ХЛЕБ

Совсем маленьким детям запрещено почти всё; они ходят по прямым тропинкам и не смотрят на месяц. Детям, которые уже бегают в ближний лес, возбраняется глядеть на праздники старших. Девушкам, которые уже пляшут на поляне в первый день лета, но ещё не сняли детскую одежду, совсем нельзя самим печь и делить хлеб; это можно только взрослым женщинам. Чем дольше человек живёт, тем больше ему можно вещей, строжайше запрещённых младшим. С возрастом запретов для него становится всё меньше и меньше, пока наконец в глубокой старости ему не дозволяется нарушить последний, основополагающий для любого человека, запрет – соприкасаться с тем, что находится ТАМ. Но едва он нарушает его и отправляется погостить ТУДА, как для него разом становится запрещено всё то, что раньше было само собой разумеющимся: приходить в свой дом, есть из своей посуды, работать на своём дворе. Но наверно, если человек очень стар, он не сильно сокрушается из-за этого: скорее всего, дома ему уже всё успело надоесть за столько лет.
Когда-то – когда бабушки нынешних старух ещё ходили в детских рубашонках, - ТУДА часто отправляли молодых девушек на выданье, и они плакали у перевоза. ТАМ дома высокие, леса сумрачные а жители не разговаривают, ведь разговаривать способны одни только люди… Всё это иногда сообщают друг другу старшие – шёпотом, потому что ни беседовать, ни расспрашивать о том, что находится ТАМ, нельзя.
На самом деле думать об этом тоже нельзя. Но как ещё быть, если мать убежала ТУДА две зимы назад, задолго до старости. Мать едва успела научить её прясть, но не дождалась, когда придёт пора учить её, как замешивать муку, как ставить опару, что при этом приговаривать… Она уже не младенец; на следующий зимний Солнцеворот она уже встанет в Круг, чтобы сказать Слово и принять Дар, - но некому научить её самому главному. Отец хотел было договориться с кем-нибудь из соседок, чтоб научили, -  только вот сейчас отец поехал к Трём Порогам, где, говорят, тоже живут люди, и до сих пор не вернулся домой. Солнце уже пять раз оббегало небо от востока до запада – а его всё нет… Они с братом таскают хворост и разводят огонь только для самих себя. Брат гораздо младше неё, ему пока нельзя даже выходить за околицу; отец обещал начать учить его кое-каким премудростям лишь с весны.
Брат умница; он всё понимает. Он помогает ей носить воду, подкладывать охапки сена  немногочисленной скотине. Они ловят рыбу в реке бреднем, рвут с деревьев плоды. В кладовой есть зерно, но его очень мало. Новое зерно дремлет в колосьях на поле, и как раз сейчас его надо снимать. А без отца в поле нельзя. А соседи уже начали. Если открыть неподатливую бурую  тесовую дверь и встать на крылечке, будет видна лохматая крыша соседского дома на склоне холма; от дома доносится гул, крики, люди и животные спешат на поле.
А она отсчитывает зёрнышки, чтобы бросить в котёл и сварить кашу… Если отец просто заплутал в горах у Порогов и скоро вернётся, пусть даже и без коня, это хорошо, но если он… - ах, нельзя думать!  Когда не знаешь, чего ждать, то и хозяйство не спорится. Плоды и коренья уродились плохо; ведро треснуло; позавчерашний улов из реки забыли вовремя спрятать, и его склевали птицы, а новая рыба не уловилась…  Что за вздор – голодать в ту пору, когда на берёзах начинают желтеть листья! Голодают ранней весной, когда ещё не сошёл снег и деревья за домом такие чёрные, тощие и дрожащие, как будто тоже оголодали. А сейчас должно быть иначе.
С утра она ходила в ближний лес за грибами, но ничего не выходила. Как плохо, что ей пока ещё нельзя печь хлеб! Надо пойти к соседям, сказать о том, какая напасть обрушилась на них с братом.

Пока она поднимается на холм, небеса становятся сизыми, по плечам начинают барабанить крупные холодные капли. Под промокшими ногами чавкает моховина, скользит глинозём. Она шлёпается навзничь.
В окнах соседского дома пляшут огни, из-за стены доносятся радостные голоса – и ноздри будоражит запах пекущегося хлеба… Она должна принести хлеб…
На её стук из окошка высовывается незнакомая белобрысая головка: глазки круглые, растерянные, рот приоткрыт. Смотрит несколько мгновений, пугается и отшатывается.
Детей учат не разговаривать с посторонними: явившийся из дождливого полумрака чужак запросто может оказаться ОТТУДА. А она сейчас вряд ли похожа на человека: белая рубаха перепачкана глиной, волосы спутались и висят как мокрая солома.
Под крыльцом шевелится, движется, слуха достигают глухое рычание и грозный лай.
Она улепётывает от дворового пса, разбрызгивая ногами воду из прозрачных луж, в которых полощутся стебли травы.
Другой дом. И у этих соседей в окнах – огни, голоса. Она мнётся у дверей, повторяя про себя то, что ей сейчас надо будет сказать людям. Отец не приехал, еда кончается, колосья ждут, она не умеет печь хлеб… Но как только ей удаётся описать своё состояние словами – пусть и не вслух,  - ей  сдавливает горло такая чудовищная жалость к себе, что она едва может устоять на ногах. У неё нет сил ни шагать через порог, ни разговаривать. Она трюхает прочь в промокшей рубахе, и глаза не видят дороги.

На закате развиднелось. Солнце алое, и кочки с жухлой травой да мхи уже не такие блёклые, как днём. Вокруг только кочки да мхи – и по правую руку старухи-осины лепечут наставления полуголым девочкам-берёзкам. У ног крошечные остролистые кустики, яркие ягоды, скользкие тощие поганки.
Уж не на край ли дальнего леса она забрела? Тогда ей надо поторопиться, чтоб успеть домой до темноты. Может, по дороге ей попадётся немного грибов, но даже если нет, они с братом переживут ночь, а назавтра с самого утра наденут чистые рубахи и пойдут просить помощи у соседей. А сегодняшние неудачи смоет дождь.
С берёз и елей падают за шиворот холодные дождинки. Озябшие руки отодвигают гибкие широколистные ветки, сплошь унизанные каплями. Семена трав, хвоинки и клочки мха пристают к промокшему подолу. Мхи сырые, кора деревьев сырая.
Но за сумрачной мокретью очередных еловых ветвей – поляна. Двурогая крыша вздымается к небесной закатной красноте.
Она неправильно повернула и зашла в селение с другого конца? Уж не дальних ли соседей это дом – тех самых, с которыми они так редко видятся? В окне трепещет какой-то красный отсвет, а дверь открыта…

………………………………………………………………………………………………………
Полуземлянка, а может, даже подвал или погреб. Красноватый сумрак в углах – и из-за него здесь кажется ещё теснее. Посередине – выскобленный тесовый стол, пустые квашни. И печь – огромное кирпичное чрево печи во всю стену; кажется, не печь возведена в доме, а вся постройка – лишь убогий придаток к печи. Устье распахивается навстречу любопытному взгляду, тлеющие угли – как множество красных глаз. К боку этой чудовищной твердыни прислонена деревянная лопата: недавно здесь пекли хлеб.
По всем признакам, здесь пекли хлеб совсем недавно: и угли не остыли, и утварь не прибрана. Но ноздри в недоумении: они не слышат всепроникающего уютного хлебного запаха.
Отсвет от углей падает на стену справа от печи. Внизу в брёвнах устроено углубление; посреди него торчат в ряд три шеста, а на шесты насажены вертикально три каравая.
Она возьмёт совсем немножко хлеба для брата…
Но по краям углубления – ещё шесты, чуть потолще тех, срединных, и на них намалёваны жёлтые, алые и сине-зелёные поперечные полосы – совсем как на столбах за околицей, предупреждающих, куда нельзя заходить людям, чтобы не столкнуться с теми, кто живёт ТАМ.
Рука, потянувшаяся было за хлебом, отдёрнулась назад.

В этой комнате не было ни скалозубых черепов с чёрными глазницами, ни развороченных внутренностей, ни когтистых чудовищ с изогнутыми рогами, - словом, ничего, о чём порой шептались украдкой старшие. Ничего этого; только печь и лопата. Но чело печи было – как чужое недоброе лицо, и от каждого её кирпичика исходила враждебность.
Ей захотелось уменьшиться до размеров самой маленькой квашонки и спрятаться – хотя никого не было. Человеку ни в коем случае нельзя заходить ТУДА. И не важно, что ей хотелось покормить брата; те, кто живёт ТАМ, не слушают извинений. Людям нельзя прикасаться даже к тем орудиям и пище, которые предназначены для отправки ТУДА в день осеннего равноденствия; а взять каравай ОТТУДА – такое даже и помыслить невозможно! Наверняка и несъедобен для людей этот каравай, возможно, он сделан из земли или из плесени. Ведь в воздухе даже и не пахнет закваской.
Скорее к дверям! Если кто-нибудь придёт, она уже не сможет выбраться! Убежать, уползти под кустами, чтобы никто не увидал, добраться до околицы, умыться в ручье – и забыть.  Это было запрещено видеть – и будет запрещено вспоминать.

Она пустилась без оглядки по красно-дымчатому лесу, шарахаясь от каждого колыхания ветвей.
Когда перед ней замаячила замшелая стена и лохмы соломы, свешивающиеся с крыши, она растерялась. Но изогнутая яблоня возле угла махнула веткой, и вспышка-воспоминание превратило незнакомые места в знакомые: это же крайний дом в селении! Но она пока не забывала про осторожность: за ней могла быть погоня.
Закат уже догорал; светло-серое небо подпоясалось золотым ремешком вдали, а предметы потеряли цвет.
За углом затопало. Она сжалась в комок: неужто погоня всё-таки была? И её настигли сейчас, когда она уже почти добралась до безопасных мест?! Из сумерек выплыла аляповатая фигура и торопливо пошла прямо на неё.
У неё подкосились ноги. Фигура приблизилась неловкими размашистыми шагами. В ноздри ударил запах перебродивших ягод и тяжёлого пота. Фигура остановилась прямо над ней и рявкнула: «Ты чё тут, а?!» - и заковыляла дальше за дом. Слава Солнцу, это человек! Те, кто живёт ТАМ, не бухают и не ругаются.
А теперь надо собрать остатки сил и скорее к брату; солнце ещё не скрылось окончательно. Брат простит, что она не принесла ничего съестного. И не рассказывать, даже и не вспоминать о том, где она… Людям запрещено видеть… И даже украдкой касаться запретной области краешком сознания – нельзя, нельзя.

В родном дворе пахло свежим навозом, конским потом и мокрыми холстинами. Отец благополучно вернулся из своей затянувшейся поездки к Трём Порогам.

Хотя она решила не вспоминать о пережитом, отец с братом сразу всё поняли, как только она вошла в дом. Даром, что она предварительно умылась дождевой водой во дворе и сбросила рубаху, в которой вернулась в селение, - ничто не возможно было скрыть. Как запах дыма пропитывает кожу и волосы того, кто долго сидел у костра, - так и что-то особое,  незримое, неуловимое как дым пропитывает человека, заглянувшего в недозволенное. Но в отличие от дыма, оно не выветривается и не смывается.
Двое мужчин – маленький и взрослый – переглянулись без слов. И она поняла, что для неё уже не будет ни солнцеворота, ни священных песен у огня, ни хлопот с квашнёй и тестом. Скорее всего, ей теперь больше не будет запрещено всё то, что возбраняется её сверстницам, - но в их празднествах и в их повседневных заботах она всё же никогда не примет участия. Ей здесь уже не место.
Уйти ТУДА насовсем ей сейчас тоже нельзя: её туда не приглашали. Кроме того, ТАМ всё-таки страшно.

………………………………………………………………………………………………………………………………..
Она построила, как умела, кривобокую хижину на опушке, недалеко от того места, где столбы с цветными полосками обозначают границу между ЗДЕСЬ и ТАМ, - и стала наблюдать различных существ, снующих среди стволов днём, ночью и на рассвете. Она довольно быстро выучилась понимать их поведение, а страх перед ними покинул её. Теперь она может складно рассказать, что делать, чтоб они никого не трогали, может уговорить их вести себя мирно.
Иногда она поёт песни, которых никогда прежде не слыхали в селении, иногда находит в лесу невиданные травы…
Печь она так и не научилась. Но хлеба у неё теперь много: ей приносят его люди за то, что она предсказывает им будущее.

24 октября 2016. K;pavogi, ;lfh;lsvegi


Рецензии