Брун. Трагедия ошибок С. Жеромского - фр-ты

Для любителей серьёзного чтения. Автор - довольно любопытный межвоенный польский журналист и литературный критик с нестандартно широким для поляка кругозором. Впрочем, вскоре после написания этой работы в варшавской тюрьме он уже до конца жизни был советским журналистом-международником.

Работа очень большая. И для тех, кто не читал книг критикуемого автора, первые три части малоинтересны. Даю с минимальными сокращениями перевод начала заключительной четвертой части сочинения Ю. Бруна (которая сама по объему занимает полкниги). Очень нестандартное видение Советской России (в данной части перевода только начало), а затем очень обширное и крайне пессимистическое обозрение истории Польши и еще более мрачные прогнозы на будущее (это пока не переводил, очень много букв).
_________________________________________________________

Юлиан Брун

ТРАГЕДИЯ ОШИБОК СТЕФАНА ЖЕРОМСКОГО


Первая публикации в журнале "SKAMANDER", под псевдонимом Юлиан Бронович, частями в мартовском-декабрьском выпусках журнала; первое отдельное издание под тем же псевдонимом: Juljan Bronowicz. Stefana Zeromskiego Tragedia Pomylek. Nakladem Spoldzielni Ksiegarskiej "Ksiazka". Warszawa,1926.

Юлиан Брун, псевдонимы: Антонович, Бронович, Спис, Юлианский, род. 21 апреля 1886 г. в Варшаве, ум. 28 апреля 1942 г. в Саратове (СССР), деятель рабочего движения, публицист, литературный критик. Член СДКПиЛ (Социал-демократии Королевства Польского и Литвы), КПП (Польской Коммунистической партии), один из наиболее выдающихся теоретиков и деятелей коммунистического крыла блока левых партий. Один из редакторов журнала «Новы Пшеглёнд», автор статей, манифестов, воззваний и монографий на социально-политические темы. В 1925 г. за свою политическую деятельность был приговорён к восьми годам тюремного заключения. Однако, и там не прекратил своей публицистической работы. Будучи в мокотовской тюрьме, написал литературно-критическое сочинение «Трагедия ошибок Стефана Жеромского». В 1926 г. Брун, освобождённый из тюрьмы в результате обмена политических узников Польши и СССР, выехал в Москву, затем - в Париж и Вену, в качестве корреспондента ТАСС. Вторая мировая война застала его в Бельгии, где он был арестован. Позже, переправленный во Францию, содержался в гитлеровском концлагере, откуда ему удалось бежать. В 1941 г. вернулся в СССР. Был в числе создателей, публицистов и комментаторов польской редакции украинского радио в Саратове. Именем Бруна была названа почётная премия для публицистов, ежегодная присуждаемая Союзом Журналистов ПНР.



IV. ПОСТСКРИПТУМ

...В большевистской революции он наблюдает лишь стихию уничтожения. ...Влияния её - это, своего рода, болезненный психоз разрушения и массовых преступлений, преодолеть который возможно лишь сознательной мобилизацией моральных сил польского общества.

Подобное суждение о большевизме находится в полном соответствии с привычной и безаппеляционно освящённой в Польше точкой зрения. В этом пункте согласны между собой люди, полярно отличающиеся взглядами по всякому другому вопросу. Противоречить в чём-либо этой догме не только неприятно, но и невыгодно.

А, тем не менее, необходимо. Не следует потакать ошибкам, пусть даже целого общества. Следует помнить, как страшно отыгралась на Польше слепота шляхетского мировоззрения, вследствие того, что представители этого сословия знать не желали, что происходит за границами Речипосполитой. Проспали, равным образом, и рост могущества Пруссии и преобразование Московского царства в великую европейскую державу. Собственная чванливость шляхты занимала в её дневном распорядке (скорее - беспорядке) несравненно больше места, чем размышления над тем, что там другие, «подлейшие нации» могут изобрести или предпринять. Удивительным образом то равнодушие к изменениям самих основ быта в других странах сочеталось с обезьяньим копированием всевозможной чужеземщины во внешних её аттрибутах. На первый взгляд, нелегко понять, как люди, знающие историю, могут развивающиеся на их глазах события огромного значения бескритично оценивать с точки зрения какого-нибудь кучера. Объяснение, однако, простое. Во-первых, «знать историю» (факты) ещё вовсе не означает «понимать историю» (процессы). Во-вторых - историю, как и современность, каждый без малейшего труда может принаряжать и перелицовывать в соответствии с собственными душевными потребностями.

...Много лет тому назад, в парижской Национальной Библиотеке мне попал в руки томик, который я в тогда лишь перелистал, как любопытный артефакт безвозвратно минувшей эпохи. Автор, какой-то кропотливый исследователь, фамилия которого вылетела у меня из головы, собрал отклики европейской прессы, современные французской революции - выдержки из брошюр, памфлетов, речей в Палатах Общин и Лордов - всё касающееся событий во Франции. Переиздание сегодня этой ископаемой книги было бы делом безмерно поучительным. Может, займётся этим Тувим для своего «Дилижанса». Так выяснилось бы, что буквально всё, что ныне говорится и пишется о большевиках, было уже 130 лет назад сказано и написано об якобинцах. История распорядилась иначе - и то, что когда-то являлось непоколебимой точкой зрения официальной Европы относительно революционной Франции, ныне робко прячется в по ризницам, оставляя за скобками мнение редакций маргинальных газет. Британский мещанин, живший более 130 лет назад, был убеждён, что его предки сделали великое дело, расправившись со Стюартами, но современную ему французскую революцию предавал анафеме, как дело бесчестное и противное духу религии. Сегодня достопочтенный историк Олар [Aulard] парафразирует тот же взгляд, когда осуждает «приземлённый материализм» большевистского переворота, противопоставляя ему «возвышенный идеализм» якобинской революции. Польша, соседствующая со Страной Советов, не может себе позволить излишне продолжительного самовнушения в оценке творящейся по соседству исторической формации. «Бестрепетными очами», как говорил Жеромский, следует ей всматриваться в то, что ещё едва проклёвывается там в недрах революционной туманности. Между тем, наши понятия о данном предмете оперируют, главным образом, на переживаниях и впечатлениях 1918-1920 годов. Мы судим о пейзаже на основании моментального фотоснимка, выполненного во время бешеного урагана. И создаем, таким образом, у себя мнение, что в той удивительной стране деревья растут не вертикально, а дугообразно, наклонённые в одну сторону, и что разные предметы, которые у нас недвижимы, там имеют обыкновение парить в воздухе. «Снобизм и прогресс» Жеромского даёт нам целый ряд примеров подобных, на удивление поверхностных, суждений. Несравненный знаток собственной страны, слышащий, кажется, как трава растёт на родной почве, совершенно теряется в катаклизме российской революции, не способен отделить существенные вещи от множества второразрядных и вовсе случайных феноменов. Битва, в которой в течении ряда лет истекали кровью целые страны бывшей Российской Империи, в его зарисовках оказывается, в прямом смысле слова, карикатурной. Жеромский упрекает российских поэтов в том, что они «не видят или делают вид, что не видят страшного кровопролития, учинённого сторонниками одной доктрины в отношении сторонников другой». Гордится тем, что в Польше нет такой доктрины, которая требует кровавых жертв.

Мне неизвестно какое мнение имеет Жеромский, к примеру, о гуситских войнах. По аналогии с вышеупомянутой его точкой зрения следовало бы предположить, что он рассматривает их как бессмысленную и преступную борьбу между сторонниками и противниками «бокала вина» (причастия вином). Однако же без этих мракобесных «доктрин» ныне от народа чешского осталось бы ровно столько, как от полабских славян, да и польская национальная литература, наверное, гораздо позже выбралась бы из пелёнок латыни. Воистину, удивительная связь между доктринёрством «бокала» и нашей литературой эпохи Сигизмунда Августа! Подобные доктрины, более или менее наивные с нашей точки зрения, освещали путь всем грандиозным историческим движениям. Усматривать в них суть происходящего означает то же самое, что видеть причины войн в различиях цветов флагов воюющих государств. В новейшей российской поэзии Жеромского особенно поражают её жестокость, матершина, а также склонность к святотатству. Кстати говоря, Жеромский не вполне справедливо приписывает российскому народу его исключительную заслугу в изобретении матерщины: в польском фольклоре известны выражения весьма родственные и столь же широко распространённые. Подобные крепкие формулы неодобрения я слышал и у болгарских крестьян. Следует полагать, что это бесконечно древнее общее культурное достояние всех славянских племён. Но было бы ошибочно делать исходя из этого вывод о презрительном отношении к женщине и материнству у славянской расы. Скорее, наоборот. Святотатство может существовать только там, где имеется преклонение, или там, где на месте старого культа создаётся новый. Все освободительные движения, которые помнит человечество, осыпали бранью божества. Когда вчерашний невольник выпрямляет спину, он ощущает, прежде всего, бурную потребность укрепления в себе чувства собственного величия. И потребность эта выражается в глумлении не только над всеми земными силами, но и над силами потусторонними, сверхчеловеческими.
.
Кровью плюём зазорно
Богу в юродивый взор...]

Жеромский цитирует эти строки как иллюстрацию специфических свойств российской души. Но более ста лет тому назад не то же ли пел революционный Париж:

Qu'est ce que veut le bon republicain?
La liberte du genre humain.
Le Christ ; la voirie,
La Vierge a l'ewcurie
Et le Saint-Pierre au diable!

[Примечание переводчика: это отрывок одного из многочисленных вариантов французской песни "Карманьола", мой перевод следующий:

Чего республиканцам добрым нужно?
Свободы человеческому роду,
На свалку вашего Христа,
Святую Деву на конюшню,
Святого к дьяволу Петра! ].

Первым святотатцем был Прометей, которые разорвал свои цепи. Каждая великая революция прометейская по своей сути.

Если уж из стихов и песен — пены на поверхности волн — делать выводы о том, что кипит внутри, то я позволю себе, по примеру Жеромского, процитировать в латинской транскрипции безымянную песенку, найденную в одной из бесчисленных фабричных стенгазет. Поётся она, по всей видимости, на мотив наиболее распространённой мужицкой песни — «Комаринская»:

День и ночь кипит работа в мастерских —
Паровозы ремонтируются в них.
Каждый раз, когда приходит к нам запрос
Выпускаем мы готовый паровоз.
Краской лаковой окрашенный,
Надушенный, напомаженный,
А за ним вагонов тридцать, тридцать пять,
Чтоб было ему веселее бежать.
Эх! лети, лети, железный наш Дракон!
Занеси в Москву товарищам поклон! и т. д.

И тут есть над чем задуматься. Когда-то — во времена патриархальные и в среде мелкого ремесленничества — уже существовали песни труда. Но фабричный пролетарий поёт исключительно о своей злой доле, классовой ненависти, будущем дне зарплаты.

Лозунги, призывающие сделать труд более эффективным и интенсивным в настоящее время распространены повсеместно. Россия здесь не является каким-то примером. На заводах Форда трудятся интенсивнее, чем на советских фабриках. Трактаты о том, как заставить рабов трудиться с максимальной отдачей мы можем найти уже в древнеримской литературе по агрономии. Новостью здесь является не экономический, но идеологический фактор — проявление ранее неизвестной коллективной сознательности. Целая совокупность подобных проявлений и составляет культурную революцию или именно то, чего Жеромский с такой тоской ожидает в Польше.

Быть может, что это явление случайное или вымышленное ловкими агитаторами. Однако, имеется в наличии иной факт, той же самой категории, но более широкого размаха. Поэма Маяковского «150 миллионов», отвратившая Жеромского своей жестокостью, содержит не только мифическую борьбу «Ивана» с «Вильсоном». Прекраснейшая из песен этой футуристической «былины» (если можно так парадоксально это выразить) посвящена борьбе Ивана с экономической разрухой. Невозможно опровергнуть факт, что экономическое возрождение в России, более чем в какой-либо другой стране мира, представляет собой эффект сознательных коллективных усилий. Нигде в мире пресса не уделяет столько места проблемам и задачам экономики, как в СССР. Иное и отношение к этим вопросам. Везде в мире к экономическим проблемам привлечено внимание лишь непосредственно заинтересованных лиц и учёных специалистов. В России открытие новой фабрики, возрождение из разрухи очередной отрасли хозяйства интересуют и волнуют широкую общественность.

Сообщения о бурении новых нефтяных скважин или о состоянии посевов читаются словно информация с поля боя. Естественно, одной из причин этого является многолетняя разруха, которая дала почувствовать всем и каждому его зависимость от упадка или роста производственных сил в стране. Важен результат: национализировались не только фабрики, но и забота о судьбе этих фабрик, их будущем. Где-то там, в других странах, существуют предпринимательство и рынок труда; России же уже достигла стадии коллективного общественного труда.



http://www.nowakrytyka.pl/spip.php?article446