ПодЫх прыйшов

Когда Катринка, согласилась выйти за Павла, командированного для коллективизации в село коммуниста «двдцатипятитысячника», она мало задумывалась о честности своего решения. Что-то грозное, непонятное надвигалось на село, когда Павел проговорился, что активисты вывезут в город весь урожай этого года.
- Молодому советскому государству нужен промышленный рывок, - говорил Павел, сердито сдвинув брови, наливая кипяток из самовара. – Партия, мы, коммунисты, не можем допустить, значит, что бы рабочие на фабриках голодали.
Павел старался быть доступным. Люди должны понимать, что жертвуют они ради общего дела революционной борьбы пролетариата.
Отец сделался молчаливым, за пол года сильно постарел. Он подолгу сидел на лавке, облокотившись о колени, шмыгая носом и молчал. Рядом суетилась младшенькая бесконечно перетаскивая коробку с тряпичными куклами и мурлыкала колыбельные, укладывая кукол на укрытую рушником солому за печкой в углу. Павел уже частым гостем бывал в хате. Его тяжелая поступь, широкая фигура в дверях, наводили страх на тряпичных кукол и младшенькая, прикрывала их от опасности своим худеньким тельцем.
«Тсс, - шептала она куклам, - не кажить, бо знайде, повбыва!»
Катринка смахивала рушником со стола, выставляла табурет.
- Присяду, что ли, - неуверенно говорил Павел и шагал через хату шаркая по неровному глиняному полу сбитыми сапогами. Он медленными движениями закуривал папиросу и в тишине слышалось потрескивание сырого табака.
- Вот, значит, - заговорил он однажды, разглядывая красный огонек папиросы. – Девушка она ничего. Из бедняков. Рыбачка, значит. А мне сам понимаешь, баба нужна. Хозяйка.
Он откинул голову и важно посмотрел на старика. Тот словно не слышал его слов. Где-то за селом гремела телега и в пустой хате раздавался гул.
- Чуешь, як порожня костямы гремыть, -  проговорил старик, обращаясь к Катринке. – Ще твий дид казав, як прыйиде до хаты брычка, як почне костямы грымить…
Он недоговорил и вопросительно уставился на Павла, как буд-то только что заметив его присутствие. Павел со злостью затушил пальцем папиросу, сунул окурок в карман кителя.
- Вот и порешили, значит, - сказал он, тяжело поднялся и зашагал к выходу.
Катринка грустно потупилась, за печкой притаилась сестренка. Старик улегся на лавку, сунул руку под голову.
- Подых прыйшов, - тяжело выговорил он.
С того дня в хате поселилась тень. По утрам, с рассветом, старик выходил на кручу. Он садился на лавку, между двух лысых акаций и подставлял ладони солнечным лучам. Скупое осеннее тепло пропитывалось сквозь прозрачные пальцы и он бредил перебирая в памяти длинные майские вечера. Когда-то давным давно, с первыми осенними заморозками, они спускались фелюгами в лиман и уходили в Грузию, на Кавказ и возвращались с ласточками в мае. Жизнь в те годы, наполнялась каким-то скрытым естественным смыслом. Всей душой он чувствовал и принимал эту простую правду, безвозвратно утерянную где-то далеко позади. Почему всё повернулось так безобразно неправильно? Кто же так нелепо пошутил над ним?!
Старик возвращался в хату, ложился на топчан, укрывался старенькой солдатской шинелью и тяжело дыша, дремал. Катринка оставляла на столе пару картофелин и молоко, но он редко прикасался к картофелю и только делал несколько глотков из кружки. За селом всё чаще гремели пустые телеги, приходившие из города за зерном и хата мрачно гудела своей сокровенной пустотой. Она была частью организма, глубоко вросшей в землю.
- Подых прыйшов, - выговаривал старик и начинал хрипеть, бессмысленно уставившись перед собой в белую шершавую стену.
Павел приходил на обед, громко сёрбал щи, хмуро поглядывая на старика. Ему казалось, что старик издевается над ним. Но грустные глаза Катринки смягчали его суровый норов, он стеснялся своих подозрений.
- На, дай хлеба, - обращался он к ней.
Катринка разжимала сухие отцовские пальцы, вкладывала хлеб, пытаясь сжать в кулак. Но пальцы не держали хлеб, крошки сыпались на пол, куда забиралась сестренка и на ощупь собирала кусочки, что бы кормить ими тряпичных кукол. 
Старика похоронили на Андрея, с первым снегом. Телегу дали в сельсовете. Петро заколотил гроб, погрузил с пьяным соседом Николкой в телегу. Ветра не было и снег тихо ложился на платок, ресницы и плечи Катерины. Тощая кобыла шла не спеша и колеса гремели по мерзлой земле.
- Ноо, - погонял Николка и его голос эхом разносился по пустым дворам. Всё стояло голым и безмолвным, и только в белом поле зловещим знамением чернела свежая насыпь, «подых прыйшов».