Пастель на память

ПАСТЕЛЬ НА ПАМЯТЬ


( Переработано после  обсуждения на К2 )



-  Ты мне должен пять сигарет.
Алик снял очки. Крохобора надо было рассмотреть в естественном свете.  Хотелось думать, что национальный характер проявляет  Большой Пауль.  Но нет,  это был Маленький.  Должник снова надел очки, и снова снял. Сомнений не оставалось:  о ничтожном долге  напоминал  человек, которого встретив на улице, никогда не примешь за немца.  Может быть, поэтому Алик не выдержал.  Не отводя взгляда от заимодавца,  он нащупал карман рюкзака, долго елозил внутри рукой, достал, наконец, открытую пачку Родопи.  Секунд десять ушло на поиски, и все это время  проклятый скупердяй смотрел на должника  ясным и доброжелательным взглядом, полагая дрожь в обожженных солнцем губах предвестником шутки, а снятые очки – знаком этикета.  Наконец, Алик выцарапал   из вертикального  кармана пузатого Абалаковского рюкзака  по походному мятую, едва начатую  пачку, и выпрямился.  Только теперь чужеземец осознал, что вляпался в недоразумение,  сути которого ему не понять.  Но он никого не хотел обидеть, он готов считаться с непонятными обычаями!  Он поспешно поднял руку, чтобы обозначить запоздалый примирительный жест, но время было упущено. Алик со словами «да забирай все» ,  швырнул сигареты в облезлую, обросшую черной трехнедельной щетиной, совершенно не похожую на фашистскую, морду.  Пачка задела скулу, и упала за спиной адресата.  Маленький Пауль проглотил улыбку, и застыл в недоумении, чуть-чуть  наклонившись вперед.  Большой Пауль сжал и приподнял чуть выше пояса кулаки,  стиснул зубы,  не сжимая губ,   показал пружинистые желваки, и обмяк, и бросил руки болтаться без дела.  Опустил взгляд, и подцепил носком ботинка плоский камень.  Обиженный посмотрел на тезку, и только теперь убедился в том, что его обидели.  Друг все сделал за него: и обозначил возмущение, и проглотил обиду.  Оставалось принять все как есть. Маленький  обернулся за пачкой, поднял,  и положил на холку  похожего  на тюленя, валуна, на котором  только что стоял рюкзак Алика.  Алик, в двух шагах от камня, переминался с ноги на ногу,  и поправлял лямки полегчавшего на сигаретную пачку, рюкзака.  Он развернулся, стараясь смотреть поверх голов, и побежал вниз по тропе.

Три недели прошло с того дня, когда они пожали друг другу руки на перевалочной базе в Нальчике.  В дороге разговорились, и почти подружились. Немецких альпинистов было четверо, но все сразу обратили внимание на двух Паулей – поджарого долговязого блондина и его чернявого мускулистого тезку. Тогда-то,  едва познакомившись,  прозвали их  Большим и Маленьким Паулем. Соотечественники подхватили новые имена, слова Большой и Маленький прописались в немецкой речи, и обоим Паулям это нравилось.
В дальнейшем, общались урывками – у каждой группы своя программа восхождений.  Но коротких встреч в лагере и на бивуаке хватало, чтобы почувствовать человека.  Темноволосый оказался не только прекрасным альпинистом, но и попросту своим парнем. Юмор лез из него, преодолевая языковые барьеры, трудности произношения, культурные различия, горный рельеф, и прочие мелкие препятствия.  Когда не понимал шуток, все равно улыбался.  Когда шутил, не боялся остаться непонятым.  Но дело не в юморе. Главное – то, что моментально проявляется в горах: стремление взять на себя чуть больше, чем товарищ,  без показухи, без всяких мыслей по этому поводу. Просто потому, что иначе не бывает.  В самом начале сезона, когда никто еще толком не акклиматизировался, пришлось тащить с горы пострадавшего.  Обычно иностранцы в спасработах не участвовали – не положено. Но парни из Лейпцига, все четверо, ничего не обсуждая, не слушая русской речи, сосредоточенно обулись,  и наравне с нашими, побежали вверх по тропе, по морене, по леднику, срывая дыхалку, загоняя в себя позывы к рвоте.  Мерзли ночью на леднике без палатки, ели из одной жестянки, тащили пострадавшего, и сострадали ему, и надеялись, что парень будет жить.  А уж как радовались, когда врач сказал, что травма не опасна. И  кто там, на леднике, считал сигареты?
И не было сомнений в том, что им понятны простые вещи, без которых в горах – никуда. Например, то, что можно залезть в чужой рюкзак ради ножа, пластыря, таблетки от головной боли, или сигарет. Что нет наверху ничего своего, все – общее.  И Большой, и Маленький, и еще двое парней из Лейпцига вроде так себя и вели. Все четверо друг друга стоили,  и не было у окружающих  ни мыслей, ни разговоров о том, кто из них больше похож на немца.
- Но теперь, теперь, теперь-  нашептывал сам себе Алик – о ничтожном долге напомнил  именно Маленький Пауль, чернявый крепыш, в котором  то и дело проскальзывало что-то цыганское или еврейское. И ведь думалось, думалось время от времени, что он – полукровка или выходец из южных стран,  случайно оказавшийся в ГДР, но не кровь от крови вчерашних убийц. 
- И что - спросил Алик сам себя – если бы сигарет требовал этот белобрысый истукан, я бы сдержался?
Он не стал отвечать себе на  жесткий вопрос.  Перед ним открылась уходящая вниз долина. Теплый ветер наполнил легкие.  Белая пойма, рыжие скалы, а дальше зелень, щедрая, праздничная, от блеклой до густо намазанной, переплетение тысячи тонов одного цвета.  Это не тощие кустики высокогорья. Не остановиться было бы преступлением.  К черту очки, режущий глаза снег остался за спиной.  Впереди ослепительная зеленая дикость : масляными ударами поверх ближних скал,  густыми мазками широкой кистью по отдаленным,  и слившаяся с дымкой равнины, размытая акварель в глубоком далеке. Не снимая рюкзака, Алик закинул руку за затылок до приятной боли, достал из верхнего кармана блокнот и карандаш,  и начал рисовать на последней свободной странице.  Он знал: стоит сделать черно-белый рисунок, и многоголосье красок и оттенков никуда не денется из памяти.  Но каково – не унимался его восторг  по мере работы- полный блокнот набросков за одно восхождение! Вот что значит, с погодой повезло!
Трое товарищей едва не вприпрыжку  настигли его, сбавили ход, и молча прошли мимо.  В группе художник – понимать надо.  Художник довольно скоро догнал своих, и зашагал в хвосте. 
Вышли на ровный участок поймы ручья. Шагавший в трех шагах впереди товарищ по связке Леня приотстал, поравнялся с Аликом, и нарушил молчание:
- Ты что?
- Ничего. – ответил Алик, и скомкал в кулаке почти готовую в воображении, полную зелени, картину.
- Хорошо бы попросить прощения.
- Сам проси. – И Алик  посмотрел в боковую расщелину, откуда вытекал ручей.
- Остановиться бы и зарисовать – подумал он, и сжал в руке ледоруб, и порвал в клочья еще один не состоявшийся набросок.
- Но зачем ты так? – не отставал ничего не замечающий друг. – Молчишь?  Хочешь, за тебя скажу: только потому, что немцы. А в чем они виноваты?
- Ты еще спрашиваешь? – И Алик споткнулся о ржавый от удара молнии, булыган. Друг поддержал его за локоть, но допроса не прекратил.
-  Сколько им было лет, когда война закончилась?
- Какая разница?
- Пять- шесть, не больше.  Что они тебе сделали?
- Ты что, замполит?
- Замполитов здесь нет, но есть друзья.
- Вот, по дружбе и не приставай. Может быть, я и не прав, но прощения просить не  буду.  Нам с тобой надо продумать завтрашний день. Кто чем займется?  Готов взять на себя бумагомарание.
- Ладно, оставайся при своем. Может быть, на следующей горе остынешь.

Все прибавили шагу. Так было проще не слышать молчания. Все четверо ушли в себя.  Ладно. Приподнятое настроение после удачного восхождения грохнулось в трещину на леднике – Черт с ним. Но как представишь четверку немецких альпинистов, ползущих в потном учащенно дышащем молчании вверх по сыпучей тропе... Смотрят  сейчас в носки своих ботинок да в пятки впереди идущего, и не видят, не хотят видеть, отгородились козырьками кепок от  слепящей и ошеломляющей, манящей и давящей Безенгийской стены…
Мысли о немцах были оставлены лишь на конечной морене, когда увидели лагерь. В лагере их ждал душ, ужин в столовой, вечернее чаепитие с друзьями, и день подготовки к новому выходу.  День, который начинается плавно, а заканчивается нервно.

- Ты понимаешь, что сбил людям  настрой на гору? – внезапно возобновил разговор Леня, плескавшийся в соседнем душе.
- Остынут. Подход у них долгий.
- А ты, вижу, еще не остыл – тряхнул головой Леня, подкрался к ослепленному мыльной пеной товарищу, и резко включил холодную воду на полную мощность.  Алик отмахнулся вслепую, и попал ребром ладони по трубе.  Труба зевнула вслух.
- Зря стараешься. Меня и холодная ночевка не остудит.
- Что они тебе сделали?
Алик зафыркал, и не ответил.
- Ничего плохого они тебе не сделали.  И ты знаешь, что они вовсе не жмоты. Ну, привыкли так, никто им не  объяснил, что можно по-другому.
- А кто им объяснил, что нужно вот так?
- Кто, по твоему? – спросил Леня, выходя из кабинки. И столкнулся носом к носу с  только что вошедшим в душевую шапочно знакомым альпинистом из Киева.
- Вот – обратился он  к вошедшему – рассуди, кто учил правилам поведения альпинистов из ГДР?
-  Маленького и Большого Пауля? – Леня кивнул.
- Родители учили. Мама и папа… - Киевлянин засомневался  в сказанном, и поспешно нырнул в обильные струи свободной душевой кабинки.
- Вот, вот – подхватил Алик. – Мама и папа.  А на каком фронте папа воевал?
- Ты своего отца помнишь?
- Нет, а ты?
- И я не помню.
- И я не помню – пробулькал голос из соседней кабинки.
- И какие они после этого свои ребята? – резюмировал Алик.
- Думаю, что и они своих отцов не помнят – сказал Леня уже обоим собеседникам.
- А ты попробуй их спросить – ответил Алик за обоих.
- Если бы не твой выпад, может быть, и спросил бы.  Заметь, всего три недели знакомы, всего пару раз нормально пообщались,  а у нас уже   очень доверительные отношения. Были.
- Так и я  все три недели только и делал, что забывал, кто их родители. А он одной фразой все свел к нулю.
- Дай полотенце.
- Трись, сохни, вечером промочим горло. Сегодня можно.
Леня несколько секунд усиленно вытирался,  порывался что-то сказать, но передумал,  положил полотенце на скамейку, и потянулся к одежде.
-  А ты вечером будешь петь? – неожиданно спросил его киевлянин.
- А как же! Нашу комнату знаешь?
- Кто в этом ущелье не знает? – улыбнулся новый приятель.
- Слушай, Алик, я больше ничего не скажу.  Ответь мне на один вопрос: ты бы сыну рассказал о том, что случилось?
- Не рассказал бы, а расскажу,  когда немного подрастет.   Не сомневайся, мой сын получит хорошую прививку от крохоборства. 

Очевидно, на этом месте  пора признаться, что я, автор этих строк,  и есть сын  Алика.  Зачем мне притворяться посторонним.  Постараюсь больше не вмешиваться в ход событий.

Весь вечер Алик просидел перед этюдником.  Полтора десятка карандашных набросков, сделанных  во время  восхождения, надо было по свежим следам обратить в горный пейзаж.  Он перелистывал блокнот от начала к концу  и от конца к началу, захлопывал, и открывал в середине – наброски оставались набросками, пастель впустую пачкала покрытые ссадинами пальцы. В соседней комнате пели.  Алик подпевал под нос, порывался закрыть этюдник, чтобы примкнуть к поющим, и возвращался к работе. За стеной пели военную Баксанскую, до середины он подпевал механически, потом встрепенулся,  и мелок сломался в руке. Пел товарищ по связке Леня.  Весь лагерь приходил послушать  и поучаствовать.  Голос друга  мастерски находил путь между многих неумелых  голосов самых разных тембров,  и  придавал им смысл. Пели про стройный лес  Баксана, блиндажи врага, и не находилось пути к примирению, и приходилось отложить мелок, чтобы не сломать.  Когда песня отзвучала, кто-то спросил: а слышал другую военную?
- Барбарисовый куст?
- Нет, новую. Там еще слова есть: а до войны вот этот склон немецкий парень брал с тобою…
Леня взял первый тяжелый аккорд, и вдруг, накрыл  струны ладонью.  Алик в соседней комнате отодвинулся от этюдника.  Маэстро  полминуты перебирал струны, перенастраивал гитару, и не дав народу уйти в разговоры, запел знаменитым на весь Кавказ баритоном: Гори, гори, моя звезда.  Леня был мастер не только авторской песни и романса. Он мог петь и частушки,  и что-нибудь из уголовного репертуара, и широко известные песни из фильмов, и чего только он не пел в горах, в лесу, в глухом дворе-колодце, на лестничной площадке, в коммуналке на кухне у друзей, и даже, по легендам, в милиции, будучи задержанным.  Но если знакомые строки любимых бардов за ним подтягивали, то с романсом его оставляли   один на один.  Его, только его голос царил над Кавказом, и был, кажется, слышен даже тем, кто ночевал где-нибудь на вершинном гребне.  Алик отложил блокнот до лучших времен, разложил мелки по гнездам, закрыл этюдник, и опять открыл.

- А не сделать ли ночной пейзаж?

Леня запел «горные вершины спят во тьме ночной», и художник решил прогуляться ночью на морену. Оставив этюдник открытым, он взял фонарь, вышел из лагеря, и спустя три минуты, уткнулся в можжевеловые заросли.  Он помнил, что тропа идет между кустов, и днем ветки легко отодвигаются, но в темноте препятствие казалось непреодолимым. Долго пришлось рассматривать кусты в свете фонаря, прежде чем он нашел проход.  Выбравшись на открытое пространство, он выключил фонарь, и пару минут простоял, привыкая к темноте. Память подсказывала, что за кустами открывается вид на Гестолу – единственную вершину Безенгийской стены, которую видно еще с дороги, на полпути от Нальчика до лагеря.  С того места, где стоял автор будущего пейзажа, нечеткий контур Гестолы  должен быть виден даже безлунной ночью.  Но на этот раз горы были скрыты тяжелой мглой,  которую неуверенно осветила подслеповатая зарница.
- А немцы в ту сторону пошли – подумал Алик, и поймал себя на том, что волнуется за них не меньше, чем волновался бы, скажем, за Леню, если бы тот ушел на гору с другой группой. На обратном  пути можжевельник деликатно расступился перед ним.  Когда он подходил к домику, нестройный хор пел «последний троллейбус».  Голос друга выделялся на фоне  десятка несмелых,  неуклюжих  поклонников Окуджавы.  Когда Алик открыл дверь на словах «приходят на помощь», контраст был особенно ощутим.

День подготовки к выходу полон хлопот, но около  полудня  художник выкроил время, чтобы подняться на морену. Он знал: через пару часов гору затянут тучи. Прошло полчаса: пейзаж не давался в перепачканные пастелью руки.   Вскоре  поднялся дежурный ветер. Блокнот с набросками пришлось придавить камнем, но неожиданно что-то стало получаться. Полчаса он активно работал, но ветер бросил беглый взгляд на первые результаты его усилий, и повалил этюдник.   Художник решил со стихией не спорить, и совершенно собой недовольный, вернулся к общим делам.
  Суетливый день продолжался. Снаряжение, продукты, бензин, мелкий  ремонт – обычные заботы дня.  Но еще – бесконечная бюрократия. В те времена говорили, что прежде чем взойти на вершину, надо взгромоздиться на гору бумаги. И кому как не художнику, писать маршрутный лист, рисовать абрис подхода, профиль маршрута, схематично, художественных достоинств не требуется, лишь бы понятно было.  Но разве может художник ограничиться схемой? Тем более, что речь идет о долгожданной Шхаре,  одной из главных вершин района, капризной, холодной, и желанной. Рука противилась бесстрастному профилю легендарной горы даже на дурацком листке, заполняемом  в угоду бюрократии, созданной самими альпинистами.  Вершине  надлежало явиться перед местным спортивным начальством  привлекательной и враждебной, открытой и двуличной, земной и небесной, женщиной и богиней, и все на тетрадном листке.
Но всякий день кончается, рюкзаки собраны, документы на выход подписаны. Советскому альпинисту знакомо заветное слово «выпустились». Оно произносилось с неимоверным облегчением, словно до вершины оставалось двадцать шагов по широкому снежному гребню. Выход намечен часов на шесть утра. Хорошо бы пораньше лечь спать, но не спится ни художнику, ни певцу, ни товарищам по группе. Они сидят в одной комнате: Леня поет, Алик рисует, Толя что-то зашивает толстыми капроновыми нитками, Женя, всегда готовый подсказать певцу забытый куплет, подпевает без обычного самозабвения.  Неужели вчерашний конфликт  до сих пор щекочет ноздри, неужели выкуренная в комнате сигарета так долго напоминает о себе? – Но песни в комнате не утаишь, заходят соседи, слушают, подтягивают,  напряжение уходит в землю.    Садятся все теснее, лишь художник расселся вольготно в дальнем углу. Но разве найдется в лагере человек, способный пройти мимо Лениного  голоса? Едва знакомые горьковчане, только пришедшие с горы, облезлые, прелые, вваливаются в короткой паузе между песнями. Алик закрывает этюдник – все равно пейзаж не идет.   

- С горой, ребята.
- Спасибо.
- Как там погода?
- С юга что-то тянет, но есть надежда, что обойдется.

«Что-то  тянет»  - не пустые слова.  У всех они вызывают тревогу за завтрашний выход. Но художнику внезапно представилась  Безенгийская стена, подсвеченная невидимой Луной, и облака, не дотягивающие  до вершин, зависшие на перевале Ляльвер, и не решившие еще, обратиться ли в настоящую бурю, или потихоньку разбрестись над долиной. Ни художник не мог пройти мимо зрелища, ни альпинист.

 - Я ненадолго. Посмотреть на облака. «Барбарисовый куст» без меня не петь.
- С натюрмордником пойдешь? – съязвил Женя.
- Для самообороны.
- Ты в темноте даже цвета мелков не увидишь.
 - Ничего, очки надену.
Он пошел в сторону морены, за спиной все  слабее звучало «вы слышите, грохочут сапоги». Можжевельник пропустил его как старого друга.  Вот она – ночная Гестола.  Медовые контуры подсвечены с юга Луной, перевал чист, облака лишь угадываются где-то там, за хребтом, в Сванетии. Раскрыл этюдник, осветил фонарем  начатую работу, и закрыл. Действительно не было смысла его сюда тащить.  Надо запомнить гору такой, какова она сейчас. Запомнить надолго, они вернутся в лагерь дней через шесть-семь.  Сюда не доносится голос друга, здесь не слышно шума реки, он остался один на один с горой, не пускающей Луну в ночное небо. Несколько минут он напряженно вглядывается в   контуры горы, по изменению освещения угадывает  тайное движение скрытого  за хребтом светила.  Гора  больше не помеха, он чувствует ее  невидимую сторону, обращенную к югу, его глазу подвластна задрапированная бушлатным сукном  теневая северная сторона,  рука берет воображаемый мелок, и по воздуху правит начатую работу.  Он знает, что надо делать, ему не надо ждать неделю, он сейчас  спустится в лагерь, и за несколько часов завершит  пейзаж.  А что не придется спать ночь, так  это дело привычное. Мало ли  он хватал бессонных сидячих ночевок, после которых надо было продолжать работать с полной отдачей.  Он кивает горе  на прощание, и видит в ночном ничто, там, где угадывается ледник, свет одинокого фонарика.  Так близко никто на бивак не  встает. Явно кто-то спускается в лагерь. В такое время, в темноте, по леднику в одиночку не ходят. Алик включает фонарик, и ночной путник его замечает.  Останавливается, и мигает шесть раз.  Любой человек, связавший свою жизнь с горами, знает, что это- сигнал бедствия.  Шесть сигналов в ответ, чтобы незнакомец  понял, что его увидели, и бегом в лагерь. Леня все это время пел, не переводя дыхания. Алик вошел на словах «оружие носит рука».

- Ребята, по леднику кто-то идет. Один.
- Накрылась гора – и баритон закашлялся.

Художник еще отчетливей увидел свой ночной пейзаж.  Руки знали, что надо делать, узнавали мелки всех оттенков  наощупь, а глаза не видели заросшего стерней, осунувшегося, и от этого еще более вытянувшегося  Большого Пауля,  забывшего почти все русские слова. Ему налили чаю, перед ним выложили тарелку  с бутербродами,  он опустошил кружку, и не притронулся к еде. Когда принесли карту, гонец легко нашел  место происшествия. Потом уверенно показал на фотографии то место, где остались друзья. Метров двести выше бергршрунда – уточнил он, вновь обретя дар речи, и было странно слышать из его уст слово, забредшее когда-то в русский язык  вместе с австрийскими альпинистами.  Алик слышал разговор Пауля с начальником спасательной службы, и видел Гестолу, подсвеченную Луной со стороны Сванетии. Руки жаждали мелков, а вместо этого расстегивали рюкзак, и вынимали ставшие ненужными скальные крючья.  Все остальное было кстати собрано с вечера.  Спасотряд затемно двинулся в сторону ледника. Спасателей встречала ночная Гестола. Луна ушла, облака пристраивались к восточному гребню,  выглядывали с запада, и не решались завалить всю гору  взбитой мягкой ватой.  В Сванетии светало, ночь цеплялась за северные склоны, и непонятно, было, помогает ли фонарь искать путь, или лучше рассчитывать на собственное зрение. Контуры горы начинали краснеть, фотокарточка в лоханке становилась все четче. Когда совсем рассвело, гора побледнела, и обратилась в четкую черно-белую фотографию.  Только тогда Алик вспомнил, что пострадавший – Маленький Пауль.
Погода удержалась. Пауль и двое соотечественников продержались до прихода спасателей. Опустим подробности, мы знаем, что к терпящей бедствие группе  пришли альпинисты, умеющие делать дело, за которым их  позвали. Пауль держался, сдерживал стоны, шутил по-русски, благодарил и подбадривал, он был достоин своих спасателей.
Беднягу увезли в больницу. Спасатели выспались, и собрались на совещание в той самой комнате, в которой привыкли петь по вечерам. Спасработы съели два дня редкой для этих мест, хорошей погоды.  Отпуска подходили к концу.  О вожделенной Шхаре можно было забыть.
- Что думаешь, Алик? – спросил Толя,  никогда не перестававший что-нибудь чинить.  Ответа он не услышал. Все переглянулись. Хорошо, Алик уже больше часа остервенело рисует.  Толя тоже увлекается, у него руки всегда чем-то заняты. Но он моментально бросает любое  рукоприкладство,  когда речь идет о предстоящем восхождении! Да и художник наш, кажется, впервые настолько безразличен к общему делу!

- Что думаешь, Алик? – У нас  еще есть несколько дней.  Запросто можем сбегать на ближнюю гору.
- Угу – промычал художник.  Друзья разом привстали, и заглянули кто через правое, кто через левое плечо мастера:  под его рукой вырастала ночная  Гестола. Каждый увидел в ней свое, и никто не нашел слов. Леня молча положил руку на дружеское плечо, Толя беззвучно отступил на два шага назад, а Женя закашлялся,  и взялся с усилием заводить часы.  Добрую минуту все молча наблюдали неспешную, не знающую времени, работу. Наконец, Толя молча поднес к губам художника сигарету.  Художник причмокнул,  и зажал фильтр зубами. Находчивый друг зажег спичку, поднес к сигарете, дождался, пока Алик выпустит дым, и наконец, задал вопрос:
- Неужели тебе все равно? – Урал, Уллу-Ауз, Миссес-Тау, Думала?
- Миссес-Тау, думать нечего.
- Ладно, мы пойдем выпускаться. Потом покажешь свой шедевр.

Потом было короткое восхождение и совместный отъезд. Четыре часа в кузове грузовика, шутки и серьезные разговоры вперемежку, обиды убиты, зарыты, забыты.  В  Нальчике, у перевалочной базы, надлежало прощаться. Как водится, обмен адресами. Если будете в наших краях, и т.д.  Большой Пауль, сбривший соломенную щетину, но никуда не девший облезлого носа и скул, тряс  руку художника настолько по-свойски…  И рукопожатие, и голос, и взгляд – все говорило, что ему до чертиков обидно расставаться.  И художник  не выдержал: полез в рюкзак, и с усилием  вытащил заботливо  уложенную папку со свежеиспеченными пастелями и акварелями.  Порыв ветра едва не вырвал из рук Ночную Гестолу – сонную и готовую встрепенуться, свою и чужую, подсвеченную Луной, не  решившейся показать лица. Два-три невзрачных облачка прилепились к скальному поясу на уровне перевала.  Стыдливая любопытная Луна осветила контуры горы. Она порывалась заглянуть на ночную сторону, но при этом не могла осветить южное небо.  Задний план картины был черней гудрона, все звезды утонули в густо уложенной гуаши. Чернота  втягивала в себя взгляды зрителей, и не отпускала.  В глубине угадывались южные страны и полвселенной, и невольно напрягался слух, и слышались шепоты людей, которых увидеть невозможно, и слова оставались неразборчивы, и тайны нераскрыты.  Каждый увидел и услышал в пейзаже свое.  Один из соотечественников  Пауля засвистел незнакомый мотив,  и показалось, что это песня пастуха, пришедшего с военной службы.
- Тысяча и одна ночь в горах – сказал горьковчанин, с которым тоже не хотелось расставаться.
- Мы на следующий год на Юго-Западный Памир собираемся. Может быть, спишемся, вместе поедем? – спросил киевлянин, который всего пару раз приходил послушать песни.
- Что ты делал перед сотворением мира. – сказал Пауль с утвердительной интонацией, и  поразился тому, что знает такие слова на чужом языке.
- Гора не идет к Магомету, она едет в Лейпциг – ответил Алик, протягивая Паулю лучшее творение сезона.
- Что? Повтори.
- Пословица такая есть. Не бери в голову, бери картину.

Немец ничего не понимал.  Он держал в руках пейзаж,  смотрел на автора, на новых друзей, с которыми сейчас предстояло расстаться,  и не находил слов ни на каком языке.  Когда он справился с собой, у него вырвалось: для меня это слишком хороший подарок. Алик, если не возражаешь, пусть он будет для Маленького.  Он здесь, в больнице, мы сейчас к нему идем.
Алик кивнул, и открыл рот, но Леня вылез вперед, сотрясая зачехленной гитарой:

- И мы пойдем. Там и подаришь. А я спою.
- Пойдем, пойдем. – с легкостью подтвердила честная компания.  Только если ты запоешь, больница останется без медсестер.
Все состоялось: смуглый Пауль, распятый вытяжкой и капельницей, встречал гостей улыбкой высокогорной белизны.  Леня спел несколько песен по заказу больного.  Потом несколько романсов на вкус соседей по палате, потом что-то из кино по просьбе медсестер. Дежурный врач отворил дверь кабинета, и не напоминал о правилах посещения.  Когда стало ясно, что гости засиделись,  больной сказал своему тезке несколько слов по-немецки,  и тот сходил куда-то, где хранился полный вольных ветров рюкзак Маленького Пауля. Блондин принес книгу, и передал брюнету.  А тот протянул ее художнику. Meine Berge -  это я понимаю – улыбнулся Алик, и открыл страницу наугад.
- Хорошие фотографии, тут и Альпы, и Гималаи. Шрифт готический, переплет из того времени…
Книга пошла по рукам. Киевлянин немного прочитал, водя пальцем по строчкам,  и вернул подарок новому хозяину.  Чужой язык Алика не смущал.
-  У меня друг есть, сейчас на Памире. Придет в гости – заставлю читать.  Вот с этого места. Алик полез в карман ветровки, достал маршрутный лист, и заложил страницу.
 - Вот, на Шхару мы не сходили. Пусть напоминает, нет, пусть  дразнит.  Чтобы как открыл, так и защемило.  На этом и распрощались.  Ввиду темного времени, все легко смирились с расставанием.

Маршрутный лист, пожелтевший, но не потертый, я нашел в книге  Meine Berge  через сорок лет после описанных событий. Край сложенного вдвое стандартного листа  сам собой приклеился к странице с готическим шрифтом, и стал еще одной иллюстрацией в книге.  Я перелистал несколько страниц в поисках фотографий, наткнулся на клочок бумаги с адресом в Лейпциге.  Не было сомнений в том, что книга сорок лет не открывалась.