В чужой шкуре. Дневник эмигранта. Продолжение 10

  Мое время, после хирургии, не нормировано. Могу начать занятия в терапевтическом отделении со следующей недели. Звоню, еду домой. Все повторяется. Перрон, встреча, слезы.
  Ужин, все за столом. Костя  молча ест, больше слушает. Роман рассказывает, что на работе все нормально. Прошел испытательный срок. Доверили машину, которая управляется с помощью компьютера. На первую зарплату купил себе куртку и "бэушный" компьютер. Галина улыбается, замечаю ее усталые глаза, голос дрожит. Смотрим компьютер, Роман гоняет "Марио". Володя справляется с учебой. Очередная встреча с учителем была неделю назад.
  Сидим вдвоем с Галиной.  Она молчит. Понимаю, что-то случилось. Говорю ей, что вид  у нее очень уставший. Опущенная голова, руки теребят край скатерти. Говорит очень тихо, подвигаю стул. Слушаю внимательно. Плечи ее начинают дергаться, закрывает рот руками, из глаз катятся слезы. Пытаюсь успокоить, узнать, что стряслось?  - Она, она... Рыдания ее усиливаются. - Она, она требует две тысячи марок с меня.
  Галина начинает пересказывать  разговор с шефиней, у которой она последнее время работала. Я помнил, что Галина бросила ходить в школу после каникул, так как ей не заплатили за последние месяцы. Шефиня выждала два месяца и посчитала неустойку за то, что ее дети не получили занятия. Получалось так, что Галина должна ей за пропущенные детьми занятия, а родители потребовали ответа от директора, которая перевела всю ответственность за случившееся на бесправную учительницу. Это одно, а другое, как утверждает шефиня, Галя увезла из школы киборт, инструмент. Говорит, что у нее есть свидетели... Грозит передать дело в суд, если та не уплатит две - три тысячи марок. Галина не могла говорить, я был в состоянии шока. Ярость вырвалась наружу. Я со злостью набирал номер телефона фрау Кольбель. Слышу спокойный голос госпожи Кольбель. Стараюсь держать себя в руках, но получается плохо. Заикаясь, подбираю слова, кое-как объясняю, что это дело так не пройдет. Грожу, что обращусь в налоговую инспекцию, на что слышу, просчитанный ранее, ответ: «А вы подумали, чем грозит вам это обращение. Ваша жена работала у меня по-черному». Я сказал, что мы теряем  меньше, чем она. Разговор на этом закончился.
  Настроение  весь остаток дня было подавленным. Костя ушел, не сказав куда. Только Галина заметила: « Вот так всегда... Не знаю, где он бывает, кто друзья. Хотя, с поступлением в школу поваров, он стал более спокойным, занимается, что-то читает. Рассказывал и учил меня новым блюдам, которые он готовил сам» . Мое сердце билось, точнее, колотилось, так как я сейчас чувствовал себя таким же гостем, как и в клинике. Я не мог влиять на ход событий в семье. Совесть и бессилие боролись в моей голове. Угрызения совести мучили, они сжигали меня изнутри. Домочадцы понимали наши семейные отношения, больше молчали, старались не касаться этой больной для всех темы.
  И снова дорога. Мелькают придорожные столбы, мимо проносятся станции, города. Я замечаю только столбы с километровыми отметками. Эти столбы, как дни моей жизни, они уносят от дома, уносят мои дни, месяцы, годы... Города и станции это удел других, там любят, наслаждаются жизнью, борются с проблемами и преодолевают их в  привычном, устоявшемся порядке. И только столбы на этом пути – мои!
  Волнуюсь, сегодня я должен предстать перед новым шефом. Начинается обучение терапевтической науке на немецкий лад.   Моя интуиция, позволявшая до многого доходить в хирургии, возможно в терапии будет работать меньше.  Терра инкогнито ждала меня!
  Приемная, секретарь, ожидание. Секретарь, милое, юное создание, оценивающе осматривало меня. Я был ей любопытен. Странное чувство возникло у меня, я подумал о шефе. Открылась дверь.  Все, как обычно, я проходил уже этот путь. Стандартные приветствия, рукопожатия, усаживаюсь на стул у стола напротив.
  Шеф энергичный, моложавый мужчина, больше похож на щёголя. Я вспомнил сразу о секретарше... Быка взяли сразу за рога. Совсем коротко объяснили, что и как я должен делать. Весь смысл свелся в одну точку - ходить, больше смотреть, не совать в практические дела свой нос. Не проявлять инициативу, которая может быть наказуемой, так как касалась больных людей, за которых платят большие деньги. Мне все стало предельно понятно. Проходим в отделение, прицепляют меня к дородной тёте тут же в коридоре. Короткое объяснение шефа куратору, та кивает головой. Шеф удаляется.  Вполоборота, тётя знакомится со мной. Зовут ее фрау Мюллер. Госпожа сказала мне, что только что закончил практику в отделении мой собрат, ей известно, что нам надо и она постарается дать мне то, что я должен получить, как будущий немецкий терапевт. Это несколько ободрило меня, понимал, что у этого человека есть опыт и потому я надеюсь, что получу достаточно хорошие знания. С другой стороны, меня беспокоило, а  что стало с прежним учеником, как он показался ей? Ведь могло случиться и так, что опыт с одним учеником, который мог быть  отрицательным, перенесется на меня автоматом. Все это пугало и настораживало. Благо наступило время обеда, идем в столовую. Сажусь за один стол с фрау Мюллер. Присматриваемся оба. Осторожно спрашиваю о бывшем подопечным ученике. Она поправляет, что это была ученица. Улыбается. Коротко рассказала, что она была прилежной, хотя давалось ей очень трудно. Та попала в отделение по знакомству, сразу после шестимесячных языковых курсов, хотя она ранее говорила в семье на немецком языке. Родом она была из Казахстана, из немецкого села, жители которых переселились сюда перед войной с Волги.  Шефиня рассказала мне, как ей было жалко бывшую ученицу, так как та рассказывала, сколько мытарств и горя хлебнула семья в бывшем Союзе. Я слушал ее, мне многое было понятно, понятны ее сопереживания той немке из Союза, которая перенесла массу такого, что было стыдно рассказывать представителю побежденной страны. Мне стало страшно, я впервые так ощутимо почувствовал  положение, в котором оказался по воле того мистического монстра, который поставил меня перед дилеммой и более того, не оставил мне выбора. Сейчас меня спросят, а  что побудило меня сделать выбор в пользу переезда. Да, я буду говорить об очень сложном своем положении, когда чувствуешь, что нет будущего у моих детей. И что причиной этому я сам, я не смогу дать им то, что они просто обязаны были получить. Я не могу дать им образование, старшего ждет война в Чечне, средний склонен к легкой жизни, которая его окружала в курортной местности, младшего ждет неизвестность. Вечно уставшая,  в заботах, жена. Моя профессия не дает мне возможности прокормить нормально семью. Унижения и угрызения совести не дают покоя, когда просишь кусок колбасы у людей, которые мнят себя повелителями судеб. НО, не это страшно было объяснить моему наставнику, куда было труднее сказать, что я - РУССКИЙ. Это могло бы вызвать отвращение ко мне, как представителю тех, кто делал невыносимой жизнь других, тех немцев, которые сейчас куда ближе и вызывают куда большую симпатию и уважение, чем я. Это было испытание, которое мало чем отличалось от суда времени, в котором я оказался, когда приговор будет неминуем и он будет не в мою пользу. Мне казалась, что сейчас прольется ушат помоев в мою сторону, пусть он будет не явным, но останется в уме у фрау Мюллер.  Этот ушат она будет опрокидывать всякий раз, медленно, с чувством своей правоты и справедливости. Я должен буду чувствовать это всегда, и знать свое место. Во мне все горело. Закончился обед. Она не спросила меня о моем прошлом. Но, то, что я пережил в эти минуты...
  Иду в отделение. Шефиня болтает с идущими коллегами, я плетусь в хвосте. Вдруг группа из пяти-шести человек останавливается среди коридора, все поворачиваются ко мне. Фру Мюллер представляет меня остальным, все это было так неожиданно, все смотрят на меня. Называю свое имя и фамилию. Все улыбаются, теперь в центре женского кортежа следую в отделение. У входа встречает шеф, разводит руками, улыбается,  нараспев проговаривает: « Вот он какой, сразу собрал всех женщин вокруг себя». Смущение мое всем заметно, стараюсь что-то выдавить из себя, получается натужно и  неестественно. Все смеются, расходятся кто куда, по своим делам. Втроем стоим в коридоре, присутствую при разговоре шефа с починенным врачом. Речь идет о тяжело больном пациенте, которому необходимо сделать ЭКГ. Оба обращаются ко мне, могу ли я делать ЭКГ? Я отвечаю, что мне это не приходилось делать самому, но я достаточно часто смотрел, как делают другие. Я не мог им объяснять, что ранее, когда я работал в России, то это делали специально подготовленные люди. Здесь, в Германии, все делал каждый врач сам. Это касалось зонографии, ЭКГ, прочтения рентгеновских снимков, различных манипуляций. Тем, что считалось у нас хирургическим делом,  здесь  владели  терапевты. Трудно себе представить, что вживление водителя сердечного ритма, введение катетера в сердце делает терапевт в России. Я столкнулся с совершенно новым подходом. Это было для меня шоком. Там, где наши учились годами, к примеру зонографии, здесь люди проходили курсы и работали с этими аппаратами сами. ЭКГ читал каждый.
  Я смотрел на шефа и моего будущего наставника. Те, помолчав, в один голос сказали, что это не беда, я научусь быстро этому делу. Идем делать ЭКГ. Меня спрашивают про зубцы и комплексы... Жаром обдает снизу вверху и наоборот. Мои познания укладываются на уровень "пятого класса". Стараюсь "мекать", что у нас все было не так, а от терапии я далек, она для меня, как Луна. Я знаю совсем малую долю, только ту сторону, которая обращена ко всем, а что там, на другой стороне и в ее глубинах, остается для меня тайной за семью печатями. Шефиня поняла, с кем она имеет дело, ее это не смутило, смутило это меня. Смутило, что я понял, что она поняла... Такая "тарабарщина" слов могла бы рассмешить любого, только это было для меня не смешным, а наоборот грустным. Теперь смотрела на меня женщина, которая жалела меня, в ее глазах читалось это так явно и откровенно. Я смутился, опустил голову. Но в этот момент она сказало нечто, что заставило меня вздрогнуть. Она говорила: « Что же это я... Единственный, Знак Бога и так скис! Она понимает меня, что все для меня ново и неизвестно. Но это только пока, я смогу одолеть и осилить то, что мне будет необходимо в будущем, как хирургу, если я задумал таковым стать». Меня обожгла эта тирада, когда она говорила, что-то о Единственном и знаке Бога. Почему она говорила так? Я вспомнил то, что однажды меня рассмешило,  когда старший сын рассказывал об утренней поверке, когда наша фамилия была зачислена в немецкие. Теперь мне было отчетливо ясно, почему меня не спросила наставница о моем прошлом, моей национальности! Я ликовал! Ну, а коли так, то вперед! Постараюсь не осрамить своей фамилии. Все выходило естественно и правильно. Логику, которой руководствовался мой учитель, я разгадал. Что-то тенью смутной надежды пронеслось в моем мозгу.
  Заканчивается первый день. Внизу, у выхода из клиники встречаю Штефана. Он подвозит меня до дома, впервые заходит в мои апартаменты, находит их милыми. Переворачивает книги на моем столе, читает вслух их названия. Хлопает меня по плечу, приговаривает, чтобы я учился прилежно, добавляет на русском, что учение свет, а не ученых тьма... Он помнил эту шутку еще со студенческих лет, когда русский был свеж и жил в нем. Предлагаю выпить со мной чаю. Сидели часа два. Говорили и говорили... Для меня это были, невосполнимые ничем, уроки немецкого языка. Живой, разговорный язык земли Тюрингии, он отличался значительно от Баварского диалекта, что часто страшило меня. Если я буду работать врачом, обязан буду понимать язык той земли, на которой буду жить. Степка хохотал, он понимал, что меня беспокоило. Говорил, что немцы с севера и юга, говоря на своих диалектах, иногда не понимали друг друга. Мне еще предстоит с этим столкнуться. Почему-то его это веселило, но мне было совсем не до смеха. Уехал он поздно.
Опять долго не мог заснуть.
  Неделя прошла в муках. Еду домой.  Накануне звонил туда. Галина сообщила, что долгожданный вызов получила моя мама и, пройдя невероятные трудности с оформлением гостевой визы, в воскресенье прибудет в аэропорт Мюнхена. Шеф входит в мое положение, дает неделю отпуска. Хотя, ему было совершенно безразлично, как и  насколько я уеду.
  Все возбуждены от ожидания предстоящей встречи. Наше старенькое Рено пыхтит натужно своими старыми клапанами. Аэропорт. Растерянно  озираясь по сторонам, выходит моя мама. Она не может поверить, что сейчас она встретит своего среднего блудного сына. Обнимаемся, плачем от радости и переживаний. Разговоры, разговоры, засиживаемся до поздней ночи. Ей нравится наше жилье, она помнит ту собачью конуру из двух помещений с одним окном. Ей нравится наш стол и то, что готовит наш средний. Она говорит ему комплименты, а Галине то, что, вот, он ей большая подмога в хозяйстве. Я рассказываю о своей практике. Роман горд, что освоил компьютер и работает с ним, выпуская качественные хрустальные зеркала. Володя показывает бабушке свои тетради, говорит на немецком, чего бабуля понять не может. Все выглядит пристойно и респектабельно, все при деле, все на пути к светлому будущему. Как можем, поддерживаем мифы о благополучии, идиллии. Понятно, что мы не могли расстраивать свою маму нашими повседневными проблемами и заботами. Ей было бы очень сложно понять нас. Казалось бы чего желать еще лучшего, когда есть что и с чем сравнивать. Так оно и было, но только на первый взгляд... Мы часто говорили о моем младшем брате, который годом ранее выехал в США. Он зубрил язык, готовил и стирал, воспитывал дочь, а жена с невероятным упорством грызла науку, продвигалась к достижении цели - стать врачом. Сергей, как говорила мама, выращивал породистых кошек, готовил себя к предстоящей битве занять достойное место врача. Мама сильно переживала за них, ей казалось, что у нас все идет своим чередом и по плану. В конце она сказала, что теперь она спокойна за нас. На сердце было тяжело, в душе скребли кошки, как я мог после таких слов не оправдать ее доверия и ожиданий. Я играл игру, которая была такой рискованной и тяжелой. Я не мог проиграть! На меня смотрели глаза моей мамы, детей и жены. Галина делала все для этого, она была сильным и мужественным моим тылом. Я должен поклониться ей в ноги. Мы оба понимали, что только я смогу вытащить нас на свет, только я могу не дать утонуть в пучине мирских забот. Трудно было осознавать и смириться с тем, что твой удел - уровень нищеты, уровень плебса, которого будут всю жизнь использовать на рабских работах. Выбиться, во что бы то ни стало,  на средний уровень, только это могло спасти от падения всех моих домочадцев.
  Мама уезжала через две недели. Я смог проводить ее в выходные дни. Неделя в клинике прошла, как во сне, ждал пятницы...
  Мюнхен, проводы, расставание, слезы. На меня смотрели глаза моей мамы, в глазах светился свет, который давал мне веру и надежду и который назывался материнской любовью. Такие минуты забыть  невозможно! Они ложатся печатью прямо на сердце!
  Домой, из аэропорта, ехали с Галиной молча. Володя притих, свернулся комочком на заднем сидении. Я видел его глаза в зеркало заднего вида, он тоже плакал, когда провожал бабушку, она что-то шептала ему на ухо. Не знаю, понимал ли он ее, но думаю, что он сердцем понял все, что говорила ему, почти незнакомая бабушка. Он впервые увидел ее в Германии.
  Ужин не клеился. Кости не было дома. Долго ворочались, не могли уснуть.
 
                Продолжение следует.