В чужой шкуре. Дневник эмигранта. Продолжение 9

      
  Очередной понедельник. Отчет дежурной ночной смены. Обход, обсуждение больных, перевязки. Операционная… Только тишина и маски вызывают у меня ассоциации со вчерашним... Специфический запах курятника пропитал мои поры, ощущаю его постоянно. Понимаю, что окружающие чувствуют его от меня. Стыдно. Вспомнил свою корову, которая требовала не меньшего ухода, чем куры. Память уносит в Россию. Что происходит со мной, не могу отделаться от навязчивой мысли, что это моя карма, моя колея... Потому я должен стиснуть зубы и тащить этот крест, что собственно я и делаю...
  Размылся около трех часов дня. На следующей неделе я должен буду покинуть хирургическое отделение, заканчиваются мои предписанные шесть месяцев, сверх тех трех "школьных". Сегодня говорил о моем переходе с "оберартцем", замом шефа, который будет писать мне характеристику. Степка смотрит с грустью. Мне кажется, что я был ему единственным близким человеком в этом отделении, он мог излить мне свою душу. Все остальные были роботами, которым было сложно, на лету, на бегу, замечать другого, кто рядом тащит лямку тяжелого труда. В конце дня вызывает шеф. Иду в кабинет. Встречает добрейший человек-солнышко, протягивает руку для приветствия, усаживает в удобное кресло. Улыбка не сходит с лица. Мои ощущения двойственные. Что все это значит? Ласковым голосом звучит песня. Все оказывается, как всегда здесь, просто. Он, шеф, договорился с заведующей детского отделения! Мне трудно было понять, что же это такое? Я всегда считал, что порядок превыше всего! « Орднунг ист орднунг!».  Оказывается, я ошибался, все, как везде! Меня купили у другого хозяина, я раб! Дело все в том, что шеф хирургии уговорил, не знаю, на каких условиях, чтобы я остался далее на шесть месяцев в хирургии! Сейчас он сама доброта! Сказал, что характеристики я получу самые наилучшие, как от хирургического отделения, так и от детского. Это означало, что моя практика будет продолжаться безмолвно и далее под повязкой в операционной. Мои мечты, что в детском отделении мне будет легче набраться языка, рухнули. Я сидел в кресле, мой язык прилип к небу. Я смог только мотнуть головой, что я с «насилием»  согласен.
  Дальнейшие шесть месяцев текли слабым ручейком к реке великих познаний. Я ездил на курятник, менял маски, ходил в лес, приносил все свои переживания к дереву, которое казалось таким родным и близким.
  Звонил домой. Галина плачет. Вот уже, как три месяца она работает в частной музыкальной школе. Первый месяц был радужным, но последние два - грозовыми. Оказалось, хозяйка школы не заплатила за второй и третий прошедшие месяцы. Объяснения простые, что заплатит все в следующем. Это было странным. Столкнулся в очередной раз с вещами, которые бы не должны быть в западной, правовой стране. Рассказал Галине, что заработал некоторое количество денег,  работая в курятнике. Сообщил, что остаюсь и далее в хирургии. Спрашивал, как дети. Понял все по вздоху Галины.
Вернулся от телефонной будки с плохим настроением. Долго не мог уснуть.
  Пятница, еду после работы домой. Знакомый перрон, уже за полночь. Галина одиноко стоит на перроне. Обнимаю, чувствую, глаза ее на мокром месте... По пути говорим о том, что она поведала ранее по телефону. Сказала, что после каникул не выйдет в школу, так как чувствует, что  хозяйка, не заплатит за предыдущие месяцы. Рассказала, что встретила других, бывших преподавателей, таких, как она, которые уволились по той же самой причине. В суд она не может обратиться, так как устроилась на чисто устных договоренностях. Поверила на слово хозяйке, что так будет лучше для всех, имелась в виду налоговая инспекция. Все это сложно понять человеку, неискушенному, не имеющему опыта. В очередной раз столкнулись с обманом, когда тебя используют какое-то время, потом ты начинаешь понимать, что попал... Ты уходишь сам, требовать будет себе дороже.
  Дом спит. Утро. Суббота. Завтрак. Володя, наша радость, щебечет. В школе успевает. Костя сказал, что подал документы учиться на повара. Это радует. Роман был на собеседовании с шефом фабрики по выпуску хрустальных зеркал. Обещали сообщить результат в письменном виде. Хочется выйти на улицу, подышать свежим воздухом, забыть все проблемы. Константин просит меня поговорить с ним с глазу на глаз. Несколько удивлен, уходим в спальню. Костя переминается с ноги на ногу, что-то несвязанно говорит о его долге. Стараюсь понять, переспрашиваю. Оказывается, он должен сто марок. Пытаюсь понять, за что он задолжал и кому. Ответы уклончивые, какому-то Эдику, что-то было на дискотеке... Выходило так, что мною заработанные деньги в курятнике, должен я отдать Эдику. Константин умоляет меня, говорит, что его могут сильно наказать, если он не отдаст эти деньги уже сегодня вечером. Расстраиваюсь. Не говорю Галине. Вечером едем с Костей отдавать его долг. Он убеждает меня, что больше такого не повторится, что попал случайно, по глупости. Хочется верить, верю... Костя относит деньги, возвращается несколько возбужденный, поведение не соответствует ситуации. Не могу понять, что происходит с сыном. Дома Галина расспрашивала, что произошло, где мы были. Я молчал. Костя закрылся в комнате, сказал, что уходит спать.
  Воскресение прошло быстро. Четыре часа дня, знакомый перрон, прощаюсь, провожают меня Володя, Костя и Галя. Долго смотрю в окно, машу рукой, но в сердце щемит. Поезд уносил меня к новым переживаниям, заботам, которые не могли заглушить те, от которых я уезжал. Тяжелая сумка с мокрым бельем оттягивала руки. Сейчас буду развешивать сушиться, дома не успели...
Часы показывают половину первого ночи. Рано вставать. Еще долго не мог уснуть.
  Заканчивается "рабство" в хирургии. Тревожат мысли, а какие я получу характеристики. Человек может привыкнуть, приспособиться ко многому. Я привык, со временем выработался определенный ритм поведения. Ощущения того, что ты не являешься частью этого коллектива, присутствует постоянно. Понимаешь, что ты - инородное тело, к тебе относятся, как ко второстепенному, порой экзотическому, временному предмету. С тобой здороваются автоматически, проходя мимо, и тут же забывают, ты был тенью на пути. Тебя воспринимают, как посетителя, который зашел в это отделение по ошибке. Того, кто пришел "правильно", могли спрашивать о самочувствии  родственника, близкого человека, а я не представлял интереса даже в этом случае. Со мной не обсуждали ничего, мое мнение было второстепенным, совсем не важным. Ощущать все это было мучительно, а ведь ты был когда-то кем-то и значил что-то. Порой меня жалеют, стараются войти в мое положение. Удивлялись, как я могу преодолеть все эти трудности. Вдруг, кто-то задумывался и старался поставить себя на мое место. Они с ужасом в голосе говорили: « Нет, я бы так не смог!».
  Как в другой стране, в другой культуре, с нулевым знания языка, в возрасте сорока пяти лет, начать новую жизнь? Как с этими условиями, за совсем короткий отрезок времени "сделаться" врачом, когда язык медицины, это еще один параллельный язык, которым ты обязан владеть! Это язык медицинских терминов на немецком, которым пользуются местные пациенты в обиходе. Само собой отдаешь себе отчет, а что ты хотел, кто ты? Понимал, что многое зависит от меня самого…  Постоянно заставляешь себя "играть" роль человека, который  должен и может делать то, что  принесет ему в будущем какие-то плоды. Мои старания участвовать в процессе выглядели, порой, смешными, неуклюжими,  что огорчало, но были минуты, когда чувствовал себя удовлетворенным и тогда гордость выпирала, хотелось петь.
  Время три часа дня, пятница. Заканчивается неделя. Оберарцт, зам шефа, вызывает к себе. Улыбается, просит сесть. Начало интересное, понимаю, что в таких ситуациях произойдет что-то значительное. Не ошибся. Разговор идет о моей характеристике. Шеф поручил своему заму решить эту незначительную мелочь. Он ее решает. Показывает мне вариант, спрашивает, устраивает ли она меня. Читаю медленно, ловлю себя на мысли, что мое медленное чтение может быть расценено, как незнание языка. Потею. Понимаю, что все написано шаблонно, но удовлетворяет меня. Протягиваю лист, с волнением говорю, что все нормально. Зам улыбается, благодарит меня за помощь в работе хирургического отделения. Замечает, что люди остались довольны мною. Кровь бьет в лицо, благодарю за комплимент. Разговор выглядит "натянутым", чувствуется фальшь, выполнение неприятной обязанности, когда я должен благодарить и быть довольным, понимая, что все это является обычной формальностью и ни к чему не обязывающей проформой. Могу согласиться с тем, что я занимаюсь самокопанием, но только куда деть  понимание происходящего?  Заму хочется закончить побыстрее, отделаться от свалившейся оказии. Понимаю, что копаюсь в себе и что следующая «игра в порядок» будет выглядеть еще смешнее, имею в виду  вручение характеристики из детского отделения...
Долго ждать не пришлось.
  Заканчивалась весна. Майское небо несло легкие, белые облака, они плыли с востока на запад. Задрав голову вверх, прижавшись к стволу спиной, наблюдаю, как все новые и  причудливые, каждое по-своему, наплывают облака. Улыбка вперемешку с горечью, исказила мое лицо, улыбка "сардоника". Гложет меня мое самокопание, не отпускает…  До какой же поры?  Летят новые облака с востока, придут на мое место другие. Будут ли они переживать то, что переживаю я сейчас? Успокойся, бедняга, ты что один такой? Сколько их, таких, как ты было во все времена, и до тебя, и после придут. Успокойся. Работай, жди и верь. Усмехнулся, что же и то правда, что скулить-то, выбирайся сам, вряд ли тебе кто-то сможет помочь. Только сам и все зависит от тебя. Что ты удивляешься тому, что вокруг тебя жизнь такая?  Перестань делать удивленные глаза. Жизнь везде одинаковая. Жизнь вокруг себя ты делаешь сам. Она такова, какова есть. Все зависит от ситуации, в которую ты попал. И поступят с тобой так, как принято в это время и в этом месте. Пойми, что люди везде одинаковые, есть только обстоятельства, в которых они по-разному себя проявляют. Уверен, что есть, что-то мистическое, которое определяет судьбу, как отдельного лица, так и общества. Это, мистическое, управляет и ведет. Судьбы людей, народов, неизменно остаются такими, как они есть, как бы они не старались. Веками влачат свою судьбу люди, страны, да и сама земля.
  Продолжал стоять у могучего дерева. Мысли текли сами собой, я не тормозил их. Я давно забыл, что есть на земле, вокруг меня радость, счастье. Долго не встречал счастливых улыбок людей, которые окружали меня. Я совсем перестал замечать смену времен года, красоту природы, когда она меняла краски, одежды, покрывала и прочее. Запахи весны вытеснялись запахами совсем другими... Жужжание пчел ассоциировалось со звуком пилы, которая отпиливала сломанные кости. Облака плыли на запад. Я повернулся лицом к стволу, стал ощущать, что пахнет кора, она была влажной, приятно прохладной, когда прижался щекой. Господи! Почему так тоскливо! Почему, сколько вопросов, которым нет ответа...
  Медленно шел лесной тропинкой. Если бы, кто-то видел меня со стороны, то подумал, не замыслил ли что-то недоброе этот человек в лесу. Картину бы он увидел печальную... Голова моя поникшая свисала, руки болтались вдоль тела, шаги были медленными, неуверенными. Я брел в свою келью.
Ужинать я не стал. Лег в постель, она была холодной, казалась сырой. Долго не мог согреться, кутался в одеяло, не мог заснуть.
  Последний день в хирургии. В операционном плане я не значусь. Обход, перевязки. Обед. Вызвал шеф к себе. Волнуюсь, понимаю, что это будет последним вызовом. Вхожу, встречают меня три человека, одно лицо мне незнакомо. Шеф встает, провожает до кресла, указывает на женщину, которая мило улыбается, представляет ее: « Госпожа Фишер, заведующая детским отделением». Я видел ее ранее, но не знал, что она руководит отделением. Здороваюсь, подаю руку, так принято, первым подавать руку. Замечаю, что оберарцт, зам шефа, что-то пишет, пристроившись на краешке стола. Стол завален бумагами. Госпожа Фишер жмет мне руку, заглядывает в глаза, ее глаз я не вижу за тонированными стеклами очков. Голос ее льется, смысла я не понимаю. В голове только одно, что сейчас будет концерт, все артисты, необходимо выдержать серьезную мину, даже подыграть. Из - за стола, оторвавшись от письма, встает зам, протягивает мне лист с печатями и подписями. Это моя характеристика. Беру бумагу, предательское чувство волнения, выдает меня, руки трясутся, пот течет по спине, лицо горит. Дама, как бы спохватившись, "ахает", идет к столу, там открывает папку, вынимает из целлофанового пакета лист, протягивает мне. Беру вторую заветную бумагу. Все молчат, я благодарю госпожу. Молчание затягивается. Шеф потирает руки, короткая его шея становится еще короче, он втягивает голову, видна потная  красная лысина. Госпожа Шефер грузно опускается на диван. Зам. барабанит пальцами по столу. Я благодарю присутствующих за все и медленно пячусь к двери. В приемной улыбается секретарь, указывает пальцем на мои листы, произносит, что поздравляет меня с получением характеристик. Киваю в ответ, выдавливаю улыбку, выхожу из приемной. Медленно двигаюсь по коридорам, машинально нажимаю кнопку в лифте, ошибся этажом, еду вверх. Состояние оглушенности. Медленно прихожу в себя, слышу, как во сне голос Штефана. Протягиваю ему бумаги, читает, улыбается, поздравляет меня с успешным окончанием прохождения практики в хирургии и детском отделениях. Понимаю его сарказм. Что же, такова реальность. Степка тянет меня в холл, там, среди цветов и кустарников, располагаемся удобно на диванчике. Он смотрит на меня, понимает, что я нахожусь в состоянии ступора, понимает, что следующий этап будет для меня не менее трудным. Дает мне советы, я с трудом улавливаю, но понимаю суть, а она такова, что столкнусь я с совсем  незнакомыми мне людьми и наукой терапией. Но я не должен теряться, все пройдет и это тоже... Мое сознание продолжало удерживать меня в положении сложном, когда страх перед  неопределенностью и радость от того, что прошел уже "два" сложных испытания, смешивались, завихрялись, и от этого становилось муторно до легкого подташнивания. Как я был благодарен Степану, что он оказался рядом.  Его поддержка в эти минуты значила очень многое. Я не мог себе представить, что бы я делал сейчас, если бы остался наедине со своими чувствами и переживаниями. Это было сродни какому-то вакууму, в котором есть что-то, но оно не может двинуться в нужном направлении, только пустые движения, хаотичное плавание. Степан продолжал говорить. Он приглашал меня к себе, чтобы отметить мои победы. Я соглашался.
  Домой я шел пешком, двенадцать километров дороги вели меня вниз, в долину, где расположился город. Мне необходимо было пересечь весь город и выйти на противоположную сторону, где у самого леса расположился дом, в котором я жил. Вниз сходил я быстро, мимо проезжали автомобили, обгоняли мотоциклисты и велосипедисты. Все ехали мимо, все спешили, и вряд ли кому из них было дело до меня, каждый жил своими проблемами, заботами, думами. Я шел и думал о людях населяющих этот город. Как все изменилось в одночасье у этих людей, когда упала стена... Они закрутились винтиками, колесиками, шестеренками в этом новом механизме для них. А сколько тех, которых признали старыми, заржавленными, ненужными деталями в этой машине. Их выкинули, отправили на металлолом, их будут переплавлять. Может быть, кому-то повезет и из этого металла получится что-то новое, полезное, но другие останутся только болванками, заготовками, которые могут пролежать до самой старости, снова заржаветь и превратиться в прах.
  Мысли, мысли! На другой стороне долины зияли пустыми глазницами заброшенные блочные дома. Это были немые памятники советского прошлого. Рядом располагались полуразрушенные, загороженные колючкой, бывшие казармы Советской Армии. Территория представляла вид страшный! Брошенные старые ржавые грузовики, бочки, черные пятна на земле от когда-то пролитого, горюче - смазочного материала. Из зарослей травы торчали ножки солдатских кроватей. Сами казармы, с разбитыми шиферными крышами, оконными стеклами, болтающимися на ветру дверями, вызывали жалость. На эту территорию было запрещено входить, так гласили таблички на двух языках. Русские слова застревали в моем мозгу, как занозы. Я всякий раз читал эти таблички и пытался соотнести себя с тем и этим временем. Что это такое, почему я здесь? Что произошло со странами, народами их населяющими, что произошло со мной. Все еще так свежо, когда совсем не так давно, я гордился своей страной, но которая умерла. Я понимал, что побежденные должны всегда быть угнетенными, бедными... Но, все оказалось не так. Сейчас я глядел на дома, казармы и невольно думалось о том, что все брошено, это было похоже на отступление. Почему, почему так! Я помнил тех вывезенных и брошенных на произвол судьбы солдат, офицеров, и всех тех, кто обслуживал эту громадину, которая называлась группой войск в Европе. Это был дьявольский замысел одних и величайшая глупость других. В глупость верилось с трудом, больше походило на спланированное предательство.
  Захлопнул дверь моей кельи, четыре стены наводили тоску. Усталость от перехода и разных дум, брали свое. Упал на кровать. Проснулся, часы показывают двенадцать ночи, в открытое окно слышу звон колоколов городской церкви. Мне снился сон. Я стараюсь втиснуться в шкуру, это карнавал, праздник. Я не могу натянуть шкуру, досада, бросаю шкуру, все ряженые, только я, как голый на этом веселье.
  Думал о сне, долго не мог успокоиться. Заснул с трудом.

     Продолжение следует.