Вера от огня

I

Все видели, как  едут солдаты.  Факелы разгоняли ночной мрак, стекая с горы к селу. Солдат здесь ждали – недавно в самом большом на селе дворе снова появились хозяева, башкиры. Те самые, которых несколько лет назад силой увезли на работы в Екатеринбург. В том, что они из города сбежали, и их будут искать – никто не сомневался. Не сомневались и башкиры.  Теперь кто-нибудь из них  постоянно тёрся  на въезде в село –  дежурили.

В эту ночь дежурил Катлубай. Он младший в семье – всего их было трое. Воспитывались с отцом, о матери ничего не  знали, слухам не верили, и вообще были нелюдимы. В деревне про них говорили:  «Что с них взять? Они же без матери!» И это «без матери» часто отдавалось в детских мозгах братьев как «Они же убогие»!  Поэтому, когда отец однажды сказал:  «Едем в город», братья ничего не спросив,  полуулыбаясь – только так они умели радоваться – стали собираться в путь.

Уезжали вот по этой же дороге, по которой уже скоро, минут через пять поедут солдаты. Эту дорогу Катлубай запомнил, как молитвы. Уезжая отсюда, он думал, что никогда больше не вернётся в эту чужую, хотя и родную деревню, и поэтому решил оставить у себя в памяти эту полоску утоптанной земли с ямами и лужами, с булыжниками и гнилыми лежащими поперёк досками.  Катлубай даже заметил тогда, что дорога довольно гармоничное творение – в ней нет ничего лишнего, попробуй зарой хоть одну яму и это уже будет что-то искусственное, не своё. А дорога должна быть своей, родной.  Хотя бы дорога.

Катлубай и сейчас вспомнил эти свои раздумья, и в очередной раз укорил себя за то, что до сих пор не умеет складывать мысли ясно и красиво. Как отец.

Солдаты тем временем подъезжали всё ближе. Вот они уже спустились с высокого склона , ненадолго остановились перед мостом через Исеть, и огни снова двинулись на деревню. Катлубай должен был бежать к отцу и рассказать, что солдаты всё-таки едут, они здесь, но он медлил. Ему ещё и ещё раз хотелось вспомнить до камушка эту дорогу в день их отъезда. Вот мост. Он  ему тогда показался самым крепким на свете,  как уверенно они ехали на лошадях, как громко отстукивали по дереву, сколько в них было силы и уверенности, а мост выдержал. Зато когда возвращались, ехали быстро и все в одной телеге. Катлубай лежал на дне и почувствовал, как крепкий мост почему-то раскачивался, не то от езды, не то от ветра… Тогда в этой башкирской семье всё качалось, всё неслось и было зыбким. Это ощущение потерянного равновесия, ощущение постоянного пребывания на качающемся  мосту с тех пор ни разу не покидало сердце мальчишки. Может быть поэтому он не шёл в дом, провожая взглядом солдат, надеялся, что они увезут его отсюда, пусть в кандалах, пусть взамен наградят его тумаками, как было не раз в Екатеринбурге, но забирая его в несвободу, они свободу ему и подарят?...

К отцу Катлубай побежал, когда факела уже освещали первые дома деревни, спугивая лунных зайчиков с окон крепких высоких изб.

- Солдаты, папа, там... – кричал мальчик, тарабаня в окна. 

Первыми из дома выбежали старшие братья. Разница в возрасте у них была три года, но все говорили, что они близнецы.  Высокие, полноватые, широколицые, с выпученными глазищами и толстенными чёрными  бровями. 

- Эээ, так они уже вон, - обречённо заметили "близнецы", когда на улицу, наконец, вышел отец, отличающейся от старших сыновей лишь лёгкой сединой.

- Идите в дом, – сказал отец, – И этого в подпол спрячьте, – указал он на Катлубая. Во взгляде отца мальчик увидел злость солдат, которые били рабочих на строительстве мельниц в Екатеринбурге. Это был взгляд старого пса, вдруг заметившего перед собой волчонка, и осознавшего, что смерть его в этом щенке. И почему опытный когда-то мощный пёс должен сейчас погибнуть  от того, кого он и за соперника никогда не считал? По этому взгляду мальчик понял – нет у него больше отца.

Катлубая  спрятали в подпол.  Он слышал, как в дом с матом и завыванием завалилась толпа. Солдаты будто нарочно топали об пол сапожищами, чтобы выкурить кого-нибудь из подпола. По крайней мере, так казалось Катлубаю. Он сидел, ссутулившись, с желанием  остаться здесь в земле навсегда. Но солдаты желания спрятанного башкирского мальчика не знали, к тому же это были умные добросовестные солдаты – поняв, что в семье не хватает младшего сына, в подпол они заглянули первым делом.

Взгляд, который увидел Катлубай сверху, взгляд солдата, не был похож на те, которые он обычно видел в Екатеринбурге, и который ещё минуту назад узнал в своём отце. Сегодня человек в военной форме на него смотрел устало. Без претензий.

- Вылезай, магомет! В город поедем.  – Прозвенел приказ солдата в головной коробке мальчишки. И Катлубай заплакал.

Он плакал и когда отца с братьями связывали, при этом хлеща их плетками и харкая в их глазища,  приговаривая:

- Ну, всё допрыгались, нехристи, теперь петля вам или костёр, черномазые…

Он плакал и когда бросался  с кулаками на солдат. Пока не получил по зубам.  Отчего заревел ещё громче, до истерики.

Он плакал и когда отца с братьями словно дрова закинули в телегу, в их же телегу, на которой они сбежали с Екатеринбурга, и повезли уже до боли знакомой дорогой.

Катлубая связывать не стали – мальчишка опасности не представлял, да и рука не поднималась – ребёнок всё-таки, ехать долго. Он сидел между поваленными братьями, те что-то шептали  друг другу на башкирском, но он их не слышал –  пытался угадать от чего телега подпрыгнула, а от чего её затрясло, как лихорадочную, и почему колёса на мгновение завязли и вдруг будто покосились, поэтому  телегу пошатнуло в сторону, как пьяную. Это заезжали на мост. Заехав, задрожали и покатили медленно, медленно... Казалось, ямщик решил послушать эту дрожь, насладиться ею…  Мост размером в несколько метров проезжали больше минуты.

- Ну, поехали уже, поехали, Ельцин! – подогнали ямщика заскучавшие солдаты,  –  Чего яйца чешешь? Догоняй Фёдора! 

Телега соскочила с деревянных досок, несколько секунд побуксовала в грязи и полетела.  Но быстро ехали недолго, впереди дорога вела в гору. Катлубай с какой-то надеждой посмотрел на эту гору и с надеждой же посмотрел на мост. Поднялись со дна телеги и братья, они тоже смотрели на гору – там с обеих сторон дороги начинался густой лес. Маленький башкир всё понял – но глаза его засверкали лишь на долю секунды. Глядя на братьев, он качал головой, смотрел и качал, пока те не плюнули  в его сторону. Телега начала тормозить и поскрипывать, сначала неуверенно, а потом распелась.  Под эту песню и началось.

Почему у братьев оказались развязаны ноги, а у отца ещё и руки были свободны, младший сын не понял, не заметил даже, как и когда они развязались. Солдаты тоже проворонили. На одного из них, который скакал рядом с телегой в полудрёме, бросились первым делом – сбили с седла. Пока разворачивался впереди скачущий, добрались и до него. И тоже скинули. Ещё двое солдат успели ускакать вперёд на приличное расстояние, и теперь их огни были далеко, хотя и стремительно приближались.  Башкиры, перевернув телегу на лежащих дрыгающих солдат и на младшего брата,   поскакали в лес на освободившихся конях. Отец скакал первым – это всё, что успел увидеть Катлубай, придавленный телегой.  Дальше его глаза накрыла пелена слёз и грязи. Катлубай мог только слышать, что происходит вокруг.

- А ты что, сука, смотришь? – заорали подскочившие солдаты на Ельцина.

- А я чего? Мне скакать надо, итак еле отбежать успел.

Один из всадников соскочил с седла, подвесил ямщику оплеуху, взялся за край телеги, поднатужился и так быстро перевернул её, что кусты на обочине дороги поклонились,  будто от ветра, хотя сама телега кустов не задела.

Некогда придавленные солдаты встали на ноги, отряхнулись, побежали в лес вслед за своими.

Катлубай уже не мог ни говорить, ни реветь и смотреть вокруг не мог, он размазывал  по лицу дорожную грязь и непрестанно икал. Икал так, что даже думать ни о чём не мог. Он превратился в животное, безмозглое, запуганное, но смирившиеся с тем, что его  навсегда подчинил себе человек.

- Эй, чёрт тебя побрал, – окликнул Катлубая Ельцин, ударив его ногой под рёбра. И молодец что ударил: боль вывела Катлубая из животного  состояния. Башкирёнок соскочил, глаза его искрили ненавистью, ещё секунда и он бросился бы на ямщика, вцепившись зубами в его горло. Но ямщик на свое спасение начал говорить.

- Ну, что глазеешь-то, проклятый, беги чего уж… Я не выдам….– И говорил Ельцин так ласково, так не по-вражески, что Катлубай, который бежать совсем не собирался, развернулся и зашагал в сторону реки –   от благодарности к этому здоровому русскому. Не мог же он вот так предать этого доброго, самого доброго в мире человека! Ведь злые люди, никогда не говорят так «чего уж». Это Катлубай знал по своему маленькому, но по крепкому жизненному опыту. Эти звуки «уж», «ж», «же» – это слова добряков. Почему об этом думал Катлубай сейчас, когда сбегал с горки? Он и сам не знал, но бесился от того, что мысли его опять не складны, да тут ещё запнулся за какой-то корень и чуть не перевернулся… Когда добежал до моста, больше с психу, а не от желания спрятаться побыстрее, прыгнул в воду.

… Башкир солдаты нагнали быстро, опять связали и связанных избили до полусмерти, после чего продолжили путь. Досталось и ямщику – упустил мальчонку. Ельцин, оправдываясь, кричал, что такой маленький в таком лесу не выживет, а домой не вернётся, побоится… Бог с ним! Солдаты уступили. Снова рыскать по лесу не хотелось. А начальству всегда можно сказать, мол, не выдержал башкирёнок переезда, помер.

На том и порешили. Вдоль лесной дороги полетел огненный  змей – факела горели развязно, и от скорости, набранной скачущими, становились всё пышнее и языкастее.

II

Центр Екатеринбурга был по апрельски сер.  И многолюден. Это для воскресного утра – дикость. Все обычно расходились по церквям, или оставались дома – управлялись по хозяйству. Но в этот раз все всё бросили, и даже, поговаривали,  церковные службы сократили – прихожан отпустили с Богом уже в десятом часу. А в одиннадцатом  на площадь перед Екатерининским храмом стали завозить дрова и хворост, складывая это всё вокруг деревянного столба, высотой в человеческий рост. Впрочем, это и не столб был, а ствол берёзы, ещё дурманящей запахом свежего сока. Реквизит раскладывали солдаты, они были медленны и аккуратны, отчего собравшаяся на площади толпа негодовала,  призывая быстрее завязывать «эту катавасию».

- Везите уже, чего уж там, не гневите Господа! - Слышались из толпы не то женские плаксивые голоса, не то грубые мужские, не то умиротворенные стариковские.

Катлубай пришёл на площадь, когда здесь всё кипело. Но стоило ему просочиться ближе к березовому стволу,  люди стихли. К храму, поскрипывая железом – от этого звука у Катлубая защекотало в висках – подъехала телега. Солдаты молча открыли двери и под первые ноты плача вывели на сжатый воздух черноусого,  крепкого, связанного по рукам башкира. Он шёл медленно, не оглядываясь, иногда в него летели плевки, иногда камни, чаще просто упрёки.

- Предал, предал Христа, – зло завопила старуха, стоящая рядом с Катлубаем, и тут же, как это часто бывает у русских, смягчила интонацию и объект её ненависти  стал объектом жалости, – Да как же это, миленький, ведь сгоришь теперь…

И это «сгоришь теперь» настолько поразило толпу и самого Катлубая, что все как-то разом вздрогнули, наклонили головы к земле и опять замолкли, давая воцариться треску разгорающегося хвороста – за минуту до этого солдаты бросили в дрова четыре факела.

И опять увидел Катлубай эти противные языки, спевшиеся с ветром.  И опять он плакал, плакал от ненависти на самого себя, что он не может прокричать отцу своему то, ради чего пришёл сюда, протопав десятки и десятки километров. В этот раз он всё сформулировал для себя, но сказать это во всеуслышание было бы самоубийством. Мальчишку бы немедленно скрутили, не сожгли бы, продали бы на какой-нибудь завод, или на чьи-нибудь конюшни, как поступили с его братьями, они теперь, по слухам, ухаживали за лошадьми одного пермского чиновника.

От слёз у мальчишки саднило под глазами, а где-то в корнях волос крутилось: «Прости, отец, прости, отец». И чем ближе тот подходил к костру, тем быстрее и быстрее вертелись  в голове эти два слова.  Когда отцу пришлось вступить в огонь, чтобы прислониться спиной к столбу, слова «прости, отец» готовы были  вылететь  из черепной коробки – такова была скорость раскручивающего их механизма, отвечающего в голове юного башкира не то  за совесть, не то за страх, не то за жалость.

Правила  велели, чтобы руки казнённого были привязаны к столбу, но в Екатеринбурге до этого, вот так у всех на виду, никого не сжигали, опыта у солдат не было, так что башкиру перед тем как отпустить его в огонь, руки развязали. Что, несомненно, добавило ужаса в происходящее.  Руками уже горящий человек сначала пытался сбить огонь, при этом не двигаясь с места, затем, когда осознал бессмысленность своих действий, поднял эти руки к небу, к Богу, зашептал на башкирском молитву и так и рухнул в огонь, к тому времени уже скрывший его по пояс.

Костёр медленно, чересчур медленно пожирал человека. Люди пожирали костёр. Площадь молчала. Катлубай стонал. «Прости, отец!», наконец, вырвалось наружу и просипело сквозь сдавленные мальчишечьи всхлипы.  Башкирёнок хотел было ещё раз повторить эти замучившие его слова, но его перебил внезапный и громовой колокольный  звон.

Толпа перекрестилась. Повернулась в сторону церкви, из которой вскоре вышел бог и начальник этих мест – батюшка Татищев. Его не ждали,  поговаривали, что он уехал накануне в Самару. Поэтому даже приговор казненному прилюдно читать не стали – зачем соблюдать церемонию, коли начальства нет?

Тысячи мурашек забегали по спинам собравшихся. Тонны холодного пота облили их. Татищев подошёл к костровищу, покивал сам собой, резко развернулся к людям и завопил – неистово, громко, будто вызывая второе пришествие:

- Он,Тайгильда, – Василий Никитич протянул руку в сторону саднеющего костра, – Проклятый человек. –  В следующую секунду Татищев достал из-за пазухи листы бумаги. – Вот его приговор, сам зачитаю, слушайте и другим передайте, чтоб неповадно было! – Голос тайного советника стал подделано официальный. – За дело его, что крестясь в веру греческого вероисповедания, принял паки макометанский закон и тем не только в богомерзское преступление впал, но яко пес на свои блевотины возвратился и клятвенное свое обещание, данное при крещении, презрел…

Кто как не Катлубай сейчас понимал всё, что говорил этот важный человек?! Мальчишке захотелось блевать от стыда, от стыда за своего отца.


III

…Какой силы был этот человек! Та-ти-щев!  Ему Катлубай подражал в течение всей жизни. И также старался – одними словами – повлиять на жизни своих поданных, вселяя в них страх, или благоговение. А еще он всю жизнь помнил о силе воздействия на него колокольного звона и этому факту придавал особое, и даже сакральное значение.  Уже став зажиточным купцом, Катлубай Жиряков старался, чтобы удары колокола сопровождали его везде на землях, ему принадлежащих. В тех местах, где появлялись фабрики или мельницы Жирякова, всегда вырастали христианские церкви. И  детям своим он завещал: «Строить храмы, пока будет род их на Урале не последними  людьми». И они строили и строят, и многие из жиряковских храмов до сих пор разносят колокольный звон по уральской земле.

Верил ли сам Катлубай в Христа? Многие упрекали его, мол: «Вера твоя  поддельная, и  храмы твои на ворованные деньги построены». Сам Катлубай никогда не скрывал: «Да, я украл золото на первые свои мельницы и храмы, украл у тех, кому верою и правдой служил много лет, ещё когда был мальчишкой. Но воровал я, чтобы строить, а строил ради Христа. И в этом моя вера. Моя правда». И не было человека во владениях Жирякова, который бы не знал эту речь наизусть. Слово в слово баритоном на чисто русском языке произносил Катлубай эти слова на открытиях храмов, мельниц и фабрик, и на великих праздниках, да и просто, когда был пьян, или разгневан.

…Как-то в середине апреля, на Великий пост, в дом Катлубая постучали. Рабочий с фабрики, весь красный, без шапки и в стоптанных косолапых валенках заикаясь и беспрерывно крестясь, рассказал барину о том, что его любимая церковь, белокаменная, стоящая на вершине склона, уже минут десять горит. А как тушить её, никто не знает.

Катлубай оттолкнул рабочего в снег и сам в чём был – в халате, босиком - побежал на пожар.

На пожар сбежалось всё село. Люди молчали, наблюдая, как из церкви валит дым. Пламя уже охватило купол. Что-то знакомое показалось Катлубаю в этом пламени, извивающемся вокруг креста и иногда облизывающем его, отчего крест становился красным и вспыхивал, как вспыхивал  обычно на заходе солнца. Может быть, поэтому все молчали? Любовались?!

От созерцания прекрасного огня толпу отвлёк только Жиряков и то, когда пошёл в церковь. Перед входом, как подобает, перекрестился три раза, ниже обычного кланяясь до земли.

- Ой, с ума сошёл хозяин! Да чёрт с ней, другую построим! – Заорали бабы и мужики, орали они с добрыми намерениями, но, если кланяясь иконе над воротами церкви, Катлубай ещё думал: рисковать – не рисковать, то теперь услышав «Чёрт с ней»,  зарделся, как мальчик, и как тогда, когда увозили в Екатеринбург солдаты его семью, он с психу прыгнул с моста, так и сейчас со злости на себя и на окружающих  влетел в горящий храм.  Люди на улице попадали на колени. Тишина овладела всем и вся, слышался только треск сгорающих внутренностей церкви.

-Жиря! – Вдруг крикнул мальчик и побежал на встречу Катлубаю. Жиря, так называли в разговорах между собой  Жирякова рабочие и их дети,  чёрный с головы до пят вышел из церкви, выкашливая дым клубами, как паровоз. В руках он держал икону. Это был образ Божьей Матери «Знамение».

И упали люди, стоящие на ногах – на колени, а стоящие на коленях лбами стали бить в землю… И завопили, и зарыдали, и застонали.

- Боже праведный, Иисус наш Христос, чудо-то какое! Это как же?!
Слёзы стекали с блаженных лиц в снег, но тот не таял, и слезинки, как бисер по ковру, раскатывались по округе.

Люди приняли за чудо не то, что Котлубай  уцелел в огне.  Дело в том, что икона, которую он вынес, уже лет десять была покрыта чёрной копотью, и чем только ни чистили икону, и как только ни молились,  Божья Матерь всё оставалась под чёрной коркой.  И вот, наконец, сельчане увидели, как выглядит Она,  по легенде спасшая в своё время  сотни домов от пожара, и у которой сейчас просили люди защиты от огня.

Храм от пожара икона Божьей Матери «Знамение» не спасла. Катлубай хмуро провожал языки пламени, отпрыгивающие от всех церковных  куполов и ускользающие  в небе. После очередной такой  вспышки провалилась кровля, ещё одна вспышка  – и купола разом рухнули в огонь, внутрь церкви. Жиряков в этот момент почему-то  пожал плечами, хотел что-то сказать , но не смог, только наклонился к снегу, взял его немного на ладонь  и  начал протирать вынесенную из огня  икону. Божья Матерь просияла и просияли лица людей и самого Катлубая. Он опять пожал плечами и, крепко держа икону, зашагал домой, мягко ступая голыми ногами на хрустящий покров.
Храм отстроили в тот же год, уже к осени. Он и сейчас стоит в одном из сёл Урала и икону Божьей Матери «Знамение»    там почитают особо.

А Жиряков после этого случая прожил ещё несколько лет. Ушел внезапно, никого не мучая. Говорят, завещал себя сжечь, но просьбу эту не исполнили, похоронили все-таки по православному обычаю.

На  могилу Катлубая часто приходили люди, молились за упокой его души и... разжигали костры. Сельчане помнили, больше всего в последние годы своей  жизни  барин любил подолгу смотреть на огонь.