Дневник и фото - 1975

1 января 1975 г.
Решили с Черновым встретить Новый год вчетвером – он с Зайцевой, которая уже вроде как невеста, и я со своей пассией.  Но моя дама застряла на институтском карнавале, из-за чего мы тут же в прах разругались…
За украшательством ёлки и сервировкой праздничного стола абсолютно потерял представление о времени и когда посмотрел на часы, на них было без двадцати одиннадцать. Накануне Андрей предупредил, что они с Зайцем поедут навестить  бабушку на дачу в Михалково, однако не до полуночи же. Всё было так аппетитно, и в животе так урчало, что плюнул на гостей и в одиночестве принялся провожать 1974-й, который у меня выдался столь насыщенным – не приведи Господь.
Догладывал куриную ножку, следя как стрелки приближаются к полуночи, а тут и в дверь загрохотали – на пороге возникло нечто долговязое, в близоруких очках, с воплем: «Какой же он кругленький, прелесть какая!».  Следом явились взору и Чернов с Зайцевой, притащившие в подарок ту самую Погожеву, чей стишок в «МК»  так порадовал меня два дня назад.  Прочитав, сразу подумал: наш человек. Так оно и оказалось:
                Король сказал: «Поэт, послушай: воспой меня – озолочу!»
                «Отстань! – ответил тот, – хочу 
                быть воробьём, купаться в луже!..»
                И до сих пор купается.
Вышло, что вместо одной Гали в Новый год явилась другая. А в час ночи приехал Паша Гутионтов, дежуривший по номеру в «МК», с утренней газетой. Встретили!

7 января 1975 г.
Новогоднее знакомство с Погожевой обернулось телефонным романом: девица оказалась ночным существом, и в два часа после полуночи у неё возникает идея  почитать мне новые стихи или переводы с французского. Всё бы ничего, однако надо когда-то и работать.

11 января 1975 г.
В прошлом январе привокзальная цыганка напророчила мне на весь год уйму необязательных любовных связей, что и случилось: пролетел  он в мельтешне  подруги Улькиной жены, однокурсницы Оксаны и рационалистки Гали, навечно канувшей в новогоднюю ночь, а сегодня встретился с возвратившейся из Китая Сонечкой, которая моя любимая фотомодель, да и только. Моё новое жилище вогнало её в ступор –  она с младшим братиком, двумя сёстрами и родителями ютится в малогабаритной «трёшке», а я ворчу, что должен совмещать спальню и кабинет с библиотекой. Что там Булгаков говорил про квартирный вопрос?

17 января 1975 г.
Быстро привык к тому, что жильцы моего дома постоянно катаются на лифтах в пижамах, халатах и домашних тапочках:  вместе работая в Роспотребсоюзе на улице Гиляровского, утром они одновременно выбегают на службу,  а вечерами  ходят в гости с этажа на этаж. 
Никак не мог понять, почему называют свой дом уникЕльным – надысь лифтёрша просветила. Дело в том, что керамзитобетонные дома  этой одноподъездной серии все в 14 этажей, а наш на один выше (в обоих лифтах по 16 кнопок, последняя утоплена).  Строя для себя эту башню, хотели заказать кирпичную, но в угол Сущевской и Октябрьской улиц она не втиснулась по габаритам, да ещё при дележе квартир забыли про Роспроект, и обделённые архитекторы доказали, что дом выдержит лишний 15-й этаж.  Который, ко всему прочему, перепланировали сообразно своим пожеланиям, чем нарушили в доме систему вентиляции. А поскольку от первого этажа все отказались, устроили там архитектурное бюро и ходили на работу с последнего на нижний (месяц назад их  вытеснил собственный ЖЭК). Руководил же Роспроектом некий гр. Уникель – сам мотался по стране, собирая заказы. Раз в его отсутствие что-то понадобилось в сейфе, и когда вскрыли железный ящик – обнаружили десяток сберкнижек, где хранился почти миллион рублей. То есть заказы сыпались со всех сторон, бюро работало, а денежки шли на личные счета Уникеля.  За особо крупное дали ему десятку с конфискацией,  в его квартиру (переделанную из двух двухкомнатных) въехала многодетная семья, жена осуждённого с его маленьким сыном получила «однушку» на моём 9-м этаже, а сам наш дом отныне называется УникЕльным…
Кстати, весь наш дом знает, что засыпанный снегом в нашем дворе «жигулёнок»  тоже собственность Уникеля, но так хорошо замаскированный, что по документам он ничей и конфискации не подлежит.

21 января 1975 г.
После Винокуровского семинара, на который ещё пошёл, поскольку оппонировал Саше Испольнову (сыну поэта Поделкова), вдруг проникшийся ко мне симпатией обсуждант зазвал к себе в гости. Познакомил с симпатичной юной женой, с отцом Сергеем Александровичем (дружившим с Павлом Васильевым, много сделавшим для его посмертной реабилитации). А после ужина с бутылочкой винца принялся хвастать фототехникой, способной вызвать зависть у любого профессионального фотографа (как раз сегодня Винокуров хвалил его стихи «Со мной в лесу – коробка “Флексарета”»). Снимает исключительно себя: в солдатской униформе, с полной боевой выкладкой десантника. Снимает ужасно – никакая техника не заменит свой взгляд и чутьё. У меня с собой был десяток последних Сонечкиных ню, посмотрев которые Испольнов ласково сказал жене: «А ты, дурочка, не хочешь», – и я понял, что теперь он свою несчастную супругу укатает вусмерть.

25 января 1975 г.
На день рождения Погожевой пришёл один и никого из знакомых не нашёл (Зайца заставили дежурить в «Комсомольце», и Чернов остался с ней из солидарности).
У Галки очень похожая на неё младшая сестра Ленка, и обе – один в один мама Лариса Михайловна. Друзья дома – школьные или институтские (все – технари), кроме них только одна подруга Наташа из Второго медицинского, за которой весь вечер я и ухаживал, а потом и проводил домой – на дальнюю улицу Удальцова,  куда в полночь ни один таксист меньше чем за десятку с Октябрьского поля везти не хотел. (Зарекался же не брать девушек из чужой деревни!)

2 февраля 1975 г.
Взял себе две недели отпуска (ещё ни одной контрольной не сдал, и уже получил из института третий ультиматум), и по этому случаю мы с Димычем  организовали воскресный ужин с подругами. Заинтригованный рассказами про Погожеву, Димыч был Галей очарован,  а про медичку Наташу, вытащив меня на кухню, сказал: «Если тебя еврейка не смущает, бери её себе!» 
Ничуть не смущает – беру.

8 февраля 1975 г.
День рождения Зайцевой (18 – можно замуж). Новорожденная приметила себе в художественном салоне гравюрку Утенкова, где геологи несут на себе антенну, как библейский крест, но промедлил, и её уже купили. Пришлось брать фарфор.
Сама Ирка сделала себе колье… из чёрного хлеба, раскрасив его гуашью: вот  ведь гениальная, чертовка! В кафе интеллигентная дама за соседним столиком смотрела на шею Зайцевой, смотрела, так наша рукодельница на глазах дамы отломила от колье один шарик и задумчиво его сжевала! – бедная тётенька едва не хлопнулась в обморок…

11 февраля 1975 г.
С уходом от Винокурова у меня освободился вторник, так я снова могу посещать семинар Слуцкого (нынче собирается в Доме народного творчества на Маросейке). Сегодня я договорился привести на занятие Погожеву – полчаса тщетно ждал её на «Кировской», однако дождался… явившуюся с пересадки Васеньку, которую не видел ровно два года. И настолько был зол на Галку,  что не сообразил дать Васе свой новый домашний телефон…
Опоздала Погожева безбожно – в зал мы влетели, когда занятие давно началось. Читал стихи незнакомый юноша в очках с большими диоптриями, а в углу заметил волчьи уши Гены Жаворонкова, и стало ясно, что он привёл Олега Хлебникова из Ижевска. Точно – вспомнил: стихи «Он играл на скрипке, учитель математики», и «Нам в детстве было в десять раз важней» год назад Щекочихин  опубликовал в «Алом парусе». Когда же Слуцкий спросил насчёт родства юноши с Велемиром, сомнений уже не оставалось.
Высокий, немного нескладный, то и дело поправляя съезжающие очки, парень старался скрыть волнение, что плохо удавалось. Но говорил спокойно и искренне. Понравилось, что не было в нём ничего показного. Когда Борис Абрамыч спросил его о любимых поэтах и учителях – назвал в общем ряду и Слуцкого.
У Бориса Абрамовича был очень недовольный вид, что происходит всегда, если почему-либо ломается заранее намеченный распорядок, и к юному соискателю  славы он отнёсся сурово: попросил нас не либеральничать, добавив, что на его взгляд стихи отнюдь не безукоризненные. Но обсудили парня хорошо – когда даже Люба Гренадер сказала: «Очевидно – это поэт», Слуцкий смягчился: «Раз вы все так единодушны – возьму домой, почитаю глазами».
После семинара мы с Погожевой умыкнули Олега – несмотря на холодрыгу, до полуночи таскали по городу, пока он не прочитал всё, что им на сегодня написано.

13 февраля 1975 г.
Хлебников отвозил в «Комсомолку» предисловие Слуцкого к подборке его стихов, (которую Щекоч обещает напечатать послезавтра), из редакции заехал ко мне.
Борис Абрамович выдал Олегу щедрый аванс:
          «…В его стихах совсем мало,  собственно,  совсем ничего нет
          «18-летнего», студенческого, провинциального.  Это – зрелые
          стихи.  Между тем их автор – 18-летний студент-второкурсник
          из самой что ни на есть, по былым меркам, провинции – Ижевска,
          города,  в российской поэзии покуда мало отмеченного…»
После того, как сей текст напечатают, Хлебникову домой лучше не возвращаться – на вокзале его с дубьём будут встречать местные рассвирепевшие пииты, и тут жалости не жди.
Не перестаю удивляться Слуцкому: уверен, что, не окажись обсуждение Олега таким положительным, врезка не была бы столь комплиментарной,  когда былабы вообще. Борис Абрамович всегда прислушивается к общему мнению, и в данном случае именно оно помогло ему преодолеть то предубеждение, с каким он относится к стихам молодых.

22 февраля 1975 г.
С утра содрогнулся телефон – оборвали трубку обменщики, предлагающие нам трёхкомнатные квартиры. Сперва я их гонял, но после двадцатого звонка понял: не по ошибке звонят. И точно – маму осенила мысль съехаться в одну большую фанзу, где я буду окружен их с тётей Женей заботой и вниманием. Охладить её пыл смог лишь одним аргументом – не нужно при умирающем от рака дяде Мише устраивать цирк с переездами, да и я уже хлебнул глоток свободы…

24 февраля 1975 г.
В пятницу нежданно позвонил Петя Кошель – сказал, что телефонирует снизу, и что стоит возле моего дома с двумя девицами:  им очень нужно поговорить. Девицы оказались совсем чумовыми, а напросились ко мне, поскольку работают на моём часовом заводе. Повод плачевный: прогуляли две недели, справок нет никаких, и как им быть? Нынче зашёл к Дмитрию Марковичу в его 19-й сборочный – спросил: знает ли таких? и что им будет? – Ничего им не будет, сказал, – явятся и сядут на свои рабочие места, как ни в чём не бывало. Ни лишения премии, ни выговора – никакой кары. Потому что – гегемон. Две прогулянные недели им не оплатят, но и только. Так мы дорожим своим рабочим классом!

4 марта 1975 г.
Гарик Гордон привёл на семинар своего брата, стихи которого обсудили очень хорошо. Совсем другой уровень разговора: взрослый человек, которому нужна  книжка, нужно членство в СП. Слуцкий обещал помочь, однако шансы невелики уже и потому, что речь о другом городе. Лёва Фрухтман, который каждой бочке затычка, и тут не промолчал – принялся давать советы, как сделать московскую прописку, на что Гарик отрезал: «Есть вариант ещё проще – ты, Лёва, едешь в Ростов, а брат сюда, в твою квартиру!»

8 марта 1975 г.
Родители Наташи уехали на выходные за город, и мы устроили себе праздничек женского дня. С бутылки арманьяка обоих повело – вернувшиеся некстати предки застали нас не то чтобы врасплох, но в положении однозначном.  Прыгать в окно  (этаж-то восьмой) было совсем мальчишеством, потому сели ужинать. Аркадий Вениаминыч с Майей Максовной, сразу окрестившие меня Жорой-Герой, люди без комплексов, и у нас получился замечательный разговор. Из коего следовало, что они евреи «золотые» – свою кровь ни с чьей другой никогда не мешали, и я должен быть готов к тому, что будущее Наташи связано с Землёй Обетованной – это вопрос лишь времени. Но они вовсе не ханжи: в качестве любовника дочери я их на безрыбье вполне устраиваю,  если только не создам  проблемы. Конечно, не создам, – я мальчик понятливый, опять же и папа всегда придёт на помощь…
Наташа потом сказала: «Ты всё понял? – что бы ни случилось, родители всегда встанут на твою сторону, а я за свои грехи и ошибки сама платить буду».

20 марта 1975 г.
Наш дом действительно уникЕльный – всё начальство устроило тут себе вторую  работу: мой сосед по балкону Пицкель в Роспотребсоюзе завхоз, а в доме ещё и командир ЖЭКа, начальник отдела комплектации Шпиц – комендант дома, а сосед из однокомнатной напротив – Михал Михалыч – он и в конторе электрик, и в доме тоже электрик. Но и нам удобно – закоротило у меня проводку, так Мих.Мих. мигом устранил неисправность. А с бабками-лифтёршами, чувствую, начну воевать – в полночь запирают подъезд на ключ и отправляются спать. Потому, вернувшись домой ночью, нужно звонить им по телефону-автомату, а когда они спускаются – выслушивать нотации, вроде: и ходют, и ходют – покоя нет. Зато и порядок.

8 апреля 1975 г.
Два нынешних обсуждения обернулись разговором о художественном переводе.
Сначала Серёжа Гончаренко читал свои переводы Гонгоры – виртуозные. Я вот  думал, что это мёртвый поэт – средневековый сухарь с портрета Веласкеса, а Сергей сделал его нашим современником, с гибким умом и живой иронией, для чего ему понадобилось перевести метафору метафорой, каламбур каламбуром.
Очевидно, он с Павлом Грушко сегодня лучшие толмачи-испанисты, и Слуцкий  много говорить не стал – похлопал Гончаренко за переложения Гонгоры для БВЛ и серии «Сокровища лирической поэзии» (в которой, кстати, все четыре десятка книжек отличные).
Погожева столь раздражающе гнусавила, читая свои стихи, что Слуцкий отобрал  у неё рукопись и преподал всем нам урок актёрской декламации. Прочтя стихи:
                Поэт не вечен. Наступает вечер –
                Сиянье лиц в мерцании огня:
                Седые кудри падают на плечи…
                Срывайте розы нынешнего дня!
                Сорвёшь и пронесёшь, сорвёшь и кинешь –
                Мечта, звезда, порыв: люби меня!
                Проигран бой, смешон и горек финиш…
                Срывайте розы нынешнего дня! –
сказал: «Этот вольный перевод Ронсара, Галя, выдаёт в вас девицу. Я не знаю французского, но уверен, что в оригинале написано: срывайте розы невинности». «Так и есть, Борис Абрамович! Но не могу же я переводить такую пошлятину!». «Согласен», – кивает Слуцкий.

9 апреля 1975 г.
Три дня опекал немецких коллег из многотиражки гедеэровского часового завода. Заодно подтянул и свой немецкий, ненавистный со школьной скамьи.
Видимо, город Рула в ГДР – провинция вроде нашего Урюпинска: Хасси Цибарт и Хайнц Дамкёллер выглядят совсем замызганными и невзрачными субьектами, чей вид никак не вяжется с нашим представлением об аккуратных немцах. Оказалось, я и через пять лет после школы вполне могу объясниться без толмача – когда вёз гостей из Шереметьева и проезжали мемориальные противотанковые «ежи» на Ленинградском шоссе, немцы оживились: варум? Пришлось объяснить:
– Дорт ди фашистен… вам, значит, …по дас копф клопфен, унд отсюда вы нах Берлин цурюк геен! 
Поняли! – попросили доехать до Кремля и время засекли, так я сказал шофёру: домчи-ка их до Манежной за двадцать минут, благо пробок нет. И домчали!
(Знаю уже – Хайнц в детстве в гитлерюгенде состоял, и Хасси тоже маршировал бы, но еще пешком под стол ходил.)
Вообще немцы вполне забавные, но очень хлипкие – редакторша традиционно повела их на «Бахчисарайский фонтан» во Дворец съездов, так они, приняв в антракте по бокалу шампанского, стали приставать к венгерской актрисе Эве Рутткаи, потом вовсе уснули – Эля Ивановна еле разбудила их после спектакля.
Партком потребовал, чтобы мы с Элей написали заявы на мат.помощь, и касса выдала нам двести рублей на пропой и сувениры. (Приспичит попросить для себя – полтинник едва дадут, и подобное безобразие по всей стране). Что до немцев, то они весьма экономны – вручили нам свои заводские буклеты и собственные  визитные карточки, а укладывая в чемодан будильники «Слава» и роскошные фотоальбомы, Хайнц сказал Хасси: «Ну и кусок нам отвалился!»…
Когда отвозил гостей в аэропорт, немцы попросили тормознуть у «ежей» и сняли меня на их фоне. Что я великодушно разрешил – как представитель того народа, который им здесь «по дас копф клопфен».

10 апреля 1975 г.
В «Таганском» неафишированно идёт «Зеркало» Андрея Тарковского. Пригласил маму – очень интересно было, ощутит ли она то время, которое в её памяти лежит  на  отдельной полочке. Прониклась – едва зажёгся свет, тотчас же подхватила раздавшиеся в зале аплодисменты. Высшая её оценка: «Надо же, какое простое и понятное кино».

11 апреля 1975 г.
На ночь глядя заявилась Погожева с Дидуровым. Когда я открыл дверь, Алёша стоял ко мне боком и что-то со смехом рассказывал Галке. Повернулся – улыбка тут же сползла – надулся, как мышид на крупу, и замучил меня ревностью: как я отношусь к его стихам? (песню про девочку, которой нёс портфель, постоянно пою про себя), правда ли, что снимал Погожеву голой? (если сама рассказывает, значит, правда), сплю я с ней или нет? (а не пойти ли тебе, Алёша, в ж.пу?)…
На самом-то деле, приехали ко мне, поскольку Дидурова отчисляют из института, а у меня контрольных и курсовых работ полон стол, все в идеальном виде – лишь титульные страницы перепечатать. Что до Винокурова, который и Алёшу достал, здесь требуется заручиться поддержкой другого руководителя, иначе всё впустую.
А вот этого Дидуров не умеет – он не дипломат, но лом, и обидчив патологически.

30 апреля 1975 г.
Осваиваю ремесло свадебного фотографа: упоительно снимать счастливых людей.
После ЗАГСа заехали к родителям Чернова  на их Новопоселковую, но Ирка тут же увела гостей на снятую для молодых квартиру – новая жизнь началась!

3 мая 1975 г.
Вечером пошёл на Таганку (на «Обмен» по Юрию Трифонову), полчаса ждал свою пассию в толчее возле входа, и тут же кого-то ждал Высоцкий (он в этом спектакле не занят). Мягкое закатное солнце уже зашло за шпиль высотки на Котельнической, рельефно высвечивало лицо ВВ – кадр был феноменально хорош. Полез в сумку  за «Флексаретом», достал его и – ступор: актёр не на сцене, сейчас он частное лицо, а тут я со своей камерой. Конечно, нужно было просто испросить согласия (наверняка разрешил бы), но пока я медлил, Высоцкий ушёл. Теперь мучась: точно знаю, что никогда себе этой оплошности не прощу.

6 мая 1975 г.
Знакомство с Егором Исаевым. Долго смотрел на меня с хитрым прищуром, вроде как вспоминая, не пил ли я с ним когда-нибудь. Потом изрёк, тряхнув сивой прядью: «Сбежал наконец от Женьки? И правильно: плодит жиденят, печатает их в «Новом мире», будто этот журнал его вотчина!.. Прочитал я твои стихи – ничего не понял: ты городской, я деревенский. Потому ты на моих семинарах не умничай – молчи! Я тебя и доучу, и книжку твою выпущу, только – молчи!..
Поскольку Исаев заведует отделом поэзии в издательстве «Советский писатель», обычной рутиной вместо него занимается некто Мильков, но это и вовсе ни с чем  пирожок, однако договорились же – молчу!

9 мая 1975 г.
МХАТ, «Эшелон» Мих. Рощина (постановка А.Эфроса, оформление Д.Боровского). Великолепная работа, и опять Ефремов делает аншлаг чужими руками, пригласив режиссёра со стороны. А Эфрос готовит ещё одну премьеру – «Вишнёвый сад» на Таганке. Мощный залп на театральном фронте, когда ещё учесть выход его книжки «Репетиция – любовь моя» (не пера ли Крымовой, которая так и сделает из своего напористого мужа страдающего гения?).
Последнее, что я видел в старом здании «Современника» (уже снесённом), была жуткая постановка «Погода на завтра»,  которую непрестанно гоняли во время  переезда на Чистые пруды. Где, если не считать яркого эпизода Садальского (две реплики всего, а зал начинает смеяться при одном появлении Стаса), никаких нет  актёрских удач… Ломает меня – перестаю быть театральным мальчиком.

17 мая 1975 г.
В конце прошлого года между мной и Олесей Николаевой словно чёрная кошка пробежала – она вдруг перестала со мной здороваться, а я не стал доискиваться причин. Впрочем,  догадаться несложно:  общий музыкантский круг, охочий до сплетен, несостоявшийся её роман с Владимиром Виардо, случайным свидетелем которого я невольно стал. Теперь Олеся – невеста критика Володи Вигилянского и вполне благостна. Под вечер мы с ней в ожидании троллейбуса столкнулись на остановке, под чугунным литинститутским балконом, выяснили, что оба едем  к Чернову в Михалково, и дальше поехали вместе. По дороге и помирились.
На черновской даче славно – всего на несколько километров дальше музейного Архангельского здесь полная тишина, два десятка полудеревенских домиков, пруд, ломящий зубы родничок рядом, и вся эта прелесть – посреди елового леса.
На калитке прибит картонный заяц – теперь здесь хозяйствует Ирка: ей нравится быть в центре внимания. Застали десяток гостей, среди которых были детские писатели Валентин Берестов с женой Татьяной Александровой (месяц назад, на  свадьбе ребят познакомились). Из новых лиц – ленинградский поэт Коля Голь.
Похоже, что у Берестова – судьба Михаила Светлова, оставшегося не столько стихами, сколько поэтической аурой, которую вокруг себя создавал. За Чернова тревожно – он влюбляется в Валентина Дмитриевича с потрохами,  а  влияние это вряд ли пойдёт ему на пользу.

19 мая 1975 г.
Чуть не завалил экзамен по русской литературе ХIХ века. Сел отвечать к доценту  Косте Кедрову (он проверял мою контрольную), с которым до этого были «на ты», и билет достался отличный – полемика вокруг «Отцов и детей» и творчество Фета. Первый ответ сопровождался одобрительным покачиванием Кедринской бородёнки.  Воодушевлённый, я бойко расписал творчество Фета, в заключение даже прочёл стихотворение Евтушенко о Фете и «фетстве», а Костя вдруг полез в бутылку – схлестнулся  со мной на предмет Аф Афа, будто бы тот «повышее Пушкина будет», равно и Брюсов, а будущее нашей поэзии – «через оживление мрамора». Кончилась наша перепалка ссорой: я в глаза назвал Кедрова дураком, получил от него «трояк», и мы разошлись навсегда с взаимной ненавистью.

20 мая 1975 г.
Вечер Вознесенского в ЦДЛ прошёл с невероятным ажиотажем, только что конной милиции не было. Андрей Андреич сделал для этого всё возможное – пригласил актёров с Таганки, болгарскую певицу Иорданку Христову и пародиста Александра Иванова, который один способен забить публикой большой зал. Это ¬– всё первое отделение, второе – САМ.
С того времени, как я видел Вознесенского последний раз, он изменил манеру  держаться: стоял, широко расставив ноги, засунув ладони в карманы брюк – так,  что большие пальцы сходились на животе, покачиваясь с пяток на носки. Читал,  как прежде, – форсируя голос с шепота на крик. Стихи брал вперемешку – старые и новые, в основном из последней книжки «Выпусти птицу». По просьбе публики – «Посвящение Владимиру Высоцкому, шофёру и гитаристу», «Благодарю, что не умер вчера» и – на «бис» (Агния Барто вытребовала) – «По утрам, надев трусы, не забудьте про часы!»…
Конечно же, не удержался от удовольствия позлить недоброжелателей, для чего специально подготовился – в давнее стихотворение «Маяковскому» досочинил:
                Вам в ляжки вгрызались Жаровы…
                ... ну да жаль его – ведь вы на «эМ», а он – на «Же».
И закончил вечер озорной «Морской песенкой» – отлично зная, что одинаковые согласные в конце одного слова и в начале следующего на слух сливаются:
                Страшись, художник, подлипал и страхов ложных –
                Работай! – Ты их всеХ Хлебал дубовой ложкой!
Мы с Черновым раздобыли только два билета, которые отдали своим девушкам, а сами посмотрели концерт из-за кулис, что тоже имело определённую прелесть.

21 мая 1975 г.
Вчера – перед вечером Вознесенского – моё обсуждения у Исаева. Мэтр мне рта раскрыть не дал – сам,  страшно гримасничая, прочитал мою подборку, сам же и обсудил, провозгласив классиком советской литературы (весь семинар меня люто возненавидел). Когда, воздев на лоб очки, он прочёл: «Эмилия» – я вздрогнул (нет у меня ни такого стихотворения, ни Музы со столь дурацким именем).  Оказалось, это редакционная машинистка Терентьевна таким образом прочитала название «ЭЛЕГия», а я в спешке не успел вычитать распечатку  (а ещё хвастается, будто бы разбирает двести почерков, при том, что мой почти каллиграфический). Смех в аудитории разрядил ситуацию – не ожидал, что семинаристы столь ревнивы.

24 мая 1975 г.
Вечер Олеси Николаевой и Вити Гофмана в ЦДЛе вёл Давид Самойлов. Про обоих говорил равно хорошо, но сквозь слова явственно  проступало, что если Олесина поэтика ДС близка и понятна, то Витины стихи он вообще никак не воспринимает. Пытаясь найти в обоих что-то общее, Самойлов принялся сравнивать их с предыдущим поколением, и вышло, что на фоне «эстрадников» нынешние выглядят куда как симпатичнее, хотя и уступаютим в напоре, эпатаже, остроте. В итоге ДС пожелал стихам Олеси и Вити большей динамичности.

4 июня 1975 г.
На дне рождения  Старосельской  полное обновление застолья: ни Мнацаканяна, ни Вигилянского с Олесей, ни Феликса Ветрова, а все новые друзья – артисты из Театра Советской армии, среди которых за десятерых хохмит и балагурит Коля Абрашин. Впрочем, мне этак комфортнее: если в прошлом году Шурик Суслов втравил всех в обсуждение проблемы эмиграции, нынешняя компания обсуждает  реорганизацию театра. Как можно реформировать ЦТСА, из которого в прошлом году солдафонское начальство выжило великого Андрея Попова, лично я совсем не представляю: один Зельдин остался там сто лет изображать учителя танцев,  да революционер Коля Абрашин состарится, играя старшину Васкова на кирзовой армейской сцене. Насколько я понимаю, Ефремов временно пригрел Попова, как Народного артиста СССР, и будет он во МХАТе играть Чехова, пока не предложат ему, как профессору ГИТИСа с его учениками, какую-нибудь прогоревшую сцену.

8 июня 1975 г.
Наш уникЕльный дом по-прежнему радует. Два года на глазах у всех на краю двора ржавел «жигулёнок», хозяин которого известен каждому, а вот поди ж ты: пусть он и сидит, но частная собственность – это святое. Вчера кто-то вдруг скоммуниздил с него молдинги, и это стало сигналом: ночью пропали все четыре колеса. И нынче народ вышел на воскресник: двор аккуратно застелен газетами и «машинисты» – не прячась – бережно разбирают бибику по винтику… Значит, уже не ждут.

15 июня 1975 г.
День выборов в Верховный совет наш уникЕльный дом употребил себе на пользу. Дело в том, что у нас под окнами пятый год высится огромная, до второго этажа, куча угля, и после каждого порыва ветра на подоконниках оседает чёрный налёт. При этом вообще непонятно, чья эта куча и куда нести печаль свою.  И накануне выборов кого-то осенило: не пойдём голосовать, покуда куча тут. Сговорились – и не пошли.
Я в пятницу вечером уехал на велике на «Правду» – маму на даче навестить, там пробыл всю субботу (с Улькой тряхнули стариной – отправившись на велопрогулку, доехали до Петушков, нашли живописную поляну, нарисовали по два пейзажика).
Вернулся сегодня к обеду и обнаружил, что жуткой кучи во дворе – нет. Оказалось, уже к полудню из избиркома прибежали взволнованные агитаторы с урной: весь 42-й дом не пришёл голосовать. Поскольку они ничего не решали и ушли ни с чем, после них нагрянули аппаратчики в чёрных тройках – побеседовали с жильцами. Следом во двор очень быстро приехали два грузовика и микроавтобус с рабочими в одинаковых комбинезонах,  со значками «Бригада коммунистического труда» – срыли кучу, остатки соскребли в подобие клумбы, обложили её белым кирпичом, а вокруг поставили три лавочки. И радостные жильцы тотчас двинулись в 607-ю  школу – исполнить свой гражданский долг.
Не хотел выходить из дома,  но позвонил Димыч – Манана зазывала нас на мясо в сыре – и выбрался. Пошёл в винный на углу Трифоновской, а там жуткое ДТП – трамвай протаранил такси: водитель бился в истерике, вцепясь в искорёженный верх машины, над трупом пожилой женщины в луже крови, но взоры молчаливой толпы были обращены к карете «скорой помощи», на крыше которой беззвучно вращался синий фонарь. Зрелище настолько заворожило, что и я простоял минут пять, пока из реанимобиля не вылез врач – покачал головой…  Тягостный день.

16 июня 1975 г.
Вчера дорогой Леонид Ильич в очередной раз нас порадовал – на избирательном участке, когда онемевшая от восторга девчушка попросила у него паспорт, генсек обвёл толпу оловянным взглядом и тыкнул пальцем в свои знаменитые брови:
– Вот мои документы!
Каким плебейским смехом залилась свита – пером не опишешь.
Редакторша Эля, как истинный коммунист, ринулась защищать партлидера, имея только один неотразимый аргумент: «Конечно, стыдно, но его можно простить – он  же старенький!» 
Ну а коли так – пускай пенсионером в лифтёры идёт.

8 июля 1975 г.
Три недели жил здоровой полнокровной жизнью: в восемь вечера – на велосипед и за час отматывал 22 кэмэ до ул. Удальцова, там – душ, девушка и ужин, а в два ночи – снова велик и ещё 22 кэмэ – головой вперёд – до дома.
Сегодня возвращался, как обычно, – назад легче крутить, потому как под уклон, в два ночи машин почти нет, уже свернул на  «Парке культуры»  и после площади Восстания решил прибавить. Маршрут идеально обкатанный – от Малой Бронной  до Большого Козихинского лишь два проулочка под «кирпичами», откуда никто не выезжает,  а когда я поднял голову – в метре увидел удивлённое лицо за рулём чёрной «Волги», в которую и влетел на полном ходу. Вбив внутрь переднюю дверь, перелетел через крышу, приземлился на пятую точку, привалился спиной к тёплой жестянке. На водителе не было лица – помог мне встать и поднял велосипед, тут уже и я наверняка побелел, увидев изуродованную дверь. Несколько минут молча смотрели друг на друга, оценивая ситуацию, пока мужик спросил: «Разбегаемся?» (под «кирпич» ведь, сволочь, выехал!). Я молча кивнул, благо обошлось без зевак,  и «Зелёный огонёк» подъехал тут же – свинтив переднее колесо, сунул велосипед на заднее сиденье, через десять минут был дома…
День кое-как отработал, поскольку особой беготни по заводу не было, быстро уехал в типографию, куда вечером заехала Наташка – попыталась отвезти к родителям  в их лёгочную больницу на Стромынке.  Но у меня уже вроде ничего не болело (вообще-то  рентген мне не помешал бы), потому поели в кафе на Чистых прудах  и поехали ко мне, хоть проку от меня сегодня мало.  Ладно, авось отлежусь.

12 июля 1975 г.
Не отлежался. Два дня кое-как ходил, преодолевая тупую боль в животе, а вчера начался кинофестиваль, на который у меня куча абонементов. В десять утра – в «Ударнике» на замечательном фильме «Поезд» с Трентиньяном и Роми Шнайдер, я с самого начала мог сидеть, лишь засунув ладони под брючный ремень, и когда из обстрелянного фашистским самолётом вагона стали доставать убитых одной пулей моряка и проститутку – дальше не помню ничего… только что в зале горит свет,  а меня на носилках выносят на улицу…
Пока везли с сиреной по Москве, периодически приходил в сознание, тогда думал: уж не в Склиф ли, где в 1938-м умер дедушка, и оказалось, что да – в больничный двор заехали с 1-го Коптельского переулка, как раз где ожоговый центр…
Уже в коридоре,  когда лежал на каталке, подошёл ко мне коренастый армянин – сказал, что зовут его Невил Аполлонович и чтобы готовился. На вопрос: «К чему?» –  буркнул: «Пока не знаю – разрежу, посмотрю!»  Я заблажил, что такой расклад  меня не устраивает, подписал отказ от операции, но слышал, как хирург сказал:  «Если потеряет сознание, сразу на стол!..»  Каждый раз, когда склонялась надо мной медсестра, кричал: «Я не сплю!.. Я в сознании!», и к вечеру оказался в 24-й палате 2-й хирургии. Теперь весь мой мир сузился до больничного окна, за коим – голый двор, куда непрестанно въезжают машины «скорой помощи», гаражи, склады и шпиль «Ленинградской» гостиницы на Каланчёвке.

13 июля 1975 г.
Поскольку я исчез внезапно, а вчера – как во все субботы – должен был навестить на «Правде»  маму, приходится что-то врать.  Позвонил тёте Жене, которая  уже заподозрила неладное, и договорился, что ко мне приходить не нужно (Наташа за мной поухаживает лучше, чем кто-то другой), а она пусть придержит на даче мою матушку. Насчёт того, на сколько я тут застрял, Невил Аполлонович прогнозов не делает – очевидно, внутреннего кровотечения нет (я бы уже умер), аппендицита тоже, а если что-то болит, так может быть и выскочившая от удара грыжа. Короче, застрял я тут как минимум на две недели.
Вообще здесь долго не держат, но кроме срочных операций  (а это когда во двор на всех парах влетает реанимобель с сиреной и крутящимся синим фингалом на крыше), есть и плановые. Так, напротив меня лежит начальник автобазы Тягунов (после седьмого приступа созрел для удаления камней из желчного пузыря). Он отставной полковник, но военный гошпиталь проигнорировал – здесь хирургия лучше, чем где бы то ни было. А по коридору гуляет немой моряк-эстонец – тоже попал по блату: несколько лет назад ему лопнувшим тросом вырвало всю гортань, выжил и теперь ждёт пересадку голосовых связок. Кого ждут две свободные койки в нашей палате – Бог весть.

14 июля 1975 г.
Курю на лестнице, где курят все: внизу – санитары анатомички, куда то и дело доставляют нечто,  с головой накрытое белой простынёй или салатовой клеёнкой, этажом выше (на третьем) – хирурги, иногда они переговариваются, и разговоры  их замечательны. Вот внизу громыхает каталка, вся простыня в крови, и сверху падает вопрос: «Причина смерти?» – «ДТП, черепно-мозговая, – отвечают снизу. – Лет тридцать парню». – «Хор, положи для меня на лёд правый локтевой сустав и обе коленные чашечки». – «О’кей, – отвечает санитар. Поднимает голову, видит в проёме чужого меня с глазами на лбу, подмигивает: – Шутка!» (Медики шутят?)

15 июля 1975 г.
Весь день разговоры об одном событии – про «Союз-19» – «Аполлон»,  что уже окрестили «рукопожатием в космосе». И тут все радостно поздравляют нашего  Невила Аполлоновича, который, как оказалось, тоже часть американо-советского  проекта: весь прошлый год Невил по обмену работал в нью-йоркском госпитале, а вместо него сюда приехал американский хирург. И будто бы под конец янки не захотели отдавать нашего армянина Аполлоныча, поскольку у него не умер никто, тогда как американец зарезал два десятка наших граждан. Надо видеть, с каким восторгом говорит о Невиле наша медсестра Леночка, явно в него влюблённая.
К нам в палату он приходит в девять утра и, обойдя всё отделение,  до конца дня исчезает в операционной – до вечернего обхода, что иногда за час до полуночи. Чудеса, которые он делает, сидят в коридоре и в больничном скверике – каждый с удовольствием рассказывает, как его возвратили  о т т у д а … По случаю праздничного настроения, сегодня всё отделение навеселе. Зайдя в сортир, застал эстонского морячка за невероятным занятием: поскольку его горло готовят к операции – оно заткнуто пробкой, а пищевод выведен наружу, так что наш больной через воронку заливал бутылку портвейна прямо в желудок…

16 июля 1975 г.
Вчера соперировали Тягунова, а пока он был в реанимации – в палату привезли  гнусного стонючего мужика. У которого, как оказалось, белая горячка: полежав спокойно едва ли десять минут,  он вдруг резко сел на кровати и, глядя в мою сторону невидящими глазами, забормотал:
– Мальчик, подсекай рыбку-то, подсекай!..
Тягунова привезли полуживым в конце дня,  всю ночь мы с медсестрой таскали ему кислородные подушки. Однако метался он страшно – из боязни, как бы шов  не разошёлся, я привязал его руки к кровати…
Проснулся я в шесть утра от какого-то тревожного предчувствия. Лёжа на боку, прямо напротив увидел Тягунова, который судорожно пытался высвободить руки, в ужасе дёргал головой. Проследил его взгляд и обалдел: посреди палаты стоял наш белогорячечный – щурился на яркое солнце, держа в руке открытую опасную бритву. Кричать было нельзя, бросаться на него тоже. Сколько времени он так  стоял? – пять минут? десять? Потоптавшись, отошёл к зеркалу и принялся всухую  брить морду. Тут мы с Тягуновым уже заорали в две глотки – вбежала медсестра, отобрала у белогорячечного бритву,  а следом пришли два санитара – забрали алконавта с вещами, сказав: «Пошли, покажем тебе Бухенвальд!»…

17 июля 1975 г.
Завтра неделя, как я в Склифе, и на правах старожила позволяю себе нарушать  больничный режим. То есть сразу после утреннего обхода – сказав медсёстрам, что иду гулять в наш сад, – ловлю такси и мчусь в «Иллюзион» (это совсем рядом) или туда, куда Наташка обменяла часть абонементов. Конкурсные показы меня не интересуют, просто любое хорошее кино: полная цветная версия «Конформиста» Бертолуччи, «Кабаре» Боба Фосса,  и «Поезд» наконец досмотрел до конца.

18 июля 1975 г.
В начале второго курил на лестнице, когда из коридора первого этажа раздался женский крик:
     – Чапаева привезли!
Возле приёмного покоя на каталке лежал с подвязанной челюстью актёр Борис Бабочкин: весь день мёртвым просидел за рулём машины, которую из последних  сил смог  припарковать возле «Метрополя».

20 июля 1975 г.
На два дня сбежал к Наташе – соскучился по горячей ванне, крахмальному белью, домашней еде. То бишь да: что-то я в этом Склифе залежался – пора бечь!

21 июля 1975 г.
Опять сбежал на весь день в «Ударник» – на слабенький ФРГэшный детективчик «Один из нас двоих», который огорчил, зато второй фильм порадовал с лихвой – «Страх над городом» с бесподобным Жаном-Полем Бельмондо.
Вечер был настолько тих и хорош, что пешком дошли с Наташей до Склифа, где ещё час целовались на нашем любимом месте – на заднем дворе возле морга. (Как бы наши прощальные посиделки в предлагаемых обстоятельствах.)
В палате меня ждал сюрприз – белогорячечного освободили из «Бухенвальда» (это в подвале Склифа вроде вытрезвителя). Говорит, стуча зубами:
     – Что это такое было? Там все голые, матрасов на кроватях нет и холодной водой из шлангов обливают!
А это, дорогой, – типичный советский ад! Так что бросай пить, пока не поздно!

25 июля 1975 г.
Ура! – я жив и опять готов к труду и обороне. И пятничное чаепитие в редакции газеты «За точность и качество» прошло в тёплой  дружеской обстановке (жаль, Анна Терентьевна в отпуске – не сказал ей «спасибо!» за стишок «Эмилия»). В отличие от меня или Гофмана, все девушки пришли на Второй  МЧЗ после школы, работали на конвейре, пока стали журналистками, и директор Парамонов для них просто Дима, потому что он был старшим пионервожатым, а они рядовыми…
Здорово, что мне повезло их узнать!

27 июля 1975 г.
На «Правду» не поехал – отложил объяснение с мамой, для которой мой приезд на дачу не на велике, а на электричке, точно означает, что я попал в переплёт. К тому же со мной творится что-то странное: стреляет в ухе и кружится голова...

28 июля 1975 г.
Позавчера в Тарусе умерла дочь Цветаевой и Эфрона. Об Ариадне Сергеевне все отзывались по-разному, что и понятно – отсидела в лагерях пятнадцать лет, а такой опыт вряд ли улучшает характер. К своей великой матери относилась сурово:  отдалилась от неё ещё в юности, потом вроде бы чуть-чуть смягчилась, но именно благодаря её протесту власти Тарусы уничтожили памятник Марине Ивановне, поставленный каким-то восторженным поклонником…

2 – 22 августа 1975 г.
Угораздило же меня, легко отделавшись от дурацкого ночного ДТП, застудить в Склифе ухо и башку – едва не отбросить лыжи, как Оскар Уайльд, от банального менингита.  Так и  провалялся  почти три недели  в той самой 50-й больнице на Старом шоссе, где вынимали с того света академика Ландау. Его здесь многие помнят (одноместную палату Дау хранят как мемориальную, но за денюшку или по блату получить её нет проблем).  Сюда меня привезли на «скорой» (стоило мне чуть отклониться от вертикальной оси – тотчас въезжал лбом в пол, терял сознание),  но трепанацию черепушки избежал (как и в Склифе – под расписку), однако риск рецидива висел две недели, пока организм сам кое-как преодолевал случившееся.
Зав. отделением Рассказова прониклась ко мне светлым чувством – разрешила увешать всю палату юмористическими рисунками на медицинские темы (клей  заменил сгущёным молоком, так что после меня здесь придётся делать ремонт),  а за оформленную стенгазету получил не только свободный режим, но даже ключи от столовой – с разрешением пользоваться ею в ночное время. Правда, далеко меня не отпускали – ни домой на день рождения (6-го ещё совсем был плох), ни проститься с Шостаковичем – Димыч от меня отнёс цветы.
За мной опять ухаживала Наташа, благо в палате я почти не бывал,  а корпуса окружает роскошный парк (Тимирязевский?), где мы нашли уютную полянку с поваленной берёзой, заменяющей и стол, и ложе. За время лежания в Склифе с беготнёй по кинотеатрам я потерял тринадцать кэгэ и теперь отъедался – мало, что Наташка приносила всякие домашние вкусности, так были ещё и полуночные ужины, про которые стоит поведать отдельно.
В палате нас пятеро, с двумя я сошелся накоротке. Валя-«вальщик» – молодой зэк, отбывший пять лет на лесоповале, где получил прозвище и профессию (для того, чтобы подпиленное дерево упало в нужную сторону, его направляет шестом конкретный рабочий). Тридцатилетний Миша – потомственный водитель метро, где его отец работал с 1930-го, с самого начала.  Днём мы почти не общались – только за ворота ходили в магазин отовариться  едой на ночь. После вечернего обхода, когда Рассказова со свитой оценивала мои новые рисунки (чёрный юмор у медиков в почёте), заодно спрашивая о самочувствии, я на час уходил звонить на лестницу  (два телефона на пять этажей),  за это время коридоры опустевали, и мы с Мишей и Валей перебирались на кухню: жарили мясо, крошили салатики. Когда всё было готово – звали дежурных медсестёр (без них не доберёшься до хирургии, где таилась заветная десятилитровая бутыль со спиртом. Главное тут – вовремя остановиться:  отправить зевающих медсестёр спать и удержать двух здоровенных пьяньчуг от желания устроить гонки на инвалидных креслах…
Рассказы Вали-«вальщика» про зону все однообразные и тоскливые. Из историй драматических – вряд ли придуманный спор двух бригад, чей вальщик лучше: на снегу чертили черту и побеждал тот, у кого ствол дерева ложился тютелька  в тютельку (проигравшего могли и убить). Байки Миши про метро повеселее – как и отец, он водит поезда по Сокольнической линии, но и чернухи тоже навалом: за  десять лет на нём четверо самоубийц (уверяет, что на его отце – четыре десятка, половина – в войну: получали похоронку и…). Писать на коленке я не умею – только мелкие заметочки в дневник, а вот рисовал много – соскучился.
Если из Склифа вышел, придерживая спадающие джинсы, то отсюда ехал домой, подпоясавшись верёвочкой – на животе не сходились. Всё – больше не болею!

24 августа 1975 г.
За выходные дни два десятка друзей навестили (все, кто соскучился). Приехала мама: скрывать случившееся уже незачем – переживать за меня задним числом глупо, а мамино «сердце-вещун» как-то не сработало (или тётя Женя так хорошо усыпила её бдительность?).
Проводил Наташку с родителями в Теберду (намучилась она со мной за полтора месяца, при этом я не знаю никого, кто столько возился бы с больным ворчливым типом, которого проще было сдать на живодёрню).

31 августа 1975 г.
Верно про сто рублей и сто друзей – в понедельник отвёз на автобазу к Тягунову изуродованные фрагменты своего убитого Pinarello, а в пятницу уже получил его  в абсолютно идеальном виде, да еще и с двумя запасными колёсами, которые в СССР вообще нестандарт. На радостях уехал на нём на дачу, два выходных дня колесил по окрестностям Правды и Братовщины. Удивительное состояние, когда ничего не болит и все недавние события кажутся каким-то чудовищным сном.

2 сентября 1975 г.
После типографии заехал в Литинститут, узнал новости. Нашу осеннюю сессию перенесли на октябрь (что кстати, поскольку я в себя ещё не пришёл). Дидурова всё же отчислили (зря взял у меня все контрольные – ни одной не сдал). Как и Шурку Суслова, который нашёл-таки повод эмигрировать: женился на одесситке Жанне, но та рано радовалась, что стала москвичкой, – сразу же после свадьбы Шурик потребовал, чтобы жена объединилась со своей израильской бабушкой. Всем плюнул в души – бросил табуректору порванный комсомольский билет…
По пути домой зашёл в редакцию «Нового мира» – раздобыл июльский номер с подборкой стихов Юрия Кузнецова, с которым все носятся, как с писаной торбой, провозглашая едва ли не первым поэтом современности (точно – не моё это).

11 сентября 1975 г.
В «Иллюзионе» – «Цубаки Сандзю» Куросавы (явно проходной  для него фильм). И очень приличный вестерн Пэнна «Маленький большой человек» с Фэй Данавэй  и симпатичным Дастином Хоффманом, которого прежде видел лишь в дуэте с Сандрелли, в последнем фильме Пьетро Джерми «Альфредо, Альфредо!».   

20 сентября 1975 г.
Открытого шоссе, где находится 50-я больница, больше нет – переименовали в улицу Вучетича, у которого, оказывается, по соседству была мастерская. Всё же у меня географический кретинизм – именно туда меня в апреле 72-го возил отец, желая пристроить к монументальному искусству.

27 сентября 1975 г.
Позвонил Димыч: «Хочешь услышать, как звучали гусли? А пастушичьи рожки и барабанка? Пошли на концерт Ансамбля Дмитрия Покровского. Может, потом и заметочку куда-нибудь напишешь?..»
Был маленький зальчик в каком-то клубе на сгибе Кривоколенного переулка, вся публика – полтора десятка зрителей. На сцену вышел человек со скрывающими прикус усами и стал рассказывать про то, что сейчас будет. Потом неожиданно запел, к нему присоединилась девушка, и еще одна, и парень с деревянным коробом на шее. Оказалось, это и есть концерт народной музыки – странный, не похожий на то, что являют ансамбль Моисеева и «Берёзка», и неимоверный по энергетике: воздух в зале наэлектризовался настолько, что стал осязаем, начал звенеть... Впечатление было столь сильным, что сразу захотелось познакомиться поближе, и Покровский оказался очень контактным – обменялись телефонами, договорились в самое ближайшее время встретиться снова: ансамблю нужен хороший зритель, а у меня уйма голодных на культуру людей.

В 73-м музыкант Дмитрий Покровский окончил Гнесинское училище как солист-балалаечник и дирижёр народного оркестра, год спустя собрал свой ансамбль и начал выступать с концертами.
(Первый состав – к лету 75-го: жена худрука и солистка Тамара Смыслова, студентка актёрского факультета ВГИКа Ирина Бразговка, гусляр Александр Данилов).

2 октября 1975 г.
В  «Московском комсомольце» все жутко переживают переезд редакции в новое здание у метро «1905 года». Под эту сурдинку Саша Аронов сегодня напечатал мой стишок про Чистые пруды, а вдобавок к картинке прудика художник поставил ещё одну – в лунном свете сидящую спиной к объективу откровенно голую девицу, да ещё и под смешной рубрикой «Хочу всё снять».
Закончилась эпоха «МК» на Чистых прудах.

13 октября 1975 г.
В школе-студии МХАТ посмотрели гениальный фильм «Кто боится Вирджинии Вульф» с Лиз Тэйлор и Ричардом Бартоном. В «Клеопатре» она такая бездарная, что ничего интересного от неё уже и не ждал, но в этом фильме – великая драматическая актриса, в дуэте с мужем так просто потрясающая. Можно ли это объяснить тем, что в одном случае обоим нечего было играть, а здесь им дали великолепный литературный материал (режиссуру сейчас не обсуждаем).

20 октября 1975 г.
В Третьяковке замечательная выставка Чюрлёниса, и я договорился с Розой Микунис (дщерь моей школьной словесницы Эсфирь Павловны здесь мэнээс), что в этот понедельник, когда галерея закрыта для зрителей и тут только свои, устроим концерт ансамбля Мити Покровского прямо в зале икон.
Cегодня оценил главную фишку Покровского: он делает не просто концерт, но театр. В котором информационная часть не только теория – таким образом он зондирует, насколько зал готов к восприятию того, что ему предстоит сейчас услышать. Благо, что у ансамбля уже очень богатый репертуар – от свадебных и календарных обрядов до строевых казачьих песен и жестоких романсов.
Вообще Дмитрия Викторовича совсем не интересует коммерческая сторона его проекта. То есть понятно, что они будут вынуждены зарабатывать концертами и гастролями, но главными всё же остаются летние экспедиции по российской провинции – собирание фольклорного и музыкально-певческого материала, старинных музыкальных инструментов, вроде 300-летних гуслей, на которых Саша Данилов две мелодии исполняет ¬– скопировал с магнитофонной записи.

25 октября 1975 г.
После экзамена по иностранному поехали с Олесей ко мне – давно собирался сделать ей фотографии для публикаций. Съёмкой доволен – по контролькам уже видно, что несколько хороших портретов есть.

26 октября 1975 г.
Коллекция «100 картин музея “Метрополитен”» показалась менее интересной, чем недавно привозимое собрание Хаммера. Необыкновенно хорош Эд. Манэ («У моря»), великолепны испанцы и Мадонна Кривелли. А вот американская школа просто никакая.  То бишь если им отдать нашего  Шилова, он там будет абсолютно уместен. А вот на кого бы его обменять?..

31 октября 1975 г.
Неделю назад наши друзья из школы-студии МХАТ устроили у себя вечер Окуджавы. Камерный, для своих, чтобы вся Москва  не набежала. В тот день на город пролился жуткий ливень – мы созвонились и решили, что по дождю тащиться лениво.
За час до начала  в Камергерский приехала Погожева, из нашей  компании никого не нашла и позвонила с паническим воплем: как внутрь пройти? Сказал: дождись БШ, сошлись на общих знакомых – наверняка проведёт.  Так и вышло: Окуджава юную коллегу в зале пристроил,  а она в благодарность сунула мэтру в карман стишок, сочинённый от нечего делать, пока концерт ждала.
Булат Шалвович как-то узнал Галкин телефон, позвонил той же ночью, напоролся на вредину-сестру, которая сказала, что никакого Окуджаву не знает, и так звонил неделю – Погожева, точно почуяв неладное, от БШ успешно пряталась. Когда она спросила у меня: что происходит-то? – говорю: а прочти-ка мне этот стишок.

               * * *
               Запоминать тебя такой? – Будь лучше призраком прозрачным
               Над сном, над смятым ложем брачным, Соседним домиком барачным 
               И серой сумрачной рекой.

               Я погружаюсь в пустоту,  Меня охватывает  бездна
               Стена прохладна и отвесна, Жена умна и интересна
               Но помню умершую – ту.

               Как притворяется живой, Когда ее встречаю где-то! –
               Она отчаянно одета... Моя случайная победа,
               Что приключается с тобой?

               Ты почему теперь не та, Ребёнок, крашенный и бледный,
               Что ходит куколкой балетной  В квартиру чью-то на Каретной –
               Я сам толкнул тебя туда.
      
               Я был талантлив и умён, Считал, мне можно все на свете...
               Ах, эти девочки, как дети, – Заплачут горько на рассвете
               И канут в зеркало имён.

Стишок как стишок, «без звезды», как говорится, и что в нём зацепило БШ, понять трудно. А сегодня, зайдя в «МК», в кабинете  Аронова застал Зураба (племянника Окуджавы, но по фамилии Налбандян), и тот огорошил:
     – Ваша Погожева вконец с глузда съехала? Пронюхала, что у Булата есть женщина в Каретном, так зачем ему стихи об этом в карман совать?
Вечером отчихвостил Погожеву, а она:
     – Надо же... Да ничего я не знала!  Рифма к слову «балетной» понадобилась, а кроме Каретного ничего не нашла...
Никакой мистики – чистое поэтическое наитие.

6 ноября 1975 г.
Концерт ансамбля Мити Покровского в Консерватории. После жуткого ажиотажа – с милицией и прорывом через окно – странно было видеть в зале пустые места: очевидно, часть билетов с какой-то целью придержали, а реализовать не смогли (или не захотели?). Покровские были в ударе – концерт длился три часа, а на «бис» трижды исполнили «Пчёлочку златую». В зале много знакомых лиц – Боков и Берестовы, Ревич и Чухонцев, Чугай с новым своим «зверинцем», ребята из «Комсомолки»…
Расходиться не хотелось – с Черновым и Зайцем пошли к живущему рядом Гене Жаворонкову, где застали Щекочихина и еще десяток друзей. Посидели до ночи.

7 ноября 1975 г.
Наконец на экраны выпустили «Афоню», про которого  уже говорили, что даже плёнку смоют. Не смыли – показали Брежневу и великодержавный цензор будто бы сказал: «Полезный фильм о вреде алкоголизма», после чего пустили широким экраном. Если это вымысел, то вполне в духе времени.
В том, что Данелия мастер, сомнений нет, но здесь он достиг вершин трагизма. И когда Афоня-Куравлёв улыбается милиционеру – эта гримаса сродни улыбке Лилиан Гиш, растягивающей пальцами губы своей умирающей героини…

9 ноября 1975 г.
Если бы не то, что отец Чернова кавторанг, а Никита служит в Прибалтике, мы тоже ничего не узнали бы, а так информация просочилась: вчера вспыхнул бунт на военном корабле – команда объявила, что из Риги уходят в Швецию, сутки переговоров ничего не дали: сегодня судно вроде бы расстреляли истребители, а зачинщиков взяли в плен. Поразительно, что в наших новостях ни слова. Факт, конечно, потрясающий: времена восстания на «Потёмкине» возвращаются.

10 ноября 1975 г.
Получил на заводе премию, плюс приличный гонорар за рецензии в «Молодой гвардии», и решил себя порадовать – книжек прикупить. Погода была мерзкая – мокрый снег валил, и когда доехал к Первопечатнику, уже и «Книжная находка» закрылась, и Люсьена ушла, а у погасшей витрины зяб всего один спекулянт – в тайной надежде, что хоть кто-то придёт. И таки дождался – меня. Его список был весьма впечатляющим, и поэзии хорошей много, а у меня в кармане полтораста рублей тремя бумажками, из которых намеревался потратить треть. Барыге так хотелось заработать, что он сам такси поймал до своего Чертанова.
Квартира букиниста напоминала книжный склад, где книжки лежали даже и на подоконниках. За полчаса копания в бумажном ворохе я выбрал «Цветы зла» и «Симплициссимуса» в Лит.памятниках, томик Рильке, «Жизнеописание Бенвенуто Челлини», «Уроки музыки» Ахмадулиной, Каменского и Кедрина в большой серии «БП», а барыга называл цифири. Я считал, что набрал на полтинник, а он – что на 57, и наш перебрёх напоминал торг Чичикова с Ноздрёвым. Мне не хотелось разменивать вторую бумажку, но округлить до пятидесяти спекулянт отказался, в итоге я дал ему 50, он вернул мне 43 и помог упаковать свёрток. У подъезда как раз освободилось такси, и только когда я расплачивался возле своего дома – обнаружил, что у меня в кармане… 143 рубля. То есть в результате манипуляций с деньгами купил на семь рублей семь книг по номиналу: зря барыга не округлил тот полтинник, который мы возбуждённо передавали из рук в руки и запутались.

11 – 16 ноября 1975 г. / Софрино
На Московское совещание молодых писателей попали мы все, кроме Погожевой, которая предпочла оказаться на Всесоюзном (оно представительнее, и коврижек  там гораздо больше:  издательские договоры на книжки, рекомендации в СП).
Из Литинститута здесь Наташа Старосельская, Андрей Чернов, Феликс Ветров, Петя Кошель, Витя Гофман, а из семинара Слуцкого – Люба Гренадер, Алёша Королёв, Лёша Бердников, Гена Калашников. Ещё из знакомых – Гриша Кружков, Лёша Дидуров, Виктор Лунин. Ну и Аронов с Мнацаканяном – как организаторы.
И прожили мы в софринском Доме кинематографистов славную неделю.

Прежде чем в Колпачном нас рассадили по автобусам – загрузили идеологически, о чём постарались Смирнов, Полевой и Амлинский. Мало того – по прибытии на  место нас снова загнали в кинозал, где на трибуну влез инструктор МГК ВЛКСМ, который прямо сказал, что все мы успешно прошли идеологическое сито, однако же в ряды допущенных всё равно просочились авторы, чьи моральные основы и нравственные устои оставляют желать лучшего. В доказательство творческой распоясанности прочёл верлибр, кончавшийся строчками:
                «…а где девица та? Она в дурдоме,
                а я ребятам преподаю географию.
                Три отличника есть у меня».
Тут зал разразился аплодисментами и криками: «Автора!», на что инструктор недовольно сказал: «Какой-то Пэ Кошель», и Петька сразу стал героем дня.

Первый же семинарский день отметился скандалом:  Солоухину укомплектовали группу  «пролетарскими» поэтами (у него и сборщица Вихлянцева с моего Второго часового), Владимир Алексеевич это понял и рассердился. Сказал, обращаясь ко всем:
«Поэзия – это не игрушка, а тяжелый труд, ей нужно целиком отдаваться. И вы, ребята, бросайте это баловство. Ты, Смирнов-Фролов, экскаваторщик, вот и делай с душой это дело, котлованы под фундаменты копай. А ты, Вихлянцева, собираешь часы, и в этом найди своё призвание, а стихи оставь профессионалам». 
Потрясённый Смирнов-Фролов в слезах вышел из комнаты, в коридоре столкнулся с Сашей Ароновым, упал ему на грудь: «Как жить дальше, Аронов!?  Жиды, евреи проклятые, русскому человеку в поэзию пробиться не дают!» 
Саша отчасти  крёстный отец поэта-экскаваторщика (когда тот пришел к нему в «МК», придумав
себе псевдоним Смирнов-Фролов, Аронов пошутил: «По мне так хоть Рабинович-Таврический!»), и какие-то слова утешения нашёл, уведя униженного Смирнова-Фролова в буфет.  Где, сославшись на нехватку помещения, безвылазно сидел  семинар сатириков, руководимый Аркадием Аркановым, Андреем Кучаевым и Сан Санычем Ивановым – там собралась вся редакция «Московского комсомольца».

В семинаре Слуцкого и Окуджавы царила  атмосфера нашего подвала: товарищеский суд был суров, но справедлив. Борис Абрамыч говорил много, охотно шутил. Когда его красноречие иссякало – поворачивался в сторону Булата, который  вроде бы всё время дремал, открывая глаза лишь когда хотел вставить в разговор  замечание или шутку. Окуджава говорил образно – озадачил Дидурова советом, которого он не понял:
– Алёша, вы карабкаетесь на очень высокую гору, но гора уже кончилась – лезть выше просто некуда. Прыгайте с неё  и – если сможете – парите! – Но сразу и подсластил пилюлю, похвалив: – А  вот это ваше стихотворение я бы спел.

В пятницу 14-го все партийные писатели уехали в Москву на партсобрание, лишь Слуцкий и Окуджава остались – Борис Абрамович сказал, что совещание важнее. Удивясь отсутствию Погожевой, предложил обсудить её вне плана,  если захочет (еле дозвонился до Галки, но она сказала, что боится Окуджаву, да и не станет по грязи тащиться за город).

Я прошёл к прозаикам – рецензировали мои рассказы Фазиль Искандер и Юрий Нагибин, а оказался в семинаре Николая Воронова и Евгения Шатько, где самыми интересными были  Андрей Яхонтов, Гера Баженов и Феликс Ветров. У Воронова (кроме симпатичной повести «Лягушонок на асфальте», я у него ничего не читал) то ли повышенное давление, то ли больное сердце – сидя в дублёнке, распахивал окно, выстужал комнату, а мы стучали зубами.  В Литинституте Николай Павлович учился у Паустовского и Катаева, но профессионально обсуждать прозу они его не научили – про повесть Феликса Ветрова нёс такую чушь, что уши вяли, и Андрея Яхонтова хвалил совсем не по делу, так что лучше бы ругал.  И хорошо, что меня обсудили в его отстутствие: Женя Шатько ко мне относится хорошо, однако уверен, что мне нужно писать юмористику, о чём при каждой встрече талдычит.

Поскольку я в «Софрино» ещё и прессу представлял,  имел возможность ходить из семинара  в семинар, предпочтя поэтические: к Слуцкому и Окуджаве, Давиду Самойлову и Владимиру Соколову, к Глушковой и Казаковой.
Обсуждения шли до шести вечера, после ужина желающие перемещались в зал, где показывали кино или устраивали творческие встречи. Заканчивался день – в холле на первом этаже, возле единственного на весь дом бесплатного телефона, у которого вырастал длинный хвост.  Раз я основательно застрял в очереди между Аксёновым и Сашей Ивановым – овладев трубкой, Василий Павлович взялся пересказывать жене краткое содержание фильма «Не болит голова у дятла», а желчный пародист изнывал в ожидании и поминутно бормотал: «Скорей бы дятел дал дрозда!»…
Манера Иванова шутить абсолютно дурашливая: проходя мимо стола, за коим я сидел с Мнацаканяном и Пашей Грушко, Сан Саныч вдруг выкрикнул: «Салют! – и, наклонясь, добавил: – Я бы сказал вам «Хайль, Гитлер!», если бы не знал, что вы втайне сочувствуете большевикам».

По ночам Дом творчества жил бурной питейной жизнью, а я переходил из комнату в комнату, благо почти в каждой были знакомые.  В комнате у Старосельской о чём-то спорили Гена Калашников и Лёня Бахнов, а Наташа была третейским судьёй, что не помогало – разговор шёл на повышенных тонах, и никаким консенсусом там не пахло. В битком набитой келье Риммы Казаковой вовсю шумел «зверинец» Ольги Чугай – на столе сидел смурной поэт Ефим Зубков, загробным голосом читал заумные  ямбы, что сопровождалось возгласами «Гениально!», «Потрясающе!», «Фима, ты превзошёл самого себя!», и я не понравился уже своей скептической мордой – на полуслове перестав читать, Зубков сказал: «А вас сюда никто не звал!»
В пустом коридоре столкнулся с сильно выпившим Алёшей Дидуровым, который, держа меня за пуговицу, пристал с вопросом: «Булат меня похвалил или унизил?». Подошёл Саша Аронов, обнял нас за плечи и завёл в комнату к Саше Антоновичу, где поочерёдно  читали стихи Чернов с Кружковым, и хором уговорили Аронова прочесть «Голоса» и «Исаакиевскую повесть»…

Прощальный вечер провёл в родной компании. Собрались в комнате Слуцкого и Окуджавы, куда ещё пришла Татьяна Глушкова. Булат Шалвович, меланхолично дремавший на всех читках, теперь проснулся – всем наливал и подливал, острил. Борис Абрамович, наоборот,  был серьёзен и грустен. Когда стихли разгоретые водкой голоса, он поднял первый тост: «За успех нашего безнадёжного дела!» (непременный тост Ахматовой). Следующий произнесла Люба Гренадер: «Думаю, в этой комнате нет людей случайных – все мы взялись за дело, зная, что оно для каждого значит, чего от каждого потребует. А насколько у каждого получится – знает только Господь, которого нет!»
Люба сказала то, что мог бы сказать каждый из нас, ёмко выразив всё, о чём мыдумали в ту минуту. И что к этому мог добавить я – сентиментальный крокодил,с глазами на влажном месте от переполнявших чувств в Слуцкому, Окуджаве, ко всем нашим друзьям?..
Окуджава приехал в Софрино без гитары, но её, конечно, раздобыли – битую, с торчащим из-под грифа карандашом, и отступать Булату Шалвовичу было некуда – спел полтора десятка новых песен, которые в комнате звучали совсем иначе…

Вообще устроители совещания постарались во всём: Дом творчества небольшой, но уютный, кормили нас на убой, даже и чёрной икрой (правда, искусственной), в буфете был отличный выбор алкоголя – от «Хванчкары» до нескольких сортов коньяка. Не забыли и культурную программу – показали наши новые кинокартины «Сто дней после детства» Сергея Соловьёва, «Не болит голова у дятла» Динары Асановой, «Первая ласточка» Мчедлидзе, а из зарубежных  «Заводной апельсин» Кубрика, «Дьявольская декада» Шаброля, «Бумажная луна» с виртуозной работой оператора Ласло Ковача  и гениальной девочкой Татум О'Нил.
В последний вечер приехали Митя Покровский с женой Тамарой, Ира Бразговка и Саша Данилов – даже в таком неполном составе устроенный ими концерт был на пятёрку с плюсом. Накануне у нас выступал пианист-импровизатор Чижик, но «своей» аудитории здесь не нашёл (один Дидуров заказал ему попурри на темы Гершвина), а Покровские мгновенно покорили зал. Поскольку почти все слова на слух разобрать не получается, Окуджава спросил Митю, может ли он перевести их на понятный русский, и перевод оказался настолько живым и озорным, что зал разразился аплодисментами, а Булат Шалвович крикнул: «Браво!»

В последний день чуть свет разбудил парадно одетый Петя Кошель – потребовал, чтобы я взял фотоаппарат, повлёк  по тёмным коридорам и вломился в комнату к Самойлову. Бормоча: «На память, Давид Самойлович, для истории!» – оттеснил готовившую чай Татьяну Глушкову, поднял с постели Владимира Соколова, одел и пересадил на кровать к Самойлову, сам тут же втёрся между ними, оторопевшими, и мне: «Давай, снимай скорее!…»

Когда рассаживались по автобусам, ко мне подошла Люда Вихлянцева: «Знаете, я больше стихи писать не буду…». После того, что ей наговорил Солоухин, я еле упросил девчонку остаться, и получилось ещё хуже: какой-то скот предложил ей переспать, и это Вихлянцеву добило окончательно: ладно, на заводе чего под стакан водки не сделаешь, а ведь тут – ПОЭТЫ…
Едва отъехав от Дома творчества на полверсты, увидели на дороге Погожеву – редкое чучелко, всё-таки решила в последний день приехать в «Софрино» и вот теперь месила  грязь летними туфельками (подобрали, конечно).

17 ноября 1975 г.
Пока был в «Софрино», в одночасье умерла бабушка Димыча Татьяна Ивановна, которую помню с детства,  кому обязан своим приближением к оперному театру. После родной бабушки Кати – вторая невосполнимая  потеря в моей жизни.

19 ноябрь 1975 г.
У Егора Самченко вышла книжка «Жёсткий вагон». Вот что интересно: почти все стихи в ней прошли через семинар, все вызвали жаркие споры и бурные отклики, а читаешь те же строки на бумаге и – вхолостую: к ним не хочется возвращаться.

22 ноября 1975 г.
Собрались у Погожевой: Женя Блажеевский вышел из армии, читал последние  стихи. Стихи талантливые и жуткие – о «неразделённой к родине любви».
В армии Блажеевского сломали муштра –
               «хочу стать камнем под ногой у старшины»,
и отсутствие женщин –
               «тяжёлые бёдра еврейки устало к себе притяну»,
выходить из этого состояния ему будет непросто.
В отличие от Блажеевского, Гриша Остёр, с которым тоже познакомился сегодня, – человек не рефлексирующий, и служба ему только на пользу пошла: вернулся с флота автором книжки ура-патриотической лирики, но со стихами, говорит, завязал – намерен стать детским писателем (и проблем меньше, и денежнее).
Обещал Грише, что хвалебная рецензия на первую его детскую книжку – за мной.

24 ноября 1975 г.
72 члена АН СССР заклеймили Сахарова за его политическую деятельность.
Думаю, при этом далеко не все покривили душой – большинство высказалось вполне искренне: зависть к Нобелевским лауреатам в народе неискоренима.

25 ноября 1975 г.
Подруга привезла из Парижа (по приглашению французской компартии на дни великого Октября ездила) новую книгу Солженицына «Бодался телёнок с дубом». Впервые Сергей сказал, что боится её ксерокопировать – Первый отдел сейчас сильно активизировался, а за такую литературу дают реальный срок.

27 ноября 1975 г.
Ребята поехали к Берестову, а мне всю ночь работать «ночным директором» – сидеть на телефоне в кабинете Парамонова. Пока мой напарник обходил цеха, не смог побороть любопытство – полистал записную книжку Дмитрия Алексеича, по которой его нужно искать, если – не дай бог – на заводе случится ЧП.  Кроме личных телефонов Косыгина, Промыслова и еще десятка членов ЦК (в общем-то, ожидаемых), обнаружил телефоны Генриха Боровика, Конст. Симонова, Генриха Гофмана (то есть для устройства сюда на работу сына Вити посредники отцу не потребовались) и даже  Евг.Евтушенко. Моё любопытство было вознаграждено – в нижнем ящике директорского стола  обнаружил книжку Алилуевой  «Двадцать писем к другу», которую и прочитал до утра. Не знаю, сколь велико редакторское вмешательство, но написана книжка вполне хорошо.

30 ноября 1975 г.
Утром заехал Петя Кошель – не терпелось  заполучить своё фото с Самойловым: обиделся, что дал ему две штуки (хотел три десятка, чтобы всем дарить). К обеду заявились Чернов с Иркой и Берестовы с жареной уткой – поехали было к Новелле Матвеевой, но у Ивана Киуру очередной запой, а возвращаться домой не хотелось.
За столом Валентин Дмитриевич исполнял роль тамады, сыпал устными байками, которых в его памяти великое множество. (Презанятная, как Фадеев – Маршаку: «Самуил Яковлевич, давайте выпьем!» – а Маршак отвечал: «Не могу, дорогой! Пить с вами – всё равно что играть на скрипке в присутствии Паганини!»)
Потом Берестов потребовал, чтобы я показал свою прозу, – пришлось найти один давний рассказ – мрачный, с трагическим концом, и чернуха вогнала Берестова в тоску – на подаренной мне книжке написал: «толстому и весёлому автору тонких и грустных рассказов» (тоже считает, что я должен сочинять нечто смешное).
В разгар наших посиделок позвонил Гриша Остёр, который сидел у Успенского и прикидывал, где провести остаток вечера, так что если бы не жуткий гололёд, в который осторожный Эдик Николаевич за руль не садится, была бы возможность провести у меня дома слёт детских писателей.

3 декабря 1975 г.
Решили с Черновым на выходные  съездить в Питер, прихватив с собой Наташу и Погожеву. Днём купили билеты: девчонкам купе, а нам (по бедности) плацкарта и на другой поезд. Из кассы зашли в «Комсомолец» к Аронову, у которого застали симпатичного поэта Юрия Смирнова, а из редакции – в Беляево к Берестовым, прихватив за компанию журналистку Наталью Геккер из Ароновского отдела.
У Берестова уже была Зайцева – рисовала гипсовую голову с Галкой (приёмной дочерью Валентина Дмитриевича), и я тоже тряхнул стариной – уломав Геккер послужить моделью, переключил художниц с бездушного гипса на живую натуру,  в чём преуспел – мой девичий портрет получился тёплый и живой, тогда как Заяц нарисовала холодную мёртвую тётку.
За ужином Андрей читал блокадный дневник своей бабушки (не той, живущей ныне на даче в Михалково, а матери отца Юрия Ивановича, которую сын смог вывезти  из Ленинграда в 1943-м, и она умерла в эвакуации). Страшные страницы. Записи кончаются признанием в краже – и слово такое тут не подходит! – картофелины  у соседей: «Боже, до чего я дошла!..»

5 – 8 декабря 1975 г. / Ленинград
Наша с Черновым соседка в плацкартном представилась вулканологом, но когда я, поддерживая разговор, употребил слово «кратер» – спросила, что это такое. По прибытии попыталась с нами познакомиться, однако на перроне мы кое-как от неё отвязались.
Загадали, кто будет первый встреченный петербуржец, а когда открыли здание вокзала – увидели поэта Женю Бунимовича, приехавшего предыдущим поездом и уже собирающегося назад: с ним нелегально девушка-чилийка, у которой вдруг начался приступ аппендицита – теперь она в медсанчасти, и её – вообще не говорящую по-русски – спешно нужно везти в Москву, которую она не имела права самовольно покидать…
Поселиться вместе с нашими дамами вчетвером не удалось – они остановились недалеко от вокзала, на Загородном, а я с Черновым на Можайской. Встречались на Невском – «в Доме книги, возле Люси, с толстым томом Фердоуси» (М. Яснов) и дальше уже двигали вместе. Но и здесь у нас начались разногласия – Погожева захотела в Эрмитаж, а мы втроём – в Русский музей: я и Наташка – к Валентину Серову, а Чернов – к экспозиции древне-русского искусства.

В Русском музее в зале «академиков» – забавная сценка: у гигантского полотна, где живописаны мучения иудеев в Колизее (по освещению оно очень напоминает лактионовское «Письмо с фронта»), стояли мальчик лет семи и его отец:
     – Папа, куда их тащат?
     – Истязать!
     – А кто их будет истязать?
     – Колизей.
     – А кто такой этот Колизей?
     – Оставь меня в покое!..
Вопроса, кто такие иудеи, мы уже не дождались.

После Русского музея – в мастерскую Исаака Бродского, где коллекция классика  соцреализма таит замечательные раритеты, им самим собранные, в том числе и мой любимый рисунок Валентина Серова: пьющая из ручья женщина-львица –  потрясающая! (Сам предельно пошлый, на чужое ИБ имел отменный вкус.)

Пока я с девушками ходил в квартиру Пушкина на Мойке, Чернов бегал по своим  делам, встретились после обеда в Пушкинском доме – Лермонтовский зал у меня самый любимый. К своему удивлению, не обнаружил посмертную маску Гоголя – помню, точно вот тут лежала, а теперь нет! «И не ищите, – сказала сидящая в дверях наблюдательница. – Убрали её, а то школьники очень пугались!»

В воскресенье приятель Миши Яснова, работающий экскурсоводом в музее ФМД  на его последней квартире, после закрытия устроил нам замечательную экскурсию, разрешив всё смотреть и трогать руками, даже единственную реальную вещь – немецкую книжку-игрушку  детей Достоевского, которая издаёт разные звуки, если тянуть её за торчащие верёвочки.

Последний вечер провели в гостях у Коли Голя (он с Черновым – лауреаты, лучше  других переведшие стихи на конкурсе вьетнамской поэзии). Огромная коммуналка в доме напротив особняка Набоковых, похоже, с революционных времён вообще не ремонтировалась, и все населяющие её жильцы выглядели ветхими и жуткими тенями прошлого. Все два часа, что мы там пробыли, у окна, едва покачиваясь в старинном кресле-качалке, дремала неимоверно худая дама с ахматовской чёлкой, закутанная в чёрную шаль, с длинным костяным мундштуком в нервных пальцах. Я подозревал, что у неё скрипучий голос – как у дверцы старого комода, но за весь  вечер она не проронила ни слова. Зато не закрывала рта Колина жена, которой  муж каждые пять минут говорил: «Замолчи – дура ты!» В конце концов, это стало настолько тягостно, что мы просто бежали прочь, не оглядываясь и не прощаясь.

17 декабря 1975 г.
По средам у Берестова «приёмный день» – поскольку телефона пока нет, в этот день хозяева наверняка дома, и квартира открыта для всех. Сегодня Бердников читал новые венки сонетов, среди коих один был про БАМ – совсем непечатный, как и всё Алёшино творчество. Обсуждение получилось таким же монотонным – вроде бы надо хвалить, но подобные тексты находятся за гранью литературы.
Потом Оля Чугай читала письмо Алексея Цветкова, который летом уехал ТУДА и осел в Италии. Грустное письмо, хоть вроде  и смешное: «Устроился хорошо – сплю на столе в редакции. Если соберётесь навестить – привозите горячую воду: она здесь стоит дорого,  и я хожу небритый…  Здесь я понял два волчьих закона капитализма: кто не работает, тот не ест, и каждому платят только за труд…»

18 декабря 1975 г.
Открыли две новые станции метро – «Пушкинскую» и «Кузнецкий мост». Обе до упора забиты зеваками – такое чувство, будто ты в городе лентяев: никто никуда не спешит, стоят у колонн, привалясь к ним задами и спинами, слоняются взад и вперёд, глазеют на потолок, трогают стены… И вдруг замечаешь: бездельничают не все – под ногами там и сям ползают рабочие: подклеивают плитку, полируют швы, замазывают трещины, доканчивая «вовремя»  сданный объект.

19 декабря 1975 г.
Познакомился с симпатичным юношей, талант которого пестует Пётр Вегин. Едва Мнацаканян представил нас друг другу, Игорь Селезнёв тотчас выразил желание почитать свои стихи. Мы пошли в нижний буфет ЦДЛа, где было очень шумно, и  там, стукаясь об меня лбом, он прочёл десяток стихов, каковые, как показалось, я совсем недавно слышал. Когда вспомнил – где, спросил, не знаком ли он часом с Ефимом Зубковым, и по тому, как радостно Игорь ответил, что да – они друзья, я сразу осознал, почему мне это всё никак не близко: меня «сюда никто не звал».
Тем не менее, обменялись телефонами – попробуем общаться.

20 декабря 1975 г.
Гриша Остёр предложил устроить у меня дома мальчишник с пивом и ялтинскими солёными рыбками. Устроили, и наконец удалось раскачать его на чтение вслух знаменитой поэмы, написанной во время службы на флоте. Про железобетонную целку, которую пытаются лишить невинности всеми военно-морскими силами, и эта штука будет посильнее «Муки Лудищева». Многократно слышал про озорную поэмку, совсем недавно – от Станислава Золотцева, который служил на том же флоте, что и Гриша, адъютантом адмирала, и с белым от зависти носом  вещал, как шеф давал приказ срочно собрать в кают-кампании весь командирский состав и вызвать матроса Остера с линкора «Мирный». Ничего не понимающего Гришу привозили, закрывали плотно двери и старшОй командовал: «Читай!..» (мат на  флоте узаконен – там на нём разговаривают).
После поэмы Остёр читал главки из новой книжки «Сказки про Петьку-микроба» – отлично: добротная детская литература, обречённая на успех.

21 декабря 1975 г.
Вечером – «Гамлет» с Высоцким. Поразительно, как разболтался спектакль: ВВ хорош лишь до сцены с Офелией, а потом механически бормочет текст. Только Демидова и Сайко играют на той же высокой ноте, как два года назад, после премьеры. Вот, кстати, пример того, сколь вредна ситуация, когда  исполнитель № 1 без замены, но Любимов данное Высоцкому слово держит – Гамлета-2 нет!

25 декабря 1975 г.
Навестили с Погожевой Сашу Аронова, который с сердечным приступом угодил в Боткинскую. Вышел: растянутые рейтузы жалко болтаются на тонких ногах, власы торчат во все стороны – лев после химчистки. Что здесь делает – непонятно: уже подшофе, и в кулаке пятёрку держит, намереваясь послать меня за водкой.
В таком состоянии общаться с ним тяжело – восторженно хохочет на весь коридор, слушая стихи Погожевой, то и дело бьёт меня по плечу: «Вы все дурака валяете, одна Галка дело делает! И ты стихи не бросай! – жаль, я тебя три года назад не встретил!..» (Что было бы, познакомься мы с Ароновым три года назад, когда дня не проходило без выпивки, даже предположить страшно.)

28 декабря 1975 г.
В ЦТСА поставили спектакль по «Бойне номер пять» Воннегута. Обидно: классное зрелище могло получиться – и мимо! Остроумно, с выдумкой, сценография просто великолепная – всё хорошо, только играть некому – актёры гробят замечательный режиссёрский спектакль. Будь он поставлен на другой сцене (хотя бы на Бронной),
это стало бы событием, а так… Один Абрашин выразительный, пластичный: лишь его Золушка и спасает положение, если его вообще можно спасти.

31 декабря 1975 г.
Новый год встретил у Берестова. По пути заехал к Наташе – оставил ей подарочек под дверью.
У Берестовых подарками занимались Татьяна Ивановна с Галкой, да и Зайцева к ним руку приложила. Мне досталась божественная Муза – в виде украшения на ёлку. Гостей собралось много: Черновы, Чугаи, Нина Короткова, ещё человек 5-6, которых прежде не видел, и ансамбль Покровского почти в полном составе.
Когда Митя и его ребята запели, через пять минут позвонили соседи – попросили открыть дверь на лестницу, и сбежался весь дом, сидели на ступеньках…
Под утро играли в буриме (то бишь в «чепуху»): я по часовой стрелке сидел за Валентином Дмитриевичем – рифмы от него приходили богатые. Получив строку «Он в луже увидел свинью», – дорифмовал: «Не баба, но всё-таки НЮ»,  за что Берестов наградил меня нарядной рукодельной открыткой – парящая на воздусях  Муза с эпиграммой:
                «Ох, и насмешил меня, сынок! –
                Жора, подержите мой венок!»
Новый 1976-й начался!

ФОТО:  Редакция многотиражки: Софа, Ленка, Люда, Эля Ивановна, Я / Второй МЧЗ, лето 1975 г.
© Georgi Yelin / Съёмка Льва Колоколова

ФОТОАЛЬБОМ  к дневнику этого года – все 24 снимка привязаны к датам:
https://yadi.sk/a/lK1eumhwwY1CZg

________