Детективные сонеты. Он памятник воздвиг им рукотво

                Детективные сонеты

               Он памятник воздвиг им рукотворный...   
 
               
                I      
   Иду по кладбищу. Давно не был: уезжал из города. И вдруг - картина маслом!
   На краю огромного погоста, где муниципалитет хоронит в целлофановых мешках бомжей, отмечая их могилы треугольником из фанеры острым углом вниз, -  мегапамятник: мрамор, цепи в бронзе, всякие прибамбасы. Такие в новой России ставят лишь авторитетным браткам.
   На  стеле — знакомые лица в виде барельефов. И слова, - всё в торжественной  бронзе, красивой вязью, - от которых мурашки по коже: «Смертию смерть поправ.» И скромно внизу справа: «Ваш вечный должник, пацаны» без подписи.
   А какие они авторитеты  - Сява и Черя, шумные мои соседи, ныне обронзовевшие? Блатота шестого разряда. По табели о рангах от фени — обычные бакланы.
   Историю  их ухода в мир иной я  в общих чертах знал.
   Но памятник?!
   Оказывается, за годы моего отсутствия в городе Лёха Драч стал крупным бизнесменом. Естественно, депутатом местного заксобрания. Так что пора уже мне жить по законам Драча.
   Ну, а с остальным — всё просто: старея, мы  впадаем в сентиментальность.
   Вот Драч и потёк. Хотя первопричина, согласен, была серьёзная.

                II
   Более многогранной личности, чем Драч, я в нашем городе просто не знал.
   Что Сява и Черя — святая простота: украли на бутылку да сели.
    А Драч  и стучал, куда надо, на тех, кто крал, и сам воровал. В том числе у своих. Хотя кто ему свои, а кто чужие, если вечером он в народной дружине, а ночью — в банде?
    Такой он, Драч,  со всех сторон гранёный...
    И вот подрулил он однажды на своём сером, как волк, «Фольксе» (первый, кстати, «Фольксваген» в городе) к автовокзалу —и побежал по ларькам за хавкой.
   - Подруга дней моих суровых, голубка юная моя,  восемь горячих беляшей - к барьеру! Упаковала, ласточка, как в лучших домах Гарлема,- язык вокруг шеи: Драч ещё и на свадьбах тамадой шабашил; а на похоронах братков, которых втихаря сдавал, - плакальщиком: речи траурные произносил. - Фарш из мужика или из бабы?- начало перестройки, что вы хотите.
   - Обижаете, Алексей Алексеевич:  молодая говядинка!
   - Ой-ой-ой, кому лапшу на уши вешаешь, мамулька? Ладно: беру десять. Но — из бабы!
   У Драча встреча с важным человеком надвинулась. Надо было блиц-поляну накрыть. А со спиртным — просто беда: всё палёное. Еле достал по спецканалам роскошный огнетушитель голландского спирта. Это что-то:  целый литр  европейского качества!

                III
   Однако,  когда Драч к своему волку серому подбежал (а он не ходил: он на багровой заре нашего духовного возрождения именно бегал), - бутылки, которая лежала на первом пассажирском сидении и как бы олицетворяла собой  место владельца в обществе,- не было.
   И весёлый тамада исчез: остался только стукач по нравственным убеждениям и плакальщик на похоронах товарищей по общей борьбе за материальные ценности.
   - Кто перья на Драча поднял? Гарнир хавать будете! - заорал Драч на всё привокзалье.
   Впрочем, филиппику эту пропускаем: всё уже давно сказано прекрасным артистом Леоновым в прекрасном фильме «Джентльмены удачи».
   По спецканалам (по ларькам, которые он крышевал) Драч выяснил, что перья на него  подняли два баклана — Сява и Черя, только что освободившиеся окраинские хулиганы. И погнали на «Восходе», к которому были привязаны удочки, в сторону дач...
    Драч глянул на свой роскошный котел: до поляны — три часа. То есть час он их ищет, час уродует, как бог черепаху (бывший боксёр, что вы хотите!). За час покупает новьё для поляны. «Ладно,- прикинул Драч,- зато у меня будут два новых белых раба. Сбредёт!»   

                IV
     Он еле нашёл тех бакланов. Уже в начале третьего часа.               
     Вернее, даже не их нашёл, а «Восход», одиноко стоявший на высоком речном берегу. И, бешено форсанув, - «Фольксваген» чуть не взлетел над просёлком, - вмиг оказался рядом.
    Самих бакланов  возле мотоцикла не было.
    Но стояла бутылка голландского спирта, опустошённая на две трети.
    Драч чуть не заплакал: он  искренне любил  всевозможные материальные ценности и гордился своей к ним  любовью. Да, он не баклан, но и не ботаник очкатый, способный жить «духовной жизнью» (хрен знает, что это такое) и питаться сушёными кузнечиками.
    Что же тут плохого, хренова ты прогрессивная общественность, если он любит то, что можно жрать или на себя напяливать? Ищи дураков в другом месте!      
    Драч подбежал к краю берега и увидел внизу бакланов. Сява и Черя лежали ничком, головами к воде: видимо, ползли, чтобы напиться. Драч почти скатился с кручи и стал месить их ногами:  ещё он руки не марал о всякое сметьё! Внутренние органы у парней квакали и ёкали, рёбра трещали. Но Сява и Черя так и не очнулись.
     Как объяснил  потом Драчу знакомый судмедэксперт, которого он, пока Минздраву было не до медицины, снабжал всякими  дефицитами, бакланы умерли за час до нанесения  им побоев каким-то неизвестным. Найти которого органам, естественно, не удалось.
     Да и какой смысл искать?
     Такой и статьи, наверно, нет:  нанесение побоев трупу!
     Почти, как изнасилование собственной жены.
     Бред какой-то...

                V
    И всё это,- всё-всё !-, сперва словно водой смыло.
    Погоня за материальными ценностями оказалась для Алексея Алексеевича Драча очень успешной. Чтобы закрепить нажитое ещё и юридически, он стал законодателем. Первые три созыва был активным парламентарием. Ну, думцем, какая разница.
    И только недавно, когда  появилась возможность слегка расслабиться и начать получать удовольствие от жизни, - его словно осенило: так они, бакланы Сява и Черя, отравились
тем, от чего должен был корчиться на поляне он сам и нужный ему человек!
   Алексей Алексеевич вспомнил искажённые муками лица хулиганов на берегу речки, в которые, - в том числе, вернее,- он бил новенькой «Саламандрой», жалея обувь прекрасной фирмы, но совершенно не имея сил остановиться. Голландский спирт  можно ведь разливать в Амстердаме, а можно на блатхате...
  Так появился памятник Сяве и Чере. Естественно, без его фамилии под эпитафией на стеле.
  Как говорят философы: «Время собирать камни»...
  И возводить монументы, добавим мы. Которые будут стоять века! И, уйдя в землю, собьют с толку археологов далекого будущего. Которые именно по ним,- а не по жестяным звёздочкам: что от тех звёздочек останется, кроме жалкой горсти ржавчины!-, будут пытаться воссоздать нашу эпоху.  Эпоху ДВП: духовного возрождения публики.
  Мол и де, - будут биться умными своими лбами о такие памятники археологи будущего,- что это были за люди, которым ставили такие величественные монументы?
  Кто они? Ху из, так сказать.
  Скорее всего — крупные государственные деятели или выдающиеся воины.
  Всё-всё! Спокойно, и господа, и товарищи. Мы-то знаем. Мы очевидцы…

                Он памятник воздвиг им рукотворный.
                И хоть не здесь народная тропа
                Проходит, но главою непокорной
                Вознёсся он почти что до столба,
                Где по ночам кладбищенская «кобра»
                Всё освещает. Спите сладко, обры...
               
         
                ***



                Детективные сонеты.             
               
                "Феликс, давай наручники!"

                I
    Дальний восток Дона. Степь да степь кругом. Сарматчина. Исконный овечий край.
    Вечереет... 
    А на  федеральной трассе, - ближе к заросшему чертополохом и прочей дичью кювету, - крупнотелый гаист стоит. Не понял: артист — можно, тракторист - можно, а гаист -  нельзя? Хорошо, пусть будет по-вашему,- гаишник. Только учтите: это ситуацию в овечьем краю не изменит.  Всё, что должно произойти уже на входе в синие сумерки,- произойдёт...
    И вот стоит, стало быть, гаишник. И, поднимая полосатую палку, останавливает в бескрайней, как самостоятельная планета степи, все машины подряд.
    Он уже понял: надо останавливать именно все. Их тут в начале перестройки с гулькин писюн было. Машина -  большая: в ней  никогда не может быть всё правильно. Тем более, что Николай Прилука, так зовут инспектора ГАИ, в технике разбирается не по книжкам.
    Ещё с год назад он был  трактористом в дальнем хуторе. Где хоть живёшь, хоть уже помер, разница небольшая. И от денег совершенно отвык:  даже стал забывать, как они выглядят. Однако когда родственник,- пятая вода на киселе, а помог!-, устроил его в ГАИ,  вспомнил - и поразился. Не виду, конечно,  денег, а их  сказочной на новом посту доступности.
    Чуть крышу от дива такого дебёлому хуторскому мужику не сорвало: ни пахать, ни сеять, ни бороновать - дыхни в карман и разошлись, как в море корабли!
    И решил новообращённый  гаишник Прилука так: пусть даже на год-два за всякие  превышения-злоупотребления по служебной линии посадят, - хрен с ним!-, лишь бы успеть накопить на хату и на какую-нибудь путёвую машинёшку. Решил — и пошёл вразнос.
    Впал, так сказать, в полный служебный беспредел.


                II
     И  вот стоит он вечером сумрачным, хотя и летним в глухой степи. Бывают такие вечера: душно, небо на землю давит - и кажется, что вот-вот должна случиться какая-то гадость.
    От дежурств Николай теперь не только не отказывался -  сам на них напрашивался.
    Да, стоит он в душной вечерней степи, где вот-вот что-то должно случиться. И видит: буквально  на горизонте, к которому мы чуть не век бежали, а потом оказалось, что делать это было не нужно, - появилась строгая, как дырка от револьверной  пули, чёрная «Волга».
    Такие машины лучше, конечно,  не трогать.
    «Не надо впадать в фанатизм, Коля, мамино горе»,- предупреждали Николая Прилуку опытные коллеги. Но — жадность, как известно из достоверных источников, фраера губит.
   Николай неуверенно поднял чуть задрожавшей рукой полосатую палочку.
   Новенькая  «Волга» плавно, хотя и с явной неохотой, остановилась.
   Однако никто из неё не выходил.
   Ситуация явно напряглась. Обычно Николай стоял, как памятник Закону и Порядку, а шофёр, подобострастно виляя задом, бежал к небу, разворачивая по дороге документы, между которыми, как бы случайно, лежала купюра на хату и машинёшку.
   А здесь — тишина!
   Вечер. Голая степь. Какие-то грязные тучи с багровым подбоем.
   И — никого!
   Приближаясь к роскошно блестящей машине, Николай почувствовал, как задрожали ещё и колени. И мысль совершенно дурацкая, хотя для начала перестройки не такая уж и дивная, властно вошла в мозг: «А что — если инопланетяне? У них, небось, и денег-то не бывает».
   Дурацкой же, но не диковинной мысль эта была потому,  что инопланетян тогда жуть сколько над впавшей в демократию Россией было:  всё небо в «тарелках»! И их не только видеть, но и вступать с ними в любые виды контактов  властью не только не запрещалось. Наоборот: горячо приветствовалось. Инопланетяне, дачи и экстрасенсы стали тогда как бы тремя  китами массовых народных развлечений.  Пусть, мол, - наверно, наверно, прикинула на своём чрезвычайном Членуме власть, - массы хоть чем-то займутся, пока мы тут это самое: в смысле —разберёмся  с материальными ценностями развитого социализма.
    Да, это были явно не они: не инфильтраты. 
    Из  блестящей чёрно «Волги» вдруг, - Николай даже не понял, из какой именно её двери!-, да-да: вдруг - выскочил, вылетел,  выпорхнул и пошёл на него фертом - живой...  Ленин!
    Я могу лишь пожать плечами: не верить мне ваше неотъемлемое гражданское право.
    Да, если честно, ничья вера мне и не нужна. Меня столько раз и государство, и общество на пушку брало и за лоха держало, что я считаю себя вправе наврать с три короба, как говорится, абсолютно любой аудитории. Око за око, зуб за зуб — святое дело!
    Но я говорю правду.
    И, говоря её, голую, с грудями, узлом завязанными (а что вы хотите: ей же тысячи лет, правде), без труда и даже с мстительным удовольствием, хотя водителем отродясь не был,  представляю, как потёк Коля Прилука в свои служебные штаны при виде такой картины в глухой вечерней степи, где перед ним возник и заметался вождь мирового пролетариата.
    «Как-как». Вот вы в Бога не верите, - атеист в полный профиль!-, а если перед вами вдруг в сиреневой полутьме появляется нечто с огромными белыми крыльями ?
    И кого вы мгновенно вспомните: Маркса или Господа?! То-то...
    Маленький, рыжий, шустрый, как таракан, Ленин воистину заметался перед дебёлым Прилукой - и закартавил-затараторил своей  знаменитой скороговоркой прямо ему в лицо:
     - Ты что, подонок, творишь? Ты что мой любимый рабочий класс, скотина, грабишь? На колени! Феликс Эдмундович, а ну подай-ка мне, батенька, наручники и электрошокер: сейчас мы с тобой это животное по полной программе диктатуры пролетариата пытать будем!
     Уже стоя на коленях прямо на проезжей части трассы (а как Ему не подчинишься: он же - Ленин!), Николай ощутил смачный плевок в лоб. Но утираться не стал: плевок вождя — это бабушка на двое сказала, что есть такое. Иные живут-живут, и никто в них даже не плюнет.
      А когда, поражённый затянувшейся подготовкой к пытке и оглушительно-сумеречной тишиной,  наконец робко поднял голову, - задние габаритные огни чёрной «Волга» уже были едва-едва различимы в бескрайней степи. Молчаливой  и синей. С грозно-багровым исподом замерших в бессмысленном молчании неподвижных предночных туч.


                III
     Эту историю рассказывали донские шофёры друг другу на  заре  перестройки. Что в ней  правда, а что легенда, сказать не берёмся. Достал их тот, которого мы назвали  Прилукой.
     А тут Артист, народом любимый (какая ещё фамилия: не было у нас с Артистом такого договора!),  в образе Ленина провинциалам концерт даёт. В гриме он был такой вылитый Ильич, что в сумерках даже Надежда Константиновна могла перепутать.
     Ленин - и всё! Хоть стой, хоть падай...
     Водители пожаловались с намёком - и любимец народа якобы внял и помог.

                Легенда? Очень может быть!
                Но, чтобы в честь тебя сложили,
                Легенду надо заслужить,-
                Тогда и сказка станет былью.
                Он эту сказку заслужил!
                Ну, а народ её сложил...

               
                *
                Детективные сонеты.

                Лишённая голоса…               

                I.
       М. шёл по тускло освещённому коридору милицейского (какого «полицейского»? Бог с вами!)  подвала, и ему казалось, что сквозь наглухо закрытые двери камер отовсюду пахнет,- или воняет?-, мочёными яблоками.
       Этот запах,- или эта вонь?!- преследует М., начугро провинциальной ментовки, уже третьи сутки. С той минуты, как он примчался на «газике» в заснеженную лесополосу посреди январской степи - и между почти чёрными пятнами крови увидел зелёные пятна яблок. Их было много. Бабулька несла внукам на хуторок с диковинным названием Светлый Тупик щедрый подарок. И яблоки были не просто разбросаны - они были буквально размётаны по поляне: сорокалетняя бабушка, прежде чем кто-то её убил и надругался над уже мёртвой, отчаянно сопротивлялась.
       Дальше М. ничего не помнит: только кровь и мочёные яблоки.
       Дальше всё, как обычно. Он бороздил коленями и тощим животом заснеженную поляну: искал, щупал, нюхал и диктовал. Когда случалось очередное убийство, - а они случались в этой глуши примерно раз в полтора года,- М. мгновенно становился похож  на гончую собаку. Не мог ни есть, ни пить. Только бежал и курил.
       И думал, помимо того за кем бежал, зачем люди сочиняют сложные сказки-загадки о всяких профессорах-душегубах: какой в этом смысл и какая  цель?
       М. не сомневался: его десятый убийца,- а бабушку с мочёными яблочками для внучат убил именно десятый,- будет таким же серым и тупым существом, как  девять предыдущих. И никогда не будет доктором или профессором. 
       И ещё М. был уверен, что найдёт душегуба по мочёным яблокам. Так и вышло.   Убийца сидит сейчас в девятой камере — и он, начугро М., к нему идёт.

                II.
       Профессор Мориарти ни ухом, ни рылом не отреагировал на поворот ключа. И на то, что М. уже стоял у его шконки в одиночной камере.
       Было тускло. Замкнуто. Воняло парашей и мочёными яблоками.
       М. строго велел себе не фантазировать: какие ещё яблоки, если их давно нет!
       Но не получилось: воняло...
       Начугро внимательно всмотрелся лицо спокойно спящего убийцы. Ломброзо отдыхает: никаких физиологических отклонений - всё правильно, всё на месте.
       Чтобы понять, почему сельские девчата обегали крупного жениха пятой дорогой, надо, чтобы Сеня открыл глаза и что-нибудь сказал. Но сон у него, как и у всех девяти его предшественников, был, когда они оказывались в камере, выдающийся. Сон и аппетит: этот за двое суток даже поправился...
      Всё, что связано с трагедией в зимней лесополосе, где Семён Аркадьевич Тюльпанов (а что делать: по паспорту именно так) убил обычным кухонным ножом женщину и осквернил мёртвую, М. было уже безразлично: он своё дело сделал — он поймал. Именно по мочёным яблокам, которыми Сеня, выйдя из лесополосы и сев в идущий до хутора Светлый Тупик автобус, угощал пассажиров.
      Короче: ни профессора Мориарти нет, ни Шерлок Холмс не нужен.
      Однако М. Был уверен: сегодня,- именно сейчас!-, когда Семён Аркадьевич Тюльпанов проснётся, - он раскроет причину смерти никому не интересной, абсолютной ничьей на белом свете бабушки Зениной с хутора Светлый Тупик.
      И это будет не «естественная смерть», - как тогда, без него, в ленивым безразличием написали коллеги, - а самое настоящее убийство…
      Сеня Тюльпанов открыл глаза и не удивился присутствию в камере М.            
     «Каши — хочешь?»-«Хочу.»- «Тройную порцию?»-«Ага».
     М. позвонил. Принесли гору каши.
     Когда Сеня большую часть горы съел, М. спросил якобы безразлично:
     - А ты бабушку Зенину чем убил?
     - Спицей,- сказал Сеня, прожевав кашу. - Она носки вязала. Я говорю: «Дай, баба Катя, спицу.» Она дала. Я её заколол, а потом снасильничал...
     М. словно взорвало изнутри:
     - Врёшь, сука!- заорал он, зачем-то выхватив из рук Тюльпанова тарелку с недоеденной кашей.- Где — спица: колись, тварь, пополам!
     - На припечке,- кажется, не испугавшись и глаз с каши не отрывая, сказал Сеня.- Я перед тем, как бабушку Катю снасильничать, спицу туда положил: на припечек...
     М., считая в уме,  аккуратно поставил тарелку на шконку, но из камеры воистину вылетел. Провозились они на хуторе несколько дней. Сперва спицу нашли со следами высохшей крови. Потом бабушку доставали. Всё, как положено.
     Однако десятый убийца оказался для М. последним. Хотя потряс его не Сеня Тюльпанов своей простотой, похожей на удар топора по затылку. А судьба бабушки Зениной, которая пронесла свой пылающий крест через весь двадцатый век.

                III.
     Жила-была в хуторе Светлый Тупик девочка Катя. Не дитё — божий одуванчик. А семья-то была работящая и не бедная. Короче, отца-мать раскулачили и куда-то сослали. Но девочку Катю, уже подростка, отходчивый народ простил. Хотя и «ущемил», поскольку кулацкое отродье, - особым способом: лишил голоса.
     Что это такое, хуторяне никто не знал. Действовали, как душа подсказала: приставили однорукого красного кавалериста, который должен был следить, чтобы Катя ни с кем не разговаривала. Об этом рассказали дотошному М. самые старые из дедов, которые тогда ещё мельтешили в хуторе Светлый Тупик и всё помнили...
     Безрукий кавалерист бдительно следил, чтобы Катя ни с нем не разговаривала. Но она всё-таки от него забеременела. И родила сына. На радости кавалерист вскочил на коня, но одной рукой не справился — упал и разбился на смерть.
     А мальчик подрос и оказался вылитый отец: отчаянный, горячий. Однако революции в стране не было. Темперамент его обществу оказался не нужным. Сын кавалериста сел за очередную драку в тюрьму - и исчез в ней навсегда…
     Жители Светлого Тупика уже поняли, что «лишить голоса» - не означает  не давай разговаривать. Но и Катя привыкла молчать, и с ней тоже говорить разучились.
     Так и доживала, бывшая девочка, уже постарев, на окраине хутора свой век. Пока не пришёл Сеня Тюльпанов и не попросил её дать ему вязальную спицу…
     Судьба бабушки Зениной так потрясла впечатлительного М., что он сперва жутко запил. А потом, уже после суда, зашёл в предрасстрельную камеру к Сене и рассказал ему о девочке Кате. Сеня выслушал, но сказал даже почти просветлённо:
     - Гражданин начальник, вот вы тут  меня это самое: пропагандируете.  А мне всё, что шло, что мимо ехало. Наверно, меня всё-таки лучше расстрелять.
    М., вздохнул и согласился. Хотя не сказал ничего. А что говорить? Всё ясно.

                Какая грусть в исподе бытия:
                Воистину везде - от А до Я...
                Воистину, хоть хата, хоть дворец,
                Хоть «барыню» ты пляшешь, хоть «канкан» -
                Гляди, чтоб не захлопнул Он ларец:
                Гляди — не попади в Его капкан !

                Виксавел-2