Такую страну проср...

Из воспоминаний разных людей о своём детстве.

_______________________________________


    Зима 1932–1933 года в Ростове-на-Дону. Мне семь лет. Всё чаще я слышу слово «голод». Появляются и другие новые слова: рабкоп, карточки, боны, торгсин. Мама относит туда свой перстень и пару серебряных ложек – наше семейное богатство.

   Торгсин для меня – сказка. Я стою у витрин с выставленными там колбасами, сосисками, чёрной икрой, конфетами, шоколадом, пирожными. Не прошу: прекрасно понимаю, что купить этого мама не может. Самое большое, что ей удавалось купить для меня, – это немного риса и кусочек масла. Нет, я, единственный и болезненный ребёнок, не голодаю. Я не хочу есть мамалыгу, такую красивую на вид, похожую на заварной крем, но, на мой вкус, отвратительную. Ненавижу я и перловку, и меня удивляет, с какой жадностью её съедает Лёнька – мальчик, что живёт в квартире над нами и иногда приходит ко мне поиграть. Он тихий, добрый и не задиристый. Всегда как будто бы всех стесняется и боится. Какое-то время спустя я узнаю, что у Лёньки умер дедушка, и взрослые говорят, что его не в чем похоронить. Нет гроба. Мне страшно и непонятно: значит, дедушка так и будет лежать у них мёртвый дома? Я хочу расспросить Лёньку, но он давно уже не приходит к нам. Потом я узнаю, что дедушке сделали гроб из разбитых ящиков и похоронили. А Лёнька всё не приходит. Лишь спустя много времени мне говорят, что он тоже умер. Они были очень тихими людьми, Лёнькина семья, и голодали молча. Умерли самые слабые, старый и малый.

   В Ростове в начале 30-х годов мама пошла учиться на курсы РОККа, готовившие медсестёр. Кончила она их блестяще и пошла работать в отделение гинекологии Пролетарской больницы. Той зимой мамино отделение, как и многие другие, закрыли и сделали детское. У них лежат беспризорные дети, голодающие. Эти слова я уже хорошо знаю, а беспризорных видела не раз. То на базаре, где один из них – грязный, оборванный – вырвал у мамы из рук кошелёк, то по дороге от бабушки вечером у огромного котла, где днём варят асфальт. Он ещё тёплый, и они спят, прижавшись к нему тёмной, грязной, страшной кучей. Дома в своей кроватке я напряжённо думаю и не могу понять, почему они одни зимой спят на улице? А где же их мамы? На все мои вопросы мне коротко отвечают: «Голод». Но что же такое голод, почему он, понять я так и не могу.

   Дома мама часто рассказывает о ребятах, что лежат в их отделении. Некоторых я уже знаю по именам. Сегодня вечером мама уходит на дежурство, а меня не с кем оставить. Я с радостью иду с ней. Мы быстро проходим по коридору и оказываемся в дежурке. Мама надевает халат, а потом говорит, что я могу выйти познакомиться с детьми. Конечно, из-за своей проклятой застенчивости я не решаюсь. Тогда она приводит нескольких ребят в дежурку.

   Передо мной стоят в длинных, до пола, рубашках с печатями странные существа. Ясно, я понимаю, что они дети, но как же мама могла говорить, что даже хорошенькие?! Как она вообще отличает их друг от друга? Я вижу только обритые наголо головы, покрытые струпьями, невероятно худые и бледные личики с болячками на губах и тонюсенькие, как палочки, ручки.

   Понять, кто их них мальчик, а кто девочка, я не могу. Кисти рук тоже покрыты струпьями, временами они задирают свисающие до пола рубашки, и тогда я вижу огромные животы, которые они расчесывают. Их поддерживают тонюсенькие палочки-ножки.

   По-моему, мама поняла силу моего потрясения и тотчас увела ребятишек. Теперь дома я без конца слушаю рассказы об этих детях. Часто они совсем не предназначены мне, но что можно утаить от ребёнка в двух комнатах нашей квартиры ? Когда я не хочу пить рыбий жир, она рассказывает, как ребята вырывают у неё из рук ложку с ним, как вылизывают её. Вечером в кровати слышу, как в другой комнате мама рассказывает, что сегодня удалось вынуть в последний момент из петли в уборной мальчика. Его повесили старшие за то, что не захотел отдать свою пайку хлеба. Я уже всё хорошо знаю о чесотке, лишаях, кровавых поносах, выпадающей прямой кишке.

   Те, что постарше, бьют во дворе больницы воробьёв, пекут в золе костра и съедают с внутренностями и косточками. Я часто слышу о смерти. Всю свою жизнь помнила мама мальчика, совсем маленького. Он умирал долго и трудно. В последнюю ночь она сидела рядом с ним не отходя. Он бредил, метался и в бреду все звал мамку и просил «картопли». Уже рассвело, он вдруг затих, успокоился, широко открыл глаза, осмысленно посмотрел на маму, улыбнулся и сказал: «Мамка пришла, картопли принесла».

   И умер.

   Не война, не блокада, не оккупация, даже не засуха... Богатейший наш юг ! Пройдёт еще много-много лет, прежде чем я пойму, что причина – ещё в одном новом и очень для меня тогда трудном слове коллективизация...

   И.Г. Гентош

______________________________


   Наша семья состояла из семи человек: отец, мать, пятеро детей. Отец, Бачук Иосиф Михайлович, работал на Харьковском паровозном заводе мастером цеха. В ноябре 1937 года отец в четыре часа утра был увезён машиной «чёрный ворон». Через много лет стало известно, что он работал на строительстве Беломорско-Балтийского канала, где и умер. Мать, Бачук Матрену Платоновну, сорокадевятилетнюю домохозяйку, женщину малограмотную, арестовали через шесть месяцев. Потом мы как-то узнали, что мать отправлена на пять лет в Казахстан.

   Меня как несовершеннолетнюю забрали в приёмник-распределитель в городе Харькове, где продержали три месяца на голодном пайке, на лагерном режиме. Нас с собаками, под конвоем водили как детей политических «врагов народа». Потом меня отправили в детский дом в Черниговскую область. В школе меня исключили из пионеров как дочь «врагов народа». Брата тоже в восьмом классе исключили из комсомола, и он бросил школу и уехал на Донбасс, где устроился где-то на работу. Связи друг с другом никто не поддерживал, не разрешали.

   После окончания школы я решила пойти в прокуратуру, узнать что-либо о судьбе родителей. С большим трудом узнала адрес и поехала тайком к своей маме. Впоследствии мы уже так и не смогли собраться вместе (кроме среднего брата). Так была поломана наша большая, честная, трудолюбивая, преданная родине семья, семья простого рабочего, даже не члена партии.

   Столярова Любовь Иосифовна, г. Житомир.

_______________________________


   Я, Новикова Мария Лукьяновна, хочу знать, где погиб наш отец, Новиков Лука Аристархович, где он захоронен. Документов у нас нет никаких, кроме свидетельства о рождении: родился он 9 июня 1897 года. А забрали его в 1937 году, в 12 часов ночи 20 сентября, прямо с работы. Работал он бессменно: днём возил воду для людей и машин, а ночью сторожевал, в общем, и домой-то совсем не приходил.

   Но сначала я напишу, как нас раскулачили. В 1929 году, в эту пору мне было четыре года, нас у отца было семеро. Местная власть, сельский совет гоняли нашего отца, издевались, как им только хотелось и без всяких причин. Заберут его, свяжут руки назад и гонят восемнадцать километров до Большетроицкой милиции. Сами верхом, а его гонят и секут хуже скотины. А там разберутся, что без всякой причины, и отпустят его. И так продолжалось издевательство до 1935 года. А потом осудили его, дали семь лет вольной высылки. Он на это был согласен, он отдал документы, но документы ему не отдали, перевели эту судимость на год тюрьмы. Он отбыл за шесть месяцев и вернулся. В это время пришёл к нему бригадир и сказал: «Лукьян, подавай заявление, теперь тебя примут в колхоз...» И сразу отца послали на работу, заготавливать лес. Какая это радость была для всей нашей семьи, что нас приняли в общество! Но недолго радовались: в 37-м году его забрали...

   А мать наша все эти годы, вместе с нами, сколько приняла страданий ! Водила нас по чужим хатам, голых, голодных и страдавших от холода. Все у нас забрали и голых выгнали из хаты, выкинули, как котят. За все наши годы-странствия трое детей умерло... Когда умирали дети, мать уберёт покойную и перекрестится: «Слава тебе, Господи, отмучилась...» – покойную уберёт, а малютку на то место ложит. Думала, что она наберётся болезни и помрёт, а она, Бог дал, жива до сих пор. И как нам тяжко было жить каждый день! Мать где-либо разживётся, сварит нам, а если не успеем поесть, то они выливают из чугуна и говорят: «Вы, кулацкие дети, жить не должны, вам всё равно подыхать!» Даже карманы вывёртывали и крошки вытряхивали, чтобы не досталось...

   В 33-м году был такой случай. В чулане у нас только и было богатство – сундук, как раньше называли общий деревянный ящик. Пришли двое наших односельчан, повыкидывали из ящика рваное тряпьё, видят – там брать нечего. А мать была одета в шубу из овечьих шкур, раньше такая одежда была, и платок на ней был тёплый, а они стали насильно её раздевать и раскрывать. Тут мы видим, что мать так терзают, и бросились к ней, и подняли крик. Они начали над ней топотать и кричать на неё: «Что ты детей научила !» – но все же не раздели, наша оборона подействовала. В общем, всё не напишешь, а если всё писать, получится большая книга.

   А теперь мы вас просим, сможете ли вы найти то место, где отец захоронен, умер или его убили. Когда забрали его, он был в Белгородской тюрьме. Ездила мать, она в НКВД брала разрешение, чтобы передать еду. А придёт туда – неделями в очереди стояли, столько миру было, страсть ! А потом с Белгорода его отправили, получили мы от него первое письмо: Амурская железная дорога, он попросил денег. Получаем второе письмо: деньги пришли, хранятся около меня в кассе, а мне их не дают. А потом получили третье письмо – город Свободный, и написал: суда не видели и не слышали, но сказали, что десять лет...

   А потом пишет, прошёл я все комиссии, признали меня здоровым, отобрали нас таких людей, готовят к отправке, а куда будут отправлять, не знаем. Наслышки есть, на Франца Иосифа Землю, и больше не было ни одного письма. Что с ним сделали, куда его дели – ничего мы не знаем. Нас, его детей, ещё пять человек, три дочери и два сына. Хотя нам и самим скоро помирать, но хотим знать, где он сложил свою голову. В ту ночь, когда его забрали, с нашего села забрали пять человек. Из них на одного друг прислал, что он умер, двое через десять лет вернулись домой и дома умерли, а нашего отца неизвестно где дели.

   Я сама 25-го года рождения, помню всю нашу страшную муку от начала до конца. Когда кулачили, мне было четыре года, и я всё помню с четырехлетнего возраста, как и что над нами делали, и, наверное, такого не забудешь никогда. Восемнадцать лет мы ходили по квартирам и даже по земле ходили с опаской, глупых людей очень много было. Идёшь, а он встречается и тебе в глаза говорит: «Что, кулачка, ходишь?» – и мы вели себя тише воды ниже травы. Встречаешься со своим злодеем, кланяешься ему и называешь по имени и отчеству, иначе нельзя... Мы же – враги! А так рассудить: какой наш отец кулак, если он даже неграмотный и был большой трудяга, работал, себя не щадил?..

   Новикова Мария Лукьяновна,Белгородская область, Шебекинский район,Большетроицкое п/о, с. Осиповка.

_____________________________


   С 15 июня 1938 года, в течение одного часа (это произошло ночью) я стала круглой сиротой в шесть лет и семь месяцев от роду, а моя сестрёнка Аэлла – в одиннадцать лет, так как маму тоже арестовали как жену «врага народа»... Маму арестовали... после расстрела отца... Отца же арестовали 13 декабря 1937 года во время отдыха в Сочи, перевели в Бутырскую тюрьму в Москве, 26 апреля 1938 года приговорили к расстрелу и убили.

   Нас отправили с сестрёнкой в Таращанский детский дом на Украине... Началось наше «счастливое детство». Когда я пошла в школу, а она была за пределами детдома и в ней учились дети из города, я поняла, что они «домашние», а мы «казенные» (детдомовские). Что ожидало нас в будущем ? Работа на заводах и фабриках с 14 лет (старше в детдомах не держали) или окончание ФЗО, так как ни в техникумы, ни в институты нам, детям «врагов народа», поступать было нельзя.

   Началась Великая Отечественная война. Город Таращу оккупировали немцы, его сдали за несколько часов. Вылезли мы из окопов, которые сами же и вырыли в детдомовском саду, и оказались вообще брошенными на произвол судьбы, так как воспитатели и другие взрослые работники детдома ушли в свои семьи, а мы, дети, начали самостоятельную «новую жизнь» при «новом порядке». Мальчиков и девочек, кому исполнилось 14 лет, немцы сразу же угнали в Германию, ребят еврейской национальности расстреляли у нас на глазах... Нас оставалось совсем немного. Кто чуть покрепче был, нанимались в батраки на хутора, но лишние рты никому не были нужны, поэтому таких «счастливчиков» было мало. А мы, малолетки, остались в одном корпусе на естественное вымирание...

   Мильда Арнольдовна Ермашова, г. Алма-Ата.

_______________________________


   14 ноября 1937 года ночью в нашей квартире в Ленинграде раздался звонок. Вошли трое мужчин с собакой, папе сказали, чтобы он одевался, и стали производить обыск. Перерыли всё, даже наши школьные сумки. Когда повели папу, мы заплакали. Он нам сказал: «Не плачьте, дети, я ни в чём не виноват, через два дня вернусь...» Это последнее, что мы слышали от своего отца. Так он и не вернулся, о судьбе его ничего не знаем, писем не получили.

   На следующий день после ареста отца я пошла в школу. Перед всем классом учительница объявила: «Дети, будьте осторожны с Люсей Петровой, отец её – враг народа». Я взяла сумку, ушла из школы, пришла домой и сказала маме, что больше в школу ходить не буду.

   Отец мой, Петров Иван Тимофеевич, работал рабочим на заводе «Арсенал» в Ленинграде. Мать, Агриппина Андреевна, работала на фабрике. 27 марта 1938 года арестовали и её. Вместе с мамой забрали меня и брата. Посадили на машину, маму высадили у тюрьмы «Кресты», а нас повезли в детский приёмник. Мне было двенадцать лет, брату – восемь. В первую очередь нас наголо остригли, на шею повесили дощечку с номером, взяли отпечатки пальцев. Братик очень плакал, но нас разлучили, не давали встречаться и разговаривать. Через три месяца из детского приёмника нас привезли в город Минск, в детдом имени Калинина. Там я получила первую весточку от мамы. Она сообщила, что осуждена на десять лет, отбывает срок в Коми АССР.

   В детдоме я находилась до войны. Во время бомбежки потеряла брата, всюду его разыскивала, писала в Красный Крест, но так и не нашла.

   Петрова Людмила Ивановна, г. Нарва.

__________________________________


   Мать мою, Завьялову Анну Ивановну, в 16–17 лет отправили с этапом заключенных с поля на Колыму за собранные несколько колосков в карман... Будучи изнасилованной, моя мать 20 февраля 1950 г. родила меня, амнистий по рождению дитя в тех лагерях не было. Так началась моя жизнь вообще и жизнь «ЗК» в детских бараках, куда матери ходили кормить детей в отведённое для этого время. Это была единственная радость общения. Мать не отдала меня на воспитание жене начальника лагеря, которая не имела своих детей и очень просила отдать меня, сулив матери разные льготы.

   Н.А. Завьялова

___________________________________


   Мой отец, Загорский Леонид Константинович, экономист, и мать, Загорская Нина Григорьевна, телефонистка, были арестованы в 1937 году. Отец умер в тюрьме, о матери ничего не сообщили.

   Родители мои были привезены на Сахалин, но откуда, я не знаю, где-то в конце 20-х годов. В то время Сахалин был вторыми Соловками, там очень много погибло людей. Отца привлекали к бухгалтерской работе, а мать работала там телефонисткой с 1936 г. и до ареста была домохозяйкой. В детдом [мы] с сестрой попали в 1938 г. трёх с половиной и четырёх с половиной лет. Жила я там до 1943 г., а затем попала к бездетным супругам и была увезена в Волгоградскую обл. в 1946 г.

   В детдоме я жила всё время в дошкольной группе детей.

   Детские дома для таких детей, как мы, находились в основном в маленьких гиляцких поселках на р. Амур. Наш поселок, куда мы впервые поступили, назывался Маго... Дома представляли собой длинные деревянные бараки. Детей было очень много. Одежда плохая, питание скудное. В основном суп из сухой рыбки корюшки и картошки, липкий чёрный хлеб, иногда суп из капусты. О другом питании я не знала.

   Метод воспитания в детдоме был на кулаках. На моих глазах директор избивала мальчиков постарше меня, головой о стену и кулаками по лицу, за то, что при обыске она у них находила в карманах хлебные крошки, подозревая их в том, что они готовят сухари к побегу. Воспитатели нам так и говорили: «Вы никому не нужны». Когда нас выводили на прогулку, то дети нянек и воспитательниц на нас показывали пальцами и кричали: «Врагов, врагов ведут!» А мы, наверное, и на самом деле были похожи на них. Головы наши были острижены наголо, одеты мы были как попало. Бельё и одежда поступали из конфискованного имущества родителей...

   В 1940 г. мне было пять лет, а сестрёнке шесть, когда нам пришло сообщение о смерти отца. А года через три, в 1943 г. незнакомая женщина привела меня к себе домой, то своему мужу сказала: «Вот, привезла я арестантку. Теперь будешь жить у нас, а не хочешь – пойдёшь опять в детдом, а оттуда в тюрьму». Я заплакала и сказала, что хочу жить у них. Так меня взяли в дочери люди. Мне в то время было уже восемь с половиной лет. А с сестрой мы были разлучены. Увидеться больше не пришлось. Долгие годы искала я её, обращалась в разные инстанции, но никто мне не помог...

   Савельева Наталья Леонидовна, г. Волгоград.

__________________________________


   Маму забрали задолго до рассвета... К нам постучали. Мама открыла. Вошёл мужчина в форме, с наганом на боку. Приказал маме одеться и следовать за ним. Сам же не соизволил выйти, пока мама одевалась. Мы с братом стали плакать, но мама говорила, что она ни в чём не виновата, что там разберутся и она вернётся.

   Для нас начались голодные и холодные дни. Через несколько дней к нам зачастили какие-то люди. Они делали опись имущества. А что там было описывать, если мы жили в проходной комнате, все наши пожитки располагались в сундуке. Из сундука небрежно выбрасывали подушки, перья летали по комнате. И так несколько дней подряд, одно и то же. За это время никто не спросил нас, чем мы питаемся. От холода по углам комнаты выросли грибы.

   После нескольких дней абсолютного голода, нам соседи принесли тарелку похлёбки. Поняв, что мама наша не вернётся, они продолжали нас поддерживать. Сосед дядя Андрей вернулся с фронта без ноги, получал какой-то скудный паёк, и они с женой делились с нами. Потом всё тот же дядя Андрей ходил на костылях в органы власти, чтобы нас забрали в детдом. Когда меня привели в детдом, там стояла наряженная ёлка...

   В 1948 году меня отправили в Глинск, где находился мой брат. Вот здесь-то я и узнала, что являюсь дочерью «врага народа». Во всех моих поступках проступало сходство с матерью, и всё-то я делала с особым умыслом, чтобы навредить. И даже наш организованный побег, закончившийся неудачно, был расценен как запланированная встреча со шпионами (я тогда училась в 3-м классе). В Глинск мама написала нам два-три письма с большими интервалами. В каждом писала, что больна, находится в больнице. Письма эти перечитывались директором и воспитателями.

   Когда умер Сталин, мне сказали, что маму должны освободить, так как мне было 14 лет. Но я не знала, что мамы уже давно нет.

   Л.М. Костенко