Круг первый

Наконец я добрался. Солнце уже высоко; пролив звонко струится в его лучах, отделяя скалы-близнецы друг от друга. Удивительно тихо. Может быть, из-за мороза, или кто-то понял какую-то тайну, – я взбираюсь по бетонным перекрытиям орудийных галерей, присыпанных землёй, к узкой тропинке, которая ведёт на вершину Видкунторве. Там у меня есть сокровенное место, своего рода выемка, формой как человечья ладонь, в которую я смогу забраться чтобы предаться лицезрению противоположного берега и чтению из моей маленькой чёрной книжечки.

Я отпросился у Эйнара всего на два дня – достаточно чтобы израсходовать сутки на дорогу и ещё одни – на свой ежегодный ритуал, который я совершаю здесь по старому обыкновению. Шляться и читать чёрную книжечку, – ах, знал-бы Эйнар, что я упрятал в своё "по делам": "отдохнуть?" – спросил он с лицом, которое должно выражать понимание, – "да". Эйнар не знает что я не умею отдыхать. Мой отдых заключается в пограничном и беспокойном сне, который перемежается с истощающими силы бросками в самые неожиданные стороны; бессистемными, непоследовательными, руководимыми скорее чутьём, чем рассудком и забирающими покой. Что такое покой? – Наверное, быть не мной, а кем-то другим, совсем непохожим и гнать меня прочь, вот тогда можно составить знакомство с покоем.

Я забираюсь на самую верхушку. Отсюда отчётливо различимы перекрытия казематов и купол собора святой Эрды Всемилующей на том берегу; сверкающие изломы фьордов, уходящих по левому берегу и пологий берег по правую руку; долина, укрытая от моих глаз Виборгторве и покоящая в себе одноимённый город, названный в честь того-же Виборга.
Чёрная книжечка открывается с приятным хрустом. Какой ледяной ветер! – я тру друг о дружку перчатки и пытаюсь подковырнуть пальцем слипшиеся страницы. Сверху что-то покоилось, чернила успели немного выцвести. Этот блокнот служил мне в своё время дневником. Я вёл его, стараясь записывать туда самые тонкие из волокон моих переживаний, чтобы потом – через год, каждый из которых я встречал на берегу Свансенстрэе, – перечитать и встретить лицом к лицу то, что казалось мне важным. Наверное, так и начинаются все традиции: чтобы время не замкнулось в кольцо, люди проводят раз за разом те-же самые ритуалы в тех-же местах, чтобы спираль, проходящая сквозь концентрические всполохи их травм и беспорядочные рыскания в поисках выхода, обнаружила в этом месте что-то отличное и была вынуждена продолжать траекторию чуть-чуть выше, а через год ещё выше, пока не наступит на собственный хвост и наконец не замкнётся, представив глазам прохожего несколько десятков страниц в книжечке чёрного цвета, которую где-то забудут. Времени нет вне людей, и поэтому ему нужно помогать, чтобы что-то менялось и двигалось вперёд: если этого не сделает человек, всё вернётся назад, как по склону обледеневшего холма – время, как и сам глагол "быть" не самостоятельно.
"Они возлагают на меня надежды; логически это – чистой воды глупость, с точки зрения чувств это каприз, с точки зрения духа это, может быть, святость..."
Как холодно. Я откупориваю бутылку эльдвинна, который гонят на том берегу и доставляют сюда на маленьких, юрких и вместительных лодчонках островитяне. Я беру его каждый раз когда сюда приезжаю, такой-уж у меня ритуал. Холодная травяная водка обжигает горло и раскатывается по груди острым огнедышащим эхом; я затыкаю пробку и закрываю блокнот.

На Хёссингё звонят колокола. Их гул раскатывается над проливом, обнажая острые рыжие камни скал-близнецов. В звоне становятся отчётливей лица братьев, смотрящих друг другу в глаза – по разные стороны, обросшие наблюдательными постами, утыканные списанными с флота двадцатичетырёхфунтовыми батареями и прищуренными зазорами в бетонных латах. Видкун и Виборг; по легенде оба произошли с материка. Тогда и речи никакой не было об острове: он появился уже после, и с ходом времени братья дрейфовали друг от друга всё дальше. Оба были рождены Землёй после дождя, который сошёл на неё с Неба, оба были славными краснобородыми вояками, которые совершали подвиги и запечатлелись затем в цикле легенд, на которых строилась впоследствии вся наша национальная мифология. В целом, довольно типичная ситуация. Её интересность заключается в том, что, как неожиданно оказалось, один из братьев, а именно Виборг, оказался бессмертным, а Видкуна ожидала гибель. Одинаковые до неразличимости, следовавшие плечом к плечу во всех своих приключениях, напару убивавшие самых огромных чудовищ и спускавшиеся на морское дно – и вдруг один из них узнаёт, что ему предстоит умереть. Исходя из предания, Виборг мог пожертвовать брату часть своего бессмертия, взяв взамен половину человеческой доли; так они продолжили-бы дальше приключения в седле своего Сульфарна; у них даже конь был один на двоих – но что-то пошло не так, и Виборг пожадничал. В ярости Видкун взял меч и рассёк пополам землю, отделив от материка Хёссингё, так, что тот оказался по ту сторону міра. Свансенторве скалы назвали уже намного позже, это относится уже к циклу легенд о короле Свангерде, но сам мотив пережил и Свангерда, и династию Свансенов, и, думаю, далеко переживёт нынешнюю. Всё решили Земля и Небо; как бывает с непослушными детьми, они сделали за братьев то, чего они не могли сами – у Виборга насильно отобрали часть бессмертия, а Видкун отдал часть человеческой доли. Так они и остались по разные стороны пролива глядеть друг на друга полными ненависти глазами, неспособные даже вцепиться друг другу в глотки.

Это за них охотно делали обитатели Хёссингё и материка: на протяжении всей истории континент и остров находились в состоянии затаённой вражды, которая периодически срывала покровы. Обида; как это всегда бывает с похожими до неузнаваемости народами, они демонстративно подчёркивали друг перед другом собственную отличность и каждую искру раздували до пожара, который сжигал целые города: на острове, чем южнее тем сильнее, согласные палатализировались и на два века дольше использовали старый рунический алфавит; на континенте озвончались взрывные смычные. На континенте происходили изматывающие войны и завоевательные походы – островитяне редко когда упускали случай заключить союз с самыми злыми врагами и били Сванеланду в спину, перерезая жизненно важные водные коммуникации. В Иннеборге происходили заговоры, травили и душили монархов – на Хёссингё поднимали флаг с крестом святого Фридмунда и объявляли о независимости, дурь которой приходилось всякий раз выбивать корабельной артиллерией и карательными рейдами. Так было всё время, но никогда с такой отчётливостью вражда братьев, как две капли друг на друга похожих, не была столь хрестоматийна, как век назад, во время последнего восстания.

Сванеланд ввязался в местечковую ссору с Майзеном. Речь шла о торговых привилегиях и пошлине, которую мы взымали за пересечение Свансенстрэе. Она приносила в казну хорошие деньги и была своего рода золотой жилой для весьма-таки отсталого государства, тратившего чрезвычайные средства на постоянные войны и колониальную экспансию где-то за тридевять земель. И пусть они впоследствии хорошо окупились, дела в метрополии шли слишком медленно, чтобы Сванеланд был готов к полномасштабной войне. Этим воспользовался враг, и война, шедшая с постепенным креном чаши весов в нашу пользу, длилась два года. За них был почти удвоен флот и впервые объявлена всеобщая повинность. В решающем сражении возле мыса Фюльбьёрн майзенский флот был разбит, на Слагене был высажен десант и все поспешили заключить мир, пока не случилось какое-нибудь худо. Но так обстоят дела между цивилизованными государствами; Хёссингё, следуя своей излюбленной стратегии, поднял собственный флаг, вырезал скромный островной контингент правительственных сил, с началом войны присоединился к Майзену и объявил королём местого князька из династии Шёбергов. Остров отрезали от внешнего міра блокадой, а по заключению мира в Хофштадте наступил черёд мести. Выходки островитян всегда воспринимались как предательство: никому и в голову не могло прийти, что Хёссингё – это не Сванеланд, а местная знать имеет собственные взгляды на внешнюю политику. Здание посольства "королевства Хёссингё" в Эрленгофе по условиям Хофштадтского мира демонстративно разрушили, а на его месте построили новое, в котором находилась посольская ставка Сванеланда. Так отреагировали из Иннеборга на самоуправство; следом послали войска. По глупости генштаба, на острове высадили одиннадцать тысяч призывников второго разряда; к ним присоединились четыре сотни егерей из местных легитимистов. Начальствовать усмирением Хёссингё назначили генерала Ульборга – отчаянного человека, который проявил себя как бравый рубака и родной брат солдатам.
Так по ту сторону пролива столкнулись два человека, похожих друг на друга как  капли воды и отличных до неузнаваемости: Скарфа Шёберг, коронованный в Виборге как Сигфрид ІІІ, и Иан Ульборг.
Первый был самозванцем, который объявил остров своей вотчиной и, как видно из коронационного имени, врезал себя в родословие правящей в Сванемарке династии. Как известно, в пику самой памяти об инциденте Сигфридом ІІІ был коронован наш предыдущий монарх, который умер на втором году своего правления. Скарфа поднял со дна старые титулы и перекроил земельное деление, налоговое устройство и систему управления, ликвидировав и без того ограниченную автономию ленов и введя институт лендрманнов, которые были его агентами, контролирующими беспрекословное выполнение самодержавных декретов.
Второй, как видно из имени, был потомственным буржуа, который, как говорят некоторые источники, попал в армию, обманув медицинскую комиссию и сугубо за счёт своего таланта, командуя сначала взводом, затем ротой во время потасовок с дикарями Западного Ультрамара, добрался до чина полковника, а во время Майзенской войны его произвели в вице-генералы и пожаловали в графский титул. Отчаянный храбрец, который, в противоположность Скарфе, поднявшему на уши все библиотеки в намерении доказать свою легитимность, готов был служить любому самозванцу и отдать сердце любой потаскухе; – как это отличает его от педантичного островного стратега, который никогда не видел ничего под ногами и извёл на тот свет троих самых породистых невест за время своего короткого правления в надежде произвести потомство; тщетно. Первый был набожен до безжизненного догматизма и чуть-ли не первым делом объявил о создании собственной архиепископской кафедры, второй если и не был атеистом (в то время его просто-напросто не приняли-бы в обществе, в котором вошло уже обыкновение придерживаться по части религии прохладного, с лёгкой долей саркастического скепсиса, нейтралитета), то вряд-ли когда-то посещал церковь помимо торжественных мероприятий, крещения и похорон.

В первом крупном сражении армия Ульборга закономерно проиграла. Закономерно скорее для людей понимающих, что такое ведение боевых действий силами ополчения второго разряда против нерегулярных сил на чужой территории, чем для мечтателей из Иннеборга. Прислали ещё четыре тысячи добровольцев из первого разряда и зачем-то бесполезный эскадрон гвардейских кирасир. Окрылённые горцы нанесли ещё один удар у местечка Скапа-Фьорд. Там чаша весов два раза колебалась из стороны в сторону, но Ульборг взял верх. Сказалось, что бой происходил на ровной местности, а у островитян было нестандартизованное огнестрельное оружие, по большей части старое и малопригодное для линейной тактики. Часть ружей была с фитильными замками! Это сегодня, когда в обиход давно вошёл капсюль, нам кажется что нет большой разницы, колесцовый, кремневый или фитильный замок используется при гладкоствольном огне. Вздор: Хёссингё был вооружён чем попало, и несмотря на это ополченцы Ульборга два раза бросались неорганизованно отступать. Но на нашей стороне был кремневый замок, личный пример одного из самых ярких полководцев своего времени и старый метод децимации, который производит тем большее впечатление, чем зеленее сыплются головы. Вместе эти факторы решили исход сражения. Островитяне потеряли четыре тысячи только убитыми и подались назад, вглубь территории. На этом крупные сражения прекратились: имея малочисленное население и такие высокие потери, повстанцы избрали партизанскую тактику, пользуясь крайне неудобной для ведения боёв местностью и лояльностью местного населения. К тому-же наступала суровая зима, которая в Хёссингё вообще имеет какие-то полулегендарные, девиантные формы. По ходу продвижения армии Ульборга у солдат отрезали отмороженные носы и уши, а горцы постоянно теребили войска неожиданными ночными рейдами и засадами на горных перевалах. Дисциплина рыхлела на глазах, и если-бы не пример местных легитимистов (эти ребята вообще показали себя с лучшей стороны и по праву были удостоены достаточно высоких наград), неизвестно чем-бы всё закончилось. Повстанцы Хёссингё отступали всё выше, в крошечные горные княжества, где каждый замок, амбар или колокольня служили настоящими цитаделями, в которых женщины оборонялись наряду с мужчинами до последнего. Артиллерия передвигалась медленно и Ульборг нёс большие потери, которые не спешили восполнить, а если восполняли, то новоприбывшие моментально выходили из строя в нечеловеческих условиях островной зимы и постоянном ощущении опасности, которая поджидала из-за каждого камня. Мало-помалу происходила мутация, в которой люди либо ломались и становились жертвой несчастных случаев или болезней, либо становились настоящими камнями, которые не имели больше никаких человеческих чувств и служили Иану Ульборгу с безжизненной, скорее племенной чем армейской, преданностью, найдя в харизматичном герое кого-то вроде вождя. Они тащили по узким горным тропам тяжеленные орудия и без сомнений вырезали одну за другой целые деревни; превращали в щебень древние замки и жгли всё подряд. Война принимала всё более бессистемные очертания и превратилась скорее в состязание двух воль – Иана и Скарфы, которые всё это время смотрели друг другу в глаза, не смея их отвести.
Наконец Скарфа сломался.
Будучи прирождённым педантом и суровым догматиком, он был напрочь лишён того что люди называют харизмой. Устроив своё королевство на авторитете десятков бумаг, скреплённых сургучом и честным словом, он не мог предложить окружавшим ничего больше, считая совершенно достаточными свои аргументы. Сначала его предал один ярл, переметнувшись на нашу сторону, затем другой. Потом свершился заговор; уставший от кровопролития Хёссингё сдался на милость победителя. И всё было-бы ничего, если-бы Скарфу не повесили на центральной площади Хьяльмстада его-же ярлы, которым он пожаловал титулы. Столь вопиющее предательство изумило даже Иннеборг; единственная в то время газета, "Иннеборг квэль" писала о "страшных островных зверях, которые только прикидываются людьми". Разумеется, это слабо шло на пользу национальному примирению.

Война, а вернее, как её называет наша историография, восстание, закончилась; на острове ввели жёсткий контроль, назначили генерал-губернатора с широчайшими полномочиями и запретили под страхом наказания использовать местные символы выше герба и вымпела. Спустя четырнадцать лет (снова обострились отношения в Белом море) всё немного смягчилось, а на берегу пролива, в Виборге, в стиле раннего северного ампира, а потому скорее мемориально, чем богослужебно, достроили собор святой Эрды Всемилующей в память о погибших с обеих сторон. Поначалу местные наотрез отказывались его посещать, но помалу лавки на богослужениях наполнялись, а Всемилующая Эрда принимала под свой купол местных рыбаков, торговцев, пастухов и сванемаркских солдат береговой обороны.
История Ульборга закончилась почти зеркально Скарфе; после восстания он покинул армию и отправился в Северо-Западный Ультрамар как гражданское лицо. Там он писал неплохие мемуары, пока не вспыхнуло восстание местных аборигенов. Будучи харизматичным лидером, он без согласования с метрополией взял под начало скромное по численности и боевым качествам местное ополчение, которое, в отличие от битых палками призывников Сванеланда, не очень-то жаловало армейскую субординацию. В ходе боёв, когда Иан явно переборщил и попытался прогнать через строй какого-то из нарушивших дисциплину молодчиков, графа Ульборга взяли под стражу, разжаловали и решением местного совета приговорили к лишению свободы. С континента прислали судью и роту солдат, но поздно: не в силах смириться с подобным обращением, генерал покончил собой в местной тюрьме.

Я делаю ещё один большой глоток эльдвинна. Могла-ли эта история заончиться каким-то другим образом? Вряд-ли. Братья-близнецы пристально смотрят друг другу в глаза, а руками точат ножи. Виборг и Видкун; не бессмертные и не люди, стоящие по пояс в ледяной воде Свансенстрэе, голодные до крови и злые. Хёссингё и Сванеланд. Один – идеальный до невидимости педант, перелопативший все бывшие на острове библиотеки и опубликовавший на воротах церквей свою родословную – и поднявший против себя целую лавину легитимистов, которые расправились с ним по всем правилам кровной мести. Другой – харизматический лидер, отец любому солдату, презиравший условности и нарушавший границы, где ни ступала его нога – и бывший заключённым в клетку своими-же людьми, которые боялись генералов из метрополии и чуяли в нём отголосок прямого налогообложения и призрак ханж в эполетах.
"Жизнь за самозванца, сердце за шлюху".
"Суверенный Хёссингё".
Настоящая трагедия двух родных братьев, которые так и не смогли скрестить шпаги. Может быть, потому им это и не удалось, что оба смогли-бы разглядеть в глазах другого что-то такое родное и близкое, что вместо тысячелетней дуэли заставило-бы броситься друг другу в объятия, навсегда свело-бы вместе остров и континент, связало-бы их таинственной и притягательной силой отличности, которая потому и сводит вместе людей, что они различны – стоит только её заметить. Но они смотрели как по горным тропам карабкаются солдаты, в груды битого кирпича превращаются произведения уникального зодчества, как гибнут целые семьи в едином и неразделимом пламени обоюдной вражды, которая коренится в неразличимости, той-же самой, что заставляет сванеландцев выпячивать грудь и гордо говорить о "подавлении очередного восстания предателей-островитян", которое происходит с регулярностью беспрекословных часов, раз за разом, отличная самой малостью, которая не позволяет спирали времени замкнуться в кольцо – и только.

Солнце, окутанное красными облаками, садится, заставляя пролив звонко струиться в своих лучах и делая отчётливее глаза Иана и Скарфы, вперившиеся друг в друга. Свансенторве молчат, но я, изрядно охмелевший, слышу, как в тени скользит стальная полоса по точильному камню. В воздухе запах близкой войны, или мне только кажется.
Я спускаюсь по узенькой тропке обратно на набережную, которую проложили впереди укреплений.
А ведь Сигфрид пробовал решить вопрос диломатически. Он дважды высылал парламентёров на континент. В первый раз их даже не усадили за стол переговоров, и по какой нелепой причине – те явились в традиционных для жителей Хёссингё шкурах поверх форменных мундиров. Говорят, сам король приказал "выдворить этих варваров обратно за пролив". Во второй раз было уже слишком поздно, и через неделю участь суверенного Хёссингё была решена. Что ещё примечательней, в начале войны дипломаты новоиспечённого королевства ринулись искать поддержки и покровительства у старых врагов Сванеланда, надеясь добиться признания своей независимости и нарушить морскую блокаду усилиями союзного флота. Но Сванемарк потратил чуть-ли не годовой бюджет на армию и был слишком силён, чтобы кто-то пошёл на подобный риск. Да и кому какое дело до выскочек. Когда дипломатические изыски Скарфы провалились, он объявил войну всем, у кого просил помощи. Глупый, отчаянный шаг, но если-бы не эта деталь, он так и остался-бы для меня немой фигурой из летописи – так Сигфрид ІІІ превратился для меня в человека.

Набережная под моими ногами слегка пошатывается, как палуба корабля. Людей почти нет; идёт мелкий снег. Я шагаю к свету газового фонаря и открываю свою чёрную книжечку:
"Я, пожалуй, назвал-бы её туземным княжеством в состоянии мягкой деколонизации, переходящей в состав Содружества. Так, наверное, и должно быть у людей."
Скарфа, холодный суверен несуществующего королевства. Внезапно я вспоминаю какие-то строчки из строевой песни Хёссингских добровольцев – я наткнулся на неё ещё в университете, когда изучал материалы по восстанию. По набережной торопливо идёт пара. Они пока далеко; молодой человек запахивается глубже в пальто. Я отпиваю ещё, выдыхаю этиловые пары и вдруг, неожиданно для самого себя, вступаю:
"Само море если спросит –
Как зовётся этот остров?
Ему гордо мы ответим:
Королевство Хёссингё!"
Молодые люди подняли головы. Идут дальше. Охваченный каким-то странным боевым пылом, я с каждым слогом начинаю петь всё громче, так, что к моменту когда пара со мной равняется, перехожу на крик:
Если скажет само море –
А не камня-ли осколок?
Мы ответим: добровольцу
В этом камне – вся Земля!
Люди испуганно переглядываются. Прямо на ухо им; последнюю фразу я зло выпаливаю им прямо в лица, вкладывая в неё всю свою тупую, бессмысленную боль из которой нельзя сделать никаких выводов или как-то преодолеть, ноющую, как безлюдная площадь земли под моими ногами, на которой ничего не растёт:
Славься, славься, Сигфрид третий,
Храбрых – гордый суверен,
Ведь с тобою само море –
Лишь оправа наших стен!
Молодая пара испуганно вздрагивает и сворачивает с моего пути. Я смотрю в их спины и тяжело дышу, не зная что добавить, чтобы это было особенно для них вызывающе, оскорбительно. Разумеется, за такие песни могут забрать в полицию, но мне плевать: я верноподданный своего государя и если-бы он приказал мне лично убить Скарфу, я сделал-бы это. Смешанное чувство стыда из-за моей выходки и молодецкой бравады окатывает меня волнами, которым я не препятствую – пусть; я всё равно вряд-ли смогу объяснить как можно в такой степени обожать своего врага и быть столь далёким от самого близкого, что на этом берегу, но до которого невозможно дотронуться или что-то в нём вызвать; даже неизвестно кто это такой.
В этот момент по ту сторону пролива раздаётся колокольный звон. Святая Эрда зовёт прихожан под свой покров, священник в сакристии заканчивает последние приготовления. Моя пиратская песня оборвалась. Бронзовый звон гудит в воздухе, обнажая скалистые лица Видкуна и Виборга, пристально пялящихся по разные стороны пролива.
На набережной никого нет. Как зачарованный, я стою и слушаю гул колокола. Снег срывается из совершенно чёрного неба мне прямо в лицо ледяными пригоршнями. Я, наверное, совершенно пьян; едва приметный вечерними огнями берег острова Хёссингё пытается что-то сказать мне, но я слышу только бронзу и солёные брызги: неужели есть какая-то надежда? Неужели святой Эрде по силам разрешить самую непримиримую вражду, разрешив то, что давно, как русло реки, двигается и без чего, кажется, само міроустройство моментально рухнет? Неужели кафедра собора может одновременно с тысячами других кафедр, в то-же самое время, находясь в разных местах, дать столь многочисленным, разбросанным по разным уголкам света душам одно и то-же самое слово утешения, которому вняв, они смогут преодолеть проливы, моря и океаны, чтобы вместо удара ножа пригласить друг друга на трапезу, вспомнить сообща какое-то старое "вместе", которое у них всё-таки есть и обоими хорошо помнится, преодолеть вездесущий ледяной страх, заковавший всех нас в свои зимние кандалы?
Голос церкви утих. Свансенторве теряются во тьме где-то за моей спиной, удаляющейся по направлению к городу.

***

Уже в Мёллебю, по традиции определясь на ночлег в тот-же самый постоялый двор что и всегда, я, растянувшись на кровати, трезвеющий, встретился глазами с владельцем заведения, по привычке зашедшим спросить меня об ужине. Он постучал и теперь стоял в дверях, отбрасывая лампой глубокие тени на своём измождённом и сухом лице.
- Нет, я не голоден. Благодарю.
- Как всегда? – старик усмехнулся.
- Как всегда.
Он ушёл. Я поднялся и достал из кармана пальто маленькую чёрную книжечку. Подержал в руках и положил обратно. Какой-то странной силой меня влекло к этому человеку, с которым я уже не один десяток лет встречался в одном и том-же месте в тех-же числах. Странная мысль мелькнула в голове, мысль, которую я сразу отогнал прочь – что, может быть, я приезжаю сюда каждый раз вовсе не из-за пролива и колокольного гула между скалами, а только чтобы увидеть этого человека, в одиночку управляющего постоялым двором – спокойного, с ровными движениями сухих пальцев и продолговатыми впадинами на скулах... Я отбросил её прочь, но, охваченный какой-то смутной страстью, распахнул дверь и выбежал в коридор. Внизу, в холле горел свет. Я сделал один шаг по ступеням, другой. Старик сидел в кресле. Услышав звук моих шагов, он поднял голову от страниц. Встретившись с ним взглядом, я потупился; наше молчание продолжалось несколько секунд. Я развернулся и сделал две ступеньки наверх.
- Господин! – окликнул меня хозяин.
Я повернулся.
- Вы что-то хотели?
Помимо нас никого больше не было. Он, не отрываясь, смотрел на меня в свете лампы. Я замялся, не зная что ответить. В его голосе промелькнула искра надежды, так хорошо мне знакомой: колокольный звон собора, такая неестественная близость того берега, такая призрачная, безосновательная надежда... Хозяин был совсем стар – казалось, сквозь наши глаза прошла целая вечность, – с измождённым лицом и жилистыми, высушенными руками.
- Нет. – Сказал я и отправился в свою комнату, оставив его в свете лампы дальше читать свою маленькую чёрную книжку.