Ночные монахи

О том, как каждой ночью два корпуса беззвучно уходили от монастырского мола в Днепр, Федька не рассказывал да же маленькой сестренке, которой всякий раз с базара покупал пригоршню разноцветных леденцов. Загадочные явления посреди озера, плеск весел, негромкий говор, возникали в одно и то же время, когда Федька, опасаясь выдать себя, беззвучно плыл, вцепившись рукой в сетку с арбузами.
Иногда, от базарной скуки, когда арбузы почти не продавались, он порывался  поведать соседним торговкам о таинственных  монахах, но тогда пришлось бы рассказать как  ночами воровал арбузы с колхозного баштана, как скатывал в камыш, складывал в большой куль связанный из рыбацкого невода и плыл несколько часов на другой берег к дому, волоча куль за собой. Арбузы подскакивали на волнах, как мячики, глухо ударяясь. И Федька молчал, угрюмо наблюдая за базарной суетой.  Против воли, он был хранителем  тайны старого монастыря, какого-то скрытого от посторонних глаз действа.
Федька недолюбливал попов.  Безразлично относился к монахам. Их темные, сгорбленные фигуры по утрам на монастырском хозяйстве, не отзывались в его душе участием. По праздникам, северный ветер приносил звуки монастырских колоколов с другого берега озера, где на высокой днепровской круче высились разноцветные купола. Но и этот звон казался Федьке лишним, неестественным. Что-то внутри его представления о мире сопротивлялось признанию этих людей соплеменниками и Федька, мрачный от  скверного предчувствия, давал зарок, что, наконец, завяжет воровать арбузы с колхозного баштана и попросится пастушком в сельское стадо.
Но как только вечерний сумрак обволакивал степь, а в рогоз скатывался туман, Федька хватал мешок, сбегал кручей к берегу и исчезал среди кабаньих троп в таинственной глубине камыша. Всё в его жизни было заполнено житейским смыслом - страсть, риск, упорство, труд, вознаграждение и умиротворяющее чувство великодушия, когда он заглядывал в сияющие от благодарности глаза сестренки.
В тот день Федька был не в духе. Северо-восточный ветер, горишняк, как называли его рыбаки, разогнал сильную волну, и озеро покрылось светло серыми полосками пены. Федька брезгливо чувствовал, как эти сгустки будут размазываться по его телу, как весь следующий день он будет чесаться от зуда, а волосы, слипшись, проволокой будут торчать в стороны. Степняки этот ветер называли суховеем. Не пройдет и нескольких дней, как высушенная ветром степь перекрасится в желто серый пейзаж августовской засухи. Смолкнут томимые жаждой птицы, уйдет в плавни зверь, земля сделается каменной, травы перестанут источать аромат, и только кузнечики да сверчки будут без устали трещать под палящим солнцем, напевая древнюю степную песню.
В эти томительные дни, Федька раньше убегал в плавни. Высокий, величественно гудящий на ветру камыш, укрывал его от палящего солнца и мир вокруг вновь оживал таинственными звуками и влажными запахами. Он хорошо знал дикие повадки жителей этого мира,  а они, узнавали его неторопливые шаги и сторонились нечаянной встречи. Смешавшись с пьянящим запахом мяты, Федька становился частью этой жизни.
Между тем, тащить против ветра мешок с арбузами было сложнее. Волна стремительно накатывала и Федька сильным движением взмывал вместе с гребнем, а затем скатывался вперед, подтаскивая арбузы. Такими рывками он передвигался уже больше часа, когда вдруг почувствовал, как ноги его запутались. Он попытался высвободиться, но сбившаяся паутина сорванной штормом рыбацкой сети мгновенно обволокла его худое тело, а следующая волна накрыла с головой. Федька больше не мог подпрыгивать на волнах. Огромная тяжесть тянула вниз, и только мешок с арбузами, как поплавок, в который он вцепился, едва удерживал его на поверхности. Чем энергичней он пытался высвободиться, тем безнадёжней запутывался. Вместе с ним в сетях билась рыба. Он чувствовал холодные, нежные прикосновения и сознавал, как стал такой же беспомощной жертвой.
Прошло много времени, восход серел, где-то над головой уже кричала чайка, а Федька начинал слабеть. Он утомленно следил, как мешок выскальзывал из закоченевшей руки, судорожно перехватывал его, но пальцы не держали. В глазах поплыли тени, озарявшиеся в коротких промежутках светлой улыбкой сестренки, и Федька улыбался ей в ответ. Он представлял, как она стояла на берегу озера у порога глиняной хаты под камышовой крышей и выглядывала брата. Но Федька уже не возвращался.
Его искали, спрашивали у базарных торговок в городе, где он, по слухам, продавал арбузы. Растрепанная мать пытала хмельных сторожей колхозного баштана, но те болтали головой, разводя руками. Федька словно в воду канул и к осени, люди стали о нем забывать. И только маленькая девочка каждое утро теребила постаревшую, сморщенную женщину – «Мам, мамо, колы Федька повернется?!»

Длинная фелюга устало поскрипывала в порывах свежего попутного ветра. Широкий парус твердо удерживал на курсе её тяжелый просмоленный корпус. В полдень, фелюга выскочила с Днепра в лиман. Высокие прибрежные деревья остались позади и ветер свободно засвистел в снастях увлекая лодку. Федька начал приходить в себя. Он лежал на досках палубы, укрытый грубой липкой парусиной. Голова была свинцовой и Федька недоуменно водил глазами. У румпеля сидел человек в черной монашеской одежде, другой возился у кипящего котелка. Запах вареной рыбы, отозвался чувством нестерпимого голода. Кое-как Федька сел, опершись о привальный брус борта. Бородатый монах протянул железную миску, с плавающей деревянной ложкой и Федька стал с жадностью сёрбать горячую юшку опухшими губами.
Берега медленно расходились в стороны, лодка бежала вперед, гребни неудержимо катившихся волн пенились, а ветер срывал с них брызги, разбрасывая по палубе, и Федька почувствовал их солоноватый привкус. Фелюга уходила в море.
В этот день, Федька ни о чем не спрашивал, а монахи с ним не заговаривали. Ещё свежи были впечатления случайного спасения, и ему было всё равно, куда увлекала его судьба. Фелюга была загружена церковной утварью, посудой, иконами, старыми книгами в кожаных переплетах, литыми чугунными канделябрами в кованых стальных вензелях. Всё это было сложено на досках между ребер шпангоутов и укрыто парусиной, куда Федька успел заглянуть. Монастырская утварь источала затхлый запах церковной старины, который Федька с детства не любил и к вечеру он затосковал. Кругом простиралась  бескрайняя морская даль, свистел ветер, шумели волны, уныло поскрипывал такелаж. Иногда на лодку садилась случайная птица. Обессилившая, она уже не боялась людей и Федька, наконец, ощутил и свою беспомощность перед  стихией, уносившей его в неизвестность.  И только ночь приносила покой. Небо высоко над головой было усыпано миллиардами звезд, сгущалась непроглядная тьма, и мир сжимался, делался понятным и привычным, притаившись на палубе деревянной фелюги. Монахи через время сменяли друг друга у румпеля, не отрывая глаз от круглого диска компаса, слабо светившегося зеленоватыми фосфорическими стрелками.
На третью ночь ветер начал слабеть, а впереди показались огни. Они стекались со всех сторон, устремленные к одной точке. Монах зажег масляный фитиль, поместил в стеклянный фонарь, привязал к веревке и поднял на верхушку мачты. Когда забрезжил рассвет, Федька обнаружил, что огни вокруг, превращались в такие же фелюги, парусники и огромные корабли, из труб которых валил густой черный дым. Он никогда не видел настоящие морские корабли и только слышал их глухое  гудение там, где-то очень далеко, на Днепре. Федька вновь затосковал, а монах за румпелем, наконец, приветливо улыбнувшись, кивнул ему головой.
«Босфор», - проговорил он какое-то непонятное для Федьки слово и указал рукой вперед.
Медленно подгоняемая ветром, фелюга, подхваченная сильным течением, входила в узкий пролив. По обе стороны громоздились отвесные берега и сотни лодок, кораблей и рыбацких шхун текли на встречу друг другу. Уже к вечеру Федька услышал тягучие ноты унылых молитв на чужом языке доносившиеся с одиноко торчащих башен минаретов и вопросительно обернулся к монахам.
«Стамбул», - утомленно вымолвил монах за румпелем.
«Константинополь», - отозвался другой.
Федька спал мертвецким сном, впервые за трое суток, когда фелюга наконец пришвартовалась к борту парусной шхуны в тихой гавани Стамбула. Он не видел, как монахи поднялись на палубу шхуны, как обнимались с такими же людьми в черных рясах, как указывая на спящего мальчика, о чем–то оживленно рассказывали братьям, а те, склонив головы и сомкнув руки на груди, что-то бормотали.
Когда Федька проснулся, палуба фелюги была пуста, вся утварь перегружена, а с высокого борта шхуны болталась канатная сеть. За бортом плескались приветливые волны, кричали чайки над мачтами рейда, воздух был влажным и теплым. Кто-то окликнул его и Федька полез по канатной сетке.
«З ранком, корабель видчалюе на Афон, - заговорил с Федькой монах, протягивая миску дымящейся паром гречки. – Пидеш з нами?»
Федька взял кашу, уселся на связку швартовых канатов и принялся усердно махать ложкой.
«Мени б до дому, - выговорил он. – Там сестре з матусею».
Монах потупился и отрицательно покачал головой.
«Ты не можеш повернутысь. Ты можеш необережно розповисти про нас, а браты ще не все врятувалы», - ответил монах.
Федька ничего не говорил. Он ел кашу и разглядывал свои босые ноги.  Кожа на них ещё никогда не была такой чистой, ровной и прозрачной.
Утром следующего дня Федьку ссадили на берег. Задул сильный южный ветер и что бы не упустить его, фелюга спешно направилась в сторону пролива, а шхуна, подняв якорь, на всех парусах устремилась в открытое море. И Федька уже знал, что пойдет она через Дарданеллы в Средиземное море на полуостров Айон-Орос где святая гора Афон.
 
Стамбульская пристань показалась Федьке чужой и враждебной. Он угрюмо следил за фелюгой с монахами, исчезающей в угольном смоге пыхтящих корабельных котлов. К пристани непрерывно причаливали баркасы, сновавшие между кораблями на рейде. Подъезжали скрипящие подводы, кричали и бегали люди, нагружали подводы тюками, ящиками, мешками, уезжали и подъезжали другие. К Федьке подошел большой черноусый господин в красной шапочке с кисточкой и,  указывая на баркас, что-то проговорил, шелестя в пальцах грязной бумажкой.
Всю осень и зиму Федька разгружал баркасы контрабандистов, спал с толстыми крысами на кучах рваной мешковины, вечерами подбирал съедобные отбросы на рынке, покупал хлеб и копил деньги. К весне, сторговавшись, он выкупил  у старого турка удобную и крепкую ручную тележку за пять лир, бочку, и начал возить из города на пристань пресную воду. Он по долгу стоял в очереди среди таких же оборванцев, пока какой-нибудь баркас не выставлял на пристань пустые бочки взамен.  В лучший день удавалось дважды сбегать с тележкой в город и пару монет сунуть в подкладку куртки.
Федька держался особняком, ночевал в тележке, укрывшись мешками. Случалось, он слышал с баркасов родную речь и Федька тосковал. Он был хранителем тайны днепровских монахов и не решался заговаривать с земляками.
«Ну что рот разинул, проходи не задерживай! Оборванец нерусский», - говорил хозяин баркаса, выталкивая зазевавшегося Федьку, молча хлопавшего глазами. Федька закатывал пустую бочку, поднимал за оглобли тележку и упираясь в брусчатые булыжники мостовой, толкал на подъем в город.

Однажды летом, когда несколько дней дул крепкий северный ветер и улицы Стамбула пропитались солоноватой свежестью Черного моря, Федька увидел в бухте рейда знакомую лодку. Подбив косой парус, тяжелогруженая фелюга мирно покачивалась на прибрежной глади. В полдень, к фелюге пришвартовалась шхуна, бросили трапы, и люди в черных одеждах веревками стали перетаскивать груз на палубу шхуны. Федька, не отрываясь, следил за работой монахов. Сердце сильно билось в груди. Ближе к вечеру, от шхуны отчалила шлюпка и направилась к пристани.
Монахи не сразу узнали Федьку. За год он повзрослел, вытянулся. Из робкого, забитого мальчишки он превратился в дерзко глядящего подростка с бледным лицом, длинной шеей и худыми руками, торчащими из коротких рукавов холщевки. Федька стоял на пристани, молча смотрел на подымавшихся из лодки братьев.
«Та це ж, наш», - проговорил монах, указывая на Федьку. – «Ей богу, наш! Хлопче, а ну, кажи шо ты наш?!»
«Та, да», -  смутился Федька.
«Хе, геей!» - одобрительно загудели монахи, обнимая смущенного Федьку.
Они бродили грязными улочкам Стамбула до позднего вечера. Федька катил тележку, монахи покупали продукты и рассказывали о жизни монастыря на Днепре.
Ночь Федька провел на фелюге, а утром, он сидел с монахами за общим столом, сложенным из рыбных ящиков и больше не чувствовал себя одиноким.
«От, що, хлопче, - заговорил монах, обращаясь к Федьке, - лодка в останний раз пиде у Днепр. Мы заберем братив та рушим разом на Афон. В тебе е выбир повернутысь до дому чи питы разом з нами».

Когда семь дней спустя, лодка едва подгоняемая слабым ветром входила в Днепр, Федька наконец, ощутил запах родного края. Деревья, склонившись над водой, нехотя шелестели листвой, плескалась рыба, в камышах тревожилась дичь. Монахи дождались темноты и в полночь причалили к монастырскому молу. На другом берегу озера мерцали одинокие огни родного села и доносился лай собак. Федька схватил мешок набитый стамбульскими апельсинами и теплой озерной водой пустился вплавь. Над головой гудели комары, шуршали летучие мыши, шумно взлетела дремавшая чайка, а Федька толкал ногами воду, как лягушонок, пока не ощутил мягкое прикосновение прибрежного ила и мелкие пузырьки стали пениться на поверхности, источая затхлый запах тухлого яйца. Он пробрался в камыш, отжал воду с одежды и кабаньей тропой устремился к дому. Когда он поднялся кручей и оказался в десяти шагах от хаты, из за туч на минуту выкатилась луна. Она озарила своим холодным белым светом знакомое крыльцо под камышовым навесом, и закатилась вновь. Старый пес узнал Федьку и жалобно заскулил. Пес был невероятно худой, сбившаяся шерсть клочьями висела с боков, вдоль спины торчал хребет и Федька вспомнил разговоры монахов о голоде. 
Он тихонько поднялся на крыльцо, облокотил о стену мокрый мешок с апельсинами, провел рукой по гладким, неровным перилам лестницы и зашагал прочь, когда, вдруг, различил за спиной скрип открывающейся двери.
«Федичко, Федя!» - услышал он голос сестренки. Как ножом его полосонула тоска и он в испуге кинулся бежать. «Феденька, Федя!» - слышал он за спиной всхлипывания сестры, но с каждым шагом они становились глуше, тише и уже в камыше, он на мгновение обернулся. Луна ещё раз выкатилась из облаков и Федька различил одинокую, худенькую фигурку девочки, неподвижно стоявшей на круче. Луна тут же закатилась, и Федька исчез в камыше.

Фелюга контрабандистов, входила из моря в лиман только под покровом ночи. Весла упруго резали поверхность, гребцы молча протягивали гребок за гребком и до рассвета лодка скрывалась в зарослях берегового камыша. Тут, среди плесов, черный просмоленный корпус походил на прошлогоднюю корягу, сваленную ветром в воду. Гребцы отсыпались и с приходом ночи продолжали свой путь в сторону устья Днепра. Иногда попутный южный ветер подхватывал тяжело груженую лодку и люди мурлыкали веселый южный мотив «Хай витром згоры завыва, Лыхая доля казака…»  На румпеле сидел  человек, в черной одежде, блестящих черных сапогах и молча правил лодку вдоль брегов, где течение Днепра закручивалось в обратную сторону. Он знал эти места на Днепре с детства, когда рыбаки рассказывали каким образом подымать тяжелые фелюги вверх по течению.  Не останавливаясь ни на минуту, лодка быстро двигалась по Днепру, что бы до рассвета успеть разгрузить турецкую контрабанду в уцелевшие подвалы разрушенного монастыря. Когда-то, в монастыре кипела жизнь. Монахи растили огромный сад, ловили рыбу, возделывали пшеницу, но с приходом новой власти монастырь стал умирать. Говорили, что монахи вывезли весь скарб на святую гору Афон, где и нашли приют в одном из православных афонских монастырей. А одичавший монастырь начал разрушаться и люди растаскивали старинные камни по дворам. С тех пор, раз в три месяца из Стамбула приходила лодка контрабандистов. По слухам, заправлял ею кто-то из местных. Говорили да же, что власть вышла на сестру главаря и готовила облаву в её стареньком доме на берегу. Но всякий раз лодка благополучно ускользала. Глухой ночью, мощно разгоняемая сильными гребками, она объявлялась из плавней. Как из под земли вырастали люди, быстро и тихо выносили на берег обтянутые мешковиной баулы, взамен, загружали в лодку бочонки с соленой икрой и фелюга, взмахнув веслами, бесследно исчезала в днепровских камышах. Дознавшись о торговле контрабандой на городском рынке, власть объявляла погоню, но выбившись из сил, утомленные, мокрые, хмурые, сыщики всякий раз возвращались, ни с чем.
Однажды глубокой осеней ночью, Федька пробрался к дому и тихо постучал в окно. Сестренка открыла дверь и он проскользнул в дом.
«Збырайся. Воны катер поставылы в лымани, - быстро заговорил Федька напившись воды из ведра, - це останний раз, мала. Отаке…»
Сестренка села на краешек кровати, опустила голову.
«Значить, назавжды», - покорно ответила она.

С тех пор, фелюга контрабандистов, с черным монахом на румпеле, в Днепре не появлялась. Монастырские подвалы забросили, завалили мусором. Глиняный домик на краю села у берега озера опустел. Через год в доме упал потолок и камышовая крыша провалилась вовнутрь. Так он и стоял ещё несколько лет, с торчащими во все стороны кривыми балками, пока дожди и сильный северо восточный ветер, горышняк, как называли его рыбаки, не сравняли его с землей. А балки и окна люди растащили на дрова.