Gonzo intro to my journalism

Подшивка брошюр появилась не вдруг. Материалы собирались, сортировались и проходили отбор. Но, сразу скажу, что это адаптированное чтиво – пробный шар к последующему намерению сотрясать порой и местами каждый ваш шатыр* до гематом моими откровениями и циничными наблюдениями.
 
Замысел о написании какой-либо, но обязательно тревожащей книги был обозначен мной в одном из разговоров с одноклассником еще в 1980-м году. В моем первом классе 92й школы. Тогда я даже не имел представления о смысловом содержании будущего чтива. Вся жизнь была впереди. И что-либо писать мне еще предстояло научиться. Хотя заявка на монументальность и эпохальность уже зрела.
 
За неимением навыков и благодарной аудитории начать писать что-то композиционно-оформленное получилось лишь с конца 1990 года прошлого века. И это был наивный, очерченный гротескной канвой тотального дефицита предпоследний социалистический год.
Волею судьбы тогда я оказался разнорабочимна кирпичном заводе, который поднимал с нуля отец одного моего одноклассника. Само предприятие, собранное на скорую руку из подручных материалов и не хитрых ресурсов, располагалось впритык к центральной городской свалке и поныне располагающейся за поселком Айтей (а тогда Интернационал). Точное местоположение свалки можно найти, введя в Google Map следующие координаты - 43.239322, 76.569826.

Работа была физической и требовала траты множества калорий. Метаболизм у меня 17-летнего, как и у всех остальных сверстников был без вопросов всеядным. Тому же способствовал и дефицит. Особо выбирать не приходилось. Любые макароны и перловку мы вмиг превращали в мышечную энергию.

Контингент работников был не большим, но разношерстным. Почти половина были бывшими каторжанами в современном понимании этого значения. То бишь – бывшими зеками.
Нас вчерашних школьников, благодаря маркетинговым посулам нашего одноклассника, собралось в этом стихийном трудовом лагере больше половины всех тружеников. Это был некий полукриминальный «студенческий стройотряд», сочетающий в себе и неудавшихся на тот год студентов и лиц с сомнительной репутацией.

Кроме того, мы находились в тесном контакте с публикой из числа так называемых явных отбросов общества. Ими были те, кто находился даже за чертой самых нижних пределов криминальной стратификации – бомжи-синяки, которые жили за счет сбора стеклотары, пили все, что горит – растворители из химической посуды, из баллончиков с нитрокраской, с лаком для волос, или инсектицидами, не говоря уже о тормозной жидкости. Чем они питались нам было невдомёк.
Мы их не замечали. Но, посвященным в их касту был Петруха – наш бульдозерист, который нет-нет пропадал в их шатрах из рваных клеенок, мешковин и истлевающего брезента в любовных объятиях матрон в замызганных одеяниях с пятнами.

Только благодаря тому, что мы имели своего человека в их кругу, мы спокойно могли шариться по их царству вечной вони, гари и запредельной тотальной антисанитарии, когда нам при необходимости нужно было найти что-нибудь для ремонта или конструирования в целях поддержания производственного процесса из металлолома или утилитарной древесины.

Бомжи в отличие от нас на каком-то телепатическком уровне умели держать в подчинении стаи диких собак. Достаточно им было замахнуться палкой, бросить камень или просто встать при появлении псов и их бесстрашные стаи сразу же разбегались и не возвращались.

Нас же, те церберы из преисподней, не только игнорировали, но и норовили накинуться, не принимая нас за заслуживающих какого-либо уважения даже если мы передвигались по их угодьям в палками или заточенными под пику арматуринами. По моим теперешним представлениям, собачья боязнь бомжей основывалась на перманентно открытой на них охоте последними во имя белковой пиши. А мы и пахли по-другому, как свежие сосиски в целлофане, и вид у нас всех был едва не пионерский, даже у бывших, но опрятных на тот исторический момент каторжан.

В виду беспросветного дефицита и активной борьбы советского государства с алкоголизмом и табакокурением, введением повсеместно талонов на продукты первой необходимости и алкогольные напитки, а также исчезновения с магазинных полок табачных изделий, нами воспринимались на ура сообщения бомжей о том, что на каком-либо из отвалов свалки разгрузился самосвал с отходами с табачной фабрики!

Не только табаком можно было разжиться, но и расходниками для «гильз», чтобы хоть как-то сколотить пятку, пионер или жирный косяк из смеси рассыпного табака и сигаретных ниппелей. Тогда мы самоутверждались и проводили эксперименты с коноплей, а также ее производными. Это было обязательным атрибутом молодежной алматинской культуры. «Натурпродукт» нас не пугал, а наоборот, мы, таким образом, получали пропуск в те или иные социальные среды через расширение своего круга общения и посвящение в те или иные вопросы.
 
Однажды, бегая за парой штук ржавого прокатного уголка для нагоревшей потребности сварочных работ, мы с кем-то из сверстников решили на обратном пути пройти по оврагу и накрутить небольшой башик руча. Это был август – самый жаркий месяц в Алматы и его окрестностях. Май** с конопли поблескивал бархатным отливом и источал неповторимый аромат.
 
Накрутив с пары-тройки «ёлок», и особо не надеясь на местный сортовой колорит, мы отправились на заводскую кухню, т.к. время шло к обеду. После трапезы совместно с бывшими каторжанами мы решили распробовать тот май, который был снят нашими юными ладонями.

И, как оказалось, результат всех поразил. Местный алматинский микроклимат и его локальные сегменты весьма отличаются от устойчивого и несколько более растянутого пекла Чуйской долины. Там – саи меж холмов, а также песчаный субстрат в совокупности с грунтовыми водами. Здесь глиняные холмы и овраги до самой Или. Да и прохладее здесь. А весны приходят позже.

Несмотря на все это, экземпляр «пластилина» тогда выдался по стандарту. Соратники, отмотавшие некогда сроки, были нас старше и опытнее в этих вопросах. Поэтому они настояли, чтобы мы по свежей памяти выдвинулись к тому месту и заготовили те самые кусты на сушку.

"Каторжане" были народом своеобразным. Они были по большей мере, значительно превосходящими нас по возрасту. А старших людей все наше совейское воспитание собственным кодом требовало почитать. В добавок к этому полистандарт социализма, в котором присутствовавли лишь три страты - сознательные, колеблющиеся и сомневающиеся, - рисовал в сознании юношества лекала снисхождения к заблудшим. И более того, тюремная романтика, диффузивно вещаемая  и ощутимо присутствующая фоном в социуме, своим наличием заставляла вникать в эту субкультуру, если не по принуждению, то по факту вездесущей "бывалой" среды с соответствующими понятиями и тоном.

Так мы, уже несостоявшиеся на тот год студенты, после одной из первых рабочих смен, ожидая импровизированного душа - наскорую руку собранной конструкции из грузового бензобака, садовой лейки и уголка, - в очереди, рассмотрели у каторжан кое-какие кислородно-балонные "портачки" (всем наверное понятно, что так называются тюремные татуировки, в определенной мере схожие по маркировочному колору резервуаров для кислорода) цвету  на телах и "кумалаки" на их членах.

Если первые - были вполне себе в ходу и отмечаемы в любых средах, то, последние - удивившие "апгрейды" нас насторожили и первое, что пришло в голову - брезгливость с опасениями, что их владельцы - либо больны сифилисом, либо у них печальные новообразования на причинных местах. Еще не отличаясь тогда политкорректностью мы спросили, что это с их причиндалами и не заразно ли это, ведь сифилис это - контактная болезнь, передающаяся, как нас учили на "тревожном уроке" лекторы из общества Красного Креста и Красного полумесяца в школе, даже при рукопожатии.

Как оказалось, эти "новообразования" у наших коллег не были инфекционными или злокачественными, а назывались они "кумалаками" - самостоятельно имплантированными пластиковыми шариками под кожу члена размером с крупную фасоль или бобы. И служили они реальным контр-ударом от упреков и противовесом в гонке за длиной. Наоборот, направлены они были на расширение и фрикционные функции, которые должны были заставить пожалеть пассию о том, что она усомнилась в длине достоинства.

Само слово кумалак мне - советскому культурному манкурту тогда было незнакомо или едва знакомо в формате "в одно ухо влетело, в другое вылетело". Я, как и многие мои сверстники, как немало представителей и предыдущих поколений потомков степняков, был вырван из этно-среды и помещен колониальную городскую социальную утопию. И, не в одном колене.

Да и не только горожане были  заложниками этих процессов, свои отпечатки присутствовали везде. А, за прошедшие к тому времени десятилетия, режим и его процессы градиентно оказывали свое влияние на людей. Чем ближе и дольше к социальному центру, тем меньше оставалось этнически старорежимного и нативного. Таким образом, я не знал ни первичного значения слова кумалак, ни других конотаций, ни, существовавшего уже тогда, жаргонного смысла. Да и, сам казахский язык - лингвистическую среду моих предков по мужской линии, как впрочем и материнский татарский были для меня чем-то вроде китайской грамоты. Только центральное телевидение, социалистические соревнования, пионерская и комсомольская организации, как моральный куратор и только совейский хардкор!

А, тем временем, вне всего этого, кумалаки, как элемент тюремной субкультуры, наряду с прочими, вероятно был некоторое время трендом на зоне, где чалились некогда наши тогда коллеги. Любой закрытый коллектив - будь-то - неформальные подростковые группы, армия или места лишения свободы - становились локальной социальной сетью, где возникали стереотипы и процессуальные культы и толкования вокруг них. Скорее всего, кумалаки перешли в статус субкультурного элемента и ушли когда-то гулять в некоторые отсеки социальной среды, а также на волю в местах жительства "трех братьев с довеском".

По их словам, "хирургическая операция" для обретения такого "чуда" делалась с минимальными затратами на импланты и антисанитарию. Из кандовых советских плестигласовых зубных щеток - обычно прозрачных бесцветных или янтарных, переданных с воли родственниками или еще кем, нарезались-нарубались кусочки приблизительно в полтора сантиметра. Ведь, щетки не были редкостью даже в места не столь отдаленных. Их изобилие в обиходе ЗК не смущало администрации колоний, т.к. в отчетности это можно было указать как надлежащее соблюдение санитарных норм.

Знатоками, прошедшими через такие процедуры ранее и славившимися в этой области специалистами по таким манипуляциям, будущим обладателям "кумалаков" поручалось самостоятельно обточить те кусочки плестигласа до формы сантиметровых шариков или в приблизительно обтекаемые формы, самостоятельно, о любую бетонную поверхность. Также под бритвенное лезвие они должны были затачить и ручки персональных алюминиевых ложек.

Кроме того, будущим счастливым обладателям завидных имплантов следовало распороть что-нибудь из одежды и вытянуть пару шелковых или капроновых нитей. Затем, перед самой процедурой следовала ошпаривание наточенной ложки кипятком, мастурбация члена до эректильного состояния и подставление уже торчащего хозяйства пред ликом "специалиста". Тот, безжалостно, единожды, со знанием дела, точным шлепком наотмашь, пластиковой или деревяной линейки по намеченному месту на члене, проводил анестезию. А, всед за этим он разрезал кожу на пенисе заточенной ручкой алюминиевой ложки и втискивал под нее загодя ошпаренный и протертый вафельным полотенцем шарик.

Далее, все также на коленке, локальными зоновскими умельцами накладывался один или два шва невесть откуда имеющейся швейной иглой. Все это обильно поливалось зеленкой или йодом. А, окумалаченный неофит этой субкультуры ставился в известность, что ему впредь надлежит избегать какой-либо помывки несколько дней и он должен был самостоятельно проводить своевременно обработку швов доступными вышеуказанными антисептиками дважды в день до полного заживления.

После удачно и неоднократно проведенных "операций" владельцы таких вживленных секс-игружек становились по их собственному мнению и согласно субкультурного тренда завидными партнерами для женщин жаждущих новых впечатлений. Однако, по их собственным признаниям, неоднократно в их среде бывали случаи воспаления и нагноений, которые, либо приводили к экстренному извлечению кумалака все так же на коленке, либо к поверхностному вмешательству и уселению режима санитарной обработки.

Меня, еще зеленого во многих областях знания и особо не искушенного тогда, эта субкультурщина, в момент повествования, заставила погрузиться а испанский стыд, а также ясно себе представить среду и алгоритм окумалачивания, а кроме того, мысленно сжаться от того, что невозможно уже развидеть и расслышать. Такими поголовно были наши "кирпичные" коллеги из числа каторжан с двумя или тремя кумалаками, вогнанными под шкурку "там".

Все тогда были из одной социо-культурной советской общности. Только, мы, были тепличными вчерашними школьниками и культурного центра города Алма-Ата, а три брата плюс Витя были из одного областного райцентра. И, социально-антропологическая пропасть в нашем случае согласно того ситуативного обстоятельства сузилась до небольшого коллектива и как будто бы и вовсе уже и не прослеживалась, когда мы все вместе работали или питались. Но, в остальных форматах взамодействия или обмена информацией бездна норовила проявиться явно.

В тот момент, когда мы решили совместно найти коноплю с потенциалом мы обнаружили, что сориентироваться на склонах оврага оказалось, довольно-таки непросто. Как мы не ходили вдоль и поперек, как не пытались крутить и катать на коленке ничего путного из этого не выходило.

На обратном пути мы были удручены неудачей и разговоры сводились лишь к иллюзорным надеждам на следующие заходы в те же овраги. Один из бывших каторжан спросил своего старшего и авторитетного брата: «Валер, а она может с годами настояться?». На что тот авторитетно молча кивнул.

По сути, это означало, что полученный нами dream-maker, имеет полуфантастическую перспективу само-растиражироваться в будущем. То бишь, надежда зиждилась на том, что рассыпанные мною во время шурхания стеблей конопли семена потенциально со временем прорастут и размножаться, закрепляя свой привлекательный генофонд в алматинском ареале. Хотя, это была лишь сомнительная иллюзия на не менее сомнительную перспективу.

Так мы шли и ни на что уже не надеялись, и ветер задувал в нашу сторону. И мы вновь оказывались на территории вони и гари. Тут мое периферийное зрение потребовало обратить внимание на значительную по размерам кучу светлого нечто, поблескивающего бликами среди выгорающего курая***.

Приблизившись, я увидел кубометровую по объему, а то и более, кучу пластиковых шприц-тюбиков.
«О, смотрите, кто-то военные аптечки раскурочил и повыкидывал ампулы», - воскликнул я, помня еще с раннего школьного периода оранжевые квадратные коробочки, которые любой ученик мечтал иметь у себя под рукой в своем нехитром хозяйстве и в которых всегда были такие шприц-тюбики и какие-то таблетки.

Определенно, поздние 70-е и ранние 80-е для социалистических школьников в условиях тотального дефицита были чем-то между Северной Кореей и сюжетом фильма Mad Max. Тогда даже полиэтиленовых пакетов не было. Вовсе не было! А на уроках труда школьники из цветной тонко-жильной телефонной проволоки с разноцветной оболочкой плели поделки, воплощая свои фрактальные фантазии в вазах для фруктов, оплетке для указок для учителей, как аналог внешне непривлекательной взятки-цацки и в прочем.

К слову, любой предмет из милитари-обихода, который попадал в быт, тогда считался надежным и долговечным просто потому, что ничего другого конверсинно альтернативного не было. Портретный срез семей из моего раннего детства скорее можно было бы отнести к людям военного и сразу послевоенного периода 40-х. Как будто бы на три-четыре десятилетия история в их среде и сердцах остановилась.

И только сейчас мне понятно почему. Вся округа, в которой я самоидентифицировался на том этапе в дневное время будней представляла собой двумерную реальность одноэтажной Алма-Аты с нечастыми и сирыми вкраплениями зачатков трехмерности – двухэтажек и совсем уж редкими пятиэтажками. В то время в таком «ретроградном заповеднике» на обочине но, пешей доступности от центра города днем можно было застать лишь дедов, да бабок с их внуками.

Юность первых снесла в утиль амплитуда 30-40-х годов и порядковое благополучие они обрели лишь к 50-м. Сейчас я понимаю, что быт моего дошкольного и первоклассного детства, если не выезжать на 15 троллейбусе на Зеленый Базар через самый центр города, как раз и застыл в лучшем случае в 50-х. И пенсионеры округи тиражировали свое воспитание и видение мира на детей раннего возраста именно через призму застывших 40-х и ранних 50-х в их сознании. Этому перманентно способствовала и героика фильмов о Чапаеве, Второй Мировой Войне через идеологическую призму и личные воспоминания о том мрачном времени от старух и стариков.

И действительно, с кем из старшего поколения детям приходилось тогда общаться? Только с дедами и бабками. Родители вкалывали от зари до зари в тогдашнем царстве муштры и пневмопочты. Отсюда у тех локальных детей и понимание на том же уровне, восторги по Котовскому и цвет времени через битые цветные стекла видений и взглядов пенсионеров.
 
Такой убогий и ограниченный по всем параметрам быт барачно-комунального типа заметно отличался от всячески стимулируемого мира партийно-номенклатурных функционеров, технической и творческой интеллигенции, который в самом начале 80-х и до них начинался лишь ниже улицы Сатпаева.
 
Успешные в бытовом плане страты общества находились на расстоянии всего лишь сквера от помпезного здания ЦК КП Казахстана и Новой Площади, которые в совокупности были воткнуты между отличающимися своими ментальными измерениями и степенями социального посвящения соседствующими друг с другом частями совейского города Алма-Ата. Это потом появился микрорайон Самал и много позже Нурлы-Тау, перетянувшие одеяло престижности на себя. А тогда двухмерная реальность выше улицы Сатпаева пусть и была в двух шагах от центра, но ассоциировалась с чем-то в мета-пространстве межлу культурной жизнью и шанхаями.

В таком контрастном быте дети двухмерной Алма-Аты могли мечтать о карманных рациях, собирали из разномастных запчастей и ворованных деталей химерные велосипеды, обматывая их рамы изоляцией от толсто-жильных проводов, надевая на ось руляпротивогазный шланг, а в спицы выдранные в дорожных оргаждений катафоты. Мы мечтпли о спутниках и поджигали все, что можно было поджечь и не спалиться. Просто от нечего делать.
 
Развлечением в том детстве было насадить на прут полиэтиленовую пробку от дешевого вина и поджечь ее, а затем капать горящим плавящимся напалмом на муравейники и их обитателей. И стоит ли, в этой связи, задаваться вопросом какую роль выполняли те оранжевые коробочки аптечек индивидуального пользования в той жизни?!

Да, попросту, они были, как минимум, личными хранилищами ценнейшего личного скарба детей и всяких помешанных на рыбалке мужиков!

Эти «шкатулки» служили нам вместилищами для скрученных вело-ниппелей и колпачков с автоколес. Туда помещались монеты дореформенного периода. Это были копилки для вымененных на асыки сокровищ - монет из стран соцлагеря или чудом доставшихся наклеек и этикеток, снятых с чего-то случайного или вырезанных с полиэтиленовых упаковок джинсов индийского производства. Эти же коробочки были хранилищами-клястерами для почтовых марок и прочей яркой дребедени.

Еще в дошкольном детстве у меня была старшая подруга Лера с соседнего дома под литером "А" – дочь офицера, которая складывала туда звездочки с погон, знаки родов войск с петлиц, капсюли, цветные стекла и резиночки для волос нарезанные с велосипедной шины.

В основном, такие аптечки появлялись у детей, живущих рядом с военными частями, складами или полигонами. Нам в этом плане повезло. Рядом, на месте триады Самалов, был военный госпиталь со складами, военная часть с подразделениями радио-локационной защиты, а главное – грандиозное по размерам поле с радио-антенами и полигоном на нем же. Оно было в трех троллейбусных остановках от центра города. Вокруг него были военные режимные объекты.
Наткнуться в таком окружении на часового с ОЗК-комплектом, противогазной сумкой и средствами индивидуальной защиты не составляло труда.

Для нас было святой обязанностью попросить служивого подарить что-нибудь в обмен на его просьбу сгонять в магазин за бутылкой вина на его же деньги. И мы получали, комсомольские значки с дисковым закручивающимся креплением, на котором было клеймо Ленинградского монетного двора, гильзы и боевые патроны, радио-лампы и трубки от радаров, баллончики от противогазов и заветные оранжевые коробочки.
 
При этом, мы знали, что от их содержимого необходимо избавляться сразу же, чтобы не отравиться. Из скудной аннотации на вкладыше мы извлекали лишь смутные представления о химических атаках и лучевой болезни. На фоне документальных пропагандистских фильмов этого нам было достаточно, чтобы понять насколько опасно содержимое.
 
Именно в те детские моменты пиктограммой в сознании отпечатался образ зловещего шприца-тюбика, который перекликался с пост-апокалиптическими сюжетами и эпидемиями. Всему этому способствовали ужасающие документальные фильмы про японских мучителей-бактериологов периода последней войны и американских империалистах, вынашивающих планы химических атак. Поэтому оригинальное содержимое коробочек нас не интересовало.

Возвращаясь в своем повествовании в начало 90-х на городскую свалку к куче тюбиков из тех легендарных оранжевых коробочек, хочу сказать, что удивлению и восторгу на лицах спутников-каторжан, разочарованных в отсутствии «растительного сырья», но, увидевших гору тюбиков-ампул, не было предела: «Да это же АФИ-И-И-ИН!».

С их слов оказалось, что это весьма мощный допинг-обезбаливающее для раненных и агонизирующих солдат на период военных конфликтов. Любому пораженному воину или санитару в случае серьезного ранения или отравления БОВ**** надлежит сделать внутримышечную инъекцию товарищу или самому себе. После этого, организм раненного не только мобилизуется, но и позволяет с некоторыми оговорками воевать дальше в условиях тотального боя.

Я, конечно же, не собирался делать себе инъекции и всячески демонстрировал брезгливость. На что каторжане ответили: «Этим и не обязательно колоться! Достаточно будет скрутить иглу, срезать вершину тюбика и вылить этот кубический сантиметр в стакан с питьевой водой и выпить его!».

Денег мы уже три месяца не видели, передвигались автостопом из города на свалку и обратно на чудовищно безобразных и вонючих камазах-мусорщиках. Работа на момент обжига кирпича остановилась. И нам нечем было заняться. И в итоге мы почти все из подростков поголовно попробовали эту «панацею» от скуки.

Это была слезной прозрачности дрянь с запредельной горечью, настолько сильной, что в горле пару-тройку дней после первых суток не проходило устойчивое ощущение перекатывающегося комка. Более того, позже в среле городских сверстников и попоек в шайках стало ясно, что горечь перебивала даже отаратительный вкус водки, если в нее вылить афин и отпробовать эту "амброзию".

От таких исследований на собственном опыте во впечатлениях остались: галлюцинации, параллельные миры, исчезающие предметы и люди как джины, нескончаемый поток мыслей и ведения. То же самое у меня как-то в начале 80-х случилось после отравления пирожным в советской столовой и при дизентерии в пионерском лагере.

Какой-то яркой фантазийной эйфории не было. Фантазия ускользала и терялась в лабиринтах неуправляемых ведений. При этом развивалась подозрительного характера дальнозоркость. Прочитать газетный шрифт можно было лишь стоя, положив прежде издание на пол. Ничего ближе метра не было видно. И это состояние весьма настораживало и кричало за себя свидетельствуя: «Это дрянь! Больше такого делать нельзя!».

Однако приключение на этом сомнительном опыте не закончилось. На следующий день, предварительно скрутив все иглы с тюбиков, я уехал на мусоровозе в город с полным джинсовым рюкзаком того Афина. И в тот же вечер, вместе с рекомендациями и впечатлениями он разошелся даром по всем знакомым практически за несколько часов. А от них к их знакомым. И далее по городу. Информация летела как сейчас в социальных сетях. Ко мне приходили все новые и новые визитеры, порой даже незнакомые, ссылающиеся на знакомство с моими знакомыми.

Таким образом, какая-то часть алматинской молодежи на полгода погрузилась видения и экзотические образы.
 
Наркотической зависимости афин не вызывал, но, как экзотическое средство для перехода в иную реальность, мог служить. При всем при этом, тюбики могли спокойно неделями и месяцами храниться в заначках, не побуждая к обязательному их потреблению, ожидая повода и соответствующего случая.

В предтранзитную жизнь всеобщего престроечного отказа от старого мира афин вписывался со своими «альтернативами». Тот, кто решался его попробовать становился объектом насмешливого любопытства компаний. Не смотря на это, сами же очередные «экспериментаторы», будучи свидетелями ряда примеров их предшественников, готовы были жертвовать своим реноме, чтобы открыть для себя альтернативную «психо-духовную практику».
   
На самом деле афин является штатным антидотом для фосфороорганических веществ, которые являются необратимыми ингибиторами холинэстеразы, и входит в состав ряда аптечек и комплектов для оказания медицинской помощи. При поражении фосфорорганическими соединениями фосфорилируется белковый фермент ацетилхолинэстераза, который является важным при передаче нервного импульса. Фактически, основным компонентом состава Афина является амфетомин. И об этом военные и медики из гражданской обороны предпочитают до сих пор говорить и писать, используя лишь «птичий диалект» и мудреные аббревиатуры.

В течение пары месяцев своего подвешенного состояния я слонялся без толку. Как оказалось, отработал я у отца своего одноклассника почти за спасибо в итоге. И приложенный мной труд был списан на условие устного договора – следовало работать до реализации всего кирпича. Иначе расчета не видать. Что фактически и случилось. Кирпич продавался медленно. Был предложен альтернативный вариант – взыскать долг у должника из числа нас сверстников-работников, который занимал у той семьи.

Долг был при некоторых обстоятельствах, но без побоев взыскан. Это на какое-то время позволило мне существовать. Однако после наступила тотальная нужда и для выхода из нее требовалась какая-нибудь серьезная работа.
Моя мама, видя, что я проедаю последние свои деньги и новых не предвидится, предложила мне поработать себя нештатным репортером в какой-нибудь из алматинских газет. До грядущего призыва в советскую армию оставалось от полугода до года, и делать было нечего.

Мама на тот момент, как и прежде, работала на верстке горячим набором в Издательстве ЦК КП Казахстана. Это в рабочем формате позволяло ей общаться с редакторами, ответсеками, корреспондентами и дежредами всех изданий.
И она мне предложила попробовать себя в молодежной газете «Ленинская Смена». Я даже не представлял себе, что там буду делать и как работать. Мама сказала, что там, в процессе работы, я сам научусь.
 
В итоге, я оказался в доме редакций в нужном кабинете в назначенное время. Кто-то там из принимающей стороны спросил меня, что я могу писать и есть ли у меня предложения и горячие темы из молодежной среды, из очередных веяний.
Из всего набора моих наивных предложений редактора отдела зацепил своей неожиданностью лишь вопрос проникновения в алматинский круг нового «кайфа» – афина. Я как мог, рассказал о том, что это новый «приход» и как он галлюцинационно привлекателен. А так же о том, что молодежному народу это интересно и о том, что происходит тот афин, вероятно, со складов подразделений гражданской обороны города. Ведь, откуда взяться кубометровой горке на городской свалке.

Вот об этом меня и попросили написать первый репортаж мои сталкеры в медийный мир, выставив предварительно акценты на возможную причастность к этой халатности с мультиэффектом подразделений гражданской обороны города.
В подтверждение моего материала и по факту его готовности меня попросили принести тюбики в следующий раз с собой. Их сфотографировали и я оставил их как доказательство его наличия на алматинских улицах.
Я написал и забыл, не надеясь даже на результат. Но, на следующей неделе мама мне сообщила, что в набор идет мой материал, и что, как следствие я получу за это гонорар. В условиях неопределенности и безнадеги это было как бальзам на душу. И я уже потирал ладошки, радуясь тому, что все так просто и удачно получается.
 
Кроме того, созвонившись с редактором отдела, к которому был прикреплен, я узнал, что мне необходимо развить тему и отправиться в Штаб гражданской обороны по городу Алматы и пообщаться с тамошним руководством на предмет появления такого количества Афина в свободном доступе на улицах. Мне также надлежало задать вопрос: Почему такое количество этого вещества не было уничтожено где-нибудь в специальных печах в закрытом режиме?

Ко всему прочему, мне сообщили, что я могу прийти в редакцию и получить удостоверение нештатного корреспондента при сдаче очередного материала.
При моем обращении в Штаб ГО его начальник всячески отрицал и опровергал причастность его организации к такому роду халатности, ссылаясь на возможные халатности независимых и неподконтрольных ему структур, складов на предприятиях и производствах города.

Так вышел в свет мой второй материал. А еще через месяц мне по ведомости от «Ленинской Смены» достались какие-то денежки. Так я вошел в первый раз в журналистику и начал что-то писать.

С тех пор и до настоящего времени мной писались когда изредка, когда потоком статьи и репортажи в газеты и журналы, дипломы студентам, диссертации себе и магистрантам, грантовые заявки и отчеты по их реализации, рецензии, отзывы, обоснования и положения учебных программ и госстандартов, заявки на изобретения и концепции развития тех или иных сфер, аналитические и служебные записки, части официальных выступлений а также многое, многое другое.

Признаюсь, имея практические журналистские навыковые клише, наработанные в газетно-журнальных редакциях, я долго скользил по наклонной к смысловым «опорам» и актуальным «ориентирам», не понимая, что вторю школьным колокольным звоночком титанам мысли, и следую предметным указателям и идеограммам, закладываемым в знаковых местах хранителями тайн.

Статьи или иные жанровые материалы, написанные ранее для иных концепций и стратегий, по резкой волевой указке или с мягким и тактичными подталкиваниями рано или поздно переставали находить отклик во мне. Потому, что они были так называемым «стареющим» и не моим материалом, уходящим в архивы и представляющим интерес в последующем лишь узким специалистам, в лучшем случае.
 
Если собирать в кучу все репортерские и публицистические материалы, написанные мной с 1990 по настоящее время, то очевидно одно, что меня в них и не особо прослеживается. Закон репортажа и критических статей!

Рутинная работа «на дядю» даже с использованием наработанных навыков всегда оставляет лишь инструментальную степень состоятельности. Ну, может быть еще и насыщенный круг общения, заметно разнящийся относительно контекста эпох. Композиционно сносными разно-жанровые произведения, на которые чудом  хватало времени, начали становиться и прощупываться в объеме этих брошюр лишь с начала 2000-х. С тех пор, появлялись контуры творческих намерений и планов. Всегда что-то писалось, накапливалось, перебиралось, оставлялось до лучших времен в тезисах или смятым отправлялось трехочковым броском в корзину.

Спасло мои, зародившиеся в раннем детстве, писательские намерения то, что тогда уже были безжалостно брошены на произвол судьбы «аналоговые» творческие увлечения изобразительным искусством, музыкой и скульптурой, коими пестрила и в них же выражалась юность.

Тратить времечко на графические hand-made работы тушью или вырезать ножом статуэтки из дерева, тренькать на гитаре, заполнять дневниковыми стихотворными тезисами блокноты или планировать корявой инфографикой «прорывные проекты» стало совсем не обязательно, да и не хотелось. Слишком это было эмоционально и ресурсно-затратно. Творчество требовало и фиксации, и монетизации в профессиональном ключе! Хотя бы последующей.

Появившийся на рубеже веков компьютер прочно вошел в мою жизнь, облегчив не только репортерскую практику, исследовательскую и преподавательскую работу, но и писательские порывы складывания текстов в виртуальный ящик. И, все, что раньше креативилось с глубоким само-посвящением и оставлением неизбежных «следов» причинно-следственных связей, теперь получило новое вселенское пространство.
С тех пор, как стало можно оцифровывать и загонять на носители и использовать, все что угодно как компонент своей собственной смысловой аппликации. И появились контуры обобщенного творчества, плавно дополняющего друг друга своими проявлениями.

Более того, «ящик стола», которым с начала XXI века стали компьютер, ноутбук, а затем, планшет, смартфон и всяческие «облака», пространства и соцсети, позволяет теперь не только фиксировать, хранить и компоновать комбинации, но и кодировать в них охватывающие смыслы для «принимающей стороны» и для себя самого, чтобы не забыть о безусловно важном при новых миксовых откровениях и обстоятельствах.
Лишь к началу 2010-х годов, после освоения виртуального полигона, у меня стали накапливаться «не убиваемые единицы» - то, что не стыдно перечитать вновь даже через год или несколько. А в обойме, они, пусть еще и не имели корневого ветвления, но, все-таки становились лоскутами для нынешних аппликаций, из  которых вырисовывались брошюры меня – НЕНОРМАЛЬНО-НОРМАЛЬНОГО.

Полотна, и тем более рисунка, в начале нового десятилетия еще было не распознать, но виртуальный ящик стола, раз за разом, пополнялся то рассказиком, то миниатюрой, то рецензией, то идеей сценария. И по-моему, большую пользу, оказали пространства для надежного хранения «лоскутов» и соблюдения авторских прав, предназначенные для этого, сами того не подозревая. Такие порталы и платформы персонально относились ко мне так же нейтрально и статично, как и ко всем остальным сотням тысяч авторов, устраняя цензурный человеческий и конъюнктурный фактор.

И этот виртуальный «ящик» смежного пространства стал полигоном, где потихоньку набирался достаточный для книжки объем. Так они и выкристаллизовались в: Алматинская брошюра, Брошюра «Написанному верить!», Брошюра демагога, Брошюра жаргонизмов, Брошюра «Chantera pas!», Брошюра «Алла бирса!», Брошюра сценариев и ряд других брошюр, не вошедших в данную их «подшивку».

Те, которые здесь представлены, и другие, которым еще надлежит достучаться до читателей, рассчитаны на пополнение по мере литературных порывов.
Станет ли это авторским альманахом? Хм, ну, во всяком случае, у меня есть некоторые желания к тому. А пока, жду вашей реакции на то, что сгенерировано к настоящему времени.

P.S. Со всей серьезностью хочу заявить, что без «афиновой» авантюры меня нынешнего не было бы. Благодаря, а может быть и вопреки ей я угодил в журналистику. Вероятно, она такая и есть – эта Gonzo-ЖУРНАЛИСТИКА.

Пояснения:
шатыр* - крыша (каз.)
май** - масло, смола (каз.)
курай***  - трава, сорняк (каз.)
БОВ**** - боевое отравляющее вещество