Алтай. Постниковы Тетрадь 4 Ключи Бийские - 1917

(Ранее: Алтай.Постниковы Часть 11 Макарьевские Постниковы)

С июня 1917 года мама живёт в Ключах. В этот год она собиралась с нами в Макарьевск к дяде Сергею. Возможно, он и пригласил свою сестру. Поэтому-то мама и написала мне в Епархиальное, чтобы я ехала в Макарьевск. Но когда она приехала в Бийск и увиделась с Пантелеймоном, старшим сыном дяди Сергея (Пантелеймон был преподавателем в Катехизаторском училище), то он прямо и откровенно сказал маме, чтоб она не ехала в Макарьевск, так как её приезд нежелателен. При этом разговоре присутствовала тётя Елена Борисова, старшая сестра мамы. Тётя обиделась за маму, наговорила резкостей в адрес макарьевских Постниковых и пригласила маму к себе в Буланиху (это село под Бийском, там дядя Степан Борисович Борисов служил священником). И мама уехала в Буланиху, предварительно побывав в гостях у дяди Вени Бельского в Усятском.
В конце апреля в Буланиху приехал и Костя. Не получив точного ответа на запрос обо мне в Епархиальном, мама не знала точно, где я, но всё-таки предполагала, что я в Макарьевске. Пасху они с Костей провели в Буланихе. В мае уже совсем собрались послать мне денег и написать, чтобы я ехала к ним в Буланиху, как вдруг мама получила письмо от дяди Вени Бельского с предложением немедленно ехать в Усятск. Дядя Веня нашёл ей место работы продавщицей в кооперативной лавке в соседнем селе Ключи, в 4-х верстах от Усятского. Мама несказанно обрадовалась такой удаче и поспешила в Усятск.
И вот она в Ключах. Наконец-то она нашла работу, наконец-то у неё есть свой угол и свой кусок хлеба! Кооператив только что организовался. Сняли у крестьянина Симахина 2 комнаты. В одной устроена была лавка, сделаны полки, прилавок, в другой – поселились мама с Костей.
Мать с присущей ей энергией принялась за дело. В лавке были чистота и порядок. Всё разложено по полкам. Торговля сразу пошла хорошо. Со временем усердная продавщица не считалась. Мама была очень общительна и в работе безотказна. Крестьянам это нравилось. Сразу между матерью и курильщиками возник полный контакт. Ведь мама была заядлая курильщица.
Уже в июне на новоселье к маме приехала тётя Фина. Она как раз гостила у своего брата дяди Вени Бельского в Усятске. Вот тут мать и получила письмо из Макарьевска от мельничихи Натальи Ивановны Суворовой, в котором та писала, чтоб мама поскорее забрала меня к себе, что жизнь моя у родни плохая. Что ещё она писала, я не знаю. Мама письмо мне не показала, но только сказала, что, прочитав это письмо, они с тётей Финой всплакнули и решили сразу же послать за мной ямщика. Денег у мамы не было, она ещё не заработала жалованье, и тётя Фина дала деньги из своей пенсии.
Ночевали мы с ямщиком в селе Соусканиха, у кого - я уже сейчас не помню. Утром рано выехали. Спустились с высокой, но довольно пологой горы. День вёдренный, сияет солнце. Справа голубой лентой вьётся река Бия. Хорошо и радостно! Роса блестит на листьях и на траве. Лошадь идёт резво. В полдень проехали село Усятское, за ним небольшое сельцо Малую Курью. Здесь по небольшому склону начинается ленточный бор, который прерывается за Ключами и вновь возникает перед Бийском.
Очень понравилась мне Малая Курья. Село это рассекает на две половины небольшая речка Курья и этим оно похоже на Алтайские сёла.
Наконец-то подъезжаем к Ключам. Ничего не скажешь, красивое село. Расположено оно в три улицы на лугу вдоль реки Бии. Справа Бия, слева на высоком взгорке великолепный ленточный бор, ширина которого 4 версты. А вот и дом, где живёт и работает мама.
Радостная встреча, а для меня радостная вдвойне. Ведь я опять увиделась с моей дорогой тётей Финой. Весёлые и оживлённые мы сели обедать. Что уж ели, не помню. Помню только полную тарелку мятных пряников из двойного теста – розового и белого.
То и дело слышится звонок в лавке, это приходят покупатели, открывают дверь, а колокольчик-то на двери и звонит. Мама не устаёт бегать туда и обратно.
На другой день я начала знакомиться с домом и с ближними соседями. Хозяйка наша была вдова. Ещё молодая женщина, красивая смуглая брюнетка, но в глубоких чёрных глазах печаль. Я спросила маму, почему хозяйка такая печальная и неразговорчивая. И мама рассказала мне, что у этой женщины горе. В прошлом году у неё утонула в колодце десятилетняя дочь. Ты видишь, в ограде колодец забит наглухо, и мы ходим по воду к соседям. Я посмотрела на колодец, представила, как падала туда девочка, и мне стало страшно.
Интеллигенции в селе не было. Учительница на лето уезжала. Был священник о. Андрей Пояркин. Мы с мамой ходили к ним в гости, но у них была только внучка 4 лет. Звали её Ия. Я впервые слышала такое имя. Так что сверстников из интеллигентных семей для меня не было.
Но я быстро и неплохо сдружилась с крестьянскими детьми. Напротив нас жили Атясовы. Правда, этот крестьянин держал мелочную лавочку, но отличался он от остальных крестьян только тем, что был чуть побогаче. Дети Атясовых Паруня и Васька были немного старше меня. Василий был больше на пашне, а Паруня, Феня и Ольга Чирковы и дети поменьше составляли мне компанию. Я отрешилась от всех забот и условностей «цивилизации», вернулась в детство и, надев на голову по-деревенски платок, босиком весело бегала с компанией в лес по ягоды. Был конец июня, и уже поспевала земляника.
Чудесный был бор. Высокие сосны, в лесу сухо. Растут земляника и клубника. Черники и брусники, к сожалению, нет. Бор сухой, не заросший папоротником. В лесу полно груздей и других грибов. Выйдешь на полянку – масса цветов. Весной на вырубках ветреники белые, кремовые, лиловые, по форме похожие на тюльпаны. Летом – болиголов, кровохлёбка, дикая герань, колокольчики и много других цветов. О ромашках нечего и говорить, их – море.
Вот так каждый день мы бегали в лес. А из лесу придём, пообедаем, как говорится, чем Бог послал, и бежим купаться на небольшую речку, а иногда и на Бию.
С Костей мы стали жить дружнее. Он тоже это лето играл и рыбачил с крестьянскими мальчиками. И, помню, во всё горло распевал революционные песни. От него первого я и услышала эти песни и научилась их петь. Самой любимой была «Марсельеза» и «Варшавянка».
На бой кровавый, святой и правый
Марш, марш вперёд, рабочий народ!
На баррикады! Буржуям нет пощады!
Марш, марш вперёд, рабочий народ!
  Ново это всё, даже мороз по коже дерёт.
Наискось от нашего дома на углу стоял красивый крестовый (с четырёхскатной крышей) дом. С резными наличниками и красивыми ставнями. Вокруг дома был палисадник, где росли небольшие деревья и цвели высокие мальвы и ноготки. Двор был с глухими тесовыми воротами и обнесён тесовым заплотом. Это была усадьба крестьян Чирковых, знакомство и дружба с которыми были для меня интересными, поучительными и доставили мне много приятных и радостных впечатлений.
Круг моих знакомств расширяется. Рядом с двором нашей хозяйки находится двор других Симахиных (между прочим, Симахиных в Ключах чуть ли не четверть дворов). Хозяйку в этом дворе зовут Петровна. У неё два взрослых сына. Старший Иван на фронте. Младший Павел Митрофанович – инвалид, у него левая рука сухая. Он работает счетоводом во вновь образованной потребительской кооперации. У Петровны нет снох, и она одна ведёт хозяйство. Я часто заглядываю к ней во двор и помаленьку начинаю ей помогать. Она рада неожиданной помощнице. А уж когда я предложила ей свою помощь в дойке коров, эта, до упаду утомлённая работой немолодая женщина, до слёз растрогалась.
Вот и в Ключах у меня появился первый взрослый друг. Она не забыла меня. Когда я в 1918 году уехала в Томск в Епархиальное (а я уехала рано, к 1 августа), то Костя, поступив в семинарию и приехав к 1 сентября в Томск, привёз мне большой мешок гостинцев от Петровны. Там были крестьянские печенья, т.е. пироги с маком и сушёными ягодами, яйца, запечённые в булочки, хворост и другие постряпушки и большие банки мёда и малинового варенья.
К середине июля был достроен дом невдалеке от нашей квартиры. Дом крестовый, т.е. в 4 комнаты. Это был кооперативный дом. В нём помещалась контора, лавка и комната для продавца или, как тогда говорили, для лавочницы. Дом был из добротного леса, с высоким потолком и большими окнами. Входишь на высокое крыльцо, попадаешь в прихожую, где ночью находится сторож. Из прихожей прямо - дверь в контору, налево – дверь в нашу комнату, а из комнаты дверь в лавку (магазин). В лавке вторая дверь на улицу для покупателей. На ночь эта дверь закрывается на тяжёлые болты. Дом не огорожен, стоит, как говорится на семи ветрах. Только с одной стороны он примыкает к усадьбе крестьянина, которому из-за этого посчастливилось попасть в сторожа (удача – денежная плата). Немного поодаль от дома выстроен небольшой амбар, являющийся кооперативным складом.
Мы переходим в новый дом. Мама в нём – хозяйка. Мне наша комната нравится, главным образом, из-за окна. Оно состоит из двух окон, соединённых в одну раму, и я с гордостью называю его венецианским. Звучит респектабельно. Но обстановка в нашей комнате далеко не респектабельна. Мы бедны, как церковные крысы. Какими-то судьбами мама раздобыла железную кровать с деревянными досками, второй кроватью был деревянный топчан, наверное, сооружённый сторожем. Им же, наверное, был сколочен стол из досок. Но мне ещё хотелось, чтобы у нас был столик наподобие туалетного. Мама взяла в лавке два ящика из-под товаров, поставила их один на один и до самого низа задрапировала вязаной скатертью. Я разложила на столике расчёску, пару имеющихся книг, зеркальце и в стакане букет полевых цветов. Самым роскошным в нашей комнате были три венских стула, которые нам дали из конторы. В этой же комнате была половина русской печи с челом (целом) в нашу комнату. Рядом с ней на стенке была повешена самодельная полка, задёрнутая занавеской. Там была поставлена наша нехитрая утварь.
Конечно, я была огорчена тем, что дом не огорожен и нельзя развести огород и посадить цветы, как это я наблюдала у своих родных. Но всё равно нам было хорошо и радостно. Мы устали жить в чужих гнёздах. А здесь, хоть и бедное, но своё гнездо.
Мама, почти всю жизнь общавшаяся с крестьянами, быстро вошла в их быт и, как говорится, пришлась ко двору. Ни спеси, ни гордости в ней не было. Она была проста, чрезвычайно общительна, а в работе обязательна. Покупателя она каждого уважит, побеседует с ним и, конечно, с курящими покурит. По виду она как-то опростилась. Юбку и платок стала носить по-крестьянски. Звали её, хотя ещё и молодую, Васильевной. В работе со временем она не считалась. Бывало, рано-рано утром, часов в пять слышишь: «Эй, Васильевна. Слышь, выдь-ка на минутку». Мама встаёт, открывает окно в прихожей. «Кто там?» – сонным голосом спрашивает она. «Да это я, Евдоким. Ить вот, разъязви меня в душу, забыл вчерась спички купить. А что ты будешь на пашне без спичек делать? Уж ты уважь, Васильевна». И мама делает уважение: идёт в лавку, берёт спички и подаёт в окно покупателю. И так оно бывало и с колёсной мазью, а иногда даже с солью.
Если сравнить с кварталом, то мы поселились в конце квартала от прежней квартиры, и у нас появились новые соседи, с которыми у нас начинают устанавливаться соседские отношения. Самым близким соседом является наш сторож. И имя, и фамилию его я уже забыла. Помню невзрачного, с маленькими глазками и жидкой бородёнкой невысокого мужика. Мама считала его смирным, но нерасторопным работником. Жену его не помню. Были у него сын и дочь. Дочь звали Марфуткой, и она была старше меня года на три. Она мне не понравилась. Не потому, что была альбиносом, похожим на свинушку с красноватой кожей и белесыми ресницами, а потому что была груба и сквернословила крепко. После же того, как я в один из праздников увидела её полупьяную в проходящей по улице компании девушек и не пляшущей, а по-козлиному скачущей перед ними, да ещё и с песней похабного содержания, - я стала питать к ней отвращение. А вот на задах у нас жили крестьяне Семёновы, у них была дочь в возрасте Марфутки. Своей степенностью, положительностью и какой-то душевной чистотой она привлекала меня. Даша мне тоже сказала: «Ты, Нина, не играй с Марфуткой. Она матершинница и вообще паскуда».
Напротив нас были расположены усадьбы двух братьев Рассказовых. Старший Рассказов был уже в годах. Два его старших сына Исаак и Иаков были женаты и находились на германской войне. Дочь, 17-летняя Евдя (Евгения), играла со мной. Девушка была ничем не примечательная, но скромная и добрая. Сама Рассказиха была немолодая высокая и худощавая женщина, очень общительная и разговорчивая. Мы как-то по-соседски сошлись с ними. Занимали друг у друга хлеб. У нас не было огорода, и Рассказиха охотно приносила нам гостинцы – зелёный лук, огурцы, редьку.
С лёгкой руки Рассказихи я стала писарем для всей деревни. Как-то Рассказиха получила письмо от Исаака и пришла к нам прочитать его. Грамотных у них в семье не было. Я прочитала письмо и предложила ей написать ответ. Женщина очень обрадовалась, так как всегда приходилось ходить по селу и искать грамотея, да плюс к тому ещё бумагу и ручку с чернилами или карандаш. Я спросила соседку, о чём надо написать и, написав письмо, прочитала ей. Но вижу, что-то баба мнётся, видно, не нравится ей письмо. «Ты уж напиши, Ниночка, по-нашенски, письмо-то», - попросила она. Тогда я ей сказала: «Вы говорите мне. А я буду писать с ваших слов». Письмо получилось примерно такого содержания: «Здравствуйте, наш дорогой сын Иаков Петрович! А шлют вам весточку, низкий поклон и своё родительское благословение Ваша мать Пелагея Сидоровна и Ваш отец Пётр Поликарпович. А ещё низко кланяется Вам Ваша любезная и верная жена Агафья Митревна с любовью и верностью к Вам. А ещё низко кланяется Вам Ваш сыночек Алексей Исаакович. Как Вы знаете, с Покрова ему пошёл второй годочек, но он ещё качается в зыбке…» и дальше бесчисленное множество поклонов от родных и знакомых, причём каждого, вплоть до грудного младенца пишешь по имени-отчеству. И только в конце письма сообщаются деревенские новости и домашние события, вроде «а Бурёнка нынче отелилась двумя телятами – бычком и тёлочкой» или «Карька что-то стал припадать на левую ногу». Завершалось письмо традиционным: «Ждём ответа, как соловей лета».
Вот так я стала писарем в деревне. Я была довольна, что могу уже быть полезна людям. Да и люди были благодарны. Я смущалась, когда за письмо женщина выкладывала мне парочку, а то и пяток яиц, иная приносила горшочек сметаны или кусочек топлёного масла. А один раз женщина принесла мне курицу для супа. Я отказывалась от приношений, потому что как-то незаметно для меня у меня сложилось мнение, что своими знаниями я должна делиться с крестьянами бескорыстно. Мама тоже так думала. Но женщины уговаривали меня: «А ты, Нинушка, не стесняйся, бери. Мы ведь рады, от всего сердца даём тебе. А то, гляди-ка, побегай по деревне-то, поищи писаря. Да и складно ты пишешь, никто не умеет у нас так-то писать». Мама, наконец, разрешила мне брать «плату», но только, чтобы не обижать дающего.
В одном из писем с фронта, не помню, Исаак или Иаков спросил: «А кто это вам пишет для нас письма? Пусть-ка назовётся этот человек». И по настоянию Рассказихи я написала: « Пишу письма вам я, Нина Лавочницына. Мне 12 лет. Я живу в Ключах с мамой». После этого в каждом письме с фронта после передачи поклонов всем родным и знакомым писалось: «А ещё я шлю с любовью низкий поклон нашему писарю Нинушке».
В 1918 году оба сына Рассказовых пришли с фронта то ли на побывку, то ли насовсем, не помню. Помню, что у Рассказовых по такому радостному случаю была большая гулянка. Вдруг приходит к нам Евдя и говорит: « Нина, пойдём к нам на гулянку, братки требуют тебя». Я отказывалась идти, мне было неудобно, но мама сказала, что нельзя обижать людей отказом. «Сходи, посиди, побеседуй с солдатами», - сказала она. Приоделась я, и мы пошли.
Когда мы вошли в избу, гулянье было в самом разгаре. Исаак, увидев нас, весело и радушно воскликнул: «Так вот он какой, наш дорогой писарь – Ниночка! Проходи, проходи, садись вот промеж мной да Яковом». Смущённая, я села между ними, а Исаак, обняв меня за плечи, рассказывал, как читались на фронте письма, писанные мной. За всю свою 12-летнюю жизнь я первый раз была на крестьянской пирушке, и мне там понравилось. Да и люди были со мной, подростком, деликатны. Ни вина, ни пива не навязывали, только угощали кушаньями. А какие застольные песни пелись, какие пляски были! Мне очень нравилось стихотворение в хрестоматии, кажется, оно называлось «Крестьянская пирушка»:
«Ворота тесовы растворилися,
На конях, на санях гости въехали…»
Вот такое же чувство, как от этого стихотворения, осталось у меня от гулянья у Рассказовых.
Напротив нашего дома жил второй Рассказов. Это была несчастная семья. Мужик был горький пьяница. Вид у него был страшный: волосы и борода всклочены, опухшее от перепоя лицо, угрюмый вид. В избе видна неприкрытая бедность. Жена этого человека, Марья часто приходила к нам и рассказывала о своей тяжёлой жизни. Были у них дети, две девочки лет 5 и 6.
Но больше всех соседей у нас налаживалась дружба с Чирковыми, которые жили в одном ряду с нами, через один двор. Живя у Смирновых, да и у макарьевских Постниковых, мы были далеки от крестьян. И у меня уже невольно создавалось впечатление, что та среда, в которой я живу, значительно выше крестьянской. У крестьян своя особая жизнь, своя особая работа и свои нравы. И мне казалось, что все они на одну колодку.
Но теперь мы спустились вниз к крестьянам, и во многом наша жизнь схожа с их жизнью. И, знакомясь ближе с крестьянскими девочками и семьями, я уже понимаю, что крестьяне не однородная, серая масса, а люди, и люди разные. Есть и подлость, и хитрость, и обман, и грубость, но есть и доброта, и великодушие, и чувство собственного достоинства. Вот два брата Рассказовых прямо перед нашими глазами. У старшего -  крепкая большая трудолюбивая семья со своим семейным укладом. Живут люди достойно, честно трудятся. И в доме, хотя и средний, но достаток. А рядом другой брат, в семье которого горе, разорение и раздор. В основном, конечно, во многих семьях бывало что-нибудь да неладно: то плохая сноха – мира нет, то ещё хуже – свекровь поедом ест молодуху, то братья дерутся, то с соседями делёж идёт. Всё это от невежества и отсутствия хорошего воспитания. Но были семьи и люди, которые невольно вызывали уважение, и жизнь, и труд их казались красивыми.
Одной из таких семей была семья Чирковых. В этой семье было 16 человек, и главой её была мать, Афимья Сергеевна, было ей 57 лет. Высока, слегка полная, красивая пожилая женщина. Сын её Иван Кондратьевич внешне очень походил на царя Николая. Жена его, Ивановна, красивая, с яркими, как небо, голубыми глазами. Было у них 10 человек детей и 5 из них – красавцы. Особенной красотой отличался старший сын Иван, голубоглазый, светло-русый, высокий, статный. И старшая дочь Феня, моя будущая подружка. В Фене повторилась красота бабушки Афимьи Сергеевны. Я всегда невольно любовалась Феней, так она была хороша. Необыкновенно изящный овал лица, прекрасной формы нос, тёмно-серые, опушённые чёрными густыми и длинными ресницами глаза, слегка вьющиеся тёмно-русые волосы, чудесный цвет румяного лица. Роста Феня была среднего, но стройная и тоненькая.
Детей у Чирковых было много, потому что 2 раза у них родились двойняшки. И вот последние дети - двойняшки Андрюша и Сира, когда я познакомилась с Чирковыми, были трёхлетними, на редкость хорошенькими ребятишками.
Старший сын Иван, лет 22-х был уже женат. Взяли ему в жёны девушку Дуню Авдееву из хорошей, по-крестьянски степенной семьи. Дуня была кроткая, работящая, тихая, но некрасивая женщина. В семье мужа её очень любили, только, кажется, равнодушен к ней был Иван. Дуня же была счастлива от того, что попала в такую семью, и видно было, как она глаз не сводила со своего красавца мужа, старалась угодить ему во всём. Сверстницы Дуни завидовали её судьбе. Ещё бы! Муж – первый красавец на селе, искусный гармонист, обходительный, грубого слова от него не услышишь. А в семье и бабушка, и свекровь, и свёкор добры, дом – полная чаша, и к тому же в нём общее согласие и хорошо организованный труд.
Тон в жизни всего дома задавала Афимья Сергеевна. Сын её, Иван Кондратьевич, во всём руководствовался наставлениями матери, во всём подчинялся ей. Видно, великая умница была эта женщина. А ведь она осталась вдовой 26 лет. И сейчас в 57 лет видно, что была она красавицей. Вновь замуж не вышла, а растила сына и вела хозяйство. И вот из такой маленькой семейной ячейки выросла большая многодетная семья. Число 16 дополняли трёхлетняя дочка Ивана Тоня и Константиновна, одинокая старуха, прижившаяся в этой семье.
Двор и дом Чирковых не такой богатый, но самый лучший, ухоженный. Во всём чувствуется умная и добрая хозяйская рука. Дом просторный, крестовый, убран по-сибирски с цветами на окнах, зимой с половиками на полу, в кухне с занавесками у печки и большой полки, где ставится сельница с мукой. Но полы везде, вплоть до сеней крашены, чтобы легче было женщинам их мыть. Также выкрашены двери, косяки и подоконники.
Если баня, то она по-белому, а не по-чёрному, т.е. в ней есть застеклённое окно, а не волоковое оконце для дыма. Печь не простая каменка, а с трубой, выведенной на крышу, пар подается через дверцу, а не прямо на раскалённые камни. Вода согревается в котле, а не в кадке, куда обычно наливали холодную воду и согревали последнюю раскалёнными камнями. Полок и пол оструганы до желтизны. К бане пристроен предбанник, где стоит широкая крашеная скамья, чтоб было где раздеться и одеться, а также и охладиться после жаркой бани. Всё было сделано с толком, чтоб всемерно облегчить труд и создать относительный комфорт.
Если скотный двор, то он построен по-особому. Ведь тогда в сибирских сёлах не было глухих скотных дворов. Делали так называемые пригоны, т. е. крышу, по величине соразмерную количеству скота. С ветреной стороны огораживали стеной от холодных ветров. У Чирковых же двор для коров и лошадей был утеплён со всех сторон, оставались только широкие ворота. Многие доили коров, не подмывая вымя, здесь же вымя подмывалось и вытиралось особым полотенцем.
Где и у кого научилась так хозяйствовать Афимья Сергеевна, не знаю, как-то не приходилось об этом говорить, да я и мала была. Просто видела, как всё это хорошо, но спрашивать не додумывалась.
Я почти каждый день стала бывать у Чирковых. Несколько раз ездила к ним на пашню. С Феней мы сближались всё больше и больше. Ещё в нашей компании была Паруня Атясова, соседка Фени. Я чувствовала, что в семье Чирковых была желательна дружба Фени со мной. Особым благоволением я пользовалась у Афимьи Сергеевны. И ещё ко мне сердечно привязалась Константиновна. Ведь никто с ней так подолгу и с подлинным интересом к её жизни не беседовал, как я. Вот, помимо подружек, у меня и среди старых появились хорошие друзья, которые вскоре на деле показали своё благородство и доброту.
Как- то проездом в Бийск к нам заезжали Усятские тётя Соня с дядей Веней. В разговоре тётя Соня упомянула, что у их собаки родились щенки. «Приезжай, Нинушка, мы тебе хорошего щенка подарим», - сказала мне тётя Соня.
А я уже в связи с переселением в дом просила маму завести мне щенка или котёнка. Очевидно, вечно это желание детей иметь у себя помимо людей ещё и четвероногого друга. Позднее и мои дети, Валера и Наташа, тащили в дом брошенных, ещё слепых щенят. Валера, например, принёс трёхдневного слепого щенка и умолял меня: «Мама, не выбрасывай щенка, ведь его уже выбросили на помойку». Хотя и голодно, и хлопотно было, но я доставила детям эту радость детства. И нужно было видеть, как они выхаживали эту собачку. Всё утро Валера носил щенка за пазухой, а когда уходил в школу, передавал его Наташе, и та тоже совала щенка себе под кофточку. Молока не было, так Валера потихоньку продавал свою школьную булочку, и на эти деньги покупал молоко для щенка на чёрном рынке. Жили мы в это время (военное) очень голодно. Но я считаю, что эта забота о щенке была для детей школой милосердия и добра.
Вот так же и моя мать разрешила мне завести собаку. В одно из июльских воскресений мама договорилась с кем-то из крестьян, и утром к нашему крыльцу подъехал в тележке, запряжённой лошадью, мальчик. Он передал нам экипаж. И мы с Костей, принарядившись, поехали вдвоём в Усятск в гости к Бельским – тёте Соне и дяде Вене. Село Усятское было в 8 верстах от Ключей, но между ними ещё находилось небольшое сельцо Малая Курья (о нём я уже упоминала). В то время каждое село на лето огораживалось поскотиной. Делалось это для того, чтобы скот не заходил на посевы, так как пасся скот без пастуха. Просто коров доили, потом открывали ворота усадьбы, и скотина шла и паслась в поскотине. Вечером коровы сами возвращались ко двору и мычанием просили открыть им ворота. Для проезда в поскотине с двух сторон были сделаны ворота.
Нам с Костей по дороге в Усятск нужно было проехать через четверо ворот, т.е. нужно было четыре раза остановить лошадь, открыть ворота и, проехав, закрыть их.
Вот мы с Костей проехали Ключи и подъехали к первым воротам. Костя сидит на облучке и правит лошадью, я, барыней сижу в тележке. «Нинушка, слазь, открывай ворота», - говорит брат. Но в меня вселился злой бес. Уж не помню, почему я вела себя так. Скорее всего, мы поссорились с Костей. «Не хочу, открывай сам», - говорю я ему. «А я тебе сказал: открывай», - повышает голос Костя. «Нищие лакеев не имеют, сами кошелями владеют», - парирую я. «Тьфу, ведьма!!» - с остервенением плюётся Костя, слазит с тележки, открывает ворота, проводит лошадь и закрывает ворота. У следующих ворот повторяется та же картина. Дальше остальные двое ворот Костя проезжает, не обращаясь ко мне. Слезает с тележки, открывает и закрывает ворота.
В глубине души я чувствую, что поступаю дурно, несправедливо. Ведь Костя правит лошадью, он занят, а я сижу в тележке праздной барыней. И это моя обязанность открыть и закрыть ворота. Но злой бес овладел моей душой и не желает покидать её.
Так мы, сердитые, подъехали к воротам дядиной усадьбы. Костя открыл ворота. Мы въехали во двор. На крыльцо вышла нам навстречу тётя Соня и радушно воскликнула: «А, гости дорогие приехали! Вот хорошо-то! Проходите в дом. Скоро Веня вернётся из церкви».
При такой хорошей и доброй встрече неудобно было предстать перед хозяйкой с сердитым лицом. Я быстро перестроилась (в этом я, живя у родственников, уже прошла хорошую школу), весело поздоровалась с тётей Соней и сразу же спросила: «А где у вас щеночек? Наверное, большой уже, покажите мне его». «Сейчас, сейчас покажу», - добродушно сказала тётя Соня и повела меня под крыльцо. Крыльцо у них было очень высокое, внутри него взрослый человек мог стоять во весь рост. В углу лежала на боку собака, а возле неё, уткнувшись ей в живот, лежали и сосали четыре щенка.
Тётя Соня, нагнувшись, взяла одного из них. Собака зарычала, но, увидев, что щенка взяла хозяйка, доверчиво замолчала. Тётя протянула мне белый пушистый комочек с чёрными живыми глазками. «Боже, какая прелесть! - восторженно закричала я и, забыв о ссоре, позвала Костю: «Костя, иди сюда скорей! Ой, какой здесь хорошенький щеночек!» Костя прибежал, и ему щенок понравился.
Положив щенка к матери, мы пошли в дом. Вскоре пришёл от обедни дядя Веня. Мы вкусно позавтракали, весело провели время и после обеда отправились домой. Щеночек, завёрнутый в старый платок, спал у меня на коленях. А я радовалась, глядя на него, и так хорошо и тепло было у меня на сердце! Вся злость, которая была у меня в душе, растопилась. Злой дух покинул меня. Когда мы стали подъезжать к воротам, я кротко сказала брату: «Костя, ты сиди, я все ворота буду открывать и закрывать». «А как же щенок?» - таким же добрым тоном спросил Костя. «Ничего, он полежит в тележке», - ответила я.
И так, весёлые, в добром согласии мы вернулись домой.
Щенка мы назвали Дружком. В монастыре, да и в Епархиальном моя подружка Вера Русанова рассказывала нам про свою собаку, которую звали Дружок. Мне это имя понравилось, и я дала его своему щенку. Дружок был очаровательным щенком. Он, как белый пушистый ком катался по комнате и звонко лаял. Когда его брали на руки, он тихо сидел, уткнув носик под руку, иногда так и засыпал на руках, вздрагивая и тихо повизгивая. Много радости доставил нам наш миленький Дружок. А когда мы с Костей уехали, этот щенок скрашивал маме её одиночество. 10 лет мама провела с Дружком, не расставаясь. И умный пёс с полуслова понимал её, только что не говорил. Был он красивый, не дворняжка, белый, пушистый, небольшой, с большими ушами и с умными чёрными глазками.
Подходит август месяц. Мы уже ходим в бор за груздями. Их в этом бору полно. Какое наслаждение найти колонию груздей! Два-три из них на виду, а вокруг бугорки то под мхом, то под хвоей. Осторожно разгребаешь вокруг бугорка, а там, плотно прижавшись к земле, сидит груздь, да такой крепкий, белый! Бережно срезаешь его ножом и кладёшь в корзину. Нечаянно повернёшься - хрустнуло под ногой. Ага, опять груздь! И так не заметишь, как быстро наберёшь полную корзину. Много радости, но впереди трудное! Тащить версты 2-3 тяжёлую корзину. Уж и не рад, что так пожадничал, но выбрасывать лишний груз жаль. Как говорится, высунув язык от усталости, дотаскиваешься домой.
У меня что-то сильно начала болеть голова, Наклониться трудно, в глазах красный туман.  Я, по своему обыкновению, всячески скрываю, что больна.
Из Усятска к нам по грузди приехала тётя Клаша (старшая сестра тёти Фины). В прекрасное солнечное августовское утро, взяв корзины, мы пошли с ней в бор. У меня уже с утра нестерпимо болит голова. Наклоняюсь за груздями, а в глазах стоит красный туман. Губы сохнут, томит жажда. Хорошо, что груздей много, набрали их быстро. Я кое-как дошла с тяжёлой корзиной до дому. Но вида старалась не показывать. Тётя Клаша так и уехала домой, не подозревая, что я еле-еле ходила с ней по лесу.
В начале этого лета мамина старшая сестра тётя Елена Борисова с семьёй переехала из Буланихи в  деревню Талицу, расположенную верстах в трёх от Катуни (на левом берегу), чуть пониже села Сростки, что расположилось на высоком правом берегу Катуни. В этом селе была паромная переправа. Верстах в 30-40 от Сросток с высокой круглой горы Бобырган начинались Алтайские горы.
5 августа старого стиля, накануне праздника Преображения Господня мама узнала, что в Талицу собирается ехать в гости к своим родным одна из маминых приятельниц – крестьянок Куприяновна.
Мама предложила мне съездить с ней к Борисовым познакомиться. Они почти не знали меня, да и я больше знала их по маминым рассказам.
Я с радостью согласилась, хотя и чувствовала себя неважно.
Ехать надо было 25 вёрст. Часов в 11 дня мы с Куприяновной выехали и под вечер, благополучно переправившись в Сростках на пароме через Катунь, приехали в Талицу. Остановились посреди деревни у крестьянского двора. Здесь в пятистенном доме (2 комнаты) живут дядя Степан и тётя Елена. Дядя служит здесь священником.
Куприяновна проводила меня в дом. Зашли мы на кухню. Тётя что-то делала в кути. Когда она на стук вышла из кути, я сразу узнала её: она разительно походила на тётю Катю Смирнову, только глаза у тёти Елены были серые и волосы русые, тогда как у тёти Кати глаза и волосы были чёрные. Встретила нас тётя Елена по-борисовски радушно. Я сразу почувствовала себя у них как у друзей. Тётя после расспросов о маме, её здоровье и делах, стала ставить самовар, а мне предложила посмотреть их квартиру.
Кухня, как всякая кухня, на крестьянский манер. Да и дом-то весь был крестьянский. Те же лавки вдоль стен, тот же шкаф и большая полка из одной плахи в кути, та же занавеска у русской печи. Только особым было: железная кровать под чехлами на спинках. Постель покрыта красивым байковым одеялом, из-под которого виден кружевной подзор, на подушках наволочки с прошвами, куть отделена от комнаты широкой пёстрой занавеской, на столе светлая с затейливым рисунком – дорожкой скатерть- клеёнка.
Н, когда я зашла в комнату, вид её меня поразил: что-то в ней было не то, что я видела, живя у других родственников. Большой стол накрыт красивой канифасовой скатертью, ряд венских стульев вокруг стола, фисгармония. За тяжёлой гобеленовой портьерой кровать, заправленная подзором, кружевными накидушками и белым пикейным одеялом. В простенке стоит небольшой письменный стол. Вот он-то мне больше всего и понравился. Я впервые видела женский письменный стол, мужской был в Мыюте. Всё на этом столе показалось мне красивым и полным особого значения. Чугунный чернильный прибор, украшенный чугунными оленьими рогами – подставками для ручек. Широкий бювар, раскрытый на столе. Тут и календарь, памятная записная книжка и ещё что-то. Резной чугунный стаканчик, в котором стоят хорошо очинённые карандаши. А, главное, здесь (что вызвало мою особую радость и восторг) – чугунная статуэтка Наполеона. Вот он, один из моих литературных кумиров, прекрасный великий Наполеон! И в душе запели стихи:
Несётся он к Франции милой,
Где славу оставил и трон,
Оставил наследника сына
И старую гвардию он…
Но в цвете надежды и силы
Угас его царственный сын.
И долго, его поджидая,
Стоит император один.
Стоит он и тяжко вздыхает,
Пока озарится восток.
И капают горькие слёзы
Из глаз на холодный песок…
Таким же прекрасным мне показался небольшой, но изящный книжный шкаф, сквозь стёкла которого видны были ряды книг в хороших переплётах и, главное, толстые. По корешкам я увидела, что напала на богатую книжную жилу. «Вот бы пожить здесь и почитать эти книги!» - подумала я.
Пришёл дядя Степан. Мы сели ужинать. Тётя радушно угощала меня, дядя приветливо беседовал со мной, я видела и чувствовала, что я встретилась с людьми особыми, что-то в них есть доброе, большое и прекрасное.
Ела я плохо, так как голова моя трещала. Тётя заметила, что я бледна. Тут уж я призналась, что у меня невыносимо болит голова. Мне подали порошок, и он чуть-чуть уменьшил боль. С тем я и легла спать.
Наутро, когда дядя вернулся от обедни (ведь 6 августа большой двунадесятый праздник – Преображение Господне), мы сели завтракать. Завтрак был очень вкусный, много всякого печенья, мясные пирожки, топлёное молоко, мёд. Пересиливая себя, я старалась есть, чтобы не тревожить милую тётю.
В этот приезд я познакомилась только с дядей Степаном и тётей Еленой. Дочь их Вера ушла на фронт сестрой милосердия, дочь Зоя окончила гимназию и в это лето участвовала в переписи населения.  Младший сын Борис гостил у сестры Агнии в Узнезе.
Вскоре после чудесного обеда, который я из-за своего состояния ела с большим трудом, подъехала к воротам моя Куприяновна. Тётя, завязав большой узел праздничных гостинцев, усадила меня в тележку. Она и дядя с большой сердечностью проводили меня, пригласив приехать к ним ещё, чтобы подольше погостить. И мы поехали вдоль села.
Когда выехали за поскотину, мне сделалось жарко, в глазах стоял багровый туман, голова раскалывалась, в ушах звенело.
Подъехали к Катуни. Пока ждали парома, я подошла к воде. День яркий, нестерпимо сверкает и жжёт солнце. Яркими колючими искрами блещет река. И от всего этого моя голова разламывается на части, лицо пылает. Я наклоняюсь к воде, брызгаю себе в лицо, стараюсь освежиться.
Почти в полубреду переправилась я на пароме, проехала длинное село Сростки, а, когда выехали в поле, я, потеряв силы, легла в тележке, и у меня начался бред. Перепуганная  Куприяновна начала гнать  и настёгивать коня. Когда подъехали в Ключах к нашему дому, я была без сознания.
Встревоженная, плачущая мама, Куприяновна и наш сторож внесли меня в дом и положили в постель. Мама тут же отправила сторожа в Новиково за фельдшером.
Я заболела брюшным тифом.

(Продолжение следует.)