Алтай. Постниковы Часть 11 Макарьевские Постниковы

(Ранее: Алтай.Постниковы Часть 10 Первая любовь)

март 1917

«Словно этот серый дождь
Бездомен я и одинок…»
Хмурым предвесенним днём мы подъехали к селу Макарьевскому. Красивое село в предгорьях Алтая расположено в довольно широкой долине, пересечённой не очень большой рекой с названием Кажа. Спустившись с высокой и крутой горы, мы въехали в село. Подъехали к усадьбе священника, наглухо закрытой большими тесовыми воротами. Кучер слез с козел, открыл ворота, и мы въехали во двор. Перед нами большой 4-хкомнатный дом из добротного леса, крытый тесинами.
Здесь в этом доме живёт со своей семьёй мой дядя (старший брат мамы) Сергей Васильевич Постников. Во дворе пустынно. Никто не выходит, не встречает, как это было обычно в Мыюте и Калмыцких Мысах.
На душе тревожно. Я робко вместе с ямщиком через чёрный ход захожу в дом, на кухню. За столом сидит немолодая женщина (наверное, тётя, предположила я) и больше никого нет. В смятении и тревоге я, даже не поздоровавшись, спросила тётю Клавдию (это была она): «А разве моей мамы нет у вас?». Тётя встала из-за стола и в свою очередь спросила меня: «Ты, наверное, Нина Кумандина? Нет, твоя мать к нам не приезжала». Я потерянно оглянулась, села на сундук, стоявший у порога, и из глаз у меня закапали слёзы. «Ну, зачем плакать?» – сочувственно сказал ямщик. – «Ведь не к чужим приехала, а к родному дяде. Поживёшь здесь и маму свою дождёшься».
«Ну, раз уж ты приехала, - сказала тут и тётя, - раздевайся, поживёшь у нас, а там и видно будет».
Я разделась, т.е. сняла пальто, платок и села на стул около стола. Ямщик вышел, чтобы распрячь коня и задать ему корм. Тётя задала один-два вопроса и молча стала ставить самовар. Когда ямщик вернулся со двора, разделся и тоже сел, только на сундук, тётя сказала нам: «Вы тут посидите одни, пока самовар греется, а я туту схожу недалеко». Она оделась и вышла. Видя, что я угнетена и опечалена, мужик стал утешать меня: «Не горюй, девушка, смотри, в каком богатом доме жить будешь. А на тётку-то не смотри, что она такая хмурая, вот придёт дядя и всё будет тебе получше, чай, родная кровь-то».
Вскоре вернулась тётя. Самовар вскипел. Она накрыла на стол, нарезала домашних пирогов с груздями и капустой, поставила корзинку-вазочку с сахаром и пригласила нас поесть с дороги.
У меня от огорчения и заботы пропал аппетит. Я с трудом съела кусочек пирога и выпила чашку чая. Хотя как раз были мои самые любимые пироги, т.е. пироги с груздями, а мне кусок не лез в горло. Около часа мы просидели на кухне. Ямщик старался поддерживать разговор, тётя односложно отвечала, убирая со стола, а я сидела и с тоской смотрела в окно, за которым стоял серый пасмурный день.
Ямщик вышел запрягать отдохнувшего коня и, вернувшись в дом, сказал: «Ну, однако, поеду я домой, может, доеду до Соусканихи, а там утром под гору-то быстренько спущусь в Усятское». «Поклон, что ли передать от тебя батюшке и Клавдии Андреевне?», - обратился он ко мне. Я со слезами на глазах сказала: «Обязательно передайте всем им от меня привет, скажите, что мамы здесь нет и ещё скажите им от меня спасибо».
С какой радостью я бы оделась, села в кошёвку и уехала бы обратно к дяде Вене и тёте Соне, к милой тёте Клаше Усятской. Но нельзя этого сделать. И так уж на меня истрачены ими деньги, а они ведь у них не валяются.
Я вышла проводить мужика. Открыла ему ворота, а он ещё раз утешительно сказал мне: «Не горюй, милушка, вот увидишь, всё будет хорошо». И, тронув лошадь, поехал вдоль села на выезд. Закрыв ворота, я вернулась в дом. Мы немного ещё посидели на кухне с тётей Клавдией, она спросила про тётю Фину, про Усятских.
Слышу я, что в сени кто-то заходит. Вся сжимаюсь: мне ведь предстоят знакомства с родственниками в этом неприветливом доме. Дверь открывается и заходит девушка в зимнем пальто, повязанная по-монашески чёрной шалью. В глаза бросаются очень красивые чёрные шнурочком брови на лице этой девушки.
«А-а-а, гостьюшка явилась!» - сказала Валентина (это была старшая дочь дяди Сергея, моя двоюродная сестра). Сердце моё сжалось от этой недоброй фразы. «Нету, нету и не будет у нас твоей матери, а пока она найдётся, делать нечего, поживёшь у нас».
Оказывается, тётя Клавдия, оставив нас с ямщиком, уходила в школу, где Валентина вела занятия. Она сообщила ей, что, должно быть, Нина Васильевна (моя мама) собирается заявиться к ним (что им, видно, было очень нежелательно). И вот первая ласточка – приехала девочка.
Вскоре приехали домой Лиза и Иннокентий (дети дяди). Они ездили в соседнее село Балыксу. Лиза -18-летняя девушка, высокая, стройная. Продолговатое лицо украшают прекрасные серые глаза, опушённые густыми ресницами, и пушистые тёмно-русые брови. Волосы слегка вьются и заплетены в длинную толстую косу. Лиза приветливо поздоровалась со мной. У неё была мягкая и приятная манера общения.
На сердце у меня немного отлегло: есть в этом доме хоть одна добрая душа! Иннокентий же, 17-летний парень, как-то фыркнул, поглядев на меня и презрительно отвернулся.
Как закончился этот тягостный для меня день, не помню. Но хорошо помню, как я легла спать и, завернувшись с головой в одеяло, дала волю беззвучным слезам.
На другой день к обеду приехал дядя Сергей. Он ездил в соседние посёлки по своим священническим делам. В раннем детстве я была с тётей Финой в гостях у макарьевских, но никого не помнила. Осталось в памяти только то, что ели очень вкусную уху из мороженных (дело было зимой)окуней. И ещё вечером мы с Павлушкой (младшая дочь дяди) весело кувыркались на кроватях в тёмной спальне.
Лиза очень похожа на отца. Дядя такой же высокий, стройный, красивые глаза, доброе, приветливое лицо. Кудрявые волосы до плеч, посеребрённые сединой.
Увидев меня, дядя радостно воскликнул: «Ниночка, да какая ты большая выросла! Я помню, как ты вот такая приезжала к нам в гости!».Он посидел со мной, про всех расспрашивал. «Не скучай без мамы, она, возможно, скоро приедет, ну, а если не приедет, ты погости у нас, а потом тебя Кеша отвезёт к маме». Меня очень ободрили слова дяди, и я немного утешилась.
Дядя был добрейшей души человек, он искренне жалел меня, хотел бы, чтоб его родной племяннице, да ещё полусироте, хорошо жилось в его доме. Но потом, приглядевшись к жизни макарьевской родни, я поняла, что дядя и сам угнетён и безгласен в этом доме. Большой любитель чая, он не смел лишний раз попросить поставить для него самовар. И позднее, когда приехала на каникулы младшая дочь Павлушка (Павла), любимица матери, дядя почти униженно просил дочь: «Пойди-ка, Павлушка, попроси у матери разрешения поставить самоварчик. Что-то чайку попить хочется». Добрая Павлушка охотно выполняла просьбу отца.
Макарьевское – красивое волостное село. Расположено оно в предгорьях Алтая, но невысокие холмы на юге уже обезлесены и только с запада его прикрывает от ветров высокая, кое-где скалистая, покрытая лесом (соснами, берёзами, черёмухой и др.) гора. С севера вдоль села идёт полоса соснового бора, протянувшегося вдоль берега реки Бии. Село делит пополам река Кажа, а с востока в неё впадает набольшая речка Бугочак. В возвышенной (западной) части села стоит церковь. При ней небольшая школа, и дальше, в ряд с домами сельчан усадьба священника, обнесенная приусадебными строениями (амбар, завозня и др). и плотным заплотом (забором). Глухие тесовые ворота и калитка. Перед домом маленький палисадник. Такого сада, как в Мыюте или Калмыцких Мысах, нет.
Просторная ограда. В дом два вход – чёрный и парадный. Парадный, как и у всех, большею частью закрыт. Ходят через чёрное крыльцо. В доме три комнаты, прихожая и большая кухня в три окна. Рядом с чёрным ходом однокомнатный домик с большой русской печкой. Это – летняя кухня. Светлая, в 4 окна угловая комната называлась гостиной. Когда приходили гости, она же была и столовой. Обстановки особой здесь не было, но украшали эту комнату прекрасные цветы, которые цвели и зимой, и летом, так они хорошо были подобраны. Был у дяди кабинет. Там стояла кровать, письменный стол, небольшой шкаф с книгами. Но жила в этой ком нате Валя. Где располагались Лиза и Иннокентий, я уже не помню. Я же вначале спала на кухне на сундуке, а позднее, как потеплело, перешла в кладовку, которая была в сенях рядом с кухней. Третья комната была спальня, там спали дядя и тётя.
И вот я живу в большом, богатом, но на редкость унылом доме. Всё в нём как будто придавлено. Тишина. Люди неразговорчивы. Не слышно ни смехи, ни оживления. Музыкальных инструментов нет, песен в этом доме не поют. Ни разу за четыре месяца я не видела, чтоб кто-нибудь весело топнул ногой. А ведь в доме две девушки и молодой парень.
Как обычно (я уже убедилась в этом), стиль жизни создаётся хозяйкой. И воспитание тёти Клавдии здесь сказалось. Она ведь выросла в Улалинском женском монастыре и без матери. Отец тёти Клавдии о. Николай Коьмодемьянский, вдовец, служил священником при женском монастыре. С ним были две дочери Любовь и Клавдия. Безрадостная монастырская жизнь наложила свой отпечаток на характер тёти Клавдии, а это потом, в свою очередь, сказалось на жизни дядиной семьи.
Даже в пожилом возрасте тётя Клавдия была миловидна. Она сероглазая блондинка с прекрасным цветом лица. Щёки окрашены нежным румянцем. Неразговорчива и, если говорит, то тихо. И вообще вся какая-то тихая. Но эту тихую женщину побаивались все. Хотя я ни разу не слышала, чтобы она говорила на повышенных тонах. Стиль жизни был таков: господствовали труд и накопление.
Трудились все. Работника и прислугу не держали. Дядя служил, тётя готовила вместе с Лизой пищу. Лизе, пожалуй, доставалось больше всех: она, помимо кухни, управлялась во дворе, доила 5 коров, носила молоко на молоканку, кормила птицу, попеременно с Валей убирала комнаты. Кеша управлялся со скотом (помимо коров у них было 2 лошади), работал на пашне (сеял, косил, убирал хлеб), возил сено, поил скот. Валя учительствовала, обшивала семью.
Когда я приехала к ним, только одна Павлушка училась в Бийской гимназии, которую окончила и Валентина. Лиза взята была домой из 6 класса гимназии по болез0ни, да так и осталась дома при хозяйстве. Хотя мне было только 12 лет, я, живя у родственников, кое-какие уроки жизни усвоила. Мне нужно было завоёвывать своё место в жизни, и я поняла, что это я могу сделать только трудом. Старшие ценят труд и от этого делаются добрее.
Я с первых дней стала предлагать свои услуги. Лизе я стала помогать на кухне, коров мы разделили: Лиза доила 3 коровы, а я – две. Молоко носить на молоканку стала я. Как-то предложила Вале вымыть за неё полы, а потом незаметно это стало моей обязанностью. Также стало моей обязанностью носить дрова (топила печи тётя) и сеять муку. Я повеселела, потому что работу любила, да и чувствовала, что уже не в тягость я людям и могу без тяжёлого чувства садиться за стол. Как и в монастыре, только по воскресеньям и двунадесятым праздникам мне давали здесь несколько свободных часов, чтобы я могла заняться чем хочу. В куклы я уже не играла, да у меня их и не было. Я любила книги, чтение. И вот этим я и занималась. В шкафу у Вали я увидела книги Сенкевича. Особенно меня заинтересовала книга «Камо грядеши». Её я и принялась читать. И читала долго, по воскресным кусочкам, а остальное время в течение недели думала о ней.
Так же, как и в Мыюте, у макарьевских были переплетенные годовые комплекты журналов «Нива» и «Родина». Я развлекалась, рассматривая в них картинки. Особенно мне понравилась одна картинка, где было много девушек в костюмах 17-го века. Я любила давать им красивые имена: Людмила, Марианна, Сусанна, Леонилла и др. Иногда подбирала иностранные. Любимыми в то время именами у меня были Людмила и Ванда.
Так было бы всё ничего: я уже вошла в ритм жизни этой семьи, дядя меня любил, тётя (я уже это чувствовала) оценила меня, и обид от неё я не видела. С Лизой, доброй девушкой, мы жили дружно, и мне с ней было легко. Но Валентина была бессердечная. Она и Иннокентий, как могли унижали меня. Я приехала к ним, имея одно форменное платье и две смены белья и чулок. Вся остальная одежда была у мамы.
И вот Валя начинает перебирать старые вещи из одежды: «Уж не знаю, Нинка, что тебе дать на смену, свалилась ты на нашу голову. Ну, на вот тебе юбку да кофту, донашивай». И даёт мне поношенные и большие не по возрасту свои юбку и кофту. Делать мне нечего: надеваю я юбку, которая хлещет мне по ногам, и широкую неуклюжую кофту. Вот так и хожу.
Как-то побывали у них гости. После их ухода Валентина за столом при всех говорит, намекая на меня: «Гости-то посмотрели и спрашивают: это что вы, новую прислугу наняли?». Я краснею от обиды, и слёзы наворачиваются мне на глаза.
Когда стало тепло и можно было ходить в одном платье, я стеснялась ходить на молоканку в Валиных обносках. Их я носила дома, а для выхода берегла епархиальную форму и каждый раз, идя на молоканку или в другое место (куда меня посылали), надевала её. По этому поводу Валентина иронизировала: « Смотрите-ка, наша Нинка-то нарядилась, уж не Яшка ли Маров ей понравился?». А Яшка Маров был 15-летний сын соседей.
За что меня невзлюбил Иннокентий, не знаю. Но он иногда жестоко оскорблял меня, обращаясь ко мне с каким-нибудь поручением: «Эй, ты, татарская лопата, сходи туда-то, принеси то-то».
Как мне всё это было больно! Ни в Мыюте, ни в Мысах родственники не обращались так со мной. Там меня все ласково звали Нинушкой. Я не чувствовала ни своего сиротства, ни бедности. Старшие были добры. Мы, дети, иногда ссорились, но никогда там я не чувствовала унижения.
Я не знала такой недоброй жизни и не могла ко всему этому привыкнуть и смириться. Но всё приходилось держать в душе, а внешне я училась и старалась держать себя в руках и не показывать своих чувств и обиды. Только ночами иногда, после особенно тяжёлых дней я неслышно плакала в подушку: так мне было одиноко и горько!
Приехала я в Макарьевск в начале Великого Поста. Дни шли за днями. Уже приближалась Пасха. Какой это был счастливый и радостный праздник прежде! Здесь же всё было тускло и серо.
Единственным развлечением мне было собирать яйца. Куры уже стали нестись. И вот я лазаю по поветям под крышей, ищу куриные гнёзда. И вот удача: найдено гнездо, а в нём штук 7 – 8 яиц, да такие белые, свежие. Чувство такое, как когда ищешь и находишь семейку груздей или других грибов. В день я собирала штук до 50 яиц.
Валя начала шить всем обновы к празднику. «Ну, надо, видно, и тебе что-то сшить, а то совсем затрапезная ходишь», - сказала мне Валентина и открыла сундук, на котором я спала вначале. Сундук доверху был набит отрезами. Там были и ситцы, и сатины, и батиста, и другие материалы. Валентина долго перебирала всё это в сундуке и, наконец, достала сиреневую сатиновую юбку и белую с цветочками тканевую кофточку. Это она как-то шила себе или Лизе, но испортила фасон и не дошила.
Эти вещи она подогнала по моему размеру и сшила мне обнову. Правда, юбку сделала длинную. Но я в душе была рада этим обновкам. Сиреневый цвет мне нравился, да и приятно было надеть что-нибудь новое.
На шестой неделе мы говели и причащались. В Великий Четверг были у всенощной и, как прежде, шли с зажжённой свечой до самого дома, но здесь всё это не радовало меня и не казалось таким красивым, как прежде.
Нужно отметить, что это был март 1917. В конце февраля царь отрёкся от престола. Должны бы быть какие-нибудь перемены. Но жизнь в деревне всё ещё шла по инерции. Что произошла революция – об этом у меня остались в памяти только разговоры о том, что макарьевская мельничиха сорвала со стены портрет царя и выколола ему глаза на портрете. Ещё говорили про какую-то женщину, что её теперь выпустят из тюрьмы, куда она была посажена за то, что пела запрещённые песни. Я про себя удивлялась: как можно сажать в тюрьму за песни, что плохого в том, что человек поёт? Вот так в моём сознании промелькнуло такое событие, как февральская революция.
Настала Пасха. Мы были у пасхальной заутрени. Рано разговлялись дома. Но мне ничто радостное не запомнилось, как это запомнилось в Мыюте и Калмыцких Мысах. Я только тайно радовалась тому, что все уйдут с иконами в Балыксу, а я останусь дома, сяду в гостиной за кадку с большим цветком рододендроном, возьму в руки книгу и погружусь в другой, волшебный мир.
Но мои ожидания не сбылись. С иконами в Балыксу пошла только Валентина и потребовала, чтобы я сопровождала её. Мне очень не хотелось идти, но делать было нечего, пришлось подчиниться.
Валя надела красивое платье, на голову накинула кружевной шарф, а я надела свою обнову, голову повязала белым платком. Подняв иконы и хоругви, толпа прихожан и мы с пением пошли в село Балыксу, что в 6 верстах от Макарьевска.
Балыкса – очень красивое большое село на берегу светлой и быстрой Бии, которая как Ангара из Байкала, вытекает из Телецкого озера в Горном Алтае.
Балыкса лучше Макарьевска. Здесь мы с Валентиной ходили по гостям. Мне скучно и неловко за свой неказистый вид. И только, когда мы пришли к учителю Павлу Степановичу Ушакову, я немного оживилась и повеселела. Сами хозяева, их дом, обстановка и стиль жизни так напомнили мне милых мыютинских и мысовских обитателей. Хозяева были гостеприимны и, как настоящие интеллигентные люди, добры и приветливы со мной - ребёнком. Павел Степанович стал разговаривать со мной, расспрашивать меня про Томск, про Епархиальное училище. Мне он рассказал, что сам учился в Томске, причём вместе с моим двоюродным братом Сергеем Борисовым. И он, и жена его Людмила Павловна называли меня только Ниночка. Валентина, слушая их, помалкивала. Это посещение оставило в моей душе отрадное чувство, мне стало душевно теплее. Нет, есть на свете добрые люди!
Где-то уже после Пасхи Валентина сказала мне: « Нечего тебе попусту книги читать. Вот тебе крючок и нитки, вяжи мне кружево к подбору». И дала мне очень широкий и со сложным рисунком образец. Я как-то проговорилась, рассказывая о монастырской жизни, что научилась там вязать кружево и даже раз связала на продажу. Валентина это учла, и вот я теперь лишилась свободных часов и возможности читать.
8 мая – Николин день. Это престольный праздник в Улалинском (ныне Горно-Алтайск) женском монастыре. Со всего Алтая к этому дню идут в Улалу богомольцы.
Собрались идти на богомолье и макарьевские жители. Валентина по этому случаю сшила коричневые в белую крапинку ситцевые платья. Чеботарь приготовил им обутки или чирки  Чирки - это широкая просторная обувь из кожи одного сорта, шилась она как тапочки из материала: прошивался шов между подошвой и верхом, обувь выворачивалась наизнанку, край обуви у щиколотки обшивался холстом, и внутри него продёргивалась тонкая верёвочка, которая затягивала холщёвую оборку у щиколотки. Такие обутки, или чирки, носило всё население Алтая, как рабочую обувь, Эта обувь была легка, свободна и удобна. Внутрь стелили кошомную стельку или траву загат, которую заготовляли для этой цели ещё с лета.
Боже! Богомолье в Никольском монастыре, роскошные обутки! Это то, о чём я мечтала с раннего детства. Я было заикнулась, чтоб взяли меня с собой, но Валентина сразу отрезала: «Ещё чего?! А кто дома будет помогать маме по хозяйству? Мы возьмём маме помощницу, а кто твою работу будет делать? Бабе-то ведь одной не управиться. Нет, уж, оставайся-ка дома да помогай хорошенько».
И вот я гляжу на Валю и Лизу, а они, как заправские странницы, в тёмных платьях, в белых платках на голове, в чирках и с котомками за плечами вливаются в толпу богомолок и с пением духовных песен идут под гору на мост, а затем на выход из села, направляясь в сторону Старой Барды и дальше в Улалу.
В мае ещё прибавилась работа – огород. Начали копать землю, готовить гряды, сажать лук, сеять морковь и пр. в огороде же была большая площадь, занятая под викторию, и довольно приличный малинник.
Работы хватало всем. Валентина занятия в школе закончила. После Пасхи детей распускали, так как наступала пора сельскохозяйственных работ, и дети нужны были в хозяйстве как борноволоки. Отец пахал, а мальчик, сидя на коне и управляя им, боронил поле. Иннокентий тоже выехал на пашню.
В конце мая Бийская гимназия заканчивала учебный год. В доме стали говорить о приезде младшей дочери Павлы или, как все ее звали ласково, Павлушки. «Ещё новый человек в этом доме, - с тревогой думала я, - Какова-то будет эта Павлушка?».
В один прекрасный майский день Кеша запряг пару лошадей и торжественно отправился в Бийск за сестрой. В доме радостное оживление. Мы моем, скребём, наводим блеск. Тётя печёт вкусные печенья.
Кони у макарьевских добрые, и иногда при нужде Иннокентий поздно ночью приезжал в Бийск, выехав из Макарьевска рано утром. Расстояние от Макарьевска до Бийска 100 вёрст.
Наконец, через трое суток, часов в 12 дня мы увидели спускающуюся с горы пару лошадей. Узнали Иннокентия, и в доме все засуетились. Все вышли к парадному крыльцу и встали в ожидании. Лиза открыла ворота. И вот настал счастливый для семьи миг. Иннокентий с шиком влетает на паре во двор, все подбегают к экипажу, и счастливая, смеющаяся девочка выскакивает из тележки прямо в объятия матери, а потом переходит к отцу и сёстрам.
А я одиноко стою поодаль у крыльца и смотрю на эту встречу. Когда Павлушка перецеловалась со всеми, она остановилась. Взглянула в мою сторону и, сказав: «А это, наверное, Нина», - направилась ко мне. Её полное румяное лицо, обрамлённое волной кудрявых волос, заплетённых в тугую и длинную косу, было оживлено, глаза светились радостным и добрым блеском. «Здравствуй, Нина, - и она подала мне руку. – Давай будем с тобой дружить!»
Господи! Как дрогнуло моё сердце от этого ласкового голоса, какой прекрасной показалась мне эта высокая, полная пятнадцатилетняя девочка – моя двоюродная сестра Павлушка!
Здравствуй, милая, славная Павлушка! Ты скрасишь мне все дни, которые я проживу с тобой в этом суровом доме. Ты отведёшь от меня многие неприятности, которые без тебя обязательно бы были. Любовь к тебе родных и твоя доброта осветили хмурую жизнь этого холодного дома, согрели его.
Павлушка была любимицей матери, кумиром всего дома, но такой уж добрый нрав был у этой девочки: она не злоупотребляла своим положением.
Хотя ей было уже 15 лет, она всё ещё играла в куклы. Я же куклы оставила ещё в то время, когда окончила монастырскую школу. С приездом Павлушки у меня стало больше личного свободного времени. Тётя освобождала меня от той или иной работы, чтобы я составила Павлушке компанию в играх.
И я вернулась в мир беззаботного детства! Мы с увлечением устраивали дом в открытом дровяном сарае. Обшивали кукол, ходили в гости друг к другу. Лёгкие работы выполнялись нами совместно, например, мы вместе пололи в огороде, вечером делали поливку. Но утром, как обычно. Я вставала рано доить коров, а Павлушка спала сколько ей хотелось.
С приездом девочки было заведено громкое чтение. Мы все, управившись по хозяйству, садились кто с рукодельем, кто с шитьём и вязаньем, а Павлушка читала нам вслух. Та, за это время, пока я гостила, была прочитана трилогия Всеволода Соловьёва «Старый дом», «Вольтерьянец». Название третьей книги я забыла. Все с восторгом слушали повествование и дружно восхищались царем Павлом Первым. Я молчала, потому что Павел мне не нравился: курносый, крикливый и самодур. Восхищалась я про себя Александром Первым: и красавец, и герой, да и держал себя хорошо.
Спала я с приездом Павлушке вместе с ней в одной комнате. Хотя и легче и приятнее стала моя жизнь, но я всё время думала: «Где же мама? И когда я уеду отсюда к родным людям? И где они сейчас?».
Тётя мне разрешила после того, как я подою коров и на молоканку пойдёт Лиза, если я хочу, лечь и поспать ещё немного. Так я иногда и делала, потому что накапливался недосып, и от этого было тяжело. И вот в одно ясное июньское утро, когда мы с Павлушкой ещё спали, Валентина распахнула у нас дверь и закричала: «Эй, вы, сонные тетери, отворяйте брату двери! Нинка, вставай, за тобой брат приехал!». Я вскочила, как встрёпанная, не веря своей радости, наспех надела платьишко и вихрем вылетела из дома в ограду. В ограде тишина, ворота заперты и ни души. Поняв, что Валентина обманула меня, я села на ступеньки крыльца и горько-горько заплакала. Выбежала из дома Павлушка, села рядом со мной и стала нежно меня уговаривать, а Валю упрекать в жестокости. Даже всегда молчаливая тётя Клавдия сделала Вале выговор за эту недобрую выходку.
Будучи всё время занятой по хозяйству, я никуда не выходила, поэтому совсем была незнакома с окрестностями села. А ведь Макарьевское расположено в предгорьях Алтая и кругом так красиво. В мае Иннокентий, съездив за Павлушкой, снова уехал на пашню заканчивать сев. Раза два мы с Павлой ходили на гору, где была пашня, носили Кеше обед. Поднимались в гору вдоль бегущего вниз ручья. И этот певучий ручей и цветущий кадык – всё так мне напомнило милую Мыюту, дорогой Алтай. Мы шли с Павлушкой и весело разговаривали, она рассказывала о своей гимназии, а я – про Епархиальное училище. И так нам было хорошо вдвоём в этом залитом солнцем, звенящем, полном щебетания и птичьих песен мире
Мы с Павлушкой много потрудились, обрабатывая викторию, и Лиза рассказывала мне, что ягод у них бывает так много, что набирают целыми сельницами (деревянные долблёные посудины большого объёма, в них просеивают муку). Мне очень хотелось пособирать эту ягоду, но не пришлось. Наконец-то, в конце июня за мной был прислан ямщик. Оказывается, мама жила в Ключах в 30 вёрстах от Бийска вверх по Бие. Там она поступила на работу в кооперативную сельскую лавку приказчицей (продавщица, она же заведующая).
Как-то на Пасху или позже в гостях у тёти Клавдии была местная мельничиха Наталья Ивановна Суворова. Она увидела меня, новое лицо в семье Постниковых, ей рассказали, как я к ним попала. Она увидела меня, затрапезную да ещё при ней Валя за что-то ругала меня и унижала. Наталья Ивановна хорошо знала мою маму, её тронуло моё сиротское положение и ей стало жаль меня. Случайно узнав, что мама в Ключах, она написала ей, что мне плохо живётся в Макарьевске. Тётя Фина гостила в Усятске (это 4 версты от Ключей) и была в гостях у мамы, когда было получено письмо от мельничихи. Мама только поступила на работу, и денег у неё не было, но у тёти Фины была получена её пенсия 3 рубля. И на эти-то деньги мама наняла в Ключах ямщика и отправила его за мной в Макарьевск.
И вот – это уже не сон и не обман – во дворе стоит тележка, а к ней привязана лошадь, жующая траву. Ямщик сидит на кухне, а я, радостная, собираюсь к отъезду. В сов1 сундучок сложила я платье, рубашку и чулки. Сиреневую юбку и кофточку мне подарили, я еду домой в них. Вале я передала связанное кружево к простыне. Работу эту я закончила. Сели за прощальное чаепитие. Тётя молча сидела и смотрела на меня. И вдруг она мне сказала: «А, может быть, тебе не надо ехать. Может быть, ты останешься и погостишь у нас до конца лета: я что-то к тебе уже и привыкла».
Я испугалась и поспешно ответила: « Нет, нет, тётя, большое вам спасибо. Я поеду к маме, у неё ведь тётя Фина, а я так хочу её увидеть».
Лошадь была накормлена и отдохнула.  И мы с ямщиком собрались в дорогу. Простилась я со всеми домочадцами, поблагодарила дядю и тётю за приют. Сердечно простилась с Лизой. Жаль мне было расставаться с милой Павлушкой, даже сердце защемило, и хотелось плакать.
Все вышли в ограду провожать меня. Я села в тележку, и ямщик тронул коня. Лошадь резво пошла за ворота, а там по улице на выезд к горе, на которую нужно было подниматься. Хорошо видны были улица, дом и двор. Последний был пуст, обитатели его разошлись.
Я уезжала из Макарьевска. Я провела там нелёгкие для меня месяцы жизни. И мне казалось, что я уезжаю оттуда навсегда. Но будущее скрыто от нас непроницаемой завесой. Я не могла знать, что пройдет около 10 лет, и я приеду в это село. Как учительница я поселюсь в этом доме, который только что покинула. Этот дом будет школой, а я буду в нём полноправной хозяйкой. Не могла я знать, что с самыми близкими и дорогими мне в этом доме людьми, с дядей и Павлушкой,  больше никогда не увижусь. В 1923 году умрёт дядя, а в 1925 в расцвете лет Павлушка. Также не могли знать Валентина и Иннокентий, что через 10 лет они встретятся с той, которую так обижали. И они будут искать дружбы и согласия с этой Нинкой, «татарской лопатой». Не могла знать и Валентина, что судьба заплатит ей за жестокость жестокостью. И, когда я встречусь с ней, она уже испытает много горя. Она потеряет мужа, она потеряет дочь, которая в трёхлетнем возрасте останется на чужбине, в Польше у стариков, родителей Валиного мужа и в 16 лет умрёт там. Валентина потеряет сына, которого родит уже по возвращении из Польши, откуда её вышлют в СССР в 24 часа. Много слёз прольёт Валентина.
Но пока все нам это будущее неизвестно.
Лошадь бежала резво. День был ясный, уже по-летнему жаркий. В небесной вышине звенели жаворонки. На душе у меня было светло и радостно. Я радовалась, что у нас теперь есть свой угол, радовалась предстоящей встрече с мамой и Костей, а больше всего радовалась тому, что увижу свою любимую тётю Фину!

(Продолжение следует)