Невеста, монахи и ангел

Аж три вещи есть, сильно интересующие меня на данный момент, и только пусть попробует еще какая-нибудь гнида назвать меня после этого необъективным.
Первая, и самая важная, с нее, родимой, и приступлю я. Это невеста моя, голубушка светозарная. И зовут ее Машенькой. Она была мне нареченной, почти уже обрученной, но слишком уж удрученной. Весь день накануне, она сильно волновалось, так что даже подолгу занимала туалет и чем-то там занималась. Может, плакала по девичьей привычке дурной. Подруг у нее не было. А на пиршестве самом тоже была сама не своя. Мы понапились все там отчаянно, на столы полезли, все такое – тискать друг друга… А она скрылась, нет ее. Куда подевалась? Бес ее знает. Нашел часа через два уже в одной темной комнатке, куда за весь вечер не заглядывал никто и знать о ней не знал вообще: что есть такая комнатка у нас. Лежала там на полу она кафельном, холодном, с задранной юбкой, ногами раздвинутыми и вся в фекалиях с ног до головы. А у ножек ее друг сидел, тихий такой, перемазанный весь, дышит тяжело, задыхается будто, – галстук мотается, волосы всклокочены. Глаза у обоих исступленные и пустые.
Я подошел двинул другу коленкой в висок, и тот забылся, а невесту я поднял на руки, хоть она и начала одержима визжать и биться, но я вынес ее в виде таком на улицу, где в лужу ближайшую и поместил, и отмыл ее там, и выкупал. Она даже успокоилась и кричать ужасно перестала, а тихо и спокойно вести себя стала со мной. И взял я за руку ее тогда и повел. Снял с себя галстук, пиджак на асфальт бросил, расстегнул рубашку на вороте. Ей оборвал край платья, рюшечки все эти, чтоб все время не наступала на него пьяными своими ногами …
 Фата вообще ей очень шла до этого момента, да и теперь смотрелась сносно, поэтому мы оставили ее. Шли мы долго, не знаю, сколько дней. Несколько раз вставл рассвет, красный, как х..й. И солнце катилось к западу пропеченным яйцом не раз за этот путь. И скоро мы устали идти; дорога привела в пустынный поселок, а там какой-то провинциальный рынок появился: старухи с ведрами ягод, мужики с рыбой, мешки всякие, чурки с курагой, — товаров море. И шумно очень. Из машин арбузы выкатывают огромные. Торгуют всем подряд. Невестушка стала ходить вдоль рядов и перед людьми любыми на колени вставать и просить хлебушка. Люди присматривались: откуда, мол, такая? Один хотел за Камаз ее оттащить, но меня увидели бросил. Пыльная, говорит. И я подтвердил, что пыльная. А он оскалился хищно и ширинку застегнул. Вспомнил, что с открытой ходит.
Вскоре ей отломили хлеба, он стала жадно жевать добытые куски. На губах крошки повисли, вороны слетелись бы клевать их и выклевали бы вместе с глазами моими, чтобы не видели, да не было воронов в небе, в другом трупном месте прокармливались они.
Я сидел на камне и смотрел в другую сторону: опротивело все. Крикливая, жадная до чужих слез рука, зевала и почесывалась многорукой своей сворой. И невесту моя плясать стала, поняла будто, что хотят от нее.
Я не смог смотреть, схватил ее и потащил отсюда вон. Орали, улюлюкали в спину нам, свиньи. Сука завыла, когда ударил ее, свернулась калачиком, лежит — воняет. Но зато моя – родная. Я сунул травинку в рот и стал жевать — голод подавить. Не хотел здесь жрать ничего, а в кишках свербело.
Откуда-то сбоку подошел косоглазый монах, он спросил разрешения сесть со мной. Я кивнул в ответ. Вид его не внушал ничего благосклонного: явный оборванец, расстрига, даром, что в рясе монашеской.
Важные, однако, вещи нашептал мне монах тот, сумасшедшим при этом не казался, да и какие тут сумасшедшие, кроме нас с Машенькой. И поднял я невесту свою, и она послушно пошла вместе со мной за монахом, а тот повел нас в лесок. Там мы, чуть углубившись, оказались у овражка, в котором монахи учредили что-то вроде временного жилья. «Ну здесь и заночуем», – решил я мысленно. Монахов было штук семь, вместе с этим, который нас привел; я их, честно, особо-то и не разглядывал, а некоторые не больно рожу-то свою и показывали. Когда мы спустились к ним, двое из них закончили процесс обоюдного бичевания. И растерзанные все, облачились, стараясь не задевать раны. Другие вставали под порку. А те брались варили что-то в котле и разговаривали негромко. Наш монах стал им что-то нашептывать, но я потерял интерес к этой возне. Я сел и заснул, сначала на коленях, а потом и на боку, завалившись на него.
Ночью я проснулся от жара. Сильно горел костер, и меня жгло изнутри, не только снаружи. Кажется, я простудился. Когда я пришел в себя, то разглядел в отблесках костра, как с свальном грехе зарделась моя невестушка, обляпанная со всех сторон потными, блестящими на свету, монахами, покидавшими в траву свои рясы. На лице ее я увидел улыбку умиления. Тихую такую. Будто с портрета какого. Мне отдалась капелька ее блаженства. И я уронил слезу. Одну-единственную только и выдавил. Тотчас взял себя в руки. У монахов взял кувшин с вином и отпил. Они лежали на траве, расхристанные, и злобно скалились. Я отошел в сторону и тут увидел еще одного монаха, он стоял в темноте и сам себя истязал, лупил наотмашь по спине и бокам палкой в сучках. Неудобно ему было, но он как-то справлялся, расцарапанный весь. Обернулся он меня, глазами зло блеснул.
— В грех ввел, гаденыш, — сказал он и дальше принялся лупить себя.
Когда все закончилось, я подошел к Машеньке и укрыл ее мешковиной. Она остывала. Я гладил ее по голове до самого рассвета. И дал ей один раз попить вина, а она покашляла только в кулачок и больше ничего не сказала.
Над нами висел невысказанный разговор, как теплый ангел. Вот-вот случится что-то, но никто, кроме нас, не заметит. Монахи жрали у костра жареную курицу с базара, чавкали и пердели. Как топор повисло молчание, только звуки желудка вопили о праздном. Величие момента хоронилось где-то в листве.
Она сказала внезапно. Это случилось в виде воспоминания. Она как бы передала мне воспоминание. Я увидел, как мы едем в вагоне метро: народу нет почти, только тихий ангел сидит напротив нас в драном шерстяном пальто, в черной вязанной шапочке. «Пидорки» такие называют. Вкрадчивым шепотом он говорит мне в самое ухо, он сидит на месте, я вижу только, как губы шевелятся, но все слова заползают аккурат в уши мои:
— Тема ангелов избита настолько, что не один хоть немного уважающий себя редактор не станет и смотреть на работу, в заглавии которой будет прописано это надоевшее всем слово.
Так сказал он мне. Он также добавил к этому, что и простые люди при слове этом испытывают обиду, как будто они дети и им напомнили, что Деда Мороза не существует. Так что ты будь острожен, сказал он мне и стал очень теплым. Так что даже мы, сидящие с ней напротив него, почувствовали этот жар.
Конечно, все эти вздорные доводы не могли ни к чему склонить меня, но из-за воспитанности я все-таки с уважением выслушал этого старого комедианта и бомжа.
— Вот бы крылышки его поджарить, — сказала тогда невестушка, и мы растворились.
Сон расплылся, а был ли сон? Люди все чаще начали просачиваться сквозь наши руки и слова, и мы уже не так хорошо слышали друг друга, наслаждаясь воспоминанием, и видели все, как будто через сито. Мы потеряли друг друга. Да, это было, как сон. Но сном не являлось. И когда все исчезло, монахи храпели, как наозорничавшиеся всласть дети, и даже Машенька забылась в сладкой дреме. Я поцеловал ее в лобик, а потом прижался к ней, чтобы согреть ее. В небе розовел настоящий рассвет. Не тот, что приходил до этого. Тот был ненастоящий. Макушки деревьев плавали в этом небе. Я вспомнил о косом монахе, его давно не было среди нас, он не участвовал ни в чем, он где-то скрылся. Впрочем, все и без него совершилось.