Неандерталец декабрь 2016

Киктенко 8-906-732-92-45 – моб.
Эл. Почта: a6789@yandex.ru



«НЕАНДЕРТАЛЕЦ»
       
(Роман-идиот. Или – «Венок романов»)

***

Содержание:

Часть 1-я и основная,  собственно основа книги:      

«Неандертальца ищу...»

(Стр. 1 – 192)

Приложения:

1-е приложение: «Арабески» (Стр.  192 – 209)

2-е приложение: «Первый Поцелуй» (209 – 254)

3-приложение: «Певчий Гад» (254 – 458)
………………………………………………………….
………………………………………………………….
………………………………………………………….
               
              «Неандертальцы, ау-у!..»

***

1. Слоны и мамонты.

***
Неандертальцы говорили медленно…

***
Неандертальца ищу...

***
В последнее время стал замечать: хожу по улицам, еду в метро – высматриваю неандертальца…
О, я хорошо научился отличать его от кроманьонца. Черты его, почти неуловимо отличные от большинства современных двуногих, дикое и притягательное благородство этих черт – глубоко скрытое благородство, могущество духа его, вот что меня влечёт в моих поисках!..

***

Неандертальцы любили холод. Теперь любят тепло. Но оно живёт на других континентах. В России не живёт.
Холодно в России! Останки ледника, однако...
Мамонты здесь обитают, а не бритые слоны-скинхеды. Подумать только, в России вечная мерзлота – на две трети страны!.. И кто же здесь живёт? А – Русские…
А кто же они такие? Ну, пожалуй, вся эта книга о том. В сущности, она, конечно, о неандертальцах, о великанах, о детях…

***
Неандертальцы не погибли. Они просто исчезли. – Ушли в иное измерение.
Но они – здесь. Знаю...

***
Нет, совсем плохого о кроманьонцах я не скажу. Да особо плохого и нет в них. Но – жиже они, жиже… умнее, подлее, и – гораздо, гораздо гармоничнее, гибче по отношению к постоянно деформирующемуся миру…
Ах ты, Господи, кроманьонец…кто ты?
Как о тебе сказать понежнее?
Может быть, так? – Провонявший корвалолом…

***
Нет, кроманьонцы не истребляли неандертальцев, как более ловкие и слабые твари обычно истребляют более сильных и неуклюжих. Враньё. Теперь, когда найдены древнейшие стоянки и пещеры неандертальцев  (почти по соседству со стоянками кроманьонцев той же поры), их наскальные рисунки охрой, и даже остатки их диковинной письменности, стало ясно, что вовсе они не враждовали между собою, а просто жили наособицу. 

***
Разные уклады, разнящяяся внешность, структура психики и нравственных основ – всё было разным. И не надо им быть вместе! Лучше –  каждый отдельно, они это хорошо понимали и не враждовали. Просто жили на раздельных территориях. Но генотип-то у тех и других одинаков, набор хромосом также – неясным образом – перехлёстывался...

***
Скажу малокомфортное: неандертальцы наши прародичи. Учёные этого так уж впрямую ещё не утверждают. А мне и не надо, всё равно «утвердят», знаю. Хорошо хоть, обнародовали научный факт, который уже просто неприлично было скрывать. – Анализ ДНК неандертальцев показал: из ста процентов генома современного евразийца (кроманьонца по сути) что-то в пределах четырёх-шести процентов совершенно  идентичны  неандертальцу.
Что интересно, геном негроида совершенно иной – там нет  этих процентов. Вот он где, водораздел Евразии и Африки: неандертальцы жили на наших территориях! Мы – их потомки и родичи…

***
 И, конечно, если возникали у тех или других племён «демографические проблемы», там действовали по принципу взаимовыручки.
А чего ж и не выручить соседа?

***
Подозреваю, что и великие любовные трагедии там случались. И вылись, и мычались первобытные эти трагедии певцами любви на голых ветрах, среди гулких скал, в глубинах пещер, и слушали их потрясённые соплеменники, и проливали слёзы, но… помочь ничем не могли. У каждого – судьба своя, свой путь.
Это тайна, которую ещё предстоит разгадать, тайна двух параллельных миров, тайна их взаимной любви, незнаемой ныне…


***
Зуб и Капелька

…Зуб укутал мохнатыми, тёплыми кусками мамонтовой шкуры детей и уложил спать в дальнем, самом тёплом углу пещеры. Подвинул  выкорчеванный   пень, уже порядочно обгоревший с одной стороны, поближе к огню, дотлевавшему в середине каменного жилища. Направил потоки дыма деревянными заслонами в аккуратно продолбленное отверстие каменного свода пещеры. И только после этого раздвинул плотно сплетённую из толстого хвоща колючую занавесь, надёжно прикрывавшую каменное устье пещеры.
Зуб вышел за добычей.
Тяжёлое солнце больно ударило по глазам после полумрака пещеры. Ещё бы! Лишь тлеющее мерцание никогда не гаснувшего огонька освещало его жилище, а здесь, на резком свету и просторе, Зуб невольно прижмурился и отвернулся от солнца. Освоившись на свету, побрёл, было, к соседям, но вспомнил с досадой, что вчера уже побывал у них, и вернулся ни с чем.
 Не хотелось оставлять малышей одних, но Урыл, охотник из соседней пещеры, только злобно и неуступчиво заурчал, когда Зуб попросил, чтобы его жена Угляда посторожила детей, пока он будет разделывать мамонта, вчера попавшего в его хитрую, укрытую лапником яму и вчера же добротно забитого камнями. Разделка требовала не только сноровки, её-то Зубу не занимать, но и времени.
Хорошо ещё, что успел ночью отточить чёрный, порядочно уже  иззубренный базальтовый нож. Он требовался не только для разделки туши, для этого годился и простой гранитный топор. Острый нож незаменим для более тонкой работы – аккуратного и чистого отделения драгоценной шкуры от мяса…

***
…два параллельных мира, которые – всё же! – пересекались, пересекались! И не так уж редко, по-видимому. Именно – по  видимому. Ведь я же вижу их! Въяве вижу, на улицах, в магазинах вижу…
Ну, не  так чтобы совсем тех вижу, но черты их узнаю. Вот, к примеру, – Баски. Откуда они?..  В них сохранились более, чем у других, рубленые черты лица, «корявость» некая… или, вот, скандинавы… но о них разговор особый. Или, вот,  северные русские – там такие встречаются!.. 

***
…а вот – покатый лоб, нередко низковатый, «сплюснутый» (Максим Горький, к примеру), выдающиеся надбровные дуги (Лев Толстой)… особый, более мощный костяк, особая волосатость… да я не столько уже в детали всматриваюсь, я  более ощущаю эманацию, чую Образ Неандертальца. Всего. Целиком. Сразу.
Конечно, и черты кроманьонца там непременно проглядывают… но если проступает Неандерталец, я это сразу чувствую – родной!

***
Кроманьонцы – сгоревшие звёзды. Мы ещё видим свои собственные, горящие в небе, во вселенной, во времени  – хвосты, искры, огненные полоски, но…
Эра кроманьонцев сгорела. Сгорела не вся, и не всё в ней, конечно, сгорело. Сгорело пошлое, хапающее, недальновидное, составившее в конце эры – несоразмерно Поэзии – большую часть смысла. Замысла Жизни...

***
«…вдруг вспышка ослепит – под илом жизни жирным
Блаженно заплелись, не разлепляя век,
Паук в глухом трико, червяк в чулке ажурном,
В пушистой шубе зверь, и голый человек –
С пучками в голове... под мышками... в паху...
Один, как дьявол, наг, один не на меху,
Один, издавший смех, один, впадавший в грех,
Один, снимавший мех
(Один за всех) –
Со всех!..»
(Здесь и далее по тексту почти все стишки – останки архива Великого. О нём ниже, главным образом в завершающей части-главе «Певчий Гад»)

***
…не сказать, чтобы вовсе бесславно сгорели кроманьонцы, но культура и цивилизация явно несоразмерны расширяющимся полям информации, мощи всё более открывающейся вселенной, нового неба, в которое мы вворачиваемся – поворачиваемся ещё, неуклюже там проворачиваемся…

***
Время Неандертальца – извернувшись через самоё себя – возвращается на землю. И это стоит отдельного большого разговора, беседы об исчезающей современной цивилизации, о её Преображении. Надеюсь…

***
«…помню историю странную эту:
Мамонт, ушедший в могилу-планету.
Кости громадные, знаки дорожные:
«На пути История. Осторожно…»

***
«…бежевые слоны шуршали в жёлтых листьях, в крохотных, почти игрушечных чащах. Было страшно, что они их разрушат, словно кукольные домики, эти осенние хрупкие чащи. Но нет, – шуршали, сквозили, как тени в детстве, отброшенные от огня...»

***
…ушли неандертальцы в неведомое измерение не от климатических каверз, и уж вовсе не от булыжников и топоров кроманьонцев.
Нет, они ушли от – Обиды. От великой обиды за нарождающуюся цивилизацию – подлую, вероломную, хапающую… они увидели её в самом начале и, развернув это начало в мысленной перспективе, ужаснулись...
И предпочли уйти.
***
«Мамонты ржавые, как дирижабли,
Скрипят на канатах, поскрипывают…
Эпос планеты, космос державы,
Скрежет зубовный Истории
 ржавой
Постскриптумами…»

2. Потоп.

Постскриптумами Истории – очередными – были останки Мамонтов.
Но не только. Много их, этих останков-постскриптумов. Останков и предостережений много… выводов мало.
А что за ископаемыми? Потоп? Или он – перед ними? Да и сколько их, потопов? Никто не сочтёт… только снова и снова – потоп, потоп, потоп!.. Предвещанный древними, славший почему-то (спекуляция на «сенсациях»?) одной из самых «актуальных» тем. Изо всех экранов – галдёж о новом Потопе.
Кому-то это нужно…
Учёным? Астрологам? Политикам? Какой-то ещё мировой сволочи?
Какая выгода?.. А, может быть, никакой выгоды? Тупик, и всё?..
***
«…входит один в кабинет
Грустно глядящий бандит.
Говоришь ему – нет!
А он глядит и глядит.
Вспомни, мол, неолит…
…а потом приходит одна
И говорит – я вам жена.
Внучка мамонта и слона...
Вот тебе на!
Ну а на фиг?
А на хрена?..»

***
А не сами ли кроманьонцы, изверившись в себе, этот Потоп приближают, и кликушествуют в самоутешительной истерике, и видят в нём спасение, как избавление… от  кого? Да от самих же себя!..

«…и воды, и вечные воды шумят…»

А предвестья небес? А метеоритные дожди, а поезда астероидов, взявших курс на планету Земля? Кто их «прогнозирует» и приближает? Новый рисунок звёздного неба. Только и всего. Тоже мне, конец света… размечтались!

***
Впрочем, красиво жить, тем более мечтать, не запретишь… Конец Света…
А может быть, речь идёт о конце Нового Света? То есть, древние индейцы говорили о гибели их континента, а не всей планеты? В таком случае понятен американский интерес к новым территориям, на которые придётся переселяться.
А значит, и «волну погнать» в масс-медиа не лишнее, и сделать «проверку на вшивость» – погромить часть Африки, Азии, Европы, а там подобраться и к России, которая – по всем прогнозам – чуть ли не единственная из всех стран уцелеет, благодаря мощной тектонической плите под Евразией...

***
Тот Свет… Новый Свет… отправиться в Новый Свет означало когда-то не только путешествие в Америку. Так Свидригайлов у Достоевского именно туда направлялся. Позже стало понятно, куда намеревался знаменитый самоубийца…

***
Сами же кроманьонцы, надоевшие себе, испугавшиеся себя, размечтались и придумали утешительную страшилку. Про Новый Свет…

***
И звёзды,
И вечные звёзды летят…
***
Обрыдли мелочность, несправедливость, равнодушие... всё! Всё бессмысленно, когда пожрать в три глотки и потрахаться где угодно, с кем угодно, потрахаться сейчас, сейчас же, не откладывая ни на секунду, не дать себе засохнуть!.. – Апофеоз! Цивилизация-с.
Соки сосать, землю сосать… сла-аденько… поди, не откажешься…

***
  И воды шумят,
И звёзды летят…

***
…а земля-то – махонькая…

***
…вот ропоты и зашумели, и небо переменилось, и океаны, и  звёзды…

***
Шумят…
Летят…
***
Никуда не летят. Мы – летим. Всегда летим – во вселенной. Хотя и живём в провинции, во вселенской глухомани, в маленькой солнечной системке, на отшибе Млечного Пути, в глухой-глухой деревеньке... а мним о себе!
Тоже мне, столичные жители…

***
                Обломки

            
                Ау, «столичные жители»..», что это было?
Был чёрный сегмент, проломивший небо. Во сне, в яви – не важно. Но был он, точно чёрная ущербная луна, твёрд, коряв, глух, этот сегмент. Глушил звуки, свет, свободу движения, слов и музыки в пространстве. Отделял людей от Бога…
                Удачей, если не просто везеньем, оказалась подвижность сегмента. Подвижный, он походил на ржавую печную заслонку. Когда, наливаясь чернотою, рос, небо становилось глуше, невнятней. Шёл на ущерб – чёрная доля, словно  разрыхляясь, выламывала, выхаркивала из себя вниз, на землю зубья музыки, клочья чёрной крови, образуя прозрачнейшие прогалы пространства. А там, сквозь них …
                А там открывалось чистое-чистое, свободное Небо. Небо слышания. Небо слушания. Такое раскрывалось небо – не нужно кричать!
                Шёпот отзывался в любом уголке мироздания. Все понимали всех, всё понимало друг друга. Даже самый малый лучик расцветал, играя полнотою цветения, будто в глубокой хрустальной сфере – из конца в конец вселенной.
                И становилось ясно – заточённые в подземелье, ничего не слышим, не понимаем друг друга. Мы, глухонемые…
                А там, за чёрной заслонкой сегмента, молитва и вздох были свободны, слышны на все мириады галактик. И ясен был Бог. Было просто, ясно, светло – не было преград. Вот и всё. Так просто…

***
«Беда, беда! – вопиял в телевизоре заслуженный учитель литературы – дети перестают воспринимать язык Пушкина!.. Хлебникова им, видите ли, подавай…»

***
Мадригал на стене школьного туалета:
«Все жанры хороши, кроме Пушкина»

***
Великий Велимир… великий Неандерталец Хлебников!..

***
…а вот, задолго до того: Давид – кроманьонец. Голиаф – Неандерталец. Голиаф мощнее Давида, но тот хитрее, – не на «честной бой» пошёл, а заложил камень в пращу.  «Контактного», честного боя не получилось. И всё пошло вразнос. Кроманьонцы начали диктовать свои законы.
В том числе законы Истории…

***
…Адам зарыт в Неандертальце…

***
Вообще-то эта книга о Великанах. О тех, кто не выдержал глобального нашествия лилипутов на планету и ушёл в иное измерение.

***
…Зуб шёл своей, только ему ведомой тропой, время от времени оглядываясь на родное стойбище, где копошились возле пещер и шалашей проснувшиеся собратья. Они уже разводили костры, протяжно и доброжелательно перекликались, приветствуя и поздравляя  друг друга с благополучно наступившим днём, с новым, опять засверкавшим над стойбищем солнцем. 
Ни в коем случае нельзя было рассекретить тропу, а с ней и тайное логово, ямину-засаду, куда он за свою долгую тридцатилетнюю жизнь заманил уже не одного   мамонта. Так устроена жизнь – утешал себя Зуб. Не он её устроил. Зуб принимал её такой, какова есть, и старался не задумываться, не казниться гибелью мамонтов.
Они, мохнатые и великие, ни в чём не виноватые перед Зубом, погибали, но дарили жизнь ему, его племени, любимой жене Пикальке, нарожавшей Зубу трёх мальчиков, а на четвёртой – целой тройне девочек – истекшей кровью…
Зуб тогда бился головой о скалы, весь искровянится, искалечил надбровные дуги, истёр о камень и сплющил уши так, что они с тех пор словно прилипли к вискам и потеряли растительность. Но не погиб. Что-то держало его на этой угрюмой, беспощадной, и всё же прекрасной молодой земле. Всего-то около трёхсот тысяч солнц, как уверяли старцы и звездочёты, прожило его племя на этой земле. Разве это срок?
Но горе есть горе, и оно не знает срока. После смерти жены он не хотел больше жить, и в горе своём осознать не мог поначалу – что, что его удержало на этой земле?
Потом опомнился – дети. Конечно, сородичи не бросили бы их в беде. В племени Зуба жили благородные, добрые люди, но сироты никогда бы не заняли в их жизни и судьбе достойного места. Мальчиков скорее всего не посвятили бы в охотники, и они вынуждены были б всю жизнь занимать вторые, если не третьи роли – сторожей, разделочников, костровых.
И уж, конечно, своей собственной пещеры им бы не досталось. Во всяком случае, на привычной, родной, исконной территории родного стойбища у Красного скального плато. Там, где вечерами, на закате, в ясные дни заходящее солнце показывало причудливые световые картины для всего племени. Вот уже это было зрелище из зрелищ!..
Великолепную пещеру Зуба заняли бы другие, кормильцы его детей. Так было заведено по старинному обычаю племени, и он уже ничего не мог изменить.
Судьба девочек вообще представлялась туманной. Роль третьих или четвёртых жён Родоначальника была бы не самой для них плохой. А скорее всего, судьба общей прислуги племени ожидала бы их, оставшихся сиротами без могучего Зуба…

***
…во многих эпосах мира  молвлено о великанах, о лилипутах. Задолго до Свифта. Помню, ещё в юности поразил эпизод из кавказского эпоса «Нарты». Нарты были великанами – благородными, трудолюбивыми, бескорыстными. Они были немногочисленны, в отличие от обычных людей, которые плодились, как мурашики, по всей земле.
И однажды, в поисках новых земель, добрались эти «мурашики» до обиталища Нартов. Раскинули шатры, шалаши, стали строиться, жечь костры, разводить скот, торговать – не обращая ни малейшего внимания на Великанов-Нартов, истинных хозяев этих благословенных мест.
Людишечки-мурашечки уже успели понять, что Великаны не способны на агрессию, низость, и потому совершенно их не опасались. Только упорно, метр за метром «наезжали» на угодья Нартов. И тогда Великаны, которые могли раздавить всю эту мелкую хищь одною пятой, собрались и решили:
«Пришёл маленький человек, надо уходить…»
И, сказав эти великие слова, ушли. Сначала в снежные горы, а потом – в иное измерение. Я это вижу, знаю!
Но ведь и они, Великаны, видят нас, знают о нас всё, и, кажется мне, незримо помогают нам. А вовсе не враждуют, не борются с маленькими…
Чем это доказать? А ничем. Верю, и всё.

***
«…прочтёшь порой: «Вся жизнь – в борьбе».
Становится не по себе.
Язвят все розы…жгут уста…
Какие грустные места!»

***

…а ещё точнее – эта книга о странных людях.
А ещё-ещё точнее – о сторонних людях.
Просьба не путать с посторонними…

***
3. Тля

С посторонними просьба не путать, граждане. Граждане, послушайте, послушайте  внимательно. Может быть, услышите, вникните в то, что говорю? Говорю почти ниоткуда…
Неандерталец – Мужик. Мужик с большой буквы. А кроманьонец, это тот самый, кого подразумевает неудовлетворённая женщина, с тоской вспоминая о Настоящем, о Сильном: «Мужиков не осталось… измельчал мужик…»

***
…и при чём тут олигархи? Человечество проворовалось! Кроманьонцы, мля… Одно слово – кроманьонцы…

***
Сколько раз, сидя где-нибудь в кафешке-пивнушке, в компании серьёзных честных мужиков, клеймящих наперебой воров при власти, растащивших страну, вдруг ловил себя на подозрении: а вдруг они не воров клеймят, а завидуют тем, кто оказался на жирном месте?
Я начинал вслушиватьсяч не в смысл слов, а в их тональность, и почти каждый раз обнаруживал – а, пожалуй что, догадка не зряшная. Завидуют. Интонацию не обманешь.
…а и то ведь сказать, двурукому-двуногому, хапающему существу никак, выходит, нельзя не позавидовать тем, кто оказался у кормушки. Ну, никак! Сами руки так устроены, что пальцы на себя тянут, а не от себя. Сжимаются в горсть, в кулак. Вот кабы наоборот, кабы так вывернуты были руки, что: «Возьми!.. Возьми…» кричали, а не «Дай, дай!»…
Но тогда и человечество было бы иным, не таким, как теперь. А мы уже так привыкли друг ко дружке, к слабостям своим, к мерзостям своим… да и вообще – жалко человечишку…

***
После Коперника человек растерял величие. Кто он отныне? Тля во вселенной.
А вот когда солнце вращается вокруг земли, когда земля плоская и стоит на трёх слонах, а те на гигантской черепахе, когда самая большая планета – Луна, и она послушно вращается только вокруг Земли, а на земле стоит Человек, тогда он велик, тогда он пуп земли и царь мира. Вот тогда можно вершить великие дела. И ведь – вершили!

***
«…будто это простое полено,
Из которого выдрали нерв,
Деревянные стены вселенной
Изнутри точит вдумчивый червь,
Под беспечною кроною лета
Он глюкозною грёзой поэта
Наливается, тих и багров,
И громадными гроздьями света
Осыпается осень миров…»

***
Сторонние люди – нынешние великаны. Они не такие, как все, они – мощные неандертальцы (несмотря на невзрачную видимость) в хилой среде кроманьонцев. Вот их-то ищу, о них пою. Они не такие...
Те куски, что вошли в эту книгу – о Рабочем, о Васе-Чечене, о великих Аксакалах, подбрасывающих кости над арыком, увитом травой, о Великом Чудике-Идиоте и о многих других, с которыми ещё встретимся – вот они-то и есть сторонние люди.
Они – Дети! И это главное.
Как нож сквозь масло, они проходят сквозь гибнущую цивилизацию кроманьонцев. И – не унывают, не унывают, не унывают никогда!..

***
«…я иду по ковру.
Ты идёшь, пока врёшь.
Я богатый – не вру.
Ты убогий – орёшь…»

***
…скрипящий на сыром ветру железный фонарь освещает узкую полоску. И ничего боле. Но и в этой пограничной полоске просматривается причина… хотя бы причина того, что дано увидеть в оче-видном сегменте гигантской голограммы…

***
…мерцающая, машущая громадными ресницами-крыльями бабочка сотворила такой кульбит в осеннем воздухе, что лишь где-то в геологических разломах земли можно, пожалуй, отыскать ещё следы катастрофы, глобального излома  всей земной судьбы, а не только множественных переломов бабочкиных крыльев. И там, в разломах, увидеть огромные золотые слитки, припорошённые землёй…  никому не нужные…

***

С годами человек становится – лесом. Темнеет, стареет… вконец изолгавшись  –  виноватится… зарастает сухостоем, морщинами, мхом, грибами… и всё что-то ухает там, далеко-далеко, в самой потаённой его глубине… то ли сердце, то ли филин…

***
…но что же делать мне, неандертальцу, в вашем космическом захолустье, в    провинции, в изолгавшейся вдрызг цивилизации, где-то на отшибе Млечного Пути? Что мне делать с тобой? С бесконечными вами, притворяющимися Тобой, обманывающими, возрождающимися, нарождающимися?

***
…последние столетия русская (светская) поэзия, по форме своей (и по приёмам, так или иначе зависящим от формы) была европейской. Факт этот бессмысленно отрицать хотя бы потому, что начиналась силлаботоническая наша поэзия с переводов европейской классики, «Телемахиды», Горация и прочих великих образцов европейской поэзии. И уже только много позже смогла пробиться к самой себе (уточняю – почти к самой себе), к тем вершинам, которые и доныне сверкают во всех хрестоматиях.
Но ведь и у Баркова (кстати, переводчика Горация, а не только автора похабных виршей, многие из которых ему попросту приписаны, как большинство рубаев – Хайяму), и у Пушкина взгляд был ориентирован сперва на Европу, а уж потом на Россию, на её истоки.
Молодой Пушкин вышел из Парни, из его «Войны богов», насквозь пропитанной светским, «европейски утончённым» развратом, чем и объясняется фривольность ранних сочинений. Собственно русский Пушкин начинается с отеческих преданий, с «Руслана и Людмилы», с великого вступления к этой поэме: «У Лукоморья дуб зелёный…»


***
…Ближе к полдню Зуб подошёл к Реке, сверкнувшей на солнце весёлыми искрами. Всё. Туда, за Реку, нельзя. За Рекой жили Другие. С Другими был давний, никогда не нарушавшийся договор – они сами по себе, мы – сами по себе. И это длилось с незапамятных времён. Нельзя, и всё. И вам хорошо, и нам. Так рассудили когда-то сами Великаны – рассказывали из поколения в поколение старики.
Великаны обитали за ближним хребтом, но наведываться к ним, даже за простым советом  без чрезвычайной надобности, не полагалось. Да и сами, без помощи Великанов, управлялись неплохо. До поры до времени…
Зуб наклонился к прозрачной Реке и зачерпнул – пригоршню за пригоршней – вкусную ледяную воду. Напился вдоволь, медленно встал с коленей и распрямился во весь рост. Томила полдневная жара. Зуб скинул меховое оплечье, снова зачерпнул воды и  стал протирать мокрыми холодными ладонями запотевшие плечи, спину, шею.
Силы и бодрость возвращались. На всякий случай Зуб оглядел местность, тропу к водопою, невдалеке от которой скрывалась под ветвями и травой его западня, не прячется ли кто в кустах. Никого, кажется, не было. Река спокойно текла и ясно переливалась под солнцем. Вдруг, неподалёку от берега в воде плеснула большая белая рыба. Зуб внимательно всмотрелся в прозрачные прибрежные воды, и тут…
И тут он увидел её…

***
Поэзия… что это такое, и кто она такая? Особенно русская. Несмотря на гениальные взлёты, она во многом так и осталась европейской – по форме в первую очередь. Ну разве сравнить русские былины с их протягновенным ритмом, с их долгим дыханием, объемлющим всю долготу русских немеряных пространств, со светской поэзией? Страницу занимает один только проход по борозде Микулы Селяниновича. Его зачерпывание из лукошка пригоршни зерна и разброс её в правую сторону. Ещё страница – по левую сторону. Вот это Ритм! А исторические, народные песни, колыбельные, сказки, пословицы, поговорки, загадки?..
По форме светская поэзия была и осталась европейской. Это в первую очередь. 
А во вторую – по содержанию.
Да, осталась европейской, и не столько по сути (глубоко русской в великих образцах), сколько по тому содержанию, что неизбежно несло в себе следы «орфического» соблазна, основанного на грехе, на любовании грехом, на сладострастии.
Предшествовавшие силлаботонической поэзии два века – 16-й и 17-й были тоже не русскими в нашей светской поэзии. Подчёркиваю ещё и ещё – народная поэзия, в отличие от светской, всегда была исконно русской и по форме, и по сути. Но она была устной, и шла  параллельно письменной…

***         
                Световой сквозняк

…вдоль бульвара, благоухающего сиренью, бредёт в поликлинику ссутулившийся человек. Он ничего не замечает вокруг – ни сирени, ни котёнка, свернувшегося клубком под сиренью. Он сейчас весь в предчувствии дурного диагноза… вдобавок  тёмная туча пригнетает к земле…
       И вдруг: косой солнечный луч резко прорывает тучу и бьёт, прицельно бьёт по тому самому кусту сирени, под которым лежит, свернувшись в клубок, дремлющий котёнок, и – остаточным излучением – задевает человека.
Благоухающая сирень, тоже придавленная тучей, распрямляется и распускает серебряно сверкающие лепестки. Котёнок поднимается на лапки, глаза его, промытые солнцем, ясны, веселы, и уже через мгновение он начинает сумасшедшую скачку под сверкающим кустом сирени.
Играет с солнечными пятнами, пытается взлезть на сирень, а сирень… она уже распустила чары не только на котёнка и птиц, задремавших на ветках, но и на идущего вблизи скорбного человека…
Мгновенье – и спина его распрямляется. Он изумлённо озирается вокруг, он чувствуёт: произошло что-то необычайное, ему почему-то радостно. Беспричинно радостно!
Это надо записать, не забыть записать после приёма у врача. Он же поэт. Связан со Словом…

***
Человек ещё не догадывается, что Поэзия коснулась его в последнюю очередь. Вначале она осенила сирень, потом котёнка, а с ними и всё бессловесное – траву, землю. И только потом его самого. Пусть не с такой силой и ясностью, как всё бессловесное, но если человек сумеет не забыть это мгновенье, не растерять его по пути к приговору, а выразить в Слове – пусть хотя бы частично, остаточно, – это будут уже не просто стихи, пронизанные смыслом, а – Поэзия. Поэтическая Мысль. А это так редко, так редко…
Поэзия – световой сквозняк, блуждающий по вселенной, насквозь пронзающий мироздание, а не одного только, нечто возомнившего о себе человека, луч, блуждающий вдоль и поперёк всех миров. И главное – луч непредсказуем. Более того – беспричинен.

***
Творить смыслы умеют философы. Творить Мысль не умеет никто. И если каким-то образом (со-изволением?) это нетварное летучее созданье попадает в твой мозг, тут уже дело за «процессором» – какова сила соображения и способность обработки «данных», таковы скорость и качество результата.
Конечно, склад характера, особенности человека влияют на «процесс», на скорость обработки. Но главное гнездится где-то далеко, в глубинах бессознательного. А это уже  не столько область философа, сколько поэта. Поэтическая мысль вообще куда глубиннее мысли философской, «сознательной».
Небольшое стихотворение Тютчева «Есть в осени первоначальной…», считаю, самое философское произведение в русской лирике.
В нём нет философских терминов, силлогизмов, системы доказательств, но оно чудесным образом объемлет собою Истину – в человеческом объёме. В нём есть всё:  Пред-жизнь, Жизнь, и За-жизнь. И, главное, впрямую об этом не сказано. Есть только пейзаж, из которого чудесным (повторяю – чудесным!) образом вырастает всё это, и обволакивает душу всепониманием  сущего. Это и есть Поэтическая Мысль, способная дать фору любому философскому сочинению…

***
Вот клич-завет поэтам – «Не гонитесь за смыслом! В стихах смысла нет!..».
А что есть?..
Есть всё. В настоящих стихах, которые иногда восходят до высот поэзии, есть нечто гораздо более ценное, нежели смысл, в них есть – Поэтическая Мысль. Собственно, она одна и озаряет душу. Здесь грань между Поэтической Мыслью и смыслом.
Смысл оставьте философам…


***
Но если человеку каким-то редкостным чудом удаётся уловить и заключить в строках – между строк – поверх строк – световой сквозняк, это уже навсегда. Не стихи, –  Поэзия. Вот грань между Поэтической Мыслью и смыслом. Смысл – философам. Деяния света – людям. Высокий (Поэзия!) свет…
Он-то, этот высокий свет,  и выпекает огненные кирпичики в душах человеческих. А человеки  гоняются за смыслом, как дворняги за брошенной из окна забулдыги или просто раздолбая обглоданной костью…
Смысл – из сознания. Поэтическая Мысль – из океана бессознательного, из самой
древней и протяжённой реки.

***
     Человек  догадывается… человек догадался… Световой Сквозняк!..
   
***
«...ни моды, ни мёда, ни блуда, ни яда,
Ни сада…
Какая ты, к ляду, наяда?..»

***
4. Таянье тайны
 
Ни блуда, ни яда не выцедить из силлабического, слогового русского стиха.
Но зато уж из послереформенного, силлаботонического – сколько угодно.
Даже более чем угодно.
Так раскололась русская светская поэзия на два материка – до реформы и – после реформы. Настоящими реформаторами нужно признать всё же не Тредиаковского с Ломоносовым, они лишь первопроходцы, честь им и хвала, а в первую очередь – Баркова, а вослед за ним Пушкина, создателей более свободного, современного языка в русской поэзии.
Только после них так отчётливо стала ясна эта  «реформа», которая, по глубинной сути, ни хрена не стоила… подлинно свободный русский стих остался, остаётся там, в былинах, сказах, народных песнях.

***
…да ведь и весь русский мир чуть ли не изначально был расколот на два лагеря. На Чёрную и Белую кость. Эту бытийную трагедию ещё только предстоит осознать, добравшись сперва до Русского Раскола, до дружинно-княжеского культа…
Но пока о последствиях поэтических.
В 16-17 веках царствовала в России польско-латинская силлабика, очень неудобная для русского языка, словно телега на квадратных колёсах...
Но вот что удивительно – этот слоговой, а не тонический стих практически исключал соблазн сладострастия. Самые крупные поэты той поры Симеон Полоцкий, Карион Истомин, Сильвестр Медведев писали назидания и поучения юношеству о почитании старших, особенно родителей, правила поведения в церкви, в быту – и ничего более. Не знаю, как тогда воспринимались эти вирши, сегодня их мало кто способен прочесть без зевоты – до ломоты челюстей.

***
«…Медленно мысль проползает  людская,
Роясь в барханах зыбучих песков,
Как черепаха, уныло таская
Вычурный панцирь веков,
Где мозгов –
Как в черепах
Черепах.
Да и всё остальное
Тоже смешное –
Череп, пах…»

***
…одно несомненное достоинство у тех виршей было – полная свобода от греха, соблазна сладострастия, приплывшего к нам с «раскрепощением» стиха, современного силлаботонического стиха, основы которого принято вести от Пушкина. Вообще-то, повторим сказанное, надо бы вести его от Баркова, настоящего учителя А.С.Пушкина. У Баркова он воспринял главное – современный русский, раскрепощённый,  «пушкинский» язык… но не в этом суть.
Суть в том, что магический кристалл, о котором писал Пушкин, оказывается вовсе не статичным, но – подвижным. И при небольшом даже повороте его во времени некоторые грани и стороны этого кристалла уходят в тень, а из тени выступают иные, дотоле не очень-то видимые...

***
…большая белая рыба медленно приподнялась над водой, зафыркала, завыгибалась всем телом, стряхивая воду, и медленно вышла на берег. Зуб едва не свалился на землю.
В глазах у него потемнело. Потряс головой, взгляд слегка прояснился…
Рыба оказалась молодой, совсем незнакомой женщиной, не похожей ни на кого из тех, кого он встречал прежде.
Зуб очень любил свою покойную жену Пикальку, не мог забыть ни её, ни первые юношеские их встречи. Никто из девушек его племени так и не смог завоевать его сердца. А хотели многие! Зуб был завидной добычей для любой из молодушек. Ещё бы! У него  были широченные плечи, котлом выпиравшая грудь, крепкие руки, короткие, но очень мускулистые ноги, выдающиеся скулы и мощные челюсти. Почти двухметровый, он казался великаном среди низкорослых соплеменников, и у него была лучшая после Родоначальника пещера. Но Пикалька, любимая Пикалька…
 Он постоянно вспоминал её и грустил, всегда грустил, вспоминая. Вот и теперь, глядя из-за ветвей на диво дивное, явившееся из воды, невольно сравнивал с родной Пикалькой. Жена его, хотя и была самой маленькой среди девушек племени, казалась теперь Зубу очень крупной женщиной. Да и выглядела совсем иначе.
У Пикальки была смуглая кожа, широкие бёдра, плотные мускулистые ляжки, и груди совсем не так вызывающе торчали, как у этой белокожей незнакомки. У этой они прямо торпорщились алыми сосками, задранными чуть ли не в самые небеса. У Пикальки груди, даже в ранней молодости, ещё до родов, свисали нежными полными мешочками до самого пупка. И это очень нравилось Зубу.
Это говорило о здоровье будущей матери. Зато когда уж наливались молоком,  становились прямо-таки необъятными. Такими грудями можно было выкормить не двух и не трёх детишек, а, пожалуй  что, пятерых.  И правда, излишек молока Пикалька сдаивала в большую каменную чашу и относила в закут молоденьких козлятам. А потом, смеясь, говорила Зубу, что у неё не трое сыночков, а ещё добрая половина закута…

***
«Новая реальность!.. Новая реальность!…» – Что? Что такое?
Непростая, видимо, штучка…

***
…мы ещё только судорожно ощущаем потрескивания и вспышки мощных силовых полей информации, пронзающей отовсюду. Но пока – не более того. Предстоит период акклиматизации в пространствах этой самой «новой реальности»... 

***
Мы только начинаем входить в информационный Океан, ещё не вполне чувствуем его истинный объём, а уже «мировая паутина» начинает нас же самих потихоньку (еще потихоньку) опутывать, забирать в сеть, рассекречивать и выворачивать наизнанку…
Уже просматривают со спутников персональные компьютеры.
Снимают со счетов чужие деньги, не отходя от монитора.
Уже сверхсекретная информация может стать доступной для умного противника, а там…
 Что там обрушится на человечество?

***
Это красиво и сильно сказано, про конец света, – огненный смерч, падение последней печати, Грозный Суд!..
До Суда еще дожить-дотерпеть надо. А пока мы сами готовим себе суд –  становимся прозрачными.
Не за горами время, когда не только дневники и сберкнижки перестанут быть тайной, но и самые мысли, помыслы, чувства… а что? Секретные исследования давненько ведутся. И микрочипы вживляют в мозги. И управляемых роботов делают из людей.
Неужели в мысли не проникнут?
Мозг – субстанция материальная. Рассекретят. И станем – друг перед другом – прозрачными. Откровенными донельзя. Поневоле станем…

***
«...а как закричат – учти!..
А как заключат – в сусек!..
Всё это ещё – Почти,
А надо уже – Совсем…»

***
Ситуация, когда тайное станет явным, ситуация инобытия.
Ещё предстоит судить…  друг друга судить! И сделать некие предварительные выводы из собственного «поведения» на этой земле. И только потом уже – тот, последний Суд, где предстоит, вероятно, лишь внимать… и каяться… и надеяться…
Мы становимся прозрачными.
  Таянье Тайны…

***
…Зуб неотрывно глядел на незнакомку и никак не мог понять кто она, откуда явилась сюда, на чужую территорию, как одолела большую небезопасную реку?..  Он осторожными манёврами охотника, неслышным и незамеченным перебрался на другую сторону речной отмели, где незнакомка-рыба-девушка отжимала свои льняные волосы.
Крупные капли стекали с длинных прядей по её белому телу, повторяя все его диковинные, дотоле  невиданные Зубом изгибы. Капли медленно проползали меж высоко, даже нагло – казалось Зубу – вздёрнутых, необычно белых грудей, зависали на бёдрах, на ржаном, нежно искурчавленном лобке. А одна капелька, вспыхнувшая под солнцем, повисла на левом соске, и при полуобороте незнакомки в теневую сторону, вдруг отчётливо озарилась багряным светом.
Зуб молча ахнул и прошептал про себя: «Капелька…»

***
…хошь не хошь, а вот, однако ж, концу 20 века наряду с ошеломительным расширением информационных полей, с внедрением интернета, как бы сама собою стала раскадровываться панорама столетий русской литературы и поэзии. Литература – вся – стала вдруг словно поднятая, взвешенная на ладони и сильно уменьшившаяся, прелестная игрушечка. И – отчётливо зримая – оче-видная.
Гораздо явственнее, нежели прежде, проступили сквозь столетия «изящной литературы» подлинные, корневые  истоки великой русской Поэзии. Осозналось, наконец, что светская поэзия со всеми её гениальными взлётами, лишь верхушка айсберга, сверкающая её вершина.
Стоит только вновь, через столетия, проникнуть незамутнённым взглядом к истокам русского поэтического мира, чтобы увидеть там, в чистых истоках, не европейские и не азиатские формы, а именно что русские – во всей их уникальности.
Но вот беда, после двух веков безусловно гениальной светской поэзии  современному читателю кажется, что иного и быть-то не могло, иное просто невообразимо. Ещё бы, такие имена! Пушкин, Лермонтов, Тютчев…
Имена мощные, что говорить.
Но исподволь сложилось ощущение, что современному читателю потребна уже не столько русская, сколько изящная поэзия. А вот отсюда совсем недалеко до пресловутых: «ищячная словесность» и «сделайте нам красиво». То есть – гладенько…
Лишь в 20 веке, после Революции, потрясшей все «европейские» основы и уклады, самым гениальным поэтам удалось заглянуть через те сверкающие (и – ослепляющие!) вершины, приникнуть к истокам, и от них уже вести свою поэтическую, духовную летопись русского мира.
Это удалось Велимиру Хлебникову, Ксении Некрасовой, Андрею Платонову (он поэт, каждой строчкой поэт!).

***
…нет, всё-таки придётся употребить похабное слово «Бренд». Не хочется, но придётся. И где? В разговоре о России. Ну, нету русского бренду у русской поэзии в мире! Нету. И весь сказ.
Можно не продолжать, ситуация ясна и печальна. Но вот, именно во преодоление печали придётся развернуться.
У русской великой прозы бренд есть. Она более русская, чем поэзия. Романы Толстого, Достоевского, странные, никем не понятые пьесы Чехова – это уже давно и прочно мировой бренд.
А вот ни Пушкина, ни Лермонтова, ни Тютчева, ни остальных наших – самых гениальных! – поэтов на западе не знают. И знать не хотят А зачем? Наши поэтические классики открывали для России Европу, а Европе зачем себя снова открывать, да ещё через сомнительные переводы? Европе нужна корневая суть России. А строчить столбиками они и сами умеют. Приличия ради хвалят наших великих, но не ценят. Во всяком случае так, как мы ценим Гомера и Данте, как их фольклор и мифы – от древнегреческих до скандинавских… – нет, не ценят.

***
А вот что оценили бы, так это воистину русское. Если раскрутить и с толком подать. Ну, вот как русский балет, к примеру. Но для раскрутки и подачи русской поэзии одного подвижника, даже такого мощного, как Дягилев, мало. Здесь должна быть государева воля,  государственная, толково продуманная, поступательная, долговременная программа, а не компанейщина к празднику.
Что, собственно нужно? Да не так уж и много. Собрать для начала с десяток хороших актёров, по-настоящему, задушевно умеющих петь народные песни, несколько талантливых поэтов, глубоко знающих и любящих русскую поэзию, несколько очень толковых учёных-фольклористов.
И всё, пожалуй. Для начала команда готова. При условии, разумеется, что средства (да невеликие!) выделены.
Итак, начинаем. Мы поднимаем первый из главных наших кладов – былины. И северного, и киевского цикла, и все другие циклы. Отдельно поднимаем пласт сказок. Сказительниц ещё можно найти. Не без труда, но можно.
Отдельно – пословицы, поговорки, байки, былички, загадки. Отдельно – исторические и лирические народные песни, колыбельные.
То есть, поднимаем единственно способное создать настоящий русский бренд в области поэзии для «цивилизованного» мира. И только это воистину интересно на Западе и Востоке – корневая Русь. Им интересно знать не только про опошленную «загадочную русскую душу», но главное – откуда мы взялись, такие великие и ужасные, и пошли быть? Светская поэзия этого не дала и не даст.
Весь мир интересуют не наши споры западников и славянофилов, и даже не татарщина наша, а то, что скрывается подалее, в дотатарской Руси. Там, где формировалась национальная одежда, орнамент, обычаи и манеры, характер. Великая  Традиция. То есть, их интересует (и тут не откажешь в естественности интереса) – НАШЕ.
Наше Осевое Время.
***
Я одно время работал монтировщиком сцены в казахстанской филармонии, много мотался с гастролями по стране, и первое время меня поражал отбор музколлективов для поездок за рубеж. Отбирали, как правило, не прекрасный симфонический оркестр, не виртуозный ансамбль классического танца, не хоровую капеллу, а примитивный – на первый взгляд – ансамбль национальных инструментов, в основном домбристов.
Поначалу я грешил на восточную кумовщину. Но однажды администратор случайно обронил на пол лист заказов, торопясь по делам. Я поднял его, прочёл и, наконец, кое-что понял….
Иностранцы – сплошь европейцы – просто умоляли прислать им этот корявенький (на мой наивный взгляд) ансамбль народных инструментов!..  Им на фиг не нужен был заштатный симфонический оркестр, пусть даже очень хороший. Своих, экстракласса, полно. Им коллектива с национальным душком, с самой сутью, с нутром  ихним  хотелось. И они его требовали. И получали. И заключали контракты.
Поныне считаю, что великая композиция Курмангазы «Сары-Арка», грянувшая на сорока домбрах под сопровождение тимпанов – огромных восточных барабанов, поставленных на медные львиные лапы, покруче даже, чем знаменитов «Болеро» Равеля.

***
А чем довольствуются иностранцы сейчас из всего «национального» нашего – ансамблем «Берёзка»? Народными хорами? И на том спасибо, конечно. Но представим себе последовательно разработанную программу исполнения былин. Без цветного антуража и стилизованной музыки. Просто распевное, внятное, мощное чтение.
И не один раз, и не в одном зале. – По всей стране! Причём начинать надо не с великих «тяжёлых» былин про Святогора, Микулу Селяниновича, Илью Муромца, а с  «малых», более поздних и близких к нам. Например «Добрыня и Маринка», «Дунай и Настасья-королевична», «Васька-пьяница и Кудреванко-царь», «Агафонушка», «Старина о льдине и бое женщин».
То-то люди нарадуются! И насмеются, и напечалуются. Не читают ведь, не знают каким богатством обладают. Говнецом пробавляются.
А сколько красоты, забытой мощи языка, какие нравы откроются!
Ну, да что уверять, маленький пример для начала.
Вот как Змей, полюбовник Маринкин, с Добрыней пробует сладить после его «визита» к Маринке, соблазнявшей и Добрыню между прочим:

«…а и сам тут Змей почал бранити его,
Больно пеняти:
«Не хочу я звати Добрынею,
Не хощу величати Никитичем,
Называю те детиною деревенщиною,
Деревенщиною и засельщиною;
Почто ты, Добрыня, в окошко стрелял,
Проломил ты оконницу стекольчатую,
Расшиб зеркало стекольчатое?»
Ему тута-тко, Добрыне, за беду стало,
И за великую досаду показалося;
Вынимал саблю вострую,
Воздымал выше буйны головы своей:
«А и хощешь ли, тебе, Змея, изрублю я
В мелкие части пирожные,
Разбросаю далече по чистом полю?»
А и тут Змей Горынич, хвост поджав,
Да и вон побежал…»

Представляю, что будет с залом твориться, если хотя бы эту одну, не самую великую былину вдохновенно, со всей силою, вложенной в неё, прочтут! А там и до самых главных былин и сказаний народ подтянется. Важно начать. А там и скоморохи-песельники, и настоящие гусляры объявятся. И сказочники. И вопленицы. Одни загадки народные чего стоят, – кладезь метафор!
Время не повернёшь вспять, но явить великое прошлое возможно. Захотеть бы, проявить волю. Глядишь, не только древнеегипетские  и древнекитайские «Книги мёртвых» изучать станут, но и к своим, к живым истокам обернутся. А там такое разглядят!..

***
И не грех повторить опыт «Русских сезонов» Дягилева – по всему миру. Тут уже размах иной, конечно, тут и музыкантам, и  художникам должно поработать с любовью, на совесть.
Так, только так создаётся национальный бренд. Не люблю слово, но для продвижения за рубеж нашего, воистину нашего – годится.
А там, глядишь, и хорошие переводчики появятся, и философы иностранные «загадочную русскую душу» совсем иначе, чем ныне, толковать станут. И перестанут удивляться, наконец, почему это такой «корявый» народ сумел освоить самые тяжёлые земли, да ещё и воздвигнуть на ней Империю. Знанием одной светской поэзии этого не осознать.
А вот если снова ощутим вкус к настоящему русскому, особенно к языку русскому, глядишь, и на великого Хлебникова начнём иначе смотреть, и читать его взахлёб, и понимать его сверхзадачу…

***
С Хлебникова много не взять иностранцам. Для них начинать надо издалека, с былин. Недавно заметил, кстати, – рядом с любимым томиком русских былин ни одна светская поэтическая книга «не улёживается». Ну не в лад, не в ряд! Единственный, кто «улёживается» – Хлебников. Мистика? Не знаю. Есть над чем подумать…

***
А вообще, единственная русская поэтическая книга 19 века, которую можно «раскрутить» наряду с европейскими брендами, это «Кому на Руси жить хорошо» Некрасова. Вещь равновеликая «Фаусту» Гёте. Только там мировые проблемы решаются в кабинете, в немецкой лаборатории высокомудрым учёным, а здесь – «во чистом поле» простыми русскими мужиками. И что интересно, ни «Фауст», как художественное произведение, не доведён до ясной сути, «до ума» – не доведён чисто по-немецки  (заумна уж больно вторая часть), ни шедевр Некрасова не доведён – уже чисто по-русски. По нехватке ли  времени жизни, по физическому ли нездоровью поэта? Трудно судить сегодня. Но обе вещи всё-таки состоялись. И состоялись крупно. Стоит перечитать!

***
…Уже потом, много позже Зуб осознал, что слово «Капелька» вовсе не было случайным. Девушка сама была вся словно капелька – узкие плечи нежно переходили в ещё более узкую, стройную спинку, которая совсем уж невероятно сужалась в поясе. А потом этот пояс плавно переходил в довольно-таки широкие, даже тяжёловатые для лёгкой фигуры бёдра.
А ещё она была странно, как-то непривычно-пугающе длиннонога в сравнении с коротконогими, сутуловатыми, ширококостными женщинами их поселянок. Она была словно волна, тонко изгибающаяся у берегового наката… да, да, – Зуб был честен перед собой – она была волнующа и  волниста… она была частью волны, она была её капелька. Дивная, чистая, тонко струящаяся Капелька.

***
…а не потому ли и сам язык Хлебникова, непривычно русский язык, так трудно воспринимается доныне, что – слишком русский по сравнению с «устоявшейся», отглаженной европейским ладом лексикой?.. да и формой… да и содержанием…
Пожалуй, ныне ещё одни только дети (нынешние великаны, «неандертальцы») легко и радостно пользуются его языком. Пока они ещё всего лишь наиболее активные и многочисленные компьютерные пользователи. Но время-то идёт… а там и «живое», обиходное  восприятие не за горами…
Стоит заглянуть в академические примечания, чтобы осознать – Хлебников не только древнерусский (Русский, истинно русский!) язык воссоздавал, но и персидский, и другие тюркские и европейские языки сливал в могучем Имперском языке. Да, так! А иначе и сама Империя не возникла бы. Он в одном слове сливал русские корни, немецкие суффиксы, тюркские приставки. Он хотел почти невозможного, но единственно великого, единственно верного! Недаром называл себя «Будетлянин», «Председатель земного шара». Имел право!

***
Крылатый русский гигант, не замеченный лилипутами, летел от самых истоков сквозь всю русскую историю, прямо к 20 веку, к первой Мировой, Гражданской войне, и язык его, как и сама Россия, менялся на каждом великом изломе.
Вот он летит от истоков… и слова его чуть ли не заумь: «Жила-была барыня… не то чтобы важная барыня, а, так сказать, лягушечка…».
Дальше – иные века, иной язык. Там уже Стенька с его ватагой и тайным языком вольницы, наоборотным: «Кони. Топот. Инок…» – Как хочешь, так и читай, с любой стороны.
Но не игрушки здесь главное, не тарабарщина вояк-заговорщиков, а стихия зреющего Переворота, где Чёрная и Белая кость – главный русский разлом – могут сказаться бредом какой-то безумной (якобы безумной!) старушки, шепчущей своей хозяйке накануне Переворота страшное: «Слухай, барыня, слухай…» 
Казнят на днях барыню… а за что? Может быть, и за то, что «баре и барыни» не только пороли веками на конюшнях мужиков, баб, детишек за малейшую провинность, но и за то, что эта бабушка, доброй барыне шептавшая страшное «слухай, барыня, слухай!..» хорошо помнила по рассказам матери, как крепостник  заставил когда-то её собственную бабушку, красавицу, молодую рожаницу выкармливать грудью борзых щенков, у которых при родах померла мамаша-сучка. Щенки искусали в кровь нежные соски юной рожаницы, она плакала, вся изрыдалась, умоляла избавить её от этого «кормления»… да куда там! Борзые щенки дороже какой-то дворовой девки…

***
«…года пылали, люди гибли,
Года, года, года, года
Ладьями огненными плылии
И тихо гибли города…»

5. Белая и Чёрная кость.

Города погубленные, года… года надобны, года. А что ещё, кроме времени, разлинованного учёными людьми – старательными школьниками с высунутыми от усердия языками, в косых тетрадках разбивающими целое на годы, месяцы, дни – что ещё  способно показать тектонические подвижки Истории?
Однажды французы спросили Дэн Сяопина, как он оценивает итоги их революции. Мудрый китаец посмеялся (без малейшей улыбки): «Великая Французская Революция слишком значимое явление в Истории, чтобы давать ей оценку по истечении всего лишь двухсот лет…»
Когда слышу (в последнее время всё чаще слышу) завывания историков, а вслед за ними и простых обывателей, пущенных в эфир, о том, что революция это нечто противоестественное, а единственно естественна эволюция, то есть ровный, поступательный и безбурный ход развития, я представляю себе…Дерево. Осеннее голое дерево.
Я всматриваюсь в это дерево, в каждую веточку его, и вижу – насколько же она некрасива, корява!..
Вот она вся ещё ровненькая, гладенькая… и вдруг – взрыв. Корявое сочленение, уродливый нарост, сустав… а чуть подале – опять ровная, гладкая.
До очередного «взрыва».
И вся она такая, эта маленькая веточка, подобная сотням  корявеньких же, некрасивых по отдельности. Особенно осенью, когда всё обнажено…
Я представляю себе это дерево летом, покрытое густою листвой – какое же оно красивое, гармоничное, непредсказуемо ветвящееся и цветущее! А ведь в основе этого цветения всё же те корявые, некрасивые осенью веточки!..
Так что же произошло? Неужели не было страшных, уродующих веточку «взрывов»? Конечно, были. И понимаешь – они-то и были, образно говоря,  теми самыми «революциями» в громадной жизни дерева, как и в маленькой жизни каждой веточки. А вот ровные и гладкие отрезки на веточке – это, по аналогии, «эволюционные периоды». Они более долгие, протяжённые… но не до бесконечности же протяжённые! Наступает время, и – вот она, «точка бифуркации». То есть, революция…
Есть, видимо, насущная необходимость в этих мощных разрядках – молниеносных разрядах. Не они ли разгоняют застойную кровь, гонят по обновлённому руслу?
…а вот представь на минуту дерево с абсолютно ровными веточками… Представил? Ну и как, живое оно?
Да это же чудовищная конструкция, распустившая вкруг себя сотни «стальных», идеально ровных антенн…бр-р!
И вот, несмотря на все ужасы революций, видишь некий умонепостигаемый замысел Целого в корявости отдельных сочленений. Дерево ветвится, цветёт и радует взгляд. А радовал бы тебя тот «стальной», идеальный «кактус»?
Усомнюся, однако…

***
«…станет ладненько всё, что вспенено,
Есть на всё золотой ответ,
Хватит ладана да терпения
До Успения… или нет?
Или всё поверяется разумом,
Страстью, всосанной с молоком,
А терпенье кончается Разиным,
Компанеллой и Спартаком?
Ах ты, грусть моя невечерняя,
Незачемная маята!
Торричелева в пыльном черепе,
Гулком черепе пустота...»
(Из тетрадей Великого. Но об этом чудесном персонаже – ниже, много ниже)

***
Русская Революция… ужасы Гражданской войны, осквернение алтарей, убийства священников, раскулачивание, расказачивание, раскрестьяниванье… всё это болит в каждом русском сердце, в каждой душе болит.
…и видишь на снимках, в документальной хронике этих шакалов в кожанках и будённовках, гадивших в алтарях, разорявших страну, и ненавидишь, и проклинаешь их. И поражаешься только одному: да как же горстка шакалов смогла победить громадную страну, допустить уничтожение Церкви, попрание святого?..
И задаёшься вопросом: да так ли уж свято было всё это, и сама Церковь в первую очередь? И не она ли первая предала старообрядцев, и подпала, почти добровольно, под пяту государеву? И не там ли, после Раскола, было легально допущено предательство самого святого – исповеди?
Священников просто обязывали доносить властям о тяжких преступлениях, в которых каялись прихожане. И Церковь пошла на это, не нашла в себе сил отказать государевой страшной воле…
А в итоге – доносы, а там и битьё кнутами искренних покаянников, и  вырывание ноздрей, и кандалы, и каторга… и, что самое страшное – недоверие и ненависть к Церкви, к попам-подневольникам…
Триста лет после Раскола Церковь просто угасала. И топтали, и унижали её загулявшие в буче, возроптавшие люди… обычные люди. Гадили-то в алтарях не только комиссары, простые мужики гадили!..
Революция, пусть даже чудовищным образом, отделила Церковь от Государства. И остаётся надеяться…
Только вот путь не краток. Сто лет пытаемся встать, а всё только пытаемся…

***
Но ведь и аристократия наша доблестная столько ненависти к себе накопила за долгие века – умом не рассудить! Не рассудить мужика и барина…
А, собственно, почему он барин? Почему пашет землю один, а владеет и богатеет совсем другой? Этот (не единственный, но главный) вопрос пронизывает всю историю. Остальные сущая мелочь в сравнении.
Если «барин» хитрее, безбожнее, вероломнее своего простодушного соседа, искренне считавшего, что все люди братья во Христе  и не должны обманывать и обирать друг друга, то этот «барин» в силу своего безбожия, значит, имеет право и обирать, и пороть своего соседа, и всё его потомство? Так, выходит?
…и долго, и жирно жрать за его счёт...

***
«…кто ворует, не горюет,
Обирает да пирует,
А кто пашет, скот пасёт,
Крест несёт да хрен сосёт…»

***
…Зуб любовался бы ещё и ещё, но незнакомка, стряхнув речные капли со всего тела и отжав хорошенько льняные волосы, которые уже начинали распускаться по плечам до  самого пояса и золотиться под солнцем, стала обматывать бёдра расписной диковинной тканью. Женщины из племени Зуба таких не носили, шкура мамонта или вепря была их вековой, добротной обмоткой.
Мало того, незнакомка зачем-то ещё обмотала груди той же расписной, с ромбовидным узором тканью, и скрылась в чаще. Зуб решил, что она ему не соперница,  не станет высматривать его ловушку и посягать на добычу, а потому просто пошёл к своему логовищу. Солнце перевалило за полудень, а надо было ещё многое успеть.
Он разбросал лапник, прикрывавший яму-ловушку, ухватился за крепкие канаты, свитые из жирного, хорошо размоченного, а после просушенного хвоща, и спустился вниз. Базальтовым острым ножом умело снял шкуру с мамонта, отделил громадные, ценнейшие бивни от головы, и топором стал разделывать тушу. Потом уложил куски в плетёные корзины и начал по одной поднимать их верёвками наверх.
Большую часть освежёванного мамонта следовало, по древнему обычаю, отдать племени, а часть закоптить на костре, предварительно просолив мелко размолотым куском каменной соли. – Это для себя и детей, это запасы в свою пещеру. Третью, меньшую часть, также для семейного пропитания, следовало просто просолить и провялить. Ходок туда и обратно, следовательно, до заката оставалось не менее пяти. Значит, пора подкрепиться.
Зуб разжёг костёр, нанизал на крепкую палку кусок свежего подсоленного мяса и стал жарить. Капли сала, стекая в костёр, сочно шипели, и Зуб не сразу почуял шорох в кустах поблизости. Он вначале даже не сам шорох почуял, но какое-то невидимое алмазное копьё, тонко и резко пронзившее его.
Зуб внезапно оглянулся, и среди ветвей увидел его, копьё. Это были голодные глаза незнакомки, которая даже не очень старалась прятаться, просто сверлила  глазами Зуба. И самого Зуба, и его добычу.

 Своя, своя!.. Художница по сути, странное существо, она даже и среди Других была чужая. Во всяком случае, не вполне своя… почему-то Зуб это просто, непонятно почему, почуял…

***
Мироед поедает праведного… это – «Правда Истории»? Тогда с этой «правдой»   следует кончать… пусть даже безобразно!.. Вот как в 17 году. И – покончили...

***
И покончили, и поверили шакалам, их обещаниям, что дадут они исконному земледельцу его землю, которую он один любит и понимает как никто другой, дадут в полное и окончательное владение на всеобщее Благо. И воссияет, наконец, Правда Божья на несчастной грешной земле…
Пообещали. Дали. Отняли…

***
…винить простодушного человека за то, что поверил он шакалам-безбожникам, несправедливо. Но вот понять силу и механику, с помощью которой эти шакалы смогли выдавить почти всю аристократию с русской земли, это, пожалуй, возможно.
Тем более, что слишком много ненависти за долгие века скопилось у «низов» к «верхам» всех сословий…

***
Россия до Революции страна в основном крестьянская. А крестьянин, он кто? Он «хрисьянин», то есть христианин. Крестьянин – это ребёнок, роющийся в полметре гумуса, дарованного Богом, как дети роются в песке.
Крестьяне – доверчивые дети, неандертальцы. Какой может быть спрос высокомудрых, изощрённых в ловкачестве кроманьонцев с наивных неандертальцев?
Крестьянин верит всей душою в справедливость и братство людей, особенно соплеменников… даже дворян…
А они его подло обманывают. Век за веком дурят. Да ещё похихикивают при этом. Как у Блока в стихах о наивных работягах и хитрецах, «хозяев» в «жолтых» окнах: 

«…они войдут и разойдутся,
Навалят на спину кули,
И в жолтых окнах зесмеются,
Что снова нищих провели»

***
Сколько можно!?.

***
…грянула Революция безобразно. Это понятно и не обсуждается. Но вот если задуматься попросту: почему же орды неграмотных, необученных воинскому искусству людей сумели выгнать с родной земли кучу дивизий, почти сплошь офицерских, владеющих воинской тактикой и стратегией?
А потому!
Кучка революционеров, людей хищных и умных, предельно циничных, сумела воспользоваться вековой нелепицей – малая толика народа, вероломная и безбожная толика так называемых «аристократов», «хозяев» земли, которую даже не умеют обрабатывать, попросту достала народ. Так достала простодушных людей, считавших своей главной обязанностью перед Богом в труде искупить древний грех человека, что они готовы были пойти за кем угодно, лишь бы восстановить главное – Путь к Спасению…
Главный человек земли, Земледелец, попросту отвернулся от «аристократа», и тот проиграл всё, почти в одночасье. Что потом изумляло самые толковые русские мозги: Розанова, Бунина…

***
«…– Арба арабу тяжела,
Как христианину крестьянство…

– А это всё: разбой и пьянство,
И муки женщин, и тиранство
Рвачей, дорвавшихся дворянства,
И смерть зерна, и гнёт пространства –
За первородные дела?..

 – Мала цена за окаянство…
 – Малым-мала?
 – Малым-мала…»

***
А шакалы воспользовались ситуацией. Ну как, скажи, шакалу не попользоваться гнильцой? Иначе он не шакал…

***
Но ведь не будь её, этой ситуации, они бы не смогли ни-че-го!..
«Ситуация» – подоснова успеха всякого шакалья.

***
Можно сказать, сама История (читай – История Предательств) вывела шакалов из убежищ, логовищ и подполий на широкую дорогу, где погуляли вволю!..
Шакалы потом казнили самых честных – этого не отменить. Но сваливать их «успех» на какой-то всемирный заговор просто глупо. Никакие американские или немецкие, японские или еврейские банкиры (которые были, были, и помогали шакалам,  это факт известный) не смогли бы свалить в одночасье великую страну, если бы Главный Человек Земли этого не захотел.
Главный человек, Земледелец, и его воля. Воля, страстная любовь к Земле…

***
…Зуб, не оглядываясь, поманил рукой незнакомку, и та, осторожно ступая голыми узенькими ступнями по колючкам и палым иголкам, подошла к костру, села на поваленный ствол ели, продолжая сверлить умоляющим взглядом Зуба и его добычу. Зуб ножом отрезал поджаренный, сочащийся кусок мяса и молча протянул. Она, не сказав ни слова, стала вгрызаться в лакомое. Отрывала своими маленькими белыми зубками большие куски и, почти не разжёвывая, просто глотала их.
Понятно, женщина не ела давно. Но как давно? И откуда она взялась на их берегу? Зуб ждал, пока она насытится и сама всё объяснит. Куда там! Она и не думала останавливаться, рвала зубами мясо и глотала, глотала его, не разжевав толком.
«Вот ещё, не хватало – подумал Зуб – обожрётся и помрёт тут же, у костра, а потом отвечай перед чужим племенем».
А это значило, во-первых, рассекретить свою яму-ловушку, но главное –  проблемы с чужим племенем. С племенем Других  был заключён на Совете во главе с Великанами стародавний мирный договор. И с тех пор он никогда не нарушался.
«Они – Другие, вы – совсем Другие – сказали Великаны. Вы намного старше. Они моложе, они появились не так давно. Чему можете, обучите их. У вас громадный опыт и навыки. Старайтесь знать язык друг друга и уважать его. Но только живите порознь, ни в коем случае не воюйте. Если найдёте мертвого из Других, предайте земле. Всё» – Так сказали Великаны и ушли в свои горы. Великанов старались не тревожить по мелким бытовым делам. Но волю их, точнее, их Слово нарушить не смел никто….

***
…и как бы ни отвратительны были шакалы, использовавшие народ с его вековыми чаяниями для своих целей, они по сути были ничуть не хуже аристократов-мироедов, веками пивших кровь «хрисьян». Только прежде были в основном «свои» русские, а потом – всё чаще – инородцы, «чужие». И победили в очередной раз не по сословному принципу, а по степени безбожия. Как говорится, «снова наша не взяла!..».

***
Но «шакалы», да и потомки их всё же дали людям кое-что из обещанного: бесплатное образование, бесплатную медицину, символическую квартплату, стабильные цены.
Более того, оглядываясь назад и сравнивая прошлое с настоящим, можно бегло подытожить – период с 50-х по 90-ые годы 20 века был высшей во всей русской истории точкой социальной справедливости. Поколение, рождённое в 50-ые, это ощутило на себе.
Да, мы знали про ужасы Гражданской войны, про лагеря, про первые пятилетки, где люди насмерть надрывались, закладывая фундамент и Великой Победы над фашизмом, и фундамент для нашего нынешнего существования. Да, да! – На тех основах  держимся доныне, ничего ведь существенного не создали после перестроечного бреда,  а вот Советы поносим… козлы!
Да прекрасно я помню, как мы, нормальные мальчишки, не любившие пионерских галстуков («ошейников») и выспренних комсомольских речей, как мы любили демонстрации и субботники! Это же были истинно всенародные празднества – с музыкой, с цветными шарами, с выпивкой на морозце…
Помню ощущение – если не сходил на демонстрацию, то и праздник неполный.   Кругом висели красные тряпки с уже анекдотическими призывами, по-прежнему рьяно партийные «глоты» призывали к чему-то смехотворному… мы просто не обращали на всё это ни малейшего внимания.
«Больные люди» – посмеивались мы и над партийными, и над комсомольскими вожаками, самозабвенно толкавшими многочасовые речёвки, полные вдохновенного, препустейшего пафоса. При этом не были мы никакими диссидентами и не собирались с кем-то бороться, тем более со своей собственной страной. Мы были просто нормальные люди – мальчишки, девчонки, потом юноши, а потом… потом всё рухнуло.
Но мы не рушили страну! Мы прекрасно понимали – осязали всей кожей! – Страна пережила страшные годы, возродилась после войны, переболела… и вот, наконец, у людей, у народа в целом выработался иммунитет. К репрессиям, казням, корневым переделкам всего и вся.
Наконец-то можно спокойно оглядеться, одуматься и начинать жить по-человечески. Только не рушить, не крушить основы!..
Фигушки.
Шайка властных и околовластных негодяев, оборотней и колдунов, сбросила личины и «перестроилась». Если б только сама! Так нет, всю страну распушили, перепаскудили… 

***
«…где вы теперь? Кто вам целует жопу?
Куда исчез ваш косоглазый Лу?
Куда исчезло всё?..»
(Отрывок из романса Великого «Плач по Стране Советов»)

***
А самый главный русский раскол – между Чёрной и Белой костью – так и остался непреодолённым. И одна только несчастная интеллигенция пытается ещё замазать его поверхностными «умственными» склейками…
Да и той достаётся за эти попытки. Причём, что совсем уж позорно, от самой же себя порой достаётся. Одна книга «Вехи» чего стоит!..

***
…Зуб молча вырвал остатки мяса из тоненьких ручонок голодной Капельки, бросил их в зашипевший от жира огонь и коротко, непререкаемым тоном прикрикнул: «Всё. Хватит. Лопнешь». Она виновато, как нашкодившая девочка, глянула на Зуба и, проглотив последний кусок, смолкла. Зуб приказал: «Рассказывай. Всё. – Откуда? Зачем? Кто такая?..»
Капелька затараторила. Зуб знал, что они, эти Другие, очень болтливы, в отличие от людей его племени. Их даже называли, смеясь, трещётками. Но такого пылкого, сбивчивого, многословного рассказа Зуб не слышал никогда.
        Из её долгого и путаного повествования он понял главное – она нарушила святое и была изгнана из своего племени. Святое, это было большая Белая Скала. Это была Считальная Скала. На ней высекались числа добытых зверей, шкур, на ней отмечали имена всех злостных должников – кто у кого занял провизию или орудия и до сих пор не отдал. На ней высекались имена героев и позорные имена. В общем, всё то, что в племени Зуба решалось устно, на соборе старейшин, у них высекалось на Белой Считальной Скале.
        Скала эта была отвесная и совершенно плоская, прямо как их Красная Скала. Только на своей Красной Скале соплеменники Зуба вечерами смотрели цветовые картины в лучах всё темневшего и постоянно меняющегося солнечного света. Это было настоящее чудо! По преданию, самые первые художники племени ещё в незапамятную старину  высекли резцами сцены оленьего гона и другие охотничьи сцены, свои любимые племенные игрища, которые днём были почти не видны, но зато когда начинало вечереть…
       Вот уж тут было на что посмотреть! Все, кто был здоров и не очень занят неотложными делами, приходили сюда, на гладкую травяную полянку у подножия Красной Скалы, рассаживались поудобнее и ждали мгновенья, когда последние солнечные лучи скроются за Скалой, а их яркие отблески начнут своё ежевечернее  – в ясные дни – колдовство.
     И вот оно начиналось. Почти невидимые днём на Красной Скале охотники словно бы оживали и привставали с колен. В руках у них неизвестно как появлялись и начинали сверкать копья и дротики. И они – стая древних безвестных охотников – опять продолжали свой бессмертный Бег за оленьим стадом, тоже вдруг оживавшим в отблесках вечернего света…
А иногда оживали иные картины – юношеские игрища, ратоборства, также высеченные на Красной Скале неизвестными, но неизменно чтимыми художниками их древнего племени… – тут всё зависело от времени года, накала и наклона Солнца. А может быть, Солнце и было главным художником? Не это важно. Те несколько прекрасных минут цветового колдовства вливали силы в души и тела соплеменников. И они очень дорожили этими неповторимыми минутами.
А вот в племени Капельки, на их Белой Скале, вели в основном финансовые расчёты. Но их Белая Скала точно также защищала всё племя от пронзительных ветров, от непогоды. Именно под ней были прорыты рукотворные жилища-пещеры, где обитало то, почти  незнакомое для Зуба и его сородичей племя…

***      
…Хлебников – может быть, неосознанно –  один из первых обнаружил Разлом  между Чёрной и Белой костью в русском народе. Разошлись две тектонические плиты под Русью и, почему-то снова сошлись, столкнулись намертво: Чёрная и Белая кость…

***
У грузин был обычай – ребёнка из княжеской семьи отдавали на воспитание в крестьянскую семью, а крестьянского – в княжескую. В итоге белая и чёрная кость у грузин не столь трагически, как в России, разнородны и враждебны. Грузины народ небольшой, это понятно, там «верхи» легче поймут «низ». И наоборот.
В огромной же России до самой Революции вековечное чванство, отвращение бар к простонародью так и не было преодолено. Пресловутое «освобождение» Александра Второго только усугубило положение и приблизило к развязке. Некрасов тогда ещё, сразу после реформы, писал:
«Распалась цепь великая,
Распалась и ударила:
Одним концом по барину,
Другой по мужику…»
В итоге – массовый люмпен-пролетариат, хлынувший из безземельных деревень в города, а как следствие – Великая Октябрьская Социалистическая Революция….

***
…но, не могущи сойтись стык в стык, две гигантские тектонические плиты – Чёрная и Белая кость одного народа, долгие века уродовали, деформировали друг друга. И всё-таки, почему-то сошлись, столкнулись где-то в подпочвенных глубинах. И – выдавили – сами из себя выдавили – чёрную кровь камня. Может быть, именно её теперь называют Мумиё?
«Мумиё» это, образно говоря, – русская Интеллигенция, смазка между белым и чёрным народом. Глупо её судить с приземлённых позиций…
Даже высоколобая книга «Вехи» кажется ныне глупостью. Интеллигенция в ней предстаёт унтер-офицерской вдовой из гоголевского «Ревизора», той самой, которая сама себя высекла…
А вот Хлебников – это и глубина, и высота!

***
       …да вот он уже, Переворот 17 года…

***
Но Хлебников, этот Крылатый Гигант, летит и летит над Россией, и ему надо успеть пролететь её в самом огне, и успеть сказать главное!..
А он опять, кажется, бредит: «Падают Брянские, растут у Манташева…». О чём это, зачем это – в самом огне народоубийства? Что такое «Брянские»? Кто такой Манташев? Неужто поэт и впрямь с ума сошёл, как твердят некоторые?..
Заглянешь в словари, в справочники того времени, и ахнешь – идёт первая Мировая Война, нужна прежде всего нефть, а что такое брянские, в основном лесные акции? Да никому они не нужны сейчас! А вот нефтяной магнат Манташев явно в фаворе, и акции  у него растут. Нет, не сошёл с ума…
Только вот Хлебникову некогда разжёвывать, он верит в нас, его соплеменников – разберутся! А только начни разбираться, тут-то и понимаешь: это высший поэт России.

***
…нет, совсем недаром заслуженный учитель литературы рыдал в телевизор: «Беда! Дети перестают воспринимать язык Пушкина, им Хлебникова подавай, видите ли!..».
А тот факт, что дети уже практически разговаривают в интернете языком Хлебникова и его «побочных  детей» обериутов – куда денешь?
«Судну вава, море бяка,
Море сделало бо-бо…»
Это же язык детей, самый безгрешный язык, который только-только вырабатывается в русском, да и во всемирном пространстве. Может быть, самый честный язык. А детям – и Царствие Небесное.

***
«…Некто
Некогда
Кое-никак,
То есть, кое-нигде
Понял, что это
И то, и так,
Так как всегда –
Везде...»

***
…иногда кажется – современных детей вообще учить не надо. Зачем их учить, и чему их сегодня учить? Нынешним детям, матерящимся, пьющим и курящим нужно всего три класса. Читать, писать, считать – и всё. Компьютер освоят проще простого.
Остальному – всей дряни мира – обучатся сами, без школы. Зачем обществу тратить деньги впустую? Кому суждено учиться, просиживать в библиотеках, свершать великие открытия, те найдут себя и без высшей (обязательной, то есть) школы. В детях другое важно – их детство…

***
Хлебников совершил неоценённый и – неоценимый! – Подвиг: через ослепительные вершины русской поэзии он крылато перемахнул и приникнул к самим изначалиям русской поэзии, к её мощным ключам. К тому, что и является – доныне! – всей нашей подосновой, всем тем, что незримо и непрестанно действует в осознании самих себя, как народа, несмотря на стремительно меняющуюся действительность.
Эта подоснова – народное творчество. Былины и сказки, лирические, исторические песни, колыбельные, загадки, пословицы, поговорки. Вся письменная литература стоит на этой подоснове. Только дыхание и размах былинной, качающейся, как всадник в седле, ритмики куда вернее соответствовали русским пространствам, нежели измеренный стопами светский письменный стих.

***
Чайковский  признался однажды, что никто ничего сам по себе сочинить не может, всё уже сочинено и звучит в народе. Только народ не вполне осознаёт, что это именно его безымянная музыка звучит в операх и балетах знаменитых композиторов, которые «грамотно» оформили, варьировали и усложнили великие народные мелодии и вправили их в «свои» сочинения…
Да ведь то же мог бы сказать и любой честный писатель, самый даже великий писатель. С тою только разницей, что в основе музыки лежит всего семь нот, а в азбуке более тридцати букв. Не говоря уже о количестве слов и словосочетаний в море языка.
Тем не менее, всё это не касается души и ритмов её. Это отдельно.

«…не достоялся Достоевский.
Перетолстил Толстой.
Но кто,
Кто состоялся?
Дед Пихто.
Немотствующий, дословесный…»

***
6. Дед Пихто и Орфей

До-Словесность – Словесность – После-Словесность…
Что это? Картина завершения мира?
Пред-Жизнь – Жизнь – За-Жизнь…

***
– Чем велик ты, скотина?
– Да ведь не этим же… не доблестями всякими там…
– А чем?
– Несказанным…  в основном – несказанным…
– А что это?
– Поживи, милый, поживи. Изживи зернь, хоть и плоть… откроется многое, многое, многое…

***
…триста лет позорища Романовской династии, после Петра сплошь немецкой.
Да не национальный признак здесь определяющий! Сложность и путаница в том, что и международную политику, и жизнь народную определяли романовские идеологи сугубо европейской статью, по-русски изуродованной европейской меркой. Тогда как само евразийское пространство, сама история, казалось бы, говорила такое очевидное!..

***
…Талант, это когда позвоночник от прочитанного вздрагивает.
Гений, это когда Благодать нисходит…

***
…двести лет позорища русской светской поэзии…
Орфеево, европейское начало оказалось во главе русской поэтической эстетики. Светской эстетики.
А какой, к чёрту, Орфей в России? Тут не Орфей главный, тут главный –
Дед Пихто.
***
       …в этих двух племенах, крылось некоторое различие. Почётным  жителям в племени Зуба издревле доставались самые удобные, веками обихоженные естественные пещеры, которые можно было расширять и углублять по своему разумению – для личных надобностей разветвлявшегося рода. Не подрывая при этом Красной Скалы, разумеется. А в племени Капельки почти все пещеры были рукотворные.
           Но не это изумило Зуба. Оказывается, Капельку изгнали из племени за то, что она густою охрой, накануне Праздника Забоя, искренне желая порадовать соплеменников, разрисовала Священную Считальную Скалу. Причём, сами долговые числа, выбитые рубилом старейшин их племени, почти не были замалёваны охрой, она лишь провела ромбо-точечные узоры по периметру Скалы, и только. Но старейшины её племени сочли это страшным надругательством над Святыней, над Считальной Скалой. Ишь ты, Благодаря Скале у них все знали кто кому должен, кто лучший в племени, кто подлежит наказанию!
Это было самое настоящее Уложение племени, его главный закон. А несчастная сиротка Капелька, с детства возившаяся лишь с красками, толокшая цветные камни в ступе и малевавшая диковинные картинки на каждом плоском камушке, всегда была чужой в племени, никому не нужной дикаркой, только отъедавшей Общую Долю, а значит, вполне никчемной единицой. Ей и выдавали еды меньше других, и она росла худенькой, забитой девчушкой. А тут ещё эта Считальная Скала…

***
…кстати, боготворя Орфея, забывают, что это очень жестокий бог. Ревнивый песнопевец. Настолько ревнивый и жестокий, что однажды, услышав о песнопевце Марсии, возревновал к его славе и вызвал на состязание.      
Марсий перепел Орфея… Дурак!
Орфей, используя верховные полномочия, велел содрать с Марсия кожу. Живьём. И кожа эта висела на ветках, сушась под солнцем, развеваясь и позванивая на ветру, в назидание другим глупцам.
Боги жаждут, не забывайтесь!..
***
…подвиг Хлебникова повторил в 20 веке, на казахской почве, в тюркском космосе, но на русском языке – вот что поразительно! – Олжас Сулейменов. Тоже сильно недооценённый современниками поэт, как и его русский кумир. Ещё в своей геологической молодости, где-то в пустыне, в палатке, в дефиците воды и пищи, он писал:
«…хлеба нет, но зато есть Хлебников…»
Это говорит о многом: не классиков золотого и серебряного века он ставит превыше хлеба, но – Хлебникова…
Как некогда Хлебников через голову великого Пушкина перелетел к древним корням и вернул живую воду первоистока, Сулейменов через голову великого Абая перелетел к истокам и подлинным ритмам своего, степного народа. И нисколько Абая не унизил, тем более «не отменил». Да и возможно ли отменить гениальное?..
Абай был не только русофилом и переводчиком Пушкина, Лермонтова, но и всю ритмику русского гения перенёс на казахскую почву. Он был гениальным человеком и певцом, это понятно каждому, кто соприкоснулся с его творчеством и биографией. Но то, что удалось Абаю в силу его гениальности, не удавалось потом никому из казахских письменных поэтов. И вот уже сто с лишним лет его последователи (или подражатели) «пушкинскими» ямбиками, перенесёнными на казахскую почву, пытаются выразить душу своего народа. Но, похоже, ни души, ни природного ритма заёмными формами в полной мере передать невозможно…
Сулейменов пошёл на шаг дико рискованный – именно русским языком сумел передать ритм, дробь и грохот конских копыт, вернуться к изначалию степной поэзии, к поэтике и ломаным ритмам древних певцов-воинов. Их называли жирау…
Асан Кайгы, Копламбек-батыр, Бухар-жирау, Махамбет… многие другие. Они, нередко остававшиеся безвестными певцы и батыры, заложили природную основу казахской поэзии, где грохот и запах полынной степи проступает в каждой строке…
Одна «Глиняная книга» Сулейменова чего стоит! А его лирика?
«…в эпосах неслыханных, китовых, в тугоплавких римах монотонных…»
«…мы пролетим по краю, город и степь накреня!..»
 «…успокойся, скакун, это всходит луна!...» – Стихи  можно цитировать и цитировать. Но лучше просто взять книгу и прочитать.
Или перечесть заново…
Сулейменов подобно Хлебникову сумел, обернувшись через время, извлечь драгоценные для своего народа образы и мелодии, перенести их в сегодняшний день, и архаика стала современней любой «устоявшейся» современности. Или представления об этой современности.
Этот мощный опыт, этот подвиг поэта ещё предстоит оценить по-достоинству. Как и подвиг Хлебникова, конечно…

***
…а ещё и внедрили в русскую поэзию диковинные термины: «Христианская поэзия», «Православная лирика»… что это такое? Может быть, это просто «безгрешные вирши»? Но тогда это не более чем уход в те же 16-17 века, в польско-латинскую силлабику, полностью очищенную от «красивых соблазнов». Там-то уж точно вирши были безгрешны, подцензурны церковным иерархам, среди которых был крупнейший стихотворец той эпохи Симеон Полоцкий…
Но тогда зачем был прорыв Тредиаковского, Ломоносова, а потом и Баркова с Пушкиным? Они хоть по форме и содержанию во многом европейские, но душою-то русские, свободные. Да и стих освободили…

***
Но – где во всех четырёх Евангелиях поэты? Есть рыбари, мытари, блудницы…  Простые души дороги были Ему, а не извитые соблазнами и прелестями мира.
Нет и великих скульпторов, и музыкантов, и художников. А они были, да ещё какие! – Это достоверно известно. Только Он словно бы и не видел, и не желал их замечать.
Чего ж городить про какое-то особое «Православное направление»?
Безгрешны в своей основе и Велимир Хлебников, и Ксения Некрасова. Только их почему-то не шибко причисляют к стану «Христианской поэзии»…

***
Поэзия и в Африке Поэзия. И ничего более. Суть её, или по-научному «базисную основу» лучше всего выразил знаменитый акын.
Когда его осыпали почестями на одном из писательских съездов и стали «брать интервью», он не вполне понимал – чего им нужно, этим, суетящимся вокруг него людям? Наградили – и хорошо, денег дали – и хорошо, переводчика дали – совсем хорошо! А зачем вопросы задавать?
Когда ему всё же растолковали суть вопроса: как он пишет, как создаёт свои замечательные произведения? – Старик расхохотался и ткнул пальцем в переводчика, известного поэта Павла Кузнецова, буквально приставленного «сверху» к прославленному акыну: это, мол, он, Пашка, пишет, а я – пою. Как?
А так:

Степь вижу – степь пою, горы вижу – горы пою.

Эту чеканную формулу золотом бы высечь на мраморе! Впрочем, сталинские идеологи практически это и сделали – внедрили её в учебники. И даже назвали старого акына степным Гомером.
А ведь умны были, черти! И сравнение точное нашли. Гомер величественен. Он не  умничал, не морализировал, он просто пел, именно пел. Пел всё то, что и составляло Жизнь с её богами, героями, царями, победителями и побеждёнными.
Победил? Значит, прав. Нечего рассусоливать. Победителя вижу – победителя пою. Красавицу вижу – красавицу пою. Это не голое фиксирование факта, это Гимн Жизни – такой, какая есть. И – ничего более…
Баснословная слепота Гомера не в счёт. Всё видел. И видел лучше других.
А то придумали тоже – «Тема», «Композиция», «Фабула»… какая, на фиг, фабула?
Степь вижу – степь пою, идиота  вижу… почешу репу, идиота пою.
Чиновника вижу… уста немотствуют.

***
…Неандертальца ищу…

***
Работа над работой… работа над ошибками… и – всё?
Вот «Работа над любовью» – это да! Кажется, японцы это культивируют. Но разве японцы «тонкую любовь» выдумали? Чушь! Как говорили мужики у Лескова: «Все болезни от нервов. А нервы придумали англичане…».
Это, может, и правда, но ещё лучшая правда, что русские выдумали – Любовь…
Это потом англичане с японцами наврали, что русские выдумали любовь для того, чтобы не платить…
Врёте, суки! Русские любят чтобы – Любить!

***
О, великие Скандинавы! Если кому и воспеть славу на этой земле, так это им, могучим, костистым, настоящим потомкам великанов. Это они несли на Русь – Силу. Это главное. Из Силы рождается потом и Красота, и чувство справедливости, и соприродное всему этому чувству иерархии, соподчинённости, которое не унижает никого, но выстраивает устойчивую структуру. Структурную решётку общества.
Русское общество перед приходом скандинавов было довольно аморфным, рассеянным в ещё более аморфной чуди-жмуди-мордве. Скандинавы спасли Русь, помогли выстроить её и – сами растворились в необъятных просторах. Теперь и не поймёшь толком, кто и где Скандинав на Руси. А есть он, есть! Он строг, могуч и неизбывен.
У себя на родине – тоже тяжёлой земле – они сумели устроить если не царство справедливости, то указали наглядный путь к нему, царству социальной справедливости. И если в русском человеке, забитом дружинно-княжескими палицами, боярами, крепостным правом, самодурами всех мастей и времён всё же восстаёт это чувство справедливости – это от них, великих Скандинавов!..
Много народов обитает на этой земле, и почти ко всем сложное отношение со стороны соседей – к азиатам, немцам, кавказцам, евреям, африканцам, американцам… но вот, поди ж ты, не встречал ещё человека, который сказал бы плохое о Скандинавах.
В детстве читал я книжку про Эйрика Рыжего, навестившего со своими воинами Америку задолго до Колумба. Я восхищался им, хотя и знал, что это далеко не сахар, что это – берсеркер, чудовищной силы и свирепости воин, способный в одиночку одолеть дюжину вооружённых соперников. Я это знал, но почему же я восхищался им, любил его, можно сказать «болел» за него? Не потому ли, что уже тогда чувствовал, что он великий Скандинав, – потомок великанов, неандертальцев? Живы, живы они, неандертальцы. И не только в преданиях. О, великая Русь! О, великая Скандинавия! Вам моя песнь…

***
…Рай, именно Рай делает из человека пьяницу!
Рай, сама идея Рая делает это.
О, этот вечный соблазн земной,  предчувствие вечного блаженства, и – нетерпение, неспособность человека пристойно отстрадать себя на земле, войти на полных основаниях в настоящий, а не суррогатный Рай… трудно это – Рай…

***
«…один урюк
Подал урок:
Лакал арак,
Упал в арык…»

***

Побочные дети Хлебникова, его детишки «обериуты» – ранний Заболоцкий, Хармс… – вот у кого язык современных детей. Особенно, если прислушаться, разглядеть в Интернете, в блогах и живых журналах лепет, говорок современных детишек. Эти сокращения слов, это игровое калечение слов, типа «Поганьский язык», «Олбанский язык» и проч. «Дыр, бул, щир, обещур…» – вот где кручёныховская заумь становится умной. Вот где Хлебников приближен к нам, особенно к детям.
А если приглядеться к Писанию, к словам Его о детях?..
Бытует мнение, что Хлебников язычник. Но вот ведь, поди ж ты, этот «язычник» ближе других оказался к Писанию, к сути Его.
«Будьте как дети, ибо их есть Царствие Небесное…». А Хлебникову и не надо было быть, он всегда был – дети.

***
…нет, главный в России не Офрей, так любимый нашими классиками 18-20 вв. Орфей подходящ для маленькой Греции, Бельгии, даже для не очень маленькой Франции. А в России главные – Великаны.
Дурни несусветные: Лаптевы, Хабаровы, Дежневы… и чего их тянуло на край земли? Первые парни на деревне,  крепкие ребята, ушлые, работящие!.. Лучший дом на побережье, коли захочешь – твой, лучшая девка – твоя! Так нет же… не только на край земли, но и – за край!
Зачем, для чего? А – надо! Жадность, жирность, страсть… вот что движет русским человеком, то есть – Великаном, то есть – дитём (посмотрите, как жадны и страстны дети в своих играх!)…
 Это вам не альковный Орфей, так мучительно и коварно подкосивший чуть ли не всех русских поэтических гениев. А чем подкосил? Прелестями, искусами, соблазнами… Да какими! Самыми пошлейшими:
«…вот и маленькая ножка,
Вот и гибкий круглый стан,
Под сорочкой лишь немножко
Прячешь ты свой талисман…»
И это один из гениальнейших русских поэтов, Лермонтов. Правда, очень ранний, юный Лермонтов.
Тут не в юности дело, а в том, что эта пошлейшая нота насквозь пронизала всю великую русскую поэзию. Пронизала самых гениальных творцов, подкашивая их, унижая (неведомо для них самих же!), опошляя, уводя от Главного!.. И этот талисман, чуть прикрытый сорочкой, воцарился в стихах почти  каждого светского поэта… да русского ли поэта?
Гениальные, не очень русские великие... европейцы были они. Душой русские, а по форме и содержанию – почти все из «Войны богов» Парни.
И только Октябрьская Революция, смею утверждать, породила несколько истинно русских поэтов – великого Хлебникова, Ксюшу Некрасову, Андрея Платонова…

***
А главный в России, повторюсь, вовсе не Орфей…
А кто?
    Да, да – Дед Пихто!
***
И главное в России – Гимны. Гимны Солнцу, небу, земле, травке малой… Плодородию. Вот его-то, Плодородия, и не стало без этих Гимнов, без великих песен, былин, народных, исторических, лирических песен, сказок, пословиц и поговорок…
То есть, они есть, никуда не делись, но идут, и всегда шли в стороне, в теневой стороне, как бы на отшибе от большака. А вместо них  целых два, если не  три столетия красовалась пошлейшая и – гениальная порою – светская поэзия.
Жалко, как жалко… столько сил ушло на «прелести»! И – по инерции – всё уходит, уходит, уходит…

***
Когда у России был мощный боевой гимн:
«Гром победы, раздавайся,
Веселися храбрый росс…» – победы были великие. Канцлер Безбородько, сдававший дела молодым приемникам, сказал между прочим:
«Не знаю, как у вас, молодые люди, дело поставлено будет, но вот при нас ни одна пушка в Европе не то что выстрелить не могла без нашего на то соизволения, но и жерло развернуть не смела».
А потом всепобеждающий гимн заменили на верноподданнический: «Боже, царя храни…». В итоге ни царя не сохранили, ни великой державы.
…сила Гимна…

***
Деление поэтов по кастам:
Пушкин – кроманьонец.
Хлебников – неандерталец.

***
Но остаётся, вопреки всему, Настоящее в русской поэзии, остаются её Великаны – Велимир Хлебников, Ксения Некрасова, Андрей Платонов… и, конечно, великая русская проза. Менее грешная перед Богом, нежели русская поэзия, но проза. – Более позднее и тяжёлое образование, нежели русская поэзия.

***
…хочется сказать напрямую о карликовом начале, поедающем Великанье, как мелкие мураши  скопом пожирают огромных, великих, большеглазых муравьёв, но напрямую не выйдет –  узелок в клубке расплетают неторопливо, по ниточке…

***
Настоящий неандерталец:

На всякий лай, на всякий гавк:
«Козла на мыло, на табак!..»
Он достаёт свой ноутбук
И расчехляет томагавк…


7.  Бессемянность

…томагавк, помноженный на ноутбук, даёт ньюнеандертальца.
А почему нет?
Рубило, помноженное на компьютер, даёт вначале шарманку. Шарманка – предок компьютера. (Читай подробности ниже, в главе «Рубило-компьютер»). Потом рождается программист. И только потом этот, заматеревший в столетиях ньюнеандерталец пишет свои пещерные, но вечно авангардные алгоритмы…

***
…таинственный, незавершённый рассказ Набокова «Ultima Thule»…
Великий рассказ Бредбери «В дни вечной весны».
И всё это сводится к детству, к Писанию…
Сын Набокова спрашивал отца, а есть ли хотя бы ключ к разгадке  незавершённого рассказа? Отец сказал – есть.
Вот тут я поверил мистификатору-Набокову, и долгое время искал этот ключ. И, кажется, нашёл. Не саму разгадку нашёл, но направление пути к ней.
Коротко, суть рассказа в том, что некий Фальтер, после очередного «гигиенического» визита в публичный дом, шёл себе по улице, насвистывая весёлый мотивчик, ощущая чудесную лёгкость (облегчённость) в чреслах, зашёл в свой номер отеля, и вдруг…
Каким-то невероятным образом, помимо своей воли, он вдруг проник в Код Мира, и, что самое потрясающее: «…его не убила бомба истины, разорвавшаяся в нём…»
Он просто заорал на весь отель. Орал безумно, долго, вздулись все жилы, его разрывало от проникновения Истины. Сбежались служащие, постояльцы отеля, вызвали полицию, медиков. И когда, после четверти часа непрерывного нечеловеческого воя, он отчасти пришёл в себя и рассказал врачу-психологу то, что ему открылось, врач… умер. Не выдержал взрыва внутри себя «бомбы истины», по выражению автора.
И тогда Фальтер замкнул уста. Он не хотел быть убийцей.
Из рассказа понятно, что сам Фальтер смог выдержать нахлынувшее на него лишь потому, что был необычайно силён и вынослив.
«…весь его сильный склад (не хрящи, а подшипники, карамбольная связность телодвижений, точность, орлиный холод)… было из чего вычитать…»
Интересно, что Фальтер в ходе витиеватых допросов, не желая открыть открывшееся ему, как бы намекнул, что сам-то код мира весьма прост, и его можно было бы выразить минимумом слов…
Взявшись за разгадку этого рассказа, я понял (после нескольких кропотливых прочтений-перечтений его), что тайна скрыта не только внутри этого рассказа, но и далеко вовне. Набоков литературно невероятно изощрён, его ассоциации и скрытые смыслы перемигиваются со всей мировой литературой, со всей человеческой культурой.
Всю её обозреть невозможно, но вот, попался, словно бы сам «вышел на ловца», изумительный рассказ Бредбери «В дни вечной весны».

***
 «…совокуплялся, преступал границы,
И вновь грешил, чтоб всякий раз казниться...
Но если жизнь, как Логос, наложить
На совокупность всех совокуплений,
Вглядись – ты ни грехов, ни преступлений
Не разглядишь под жирным словом  ЖИТЬ».

* * *
Мальчик 12-ти лет живёт в американском небольшом городке, в прекрасной семье. Он счастлив, его любят все, и он – бессмертен. Утром он ощущает всей кожей это счастье бессмертия и любви – луч из окна озаряет добрые родительские лица, падает на чашку молока, на утренний бутерброд, и это счастье – физическое, он его ощущает с утра до вечера. А к вечеру он уже – смертен. В чём дело?
 В тёмном овраге ли дело? В подружке ли однокласснице? Но ведь и овраг этот, и  соседская девочка были всегда, сколько он себя помнит! Так в чём же дело?..
Школа за оврагом, мальчик с соседкой всегда вместе ходили туда по мосту через овраг, и всё было прекрасно, но в этот день…
В этот день на обратном пути у девочки сломалась туфелька… мальчик, разумеется, помог девочке… она его невинно обняла, а потом… а потом у мальчика что-то взорвалось внутри – девочка нежно и властно притянула его к себе, и – поцеловала.
Вот и всё. Мальчик ещё не понял, что произошло, ещё не определился с местопребыванием своим – на небе он, на земле? Только вечером с ужасом осознал, что кончились дни вечной весны, кончилось бессмертие.
А всего-то – тёмный овраг, всего-то – светлая девочка… утром ещё бессмертен, а вечером уже нет…
Этот маленький шедевр Рэя Бредбери многое мне открыл, помог в распутывании той загадки, которая оказалась не только загадкой Набокова, но и гораздо более существенной.

***
«…разбрызгиванье семени, затменье
Любви и нежности, поползновенье
Кровавой тьмы, предвестницы войны…
Граница пола – вот первограница
Войны и смуты, вот где коренится
Игла и жало, корень сатаны…»
(Из позднего опуса Великого. См. ниже, в части «Певчий Гад»)
***
Потянулись нити ассоциаций, и первое, что резко вспыхнуло в сознании, это один из ранних рассказов Льва Толстого. Там есть поразительное место, где чистый юноша-матрос после угарной беспамятной ночи с припортовой шлюхой пьёт и плачет в кабаке, окружённый матёрыми морскими волками, и восклицает нечто до ужаса пафосное и смешное, вроде: «О, мой розовый, чистый бутон!.. О, моя утерянная невинность!.. О, моя утраченная свежесть!..» – Что-то всё в таком духе.
Самое удивительное, матёрые волки не смеются, но – утешают юношу! Вероятно, чуть ли не каждый из них когда-то пережил нечто подобное, просто память об этом угасла, и та «потеря» давно не кажется им потерей. А здесь – кровоточащая рана в юношеской душе. И они жалеют её, бессмертную душу, ибо она уже отдалилась от чистого юноши, сошла в смертные сени.
Может быть, и здесь – осознание потери, как потери бессмертия?
А потом уже Есенин подхватит «О, моя утраченная свежесть, буйство глаз и половодье чувств!..» И Есенин подхватит, и товарищи подпоют – может быть, не осознавая даже, о чём великий поэт прорыдал?
Это литература. В ней многое преувеличено. Ну а ежели всё это тысячекратно усилить и наложить на состояние человека (героя Набокова) тысячекратно осознавшего ужас истины, ужас утраты бессмертия вместе с утратой священного, бессмертного семени?
Или – с предчувствием неизбежной утраты его, как в рассказе Бредбери?

***
Бессемянность Христа…

***
Зачем, почему бездетны и бессемянны великие – Христос, Сократ?..
Это Ветхий Завет увещевал: «Плодитесь и размножайтесь», и это увещевание звучало, кажется, до полного грехопадения человеков. А в Новом Завете – лишь простые души, невинные дети – залог провиденциального Спасения…

***
Да ведь и Хлебников тот же по сути. И он такой же ребёнок, не расплескавший семени попусту (ибо распложение суть деградация и бесконечное уменьшение Адама в верховном контексте), и он, ребёнок – великаний пример сказанного: Будьте как дети, ибо их есть Царствие небесное...

***
«…а может, гений потому и гений,
Что чарам чужд соитий, средостений
Души в давильне плоти и тоски?
Он Свет, а не послед, стопою бренной
В мирах не наследит он, по вселенной
Шаги его прозрачны и легки…»
(Из того же опуса Великого)

***
Разгадка рассказа Набокова и в Евангелии кроется. Надо бы поподробней об этом, но не хочется, я не богослов. Во всяком случае, это всё давно мне понятно. Надеюсь, читателям тоже. Не полные же дураки… не все, конечно, дураки…

***
…Зуб заострённой палочкой, слегка подпалённой над огнём,  выковырял остатки мяса изо рта, молча махнул рукой Капельке, продолжавшей тараторить, и веткой  уже показывавшей на земле какие узоры она нарисовала на той злосчастной Считальной Скале. Зуб коротко рыкнул на неё.
Капелька испуганно смолкла и замерла над земляным рисунком  с веточкой в руке. Поняла, умница, что надоела Зубу. Так много слов в его племени не говорили, и Капелька это знала. Точнее, слышала от стариков своего племени.
Зуб надолго замолчал и стал думать. Он думал медленно, мощно. Тёмные желваки катались на его выдающихся скулах, мысли были глубоки и тяжелы. Ясно  одно – оставлять её на съедение диким, свисающим чуть ли не с каждого дерева тварям было здесь нельзя.
В родном племени её тоже не примут – покушение на Святыню – Белую Считальную Скалу там не прощалось никогда и никому. Как и в его родном племени попрание своих святынь также не прощалось. Странно ещё, что они отпустили её с Того берега живой… или сбежала тайком? Возможно, возможно…
Но Зубу было жалко её, такую беззащитную. А кроме всего, он сразу, с первого взгляда проникся к ней непонятным, неизведанным дотоле чувством. С Пикалькой, его покойной женой, было всё иначе. Они росли с детства вместе, в соседних пещерах, вместе забавлялись, он знал, что она станет ему помощницей в жизни, а в своём широком лоне выносит много детей. И взрослевший Зуб с удовольствием наблюдал как у неё расширяются бёдра, подрастают груди, всё ниже свисая по упругому смуглому животику, крепнут ноги и руки. Всё было ясно с любимой Пикалькой, всё было предрешено. А эта, эта…
Худенькая, руки тоненькие, особенно в запястьях, ноги непонятно зачем такие длинные… а уж торчащие груди!.. Что с ними станется, если она всё же выносит детей от Зуба? Ба-альшой вопрос. Они и так упруги, словно бы чем-то налиты, где уж тут место для молока? А вдруг они просто лопнут от нахлынувшего молодого сока?.. Ничего не понятно было Зубу. И он тяжело, темно и скорбно думал…

***

…и все – убийцы. Даже женщины.
Мужчина – убийца миллионов.
Миллионы сперматозоидов рвутся к матке, но один, первый, должен победить (убить) всех остальных.
Женщина – убийца яйцеклетки.
Но сколько их, абортированных  или просто смытых в унитаз оплодотворённых яйцеклеток?..
Вот он, «Ужас Фальтера» из рассказа Набокова, ужас, в котором и «убийцы» и «победители» – заодно.

***
«…люди, Господи, ну дети,
Я живу средь них, тупея,
Говорят, что был на свете
Городок Пантикапея.
Мало им травы полыни,
Мало им куска ржаного,
Был – твердят себе поныне –
Ганнибал и Казанова.
И откуда знают это?..
Ладно, я сентиментален,
Я поверю и в поэта,
Был бы он материален,
Было бы за что потрогать,
Было бы чего погладить,
А потом его – под ноготь,
Чтоб не смел словами гадить.
Слово, это птица Бога,
Кто за хвост её поймает?..
Господи, как одиноко,
И никто не понимает!..»

* * *


8. Обмылочки

Никто не понимает значения слов. В лучшем случае, люди просто не придают подлинного значения словам, и уж тем более не обременяют себя поисками из изначальных истоков. Непрожёванность смыслов – следствие. Следствие утраты родовой связи со Словом.
«…Две девчушки, хмельком распоясаны,
Заливаются в школьной гурьбе:
– «Ни х… себе?..»
– «Ой, ни х… себе!..»

И чего накликают себе?..»

***
Да известно чего. Молоденькие дурындочки накликают себе безмужнюю жизнь,  бездетную старость. А задумались бы однажды, без шуточек – от чего это вдруг дети на свет появляются? Уж не от того ли самого, что они, безмозглые, сейчас отвергли, оттолкнули от себя? Во всяком случае, произвели словами ритуальный, магический отворот. Когда этакое бормотнёт мужик, можно понять. В подкорке читается примерно следующее: он не пидор, и не хочет им быть. Но девушке-то это зачем?
Полная отчуждённость от слова. Это даже не матерное, не материнское выражение в её… нет, «в её устах» тут не годится. В её проспиртованной, проникотиненной  молоденькой пасти это даже не сквернословие. Пустословие.  А жалко…

***
Язык с повышенной энергетикой, страстный, матерный язык отвергается Церковью в силу именно что страстности. Долг священника оберегать человека от страстей, от излишних эмоций, разрушающих внутренний образ. Но сам древний язык – это язык волхвов, волшебный язык, который люди почти наглухо забыли и понятия не имеют о том, как им пользоваться  во благо. Пожалуй, лишь три его функции живы доныне: язык анекдотов, язык технический (машину из грязи, к примеру, без мата не вытолкать), и язык военный, язык схватки, боя.
А были времена, когда им лечили недуги, прибавляли мужской силы и женской привлекательности. Это сложнейшее знание во всей своей полноте практически утеряно. Как по косточке мамонта реконструируют всего мамонта,  так лишь по обрывкам древних заговоров мы догадываемся о величии, мощи и – опасности этого языка.
Древние знали точное время года, лунные и солнечные циклы, когда можно было воспользоваться им без урона. Причём лишь в определённое время суток, оборотясь в определённую сторону света, лишь в определённом порядке произнося волшебные материнские слова. Иначе, нарушая законы Слова, человек мог разрушить себя. Древние это хорошо понимали и не матерились всуе, попусту…
Нынешнее матерное пустословие используется лишь в качестве языковых подпорок: нехватка правильно подобранных слов, латание эмоциональных
дыр, междометий, языковая скудость.
Но и тут «две большие разницы».
Женское и мужское сквернословие далеко не одно и то же. Если мужик, сквернословя всуе где-нибудь в подвыпившей компании вредит только самому себе, то женщина, сквернословя публично, разрушает ауру всей компании. Особенно мужчин. В частности, угнетает потенцию, блокирует психику.
Ещё до прочтения медицинской статьи, где это доказывалось с чисто научной точки зрения, я нутром чуял разницу между мужской и женской руганью.
Сквернословящая женщина странным образом теряла свою привлекательность, вся словно серела или чернела изнутри, черты лица как-то по-особенному заострялись, она становилась неинтересной, глупой, злобной, портилось настроение…
А девочки, бессмысленные девочки… что уж здесь толковать.

***
«…между пропастью и рожью,
Между глупостью и ложью…»

***
Но вот две другие девочки – лет пяти-шести, на детской площадке. Дружно играются в песочнице. Вдруг одна встаёт и говорит другой:
– Я не могу больше с тобой играть…
– Почему?
Девочка отвечает серъёзно и с достоинством:
– Я обтрёхалась.
И другая девочка не смеётся, а говорит так же серьёзно:
– Иди домой…
И та идёт. Не бежит, причитая на ходу, идёт с достоинством…

***
Любовь и Понимание, Достоинство и Серъёзность – вот вещи, которые нас держат на этой земле…

***
…да все мы, по большому счёту, «обтрёхались»!
Вот только сказать об этом с достоинством и серьёзностью, а главное – с Любовью, мы не можем…  или боимся.
А дети не боятся…
Но ведь все – друг друга! – поймут. Ибо все сами такие же, обтрёханные… и, в конце концов, на земле это не более чем физиологический факт – ну обкакались, ну, не вышло нечто, намечтанное в юности… так ведь у всех, по серъёзному счёту –
Не вышло…

***
…так… во-первых, что скажут одноплеменники? Странная, беловолосая, лядащенькая – кому и как она пригодится в их племени? А главное, она же из Других! С ними запретили общаться сами Великаны. Не враждовать, не убивать их, но и не общаться.
У Зуба был, правда, в запасе один, но мощный довод: сам Родоначальник племени Ур – его лучший друг. И, судя по всему, после его смерти именно Зуб должен был стать новым Родоначальником. Но другие, особенно злобный и завистливый Урыл? Он почему-то возомнил, что после смерти Пикальки Зуб зарится на его жену Угляду.
Она была хорошая женщина, добрая, отзывчивая, но Зуб от неё ничего другого не хотел, как только пригляда, да и то иногда, за его малышками, когда удалялся надолго. Но и то ведь сказать, подрастали старшие дети, особенно смышлёный не по годам Лоб, и теперь Зуб всё реже просил соседа об услуге. Но, затаивший однажды злобу Урыл, был способен на многое.
Правда, за Зуба  могли сказать своё слово Искр, Бег и Быстр – лучшие из охотников, друзья Зуба. Их слово куда весомее корявенького и трусоватого Урыла…
Да, большинство, скорее всего, будет за него на Совете. Но…  она ведь – Другая! Такое очень редко бывало. Хотя и бывало – рассказывали старики – Другие живали в их племени, это верно. Но, как правило, недолго. Слишком разные они были, люди с тех берегов. А может, и с разных планет…

***
А вот ещё два выдающихся «прокола». Возьмём для примера Владимира Набокова…
Он вполне оценён, и ныне, сдаётся, даже переоценён как прозаик. Но, что ни говори, простоял он свою жизнь с редким достоинством. Повезло ему – в лагерях не парился, на войне не умирал. Родители увезли его юношей в Европу. И там, со своим недюжинным даром он смог достойно простоять свою жизнь и достойно пронести над миром своё творчество. Особенно поэтическое. Это моё мнение, не навязываю. Но и в стихах, и в прозе он, вполне благополучный гражданин мира, вынес  диагноз человечеству: «обтрёхались» мы по большому счёту, как цивилизация.


***
…а вот проза Геннадия Головина, нашего современники и соотечественника,  почившего в начале тысячелетия, досадно недооценённого прозаика – русского, советского. Он, в отличие от блистательного Набокова, образно говоря, стоял по горло в дерьме, но, что самое поразительное, сумел – в нищете, бездомье и длительном непечатании – простоять с поразительным достоинством…
Почитайте (или перечитайте) хотя бы дивную повесть «Анна Петровна» – получите наслаждение от почти невероятного ныне русского языка, светозарного образа главной героини, да от всего!..
Как ему это удалось?
Вот главная загадка его прозы, по тонкости и мощи языка иногда превосходившей Набокова. И он, как та девочка из песочницы, мог честно констатировать: «Мы обтрёхались… я в первую очередь…» 
Но как сказать такое с достоинством, стоя по горло в дерьме? Как это вообще можно себе представить?..
А вот сказал!
О любви сказал, о немощи человека сказал… и опять – о Любви!..

***
…а вообще, по большому счёту, все обтрёхались, все, прозябающие на земле…
кроманьонцы…

***
Классическая загадка: почему Пушкин, публикуя большую подборку стихотворений Тютчева в своём журнале «Современник», дал подзаголовок
«Стихотворения, присланные из Германии»?
Самый простой ответ: потому, что стихи и впрямь были присланы из Германии почитательницей Тютчева. Это факт. Но не всё ли равно по большому счёту, откуда в редакцию поступили замечательные русские стихи – из соседнего дома, из туманного Альбиона, из Германии? К чему это подчёркивание, что именно из Германии? Ой, чтой-то не всё здесь так просто…
Предложу вариант разгадки.
Даже поверхностно оглядев поэтическую панораму начала и середины 19 века, нетрудно
заметить этакое негласное деление на касты:
Пушкин и его круг – «французы», галломаны. Ориентированные на французскую классику поэты.
Ориентация Лермонтова – англо-саксонская. И не только потому, что наполовину шотландец, но и потому, что кумир его, в отличие от пушкинского Парни, лорд Байрон.
По Лермонтову Пушкин не успел пройтись. А прошёлся бы непременно, слишком крупная фигура выростала! Прошёлся бы хорошо, не одной эпиграммой. Он ценил крупное, и знал, что даже подтрунивание его дорогого стоит.
Тютчев с юных лет был ориентирован на Германию, на её поэтов и философов. Пушкину он, конечно, был чужд. Но Пушкин, как честный человек и прозорливейший издатель не мог не оценить пугающего величия теневого гения. И, публикуя стихи, не преминул дать подзаголовок, словно бы кивнул своим, «своей стае» – мол, вы, ребята, понимаете, это не наш круг, мы, французы, с немцами не очень близки… но снизойдите ко мне, ребята, с пониманием, не могу я такое не опубликовать. Последним подлецом и болваном себя буду чувствовать, если не дам ходу этим прекрасным, хотя и «немецким» стихам…
Классическая загадка. И дело здесь не столько в такте и тактике «литературной схватки», но – бери выше! – во всей стратегии  поэтического поведения. Здесь не место для выяснения кто лучше: «ваши немцы» или «наши французы»? (Разумеется, «наши», мы-то, французы, это хорошо знаем!), нет, здесь место – всем. То есть, всему достойному и высокому.
И загадка классическая, и стратегия великая…

***
«По золотой цепочке ДНК
Серебряные плыли облака,
Но в глубине их, крытой серебром,
Тревожно бронзовел зарытый гром…»
(Из эпоса Великого о веках – Золотом, Серебряном, Бронзовом)

***
В знаменитой литинститутской общаге 70-х, где мы не только ведь пили-гуляли, но иногда занимались кое-чем ещё, в основном литературно-поэтическим, однажды, во время бессонницы, я с моим другом, ныне состоявшимся поэтом и писателем, а тогда начинающим безвестным сочинителем В.А., делившим со мной крохотный отсек общаги, задались глупейшим вопросом, приведшим, как это не дико, к потрясающему литературоведческому открытию. Вот о нём и поведаю миру.
Не спалось. Шёл пятый час утра, а в шесть мы уже должны были выезжать на перекладных в незабвенный центральный бассейн, куда нам давали бесплатные талоны. Туда, наряду с нами, были прикреплены ещё два учреждения – Большой театр и Генштаб. Там, после пары километров плавания а потом отдыха в «генеральской» парилке, мы выходили на лекцию как новенькие, даже и злоупотребив накануне.
То есть, спать уже не было смысла. Я взял потрёпанный томик Тютчева из нашей, непонятно как образовавшейся «библиотеки», состоявшей из разрозненных книг Пушкина, Лермонтова, того же Тютчева, нескольких мелких книжечек современных поэтов, и стал перечитывать. Когда я добрался до стихотворения «Фонтан», меня словно прошибло – да как же я не замечал прежде, что это чистейшей воды графомания? В те времена любой чиновник считал чуть ли не долгом дать «красивое» описание в стихах этого европейского чуда – фонтана. Или, по-русски, водомёта.
Но несколько строк из этой «графомании» вдруг странно встревожили меня. Я чуть ли не криком оторвал моего друга от вялого чтения какой-то современной книжонки и поделился своими догадками. Он тоже задумался. Это была концовка «Фонтана»:
«…как жадно к небу рвёшься ты!..
Но длань незримо-роковая,
Твой луч упорный преломляя,
Сверкает в брызгах с высоты».
– Давай подумаем, один хрен делать нечего – сказал я другу – что это за длань такая? И о чём вообще писал поэт? Если просто о фонтане, это графомания. Но ведь не похоже, очень даже не похоже на то, чтобы гениальный поэт вдруг занялся провинциальными поделками «на тему».
– Да-а, не похоже… – ответил друг – давай думать…

***
После доброго получаса перебора вариантов, мы каким-то чудом вышли на предположение о том, что это – о поэтическом творчестве. Причём не о любом творчестве, но о лирических – именно лирических! – шедеврах.
Сейчас это кажется очевидным, но тогда… вообще непонятно почему мы вышли именно на лирику и предположили (благодаря Тютчеву, быть может, который в основном лирик), что каждому, даже самому большому поэту положен свой предел, и любой водомёт лирики, рвущейся ввысь, в бесконечность, поджидает та самая «длань незримо-роковая».
Мы, наглые молодые верхогляды (а на кой чёрт поэту быть низкоглядом?), начали с самых вершин русской лирики. Тем более, что в нашей «библиотеке» были лишь три вышеупомянутых классика. Остальное – случайный проходняк, занесённый к нам неизвестно кем, когда и откуда.
Наша задача была, образно говоря, «выдрать жалко из пчёлки». То есть, отобрать именно те шедевры, без которых и Пушкин, и Лермонтов, и Тютчев теряли бы свою бессмертную кинжальность и ядовитость. Иначе говоря, это оставались бы действительно прекрасные поэты, прозаики, эпики, но не бессмертные лирики! Лирика – главное жало поэта.

***
Через час скрупулёзного, весьма въедливого перечёта-перечитывания-пересчёта, мы с изумлением обраружили эту «длань». Предел был таков: лишь двадцать пять, от силы тридцать истинных – на все времена – лирических шедевров дано создать даже самым гениальным поэтам. То есть, малую книжицу размером не больше печатного листика. А дальше – «длань незримо-роковая»…
Потом, годы спустя, уже чуть ли не в шутку мы проверяли эту догадку на других значительных поэтах и нигде, выше этого предела, не нашли. Даже потрясающий советский коллективный эпос под названием «Песни великой войны» подпадал под этот «роковой» закон. Более того, у великих песенников Фатьянова, Исаковского, Ошанина, Долматовского не набиралось по большому счёту и двадцати (на каждого, разумеется) подлинных шедевров. Коллективный лирический эпос… требовать тут большего – просто наглость и неблагодарность.

***
С тех пор на вопрос почему бессмертна именно лирика, я отвечаю цитатой из четырёх строк:
«Истощают мужчину странствия,
Женщину отсутствие ласки,
Размывают гору дожди,
Разъедает ум униженье…» 
Я прошу ответить на простой вопрос: примерно когда и на каком языке это написано? Я  даже не требую авторства, но, тем не менее, люди начинают гадать и называть самые фантастические имена, не имеющие никакого отношения к этим строкам. Я щажу людей,  прошу перестать тыкать пальцем в небо и говорю:
– Да не парьтесь вы понапрасну, это написано вчера… или сегодня… или завтра… да и вообще какая разница, когда на самом деле писано… ну хорошо, три тысячи лет назад на санскрите это написано. Но какая разница? Это – сейчас и навсегда. Тихая мощь и бессмертие лирики…

***
Была ошибка. Самая чёрная ошибка человека. – Грех. Человек раздвоился. Чёрный человек и Светлый Человек затесались в цельное – в то, ещё до первородного греха – нутро.
В переводе с греческого грех – просто ошибка. Но эта «просто ошибка» оказалась чернее преступления. Недаром знаменитый оратор, обвиняя другого, пророкотал на века:
«Это не просто преступление. Это гораздо хуже. Это – ошибка».
Двинулись «косяки». Чёрный человек, возгордясь, вздумал восстать над Светлым. И завязалась – Битва. Битва в каждом, самом простом и самом сложном человеке, облечённом дебелой плотью. В каждом двуногом.

***
«Чёрный человек» затёсан в каждого. Таится до поры. Не имеет права голоса и вполне безвреден, пока на него не обратишь внимание. Древнейший обряд выкликания демонов.
«Не буди Лихо, пока тихо» – об этом.
«Чёрный человек» где-то там, в межреберье, как прикованный к скалам лежит, молчит и – ждёт. Ждёт своего часа. Ты, ещё покудова свободный от него, имеешь право голоса, а он нет. Ты ходишь, действуешь, а он недвижим.
Но только прояви слабость, повышенное любопытство к нему (как то, в райском саду любопытство), «Чёрный человек» начинает шевеление. Он разминает суставы, он приподнимается и делает первые усилия – пытается привлечь к себе внимание ещё и ещё. И если ты начинаешь пристально вглядываться в него – начинает бойко расти, обретать самостоятельную силу и страшную притягательность.
Горе, если творческий человек начинает вглядываться в него, а пуще – поэтизировать! «Чёрный человек» перерастает Светлого, становится гигантом. В итоге придавливает всей своею чёрною массой, и – душит Светлого. Что, собственно, не раз происходило с людьми. Про всех не дано знать, но есть разяще отчётливые примеры: Моцарт, Пушкин, Есенин, Булгаков…
«Чёрный человек» убил, задавил их, подкормленный их же светлыми силами.
Они – вгляделись в него.
Недаром сказано: «Если долго вглядываться в бездну, бездна начинает вглядываться в тебя».
«Чёрный человек» затёсан в каждого. Таится...
 
***         
Чёрный человек – неверье. Обратный знак – Вера. Противоположный чёрному  «Светлый Человек» затаён в каждом, но, не окликнутый, может не проявиться. А если приложить усилия по его искоренению, и вовсе как бы исчезнет, станет подобием  океанического протея, незаметного за толщею вод: плавает себе на дне прозрачным червячком, и его словно бы нету вовсе.
Но неспроста, наблюдая за повадками океанического протея, древние греки дали это имя одному из своих богов. В их пантеоне появился один из самых загадочных персонажей – бог Протей. Он мог приобретать любой облик, любую форму, когда требовалось.
А уж какое дивное создание океанический протей! В зависимости от ситуации он способен видоизменяться, как и его одноимённый древнегреческий бог-побратим. У него порой вырастают плавники, и он уже более рыба, нежели червячок. Всё зависит от ситуации: рельефа местности, давления водных масс…

***
Светлый Человек – совсем иное. Если человек радостно окликнул и вгляделся попристальнее, Вера начинает расти и самоокрыляться. А в итоге окрылять и тебя.
Никто не разгадал тончайшей механики молитвы, да и не под силу это людям, но каждый, хоть раз искренне молившийся, замечал: вместе с молитвой непостижимым образом вырастаешь и ты сам. Ты не верил, или тебе казалось, что не верил, да и молитву-то начал без особой ещё веры, с одною только искренней страстью, мольбой о помощи… но в самом движении души вдруг ощущаешь невыразимое и непреложное – тебя окрыляют!
Ты обратился, ты заметил, и оно – ЭТО – стало расти вместе с тобой, и вот уже становится больше тебя, маленького и слабого. Но – окрылённого, но – слившегося с ЭТИМ, и потому ты теперь кратно сильнее, светлее себя прежнего, не обратившегося ещё…
Это тебе не «Чёрный человек», это не задушит, – вознесёт. Только вглядись. Вглядись попристальнее. И увидь себя не маленького и слабого, но – окрылённого, слившегося с ЭТИМ, и потому ты теперь кратно сильнее, светлее себя прежнего, хотя и не обратившегося ещё в мощного Светлого. Но всё равно, это уже не «Чёрный человек». Это не задушит, а – вознесёт. И прибавит толику злата в огненный кирпичик. Ты этого не заметишь. Не скоро заметишь.
Но – вглядывайся. Вглядись попристальнее в битву, ещё не в Битву Светлого с Чёрным, начни с простых чудаков, с перевёртышей – с человеков. То страшных, то не очень. Разглядишь Истину? Вряд ли. Хорошо, если Середину…

***
Истина посередине, как солнце в зените – не отбрасывает тени. И разглядеть трудно, и смотреть больно… если всё-таки разглядишь. Чаще всего оче-видное люди не видят, это не бросается в глаза. Бросаются в глаза крайности.

***
Перед Битвой человек красен, красив, счастлив. Тучен страхом предстоящей схватки. Переполнен, как цветущий мак, жизнью. Её не было прежде. Казалось, что она, жизнь, есть, но по-настоящему не было. И – вот она, страшная, переполненная кровью, как постоянный ток, энергией Битвы. Это не пунктирный, не переменный…

***
А умные людишечки-та, сил нет! Ну, дети в песочнице!  Только дети жадные, а высоколобые мужи: Боры, Эйнштейны, Оппенгеймеры и проч., и проч., и проч., – бескорыстные. Человек – ноль. Ничто. Эксперимент – всё. Никакой корысти. Чистый эксперимент, нечистый… какая, на фиг, разница!  Детишки-то всё равно грязные, извалявшиеся в кошачьем дерьме, песке, глине.
– Ведёрко моё?
– Моё!
– Совочек мой?
– Ага!
– А Баба-Яга?
– Ага!..

***
Вижу, Прости меня Господи, в мире неандертальцев, вижу икону: Там стоит огромный Хлебников, рядом с ним махонькая, по пояс ему, Ксюша Некрасова, и чуть поодаль – Андрей Платонов… но это уже после неандертальцев, после их цивилизации.
 Не кощунствую, вижу так. 
Я о поэтах русских. О светлых и прозрачных...
О прозаиках же русских и тёмных – отдельный разговор, там не всё так печально, как в светской русской поэзии. Проза наша – более русская по существу. Пусть и не такая гениальная, как поэзия, которая, повторю, не очень-то русская по форме, по содержанию…

***
Женщины – кроманьонцы.
Мужчины – неандертальцы.

***
В детстве все вроде бы равны – девочки, мальчики… все чистые. Но девочка – сразу женщина, в отличие от мальчика. И сны ей снятся страшные, не мальчишеские, не детские… 
Каждой женщине снится или мечтается во сне, чтобы её изнасиловал Неандерталец – вон там, в кустах, где-то по дороге домой… чтобы так – страшно, мощно, внезапно… Чтобы затащил в кусты какой-то страшный тип, и – трахнул. Мощно. А потом бы исчез не простившись – незаметно, безадресно, безвредно… 
Снится всем женщинам. Только боятся они признаться об этом мужчинам, которые теперь, в 19-20-21 веках… да и раньше ещё – помельчали, стали кроманьонцами. А женщине нужен – Неандерталец.
Но есть он, есть ещё Неандерталец. А где?…

***
Неандертальца ищу…

***
– Родила?
– Родила…
– Ла-ла-ла…
– Ла-ла– ла…

***
Неандертальцы говорили медленно…

***
Молчаливый болтун. Есть такие. – Снаружи безмолвие, а мысли внутри болтают,  крутятся, тараторят…

***
Слово «Ага» – нерусская тема. В ней – Отец, Дух, Предок. У русских же слово «Ага» – это знак согласия по большей части. То есть, это «Да», «Да-да», «Да, Отец», – с наклоном головы, почтительное «Да». У степняков же «Да-да» (Дада) – это обращение к деду. А «дадашка» в ласковом просторечии просто дедушка, дедка  по-русски. Слово «Ата» у степняков – отец. «Ага» – дед. Это нормативно.
А просторечно – «Да-да»

***
…да, но – Зубу нужна была хранительница очага. Это главное, это насущно, и обсуждению не подлежит. А ещё… вот тут Зуб боялся себе самому признаться в чём-то неведомом, охватившем его всего ещё там, на берегу, когда он увидел большую белую рыбу, восходящую в мир по золотящемуся песку…
Зуб ещё не понимал всего происходящего в нём, но решил твёрдо и окончательно – пришелицу он не бросит. Как бы и что бы там ни сложилось в дальнейшем. Свободную женщину из своего племени он мог давно и легко приобрести, но после смерти любимой жены ни одна не ложилась на сердце. А тут… тут было что-то иное…
Зуб встал, отёр базальтовый нож о  нежный пучок лиственницы. И сказал пришелице несколько тяжёлых слов. Они были сказаны тоном такого человека, который уже продумал всю свою судьбу от этого мгновения до последнего. Слова эти просто не терпели и не могли терпеть никакого возражения. Они звучали просто и окончательно: «Всё. Будешь есть со мной. Будешь спать со мной. Будешь смотреть за детьми».
Капелька, ещё толком не осознав, на что сейчас идёт, медленно поднялась с поваленной ели и посмотрела на Зуба. Тот молча пошёл к своей ямине-ловушке и начал привязывать плетёные корзины-торбы к верёвкам. Аккуратно, одну за другой спустил их в яму и сам по одной из верёвок, привязанной к стволу дерева, спустился вниз.
Капелька стояла у края ямы и ждала. Она сразу приняла главенство Зуба и решила ни в чём ему не перечить. «Судьба» – только и подумала про себя. Теперь она  просто стояла у края ямины и ждала. И вот, наконец, верёвка, умело перекинутая Зубом за гладкий сучок дерева, поднялась наверх. Корзина была доверху набита свежей мамонтятиной...

***
…австралопитеку нужны были миллионы лет для выхода в иное пространство и качество – и они даны были ему, эти миллионы лет…
Хомо Хабилису (человеку умелому) тоже были даны эти бездны лет. Хомо Эректусу (человеку прямоходящему) – даны, даны, даны!.. А нам?
Обидно, что к Суду Божьему придут не совершенные люди (задуманные Богом как совершенные создания), а какие-то глиняные обмылочки…

***
…сквозь инфракрасный луч стихотворенья
Шатнутся вдруг, как бурелом сирени,
Какие-то косматые миры,
Их нет в помине в звёздном каталоге,
Но все они со мною в диалоге,
И я не знаю правил их игры.

Что это? – морок, блажь, припоминанье
Того, что было где-то в мирозданье,
Прапамяти размытые слои?
…песок…щепа… сырой туман у речки…
Обмылки тулов глиняных… сердечки…
Забытые зверушки… человечки…
Я не был здесь. Здесь все они – мои!

Миры дурманят… зыблются в тумане
Огни былой любви, восставших знаний,
Свидетелей бессмертья моего.
Но лишь угаснет луч стихотворенья,
Вновь за окном лишь заросли сирени.
И здешний мир. И больше ничего…

***
Я видел такие обмылочки на берегах рек и морей – какие-то странные подобия или даже полу-подобия зверушки, человечка с отбитыми, или, скорее, «размытыми» конечностями…
Мы всё испортили, кроманьёнцы несчастные!..

***
Ёлки-палки,
Трудно в трёх соснах!
Лес густой.
До Бога высоко.
Семь вёрст до небес и всё лесом.
До царя далеко.
Низом.
Без царя в голове темно.
В лес…
Дров…
Жалует царь,
Да псарь…

Колки у ёлки иголки!
* * *
9. Прямохождение

Колки не только у ёлки иголки. У хвощей, кактусов, кораллов, допотопных каких–то проростков…
Иголки носят охранительный характер. Нежно культивируемые растения  и цветы легко сдаются хищникам – мощным сорнякам. Человек, активно культивируемый (грамотой, искусствами, музыкой), самоускоряется в развитии. Но теряет при этом поступательный ход развития и устойчивость, своё «самостоянье на земле». Он уже слишком нежен для грубо ощетинившегося мира, который лишь затаился на время, но иголок своих, своей агрессивной щетины никогда не терял.
Закон «игольчатости» незримо действует не только для растительного мира, но и для мира культуры, в котором увяз современный кроманьонец.
Прогресс последних веков пошёл в такой разнос, что человек современный, человек эпохи голоцена просто не успевает сформироваться сообразно эпохе и гармонично перейти в следующую стадию. Это как во сне – события, прежде бывшие чёткими, конкретными, вдруг становятся туманными, движутся без плавных переходов, без поступательного, «улиточного» движения – шаг за шагом, миллиметр за миллиметром – и человек переходит (помимо своей воли) в иное состояние, абсурдное порою, нелепое, некрасивое…
Времена сузились, зашипели, как морская пена, а в итоге – где они, миллионы «нормальных», поступательных лет развития? Где Архей, Кембрий, Юра, Мел?..Обидно…

***
«…мы были когда-то и где-то
И что-то мы знали про это…
А может быть, даже про то,
Чего и не может, чего и не скажет, чего и не знает
Никто...»

* * *

…а вот если бы вместо нас на Суде предстательствовал Неандерталец, это была бы – Победа! Хочется думать…
Но ведь и мы, и Неандертальцы в их «полноте цветения» (всё-таки триста тысяч лет до нас обихаживали землю, и все основные навыки передали нам)  не добрались ещё до Полноты Содеянного. А уже видятся какие-то концы…
Ну и куда же мы спешили, засранцы? Куда?..

***
Христос обращался к неандертальцам. Они – как дети. Воистину, как дети…
А то, что перепутаны времена и сроки, это не суть.
Суть – в Обращении.

***
Неандертальцы были русскими. Всегда. Это непонято, неосознано. Но осознание – дело времени. Если не вечности, конешно… 
Опять он, вишь, Русский Вопрос…

***
Трагичен не только сам человек, движущийся непонятно откуда и неясно куда, трагичны проблемы, наклубившиеся на его пути. Например, проблема прямохождения человека: рожать стали женщины в муках! И, что характерно, люди – единственные существа, которые рожают в муках.
Вот «медицинский» факт: у животных кости таза скреплены подвижно, а у человека срощены между собою. Иначе просто не смог бы современный кроманьонец ходить на двух конечностях.
Это, конечно, преимущество с одной стороны, но с другой…  при родах кости мучительно раздвигаются, вопреки «гордому замыслу» человека. Замыслу ходить прямо – гордо!..
Отсюда и муки рожаницы. Плата за прямохождение…

***
«…люди сильны в своих судьбах, как боги,
Злы, одиноки, умны, как собаки,
Как бензобаки грузны, крутобоки,
И, как опоки, почти одинаки,
Костью тверды, одноглавы, двуноги,
Мыслью горды аки демоны, аки
Веди и буки, хотящие в драке
Букв против Азбуки паки и паки
Воли и воли, как древние боги,
Волки и бяки (но не как собаки,
Те, что покорны хозяину), таки,
Цепь разгрызая, всегда одиноки,
Воют сквозь ночь мировую в овраге,
Воют на тёмной, беззвёздной дороге,
Воют и воют… и тают во мраке,
Тают во мраке, тают во мраке…
Тают во мраке...»
(Отрывок из «опусов» Великого)

***
…а ещё кроманьонцы совокупляются чаще всего неестественным способом – способом «бутерброда». Мужчина на женщине. Тогда как самый естественный способ – сзади, как говорится, «раком».
Это позволяло древним людям, которых вечно подстерегала опасность со стороны дикой природы, во время совокупления обозревать близлежащую местность, откуда неожиданно мог появиться враг или хищник и сожрать милующуюся парочку… а потом выхаркнуть кости…
Да и само расположение женских половых органов было более приспособлено к природе – ближе к анусу, чтобы в любой ситуации совокупиться стоя. Это уже потом, позднее, вместе с благами цивилизации стал варьироваться женский организм, вагина «взбрыкнула» и надумала «мигрировать», перемещаться поближе к животику. Женщины всё чаще принялись, предпочитая комфорт, совокупляться лёжа…
А что? Заперла дверь, легла на спинку, а мужик – давай, работай. Опасаться нечего, хищник не заползёт, не сожрёт… чего опасаться?
Неандертальны совокуплялись «раком» не только потому, что это давало известную безопасность, но также ещё из гуманных соображений: девственная плева рвётся менее болезненно при таком способе …
Это любой современный «медик-кроманьонец» подтвердит.

***
«…от холода проснулся Адам после греха,
И камень запахнулся мохнатой шубой мха,
И Ева вдаль глядела на дымный столп зари…
Но всё похолодело. Снаружи. И внутри.
И, полон умиленья, змей шепоточком жёг:
– А ты не спи, поленья подбрасывай, дружок,
Спит огонёк – расторгни, с подружкой – не зевай,
Спят боги, свят восторги… подбрасывай давай…»

***
…Капелька мгновенно сообразила, что от неё  требуется. Привязала следующую корзину к верёвке и сбросила её вниз. Вскоре поднялась наверх новая, также нагруженная мясом. Капелька опять отвязала её и подала новую…
Они трудились до самого вечера. Зубу работа была привычна, и он нисколько не устал, а вот Капелька… она натёрла руки, пот капал с её висков. Только по окровяненной ручке одной из корзин Зуб догадался, в чём дело. «Да-а, с такой не много наработаешь» – с досадой подумал про себя, но вслух не сказал ничего. Выбрался из ямы по верёвке, нагрузил себе на плечи три полных здоровенных корзины, и стал на глаз примериваться к своей слабосильной помощнице.
Пути до стойбища часа два, как она дойдёт, сколько сможет унести корзин? Поразмыслив, Зуб понял, что больше одной корзины взваливать на её худенькие, непривычно узкие плечики глупо, просто нельзя. Ещё, чего доброго, загнётся по дороге…

***
«…и снились мне рощи, хвощами забитые,
Где больно и ломко сквозь мхи ядовитые,
Сквозь тяжко хрипящие хляби венозные
Ростки пробиваются бледные, слёзные,
Какие-то слёзные, звёздные  веточки…
За давку и хаос они не ответчики.
Им жить не дают, а им и не надо
Судьбы усоногого, ящера, гада,
Они из другого года.
Они из другого сада.
Не надо им лада тверезого ада,
Игла и росинка, всего-то и надо.
Да звёздочка в небе... да капелька яда...
…да проблески рая в струе винограда…
…да поле в пылающих маках заката…
…да холст, да шарада в картине собрата…

Совсем из другого года.
Совсем из другого сада…»

***

Почему-то о колдунах…
Колдуны вмешиваются во все бурные дела. Революция, бунт, драчка даже – колдуны тут как тут. Это их стихия, тут их подкормка. Вмешиваются в бурные события, становятся там «своими».
Женщины-колдуньи привораживают важных мужиков, женят на себе, рожают. Мужики-дураки потакают колдуньям, а потом и детям своим – тоже теперь колдунчикам. А потом и те (при очередной исторической заварушке) вмешиваются, уже «со знанием дела», с «нужными» генами – в народную стихию. Обязательно проникают во власть и начинают по-своему «моделировать» ход вещей, который уже далеко не естественный, учитывая прорву порчи и сглаза…

***
Великий любил цитировать белибирду в таких случаях:
«Рука бойцов под зад коленом…»

***
Русский не нация, а состояние. Неандерталец не вид, не подвид – явление. Явление и состояние духа, высоты, взмаха. Русский не нация… состояние…

***
10. Ещё раз про Муму

Состояние русского? На сберкнижке у среднего русского – ни хрена. Русский не американец, не еврей, не японец. Русский не столько нация, сколько состояние души и плоти…
Состояние плоти? Тоже хреновато.
Состояние души? Вот уж тут есть где разгуляться! Порою кажется, от русского одна душа и осталась. Все другие богатства, включая природные – фью-у – в «цивилизованных» странах. «Оне нам без надобности». – Так надо понимать. Как и деньги от них…

***
Бытует в России анекдот, похожий на притчу:
Идёт вечерком по бульвару интеллигентный человек, и видит – пьяненький мужичок мочится, покачиваясь, на памятник Гоголю. Интеллигент, набравшись храбрости, говорит мужичку:
– Как Вам не стыдно? Вы же мочитесь на памятник великому
русскому писателю… самому Гоголю!.. Да Вы хоть знаете, что он написал?
Мужичок, заправляя штаны, отвечает нагло и уверенно:
– Муму»!..
– Да что Вы такое говорите? «Муму» написал Тургенев, а Гоголь «Мёртвые души», «Ревизор…
Мужичок ещё увереннее, но уже с осуждением, подытоживает дискуссию:
– Ну вот!.. Ну вот всё у нас  так… «Муму» Тургенев написал, а памятник Гоголю стоит…
А ведь неслучайный анекдот, неслучайный!
Хотя и похабненький, кажется. Ну, значит, ещё раз про «Муму»…

***
Самый невероятный и великий русский рассказ. Такие гиганты, как Лев Толстой и Фёдор Достоевский понять не могли – ну почему именно этому барину, полжизни проведшему за границей, была дарована высочайшая миссия создать самое болевое, самое народное русское произведение?!.

***
Кажется, Лев Толстой до конца жизни мучился этой загадкой, и муки эти в конце концов подвигли его на создание «народной библиотеки», серии рассказов для детей, самых «простых», самых «доходчивых» рассказов. И среди них действительно есть своего рода шедевры – «Алёша Горшок», «Филиппок», «Лев и собачка»…
Но вот чуда «Муму» так и не повторилось.

***
Я понимаю, чудо неизъяснимо, на то оно и чудо. И всё же…

***
Помню, как в 70-х годах прошлого столетия мы, студенты, напевали на мотив хитовой западной песенки такие слова (автора никто из нас не знал):
«Зачем Герасим утопил Муму?
Я не пойму, я не пойму…»
Самое интересное, что «наша» песенка не казалась такой уж смешной. За внешним юмором и здесь властно проступала некая скрытая – непостижимая уму! – трагедийность, заложенная в шедевре Тургенева.
Вот, пытаюсь постигнуть, много лет пытаюсь…

***
Почему так мучает русских людей эта, казалось бы, маленькая нелепость, под названием «Муму»?
Ну, полюбил ты приблудную собачонку, так и не топи её! В чём проблема? Не хочешь барыню ослушаться, приказавшую утопить несознательную тварьку, ну и схитри: отнеси её к реке, перевези на ту сторону, а там пусти куда-нибудь в прибрежные заросли, и дело с концом. А барыне доложишь, жестами объяснишь – всё исполнено, как было Вами велено. Греха тут вроде и нет – солгал во спасение… невинную собачонку спас…
Как бы не так!

***
Дело в том, что это рассказ не столько о барыне, немом мужичке и собачке, не столько об их нелепом, на первый взгляд, конфликте, сколько – о Любви. Не случайно  это слово с большой буквы. Здесь не просто любовь. Точнее, не только любовь в обыденном смысле. Суть в том, что за этой «обыденной» любовью неожиданно, но властно проступает вся архитектоника великого, невероятного в своём величии, жестокости и милосердии государства… 

***
Попробую объяснить.
В подтексте рассказа, именно в подтексте, а не в самом тексте, что делает конфликт гораздо пронзительнее, читается: барыня тайно влюблена в молодого, громадного и немого Герасима. Можно бы продолжить и дерзнуть: немой Герасим это сама Россия. Народная, «простая» Россия – громадная, безмолвная…
Но погодим с обобщениями.
Вот вопрос – а любит ли Герасим барыню? Из текста ясно, кажется, одно: он всем сердцем любит только собачку – такое же, как и сам, одинокое, безмолвное существо. Это ясно всем, любому читателю. Менее ясно другое: Герасим любит не только собачку. Он любит и барыню. Причём не только любит, но искренне её уважает…
А за что?
***
Вот это и возносит рассказ на небывалые высоты: и Герасим, и барыня очень глубоко (в подтексте рассказа) чувствуют исконную общественную иерархию, точнее иерархическую соподчинённость – от самого верха до самого низа – русского общества. В итоге – архитектонику великого государства.

***
…а как бы ещё иначе выстраивалась эта огромная территория под названием Россия? И не просто территория, а самая тяжёлая, на две трети в зоне вечной мерзлоты земля. Да в ножки поклониться России должны  народы хотя бы за то, что обиходила такие тяжкие просторы, кормящие полмира газом и нефтью! Как бы иначе она выстраивалась, эта, не просто и не только территория России, но, что самое главное, её духовная составляющая: уникальнейшая, удивительнейшая в мире?..

***
Итак, если идти по самой простой схеме, получается следующее:
барыня любит Герасима.
Герасим любит собачку.
Собачка всем сердчишком привязана к Герасиму…
Корень же конфликта, самый тонкий и болевой его нерв кроется в том, что и Герасим любит барыню!..
Причём настолько искренне, настолько чисто любит, что ему и в голову не может прийти уловка – взять да отпустить собачку на волю, а барыне сказать, что утопил. Он не может солгать ей по определению, по самому внутреннему мироустройству (не путать с «рабским» началом) – не может солгать, и всё!
Вот в чём дело, вот в чём боль!

***
«Зачем Герасим утопил Му-Му?
Я не пойму, я не пойму…»
***
Эх, молодость, молодость… летучее время! Тогда проблема выбора практически не стояла перед нами, студентами: все учатся, все устроены, работа в будущем обеспечена… и все мы не прочь похохотать над «смешным» конфликтом немого мужика и вздорной барыни.
А суть-то дела здесь именно в проблеме выбора.

***
И это обнаружилось, проступило в сознании лишь со временем, как проступают корни из-под земли на лесной тропе…
Герасим – центр тяжести рассказа. На нём лежит вся мука жесточайшего выбора. И он делает свой мучительный выбор – «высокую» барыню, совсем не явно им любимую, предпочитает всем сердцем любимой, и ни в чём, кажется, не повинной, но более «низкой» собачке. И – топит её… он выбирает – иерархию…
Так строилось Государство.

***
Герасим – центр тяжести рассказа. Но почему же тогда он называется не «Герасим и собачка», к примеру, или же, например, «Немой Герасим, собачка и барыня», а именно что – «Муму»?
А вот здесь проступает уже иная, ещё более подспудная тема – тема Жертвы. Помните у поэта? – «Ступай и гибни, дело прочно, когда под ним струится кровь».
Вот ведь чем ещё памятен или – прочувствован – этот маленький шедевр под таким смешным названием. Памятен любому, вне сословий и степени образованности, русскому читателю…

***
«Муму» Тургенев написал, а памятник Гоголю стоит…» – не так уж и примитивен этот полупохабный, на первый взгляд, анекдот…

***
Россия строилась долго, трудно. На крови, на нечеловеческих усилиях и жертвах – порою неоправданных и страшных в своём неоправдании.
Почему-то неотвязной нотой звучит во мне нечто, словно бы и не имеющее отношение к теме, но – имеющее, имеющее, имеющее!.. во всяком случае, это нечто звучало неотвязно, когда думал о самом болевом русском рассказе – звучало и звучит, наподобие подземного тайного колокола.
Что же это такое?
Это, кажется, не имеет прямого отношения к теме, но – всё же, всё же, всё же…

***
Это – тема русского старообрядчества.
Мне кажется, тема эта, память эта глубоко затаённо болит в каждом русском человеке…
Ещё бы не болело!
Более десяти миллионов сильных русских людей было загноблено за годы гонений на старообрядцев! По тем временам огромная часть населения России...
Словно некое сумасшествие сошло на русских же людей – царей и владык, ради буквы, ради византийских тонкостей церковного обряда казнивших, ссылавших вместе с семьями русских людей.
А ведь это были самые сильные люди России!

***
Они предпочитали сжигать себя в избах, только бы не подчинить высокое низкому – не отдать под пяту государеву самое высокое, что даровано Богом – Святую Веру.
Православная церковь в большинстве смирилась и отдалась под царёву власть. В итоге русское Государство осталось единым: хорошо это или не очень – с позиций сегодняшнего дня толком не рассудить, но в иные века оно достигало небывалого в мире могущества.

***
И вот тут понимаешь: гонение на старообрядцев никакое не сумасшествие. Это Державная Воля. Стремление выстроить единую великую Державу – любой ценой! Даже ценой непомерных, а со временем, кажется, и необъяснимых жертв. Будь желание и добрая воля власть имущих, в конце концов с обрядовыми тонкостями всё уладилось бы, да и не в них по сути крылись корни русской трагедии, не в спорах о двуперстии или троеперстии, не в хождении посолонь, или наоборот. Причины были иного, более жёсткого и вовсе не конфессионального свойства...

***
Цари прекрасно осознавали: дай волю старообрядцам, и они – непьющие, некурящие, работящие – за короткое время, даже в меньшинстве своём по отношению к большинству населения, обретут такую силу и самостоятельность, что никакая власть им  не указ. Они поднимут собственное дело, освоят промышленность, как тяжёлую, так и лёгкую. Они станут землевладельцами, хозяевами земли, настоящими собственниками, а там…
А там, глядишь, единое государство, мучительно собиравшееся веками, окажется расколотым на пять, шесть, семь земель...

***
Старенький Папа Римский, покойный Иоанн Павел, перед смертью успел-таки покаяться – за инквизицию покаяться, перед евреями покаяться, перед православной церковью покаяться. Бледненько, но покаялся.
А покается ли наша православная церковь перед миллионами русских людей? Людей пусть и не очень «правильной», но ведь – христианской веры?
Пусть они и неправы были в перспективе истории и геополитики и, возможно, раскололи бы страну на несколько родственных стран, но ведь миллионы, миллионы, миллионы русских людей были затравлены, сосланы, загублены!.. Неужели это не требует покаяния? Неужели эта боль, как чудовищная заноза, так и будет сидеть в сердце?..

***
Да, это были бы русские, сильные, славянские земли. Но единое государство зависло бы под большим вопросом. А ведь за него боролись веками. Зачем боролись? С какой целью? – или само-целью? – логикой не объяснить. Боролись и всё. И создали его, великое государство. А тут, понимаешь ли, само-стоятельные люди противятся, свои понятия о вере, о жизни, о собственности имеют…
Это угроза. Её упреждать следует. И – упредили…
***
Да так упредили, что и доныне сердце болит, как только представишь сколько крови, сколько здоровых корней, сколько чистых жизней было загублено. И загублено совершенно сознательно, с целью сохранения единого Государства.
Трудно сейчас рассудить – кто был прав: сильное, солидарное меньшинство, или же рыхловатое большинство. Да и невозможно этого истинно рассудить, понять изнутри, а не с позиций сегодняшнего дня всю суть тех конфликтов, борений, противостояний. И не стоит, наверное. Тем более, что сейчас державная и старообрядческая церкви сняли большую часть вековых противоречий, и вовсе не враждуют…

***
Но вопрос-то остаётся: а попустил бы «гордый внук славян» беспредел чиновничества, воровства и разграбления России 20-го века? Да и 21-го тоже. Дай волю старообрядцам – сложился бы мощный класс настоящих собственников, а не подневольных людишек. Ведь и при всех гонениях именно из старообрядцев вышли самые богатые люди России, в основном купеческого сословия: Мамонтовы, Морозовы, Бугровы…
Да, это наверняка был бы класс, общество вольных, самостоятельных людей, пусть и разбросанных республиками или землями по необъятной территории, но ведь родственных, родных, своих!..

***
По всей моей знаемой родове я к старообрядцам не имею прямого отношения. Но ведь сердце от этого болеть не перестаёт – миллионы русских людей сложили головы неизвестно за что…

***
Известно, известно! – За государство, за иерархию, за архитектонику.

***
...они шагали уже около двух часов. Капелька то и дело просила присесть передохнуть, и Зуб не противился ей. Суровый охотник Зуб не понимал слабости в людях. Но то были люди своего племени – и мужчины, и женщины. А здесь нутром понимал, что имеет дело с чем-то невиданным доселе. Он невольно сравнивал её со странным росточком, нежно – до ссадины в сердце – пробившимся сквозь колючие хвощи и скалы его пещеры.
Он был прозрачен, тот дивный росточек, весь прозрачен насквозь, особенно при ярком солнце, и, по сути, никчемен. Но Зуб почему-то любовался им, жалел и не позволял детям выкорчевать его. Тем более, что уже на другой год пустили в щелях скалы его новые золотистые росточки…
Солнце уже заходило, надо было поспешать. Зуб негромко, но настойчиво приказал Капельке встать и двигаться за ним. Они пошли…
Наконец засмердело дымами становья. Вначале только родимый сладкий запах, от которого Капелька пришла в ужас, но не показала вида, заполз в ноздри Зуба… а чуть позже показались и сами дымки.
Уже вечерело, когда они прошли к пещере, прошли незамеченными никем, и Зуб решил не объявлять сегодня сородичам о Капельке, которую привёл с собой незнамо откуда. Решил отложить на завтра. А сегодня лишь познакомить с ней своих старшеньких.
А потом, перекусив, наведаться к Родоначальнику. Вначале, конечно, следовало рассказать ему об удачной добыче, с поклоном преподнести в дар кусок свежей вырезки и  поделиться планами: за два-три дня он доставит к стойбищу всю мамонтятину. Часть, естественно, для копчения – на зиму,  часть для соления и вяления – на осень. А из нескольких добротных кусков свежака он предложит устроить завтра пир для всего племени. Тем более, что сборка урожая благополучно закончена на днях, и ещё назавтра назначен  ежемесячный День Наказания. Надо улестить женщин. Не одна ведь только плеть для них, но и кусок доброго мяса, и пляски у костра, и питьё хмельных отваров из грибов – пусть хоть это смягчит их нелёгкий день…
А потом, между делом, намекнуть Родоначальнику Уру, что всех ожидает сюрприз, что он, одинокий многодетный Зуб, приглядел для себя, наконец-то, удивительную подругу…

***
…а впрочем, речь про «Муму». Про Любовь.
Главное – за что Герасим утопил «Муму»? А вот за неё, за самоё – за Любовь! Хороша ли она, плоха ли, садизм ли это метафизический, мазохизм ли – это уж не здесь разберут, не в смутных областях Земли…
Рассудить не под силу уму…

Вот тебе, батенька, и «Муму»…
***

11. Муравьи и мураши

Му-му-у… Простое, как мычание. Первый сборник футуристов. Они обозначили самим названием «точку возврата» – хватит «изячной словесности», вперёд к предкам! Будем реветь, мычать, а, может быть, научимся и по-русски выражаться?.. Научился всеръёз – и до конца – один Хлебников. Но не любил вычурного слова футуризм.
Величал себя не иначе как будетлянин…

***
Язык Хлебникова поразит, и даже, может быть, оттолкнёт кого-то поначалу, как нечто чуть ли не чужеродное и слишком уж непривычное. Слишком русский и стихийно масштабный поэт, а мы приучены со школы к европейским формам,  к уютненьким ямбикам…
Вот ещё что должно поразить современного читателя: ни у Хлебникова, ни у Платонова, ни у Ксении Некрасовой читатель не отыщет и следа всех тех европейских соблазнов, того любования грехом, без которого нам кажется теперь уже немыслимой русская светская поэзия. А ведь этого позора не было в древнерусской литературе! Вот в чём тайна, вот где она, столь поздно осознаваемая горечь – так на чём же мы все были воспитаны? На грехе? На любовании им?..
Современные, и порою очень талантливые поэтессы иногда близки Ксении Некрасовой, но, при несомненном таланте, сильно уступают ей, и уступают лишь потому, что поэтика их вся – на грехе, на искушении, на любовании им. То есть, им творчески просто необходимы все эти подпорки, «костылики» красивых соблазнов, без них они, может быть, и не дошли бы до «цели». До своей смешной цели…
 А вот Ксюше Некрасовой все эти «штучки» были не нужны, она и без них сияет, движется, летит во времени. И если пишет, говорит – только о высоком. И даже Рублёва, иконописца, так или иначе очерченного церковным каноном, называет поэтом, человеком, парящим над землёй:«Поэт ходил ногами по земле, а головою прикасался к звёздам…»
  Время оценить её по-настоящему ещё только-только наступает.
Как и время Хлебникова.

***
…Зуб познакомил детей с Капелькой. И они обрадовались ей, особенно старшенькие – Лоб и Ух. Им было трудно обихаживать младших, особенно совсем маленьких девочек, кормить их, стирать в ближнем ручье  их обкаканные тряпки, снова пеленать… а тут такая помощница, настоящая хозяйка. Правда, очень странная, непохожая на их мать, но всё же…
Зуб наскоро перекусил со всей, уже увеличившийся семьёй,  напоил девочек козьим молоком, и, захватив корзину самого лучшего мяса, пошёл к Родоначальнику Уру.
Тот, как всегда, радушно встретил его в летнем расписном шалаше, с нескрываемой радостью принял подарки, и усадил у огня. Протянул Зубу  свою, уже раскуренную трубку с пахучей травкой (чего удостаивался далеко не каждый обитатель стойбища), протянул чернокаменную, гладко отшлифованную чашу с крепкой настойкой, и приготовился слушать. Он понимал, что Зуб не просто так явился к нему в поздний час, тут пахло серьёзной беседой…

***
…море, приближение шторма… волны налетают в белой накипи и, рыча, набрасываются на тебя, как разъярённые львицы.
И ты, пятясь, отступаешь, отступаешь…
Поневоле вспомнишь и тут же простишь великую лермонтовскую «ошибку» про вспененную волну: «…как львица с гривой на хребте…»
Разъярены волны по-дурному, по-женски, именно что как львицы, у которых отродясь не было гривы, но ты отступаешь, пятясь, как от взбешённой, в истерике, женщины…
Может быть, потому и ошибся поэт, что слишком близко наблюдал эту картину? А вот если немножко сверху и чуть отдалённо её же понаблюдать?
Так ведь не львицы, а самые настоящие львы с их благородным наступающим рёвом увидятся и услышатся – белогривые, непокорные, возвышенные в непобедимости своей…

***
«…всю кипень с гривы, с головы
Швыряют в ноги нам…
О, если б вы,
Как эти львы,
Летали по волнам!..»

***
«Когда я стал маленьким» – исповедь старика.

***
Вопрос.
Поддержит ли Церковь и Государство следующую реформу? –
Поскольку есть «плохие» (допустим) фамилии на буквы Х, П, Б, Е, Г, то из
руководства надо бы убрать людей, чьи фамилии начинаются на эти буквы. Они бессознательно провоцируют на матерное. А вот фамилии на букву К, например, не провоцируют. И другие приличные буковки есть…
Поддержат ли реформу?
Вопрос.
***
«…лето. Зной и тишина.
В створку летнего окна
Букв и цифр драже
Сыплет ржавый водосток,
Жук вползает на листок
Жирной буквой Ж…»

***      
Алтарь всегда красный. Там кровь. Там лишение невинности. А по сути и пересотворение самой жизни – грубой, неотёсанной, непросиявшей…
Там причащение к вечности. – Через красное время…

***
…откуда она, старинная в народе нелюбовь ко всяким кривым, извитым,  косоглазым, вьющимся сквозь века, сквозь людей... почему нелюбовь? Плохого-то не творили, да и назывались красивым словом: «полусветье».
Но вот что вычудил великий кривой, Кривой из кривых:
«…с Луны Солнце в 50 раз ярче, чем с Земли. Там человеческий глаз не выдерживает. Так апостолы на Горе Фавор, вполне ещё земные существа, не выдержали неземного света. И пали наземь, и закрыли глаза от блистающих Иисуса, Илии, Моисея…»
Надо ж, –  на Луне побывал кривой!..

***
…и на кой шут они в почёте, эти вечные тираны, авторитеты мысли и власти, облепленные, как мёд пчёлами, пророками? Вечная тирания пророчеств! Чьих пророчеств? Чаще всего блаженных, юродивых. А то и вовсе неотмирных.
Был на Руси провидец из провидцев. Монах, сиделец. Всем царям и владыкам точную дату смерти предсказывал – по их идиотическому пожеланию. И всё сбывалось. За что полжизни провёл в узилищах.
А один из царей чуть не изжарил его на медленном огне за одно только, что солнце взошло в день предвещанной смерти.
Уже поджог для мучительной казни дымился на площади, но монах спокойненько так сказал: «Ещё не вечер. Подожди, пока зайдёт солнце…». Царь послушался. А пополудни – помре...

***
       Кривой-то кривой, а провидец, блин! Избежав казни от царя, куда-то пропал. Вернулся  нежданно-негаданно с диковинным свитком – картой другого неба. Уверял, что побывал в другом измерении. И кривым – наверно боковым каким-то – зрением разглядел совершенно иную галактику. Человек учёный и наблюдательный, сумел он обозначить контуры этой галактики, выделить на свитке самые яркие звёзды, светила.   
Только в 20 веке угловыми навороченными телескопами астрономы обнаружили её и, сверив с тем самым свитком, чудом сохранившимся, изумились: в целом галактика срисована «кривым» верно! Конечно, с некоторыми  погрешностями. Так ведь на то оно и кривое, «полусветье-то»… 

***
…про Альфа-Центавра ни слова в Писании. А почему? Да чепуха это в объеме Божественного, мелочь все эти Альфы, Беты, Тельцы, Стрельцы, Андромеды…
Там, в Писании, и Земли-то немного. Поэтам и художникам вообще места не нашлось. Сеять, рыбачить –  тоже мелочь. Хотя и рыбари, и блудницы, и мытари есть.
«Уловлять человеков» – вот серьёзный объём.  Не шибко богатые люди, слыша Слово, бросали прочь свои сети рыбацкие, веками кормившие их, и шли за Ним, и уловляли человеков. Вот Объём, вот задача Божественного! Такое было Слово…

***
…да само небо нечисто перед Богом…

***
Спутать гения с талантом
(Сатану с простым мутантом)
Вроде как и не грешно.
Оба – как бы  заодно,
Оба врут, как черти...
Но! –
Бес верховный, тот, собака,
Честен, истину поправ,
А талант – простой чертяка –
Полукривдой
Полуправ.

***
…мелкие мураши съедают крупных муравьёв. Мелкое берёт количеством, у мелкого ставка на биомассу. Видел в детстве, как огромного муравья облепляют когорты мелких мурашиков («смертников»), вцепляются  в каждую из его исполинских ног «калачиком», и он с трудом волочит их, пытаясь дойти до своих исполинских сородичей…
Но тут набегают сотни других бойцов-мурашиков и начинают уже совершенно безнаказанно терзать Великого. Мощные жвалы великана теперь не в счёт, объедают его гадёныши в основном сзади, и он, великан, не в силах сладить с лилипутиками. 
Качество коренится в крупном, объёмном…
А вообще…
Неандерталец бы так не поступил.

***
«…будто бредит грузный варвар
Вгрызом в сахарны уста,
Будто грезит грязный автор,
«Пласт оральный» рыть устав, –
Церебральный экскаватор
Дико вывихнул сустав,
И торчит, сверкая клёпкой,
И урчит, срыгая клёкот,
Будто грёзу додолбил
Засосавший вкусный локоть,
Цепенеющий дебил...»

***
…о любви, может быть.
А ещё-то о чём?  Именно о Любви. Стоит разговора.
Вот максима Евангелия: «Да-да» или «Нет-нет». Христос говорил непреложно. Не разбалтывайся по мысли, не растекайся по древу, многовариантность мелка. Любовь выше… выше! Любовь включает  в себя всё, обволакивает собою всё остальное. Как самая страшная, самая тяжёлая статья уголовного кодекса включает в себя все остальные. И покрывает их собою.
Есенин писал: «Много зла от радости в убийцах, их сердца просты…»

***
А любовь и убийство… сродни они друг другу. Доказывать  глупо. Поэт поймёт. И вспомнит:
«Я Франсуа, чему не рад,
Увы, ждёт смерть злодея,
И сколько весит этот зад
Узнает скоро шея…», – кто этого не помнит? Кто не помнит «Баллады Регдинской тюрьмы» Оскара Уальда? Да нет, все красивые глупости, что он до тюрьмы написал, не помнит никто, кроме эстетов и «уальдоведов». А вот строки из «Баллады» –
«…ведь каждый человек земли
Любимую убил…» – помнят все.
Однажды я прочитал знаменитому профессору словесности несколько стихотворений замечательного поэта Александра Соловьёва. Он искренне похвалил. А потом, напоследок уже, вспомнил я ещё одно его четверостишие:
«А я тебя люблю,
И я благоговею,
Но я тебя убью,
И потому – не смею…» – вот тут профессор вздрогнул. Почему?
А чёрт его знает.

***
Чувство любви… чувство приближения к смерти.

***
…кого любил Христос? Рыбарей, мытарей, блудниц… фарисеев и книжников (интеллигентов на тот момент) не любил. Суддукеев видеть  не хотел (они – аристократы на сегодняшний день), но относился к ним получше, чем к фарисеям. Загадка тоже…

***
 …а если однажды прямо и тупо задуматься: откуда Змей в Раю, если это – Рай? Если это Небесный Рай, а не земной, который, по преданию, был где-то в Месопотамии?..

***
          Адам давал имена. Не всему сущему, – основному. Обозначал «реперные точки». Вначале было Слово. Слово, как водится в природе, репнуло. – «Созрел стручок».
                Слова-горошины рассыпались, раскатились по миру…
           Всего не собрать, как Адаму не обозначить всего. Это уже дело людей, поколений, языков: вырабатывать, обозначать словами – на основе Главных Слов – размножающиеся, словно бы самоплодящиеся вещи, сущности, явления. Метить словами «территорию».
            Адам знал: всё промыслительно уже заложено изначала. А в самом начале – в Слове. Затем – в Грамматике. Грамматика – пчелиная рамка с полыми сотами.
            Что далее? Далее главная сладость: заполнение пустующих ниш, заливание их, словно мёдом, словесной массой.  Пусть даже второстепенной, производной от Главных адамовых слов земной массой. Появились «постадамовы» слова, производные от «реперных». Так ли уж сладостен этот, «вторичный» мёд, нет ли? Грамматика молчит, воспринимает в себя, и всё. Всё воспринимаетё, даже неологизмы. Как женщина – любую сперму. Авось, хорошо получится. И ведь – получается, чаще всего…
           Адам радаров не знал? Лунохода не было?  Компьютера?
Промоутера-менеджера-юзера не было?.. Были!
           А кто они все, что они? Продление Рода слов,  производное главного дела Адама.
                Ничо, ничо…

***
…а вдруг этот «скушный» рай материализуется однажды, как порою материализуются фантастические видения, или грёзы писателей-фантастов: это не «скушная» до стерильной чистоты субстанция, а некая разжиженная биомасса, где совокупляются все без исключения, трахается всё и вся, в любую часть единого организма, в любую его часть. И – вечный оргазм...
Он такой большой, мягкий и ласковый, этот единый организм, эта разжиженная биомасса… и так не вписывается в наши представления о «скушном» рае.

***
…предательство Иуды? Подвиг Иуды? Разное судачат, всё более разное. Особенно в последнее время, когда опубликовано Евангелие от Иуды. Подлинный ли это текст, мистификация ли – вопрос другой. «Спецы» проверяли ветхие бумаги, вроде как подлинный…
А вдруг окажется, что Иуда был вынужден (самой механикой предопределённости) сыграть роль библейского змея. И уже через него – опять – вошёл в мир новый соблазн и грех?..

***

12. Глубина покаяния равняется…

Соблазн и грех предательства сладок. Засладил собою всё, начиная с любовных отношений. Залил, как патокой, мир, начиная с мелких сделок и кончая  международными договорами.
Прибыльное дело вероломство. И ведь что характерно, за полученные серебренники никто не повесился после Первопроходца. Да и к чему это баснословное благородство? Никем не доказанное, к тому же… Иуда и есть Иуда. Первопроходец.

***
«Чиновник всему горю виновник» – издавна идёт. Обнимет, обласкает, и – нож в спину. Ты даже не заметишь… не больно зарежет. А кто такой чиновник? Лихой человек. Ещё Достоевский говорил: «Россия это ледяная пустыня, по которой бродит лихой человек». Ну, бродил он со Стенькой, с Пугачёвым бродил. Рвали ему ноздри, били кнутом, в кандалах ходил...
Надоело! Пора в чиновники подаваться. Поэзией и вольницей в жизни мало что возьмёшь!
Сел в департамент. – Энергичный же человек! Сперва сторожишкой при демартаменте сел… а там сынка писарем устроил… а там внучок столоначальником сделался… а там правнучек департаментом править стал… а там…
Править стал страной. Вот, лихой человек – во власти!

***
…Зуб объяснил Родоначальнику, что ему нужно два или три дня для того, чтобы перенести свежее мясо из ямы (ямы-ловушки  были священным секретом для каждого охотника, и Ур, прекрасно это понимая, не задавал лишних вопросов), а главное, закоптить основное мясо там же, на месте. Это потребует времени и терпения всего племени, у которого сейчас шли  неудачи в добыче. Погибли сильные охотники, недавно вепрь насмерть задрал Крына и Малка. Их, конечно, оплакали всем племенем, зарыли в землю. Но силы добытчиков убывали. А на пороге уже стояла-постаивала осень. А там, глядишь, зима…
И вдруг такая добыча Зуба – целый мамонт! Да, громадный мамонт, а не какой-то там вепрь или толстая змеюка! Зуб чуял – Ур, Родоначальник, сейчас в хорошем расположении духа. Рассказ Зуба о забитом мамонте и выпитая горячая настойка размягчили его железное сердце, и всё же Зуб откладывал, откладывал главный разговор. И только когда старшая хазяйка его, пригожая, ширококостная, крупнозубая  Ляма, посверкивая маленькими коричневыми глазками, вошла в шалаш и попросила Ура налить ей тоже  напитка или позволить отхлебнуть немножко из чёрной чаши… а впридачу ещё закусить другоценным дымком из старинной трубки… вот тут Зуб понял, что засиделся и пора приступать к основному.
Когда Ляма, покачивая роскошными бёдрами, обёрнутыми в белую шкуру, вышла, наконец, из шалаша, Зуб решился. Он рассказал Уру всё – с самого начала и до конца.  Как он увидел её, как накормил, как, зная, что нарушает запрет племени, привёл её в пещеру… мало того, сказал, глядя в изумлённый глаз Ура, сказал непонятное ни для кого слово: «Это, знаешь…самое моё. Не отдам. Я её пожалел. Я знаю, что она из чужих, я знаю, что она Другая, но я её … захотел…»
Таких слов в их племени не говорили. Их даже не знали. Знали слова – «Она нужна мне», «Она подходит мне», «Я буду её кормить», «Она хорошо нарожает мне детей!». Всё это было понятно, обиходно. Но что такое – захотел? От кого угодно, но только не от мощного Зуба Ур этого мог ожидать, и теперь не знал как быть.
С одной стороны, Зуб ему друг и, по всей вероятности, его преемник. Кроме того, у него куча сирот, ему нужна женщина. Но никого, кроме покойной любимой Пикальки Зуб  знать не желал. А охотниц до него было много. Даже слишком. Но ни с одной он не желал спутаться. Да-а… Ур впервые столкнулся с такой задачей…
Но ведь и подношения Зуба ему были весьма кстати… да и сам Зуб давно, с самого детства нравился ему – вначале как ловкий, ловчее всех в полудетских играх юноша, потом как одинокий, очень удачливый и умный охотник. Да что там говорить, Зуб ему был просто другом. Может быть, единственным искренним другом!
Но как быть в таком случае? Ссориться с другом ему не хотелось ни в коем случае. Но и вариант ссоры со всем племенем также не входил в его руководящую голову. Это же крах всей жизни! Это, возможно, целый бунт! Причём с абсолютно непонятым исходом. Да-а, задачку задал его дружище… как быть, как быть?
И тут его озарило – Великаны!..

***
…а никаких наций в сущности нет. Есть одна нация – Чиновник. Вечный Большой Обирала. У этой нации были разные названия в разные времена, но суть онтологическая одна – обирать совестливого человека. И всё. Нация такая.
А вот у совести нации нет. Никакой.

***
Верующий человек не энергичен. Он – к Богу стремится, благодати ищет. Он копейки уворовать не способен. А лихой человек – иной. По клеткам своим, по хромосомам, по сути своей совсем  другой. Он так, сколько пузу потребно (это кажется вначале, что душа требует… ага! Пузо, пузо требует!), столько и схаваю. А там и баба задушит – жадностью своей вековечной задушит… а там и подкаблучником сделает…
И заворуешься, как миленький…

***
…при этом о любви память не затёрлась. Объятия, клятвы верности,  клятвы великим  совместным проектам… – и всё искренне! Пока бутылка в междусобойчике не допита.
А наутро – шишь! «Коньюнктура изменилась». Да пошёл ты на фиг, друг дорогой. Не думай плохо, вчера я был искренен, и любил тебя искренне, а сегодня, понимаешь, обстоятельства… сегодня не люблю…
И всё это искренне – и вероломство, и предательство. «Надо будет – предам». В итоге: «Надо будет – убью». И всё искренне. От любви.
А ведь какие чистые, какие ясные были!..
Думалось, проскочу целеньким и чистым сквозь эту мясорубку, ведь проскакивали же до меня!...
И только чистый – от великой любви и памяти русский поэт ещё в ранней юности сознался:
«Я одну мечту, скрывая, нежу,
Что я сердцем чист,
Но и я кого-нибудь зарежу
Под осенний свист…»

***
…были когда-то и мы русаками…

***
Никого он не зарезал и не убил. Скорее, его самого. Режут на деле те самые «лихие люди». Режут и верят: «ведь от любви же я, от любви!.. Ведь не просто же, не попусту я души гублю!?  Так – надо? Надо так. Любовь всё покроет…»
И ведь – покрывает, зараза!

***
Самая главная здесь строчка у Есенина – «Что я сердцем чист…»
Остальное – приложение. Он просто догадывался…. или знал…

***
Причём вероломство, убийство и предательство у нас самые искренние, как любовь. Это Россия. Любовь здесь всё покроет. Любовь – это высшая статья. Как та, уголовная, самая тяжкая статья, которая покрывает собою все остальные.
Знаменитый разбойник – вот герой. Кудеяр-Атаман. «Много он душ загубил…». Христианских душ. Но – покаялся. Да так искренне, так сильно, наверное, покаялся, что «теплохладные», обычные, просто порядочные люди поразились силе покаяния  и запели, умилённые и будто бы прозревшие:
«За Кудеяра-Разбойника
Будем мы Бога молить…»

***
«Шах Мазоха, большой сладострастник,
Рассуждал: если боль, это праздник,
Чем больнее, тем слаще. Да-да!
А чем хуже, тем лучше, поскольку
В боль миров просочит свою больку
Несравненная польза вреда...»

***
«Глубина покаяния равняется глубине преступления».
Кто сказал? Неандерталец сказал. Великий.

***
«Я еще не волшебник, я еще только шучу…» – любил приговаривать, чуть ли не с долей некоей тайной – таинственной угрозы – Великий.               

***
…а что собственно русского есть в нашей поэзии, культуре? Ни Пушкин, ни Тютчев, ни Лермонтов в их европейских «орфеевых» традициях не были русскими по существу, по русской глубине, по объёму. Чайковский в музыке тоже от «Орфея».
Русский  – Мусоргский. Но он, русский, «неинтересен» массам. Веками приучали  к европейскому, куртуазному, светскому…

***
 «Случайно ль так благоволят друг дружке
Художники, парнасцы, воры, шлюшки,
Как будто никого на свете нет
Душевней и родней кабацкой суки?
И под стопарь водяры с похмелюки
Братаются убийца и поэт…»

***
Революция с её тектоническими подвижками выдвинула (выпихнула?) Велимира Хлебникова, Ксению Некрасову, Андрея Платонова – русских. Но они вроде как «не хаваются» массами. К ним ключ не найден. Мы все, как прежде, в сладком европеизме болтаемся, как мухи в меду. А настоящие русские – с природным национальным орнаментом, костюмами, протяжной музыкой, былинным стихом – до России. Русские до России?  Как это? А вот так! – В Руси.
Двести лет позорища русской светской поэзии…
Триста лет позорища династии Романовых… да и русские ли они?
После Петра 1 сплошные немцы.  Рюрики, и те более русские, хотя и норманны, вроде бы. Но самое русское коренится – в дохристианском. Это русское мучительно искали, ищут самые глубокие русские умы. Ищут то время-пространство, где не было ни татарщины, ни европейщины, а была-цвела – Русь. Самостоятельный материк, без всякого «западничества», «восточничества». Просто настоящая Русь. С исконными песнями, орнаментами, сказками, пословицами. С русскими «Осевого Времени» – своего осевого времени.

***
Даже частушечный Маяковский более русский, чем Пушкин, воспитанный на французской поэзии. Отвыкли мы от русского. Да и что такое русский? Помесь славянства с финно-угорством? А это – до Европы, до татар, до Орфея, до европейского…

***
Всё русское немножко выспренне. Пафосно. В России – величие, Поиск.
В России не Орфей главный, а Дед Пихто. Так почему же не он покровитель и тайновидец русских поэтов, но европейский Орфей?.
А вот не каждому он по плечу, Дед Пихто…

***
Самые трагические в мире слова:
«Всю-то я вселенную объехал
И нигде я милой не нашёл…»
Ну, что ещё-то может быть трагичнее? Да ничего такого нет во всей вселенной.

***
Великаны… они уменьшались, словно таяли во времени…
Огромный Адам, потом большие великаны, потом крупные ископаемые…
Потом неандертальцы. Они крупнее кроманьонцев. Так шло изменение объёма. Так стала шириться Мораль и сужаться Нравственность.

***
Предок на завалинке

Он думает о юности, быть может,
А может, вспоминает неолит,
Огнями трубки темноту  тревожит
И тишину усами шевелит…

***
Вовики веков: Владимир Красно Солнышко, Владимир Мономах, Владимир Ульянов… много, много. Вовики веков. Аминь.

***
…ненавижу слово россияне,
Терпеливой празелени цвет,
Есть азербайджанцы, молдаване,
Русский – толерантен. Русских нет.
Видно, нет страны такой в природе.
Предок за Россию бился зря.
Толерантность… это что-то вроде
Трын-трава, по-русски говоря…

***
…а вообще в России какого только русака на престол не возведи,
всё одно, евреем станет. Метафизика, однако.

***
…и метафизика эта задолго до принятия христианства на Руси завелась. Мессианские народы, что ли? И ненавидят, и обожают друг друга…

***
– «Брешу, собака!..».
– «Точка, «вру».
– «Мели, «емеля», твоя неделя…»
(«емели», «собаки», интернет…).

***
Неандертальцы поступали медленно…

***
13. Самодеформация

Медленные поступки и слова внушают уважение. За ними сила и основательность.
За ними – глубина памяти…

***
Неандертальцы страшные, якобы… Враньё! Милейшие люди. Благороднейшие. Как-то в парке ночью один такой неандерталец со «зверской» рожей спас меня от подленькой стайки отмороженных, прыщавых, симпатичнейших юнцов-кроманьонцев с ножичками в тоненьких ручках…

***
…додумались, наконец, «мудрецы» – «Неандерталец это снежный человек».
Чушь какая!
Ну да, снежный человек, скорее всего, также действует в параллельном измерении, но он волосат, диковат, грубоват... а неандерталец не груб, он не снежный, он –
«Нежный человек».

***
…откопали новое чудище – «Пидорище Поганое».
Многоликое, червеобразное, беленькое, кроманьонское…
Культурное приобретение для музея 21 века, для кунсткамеры новых идолищ плюрализма. Чудище покоится в большой банке со спиртом, а наклейка гласит:
«Бесполезное ископаемое»…

***
«…бескорыстная подлость людская…»

***
…Утром Зуб накормил толчёным овсом-самосевом детей, напоил из козьего пузыря малышек, и уже собирался уходить к реке, коптить и солить остатки мамонта, пока не сожрали  их могучими жвалами рыжие шустрые муравьи, как вдруг взгляд его упал на чашу Капельки. Она была нетронута.
Сама Капелька тоже была нетронута в эту ночь. Зуб решил несколько ночей позволить ей освоиться… отвёл в дальний отсек пещеры, уложил на ровно обработанный  каменный лежак, крытый двумя слоями шкуры, уложил, а сверху ещё накрыл белым козьим  покрывалом.
Но чаша Капельки была почти нетронута. Почему? Чаши – вот как у детей – не должны быть пусты, они должны быть  вылизаны дочиста.
«Чем же кормить эту тварь? – подумал Зуб – как с ней вообще быть?..». Он тяжело задумался, с непонятным и – вдруг странно обостренным! – незнаемым прежде голодным чувством глядя на эту дикарку…
Вот только времени на раздумья сейчас не оставалось. Солнце уже взошло, надо поспешать…

***

Русские – деревянные люди. Дома деревянные. Это Лес.
Горцы – каменные люди. Дома из камня. Это Горы.
Человек идеальный – огненная стихия.
Не довели человека до огня и любви… вот и нет идеальных.

***
«…как на зуб проверяют золотую монету,
Ночь прикусывает молодую планету…»

***
Арочные своды… кто-то вообразил, что их придумали чуть ли не Хетты… или Египтяне… или Греки…
Неандертальцы это придумали.
Что они делали? Делали самое простое и надёжное: накрепко вкапывали ноги мамонтов (кости их ног, разумеется) в землю. И это были надёжные остовы жилищ. А самый верх перекрывали бивнями тех же мамонтов, и таким образом возводили прочнейшую «арочную» крышу, с которой благополучно стекала вода, талый снег…
Говорят, кое-где в России (на Рязанщине, к примеру) находят остатки подобных жилищ… и, говорят, если их утеплить, можно там жить ещё сотни лет…
Вот такие они, Неандертальцы!

***
«…в какой цивилизации другой
Размах найдешь такой и стиль такой? –
Громадна, горяча, как баба, домна,
Разверстый пах печи ярит полунагой,
Громадный кочегар с огромной кочергой,
И всё вокруг так страстно и огромно! –
Штыри и дыры, раструбы, огни...
Ты только отстранись и загляни
Из вечности в музей времён угарный:
Средь архаичных капищ, мёртвых трасс
Советский эпос источает страсть,
Как звероящер, вечно авангардный!»
(Эсэсээрос)

***
…и вот что заметили учёные-антропологи разных стран: в племенах древних охотников и собирателей (раковин, грибов, ягод) практически отсутствовала социальная иерархия, то есть – подавление слабого сильным. Власть, престиж, имидж и прочие глупости для них не имели значения. Имело значение другое – важнее всего на этой земле жить сообща (сейчас бы сказали – общинно, соборно), заботиться друг о друге, помогать друг другу, и это было высшей их ценностью, высшею благодарностью! Это была, если угодно, Идеология Неандертальцев – всеобщее благо. Да, каждый охотник или рыболов жили вроде как наособицу, каждый занимался своей личной добычей и пропитанием своей семьи, но для того, чтобы обмениваться добытым, нужна была именно общность, чувство  плеча соседа, товарища. А для того, чтобы сбывать товар, нужны пункты сдачи, обмена товара на золото, деньги… пусть даже названия у этих пунктов сдачи были диковинные – претории. А всё это, всю эту систему в одиночку создать невозможно.
Потом, в земледельческих обществах современности,  в эпоху голоцена (и до нашей эры, и в нашей эре, кое-где – даже до сегодняшних дней!) эта морально-нравственная ценность также сохранилась… и сохранялась очень, очень долго… сохраннялась в общинных устройствах жизни. А ведь община – это прообраз общества. Нравственный прообраз. Он и в рабочем классе долго ещё сохранялся, я  это хорошо помню… и грущу, грущу…

***
Из элегии  «О»
«...он в душ заходит церемонно,
Теперь он сутки выходной.
О, гигиена гегемона!
О, турникет у проходной!..»

***
Нелепа убегающая корова. Та самая «Колобихинская» корова, наверное. Коту, козе, собаке куда как пристойнее из дома убегать. А зачем корове? Волчья сыть, травяной мешок…

***

Аббревиатуры времён перестройки:

Не боюсь МВД,
КГБ и т.д,
Я с улыбкой брожу на лице
Вместе с мухой ЦЦ,
Пистолетом ТТ
И баллончиками ДДТ…

***
…признался он – и стал влюблён…

***
…женщина чувствует себя главной на земле.  И все её чаянья, хлопоты, сплетни – главные. Она – исконное живоро¬дящее. А мужик при ней что-то стороннее. Мужик – предмет жалости для земной женщины. Нечто со-¬путствующее. Как «сопутствующие товары», как приложение к основному товару в магазинах.
Между собой женщины это хорошо понимают, и ценят в первую оче¬редь себя, свои мнения, вкусы… дружка дружку, нако¬нец! Но не мужчин. Женщина притворяется подругой, лю¬бовницей. Она даже не мать, она в первую очередь – рожаница. Т.е. нечто самодовлеющее, самодостаточное, как её собственное чрево.  Мужчина же откуда-то сверху смотрит на женщину, и – презирает. Он не от мира сего. А она – от мира. Она жалеет. Он презирает.
И – призревает...
Вот они, двое: кроманьонцы и неандертальцы…

***
«Бабы делают бабло.
Остальное всё фуфло.
Остальное прах и тлен.
Даже Сердце. Даже Член...»

***
…с милой рай и в раю…

***
Русский ключ ко всем замкам – топор. Это и просвещенный Родион Раскольников понял. Понял, правда, куда позже тёмных «ёжиков» с большой дороги.

***
Манилов – тайный свет Гоголя. Для маниловых пришёл Спаситель, только они одни по-настоящему видели Мечту, Свет. Манилов мечтал, что за дружбу «генералов давать» будут самым верным друзьям. Выше и чище такой мечты, такого максимума, не было в русской, да и во всей мировой литературе.
Но, опять-таки, – хищники не поняли. А теперь даже подчёркивают, что именно у Манилова было больше всего мёртвых душ (то есть умерших). Но он (единственный) не продал, а просто подарил их Чичикову. Да, при любви и мечте – больше смертей случается. («Там, где любовь, там всегда проливается кровь…» – так, кажется?).
Но – «Оставьте мёртвых…». Главное – свет. Даже тайный…

***
…рассказ, построенный на тонких дисонансах: китаец рисует на рыночной самоделке не китайские, а европейские узоры. Европеец носит восточные одежды…
На «Мерседесе» вместо фирменного значка – дракон, и т.д. Возникает безотчётная тревога – что это, слияние культур? Броунова тусовка цивилизаций?..

***
Начинающие пишут, как правило, сложно и коряво. Так древние люди сперва раскаляли камни на огне, а потом бросали их в котёл, чтобы закипела вода. Опыт упростил «процесс». С годами стали подвешивать котёл над огнём…
Казалось бы, чего уж проще? Как этого сразу было не понять?
А вот, понадобились тонны лет!..

***
Самодеформация мира…
У писателей и художников это не редкость. С годами художник начинает видеть мир не таким, каков он был и есть – в своей первозданности, а через призму образов, им же самим и нагромождённых за долгую творческую жизнь. И он уже не может создать ничего свежего, сумма технологий, наработанная за годы, ведёт по проторенной дорожке, а в итоге разрастается масса образчиков. И он становится большим, заслуженным… а по сути – творческим нулём.  Искусственное непоправимо отстаёт от природного.

***
«…слабеющие к творчеству позывы
И вялые фонтанчики мечты…
А родники пульсируют, чисты,
Ошеломлённо выпуклы и живы…»
(Великий «на пленэре»)

***
Но теперь ему кажется, что он Творец. По крайней мере, творец своего мира, который лучше созданного когда-то, Кем-то. Так, вероятно, думал Денница, взбунтовавшись против Бога.
А самодеформации мира художник уже не видит, ибо выпал из творчества, из детства. Редкий поэт и художник несёт в себе детство до конца, но уж в этом случае он до конца непредсказуем, свеж, молод, ошеломителен. Таким был великий неандерталец, великан и ребёнок Хлебников.

***
«Был Адам одинок, как последний уд.
Но возможностей в чpеслах носил целый пуд.
Он засеял свой пуд,
Потучнел pайский сад –
Люд жиpеет,
Кишит, pаспложается ад:
Миллиаpды возможностей!
Столько же дам.
И пудов – миллиаpды.
И каждый – Адам!..»

***

14. Жесты

Адам зарыт в Неандертальце. Во всём открытом, плодородном, сильном.
В глубине. В руинах памяти…

***
 «Не каждый умеет петь, не каждому дано яблоком падать к чужим ногам. С и е   есть  самая  в е л и к а я  и с п о в е д ь, которой  и с п о в е д у е т с я  хулиган…»
О чем это Есенин? – о муках творчества? Об искусстве? Чёрта с два! Это –
об  и с к у с е. Это же яблоко искушения! Здесь не «изящная словесность», здесь глубже, страшнее. Здесь тёмная  судьба художника, его связанность – подспудная – с силами далеко не ангельскими. За «лёгкостью» есенинского стиха этого не разглядишь, не уловишь поверхностным взглядом, но если вчитаться – вздрогнешь ведь! Вспомнишь полную графоманию ранних его стихов. И почти тут же (с периодом в каких-то полгода) – истинные шедевры. Эту тайну знал один Есенин, и никому не выдал. Пытался коряво исповедаться – «самая великая исповедь…». То же самое мог бы сказать, наверное, ранний графоман Некрасов, юный графоман Гоголь (точнее – поздние гении под теми же фамилиями)…
И почему именно – яблоко? Не груша, не тыква, не брюква, а – яблоко?
А потому!
Ибо – «с и е...»

* * *
«Ирония – уступка миру…
Так ли?
Трагедия – в судьбе,
Фарс чуть поздней, – в спектакле,
Всерьёз лишь новизна, открытие. И – боль.
Там, где ирония, там отраженье знанья,
Там кривизна зеркал, гримас...
В любви признанье
Потерпит ли усмешку?
Вот где соль…»

***
  «Хруст таракана» – сага о великой битве на кухне.

***
…резкая – до абсурдной ясности мысль во сне – да как же это не понималось раньше, что стихи нужно оформлять не рисунками ху¬дожника, а своими чувствами, эмоциями, которые были же при пер¬воначальном толчке к созданию тех или иных стихов?..
Но что это за чувства?
Скорее всего – жесты, порывы со дна души, из глубин подсознания. А в графическом выражении это будет нечто наподобие рентгеновских снимков… или наскальных петроглифов. Что-то непременно первобыт¬ное: жест страсти, рывок охотника, ужас, олений гон…
То есть, надо суметь дать себе отчёт, что же двигало тобой, когда заклубились ритмы – страх, любовь, нежность? И как это выразить графически? А, скорее всего, так же – дикарски, как нас¬кальные рисунки, ибо они первоначальнее всего.
Сейчас вспоминаю, что лучшее оформление стихотворных сборников и было таким, или почти таким – стилизация под первобытность, а не поздний академизм. Волхвы и шаманы (прямые предки поэтов) «академиев не кончали». Да и сами стихи хороши именно своей первобытностью. Во сне это так оче¬видно было: вот рисунок под этим стихотворением – весь порыв во тьму, а  вот под этим – ленивое потягивание… 
Но какова техника рисунка? Почему-то кажется: ближе всего рентген. Или негатив – ломаный,  неясный… или  петроглиф наскальный.
Вот это достижимо даже для меня. Рисовать не умею, ри¬сую и впрямь как дикарь…

***
Поэты – чайки. Хороши издалека, в полёте. А вблизи разглядишь чудовищ – клювастых хищников, носастых забулдыг…

***
Гений – золотой ключик человечества. Найдешь ключик, дверка-то и откроется…

***
Вот настоящая лаборатория! – В будущем воссоздают мозги гениев и любуются ими. Такие красивые мозги…

***
«…– Скажи, этот снег слепой?
– Не знаю…свет в синеве!..
– Скажи, а твой муж тупой?
– Не знаю… мы с ним в любве…»

***
Клич Архимеда:
– «Дайте мне бутылку водки, и я открою вам…
Пробку!»

***
…Зуб подошёл к ямине, вынул несколько кусков освежёваннго мяса снизу, поднял наверх и стал коптить на тлеющих угольках костра. Нанизанные на свежеостругные палки, куски мяса послушно переворачивались и приобретали медленную, вкусную смуглоту.
Зуб знал, что больше трёх корзин он сегодня не унесёт до стойбища, и потому не  очень-то торопился. Зуб думал.
Как ему быть с Капелькой – раз. Что решит племя – два. И главное, что скажут Великаны. Вот это  самое главное. Великаны существа загадочные. Они могут притвориться  огромными горами со снежными шапками, и не сказать ничего. Они могут встать  со своих богарырских колен и разметать всё их стойбище, ежели будут разгневаны. Великаны могучи, и они, кажется, могут всё.
Но люди относились к ним с почтением, и никогда Великаны ещё не делали им худа. Но тут такой случай, такой случай…
Они же сказали однажды: «Вы – Другие, они – Другие. Не мешайте друг другу».
Назидания хватило, чтобы через Большую реку потом никто  не переплывал.
Никто. А тут вдруг Эта …

***
Есть ум постоянный. Есть ум переменный. Как ток. С постоянным умом живут постоянно, хорошо. С переменным умом – периодами. Замыканиями. Зарницами. Вдохновениями…

***
Биология «выяснила» – в человеческом сознании априорно заложена некая структурная решётка (ещё «до всего», как говорится), и эта решётка способна вместить в себя информацию о мире, о взаимосвязи явлений, иначе бы человек, якобы, не смог  «отлепить» одно от другого. Слово – подвижный элемент в этой структурной решётке, а значит семантика слов способна изменяться в зависимости от обстоятельств, от влияния социума и пр. Но сама решётка остаётся неизменной. Она выше и первичней всего, она – данность. Итак, в Начале была… Решётка?
  Но в Начале было – Слово. И была грамматика. Грамматика – та же рамка в пчелином улье, которая заполняется словарным составом, как улей мёдом в сотах.
Слова, слова, слова… 
Но откуда же они взялись, эти слова? Ведь в начале было Слово! Но Слово, вызрело, созрело во времени, и вот – репнуло, раздробилось, раскатилось бесчисленными горошинами, атомами перезрелого стручка… пошли слова, слова, слова. А сама рамка (грамматическая структура) была дана одновременно со Словом. Но – не со словами. Если точнее, она, рамка, выдвинулась из первичного, цельного Слова, и – повисла.
В пустоте ещё.
А вот когда Слово расчленилось на слова, тогда-то она и пригодилась для слов – как рамка для мёда. Это всё первоначальная, априорная, воздушная ещё данность. Биологическое, плотное сгустилось позже. Тогда подвижные, ловкие слова, и ещё более ловкие их сочетания стали заполнять структурную решётку. Не слова даже, а именно образы, дробные значения, обозначенные дробными же словами.

***
…вот и вырос. Стал большой и глупый…

***
«…важнецкие, брат, персонажи:
Витальность, брутальность… и даже
Ехидства, скажу, хороши,
Сарказм, недержание желчи...
А подлость и трусость – те мельче:
Инкогнито, теньки души…»

***
…оставьте мужество для нежности!..

***
Кто мог найти силы подняться над собой, оглядеться в мире? Слабо. А  увиделось бы: всё доброе (воистину доброе), что к тебе обращается – на улице, в книге, в миру, это неузнанное ТЫ. В другом облике.
Не оттолкни доброго слова, жеста незнакомца, это – ТЫ, но другой. По недоразумению  д р у г о й.  Неузнанный (ещё неузнанный!) ТЫ.
Не оттолкнёшь, – не оттолкнёшь себя. Другой не всегда враг. И там золотинка блещет. Только не сразу видно. Оглядись, не клюнь наживку с подлянкой. Распознаешь, трезво глянув – больно уж обольстительна…

***
  Апофеоз гордыни в удручающей «вкусноте» зашлёпанных слов: «Красота мир спасёт». И гундосят, и выпевают век за веком (с ритуальным, как повелось, придыханием) эту «непререкаемую» истину. А что она означает по существу?  Всего лишь рациональнейшую из гипотез – мир,  якобы,  возможно  спасти наиболее разумным, математически выверенным его устройством. И – ничего более.
Самое точное определение красоты, из всех мне известных, такое: «Красота – это высшая целесообразность». Здесь нет никакого уничижения красоты, но есть грамотная  констатация факта: цветы, например, имеют ту или иную «волшебную» раскраску и «нездешний» запах для того, чтобы пчёлы, их опыляющие, с прицельной точностью летели на эти огни – на тычинки,  пятнышки,  лепестки,  т.е. на те же сигнальные, габаритные огни взлётно-посадочной полосы аэродрома, «порта при¬писки».
Форма, запах, цвет, таким образом, строго рациональны. Как и сама красота (не путать с волнением,  трепетом души!). В том числе женская и мужская,  сексуально привлекательная  (взаи¬мопривлекательная) красота.  Эта красота обусловлена какими-то глубинными, из тьмы времен идущими видовыми надобностями человека…

***
«…какая разница
Какая задница?
– Большая разница,
Большая –  дразницца!..»

***
Ну и как же эта «красота» спасёт мир?  Мир может спасти только Тот,  Кто  его сотворил. А красота – лишь функция. Её принципы (принцип золотого се¬чения, наиболее правильное архитектурное построение, и пр.) лежат в основе  социального  и государственного строительства. 
А что, фашизм с его чудовищно правильными конструкциями не красив разве сам по себе,  если отвлечься от нравственной стороны дела? Вели¬колепные факельные шествия,  строжайший  (красивый сам по себе, «правильный») трудовой процесс, здоровая и стройная,  физически культурная молодёжь на праздниках и парадах – это всё очень кра¬сиво и  рационально, тут трудно спорить.  Ну и как, спасла эта красота мир?..

***
«…чёрный Эрот, кто тебя породил? Огнедышащий Хаос?..
Дева, восстань! Свет пролила розоперстая Эос,
К мясу на кухне добавь воду стигийскую, Соус,
Шумных мехов дожидается флейта эолова, Примус,
Хватит любовных утех, стонет пылающий Фаллос!..
Чёрный Эрот,  кто в тебе? –  Логос ли?.. Эйдос ли?.. Космос?..»

***
А какая вообще красота спасла мир? Красота Ромео и Джульетты? Красиво, конечно. Но ведь и могилки бывают красивы...  а вот два уважаемые рода так и  не примирились. Где уж тут мир спасти? Семью не спасли!..
Красота, повторюсь, – функция. Одна из функций уже сотворённого мира. Чертовски соблазнительная, всё-таки, функция. Пользуются ею все, но, кажется, охотнее и успешнее других – лукавый...

***   
«…от какой такой тоски
У мужчин растут соски?
От какой такой печали
Баб целуют мужики?..»

***
…а вот попробуй, подставь другое слово, слово «Рацио», к примеру. Что получится? «Рацио (порядок) спасёт мир». Не то? Но, увы,  и в красоте – в извивах и наворотах её – та же антропоцентрическая гордыня, что и в дикой человеческой вере во всесилие рационального обустройства мира, «рая на земле». Скво¬зит эта  гордыня  в превозношении красоты (именно тутошней, сугубо земной, человеческой, «частной» красоты «антропоса») надо всем и вся, превыше неба, самой Благодати, кажется...
Вот здесь-то и коренится соблазн литературного, «изящного» атеизма. И здесь до боли знакомое, невытравленное клеймо эпохи просвещения  – безбожие, как роскошнейший перл махрово расцветшего антропоцентризма…

«…что ещё мы позабыли
В поднебесных тучах пыли?..»

…и цитируют, и цитируют образованцы всех мастей выспреннейший (оторванный от сути) обрывок значительной мысли. А речь по сути о том, что Красота Божья, а не «просто красота» спасёт мир. «Просто красота» – губит, а не спасает. Тут скорее всего  нечто близкое к соблазну, сладострастию, если не разврату, тут не Благодать…
И жизнь всё нагляднее это показывает. Особенно в эпоху масс-медиа. И любовь тут не Любовь, а, в лучшем случае, секс. «Сделаем это по-быстрому». Случка попросту…
Оборвали, гады, оборвали!..
Обворовали.
***
Круговорот культур в природе
«Червяк – культиватор почвы...»
(Сельскохозяйственное)
Червяк уже разбит.
Он корчится на грядке.
Знобит его, знобит,
Волнисто передёргивает складки
Былого червяка,
Но – всё в порядке.
В конвульсиях разбитые остатки.
Но – всё в порядке, всё в порядке, всё в порядке...
Сезон избыт.
Взят урожай, и взятки, в общем, гладки,
И отдыхает штык и черенок лопатки,
Червяк убит?
Но зреют, зреют новые посадки,
И, корчась, прорастает новый быт,
И – всё в порядке, всё в порядке, всё в порядке...
Такой вот, брат, кульбит.

***
…ангелы беседуют с людьми. Иногда помогают советами. Но, кажется, лишь в том случае, когда возможен «принцип наложения». То есть, «мат¬рица» ангела накладывается на прапамять кого-то из людей. Здесь воз¬можны даже предсказания каких-либо исторических событий, если «что-то» совпадёт. То есть, предсознание кого-то из людей (ну, как «Собеседник ангелов» Джон Ди, к при¬меру) в прошлом уже моделировало и осуществляло подобное, а теперь «вспоминает» и повторяет это же самое, но уже в наложении (чаще всего бледноватом) на сегодняшнее подобие. Ведь ангелы обращаются не к пер¬вому встречному, а лишь в тех случаях, когда возможно повторение прошлых событий в нынешней реальности. Здесь они выполняют, может быть, роль «постовых регулировщиков». Ибо что-то, дремлющее в подсоз¬нании, в дремучих шифрах ДНК может очнуться и точно наложиться на нечто се¬годняшнее. И вот, чтобы не произошла «катастрофа встречных составов», ангелы начеку.
Так, возможно, и  совершаются  великие «открытия», пророчества – т.е.  открытия прошлого (или – вечного,  архетипически повторяемого?), забытого за толщей веков, за давкой культур и цивили¬заций…
И вдруг – ЭТО «открывается» в настоящем!..
Воистину – «Ангел крылом осенил».

***
...человек только-только научился стоять на ногах.
Является какой-то физкультурник и учит стоять на голове…

***
Из воздыханий Великого:

«…как сделать бизнес? Тут нужна сноровка.
А перед сном так сладко помечтать:
Секретный текст… шпионская шифровка…
Шикарный бизнес – Родину продать!
На как продать? Кому?.. Тут нужен опыт.
Мечты-то есть, нет опыта… ну что ж…
Пожалуй, всё же в розницу, не оптом…
Оптовика, пожалуй, не найдёшь…»

***
Квадратуру круга ещё не решили? Нет?..
Ничего странного.
И – не решат. Умом не решат.
***
Но вот попроси ты грамотного торгаша точно вписать круг в квадрат – он впишет. Учёный теоретик не впишет, а неучёный практик впишет. Ведь с чем «работал» учёный? С абстрактными величинами. Они не дороги для него сами по себе – вот они есть,  и вот их – нет. Сотри с бумаги, из сознания,  из файла – и нет.  Душа, сердце, кровь тут  «не ночевали».  Чистый разум,  и только.
А у торгаша – товар, политый кровью и потом,  за ним бессонные ночи, напряжённые дни труда, нервы, муки...
Да хороший торгаш каждую граммулечку своего товара не  только  в уме просчитал,  он его всем нутром чует.  И вот предложи ты ему такую задачку (пустячную после всех его мук) – рассыпанную в круг, допус¬тим, мучицу гречишную точно вписать в нарисованный рядом квадрат…
Да нешто не впишет? Учёный не впишет, а этот впишет. Потому что он его потом полил, потому что любит его, потому что это его жизнь, а не те¬ория. Вот почему и не может быть решена квадратура круга: слишком мало одного измерения – рационального – для решения задачи. Нет «объёма», не хватает дополнительных величин – смётки, души, любви, жизни, опыта, огня...
Разум – трёхмерное измерение. Тогда как разум, помно¬женный на жизненный опыт, восходит, как минимум, в четвёртое измере¬ние. Если не в пятое... «…дцатое»…

***
…но ведь она сама, сама приплыла! И она была в беде, видно же было, не ела давно и страшно голодна. Недаром так пронзительно сверкал незримый взгляд из-за кустов! А потом…
Зуб при одном воспоминании о ней переполнялся какими-то смутными, неизведанными до того чувствами. Он ещё боялся признаться себе в этих чувствах и не мог их назвать, но уже крепко знал – бороться за неё он будет до конца.
Вопрос – чем кормить её? Нашу еду она не ест. Ну, может, привыкнет со временем, но сколько же его пройдёт, пока привыкнет? Зуб не стал сегодня выговаривать Капельке за нетронутую еду, но, отведя за Мшистую Скалу, усадил на бревно и напрямую спросил – что едят в их племени, и чем она думает, кроме мяса, питаться?
Капелька опустила голову и прошептала одно только слово:
– Не знаю…
– Ду-рра! – взревел Зуб. Полная дура! Чем думала, когда перебиралась сюда… а вот, кстати, ещё вопрос – на чём перебралась сюда, на этот берег? Вплавь – Крокодил сожрёт. Значит, на лодке.  А у кого украла?..
Капелька затараторила:
– Нет-нет, я не украла, это старая отцова долблёнка… я её в камышах спрятала. Хочешь, покажу? Там есть мешки с пшеницей, просом,  ячменём, гречкой… всё, что успела сложить ночью…  ведь утром меня должны были приковать к Скале и я в муках, под солнцем, должна была бы умирать. У меня не было выбора. Даже Дудика заплакал и сказал мне – «Беги, я не вынесу твоих мук, я умру сам… наши тебя точно убьют… а Другие… ещё неясно, может, и пожалеют, и пригреют. Беги!..»
Дудика помог мне перенести мешки с зерном в лодку, и пока я плыла, слышала его жалобную игру… он  ведь лучше всех играл на дудке, и всегда на Праздниках потешал племя. Тем и кормился, несчастный… он плакал, когда провожал меня… Дудика хороший, но слабый… – Капелька невольно сравнила его с новым чужим мужчиной и тут же невольно восхитилась им, новым Зверем, Мужчиной. Всей его суровой косматою мощью.
– Какой ещё Дудика? – в Зубе зашевелилось нечто злобное, тёмное, тяжкое, также не до конца понятное, как и само чувство к нежной Капельке. – Дудика…сопля, наверно. У нас тоже есть мастер играть на тростинке, так он хоть колдуну помогает чудеса творить… ну, кто тебе Дудика? Отвечай! И не смей врать, а то убью – вот тут!.. И даже не зарою в землю…
Зуб вынул чёрный нож и рывком, за густые белые волосы поднял Капельку  с бревна. Он провёл острым ножом по её нежной тоненький шее, и сам себя испугался. Ведь перед ним был не вепрь, не мамонт, а тоненькое, странное и совершенно беспомощное существо, которое он сам нежно и навсегда назвал Капелькой.
– Дудика был мой жених, я не вру!.. Его не посвящали в охотники, он был певец, но я и такого его любила… нас скоро должны были обручить…
– Что такое «Любила»? В племени Зуба не знали этакого слова. Женщин у них одевали, кормили, заботились о них. И, если жалели, старались не очень сильно бить в День Наказания. Это было у них в обычае – раз в месяц на плоском Белом камне в самом центре стойбища на виду у всего племени мужья должны были исполосовать плетьми всех замужних женщин. Каждый свою женщину. – Ровно сорока священными ударами плетей …

***

…был подсолнух – стало масло. Было зерно – стал калач. Была куколка – стала бабочка. Была девочка – стала мама…
Всё понятно?
Ничего не понятно.



15. Жёлтый лист.

Ничего не понятно в жизни. Перемены времён вообще…

Непонятно зимой.¬ – Зачем холодно?
Непонятно весной. – Зачем тревожно?
Непонятно летом. – Зачем жарко?
А уж осенью…
***
Жёлтый лист – символист,  жёлтый лист – символист, жёлтый лист – символист...    
     ПРИВЯЗАЛОСЬ!    
Как только осень на дворе, – тупо глядя на древо, силишься что-то искреннее, глубокое вспомнить… И – вот-те на!  – «Жёлтый лист – символист, жёлтый лист – символист...»
Нет, это уже нечто окончательное,  гармонически завершённое нечто,  этакая «вещь в себе». Навязчивая бредятина, аномалия,  грозящая стать «нормой».  Нет, тут если  вовремя не разобраться,  не прояснить первопричины этой  зацикленности,  если не разомкнуть  цикла, чёрт знает  что может вывернуться из потёмок подсознания… да и само сознание помрачить!.. Ну хорошо, разомкнём цикл. Попробуем разобраться.    
     ВНАЧАЛЕ БЫЛО СЛОВО...
Так? Так.
А чуть-чуть изменив: в начале было –
СЕМЯ…
***
     Итак – миф!    
Миф пал семенем в почву (скажем,  в почву общеевропейской культуры).   
Пал семенем-памятью дерева, памятью его, дерева, могущества, целокупности и обещанием  (пусть  даже формальным)  самоповтора всего цикла в целом –
цикла роста-цветения-плодоношения.  Это начало.
     А далее?    
А далее – пробился росток.
Это ветвится миф:  свежими  песнями,   молодыми преданиями... и  вот,  чуть погодя, – цветение этих ветвей. Языческое буйство культуры, опыление будущего, завязи колоссальных духовных вымахов...    
     АНТИЧНОСТЬ!
     Эвоа, эвоа, эвоэ!..
     (И – мощное  эхо, как вызов-перекличка с востока – ой Дид Ладо!.. Таусень! Таусень!..)    
Но вот цвет сошёл.
И – ровное кипение листвы прокатывается по долгим эспланадам
       СРЕДНЕВЕКОВЬЯ.    
Эстетика равномерного зноя,  внимательное вглядывание в себя,  в потаённую сущность свою – плоскостную. А сквозь неё, сквозь сущность эту плоскостную – оконца иных измерений...    
       ЛИСТВА – ИКОНА
Да, похоже, что так. Листва это плоская, тщательно выписанная (до складочек, до прожилочек) икона, просвечивающая Чрезвычайным.
По-ту-сторонним...
Впрочем, в листве уже бушует завязь, постепенно оформляющаяся в плоды. Так что же это? Возрождение?..    
     ВОЗРОЖДЕНИЕ, ВОЗРОЖДЕНИЕ!    
Плодоносный сентябрь! – Собран урожай, обещанный язычеством.  Всё уже свезено в закрома, в музеи, в галереи...   выданы  накладные…   прикинуто  сальдо-бульдо, нетто-брутто... и что?
И – опять всё плосковато,  хрупко,  прозрачно в мире. Это осень.  Увядание... Грустно,  но красиво. Этакая предсмертная,   уже  неземная  краса  осенней листвы...   
       Да это же –
     ДЕКАДАНС!   
Сплошные трепещущие  догадки  о  подзабытом  уже Чрезвычайном. Смертельно  перекрашенное,  перекроенное, сильно побледневшее средневековье!..
И вот здесь,  именно здесь один уже только Символ, пожалуй,  способен (сквозь  времена  оборотясь) протянуться к Мифу,  к первооснове, тайно зыблющей в себе земное и неземное, сущее и при-сущее...
И недаром  же  это кошмарное:  жёлтый лист – символист, желтый лист – символист...
          А что за ним, за символом?   
А за ним уже чахлый постсимволизм, расшуршавшийся  на  столетие.   Земляная опрелость, мутация форм, вызревание (сквозь зиму) нового мифа. Нечто  взыскуемое,   замороженное в глобальном холодильнике, уже оттаивает и смутно обозначает себя в самом воздухе –   
В прозрачном,  студёном воздухе, где слабенько ещё мерцает, искрится морозными икринками зернистая,  шаровая константа всесочленений нового мира...    
...жёлтый лист – символист,  жёлтый лист – символист, жёлтый лист – символист...
    
    ОТВЯЗАЛОСЬ.


16.  Солнце и луна

Отвязалось чепуховое от нечепухового. Усилим – главное от неглавного. Сущностное от несущественного. Первородное от вторичного.
И самое плохое в этом «отвязе» то, что с человеком-кроманьонцем осталась в истории как раз та («чепуховая»), не очень важная по существу часть. А вторая и главная –  осталась там, за горой…
***
Адам – великан. Рост его, по преданиям, около 50 метров. Человек-гора. Ной  уже поменьше, но тоже великан. Ковчег его – громада….
А вот откуда он взял данные для проектирования, расчётов и постройки такого неслыханного Корабля? Или в самом слове ДАННЫЕ уже кроется ответ? Взяли и – дали. Свыше. Благо-дать снизошла…

***
А далее, за Адамом и Ноем – «стёсывание» человека, уничижение, вплоть до параметров кроманьонца.

***
Адам зарыт в неандертальце, последнем из адамитов.
…далее пошли содомиты.

* * *
…обычай был древний, повёлся с незапамятных времён, и когда молодые спрашивали у стариков: зачем нужно бить жён, даже не очень-то провинившихся, старики кивали многозначительно головами и отвечали туманно, но странно убедительно:
– А чтобы не провинились… чтобы знали своё место...
И правда, женщины их племени вели себя скромно и деловито. С подчёркнутым уважением к мужчинам. Может быть, как раз потому, что знали – в День Наказания муж может почти не больно похлестать плёточкой, а может так излупцевать жёнушку, что потом долгонько будет ходить с наклеенным на спину подорожником или баданом.
А вот слова «Любовь» у них не было. И Зуб пытался понять, что же это такое. Может быть, это было как раз то, непонятное, испугавшее его самого, то, что закралось в его нутро, когда он впервые увидел Капельку? Непонятно, туманно…
Но сперва следовало разобраться с непонятным Дудикой и его ролью в жизни Капельки…

***
…в песочнице сопливый пупс
Орал, как резаный, свиняка.
Три слова я запомнил: «Уп-пс»,
«Байда» и «Шняга»…

***
…Россия – сборище душевнобольных. Очень души болят у людей.
Наверное, нигде так не болят, как в России…

***
В России можно было жить хорошо. То есть – никак. Комфортно. Это в брежневские годы запечатлел Великий, проработавший три месяца в каком-то научно-исследовательском институте лаборантом. А потом вспоминавший со сладким потягиванием:

 Хоpошо выйти в полдень из дома
И в пpиятном кафе по пути
Посидеть, выпить чашечку кофэ,
Отдохнуть, и на службу идти.
А на службе печально, печально…
Но на службе занять можно в долг,
Повздыхать, и немножко подумать,
И тихонько исполнить свой долг.

***
…было время, в начале перестройки «страмили» Сталина.  Опомнились. Поняли, совсем не для удовольстия пытал зиновьевых, каменевых, и т.д. Он (его подручные, разумеется) вытягивал из них (т.е. втягивал обратно в страну) казённые деньги.
Так Пётр Первый некогда выколачивал из Меньшикова полказны, переведённой через любовниц и родственников на зарубежные счета, вложенной в недвижимость и  брюлики. Пётр переломал кучу палок о бока другана-ворюги-героя… устал, отступился. (гора сломанных палок валялась потом в углу губной избы)…
Но всё-таки – выбил! Пусть не всё, но процентов 60 выбил. Такое удавалось только Петру (отчасти)  и Екатерине – свести баланс внешней задолженности до нуля,  или около того…
***
«…щекочет ноздри запах шашлыка.
Сейчас бы что? Бутылочку пивка
И в очередь, к шипящему мангалу,
И с шуточками, чувствуя плечо
Сограждан, поддержавших горячо
Твой вольный пыл – в похмельную Валгаллу,
В гражданский бунт, в разнос всего и вся!..
Но осознав, что, на тебя кося
Державным глазом, хмурится шашлычник,
А с ним и все вокруг, сникаешь... блин,
Да здесь же все рабы!.. А ты один
Не воин, непроспавшийся язычник…»

***
  …и вот, спустя «катастрофы», я думаю – а не оболгали мы святую инквизицию, болтая об её «зверствах»,  и ни о чём более?  Я читал и «Молот ведьм», и другие книги, и почувствовал – далеко не всё враньё в  переписках монахов-пытальщиков меж собою. Спросил умную женщину – а что она дума¬ет насчёт ведьм? Она (в любви со мной), сказала, что, похоже, не всё враньё в откровеньях монахов. Были – и есть ведьмы!
Только в средневековье был «наплыв» (неясно почему) тёмных сил. И был создан институт по борьбе с ними. Кошмарный институт, как водится. Но, стран¬ная вещь – западная Европа живёт с тех пор припеваючи, а мы мучаемся, бедствуем…  почему? Не потому ли, что не выжгли всех красивых женщин, как они? Ведьмами они считали имен¬но самых красивых, и жгли их на кострах, нередко по доносам неудачливых любовни¬ков. 
И вот Европа вся  в  «лошадиных», грубых, пупырчатых женщинах,  а восточные славянки красавицы, чис¬тые, с нежной кожей.  И Россия здесь – крайняя!  Оттого и нескладуха, что много красивых баб на Руси. Слишком много! Куда ни глянь – все-то нежные, зазывные…
Не выжгла их «инквизиция», вот и стра¬даем. И боимся сказать, что не «шершеля фам», а красивая баба коняге мешает – мешает «воз тащить» по горькой земле… 
Больно уж красивые, красивые бабы!..

***
«…когда Генсек просрал Россию,
А Президент, а Президент…»
(Из романса Великого «Плач по стране Советов») 

***
…и всё же Сталин окажется в исторической перспективе всего лишь
политиком. Круг его, конечно, серьёзный – Черчилль, Рузвельт, Троцкий… 
Но это политический круг. А вот Ленин – фигура иного, планетарно-космического круга. Сейчас это утверждение может показаться диким, но вспомни начало перестройки, вспомни, как Солнце и Луна переворачивались с ног на голову и обратно.
Вспомни вопли и девизы прорабов перестройки, типа: «От плохого Сталина, извратившего великое учение, к хорошему Ленину!..»…
Потом, как-то незаметно, Ленин стал «бездарным адвокатишкой», «плешивым юристом» и т.д. Солнце и Луна перевернулись, Сталин стал спасителем Отечества.
Он стал  стал – Солнцем…

***
«…как на зуб проверяют золотую монету,
Ночь  прикусывает молодую планету,
Звёзды сщёлкивает, как фискал,
Раздраконив к утру всю копилку,
Дарит миру кривую ухмылку,
Нежно рдеющий, сытый оскал…»
(Из архива Великого).

***
…а Ленин со временем всё-таки окажется в ином кругу.
 «Попомните это слово!..» – тако говаривал Великий.
Ленин окажется в кругу таких личностей, как Николай Фёдоров, Николай Морозов (народоволец, за тридцать лет в Алексеевском равелине переставивший Историю на триста лет, задолго до нынешних креативщиков), Вернадский, Докучаев, Обручев, Андрей Платонов, Велимир Хлебников…
Не верится?
А для начала вспомним  ранние замыслы Ленина и Богданова, совсем ещё молодого Бухарина. Они есть в переписке протоколов первых партийных съездов, где великие романтики мечтали о «лучевом человечестве» (Циолковский), о переделке человека на клеточном уровне...

***
Читывал я те протоколы по молодости… и поразили они меня в первую очередь тем, какая мощная организация была создана молодыми людьми, ещё без капитальных средств (они появятся позже), какая строгость протоколов, выступлений, расписанных по минутам! И всё это в нелегальном режиме!
А самое главное, что поражало в них, и что почти никто из моих сверстников тогда не знал (впрочем, мало кто читал те протоколы, а из учебников политологии ничего этого нельзя было выудить), так это космичность замыслов. Вот лишь некоторые цитаты из партийных споров Ленина и Бухарина, только-только захвативших власть и ещё не забывших своих ранних мечтаний.
Ленин:
«…чего же хочет тов. Бухарин?.. общество в развёрнутом виде, т.е. коммунизм, ещё не существует… мы ещё стоим за государство… почва слаба под ногами… кирпичи ещё не созданы… наши оппоненты будут подозревать, что наша программа – это только фантазия…»
Бухарин:
«…программа максимум – это коммунизм… уничтожение определённой постановки производства, уничтожение политической власти, как таковой…»
(Из стенограмм 7 экстренного съезда РКП(б), 1918г.

И это лишь «семечки» в сравнении с тем, что мыслилось в перспективе. Переделка человека на клеточном уровне – вот сверхзадача большевиков!
Умный же, трезвый же был человек Ленин, понимал, что с вороватым (двуруким-двуногим) существом никакого Коммунизма не построить, – жрать захочет, «Змей Нутряной» одолеет, воровать человечишко будет…

***
Есть закрытая (она в примечаниях, мелким шрифтом дана) переписка-перепалка Ленина с Бухариным о самой возможности и своевременности коренной переделки человека. Это по-настоящему круто! Найти бы архивиста, который в ранних протоколах отыскал бы эту переписку! Её ведь мало кто знает, да она и не выносилась на открытые обсуждения, это была заветная мечта, фантазия…
Жаль, в своё время я не удосужился выписать хотя бы фрагменты той переписки. – только разинул рот от масштабов их замыслов, да так с разинутым ртом и ушёл из библиотеки…

***
О романтизм, романтизм!.. Иллюзии небесные, несусветные!..
Как не вспомнить из неандертальского архива строки:

«…когда ещё я не пил
Из чаши, не мешал
Слезою чачи, пепел
О пищу не тушил,
Когда, как дерзкий петел,
Я пел, взирал, и жил!..»

***
…Революция в России мыслилась как первая ступень Ракеты.
Вторая ступень – Мировая Революция. Но ведь и она лишь ступень для  главной, для Третьей Революции – полной переделки человека в ЧЕЛОВЕКА.
И когда в 1922 году Ленин в отчаянии заорал: «Мы построили не социализм, а говно» (цитирую дословно), его друзья и соратники приняли это как натуральный призыв,  стали распихивать золотую казну России в европейские  и заморские банки – через любовниц, жён, родственников…
В 30-х годах Сталин долго и нудно выбивал (не своими руками, конечно,) из них эти деньги. Частично выбил, кажется. Но не все, естественно.
А Богданов основал Институт Крови – для бессмертия. Искал формулу особенной (бессмертной) крови. Переливали кровь юношей взрослеющим, и даже пожилым людям – и ведь это давало, в случае «правильного» переливания, ошеломительные результаты. Кстати, случайно ли не только Молотов и Каганович, к примеру (из старых большевиков) прожили почти по сто лет?..
А умер сам Богданов в конце 20-х, испытав на себе опытный образец… на себе, а не на крысах! Тогда ещё не знали фактор положительного и отрицательного резус-крови.

***
Потом Блюмкин мотался по Гималаям, искал Шамбалу. Потом по Соловкам, в поисках Гипербореи и каких-то артефактов. Хотя бы остатков. Чего-то где-то, кажется,  раздобыл. Может быть, Рерих, секретный агент «конторы» и руководитель загадочной «трансгималайской экспедиции», документы которой до сих пор засекречены, ему помог?
Остаётся гадать. Вернулся Блюмкин в полном одиночестве. Отряд его погиб. Или, по изначальному замыслу Глеба Бокия, руководителя секретного отдела ГПУ, был расстрелян на обратном пути?
Но вот что настораживает в этой истории – по возвращении в Россию и самого Блюмкина шлёпнули. И Бокия. И академика Барченко, разработчика психотронного оружия, заместителя Бокия... не странно ли?
А может быть, это уже мистик Сталин (со своими подручными) «поработал», заметая следы, покрытые «гималайской» тайной, которую Сталин искал не менее страстно, чем – со своей стороны – Гитлер …
Но вот что интересно, Ленин через века всё равно останется в кругу мифологическом, а не политическом. И кантаты ему споются…

***
…а вот те и кантата. Из архива Великого:

«…устав от молений, глумлений,
Сложив свои кости в карман,
Восстав с богатырских коленей,
Рассеяв былинный туман,
Амур Енисеевич Ленин
Уходит в глухой океан.
…ни Надин, ни Ленин, а – Весь…»

***

17. Рубило-Компьютер

«Весь мир насильем…» – был разрушен? Вроде как был… а весь?
Ба-альшой вопрос.
Часть иногда можно уподобить целому – в капле разглядеть океан. Уподобить же целое части как-то не получается. Исторические аналогии не дозволяют. Вот хотели ВЕСЬ мир разрушить, не вышло. А как хотели! Но сколько ни применяли насилье против насилья, всё равно Целое осталось. Разрушенье было страшным, но всё же частичным.
В итоге Империя вышла из декаданса, из сладкого загнивания, о котором завывали поэты, декаденты всех мастей в предреволюционную пору, и – выжила. Народ возродился, построил самую мощную в истории России страну, победил фашиста, вышел в космос…
Оправдание ли это жертвы?
В плане земном, гуманистическом – нет. А в ином? И не он ли, этот иной, библейский, если угодно, и есть самый главный?..

***
«Молчуны в эпоху гласности,
Тугодумы, чьё словцо
Не к лицу парадной ясности,
Пьют дешёвое винцо…»

***
«…и откуда взяли, что Христос любил часть? То есть – часть вселенной, землю с человеками? Любил, как и Отец Вседержитель, Целое. Всё сокровенное – это Целое, а не только маленький человечек на маленькой планетке. Но если часть целого начинает загнивать (как больной ноготь, к примеру), от гангрены может погибнуть всё Целое. Чтобы спасти Целое, надо вылечить – часть. То есть, в нашей вселенной – человека.
А любил ли Он человека, собственно человека, антропоса? Не знаю. Человек загнивал на земле, было ясно Ему. Более того, человек загнивал по всей вселенной – в перспективе. Человек воровал, предавал, убивал, прелюбодействовал, нарушал буквально все заповеди. Загнивал, как жёлтый, больной ноготь у бомжа в рваном башмаке. И грозил в итоге ядерной гангреной всей вселенной...
Но как можно ноготь любить? Да ещё больной, старый ноготь? Легко любить юные перси, очи…
В том-то и умонепостигаемость Его, и подвиг. Подвиг жертвенности и, одновременно – великой целесообразности.
Да, Он говорит: «Я есмь Путь и Истина, и Жизнь…», Он говорит о том, что Любовь превыше всего. Но, вчитываясь в Евангелие, ищу – а где там о любви собственно к человеку? Даже и к Матери своей, и к братьям очень странное отношение. Когда Его просили порадеть Матери и братьям, пробиться сквозь толпу к Нему, что Он отвечал апостолам? «Вы – мои братья». И добавлял совсем уже страшное по земным меркам: «Не мир Я принёс, но меч».
Рассекал кровные узы, признавал лишь духовное родство, призывал возненавидеть и отца, и мать, и самого себя, и мир, дабы войти в Царство Небесное… не очень-то всё это вяжется с любовью к человеку, как таковому, а не  к человеку промыслительному – Преображённому Человеку…
Да, исцелял, творил чудеса, но не очень это любил. Чудеса – «вещдок» для маловеров. А по-настоящему Он любил всегда одну только Истину.
То есть – Целое. Вот ради этого можно пойти на жертву. Пожертвовать частью, дабы спасти – Целое…»

***
…в племени Зуба был простой, веками отработанный обычай. Если юноша выиграл состязания в борьбе, стрельбе из лука и беге, он имел право назвать женой любую приглянувшуюся ему девушку. И тут же привести на своё ложе.
Конечно, и симпатии девушки шли в расчёт. Но, живя тесной жизнью, дорожа каждым добытым куском, живя практически одной семьёй-племенем, подростки уже почти с детства знали, кто кому пара. А если ещё и победил в состязании, тут вообще вопросов не возникало. Наладились у девушки кровя, значит, пора совокупляться с мужчиной и рожать от него детей. Сколько? А сколько даст великий Бог-Род. Это уже не дело людей. Чем больше, тем лучше. Тем сильнее племя.
Часть детишек умирала при родах, кто-то погибал от непонятных болезней, а кого-то уносил Крылатый Змей. Видели его редко, но знали, что он практически неуязвим, и при том большой охотник до молодых женщин. Впрочем, некоторые женщины и сами были не прочь поблудить со Змеем. Их презирали, изгоняли из племени, но они всё же иногда общались с нормальными замужними женщинами, и рассказывали им всякие прельстительные небылицы о достоинствах чешуйчатой твари. «Златочешуйчатой» – по их восхищённым словам.
Муж, если узнавал об этих россказнях, мгновенно понимал – его жёнушка успела поболтать с очередной полюбовницей Змея, и уж тогда, в День Наказания, жёнушке было несдобровать.
Змей не боялся людей, но, прекрасно зная, что они находятся под покровительством Великанов, не очень-то распоясывался…

***
Развивая Платонова
«Без меня мой народ не полный…»
Андрей Платонов
Без грозы, без грязи, без молний
Мрак неполон...
Бандит, урод,
Побирушка, алкаш безмолвный
Довершают собой народ...
– Без меня человек не полный! –
Сквозь башмак жёлтый ноготь орёт.

***
Шарманка – предок компьютера. Валики со штырями – архаичные программы. Ручка шарманки – примитивный процессор. А дырки в перфокартах на первых больших ЭВМ – те же штыри  на валиках шарманок. Только наоборот – вовнутрь. Шарманка, вывернутая изнутри, это и есть компьютер со своей программой. А первопрограмма – Слово. Которое было в Начале...
Но в механическом ракурсе, и правда, шарманки, музыкальные шкатулки –  первокомпьютеры.

***
Бог это то, что есть. Мы это то, чего нет. Однако, стараемся…
(Максимы Великого)
***
Вначале было Рубило. Потом Стило. Потом Перо.
Пропуская Карандаш, – авторучка. Потом пишмашинка. Потом компьютер.
Удобство написания букв и слов упрощалось со временем почти в геометрической прогрессии. Казалось бы, что худого? Но если оглядеть отстранённо всю перспективу письменных веков, что мы увидим? Рост качества? Фигушки. Вначале увидим – Количество. Оно, как известно, имеет свойство иногда переходить в Качество.
Почему же в этом случае не перешло? Самые простое объяснение очевидно: гимны и песнопения древних (иногда записываемые на папирусы и другие носители) обращены к самому высокому – к богам, солнцу, земле. Ко всему живородящему, к При-Роде. Позднее – к Единому Богу. И это одно уже оберегало древние тексты от суетности, мелочности, от психологизма, столь милого поздним кроманьонцам. Это самое простое и сущностное объяснение.
Но есть и ещё одно, особенно понятное поэтам и писателям. – Сама техника письма. Количество писателей растёт, как на дрожжах, не только в связи со всеобщей грамотностью, но и с невероятной лёгкостью написания. Включил компьютер,  и айда долбать по клавиатуре! Бумага здесь, как правило, не требуется, есть электронная почта.
А уж лёгкость в мыслях – необыкновенная. Особенно у грамотных домохозяек. Сюжеты блистательны. Градус подлости, изощрённости в обдумывании преступлений и детективном их распутывании колоссальный. Тени воспоминаний, кажется, не осталось о великом, изначальном назначении Слова…  это – компьютер, его «доблести».
Пишмашинка чуть потруднее. Трата бумаги, кальки, исправление и редактирование текста… в общем, не очень сложное занятие, но всё же.
Авторучка ещё сложнее. Трата чернил, бумаги… перепечатка на машинке… ну, ничего, терпимо. А вот перо посложнее.
Даже стальное перо требовало особого нажима, прочистки, ухода за ним. И школьный предмет каллиграфия, позже заменённый простеньким чистописанием, требовал верной постановки руки, тщательности – аж до известной высунутости языка – от усердия, прилежания.

***
История почерков… история деградации почерков…
Нагляднее всего это можно проследить в библиотеке. И не по каким-то там специальным книгам, но – по самым обычным формулярам. Только это должна быть очень старая, старинная библиотека, с книгами царских времён. Каких только не встретишь почерков! Начиная с рондо, до самых витиеватых, округлых, или же, напротив, готически заострённых. Причём, что особенно ценно, это почерка не профессиональных писарей или переписчиков, не каллиграфов, а самых обычных, рядовых читателей.
Вот чувствуется бессмертное гусиное перо… а вот тяжёлый золотой «Паркер» начала 20 века… а вот уже бледный карандаш времён Гражданской войны… а вот уже жирный, но порасплывшийся от времени химический карандаш Пятилеток… а вот не очень казистый почерок простых советских авторучек… а вот уже и совсем никудышные, торопливые, поспешные каракули шариковой ручки, – «автографы», «почерка» всё более куда-то спешащих, поспешающих, мерцающих, тающих во времени человечков…
Даже классических школьных перьев под номерами – №11, №13 и так далее – теперь уже практически не отыскать. Неудобно, хлопотно, видать, казалось и кажется библиотекарям содержать этот нехитрый, в общем-то, писчебумажный скарб: чернильницы, перочистки, промокашки, ручки, перьевые наборы. А перья эти в советские времена как раз и были наиболее достойными орудиями для выработки качественного почерка. С нажимом, с правильным наклоном. Не каждым пером разрешалось писать! В первом классе – пером под одним номером, который со строго определённым нажимом, начиная с третьего дозволялось перо с нажимом попроще, а с пятого уже разрешали перышки с шариками на конце, где нажима не требуется вообще.
Почерка деградировали вместе с предметами старых гимназических дисциплин – прилежание, каллиграфия. Помню, в начале 60-х мы ещё застали остаточки каллиграфии. Но её скоро переименовали в чистописание. И тем самым, по какой-то неизбывной магии переименования, подкосили, словно бы истребили качество почерка…
По библиотечным старым формулярам можно проследить не одну только историю деградации почерков, но, что самое удивительное, историю опрощения, даже опощления – заодно с почерком – самого человека во времени. Стоит лишь соотнести этот «процесс» деградации качества с датами на формулярах…

***
Да, стальное перо – последний взлёт или всплеск качества. Но и это, стальное перо куда проще гусиного, или восточной палочки для выцарапывания букв по воску. Подобрать хорошее гусиное перо – особый дар. А то, глядишь, подсунут где-нибудь в полумраке трактира охвостья какой-нибудь паршивой птицы, и – пошло перо сорить по бумаге!.. А какой почерк надобно было иметь!
Профессия переписчика считалась весьма уважаемой. Об этом, впрочем, много писано в классической литературе. Но представить ещё раз, пожалуй, не будет лишним: вот где-нибудь в ночной комнате ты разжёг фитиль, лампаду, канделябр – кому что по средствам – и шуршишь себе до утра, методично обмакивая перо в чернила, а перо нет-нет, да и распустится веером брызг (см. черновики классиков). А потом ещё написанную страницу промокаешь… или опушаешь специальной присыпкой…
Но вот мы подходим к изначалию. Великое Рубило. Им на скалах, на стенах пещер высечено столько мудрости, явлено столько света, что, кажется, во все последующие века толмачи и писатели лишь растолковывали эти письмена во всевозможных вариациях. Давали, как  модно говорить, расширительные смыслы. А чего не давать? Ведь Рубилом высекались лишь Главные, до невероятной силы и плотности сжатые мысли и заповеди.
Лишних слов не тратили древние. Да что там лишние слова! Представь себе голую скалу, рубило в одной руке, каменный молот в другой, а вокруг…
А вокруг и хищник таится, и гад с ветки свисает, и враг из чужого племени дротик вострит… а ты долби, а ты руби, а ты не обращай на них внимания, пусть даже убьют, а ты своё, тысячекратно продуманное, до каждого слова, до каждой буковки продуманное – допиши, доруби!.. Многословием тут не пахло. И, главное – никаких нюансов, ажуров психологизма.
Какие психологизмы? Чушь несусветная...
Главное сказать, выкрикнуть, вырубить на скале – Главное! Вот апофеоз жизни, усилие первобытного творца.
А то – компьютер, шарманка, домохозяйкина музычка, мат…– второй государственный язык… если не первый.

***
«…клещ не клещ, свищ не свищ, хрящ не хрящ, а нимба
Ни на грош – хошь не хошь – не найдёшь, и амба.
Не тростник, и не хвощ – мыслящая тумба.
Здоровенная хищь, полная апломба...
Обалденная вещь
Атомная бомба!..»
(Однако, о кроманьонце)

***
Гордые Храма не имут.
Живые понятия не имут.
Впрочем, и срама...

***
«Бог есть то, что есть. Я есть то, чего нет. Однако, живу…»
(Максимы )
***
Из воздыханий Великого:

«…как сделать бизнес? Тут нужна сноровка.
А перед сном так сладко помечтать:
Секретный текст… шпионская шифровка…
Шикарный бизнес – Родину продать!
На как продать? Кому?.. Тут нужен опыт.
Мечты-то есть, нет опыта… ну что ж…
Пожалуй, всё же в розницу, не оптом…
Оптовика, пожалуй, не найдёшь…»

***
…реклама спецпрепаратов: «Улучшим качество секса!»…
Неандерталец об этом думал? Неандерталец считал, что Член, это волшебный хобот, спермопровод для зачатья. А вовсе не для «качества секса»...
А «сексуальный кайф»? Вот это уже точно достижение и главная услада кроманьонца. Самодостаточная услада, закат цивилизации...

***
– «Дуэль? Пожалуйста. Исключительно на атомных бомбах…»

***
…Церковь сильна и стоит – Красотой. Власть – Силой и Тайной.

***
Власть и Церковь всегда льнули к сильным мира, к богатым. А сильные мира – разбойники. Глубоко грешили, глубоко каялись…
Глубина преступления равна глубине покаяния?
«Вдруг у разбойника лютаго
Совесть Господь пробудил…»…
Прободал?..

***
Диагноз: «Прободение совести».

***
…длинный бежевый плащ, беретик, роговые очки, большие близорукие глаза…мягкие белые руки…
Такие люди чрезвычайно смешно и трудно объясняются в любви. И всякая-то женщина для таких – роковая.
– Не смейтесь надо мною, я люблю ея!..

***
«…хорошо бы под куполом цирка
Лёгкой ласточкой в белом трико
Ликовать и на зрителей зыркать,
Всех любить свысока и легко,
Хорошо бы – коррида, квадрига,
Разъярённые вихри огня!..
Но какой-нибудь храбрый Родриго
Это сделает лучше меня…»

***
Роковые страсти, это всегда приближение к  ч е м у-т о…
Но – к чему?

***
Мать-героиня.
– «Кончай икру метать, мать!»
– «Не кончу. Орден дадут…»

***
– «Ну а Б…-героиня? Бывают же такие… таким ордена не положено?»
– «Нет, таким не положено. Таким только медаль…»

***
Интеллект и ум. Интеллект не дает счастья, удачи. Интеллект – тонкая механика, процессор в компьютере. Интеллектом и машина обладает. А ум, это другое, нечто ж и в о т н о е. Умные, а не интеллектуальные добиваются успеха. В том числе и у женщин. Животное счастье? Тоже немало.
А инстинкт? Судят в основном за инстинкты. То есть, за самые первые, за самые искренние порывы человека… нет, что-то здесь не так…

***
 «Женская болезнь – хотливость. Бешенство самки…»
(кроманьёнки)
***
…ловкие редко честны. Честность в быту рифмуется с глупостью, неуклюжестью. Уклюж – жулик…

***
С большой буквы – Пьяный.

***
…правда мифу не ровня. Из правды родится только правда. Миф глубже. – Из поддона, из подправды, из-под сущих глубин…

***
…Россия – баба? Положим. Но где-то там, в глубине, живёт – Мужик. И он любит эту – «Бабу».

***
…и ещё, и ещё: глубина выпитого измеряется глубиной отчаяния.
Выпить и завыть.
Неустанный выпль, неуёмная выть...

***
«…Дудика, Дудика… да на кой он мне сдался, этот Дудика? Бросил бабу, и кончено. Потом разберусь. Теперь  главное – Капелька. Чем её кормить, что за зёрна она привезла в отцовой долблёнке? Вот с этим надо разобраться в первую очередь…»
Зуб взвалил на костистые широкие плечи три корзины с копчёным мясом и отправился к пещере. К полудню дошёл. Покормил детей, сунул Капельке кусок копчёного мяса, которое она жадно, удивительно быстро для такого тщедушного существа съела, почти не жуя.
Зуб молча покачал головой и поманил её из пещеры.
– Пошли.
–  Куда пошли, зачем, я не хочу… – затараторила, было, Капелька, но, глянув в спокойные чёрные глаза Зуба, что-то поняла и покорно последовала за ним к реке, по знакомой со вчерашнего дня тропе.
– Рассказывай – коротко приказал Зуб – и не тараторь. Только по делу.
Он уже успел понять то, что рассказывали старики – Другие были очень болтливы, а Зуб не терпел даже среди своих пустословия. Как он уживётся с Капелькой, и уживётся ли вообще? Ведь назавтра предстоит День Наказания, как она его выдержит? У неё тонкая, нежная кожа, совсем не то, что дублёные, привыкшие к плетям шкуры его соплеменниц.
Правда, свою Пикальку он щадил, и никогда сильно не бил. Да и не за что было, по правде. Он даже сплёл для неё особый, из волокон конопли ремень, и она была очень ему благодарна, у неё даже сильных рубцов на спине не оставалось.
Но старейшины могут потребовать не сорок положенных ударов, а гораздо больше, для испытания пришелицы. И то лишь в том случае, если племя решит оставить её у себя, и если позволят Великаны…

***
…в христианстве заложена наука умирать. В язычестве такого нет. Да там и смерти, кажется, нет...

***
Разведарь
Он лежит и что-то знает,
Звёздный зорец и вездец,
Он проник во все законы,
Свежий лишний,
Заиконный,
Затихоненный сударик,
Страшный человек –
Мертвец…

***
Умирание в городе печально. Телевизор да компьютер чаще всего – последние собеседники одиноко умирающих горожан…
Толстой мечтал умереть как тот крестьянин, лёжа в поле, на борозде, слушая прощальную песню жаворонка с поднебесья… Шикарно! Граф любил шикарное, хотя и стыдился.
Ну какая в городе борозда? Автострада, разве что…
Приляг на неё, погляди на самолёт в небе, послушай мат «бомбилы», с визгом жмущего на тормоза, спасая твою, опостылевшую самому себе городскую старость…

18. Из жизни мыслей

Городская старость – это голова профессора Доуэля. Остальное отсутствует.
А  чаще всего просто бездействует. Да и  не больно оно нужно, это остальное.
В городской квартире, в «машине для жилья» есть всё, обеспечивающее жизнедеятельность:
Еда и лекарства, заказанные по интернету, общение по телефону, «емеле» и скайпу… зачем тут мышцы, энергия и всё прочее, если живёт и действует одна Голова. Как у того профессора. Интересно, а каким он был в молодости, этот Доуэль? И была ли она, молодость?..

***
В молодости больше людей, к которым приходится обращаться на «Вы» – они пожили, они старше, «почётнее». А ты ещё мо¬лод, ещё «непочётен», и жизнь для тебя сложна…
С годами появляется всё больше людей,  к которым  можно обращаться на  «ты» – теперь уже они моложе,  «непочётнее» тебя. Да и вообще, жизнь не усложняется, а упро¬щается с годами. Потому и меняется интонация жизни – ты теплеешь, снисходишь, и всё становится просто, и ты уже на «ты» с жизнью. Младенчество и старость (младенец ещё на «ты» со всеми) – реликтовая простота жизни.

***
«…сомкнулись годы в тусклое кольцо.
Прошла людей по жизни вереница.
Всё ничего…
Да только стало сниться
Одно за всех припухлое Лицо…»
(Из обломков эпоса Великого «Бреды».)

***
« … – Удар, ещё удар... Ещё серия ударов... Так, ну а теперь снимите боевые перчатки и выкиньте его с ринга на улицу... лучше в канаву. Потное мясо не годится в употребление...»

***
…из стоматологии выходили, харкая кровью, люди…

***
  «…недобитки советские, пережитки прошлого, недожитки будущего… где ваша мощь? Где ваши внуки, которым передали?..»
Молчите, безыдейные, нишкните, бесперспективные!

***
«…чахнет дева, огарочком тает,
Олигархов на всех не хватает…»

***
Дурная бесконечность.
Мальчишка в очереди к табачкому киоску спрашивает у парня:
– Вы не разменяете 50 рублей?..
– Нет – отвечает тот, и обращается ко мне:
– У вас не найдётся закурить?..
– Нет – отвечаю я, и спрашиваю время у старичка в пенсне. Тот достаёт «луковицу» из жилетного кармашка, с эффектным щёлком открывает крышку и под звучание старинной мелодии молча показывает затейливый циферблат с витыми цифрами и буквицами.
Там нет стрелок.
 
***         
…сперва показывали тёлку. Потом разделанную тушу. Потом колбасу.
Потом снова доярку…

***
 «Убил от полноты жизни...» Как? Чем? Биотоком любви!

***
Два типа (архетипа?) русского человека: бунинский – цент¬ростремительный, и есенинский – центробежный. Две, каза¬лось бы, непримиримые силы в сердце народа, даже в каждом человеке – один «строитель» жизни, другой – «разрушитель», «проматыватель». Так за кем же правда и путь? Ведь оба до боли дороги,  и оба – русские до мозга костей… 
Пытался выбрать – не получается. Только обворуешь себя, отказав¬шись от любого из них, изнасилуешь себя. Как в частушке:
«Я вчерась насилия
Просила у Василия…»
А получится:
«Хрен тебе насилия,
В силе я, не в силе я…»

***
… вдруг осенило: да на земном уров¬не этого и не разрешить, здесь проблема иного уровня!..
А, по сути, ни от кого отказываться и не надо. Просто «чистый» Бунин – это правда земная, а «грязный» Есенин – правда небесная. И оба необходимы, «нераздельны и неслиян¬ны», как очень многое в России. Буниным восхищаются, Есе¬нина – любят (как всё не от мира сего). И оба, оба нужны!..

***
«…а ведь Член, это же член семейства? Тогда на него, ежели по-честному,
по-коммунальному, положены квадратные метры!... Или не положены?.. Всё, наверно, от самого Члена зависит. Если пробивной, активный – положены! А  если так, ни рыба, ни мясо… чего ради?..»
      (Из «озарелий» Великого)

***
«…я тоскую по женскому полу,
Хоть не дюже мне мил этот пол,
Сколько раз по его произволу,
Полу-рабствуя, царствуя-полу,
Я в болваны себя произвёл!
Но тоскую по нём окаянно,
Но люблю его, гада, любить,
Но уж больно приятно, приятно
Оболванену гадою быть…»
(Оттуда же)

***
«…ушибленный о лобок…»

***
Женщина может без мужчины. Мужчина без женщины нет. «Нет» в глубинном, космическом даже смысле.
Так кошка может без человека, а собака (городская) без человека не может.  Генетики считают возможным самозачатие у женщин, без участия мужчины.
Как, впрочем, это и было – по версии – в самом начале: все произошли от одной матери, так называемой митахондрозной Евы… где-то в Африке, говорят. Версия нынче «самая научная», но абсолютно безбожная.
Вероятно, ложь.

***
«На катке. Две девчушки, и надзирающие за ними из-за ограды старушки. Девчушки, медленно катясь на подгибающихся но¬жонках, переговариваются между собой:
– Вот моя бабушка вырастет маленькая и тоже будет на коньках кататься...
– И моя вырастет...»
(Из «наблюдизмов» Великого)
***
… – Рассказывай  – повторил Зуб – что в лодке?
– Пшено… рожь... пшеница…мешочек гречки … – тут Капелька замялась. И всё же выдавила из себя – я его украла…
– У кого?
–  У матери… и тут же затараторила: она мне сама разрешила…. она  уснула, накрылась шкуркой, свернулась калачиком, а сама всё видела, видела!.. Она мне сама разрешила! – прокричала Капелька…
– А ещё?
– А ещё цветочки… тут Капелька виновато склонилась и прилегла на мшистую тропинку, свернувшись клубочком, в ожидании удара Зуба, разозлившегося не на шутку.
Но Зуб не ударил. Он поднял её с тропинки, отряхнул с ромбовидной накидки  палую траву, мох и…  и вдруг обнял её дрожащие плечики…
Опять это непонятное чувство пронзило его, и он снова осознал – за эту дрожащую тварь будет стоять до конца. Как он поведет себя завтра, в День Наказания, сейчас не думал, просто знал, она – его. И она будет доброй, нежной матерью его малышкам. А про то, как он войдёт в её лоно, он старался вообще не думать. От одной этой  мысли его продирала дрожь. И он гнал её от себя.
Сейчас было важно другое. Они уже подходили к реке.
–  Где?
– Там – кивнула Капелька, и повела Зуба к зарослям тростника...

***
Незримая война мыслей в обществе. Мысли сильные, мыс¬ли-победители, и – мысли-слабаки. Но кто истиннее? Ведь не те, что эффектно, словно культуристы, «накачаны». У них, у мыслей, есть свои монархи, свои революционеры, свои влюб¬лённые, свои дети. Все их заблуждения, их попытки выжить, пробиться и т.д. – всё, как у людей. Только невидимо.
Взросление мысли – вступление в фазу Идеи. Новая особь. Идея-диктатор.
Идея-либерал. Далее – смерть и похороны носителя Идеи. Далее уже – пос¬мертная жизнь самой Идеи. Разложение. Вызревание нового. А дальше…
А дальше отрывки романа: «Из жизни мыслей»

***
«…человек поверхностный
Чурается поверхностей,
Он ищет в глубине,
А человек глубинный
Тот знает, всё едино,
Что сверху, что на дне…»

***
Легко и радостно воспринимаешь – Истину.
Так Пушкина, Есенина, даже и споря с ними, воспринимаешь легко, радостно.
Достоевского – мучительно.
С Толстым – сражаешься.

***
«…коготочки не топырь,
Я и сам как нетопырь…»

***
…чувство благодарности присуще благородному. Не присуще Хаму.
По определению. Благодарность – личностное чувство. Хам – толпа, масса. История не знает чувства благодарности, тут всё на крови, вероломстве,  подлости. История – промысел хама.
Конечно же, всё, в том числе История – промысел Божий, но на земле его почему-то «курирует» один из трех сыновей Ноя, а имен¬но – Хам.

***
«Солнцеподобная!.. Не пукни!..»
***
Ненависть человека к природе – от двойственного начала: светлое, Божеское в человеке любит и берёжет природу, а тёмное, обезь¬янье в человеке – ненавидит, подспудно «помня» о страшных далёких временах, когда природа ополчалась на обезьяну: трубили-ревели, затаптывали в землю эту визжащую тварь мамонты, шипели и жалили змеи, хвощи; природа была тёмной, враждебной силой для этой хитрованки.

***
…пар – душа земли?..
***      
И всё-таки человек – мутант. Видимо, неког¬да к «обезьяне» был «привит» дух Божий, т.е. нечто истинно че¬ловеческое, Божеское было привито (как благородная веточка к дичку) к тёмной твари.  Получился со временем му¬тант по  имени  человек.  Но светлое, божеское в человеке не мстит природе. Мстит – обезьяна.
Обезьяна в себе.

19. Полномочная сила
Мы – в себе. Не понимаем себя…
Вот – я. Кто я такой? Не тот я, который внутри и, вроде бы, знает сам себя, а тот, кого другие люди видят и воспринимают со  стороны.
Он наверняка не совсем тот я, которого я лично знаю, знаю привычки, особенности характера, организма, сердцебиение, пульс...
Не тот я, который мирится сам с собой и считает себя, в общем, сносным человеком, а тот, кого знают друзья, коллеги, родные, да и совсем незнакомые люди. Кто вот этот я, со стороны? А вдруг он (этот я) просто невыносим, слишком упрям, капризен, не шибко умён? – Ужился бы я с таким вот, не послал ли б его куда подальше и не прекратил бы общение  за полной его невозможностью и даже, может быть, отвратностью?
Это просто необходимо выяснить! А главное, это же выяснить можно. Ну, пусть не до конца, но всё же… Как? Тут всё дело в силе воображения.
А вот хотя бы так. – Я напрягаю воображение и представляю, что моя любимая женщина – это Я. У неё мой пульс, мой характер, мои повадки, мои таланты и бесталанности. Она живёт рядом со мной, постоянно на виду, но только это не она, а я сам. 
Я её люблю, и вынужден мириться с её вздорностью, капризами, дурным характером, крепкими сигаретами и водкой. Она порою так осточертевает мне, что я могу её бросить, и мне порою очень хочется это сделать.
Но я вынужден мириться.
Во-первых, потому, что люблю. А во-вторых, потому, что она – это Я, и я просто не могу выйти из себя… но она же такая невыносимая!
Впрочем, а такая ли уж невыносимая? Она понимающая, ласковая, отзывчивая, добрая, проницательная. Да и просто красивая… как же я её брошу? Нет, тут плохого и хорошего примерно поровну. Нет, хорошего, пожалуй, немножко больше.
Решено. Не брошу.
И даже если это не любимая женщина, а близкий друг, друг-я, другое я, всё равно не брошу. Потому что постараюсь сделать его лучше. Это точно. Я не стану рассуждать, как тот цыган, решавший при взгляде на замызганных детишек великую дилемму:
«Этих отмыть или новых нарожать?»
Никакой дилеммы! – Я стану отмывать сам себя, и любимую, и друга, и всех дорогих мне людей… почему-то же они мне дороги?..
Да ведь это я и есть! – Я, вышедший, как в открытый космос, из себя, и взглянувший на себя же издалека…»

***
...а может быть, непрекращающийся этот мир – лишь чей-то затянувшийся сон,  в который попали мы все, и в котором преобладает отсутствие  воли очнуться и переставить,  как шахматные фигурки, весь миро¬порядок?..

***
…ревнуя к солнцу, находящемуся не внутри нас, а  в н е, помни: Солнце не единый источник света, а всего лишь ближайшее средоточие всемирного Света. Есть вели¬кий «Неосяжаемый Свет», свет народных воззрений (по край¬ней мере, славянских воззрений), где солнышко – укра¬шение небес, золотая брошечка на телесах небесных. Правда,  «брошечка» такая  чудесная! – Она дарует жизнь всему на земле…
А  по сути Солнечная система – янтарь, внутри которого зак¬лючены мы все, но сквозь янтарь всё же воспринимаем потоки «Света Неосяжаемого».

***
«…в нашей Солнечной системе
Ворожить на лунной теме,
Всё равно, что жить в ……….
Трубы Солнечные грянут,
Циклы месячные станут
Годовыми. Как везде…»
(Рекоше Великий. О «Лунных лириках» рекоше. Отрывок).

***
…да и живём-то, всё равно, внутри – Солнца. И нет, по сути, ни живой, ни мёртвой материи. Если вдруг мысленно взять да посмотреть с какой-нибудь далёкой звезды на нашу маленькую солнечную системку, увидим только наше солнце, а не всю планетную систему. Юпитера не увидим, не то что Земли…
Значит, мы живём внутри солнца, где всё живое и горячее. А время… что время? Есть время камня и время травы, есть время человека… и всё это такой мизер в космических масштабах, что, воистину, всё, абсолютно всё, что есть в мире –  живое. Читал ли  ты Вернадского, не читал…
Просто есть более живое, подвижное вещество, и есть более косное. Но и косное также ведь – живое. Светящееся!..
Мало того, мы и сами излучаем этот свет. Мы – свет внутри янтаря. А если мы не свет, не частица Света, не самосветящееся нечто, то мы и не живая часть мира. Тогда мы всего лишь некое по¬добие батареек, подзаряжаемых от солнца.
Солнце – даритель и обоснователь жизни, жизни своей системы, которая – мизерная часть огромного мира. В этой пропорции и Я, и Солнце – практически одно целое. Это такое страстное целое, что дико утверждать, будто солнце вне нас.
Мы – солнце, мы – любовь, а ревность к солнцу, это самоуничижение самого себя.
…однако, неправ был любомудр, отделяя человека от солнца, ревнуя к нему…

***
…долблёнка была хорошо упрятана в зарослях. Зуб ступил босыми ногами на отмель и вытянул лодку на сушу. Взвалил все пять мешков на могучие и плечи и, было, уже пошёл обратно к пещере, но Капелька нырнула в долблёнку, покопошилась там, и  откуда-то, из под тайника в корме вынула, смущаясь, несколько маленьких мешочков.
– Что это ещё – хмуро спросил Зуб. Капелька привычно затараторила:
– Это цветочки, Зуб… это семена, семена, Зуб!.. мы распашем полянку около пещеры… знаешь, как будет красиво? Узнаешь, меня ещё похвалишь. Вот это ноготки… вот это фурции…  а вот здесь черенки роз… может, и привьются на вашей земле? Вообще-то они, розы, у нас в племени считались неприличными цветами, они слишком напоминали… ну, не хочу об этом. Глупости всё это… но, знаешь, мне они очень нравились... и тебе понравятся, вот увидишь!
– Почему это неприличными? – насторожился Зуб. Ядовитые, что ли?..
– Нет-нет, совсем не ядовитые. Мы из них даже настои целебные делали, но…
Капелька опять смущённо смолкла. И всё же сказала:
– Они напомнили Родоначальнику, который перепробовал всех девочек племени, прежде чем отдать жениху, они напомнили… Капелька опять смущённо смолкла. Они напомнили…. Ну это… самое…
Тут уже Зуб изумлённо спросил Капельку:
– Так ваш Родоначальник перепробовал всех девочек?
– Всех, кроме меня, наверное. Мы с Дудикой уже были не только обручены, мы уже несколько раз спали вместе, и он не мог вынести, чтобы Родоначальник перед самой свадьбой положил меня на своё ложе, чтобы терзал меня…
–  Так... Дудика не мог вынести… он тебе песенки на свиристелке играл!.. Зуб не на шутку рассвирипел. Его Пикалька досталась ему в целости и сохранности, и вообще в их племени не было такого обычая, чтобы старый беззубый вождь пользовал перед самой свадьбой невест.
Но разозлило его даже не это. Ладно, это обычай их племени, и не моё дело соваться в их дурацкие обычаи… но сама-то Капелька, не хороша ли? Это же надо, ещё до свадьбы путаться с каким-то свистуном!
И опять непонятное, злобное, тяжёлое чувство обуяло Зуба. Такое он чувствовал в себе впервые. Вообще, многие новые чувства поселились в нём, после того, как он подобрал эту белокожую наглогрудую незнакомку. И со многим ещё незнакомым – он это уже хорошо понимал – придётся разбираться. Или – просто забить эту тварь.
Зуб понимал, что она пошла наперекор племени, он это хорошо и ясно понимал. И даже смирился внутренне с этим глупым, по его понятиям, обычаем. Но Капелька! Но Дудика! Они-то что? Кто они друг другу? С этим надо было немедленно разобраться…

***
Из фантопроектов:

Собрать всех гениев земли, отправить на необитаемый остров и создать из них суперчеловечество… какой кайф!
А что? Пусть даже гениальных баб меньше, чем мужиков. Ничего. Перелюбятся, а там, глядишь, народится новая раса...
Ага, народилась!
Миллионы генов  решат по-своему.  Не по-гениальному, а – по Памяти. Родится из двадцатого поколения бандит…  из десятого жулик… из второго чёрт знает что...
 Память – вещь загадочная. Знаем, душа бессмертна. Почему знаем? Почему о  Памяти ничегошеньки-то не знаем?..

***
В итоге ни супергениев не получится, ни обычных людишек… так, бурда какая-то. Комбинацию гениев  создать может лишь Тот, Который создал мир. Но почему же не создал гениальных и красивых людей сплошняком, подряд, соседа к соседу?
… да читали мы всякое разное… банки спермы, лауреаты какие-то...
 Ну и что, где они, супергении? Нетути. А почему? А потому что так – нельзя!
Да, но как можно?
А вот так: отстрадать надо. Всем нам своё отстрадать надо. Здесь, на земле, в этой, и ни в какой иной субстанции. 
Всем отстрадать своё. Только своё. Да, вот таким вот –  «корявеньким»,
а не супергениальным, штампованным на «специальном» спермопотоке…

***
 «Относительный герой». Сумасшедшая мысль о таком герое, который как бы есть, и в то же время его как бы и нет. Ну вот, например – движется повествование, основные (настоящие) герои действуют,  влюбляются, конфликтуют и т.д.,  в общем, совершают всё то, что положено обычным героям. Но иногда возникает сквозь ткань романа некая отвлечённая, добавочная, придуманная  фигура  (как в математике принцип дополнительности, что ли).
Это чудище, этот «относительный герой» начинает  нести  свою ахинею,  вмешиваться в сюжет, вякать свои «квак-чвяк», «хурр-муррр», «правая-левая поло¬са», «Небо сильное-сильное», «гу-гуу» – и т.д. То есть, это воет-подвывает абсурдная природа… но в этом вое просматри¬вается иная, тайная правда, которую не в силах вы¬разить основные герои. А, может быть, в силах  выразить только этот «относительный», допол¬нительный герой, возникающий внезапно, как бы со стороны, и так же внезапно удаляющийся... исчезающий до очередного «вмешательства» в ткань книги.

***
«…втолкнули. И урок дебильный
Часы, осклабясь, повели…
И вот оттягиваешь пыльный
Свой срок, дистанцию земли.
А если вдуматься спокойно,
Был задан простенький урок:
Хотя б не скурвиться, пристойно
Прокантовать смешной тот срок…»
(Из тюремных виршей Великого)

***
…а выглядит этот «относительный герой» примерно так: белая полулягушка, потутритон. Он умеет воз¬никать из ничего (по ходу действия),  вписываться в сюжет, и отчуждаться,  исчезать на глазах.  Это вроде бы чужое, ненужное человеку…
Ан нет. Тут просматривается какая-то хтоническая тяга – некое ОНО тянется к человеку, благо¬волит ему, основному герою. Особенно тянется к дураку,  к ребёнку и великану… «корректирует» их. И – сам объём романа расширяется, оживакт, дышит…

***
…хорошо собакам, кошкам, у них есть мы, у них Бог – Чело¬век.
А у нас? Мы же – «Царь земли»! Не слоны, не киты, которые гораздо крупнее нас по
размерам… огромные! Но при этом они нам не указ и не защита! То есть, напротив, – мы их и гробим...
Но кто нам-то защита, кроме Господа Бога, на кого ещё-то уповать? Всё-таки хотелось бы иметь и этакого «земного покровителя», вполне ося¬заемого, доброго, участливого…
Вместо этого придумываем врага: то это шпиономания, то иудо¬мания, как законная наследница шпиономании. А всё, думается, от безбожия. Ведь немыслимо же, чтобы на земле кто-то нами не управлял и не подслеживал за нами?
Должна же быть какая-то «полномочная» сила!..

***
…стремление к самоуничтожению, к смерти (по Фрейду – к Та¬натосу), пусть даже неосознанное стремление, выражаемое смертельными пьянками, безрассудной «храбростью» (бессмысленные уличные побоища и проч.) можно объяснить как социально, так и кос¬мически. Человечество чует, неясным образом ощущает свое бессмертие: оно, бессмертие, – с ним, оно – в нём…
Но иногда на земле наступают периоды сильной мутационной активности: солнеч¬ной, звёздной активности, которая перебрасывается на социум. А следс¬твия его – уныние, апатия, безысходность всего общества.
И,  наконец, – война, как разряжение тоскливых сущностей, болезненных сгущений: война, врачебный удар ланцетом по вене, кровопускание…

***
…Зуб скинул мешки с зерном на землю, жестом приказал Капельке сесть рядом, и спросил напрямик:
– Ты жалела  Дудику, грела ночами?
– И жалела, и грела… но поверь, я его никогда не любила… нас просто обвенчали родители, и мы были обречены. Он был слабый, он не мог забить даже вепря, не то что добыть мамонта. И я с ним просто прозябала бы, питалась крохами,  подачками племени… Капелька помолчала с полсекунды и решительно вскинулась – а ты знаешь, Зуб, что такое счастье? Что такое настоящее счастье. Я тебе попробую объяснить, но у нас немножко разные языки… поймёшь ли ты меня?
– Попробуй – кивнул Зуб.
Он хотел как можно больше узнать об этой странной женщине, к которой привязывался всё больше, и которая – Зуб в этом был уже уверен – привыкнет к жизни его племени, выходит его малышек, а ещё… – вот уж тут у Зуба, от одной  только мысли об этом, как от дикого мёда, ломило зубы –  он представлял, как  будет спать с ней, обнимать её, белотелую, целовать её сахарные зубы, непривычно упругую, стоймя стоящую грудь с ало-багряными сосками, и, наконец, проникнет в неё самоё… если позволят боги и он не разорвёт её узкое лоно. Этого Зуб опасался более всего.
У всех женщин его племени, как и у любимой Пикальки, были широкие плечи, дублёная смуглая кожа, не боявщаяся ни царапин хвощей, ни ударов плетей в День Наказания. А самое главное – широкие, словно бы развёрнутые к солнцу бёдра.
А Капелька… ему даже страшно было представить как он завтра поведёт  её на совет Старейшин к белой, плоско распростёртой Скале, и как будет бить её, такую хрупкую. Но Обычая не отменишь. Главное, спокойно подготовить к этому, неизбежному, а еще важнее убедить старейшин и всё племя принять её к себе. Зуб, безусловно, авторитет в племени. Но и с его могучим авторитетом это проблема. Проблема… да ещё какая!..

***
…я не истукан.
Гранёный стакан
Я наполнить хочу
И выпить.
Он ведь нам по плечу?
Выпить хочу.
И вы ведь?..

20. Чёрный глобус

…и вы ведь хотели выпить? Не только самому выпить, подбить на это дело  ещё кого-то – просто так, бескорыстно. И возникает радость оттого, что… – соблазнил!
Отчего радость?
А хоть бы вот отчего – пить в компании гораздо интереснее… но ведь это уже корысть? Корысть. Маленькая, почти безобидная, но корысть… если не подлость.

***
Хотя нет, пожалуй. Здесь, в соблазнение на выпивку, преобладает всё же чистое чувство – чувство локтя, пафос коллектива…
А что, если соблазнить совсем непьющего?
Вот так, уловить его плачевное состояние, тоненькой вьюжкой подленько завиться в душу и – соблазнить… это ещё большая радость!
Это, можно сказать, крупная удача… или – добыча? Но тебе ведь ровным счётом ничего не надо от бедолаги – ни денег, ни связей, ни рекомендаций каких-нибудь… Вообще ничего. И вообще, ты не соблазнял, а утешал, помог утешиться человеку в горе старым, как мир, способом. Тебе же, лично, ничего от него не надо…

***
А вот тут и «поздравляю соврамши». Надо тебе, надо! В каждом кроманьонце гнездится чёртик, или чёртушка, или даже большущий чёрт-соблазнитель. И это он требует добычи, клянчит её у тебя… а ты, следовательно, тоже его добыча в свою очередь. Вот так, два зайца разом и поймали-с…
Да что, я один такой, что ли? И вы ведь, и вы ведь!.. И все мы вот такие, кроманьонцы окаянные! Покаяться бы… но в чём конкретно? Как сформулировать свой и одновременно общий подлый грех? Как сыскать слова для покаяния: единственные, непреложные – свои слова?
Или чего другого поискать?..

***
Неандертальца ищу…

***
…у историков есть циничное выражение: «История ре¬гулируется сбросом» т.е. – войнами. Это значит, человечество в данный период чувствует глобальную не¬готовность выполнить миссию, общее дело на земле. В таком состоянии, оно может только всё испортить, искривить божественный замысел, и поэтому предпочитает (более чутьём, чем осознанием) самоустраниться. Покончить с собой.Чаще всего это присуще самой «продвинутой» части населения – писателям,  учёным,  политикам.  А те, кого называют презрительно  мещанами,  обывателями,  а подчас и быдлом, в такой ситуации оказываются  самым  устойчивым, крепким звеном человечества. Спокойно перено¬сят «мутационные взрывы». Подспудная цель – выжить во что бы то ни стало. Не изменить роду, виду. Это, конечно, не говорится вслух, – подсознательная сверхзадача.
А самая крепь земли, сердцевина человечества – всё-таки Земледелец. Вот почему я и называю его Главным Челове¬ком на земле. Его уровень – полметра гумуса, это его природный слой. Его задача – стоять «Против неба на земле». И не мудрствовать лукаво.

***
Золото…
Золотой Век – секрет. С детства, со школы помним поэтов золотого Века. Они не более талантливы, чем поэты других веков, все настоящие таланты – примерно одинаковой силы – разлиты по всем времена. Секрет в том, что среда – социальная, общественная и, наконец, воздушная среда – неоднородна в разные времена. Сам витамин времени, состав воздуха разный. Вот секрет.
Поэтам Золотого Века дарована была такая качественная среда, такой мощный витамин времени, такой добротный, плотный воздух эпохи, что настоящие, тяжёлые слова не проваливались сквозь него, и не уходили на дно, а словам легковесным, пустоватым  просто физически трудно было пробиться сквозь него, сквозь этот благодатный, плотный воздух эпохи.
В ослабленном, рыхлом воздухе всё отчётливее проступает обратный эффект – как раз легковесное, т.е. –  го…нное – без труда, и даже в первую очередь пробивается наверх. И вот по нему, по этому всплывшему наверх дерьму, судят недалёкие люди о современной поэзии. Настоящее, тяжеловесное слово, золотое или жемчужное слово, рухнув сквозь разрыхлённый, слабый воздух, проваливается. Идёт на дно…
А много ли их выжило в революционных, военных, перестроечных катастрофах, много ли их осталось, настоящих, классических ныряльщиков за сокровищами? Но «резюме», приговор времени выносит уже не зоркая элита,  а именно подслеповатая масса, толпа вооружённых гаджетами читателей и даже фанатов домохозяйкиных поделок в подземке. Да и сам воздух эпохи пугающе схож с этим – искусственным, бледным, «сладеньким» воздухом метро…

***
…и воспел Великий поддонную, живородящую нечисть, из которой – по его глубокому пониманию – рождается ВСЁ. Скрутил, как яйцо курица, в коллоидном пекле своего поддона грязный, с проблесками перламутра, шедевр. Можно сказать, наворотил Апологию Грязи. Из невнятных обрывков почему-то разорванной тетради (по пьянке или в отчаянье разорванной – неизвестно) удалось восстановить фрагменты:

 «…и когда погpузнел чеpнозём, зашатался, как пьяный, захлюпал,
И дождём пpотемнел гоpизонт, точно веки сужая кpая,
Погpужаясь в икpу pазмозжившихся гpанул и скpупул,
Веpх и низ – плоским pтом – веpх и низ пеpежёвывая, –
Вот уж тут, pасфасована в сотах, в щелях баснословного ада,
Заспиpтована мифом, теpциной pассосана всласть,
Поднялась Благодать – pасплылась, pастеклась виновато
Чёpной лывой по тёплой земле... и откpылась великая Гpязь.
Так утpобно уpчали они, бессознанья могучие хляби,
Жадно чавкая, pаспpостpаняя такой беспpедел, беспpосвет,
Что оpфеев позоp помpачился мычащей тоскою по бабе,
По вползанию в зыбь, заpыванию в пах – позывным пpеисподней в ответ.
И воспета ж, о Боже, она, будто космос глухая аpена,
Где в пазы геpмошлема смеpдит, дышит кpовосмесительством стpасть
Метаpобота, геpмафpодита,  аллигатоpа, олигофpена,
Вся pептильно кишащая эта, пузыpящаяся эта мpазь...
Вот отсюда – теpпи! – pаспложается жизнь, вот её подоснова,
И пpедательством пахнет позыв плацентаpную тьму pастолкать,
Подавить эм»pотический бpед, чад гнилого похмелья, и снова
В недоноски пpобиться – сквозь гумус – и чахлое солнце лакать,
И, бpезгливо отдёpнув плеву, сеpовиево веко, где слизни,
И болотная зелень, и муть, ещё pаз подсмотpеть, тоpопясь,
Как две ласточки взмыли оттуда, две ясные искpы, две жизни,
И одна оглянулась – так сладко, сладко млеет, воpочаясь, Гpязь…
……………………………………………………………………………………
……………………………………………………………………………………
…вот я лежу... гpажданственен ли мой
Поступок? Я себя обоpоняю
От миpового зла. И зла не пpичиняю.
И путь воззpенья моего – пpямой!
Я, как свинья в гpязи, лежу в миpах,
Где плещут звёзды, лужицы вселенной,
Где блещет зло из мысли неизменной,
Фоpмующей в каpкасах догмы пpах.
Я мысль и слово ставлю на pебpо.
Вопpос – зачем? Ответ – я очень честен!
Ответ – обpыдло навье!.. Тут уместен
Вопpос – а пpавдой ли твоpят добpо?
Я полагаю, да. Хотя какой дуpак
Себя не полагал пpостым и умным?..
И этот свет когда-то станет сумным,
И эту мысль ещё охватит мpак.
Тогда скажу – гpажданственен и твой
Поступок, жалкий pаб, ты сбил оковы
Тоски моей (и новой, и не новой),
Но путь воззpенья твоего – кpивой!
Так и скажу. А до тех поp лежу,
И мой наpод глядит в меня с любовью.
Я бpат ему, я вpаг!.. Но я не кpовью,
Я только пpавдой вpемени служу.
Деяния мои невелики.
Точнее, велики. – Их недеяньем.
Когда заныли, как над покаяньем,
Над гpязью кpови нежные клыки…»

И – ничего более. Только маленькое что-то, вроде послесловия:

«…сладка грязь, кто спорит? Свинью спроси. Что свинью? Человека спроси, хорошо ли без грязи, крови, спермы? Нехорошо – подумает. А скажет – я чистый. Я мыслью живу, а не инстинктом, я в мыслях облетаю вселенные! Только вот мысль бы поднапрячь. Ага!..»

***
Главный человек земли, Земледелец, мирный пахарь…
его первым втягивают в мясорубку войн «продвинутые», как опять-¬таки главную силу, теперь уже – главную боевую силу земли. И он первым гибнет, хотя не заваривал это позорище, это побоище…
 …главный человек, с какой стороны не возьмись – Главный Человек.

***
Проживая краткий отрезок, по сути мотыльковый век, жизнь между двумя непроницаемо-чёрными стенами, человек почему-то задумывает себя веч¬ным… по крайней мере, ведёт себя в реальной и конечной земной жизни так, будто бы он  бесконечен, будто бы он совершенно бессмертное сущест¬во. Об этом невольно свидетельствуют  великие замыслы, боль¬шие, судьбинные поступки – в расчёте на вечность, ни¬как не меньше.
А сам-то при этом – мотылёк-однодневка: только вспыхнул, и вот – погас. Зачем же о вечном? Почему нужно вести себя так, будто ты, по меньшей мере, Кащей Бессмертный? Зачем жертвовать жизнью во имя чего-то там, совершать бессмертные подвиги и прочие благоглупости? А ведь живет человек в основном именно так – жертвенно.
И это вернее всего говорит о его бессмертной сущности. Я – мыслю,
Я – чувствую, Я – живу. Следовательно, живу вечно. Всё остальное – смена декораций, и Я об этом прекрасно осведомлён в самой своей глубине.
А возможно, ещё и – до всего...

***
«…дом, где мы грозой встречали полночь,
Где пластинка пела в две слезы…
Я тебя спрошу сейчас: – А помнишь?..
– Помню… – ты ответишь из грозы…»

***
…проклинать Историю? Сталина, Гитлера, Грозного, Атиллу… проклинать войны, кишмя кишащие преступления?
Надобно решить вопросик: а сам-то рад, что жи¬вёшь, дышишь, благодаря матери, отцу, Истории? Рад, что явлен на свет? Принимаешь ли эту, именно э т у  жизнь, на которую взираешь из сердцевины себя же самого, и сам же находишься в сердцевине этой жизни?

***
…кто я был? Отчаявшийся циник…
Осенью за прошлое корил,
А к весне, волнуясь, гиацинты,
Снова зацветавшие, дарил…

***
…если принимаешь жизнь как данность, сам ты – закономерное следствие соци¬ально-исторической, да и биологической совокупности – всего минув¬шего. 
Твои грехи – те же грехи общего прошлого, только в Большой Истории они увеличены (если не преувеличены), выпуклы, как под линзой. А твои личные уменьшены, скрыты в тебе. Но ты неотъединим от них, как История от своих, явленных миру и уже не совсем тайных. Историю, как и тебя самого, не перепишешь.
Ты, в общем-то, родился уже готовенький, с комплексами, талантами, способ¬ностями к подвигу, к преступлению...

***
…я переверну пластинку, хочешь?
Хочешь, распахну в июнь окно?
Я тебя спрошу сейчас:
– А помнишь?..
– Помню… –  ты ответишь всё равно…

***
…прини¬маешь жизнь, себя, своё? Прими Историю. Мириады семян из лавы хлынувшей спермы рвались к зачатию, но сложилось так, что родиться выпало именно те¬бе. Почему сложилось?
А вот так – всею совокуп¬ностью Истории сложилось. Ты – Победитель и Убийца одновременно. Убил мириады сперматозоидов, рвавшихся к матке, и вот теперь, как итог, в тебе, Победителе, сидит тайный убийца. И не ври себе. В каждом Победителе – Убийца.

***
…даже атмосферные явления, да¬же погода играла роль в зачатии. И еда, которую ели родители перед зачатием, и климат, и время года…
А уж психическая структура родителей чуть ли не напрямую зависела от социальной атмосферы, которая тоже ведь складывалась в ре¬зультате войн, передряг Истории, которая именно так, а не иначе скрещивала судьбы пращуров. Как же не принять Истории, если принимаешь – себя?..

***
…всё равно, сгоревшее сгорело,
Всё равно, мы тоже сожжены,
Всё равно, что нам однажды пело,
Пусть поёт с обратной стороны…

***
… другое дело, если не принимаешь этой жизни. В таком случае, наверно, имеешь право судить Историю (осудив вначале себя самого), потому что ты – «возвращаешь билет», отказываешься от жизни….
Но здесь уже проглядывают корни старинных ересей, – не самоубийство, но поэтапный, как бы само собою, самоуход, самоустранение в результате жесточайшей аскезы. Или повального пьянства…

***

Пьяные, трезвые… какая разница в этом, глобальном смысле детства, цветения, дряхлости, ухода… или  самоухода?  Каждый уходит сам…

***
И каждый переживает период фашизма в себе. Чаще всего в молодости: увлечение агрессивным стилем, «атакующими» поэтами, художниками, всем «роман¬тизмом», который,  в отличие от реализма,  бесчеловечен,  точнее – безотносителен к человеку, выкормышу гуманизма. Фашизм, «пучкизм», сбивание в пучок, в стаю, чаще всего молодёжную. А нередко звериную.
Выходит, фашизм сам по себе не химера, а нечто при-сущее. Как знамени¬тый комплекс детских  хворей, переболеть которыми необходимо. И чем раньше, тем лучше. Для выработки иммунитета.

***
«…который день я месяца не вижу?
Который месяц ёжусь от дождя?..
Какую жижу, Боже мой, какую жижу
Претерпеваем, братцы, без Вождя!
А был бы Вождь, он резко бы и сразу
Пресёк поползновенье вражьей тьмы,
Он запретил бы разом всю заразу!..
Но нет Вождя. И мучаемся мы…»
(Из «романтических» бредней Великого)

***
...тысячу лет в тысячах церквей, у домашних икон и лампад русские мужики и бабы восславляли иудейские имена, реки, земли, подчас не отдавая себе отчёта: почему они, русские, прославляют иудейские святыни?
Как же не быть  пресловутому еврейскому вопросу?  Но уж тогда,
коли ты славишь иудейские имена, возлюби и самих иуде¬ев…
Так ведь нет! Христу и пророкам поётся Осанна, а самого жида, реального носителя крови тех, кого восславляют в русских церквях, часто ненавидят...
Или это только моё непонима¬ние?
Или всеобщее непонимание Пути?.. 
Тут подсте¬регает еретическое: а что, если само Христианство не русский путь, а всего лишь тысячелетнее «хождение не в ту степь»?..
Но это логика, логика, а жизнь (и Христианство в первую очередь!) стоит на любви.
…и, опять-таки, в жизни всё перемешано: красота Идеи, Замысла, Служения, и – отв¬ратительный торговец у Храма, хотящий выторговать всё, весь мир, всех на свете!..

***
Вот диво – Апостолов, пророков-иудеев славит весь христиан¬ский мир, весь, кроме самих евреев-иудаистов. А может быть, им это уже попросту «не нужно»? За них теперь «рабо¬тает» весь остальной мир?..

***
«…всё смолкает, когда он, глаголя,
Точно грохнув одной из дверей,
Произносит в арабском застолье
Энергичное слово «еврей»…»

***
…неловкости, возникающие от неполноты чувств...

***
…но главное сейчас выяснить, что у них за отношения с Дудикой, кто он ей,  не захочет ли  Капелька дружка притащить в племя также, как проникла сама? А что? Лодка-долблёнка наготове, только оттолкнись от берега. А ведь дружка его подстерегала не самая достойная участь, останься он у Других. Свирельщик? Да это же самый презренный человек, надобный лишь на Празднике. Но почему его избрала Капелька? Вот что самое важное.
– Ладно – кивнул Зуб – расскажи про счастье. Мы о таком не слыхивали. Как и о твоей…. как ты давеча сказала? Любви…
– Понимаешь, Зуб, счастье, это когда ты с частью. И я никогда не бывала счастлива… Отца задрал вепрь. Мать была беспомощна… и никому потом не была нужна из молодых охотников. А меня сосватали за такого же, как я, сироту, который только и умел, что свистеть в свою тростинку. Свистел, правда, хорошо. Но в нашем племени самые сочные, самые лучшие  куски мяса не доставались таким, как я и Дудика. Мы ели остывшие объедки, только и всего. Я не знала счастья, Зуб. Ведь счастье, это то… это у того, кто с–частью. С самой лучшей, самой сочной, пылающей частью! Оно у того, кто сидит в центре пира!..
А может быть, с тобой у меня будет счастье? Ты же сильный! – робко спросила Капелька и с надеждой глянула в чёрные, ничего не говорящие глаза.
Зуб не спешил раскрывать все сложности нахождения её в чужом племени, объяснять ей саму чужесть и разительную непохожесть на других. Он лишь задал последний, мучавший его вопрос:
– А как же Дудика? Его убьют?
– Нет, что ты, что ты!.. Он сам меня отпустил… он плакал, не хотел отпускать, но выносить мои муки на раскалённой скале было выше его сил… он сам бы раньше умер… или зарезал себя. Я так думаю.
– А что с ним станет потом?
Капелька ответила беззаботно и почти равнодушно, и это, как ни странно, темно  и сладостно обрадовало Зуба:
– Да куда они без него денутся? Он лучший певец. Праздники не отменишь, а их вон сколько…. погорюет-погорюет, да подыщет такую же, как я, сироту… глядишь, и женится ещё. А сыновья, как знать… может быть, хоть они вырастут сильными и станут Охотниками!..
Зуб молчал. С Дудикой, вроде как, решено. А вот с самой Капелькой… она, прислонясь к сильному плечу Зуба, наверно, уже решила про себя – всё хорошо, всё наладится, всё как нельзя лучше складывается... да и вот он рядом, дикий, сильный зверь, настоящий… и вон, какие взгляды на неё мечет!
Уж в этом-то она разбиралась! Так ей казалось, по крайней мере. А вот скажи ей кто-нибудь сейчас, что предстоит вынести в ближайшие дни, да и в дальнейшие, когда надо будет кривой сошкой обрабатывать делянки, отбитые Зубом у злобного соседа Урыла, гоняться за козлихами по всему стойбищу, а потом умудриться сцедить у них молоко в бычий пузырь, а потом напоить капризных девчонок-малышек… и ещё много-много чего тяжкого и неприятного придётся вынести ей. И это лишь при условии, что она примет законы племени. А самое главное, если само племя примет её.
Вот это как раз темно и горько стояло под большим и неуклюжим вопросом на сердце у Зуба. Знай всё это Капелька, она бы так нежно и  ласково не прислонялась сейчас к нему. Повременила бы.
Но Капелька была счастлива. Она впервые приручала такого громадного, могучего мужчину,  и дух захватывало от предчувствия приближающейся ночи…

***
Веруешь, что бессмертен? Воистину бессмертен. Ве¬руешь, что из тебя лопух прорастёт? Прорастёт. Не сумлевайся.
 «Каждому – по вере его…»

***
Плюрализм, это «кто во что горазд»? Горазд на скрипоч. пиликать? Пиликай. Другой из камня дома складывает? Дельно. Третий белку бьёт в глаз? Супер. Четвёртый панегирики власти поёт? Доходно. Пятый клеймит власть? Можно. Словом,  каждому по зелёной улице.  То есть, и вправду, кто во что горазд. Что же тут плохого?
Но, од¬нако, почему тоской веет от выражения «кто во что горазд»? Словно бы слышится: «Ну, пошло-поеха¬ло!..». И безнадёжный взмах руки – да пропади всё
пропа¬дом!
Отчего сама тональность выражения  равнозначна безнадёге, крайней степени бардака во всём и вся вокруг? Плюрализм,  полифония,  полисемантика…  кто во что горазд, пошло-поехало, лучшее враг хорошего, бедность не порок, не грех в тюрьму попасть...  хорошенькая градация!

***
Бесстрашно мыслящий Кант считал, что государство, где более двух процентов населения овладели грамотой, уже стоит на пороге смертельной болезни. Со временем  процент увеличится, и всё пойдёт вразнос – вплоть до глобальной катастрофы. Кант искренне считал, не каждому под силу грамота. Далеко не каждый нравственно и природно развит настолько, дабы употребить её разумно.
Милейший старик Кант… глянул бы на испытания ядерной бомбы, на генетические опыты, заревел бы – «Да пропадите вы пропадом, образованцы шелудивые!..»
Он задолго до интернета ощущал избыточность информации для людей, «грамотеющих» на глазах, и, словно предчувствуя неизбежное появление компьютера, или чего-то вроде, пророчил гибель от расширения информационного поля.
От информационной переизбыточности.

***
«…когда устал старик Гомер
От гомерических химер,
Он мог подумать, например:
«Вот слепну… вот лысею…
Пора за «Одиссею…»…
Но, щелкопёрам не в пример,
Гомер не обижал химер,
Он обожал их!..
Например,
Он знал, нет с ними сладу.
И – ладил «Илиаду»…»

***
Кант и не предполагал, сколь быстро сбудутся его пророчества. Нет, не обзывал тёмный люд быдлом, не испытывал к нему презрения, просто очень хорошо ощущал силу иерархии. Как природной, так и социокультурной:
Одному судьба возделывать землю, другому учиться, а третьему – хранить знания. Причём хранить их в глубокой тайне, с величайшей осмотрительностью посвящая в неё только избранных, готовых, самим провидением приуготовленных к восприятию их, к доброму их применению …
Европеец Кант был африканцем, египтянином?
Нет, он был древним египтянином. Более того, он был из касты жрецов!
А, собственно, что в этом странного?

***
Умный, бесстрашный, независимо мыслящий кроманьонец Кант… хороший кроманьонец. Уже два века тому назад он окончательно понял: человечество в его образованчестве и всех исходящих из этого кроманьонских безобразиях обречено. И только ждёт Судного Дня. А вот что или кто выступит в качестве Судии – тут он допускал всё. Ещё бы! – Человек, представивший миру варианты доказательств Бытия Божия и одновременно не-бытия, был плюралистом высшей марки.

***
Современники описывали Случай с Кантом. Однажды, как всегда пунктуально, в намеченное время, прогуливаясь по улицам родного Кенингсберга, увидел дивную картину: бегает с топором какой-то мужик и рубит им – налево-направо – всех попадающихся под руку. Рубит без разбору, напрочь. Кто могли, разбежались.
Только не Кант. Он дождался мужика с топором.
Тот, подбежал и, уже замахнувшись, остановился… Кант, спокойно глядя в его глаза,  спросил только: «А что, уже прямо сегодня день забоя?..»
Мужик с топором (а это был явно не Раскольников, тот из другого анекдота) секунду смотрел на Канта, смотрел… а потом вдруг завизжал, выбросил топор и скрылся в ближайшей подворотне.
Если даже это и легенда, какое она даёт представление о степени убеждённости философа в неправомочности опошленного  человека пребывать в этом мире! Кант  нисколько не удивился Судному Дню. Даже самому Судии в образе мужика с топором не удивился. Какая разница, когда и как погибать заведомо обречённым?..
Самое поразительное в данной истории то, что именно философская убеждённость в жизненной ничтожности человека спасла человеку жизнь. И просто человеку Канту, и  Канту философу, и другим горожанам.
Без философского безумства он бы не сделался тем, кто – единственный в толпе горожан! – оказался способным отрезвить и напугать обезумевшего человека.

***
…и вот он – Чёрный Глобус в Мраморном Зале.
Чёрный Глобус – кошмарный аналог школьного. Тот был весь в голубых океанах, в синих прожилках рек, в кружевной ржави горных хребтов, в изумрудных разливах равнин, он был красивый и нежный. А этот…
Реки на нём чёрные, прожилки золотые, разливы белые. Глобус наркотрафиков, золотых, нефтяных потоков. И висит он в мраморном зале, на платиновой цепочке, над огромным овальным столом. А за столом восседают одиннадцать правителей мира, хозяев главных транснациональных корпораций, самых богатых людей мира, уже забравших над ним власть.
 Двенадцатый… о нём ни слова. Сам объявится к ночи, когда решит…
Сюда не допускаются даже президенты и короли, которые всё меньше теперь значат, роль их сводится к роли регулировщиков и вещателей народу почти недействующих законов. Государственные границы теперь символические. Впрочем, ещё кое-где маячат на вышках пограничники – для проформы и успокоения обывателей. Да и сама роль Государства сведена к минимуму. Границы размыты, легко смещаются в зависимости от направления потоков – чёрных, белых, золотых.
И главы корпораций, собираясь раз в месяц в Мраморном зале под Чёрным Глобусом, решают судьбы кроманьонского, заблудшего мира. Они разворачивают Потоки, назначают нужных в данный момент президентов и королей, крутят Глобус и решают – где уместно развернуть военную заварушку, где успокоить несогласных, где наказать, где помиловать.
Это и ООН, и НАТо, и прочие образования мира в одном зале. Апофеоз кроманьонской цивилизации, логический вывод из мелочно кишащего, хапающего, всё более темнеющего и безвольного субстрата кроманьонской лилипутии.
…Черный Глобус в Мраморном Зале…

***
…Зуб ощутил всё это, все эти розовые мечтания Капельки каким-то неясным чувством, и нежно, но с силой отстранил её от себя. Он решил тут же, у реки, рассказать ей кое-что из предстоящего:
– Завтра День Наказания. Для всех женщин. И ты тоже будешь наказана.
– За что, Зуб? Я же ни в чём ещё не провинилась… кроме побега от смерти…
– Закон племени. Раз в месяц женщин публично наказывают. Плетями. Вот и всё. Не нравится – вон лодка, можешь отправляться обратно… распнут на Скале.  Выбирай. Я не все ещё тебе сказал. Главное – Великаны. Они решают всё. Ты только вытерпи  мои побои молча. Обещаю, бить буду не сильно, не очень бойся… но  главное не это… тут Зуб смущёно  отвернулся от Капельки и надолго замолчал.
– Тут, знаешь, такая штука… и я боюсь, честно… дело в том, что у меня очень  большой… ну ты понимаешь… а ты такая, такая…ну, ты худенькая очень и маленькая. Хотя и понравилась мне почему-то. Сам не понимаю, почему…
В общем, если выдержишь меня в эту ночь, то и порку завтра легко выдержишь. Бить сильно не буду, я обещал. Главное, ничего не бойся. Если я взял тебя к себе, мы выдержим  всё. Ты мне веришь?
Капелька опять нежно, но уже со страстью обняла Зуба:
–  Я не боюсь…  я ничего с тобой не боюсь, Зуб! И ты не бойся. Мне старые женщины из нашего племени рассказывали про ваших… не такие уж они Там, внизу, большие… ну, может и побольше наших, но ненамного. А для тебя, Зуб, я готова на всё!..
Зуб довольно засмеялся и стал взваливать корзины и мешки с чудесным зерном на плечи. Капелька взвалила  две корзины – решила показать Зубу, что она не такая уж слабенькая, как показалась ему.
– Э, да так мы и за сегодняшний день дотащим всё. Если, конечно, не дриснешь по пути… ну, да ладно, в случае чего подмогну – широко и страшно, 
страшно по-доброму ощерился Зуб.
И они пошли…

***
Вначале было Слово… забыли? А пора бы, пора отдать самим себе отчет: нас всех «кинули» на языковом, на лексическом, на словарном уровне, а уж потом на социаль¬ном! Все эти лукавенькие «либерализации» (а что плохого, собственно?), все эти «плюрализмы» (т.е.  многообразия? Тоже пристойно), «залоговые аукционы» (этого вообще не понял никто поначалу. Аукционы… да они же были всегда! Ну и что в них особенного?), всё это было сброшено на неподго¬товленную почву.
И ведь знали что вытворяют, «языкотворцы»!..
Хорошо бы вслушаться – «вы-творяют»… Выворачивают, выкомуривают, выпендри… То есть – на-выворот.
А корень у слова мощный! – Творец, творчество, творить…

***

21. Чаю…

Творить словами смыслы умеют философы. Творить Мысль не умеет никто. Мысль нетварное, летучее созданье, и если каким-то образом (со-изволением?) попадает в твой мозг, тут уже дело за «процессором» – какова сила твоего соображения и способность обработки «данных», таковы скорость и качество результата.
Конечно, склад характера, особенности человека влияют на процесс, на скорость обработки. Но главное гнездится где-то далеко, в глубинах бессознательного. А это уже  не столько область философа, сколько поэта. Поэтическая мысль вообще куда глубиннее мысли философской, «сознательной».
Как-то я сказал об этом стайке молодых поэтов. Меня не вполне поняли. Пришлось растолковать на простом примере. Я прочитал целиком небольшое стихотворение Тютчева «Есть в осени первоначальной…» и добавил, что считаю этот шедевр самым философским произведением в русской лирике.
В нём нет философских терминов, силлогизмов, системы доказательств, но оно чудесным образом объемлет собою Истину – в человеческом объёме. В нём есть всё:  Пред-Жизнь, Жизнь, и за-Жизнь. И, главное, впрямую об этом не сказано. Есть только пейзаж, из которого чудесным (повторяю – чудесным!) образом вырастает всё это, и обволакивает душу всепониманием  сущего. Это и есть Поэтическая Мысль, способная дать фору любому философскому сочинению…

***
Когда я почуял, что на моих питомцев сошло некое понимание сказанного,  обнаглел и добавил: «Не гонитесь за смыслом. В стихах смысла нет».
Они раскрыли рты в изумлении и онемели. Лишь один спросил растерянно:
«А что есть?..» 
Утешил, как сумел: «В настоящих стихах, которые иногда восходят до высот поэзии, есть нечто гораздо более ценное, нежели смысл, в них есть – Поэтическая Мысль. Собственно, она одна и озаряет душу. 
Световой сквозняк, блуждающий по вселенной, пронзает её всю насквозь, а не одного только человека, и если удаётся в счастливые мгновения уловить тот сквозняк и заключить в строках – между строк – поверх строк – это навсегда! Это уже Поэзия, а не просто стихи. Вот здесь и проходит почти незримая грань между Поэтической Мыслью и смыслом.
Смысл оставьте философам…»

***
…я понимал, что излагаю максимы детям, что не всё так просто. Но есть время именно максимального воздействия на души, сердца и мозги. Это время юности. А дальше, кому положено, разберутся. Если не во всём, то во многом.
Ну, хотя бы в том, что смысл в стихах есть, и немалый. А что не он там главное – тоже разберутся. И пойдут ещё дальше. Начнут играть смыслами, скрещивать их, переплетать родное с чужеродным, живое с неживым, и получать в итоге очень странную, но заманчивую смысловую мутацию…

***
«…как инвалюта от инвалида,
А пара пива от пивовара,
Как терракота от таракана,
А катаракта от каракурта,
Как гонорея от геморроя,
А от пилота полёт болида
Мы отличимы, и мы отчалим,
И мы отчаливаем на кулички,
От дома отча к чертям собачьим,
К волчцам колючим – мырчим и вячем,
Мяучим, крячем, фырчим, пророчим,
Корячим птичей, мрачей… а  впрочем,
Чего бурчим? Для чего маячим?
Никто не знает чего портачим,
Санскриль, сакраль, озарель морочим,
Латыль порочим, жалезо мучим,
Ляминий учим латать парады...
А во-он – летательные аппараты
Под парапеты авиалиний
Завиливают, как в исход летальный…
Отлив винта ли? Иллюминация?
О, левитация Лилиенталя!
О, эволюция галлюцинаций!..
Не лепо ль, братцы, и ны потщиться,
Аще простреться в иные святцы,
В люминисцентный прострел плаценты?..
О, навигация гиперпростраций!..
О, голубиция люминисценций!..»

***
…дотащились к ночи. И опять никто из племени не увидел Капельку.  Ничего, завтра увидят… совсем голую – печально подумал Зуб. Жалко было такую живую, чудесную и уже почти свою игрушечку выставлять на погляд плотоядным чужим мужчинам. Но – чему быть, того не миновать… пора укладываться.
Малышки мирно сопели, заботливо обёрнутые старшеньким Лбом в козьи шкурки. Другие мальчики тоже уже спали. Капелька, мужественно проделавшая путь с немалой ношей, просто валилась с ног,  Зуб это ясно видел, и решил уже, было, что даст ей выспаться одной и трогать её сегодня не будет.
Но она, к его изумлению, сама поманила в дальний закут пещеры, и решительно сбросив с себя расписные одеяния, предстала перед ним совершенно нагая, как тогда, на реке. Зуб обомлел. Он думал о дальнем… он, как мог, оттягивал неизбежное… но ведь она сама, сама!..
Зуб ощутил в себе чудовищно набухавшую, огромную плоть, громоздившуюся там, внизу, под мамонтовой, приподнявшейся шкурой. И плоть эта, сильно набрякшая, очень болела. Да – тут Зуб не мог себе соврать – эта плоть хотела её, Капельку!..
И хотя Зуб уже был готов ко всему, но теперь… теперь Зуб трусил. А вдруг она, Другая, которая совсем из другого народа, вдруг у неё Там, внизу, тоже всё какое-то другое?..
Худенькая, бледненькая, уставшая до смерти, Капелька хотела, казалось, сейчас только одного – свалиться на каменный лежак и уснуть… но её глаза…
Глаза её, бывшими на свету голубыми – тоже диковинными, ибо у женщин его племени глаза были чёрные или тёмно-коричневые, глаза Капельки вдруг потемнели, сузились, и засверкали зелёными искрами, которые, казалось, летали и даже потрескивали в темноте пещеры…
Зуба трясло.
Но Капелька звала. При свете коптилки её вздыбленные груди просто пугали Зуба. А её лоно!..
У его Пикальки лоно было словно бы вдавленным в широкие бёдра, только лобок явственно выступал, но за густой волоснёй почти не виделось самого устья . А тут… лобок Капельки был лишь слегка закурчавлен нежными рыжими волосиками, но самих потаённых складочек не было видно. Один только лобок, сильно выпиравший внизу живота, вот и всё.
«А может, у них как-то всё по-другому – подумал в замешательстве Зуб – и дети у них рождаются как-то по-другому, по-особому»?
Но отступать было поздно. Да и позорно для мужчины, особенно такого мощного. Просто позорно...
И он подошёл к ней, сверкавшей всё гуще своими зелёными искрищами из сильно сузившихся глаз, и грубо повалил  на каменный лежак. И Капелька нежно, но очень сильно обняла его шершавые плечи, впившись в них до крови маленькими острыми ноготками, а потом, бесстыжая, сама взяла в руки его набухшую плоть…

***

***
«…а-а, у нас какого русака на трон ни возведи, всё одно – евреем станет.
Метафизика, однако…»
(Великий очарованный)

***
«…Молодой израильтянин,
Русский патриот,
«Широка страна…» – затянет,
И ревёт, ревёт.
Солона слеза Синая,
И тоска, тоска,
И длинна страна родная,
И узка, узка…»

***
Еврей бьётся – за Букву.
Русский – за Слово.
Человек – за Целое.

***
…идти, рваться вперёд – бессмысленно? Или есть смысл… но где? А вот он, смысл, – прагма¬тический, низкий, но, за неимением высокого, вот: рвись вперёд – в толчее, давке, в горящем госпитале, среди калек, обрубков, культей – рвись и не думай «зачем?», рвись и всё, ибо Тебя Подберут Первым!
Первым подберут хотя бы потому, что ты дальше всех отполз от эпицентра огня по ко¬ридору (к примеру, больничному коридору). Кто-то проходил мимо и увидел тебя первого, и помог тебе. Пожарники, спасатели, опять же первым подберут тебя, ибо ты полз, ты рвался, пока другие рефлексировали, или просто ленились, осознав «бессмысленность» любых здесь усилий. Вот до этих-то доберутся спасатели в последнюю очередь, если вообще доберутся. А тебя подберут первым. Потому и ползи, и не задумывайся.
Так нищему, отбившему для себя местечко в начале торговой улицы, подадут более, чем следующему. Так у первого продавца в рыночном ряду разберут товар скорее, чем у последнего, или даже среднего торговца (при равном качестве товара, разумеется).
Некра¬сивый ракурс, понятно. Но и он годится, ког¬да очень уж затошнит при виде рефлексирующей интеллигенции: «А зачем? А есть ли во всём этом смысл»?.. Да есть он, есть смысл, олухи! Жизнь умнее, да и последний торгаш, кажется, умнее…

***
– Опять зовёт он за собой…
– Куда зовёт?
– Куда-то в бой…
– А бой за что?
– А бой за то,
Чего не ведает никто…

***
…а Фидель тоже из великанов. Из неандертальцев. – Скошенный лоб, борода, отвага, бессмертие. Герой!

***
…нет-нет, Пикалька такого никогда себе не позволяла. Да он бы убил её! Как это можно, священную мужскую плоть брать в женские, второстепенные руки? Такого у них не водилось. Но вот тут, сейчас, с этой чудной зазывной тварью Зуб ощутил что-то совсем неизведанное, особенно когда она ещё наклонилась к нему и нежно-нежно поцеловала туда, в самый низ. Мало того, она стала лизать его священную плоть, своим узким, длинным, как у змеи, шершавеньким язычком.
Такого Зуб не ощущал ещё никогда. В нём и противилось нечто, и одновременно же говорило – «Тебе хорошо? Тебе ведь никогда не было так хорошо? Значит, не противься, отдайся стихии, а там – будь что будет… ты и так уже перешёл все запреты и позволил этой твари, трогать тебя. Ты сам привёл её в своё племя, и завтра же сам отхлещешь её на виду у всех… так отхлещешь, что она, может быть, и не поднимется с Камня. И всё решится само собой…» – Зуб уговаривал себя, а между тем… да, да, это так, он не хотел себе признаваться, но ничего не мог поделать с этим невиданным, неслыханным, охватившем всю его тёмную, мощную плоть чем-то неизведанным… может быть даже неземным – ему становилось всё слаще и слаще. И он понимал, что завтра пощадит её и будет хлестать только для вида – мягкой конопляной плёточкой, которую давно опробовал на любимой Пикальке. И никто не укорил его никогда, и никто не заподозрил, что он бьёт её только для виду, соблюдая  Традицию предков, и только.
А между тем Капелька вытворяла нечто совсем уж бесстыжее со Священной Плотью Зуба. Она не только обнажила её губами,  но и покусывала. И тут уже Зуб не стерпел. Он взвыл и зарычал так, что Капелька отпрянула от него, не понимая, что с  ним такое случилось.
Зуб опрокинул её на ложе и, уже совсем не щядя эту бесстыжую, маленькую,  хищную тварь, посягнувшую на Самое Священное, резко и мощно вошёл в её узкое лоно своим чудовищным… не членом даже, а – Хоботом, огромным Спермопроводом.
Он думал, что она умрёт, и был даже готов к этому, после всего, что она  проделала с ним. Но она, нежная и хрупкая Капелька, только сладостно застонала, и, раздвинув  ещё шире  бесстыжие лядвии, снова впилась острыми ноготками в его плечи, обвилась тоненькими, как стебельки, ручонками, все крепче привлекая Зуба к себе, погружая его в себя…
«Ничего себе! – Только и успел подумать Зуб, уже без опаски проникая в её недра и поводя там своим огромным членом – значит, врали наши старухи про Других. Да, на вид они маленькие, белотелые, хрупкие… но Там-то у них – ого-го!»

***
 «...мне чернавку? Да ну!
Мне взыщи по рожну,
По дородству, по стати, по выговору…
– «Ой ли? Матушка-рожь
Дураков кормит сплошь,
А пшеничка, касатик, по выбору…»

***
…когда рушатся идеологические и религиозные постройки, остаётся фундамент, с которого приходится начинать вновь. Тут неизбежен вопрос – а на чём будут держаться эти, новые уже, надстройки?
Да всё на том же, что и прежние, рассыпавшиеся на глазах. И фундамент один (если обобщать верования человечества) – всемирный пантеизм. У разных народов он со  своими от¬тенками, и оттенки очень важ¬ны. Так у эллинов, к примеру, пантеизм хорошо оформлен, он успел обрести черты человекобожия.
Говоря по-научному, в эллинском мире была уже стадия антропоморфизма – боги бесе¬довали с людьми, вмешивались в их земные дела, даже смешно «сквалыжничали» с ними.  Заводили любовные шашни с человечицами – то золотым дождём, то ещё как проникали в их прекрасную смертную плоть. И чисто по-человечески трусили перед своими жёнами-богинями, которым изменяли с простыми смертными. Гнев богинь был ужасен. Взбесившаяся от измены благоверного богиня («Как? С простой бабой изменить? И кому? Мне, богине, с какой-то подлой тварью?!.») была воистину страшна.
И облик боги име¬ли человекоподобный, словно были созданы по образу и подо¬бию человека, а не наоборот.
Славянское же язычество перед принятием Христианства в России пребывало ещё на стадии зоомор¬физма. Печаль в том, что личностное, человеческое начало не успело проступить в славянском язычестве, как у греков и некоторых других европейцев. Век-полтора ещё,  и личностная структура оформила бы эти древне-юные мифы, «прорисовала» сквозь структурную решётку лик и образ  человекобожия.
Не огнём и мечом, а личностным осознанием принималась бы новая вера. Когда личность оформилась в этносе, она выбирает сознательно личностную же религию. Без пресловутого «синкретизма» –  двоеверия.

***
…некто,
Некогда,
Кое-никак,
То есть кое-нигде
Понял, что это –
И то, и так,
Так как всегда –
Везде…

***
Но тут уж неизвество, а что за религию «выбрала бы» для себя Россия. М.б. индуизм (если Индия прародина славян, по некоторым верси¬ям), или зоорастризм? Или симбиоз востока и запада? Россия всегда перемалывала в себе и то, и дру¬гое, умудряясь оставаться собой.
Представим синтез индуизма и христианства с выходом на все¬ленско-личностные вершины мысли, бытия. А что?..
Соблазнов и вариантов много. Только где оно, сослагательное наклонение?
И потом, все эти чаяния возможны лишь в том случае, если ты расстался с понятием провиденциальности, даже безвари¬антности истории, а главное – Веры. Вот в чём и соблазн, и лукавство подобных рассуждений.
А уж как заман¬чивы они, как заманчивы! Словно всё ещё можно повернуть вспять, и начать заново… на старом фундаменте...

***
     «…а был он, был круг единенья религий!
     Венчает уже пантеон звероликий
     Верховный наш Бог – светлый Род-Световид.
     В четыре лица он все стороны света
     Уже озирает. Но мало и это, –
     Он Космос уже обозреть норовит!
     Корнями в земле, головой уже в звёздах,
     Он мощно сгущал, сопрягал тёмный воздух
     Звериного мифа, чей хаос бурлил
     Внутри скорлупы: пламенел, выплавляя
     В себе Человека, и смутный являя
     Земле – Световидовым космосом – Лик.
     Аморфный, звериный, коллоидный ужас
     Редел, человеком в себе обнаружась…
     Но тут из пучин средиземных  волна
     Сквозь Чудь пронесла иудейское чудо,
     Знак Рыбы на Русь накатил, Чудо-Юдо
     Взмутило, восстав из волны, времена…».

***
Сказано в Символе Веры: «Чаю воскресения мертвых и жизни будущего века».
О воскресении мертвых говорится не только в «Символе Веры», это «разлито» по всему Писанию. Причём, речь идёт о воскресении во плоти. Не абстрактное воскресение, не эфирное «парение духов», а именно – во плоти. И поневоле задумаешься: а в какой плоти? В которой хоронили? Или в детской? Или в юношеской? Писание не даёт конкретного ответа. Мысль заходит в тупик…
И только душа шепнёт: «Не мучайся, не гадай. У Бога нет мертвых, есть – Замысел о Человеке…». А Замысел, по определению, не может быть не идеальным.
Следовательно, воскресение состоится именно в идеальном виде, в том, каким ты и был Задуман в лучшем виде. Жизнь измучивала, болезни уродовали, войны калечили… так не обрубки же воскрешать! Зачем? Чтобы и – там – мучиться?..
Нет, Замысел именно об идеальном человеке, каковым так и не удалось стать на земле большинству землян. И только там увидится – каким ты был задуман воистину, и сравнится – каким прошёл в реальности по земле.
О таком воскресении и сказано: «Чаю…»


22. Жру икру…

Чаю воскресения…
Чего-чего?.. А –  всего! Исчезнувших земель, цивилизаций, мифов, преданий…
Родины, в конце концов!..
Атлантида… это уже не таинственная земля, но символ утраченного, затопленного волнами времён и событий. Вот как великое детство, как великая страна, где родился и рос. В памяти каждого из нас это – Атлантида. И детство, и Родина, и Советский Союз – Атлантида. Одно плохо в этом отождествлении: Атлантида затонула навсегда, и если даже найдут остатки где-нибудь на дне океана, в первозданности её не вернуть…

***
 «…Вам «Крем-соду»?.. или «Грушовый»?.. –
Вопрошал на углу трёхгрошовый
Газированный истукан,
Был он вежливый, да не дешёвый –
Целых три гроша за стакан!
Брали чаще всего газировку
За копейку… хотя без сиропу,
Но в таких молодых пузырях,
Что никто ни в какую Европу
За какой-нибудь «Фантой» нырять
И не думал…
Америка!.. «Пепси»!..
«Кока-Кола»!.. – на кой? Были песни,
Точно огненные пузыри!..
Да и те истуканы, по чести,
Были в масть им, и порознь, и вместе –
Пламенели  расцветкой зари!..»
(Из 50-60х годов)

***
…и всё-таки не Атландида, нет! Пусть она будет прообразом утраченного для атлантистов. У нас лучше образ. – Град Китеж называется. Вот это не безнадёга, это – надежда.

«…на берегу собирались. Говорили толково, учёно,
Жгли костры Светлояра, рядили, как праведно жить…
С иконописцем ругался художник,
Корил богослова начётчик,
И, дивясь, слушал их
Обомлевший от страха мужик…»

Град Китеж лучше уже тем, что слышен звон его колоколов со дна Светлояра. И пусть это легенда, ничего страшного. Предание и легенда мудрее, правдивее самой видимой правды…

***
И всё-таки нет, не  в политических омутах стоит копаться, а глубже. Черти – там, в сущих глубинах.
 Например, присмот¬реться к механике оборотничества.  Куда как актуально! А присмотревшись, разобраться не только в эт¬нографическом плане, но и в плане космическом.
 Ну вот, к примеру: нор¬мальный человек в общем знает как себя вести с другим человеком в пограничной ситуации. – Можно подать в суд, можно дать в рыло. А вот как поступать с оборотнем? Иные законы, иная игра. Отто¬го-то и растерянность – как быть? По каким правилам здесь ведётся игра? Причём не с кем-нибудь, а именно с тобой.
Хотя напрямую к тебе вроде бы и не обращаются.
Оборотень – явление иных измерений, и что его вытолкнуло в наше измерение, не вполне ясно. А чаще вообще неясно. Оттого страх, безнадёга: игра происходит на чужом поле, нет законов в устойчивом по¬нимании.
Политики подхватили древнюю игру дьявола, и они теперь производное от тёмных, неясных нам сил. Коммунисты оборачиваются демократами, и – не¬понятно как с ними быть, каким судом судить. Прежде бы¬ло яснее.
Вот – большевик, он рушит Храмы, он ненавидит крестьянство, как материнское, родовое начало, он любит железо и пролетариат (о чем Николай Клюев пронзительно писал, едва ли не  плакал… «Земля и Железо»…), любит домны, плавку, ковку…

***
«…брожу ли я, стрелой пронзённый
Амура, водочку ли пью,
Тружу ли серый и казённый
Ярем, я гордо сознаю,
Что не амбарный ключ позорный,
Что личный свой, златоузорный,
Как тот кузнечик беспризорный,
Я ключик счастия кую!..
Уйду ли я от ласк интимных,
Бреду ли я в аллеях тёмных,
Паду ли я вдоль улиц шумных,
Кую, кую, кую, кую…»

***
Мать-Земля, душа России, уступила место Духу. Земля уступила Железу.
Первые пятилетки, индустриализация, коренная перестройка России… зачем?  Оправдана ли эта перестройка в перспективе Истории? Кто ж знает.
Но факт остаётся фактом – индустриализация  перемолола монстра, подавившего Европу. Здесь действительно есть нечто мистическое: Германия была ещё более «железной», но её удалось сломать. Как? Не только непомерной кровью, но и Духом, устремлённым не в землю,  а – ввысь.
А потом Гагарин полетел – тоже ввысь!
…и Души жалко, и от Духа не отречёшься… Россия…


***
«…а-а, у нас как повелось, аж с Ивашки Грозного и досе,  сколь КПСС не создавай, всё одно – КГБ получится…»
(Великий разочарованный)

***
…Зуб так измучился без женщины, и так – непонятно, неправедно – хотел эту приблудную тварь, что почти сразу проник до самого дна и мощно извергнул всё своё пылающее в её распахнувшуюся, готовую только для Зуба истеру. Готовую только для его семени.
Капелька счастливо и протяжно застонала, покусывая свои запястья, чтобы диким криком не разбудить спавших за каменной стеной малышей. А потом, очнувшись и повернув к изнеможённому, опрокинувшему на каменный лежак голову полуживому Зубу своё раскрасневшееся лицо, вкрадчиво спросила:
– А если… а если у нас будут дети?
– Какие дети?.. – полусонно откликнулся засыпающий Зуб. И Капелька поняла, лучше его сейчас не тревожить. Бесстрашный, мощный  охотник Зуб целых полгода томился без женщины, и она верила ему. Верила и всё. Да, такой сильный мужчина, ещё не очень старый и практически здоровый, без крупных ранений, долго не может без женщины, это понятно, и никому другому она не поверила бы. А вот сейчас, на удивленье себе, вопреки всяческому разумению, почему-то сразу,  безоглядно поверила. Было что-то детское в его «зверском» лице, сильно выдающихся скулах и надбровных дугах, в заросшей шерстью спине – давно выгоревшей на солнце шерстью, ставшей почти белесой. Она казалась ей нежной, как молодая, но уже опалённая солнцем трава, и Капелька ласково зарылась в неё тоненькими пальчиками. Она её сразу полюбила, сутулую мощную спину охотника. Как и самого Зуба…
Но он, ребёнок, никак не мог понять, что такое любовь, что такое счастье, и вот всё это – Капелька прекрасно осознавала сейчас – предстояло умом, терпением и вековечной хитростью женщины всё это ему объяснить… и лучше не сейчас,  не этой ночью…
И ещё спокойно объяснить, чтобы он не боялся глубоко в неё проникать, чтобы был смелее, и не так торопился, как в первую ночь… не словами даже объяснить, а чем-то иным, потаённым, что искони знает и умеет только женщина. Также, как недавно удалось деликатно и между прочим прояснить её отношения с Дудикой…
Ах, Дудика, Дудика… скитается, поди, где-то в горах, плачет на своей свирелке…
Да что Дудика! Он, конечно, хороший юноша, но ведь Капелька, а по- ихнему, по-прежнему, красавица Радуна – имя, с которым она решила расстаться навсегда, решила напрочь забыть Дудику и не тревожить понапрасну память. Ведь у неё теперь был мощный мужичина Зуб, и ей предстояло завоевать его. Только его, никого более!
Всё это она решила в первую короткую, осеннюю ночь. Решила бесповоротно. Он авторитет в племени – раз. У него хорошие умные дети – два. Со старшенькими, особенно со Лбом, она уже успела подружиться – три. Ну а девочки-малютки… ничего, подрастут, станут помощницами. А кроме того…
Капелька теперь была почти уверена… да нет, она это просто знала и чувствовала в себе, что сегодня понесла, и вообще у них с Зубом будет большое семейство. О завтрашнем знакомстве с племенем, и особенно о Дне Наказания Капелька старалась не думать в этот счастливо опустошённый час. И, утомлённая, спокойно уснула. Маленькая Капелька рядом с громадным Зубом…

***

«… жру икру. Чёрную.
Ночь нежна. Жить
Можно, брат. Спорную
Мысль не разрешить.
Нет, не разрешить.
Скопом – не решить.
Не решить, мать честна,
Так, чтоб враз, начисто,
Гордо, на миру!
…вот решил… начерно.
И сижу. Жру…»
(Из опусов Великого: «Спорная мысль о всеобщей справедливости»)

***
…а большевики ничего и не скрывали: они действовали по своим железным зако¬нам, которые ясно декларировали. Ясность подвела. Они себя – обнаружили. И проиграли. Довольно-таки скоро…
А нынешние – темнят. И потому страшно, что это вяз¬кое, оборотническое начало избудется нескоро. Они гладкие, как яйцо, их не ухватишь. Они добрые, говорят правильно, а людям всё хуже и хуже. И правят именно они, оборотни.

***
У японцев есть притча о страннике, которому на горной дороге
повстречались разбойники. Он взмолился – пощадите, люди добрые! Они засмеялись: это мы-то добрые? И провели ладонями по своим лицам, которые тут же стали гладкими, как яйцо – без глаз, ушей, носа, рта…
Странник, закричав в ужасе – «Демоны, демоны!..», кинулся бежать.
Удалось оторваться. Скатившись по горной круче, побежал в поле, наугад, в полной тьме… и вдруг, наконец, во тьме блеснул огонёк.
Он подошёл ближе, и понял, что спасён: у реки разводили костёр добрые люди, рыбаки. Они накормили, успокоили странника, и он рассказал с какими оборотнями повстречался на горной дороге. Кто-то из рыбаков переспросил странника: а как они такое делали? Странник повторил жест. Тогда один из рыбаков переспросил: вот так? – и провёл ладонью по лицу. Лицо стало гладкое, как яйцо…
Что стало с тем странником? Не хочется вспоминать.

***
Хочется вспомнить другое, хочется вспомнить древнее магическое слово, где по преданиям кроется волшебная сила, сметающая напрочь всю нечисть, всех оборотней. Где оно, то Слово? В древних заговорах? В оберегах?..
Предки носили в кармане чеснок – от колдовской порчи и сглаза. Если же вдруг его не оказывалось с собою, а навстречу шёл заведомый оборотень или колдунья, просто показывали дулю – это ведь и есть (даже по своей форме) чесночная головка. И трижды кричали волшебное слово: «Чеснок! Чеснок! Чеснок!..». Нечисть отступала….
Но древние, похоже, не знали той степе¬ни изворотливости, проступившей в нынешних оборотнях.

***
Впрочем, они не знали и пси¬хотропных, «говорильных»  средств, которыми можно нейтра¬лизовать эту сволочь, и даже выведать тайны наших, украденных ими денег. Узнать их пин-коды, банковские счета, перезапрятанные чёрт знает где, чёрт знает на чьи имена и счета.
Только – не стрелять. Каждый пристре¬ленный оборотень унесёт с собой в могилу свои шифры и сче¬та. Более того, каждый второпях застреленный оборотень – это новый оборотень. Причём, оборотень в квадрате. Он теперь уже из числа допрашивавших, а по ходу допроса выведавших секреты и пин-коды тех, подозрительно быстро застреленных после «следствия» оборотней. (Не забыть про скорый суд над Чаушеску).

***
Помнится, во время «Узбекского Дела» времён перестройки, хаживал в народе  жуткий анекдотец. Следователь допрашивает узбекского воротилу, уговаривает:
– «Выбор двоякий: расстрел или явка с повинной. Срок скостим…»
– «Честное слово?»
– «Честней не бывает!..»
– «В ауле, у кузнеца Али под кузней десять миллионов. Скостите?..»
– «Похлопочу, похлопочу…»
Идёт к начальнику и докладывает:
– «Хоть сейчас – говорит – расстреляйте, ничего не знаю, ничего не скажу…»

***
Справедливости в мире нет? Есть.
Справедливость – хромой, слабый верблюд. Революционер.
Сильный верблюд – эволюционер.

***
«Когда караван поворачивают, хромой верблюд оказывается впереди…».
В этой восточной мудрости скрыт дальнейший, диалектически пока не развернутый, засшифрованный смысл. Что ж, развернём.
Итак, хромой верблюд (много, целый класс хромых верблюдов, которые всегда сзади) оказался впереди. Проецируем ситуацию на социум: произошёл очередной переворот, кто был ничем, тот стал… ну, понятно. Революция победила, хромой верблюд добился социальной справедливости. Но караван продолжает идти.
И тут диалектика нарезает круги.
 Постепенно, по ходу дела мощные верблюды вновь подминают и оттесняют назад хромых, природно слабых. И опять оказываются впереди. И опять – долгий эволюционный путь. Сильные угнетают слабых, дарвинизм торжествует, возле сильных вьются пройдохи, плетут козни и прочую подлянку. Образуется каста власть имущих с прихвостнями вокруг. Но время идёт, власть костенеет, социум опошляется. Несправедливость становится невыносимой.
И опять в среде хромых зреет бунт, переворот. То время, пока он созревает, и есть  долгий эволюционный путь. А потом – резкая, краткая вспышка зрелой ненависти, предельно обострённое требование справедливости…
В итоге очередная революция, и опять хромой верблюд впереди.
Но караван-то идёт. Идёт, идёт, идёт... и уже не диалектика, а старая, как мир, сказка про белого бычка…или верблюжонка.

***
Вопрос – кто прав?
Ответ – оба правы. Каждый в своё время.
Вопрос – где справедливость?
Ответ – дарвинская у эволюционеров, природно сильных.
Социальная – у революционеров, обиженных природой.
Вопрос – как быть?
Ответ – Быть. И – не зарываться. Не объявлять себя всевластным,  попирая Бога. Тогда Бог вступается за обиженных. Бог тогда – Революционер.
А потом снова – Эволюционер.

***
…глуп спор о единственно верном из двух путей: эволюции или революции.
Глупый кроманьонский спор.
Неандерталец не попустил двойственности. Ушёл в другое измерение…

***
«Казнь судьи неправедного» – картина «малого» голландца. Её не шибко у нас популяризируют, понятное дело. Картина маслом. Но впервые я увидел её в чёрно-белом изображении. Хватило кое-что понять про хвалёный европейский суд.
Городская площадь, полная горожан: ремесленники, торговцы, няньки с детишками на руках. А в середине площади, прямо перед ратушей – голый судья, распластанный на помосте со связанными руками и ногами. Несколько горожан, видимо, мясников, мастеров дела, умело и неторопливо, на погляд всему миру, сдирают с него живьём кожу. Аккуратными такими ремнями, завивающимися чуть ли не в колечки...
Картина прописана так тщательно и добротно, в таких деталях, что потрясает даже не сама жестокость происходящего, но – обыденность ритуала. – Глаза горожан! Тут отчётливо понимаешь, это творилось не раз и не два. При этом сострадательных лиц у присутствующих как-то не заметно… а и поделом!
Судье горожане – всем миром – доверили святое: вершить справедливость, а он их предал. Вероятно, простили разок. Может, и другой. А потом осознали нутром – надо убить гадину, убить мучительно, но главное – публично. Другим в науку.
И внедрялась эта практика, похоже, не одно десятилетие. Вот из этого «славного» европейского средневековья и вышел тот самый суд, который нам ставят ныне в пример.
И при этом нас же призывают к либерализму.
Да, наверно, в сравнении с нашими судами европейский получше. Но у нас не было инквизиции. Не было даже китайской  практики отрубания рук за воровство…

***
…день выдавался ясный. Рыжее косматое солнце уже вышло из-за Красной отвесной Скалы, а у  Белой пологой Скалы уже собирались женщины. Оно готовили конопляное масло, широкие листы подорожника – для лечения после побоев, и переговаривались между собою – кому первой ложиться на Скалу. Но тут произошло невероятное.
Зуб, в сопровождении Родоначальника, вёл с собой Другую. И она вся была закутана в какие-то невиданные одеяния, которыми были окутаны не только бёдра, но и груди. Причём эти груди торчали торчком, это было видно даже под одеяниями.
Первый не выдержал сосед Зуба, Урыл. Он прокричал так громко, чтобы слышало всё племя:
– Это запрет! Нам же запретили Великаны общаться с Ними,  а тут…  а тут…
Родоначальник спокойно прервал Урыла:
– Без веления Великанов мы ничего не решим. И не станем решать. Я так думаю. Пусть и она, Другая, пойдёт с нами к Великанам. Но только  пусть она, как все женщины нашего народа, пройдёт сегодня наш Ритуал, а завтра мы всем племенем пойдём к Туда, к Великанам. Они решат… если только останется эта Другая, в живых… да вы только посмотрите на неё…. она же Другая, в чём только дух держится?.. – глядите, глядите!
– Бить буду я – крикнул Урыл. – знаю я, как он бил свою Пикальку… смех один, а не битьё!...
Тут уже зарычал Зуб:
– Бить буду я…. А ты  свою бабу бей сам … да не до смерти, гад! Прошлый раз едва отходили…
– Правда, Урыл, чего ты свою жену мучаешь? Чего плохого  она тебе сделала? – медленно вопросил Родоначальтник. И Урыл вынужден был ответить. Перед всем племенем: ясно, без отговорок.
– А  зачем он мою жену – тут Урыл кивнул в сторону Зуба – заманивает к себе в пещеру? Детишек посторожить? Ха! Да вон сколько свободных женщин в племени…. нет, моя жена ему понадобилась….
– Вот пусть он сегодня первой новую женщину и побьёт – решил Родоначальник, и  приказал Капельке – раздевайся!..

***
…но зато у нас лучший в мире балет. Вопрос – откуда он взялся в такой «медвежьей», в такой «неуклюжей» стране? А вот оттуда – из барских конюшен, где  пороли крепостных актёров и актрис за неточность в исполнении танца. Это была жесточайшая школа. А в итоге ею восхитился весь «цивилизованный» мир.
Так что же получается, без жестокости, без мучительства невозможно ничего изменить в человеческой природе?
Да, выходит, что так. Жёсткие меры – самый прямой путь к «улучшению человеческой породы». Он прошёл испытание временем. И дал свои результаты – все семь чудес света, да и не только семь, восхищают людей доныне. И все стоят на крови.
Выходит, другого пути нет? Ну, хотя бы суд мало-мальски пристойный создать, без драконовских мер?..
Но ведь средневековье не имело такого мощного информационного поля, как теперь. А зачем оно вообще нужно, если не использовать его с толком, для улучшения всё той же человеческой породы… или природы?

***
Центральная городская площадь. Судейский стол. Длинная скамья подсудимых.
И – камеры, камеры, камеры… Блеск софитов, телевидение, вещание на весь мир…
Публичный, показательный Суд. Без порки, без смертоубийства, но зато – на весь мир! И сидит на длинной скамье не только главный виновник, зарвавшийся чинуша, взяточник, судья неправедный…
Нет, рядышком его жёнушка, мамушки, бабушки, детушки, внучата – все, кто кормился с его стола, и если не твёрдо знал, то догадывался чью кровь пьёт из злата-серебра. Главное показать их лица – всему миру. Чтоб стали нерукопожатными для соседей, чтоб детишек не приняли в Сорбонну, в Кембридж, а в московской школе отпинали бы одноклассники в сортире, и отвернулись возлюбленные…
Никакого физического насилия. Просто разоблачение вора, конфискация имущества. И – урок гадючьему семени. А  дальше живи, как знаешь. Может, руки на себя наложишь, а может, отмолишь грехи…

***
«…президента избрали – опять не то.
Сегодня, пожалуй, и царь не то ведь.
С миром сегодня уже никто               
Не совладает. Кроме, не к ночи сказать…
А что?
Слуги уже наготове…»

***
«...это было в недалеком будущем, когда Совесть опять стала мерилом человека. А Разум и Сила – на правах совеща¬тельных.  То есть, опять занимали то самое место, которое ныне за¬нимает Совесть. (т.е. почти никакое, «совещательное»)».
(Из фантастич. набросков Великого)

***
«...люди крепко поумнели,
Поумнев, окаменели…»

Вроде бы то же происходило и с великанами. Так Святогор стал Святой горой… именно что – Святой. Кроманьонцы же окаменели, задубевши в чувствах, устремлениях и мыслях. В святости, однако, не преуспели. И Святыми горами не становятся… не торопятся, может быть…

***
«Пьяный – бессмертен!..»
(А что, если не только по самоощущению?)

***
Украина… а почему у–краина. Значит, у края. Но у края чего? У края какого-то странного простора, который почему-то назвался Россия? Или Европа?.. Негордынная, раздолбайская, всеприемлющая, всеотзывная масса людей, вдруг почему-то ставшая великой Империей – Россией. А Украина почему-то не стала.
Надо теперь говорить не «На Украине», а «В Украине». Говорить «На Украине» –  обидно. В подсознание читается – «Мы (Россия, то есть) вас имели  и иметь будем». Так Украина изначально себя персонифицировала с женщиной, которую имели и иметь будут, когда захочется. Значит, НА женщине не так обидно, как уже В самой женщине?
Тут какая-то онтологическая неразбериха. Муть попросту. А не лучше ли решить  вопрос радикально – вот Россия, непонятных кровей и топонимов страна, а вот – Русь. Цельная, древняя Русь, откуда Христианство пошло. И всё понятно, все топонимы разъяснить легко. Древняя Русь. Киевская Русь. Всё понятно.
Мы – Русь, а вы, особенно за Уральским хребтом – Россия.  Разные страны, и не надо нас путать, Есть ведь Русины, но они никакого отношения к России не имеют, кажется. Вот и мы, Русь, не будем иметь никакого отношения к России. Так за чем дело стало? Надо переименовать страну, вот и все дела.
Один маленький вопрос – откуда и как эта «безродная» Россия стала великой державой, Империей? И почему Русь не стала великой? Вопрос так, для досуга…

***
Хрен редьки

Вековечная максима – хрен редьки не слаще – и прежде-то была под вопросом – а может, горше?.. А может, слаще?.. Сомнения, во всяком случае, были. А ныне вот проступает, кажется, ясность в смутном вопросе. И ясность эта проступает, как ни странно, благодаря мятежной и прежде, а в последнее время и вовсе разбушевавшейся Украине.
Известно дело, как назовёшь корабль, так он и поплывёт. Корабль под самоуничижительным названием «Украина» далеко не поплывёт. У какого он края –
у европейского? У российского? Изыскания о каких-то Украх, якобы основателях Украины, фантомны, вроде Обров, которые якобы «погибоша» Тут ничего не ясно в достоверности. Как сто лет назад, так и ныне.
То есть, корабль-то под названием «Украина» плавает где-то, но его вечно мотает от одного края до другого. От российского до европейского. А вот ранг государственности Украина всё никак не обретёт. А почему? Вообще-то, надо отметить, талант настоящей государственности присущ не многим народам мира...
  А потому, главным образом, что – «В начале было Слово». И всё начинается с языка. В данном случае – с имени. Будучи суверенным украинским националистом, я бы предложил поменять название «корабля», и увенчать его не вечно рефлексирующим меж «краёв» именем, а чётко выраженным, кряжисто рубленым, сильным словом Русь. Увы, я  не националист. А настоящих, умных националистов, не видать-не-слыхать. Крикуны...
А ведь это верно как по исторической сути, так и по географической. В итоге и по метафизической. Киев – мать городов русских? Киевская Русь – в изначалии? Так чего тут мудрить! За Уральским хребтом – громадная Россия. Компактная Русь – в середине Европы. Чего думать?
Нет, будем думать, рефлексировать… будем выкомуривать, требовать от России исполнять закон-пожелание: говорить не «На Украине», а «В Украине»…
Каким же катастрофическим нечувствованием языка надо обладать, каким непониманием его семантических тонкостей и «переливов» двух родственных речений, чтобы настаивать на этакой дикости!
И вот тут, именно тут мы напарываемся на подсознательный, вульгарно-фрейдистский казус: Украина таким образом позиционирует себя перед Россией насилуемой женщиной. Или девушкой. Неважно. Её, чистую, пытается изнасиловать громадный, пьяный, провонявший редькой мужик по имени Россия. 
Это значит, что когда произносится стародавнее «На Украине», насильник ещё –    «На ней». А вот если произнести «В Украине», что получается?
Получается, что он уже - «В ней». Значит, насильник уже не просто пытается изнасиловать бедную женщину, лёжа пока ещё «На ней», а проник уже в неё самоё.
Тут поневоле зачешешь репу – а вдруг это и есть подсознательное желание женщины: её разум говорит «Нет, нет, нет…», а вся хоть и плоть вопиет «Да, да, да!..».
Не это ли ответ на вековечный вопрос о сладимости хрена и редьки?
                Хрен слаще!

***
Ленин  –  Бандера

Было у Великого не только настоящее, а с ним и путешествия-штудии в прошлое. Поразили при разборе архива  его чумовые прозрения. Такое возникало порой ощущение, что знания о будущем были заложены в нём изначально – вместе с кровеносной системой, сердцем, памятью, душой.
Правда, прозрения-знания вырывались в самых неожиданных местах: в байках,  россказнях, в самой привычно-юродской для него белибирдени. Возможно, Великий и сам не догадывался, что проговаривается, или что-то в нём проговаривается о грядущем, но вот, однако…
Открылась папочка с неоконченной рукописью, там было несколько заголовков:
«Вишнёвый садик», «Ленин», «Мировая справедливость», «Бандера»…
И всё они были вычеркнуты. Однако, суммируя, можно обобщить. И назвать так же, как и многое у него, по-юродски: «Ленин – Бандера».
Судя по виду папки с классическими советскими шнурками,  и особенно по слегка пожелтевшей машинописи, рукопись можно отнести, пожалуй, к 70-80-м годам.
Приведём здесь те отрывки, что показались наиболее любопытными и, главное, словно бы привязанными к событиям сегодняшних дней:

«…одна страна, один народ, одна страна»!.. Сколько можно талдычить? – ругался Великий по привычке не только с самим собою, но и со всем миром! –
Даже славянские республики разные. Все.  Даже Россия и Украина, братья навек, блин! Какая основная, подспудная, можно даже сказать государственнообразующая мечта России? Чаянье мировой справедливости. Нет? Да эти наши  гоголе-достоевско-толстые все  уши прожужжали чаяньем всемирной отзывчивости, мировой справедливости. Зря жужжали? Нет. Чаянье бессмертно, чаянье оно и есть чаянье, а на деле… то воюем, то воруем, то воруем, то воюем.
Дикая, страшная страна, на две трети в зоне вечной мерзлоты… да здесь жить невозможно! Ну никак, ну не для людей эта земля, как можно здесь жить? А поглядь, живём-поживаем,  всех дивим,  вгрызаемся – в земь, в степь, в небь…в дебрь, в самую дебрь, в миры! И всё чаем, чаем, чаем… и всё самодурством да барством из века в век пробавляемся. Забава такая – у горстки мироедов наделы, угодья барские, дворцы сумасшедшие, разврат во дворцах… а рядом – чтоб непременно рядом, на погляд – нищета беспросветная.
Ага! Вот из какого сдавливанья-то, вот из какого прессования и выпекается, выгранивается этот алмаз – чаянье. И не только для нас, для всего мира! Иначе несправедливо. А самый крутой символ, выразитель этого чаянья, как ни крути, – Ленин!  И – огненный взрыв – Революция.
А вот тёплая, плодородная, с лучшим в мире чернозёмом Украина… чур меня, чур, такой страны, которая у края чего-то, непонятно чего, нет. Есть Малороссия, воспетая Гоголем, есть часть России, названная Новороссией. Советские вожди – по глупости ли  перманентной, по пьянке ли – дали такие несуразные, нелепые границы. Но какие чаянья у этой страны? Самые потаённые,  млеющие,  м р и ю щ и е  в душе каждого малоросса мечты, это – «Вишнёвый садик возле хаты…» И добрая семья, гуторящая за вечерним чаем у хаты. Прекрасная мечта, мрия! Ну, пусть не райский, высокозанебесный, но всё ж таки – садик! Ни о какой мировой справедливости речи нет, на кой хрен она вообще сдалась, когда домик, когда садик, когда огород, когда семья у вечернего самовара гуторит…да это же самая самодостаточная сласть! Это же самое высшее, это же всемирный апофеоз! Справедливость не смалец, на хлеб не намажешь. А вот садик…
Ну и чего талдычить про единородный  Союз – одна страна, одна страна… русский-украинец братья навек? Прекрасная мечта, прекрасный садик – вот суть…
Только где он, тот садик? Мечты вековечные есть, а садик-то – тю-тю… в поднебесных высях садик. Вот и бьются за него веками. То поляки оттяпают садик, то немцы, то австрияки с венграми… вот и бейся со всем миром, из века в век бейся за садик. Такая мечта. Только бы садик, садик, и никакой прочей дури вселенской. Садик самодостаточен, он в сердце, он в самой душе угнездился. И никак его оттудова не выкорчевать. Многие за него бились, не на живот, на смерть бились. А главным борцом на поверку вышел изверг в глазах человечества – Бандера.
В глазах человечества, но не в глазах малороса. Он вынул из подполья, из поддона своего вековечного главную мечту – вишнёвый садик возле хаты, и с  ненавистью крушил всех! – Что фашиста,  что поляка, что Красную Армию. За то и мил малоросскому сердцу. Ну какой русский, с его чаяньем мировой справедливости малоросса поймёт? Брат-то брат, да мечты-то, мечты, точно клювики у чашек весов на рынке, никак не сойдутся...
Чую, случится ещё распря, долгая, вязкая возня русского с малороссом. Непременно случится. Брат с братом в мечтах разойдутся, и – на тебе. Вот только когда случится, не знаю. Чем окончится – тоже. Хотя нет, знаю, знаю! Когда поймут, что глупо винить дружка дружку в разных понятиях, ценностях, когда призовут на битву двух главных своих радетелей за Мечту – с одной стороны Ленина, с другой Бандеру. Они разберутся… уж они-то разберутся, где чья земля, у кого силы какие, мечты какие.
А то талдычат и талдычат, талдычат и талдычат, талдычат и талдычат…»

***
 «Картина салом: «Запорожцы на отдыхе»

***
«…так, в своё время, Македонский выстроил Западную Европу, западный мир вообще. Чингисхан, в своё время, – Россию, восточный мир. До сих пор менталитет Запада и Востока по самой глубинной сути делится на «Македонский» и «Чингисхановский». И ничего по большому счёту с тех пор не изменилось. И не изменится, может быть, до самых последних времён, когда Македонский с одной стороны, Чингисхан с другой не проявятся вновь во всей своей промыслительной полноте и силе, не разберутся окончательно. Ну а в помощь им – «восточный» Платон и «западный» Аристотель

***
Католицизм Запада... Православие Востока…где-то по Балканам проходит кардиограмма этой смутной границы…

***
«…а угол расхождения, а угол мечты, а  – «озарелия»?..»

***
Разлитое, как вода, мироздание. И в нем «плавает» Земля.
А внутри Земли – раскалённая магма. А снаружи – проблемы, проблемы… животные проблемы, человеческие. И всё это плывёт вместе с Землей по разлитому, как вода, мирозданию…
Так вот отстранишься порой и вспомнишь присловье:
«Кругом вода, а пос¬реди беда».
Что это? А то: сама Земля – беда.
М.б. не это имелось в виду, но порой ка¬жется – и это.

***
«...а когда расступятся толпы грузных туч,
Хлынут звезд зелёные потопы,
С  башен на груди гранитных круч
Выползают в небо телескопы...»

***
…сон о Страхе.  Страх – с большой буквы.  Это была крыса: пушистая, злая. Смутно ощущается её присутствие на земле, она где-то рядом, и – везде.  А потом – небо в багровых разводах, и там плывёт эта пушистая красавица: загорается, вспыхивает, сгорает...
Остаются лишь глаза: глубокие, зеленоватые, большие, непонятно как размещавшиеся на  остром рыльце, которого, вот, – нет. А глаза живут. Живут сами по себе, и уже они – Страх…

***
Чёрный ящик. Эта механика и в человеке скрыта, и от человека. Ящик записывает всё тайное (что когда-то станет же явным!). Он фиксирует все разгово¬ры души с людьми, с Богом, с самим собою. В отличие от ящика, скрытого в самолете, этот не подлежит предварительной расшифровке в некоем ведомстве,  а прямиком – ТУДА. 
Но в глубине-то души каждый ведает, где он вильнул, где был  низок или, напротив, благороден…

***
     «…по земной резьбе донёсся ржавый скрип…
     Там выкручивался тяжко свежий гриб,
     И натужась, двинув дюжее плечо,
     Вышел весь – растелешился горячо,
     И  красуясь свежей мощью, белизной,
     Ослепил весь помрачённый шар земной,
     И увидел посрамлённые века,
     Белобокие раздвинул облака,
     Сдвинул Бога!..
     И увидел –  грибника...»

***
… а вообще высказать своё тайное самому себе очень трудно. «Чёрный» ящичек мотает плёночку, «пишет»… но на поверхность не выдаёт. Нарушения этого принципа крайне редки, и случаются они, разве что, в творчестве – здесь иногда выдаётся некая предварительная информация из секретного ящичка. Даже у гениальных творцов она полностью не рассекречивается, но кое-что всё же выплывает, выплывает…
Выплывает в нарушение общепринятых правил.
Правил приличия м.б.?

***
«…– Мужеловка!..
– Мыщелка!..
– Пережабинка!..
– Чмо!..
…………………………………….
           – А ты почему меня ударил?
           – А потому, что ты дура!..»

***
Дивные, дивные перебраночки…

23. Псы и рыцари

Перебраночки, перебраночки… Они, можно сказать, разноконфессиональные… или – разнополые.
Мужчина – одной конфессии. Женщина – другой. И пока не осознается всей сущностью человеческой, что нет в самом верховном измерении ни мужчин, ни женщин, а есть только Божья Тварь, так и будут длиться они, дивные эти перебраночки…

***
Пай-мальчик… бой-баба… папа Пий… мама мия...

***
Реформация… а что плохого? Всё когда-нибудь реформируется, дело лишь в последствиях. А последствия таковы, что несут в итоге не крест, а – крестик. Ювелирное украшение на грудях. «Крест тяжёлый, неудобный, надо его реформировать, подогнать  под  «разумные, современные размеры».
И – уменьшили.  И ещё уменьшили.  И ещё…
Вот, ювелирное украшение.
***
Легенда, или притча...
Шли два человека в долгий путь по бескрайней степи, и каждый нёс тяжёлый крест на спине. Один устал и сказал другому: «Крест слишком тяжек, я, пожалуй, подрежу его немного». И подрезал.
Идут дальше. Вдруг перед ними овраг. Странник, который подрезал крест, положил его над оврагом – точно с размер оврага – и пошёл по нему…
Почти уже прошёл путь, но в самом конце крест корябнул край оврага и соскользнул в пропасть вместе со странником. Другой, не подрезавший креста, прошёл весь путь…
Жестокая притча? А христианство в его глубинах вообще жестоко по человеческим, по земным меркам… во всяком случае, не так уж гуманистично, как это порой проповедуется в сусальных притчах для детей и новообращённых. В Христианстве главное – Любовь. А свобода выбора – агромаднейший соблазн. Вот и соблазнились.
И – реформировались…

***
«…расхристанные розвальни… боярыня Морозова…
Слепят снега огромные, Россию замело…
И чёрная, больная, безумная ворона
Сидит, отставив в сторону разбитое крыло…»

***
Рассказ «Градус крена». О расстройстве вестибу¬лярного аппарата. Общество, охваченное безнадёгой и равнодушием, неустойчиво. Насколько возможен градус крена?..

***
…а судят в основном – за инстинкты. То есть, за неумение их сдерживать. То есть, за искренний порыв  вер¬нуться  к   е с т е с т в е н н о м у  состоянию? Что-то не то...

***
Люди стареют потому,  что виноваты. Виноватятся в течении жизни. Накопят вины, доведут её до критической массы,  получат «насыщенный раствор», и – стареют.

***
Мгновенья счастья различимы гораздо позже самого счастья, и только лишь в общем тоне жизни. Как в музыке – отдельные ноты и фразы не воспри¬нимаются, пока она звучит, но лишь в общей тональности Це¬лого проступает их прелесть, и, как правило, это происходит после…
Отдельные взблески, «музыкальные фразы», которые потом промурлыкиваешь про себя всю оставшуюся жизнь, это тоже мгновения счастья. Пусть даже «это» счастье уже иной, совсем иной энергетической наполненности и окраски. Что же тут поделаешь? Если «то самое» счастье неповторимо, спасибо и за «это», оно тоже чудесно. Это ли не «вечная музыка»? Притом с вариациями воспоминаний...

***
Славянин Слава. Боготворит Слово. Славяне – Словене. Люди Слова. Есть и люди дела, но… дело – это потом, это не важно… живём «не здесь». Живём – в Слове.

***
 «…идеалист, материи
Тихонько помолись, –
Пурпурные бактерии
Сияньем налились…»

***
…догадался, наконец – поэзия не искусство. Это было где-то, а теперь вспоминается, реставрируется, оборачивается…

***
 «…да, меня любят.  Таких,  как я,  всегда  любят. Только почему такие, как я, всегда платят за всё и за всех? И почему так редко платят таким, как я?..
Платони¬ческая любовь не в счет...»
(Из сетований «доброго» Великого)

***
Весна. Кошки орут за окном. Пьяный крик соседа: «Кто там опять детей мучит?..»

***
Рассказ «Защита Штампа». Штамп – обвиняемый, мелкий клерк. Начало рассказа: «Маразм крепчал...». «Красной нитью» проходят по тексту штампы, без кото¬рых, как выясняется, не обойтись. Как и без мелкого клерка.
Всё «шито белыми нитками».

***
…приснился спьяну странный какой-то тип, в незнакомой местности, где-то в иконографии проступавшей… руками размахивает, свиток под нос суёт, требует что-то…
Оказалось поутру – сосед! Обиженный пророк, волхвующий в пивняке над картой звёздного неба, орущий, требующий чёрт знает что, клянчащий льготной ссуды для постройки обсерватории в Вифлееме… для ЗВЕЗДЫ ссуды…

***
У жилых домов духовное содержание снаружи  (лепота фасада  и пр.).   Внутри – бытовое содержание. Ровно наоборот у человека.  А ведь человек, это тра¬диционно – Дом. Та же трехчастная модель: крыша, жилая часть, подпол. Но человек – подвижен. Это главная беда вида, задуманного довольно устойчивым и прочным в самом себе.
Открытое пространство расшатало традицию.
А там и человека. И шатается по земле, и шатается…
С земли ушёл, в города подался. Нагромоздил башен каменных, ввинтился туда, совсем плохой стал…

***
     «…скушно стало… за серый свой будень
     Наломавшись (пустой, будто трутень),
     Залетал в свой квадратный бетон
     И ложился всё с тою же, бедной,
     Грустной женщиной, до смерти бледной,
     Исторгающей жалобный стон,
     И терзал её плоть в душной клетке
     На подвешенной к небу кушетке,
     Бледных отпрысков заготовлял,
     И все чаще бессонною ночью
     Стены в мыслях раздвинув, воочью
     Сам себя на весу представлял,
     И опять, и опять ужасался:
     Как он в этом бреду оказался,
     В гиблом воздухе – средь фонарей,
     Проводов, воронья, вовсе зряшных
     Всяких штук, им же сляпанных, страшных?..
    
     И стояла зима у дверей…»

***
…семья – атом. Семьями структурируется  з д о р о в о е  общество.
Но вот фокус, в атоме есть отрицательно заряженная частица –  электрон. То есть, «семья не без урода». Так получается. Тем не менее, семья содержит и «урода». Но если в семье не один «электрон», а больше,  рушится вся структурная решётка. Решётка семьи.
Затем – общества.
…и куда вы, к чёртовой матери, пораспложались, электроны? Сколько можно?
Хватит, хватит, хорош!..

***
…семь рыбаков.
Все – Рыбаков…

***
«…и горели, как соты, в ночах
Бышни слышущи, многоочиты,
Где кассетами камня зачитан,
Человек источался и чах…»

***
Деревья и камни не бегают. Стоят на месте, как вкопанные. Точно, вкопанные.
М.б. поэтому они, как говорится – «Традиционно нравственны»?

***
Возлюби врага своего...  почему?.. А потому, кроме всего, что враг вычисляет  незнаемые тобой грехи, обнаруживает их с другой, тёмной для тебя стороны, как в тоннеле. – «Даёт встречный план».

***
 «Абрам, женись!»
 «А зачем?»
 «Баба под боком, дети пойдут, внуки…»
 «А зачем?»
 «Еда будет, уход будет… а под старость и стакан воды есть кому поднести...»
Абрам пораскинул мозгами – женился.
Нарожал детей, внуков, правнуков… в доме гвалт, неразбериха, до умирающего Абрама никому нет дела…
Зовёт друзей к одру, говорит:
«Вот и старость уже… вот и воды уже не хочется…»

Да что вода!

…анекдот поневоле вспомнился, прости, Господи…
Когда мучительно умирала матушка – восемь лет пролежала в параличе, при малейшей перемене погоды выла от боли, каждый суставчик выворачивало. Лекарства уже не помогали, а она всё чаще просила меня и моих сестёр дать ей яду.
То ли смелости нам не хватило, то ли заповеди крепко засели, но мы, прекрасно понимая, что куда гуманнее безнадёжную старушку на девятом десятке лет было бы усыпить, как она просила, не дали  яду. Воды – давали, еды – давали, врачей – вызывали, ухаживали, как могли… и втихаря подвывали от сострадания, от безнадёги…
Тогда-то особенно отчётливо и вспоминалась (мне, во всяком случае) заповедь –               
«Возлюби врага твоего».
Друг, любящий человек,  яду не даст родному человеку. Даже во облегчение безнадёжно больного не даст. А враг (если дожил и здравствует), может быть, и даст.
Вот и ещё один поворот страшной заповеди…
Не припасла матушка врагов.

***
…ужас не в том,  что машина станет умнее человека, а в том, что человек станет глупее. Глупее самого себя и машины. И, в итоге, не совладает с программами, которые некогда сам же и создал. Он просто по слабоумию не сможет их теперь распознать – мозги атрофируются. Так, если не тренировать мышцы, они ослабевают. Почему этого не произойдет с мозгами? – те же белковые соединения, в конце концов.
    Был эксперимент: американцы отменили в некоторых школах заучивание наизусть таблицу умножения и еще некоторые «рутинные» основы.
«В век калькулятора и компьютера – зачем?!.»
А через годы выяснилось – у тех повзрослевших школьников, подвергнувшихся эксперименту, образовались невосполнимые пробелы, карстовые провалы в памяти и сознании. Нарушился поступательный «улиточный» принцип познания мира – и мозги оказались как бы недоуменны. Хорошо, что эксперимент был выборочным, локальным. Иначе б имели такую дебильную Америку – юмористам не снилось…

***
А что, если Интернет и прочие компьютерные чудеса подменят всю остальную «рутину» жизни?
А то и получится – машина поневоле станет умнее человека. Точнее, сам человек станет глупее самого себя, прежнего. Окажется, что он уже многое забыл, утратил.
   Так и мы, вглядываясь в древние верования и мифы, лишь смутно догадываемся о величии прежних культур и цивилизаций. То есть, о величии самих себя, утраченных во времени, ослабленных техногенными чудесами...
Это – взгляд кроманьонца в неандертальца…

***
Зерно ржаное пули. Ни поля. Ни хрена.
Тень корчится на стуле. Бесплотна и больна.
То пулю, споря с чёртом, катает по столу,
То реет в споре гордом, то тянется к стволу,
А  чёрт возьми и дёрни. И палец в дужку вдень.
…и шевельнутся корни... и воплотится тень.
***
  «Теперь жизнь короткая пошла…» – Как сказано, как сказано! И кем? Не политологом, ни футурологом, ни социологом, а…
А вообще-то путь к этой «короткой» жизни наметился ещё где-то в 60-70-х годках 20 века – в прошлом тысячелетии. Помню я эти импортные чудеса – одноразовые авторучки, зажигалки, которые царственно, на зависть одноклассникам, буквально сверкали в руках сынков и дочек  начальников…
Они восхищали поначалу. Это ж надо – ни заправки не требуют, ни ремонта. Отслужили вещички срок – и на свалку. А что? Недорогие, штампованные. Тем более, очень скоро они появились и в нашей стране, в широкой продаже.
А потом и одёжка, и кастрюли, и сковородки, требующие лишь небольшой починки, стали просто отправляться в утиль. И как-то совсем уже незаметно пошли исчезать целые ремёсла и профессии: лудильщики, ветошники, мелкие ремонтники. Жизнь становилась всё более «шикарной», одноразовой, и – короткой…
И окончательно «закоротилась» осознанием  – труд недорог и не важен сам по себе. Важен результат. Неуважение к труду – вот, пожалуй, диагноз конца прошлого тысячелетия. Следствие диагноза – запропала к чертям собачьим основательность, добротность жизни. Не говоря уж о добростности самих товаров. Взамен смехотворное резюме: «Деньги отдельно, работа отдельно».
Главное, чтобы коротко и быстро. Всё – и результат труда, и резу льтат любви, и результат жизни. А какой у жизни результат? Результат известный. Но неважно. –  «Давай сделаем это по-быстрому»…
Что поразительно, услышал я столь ёмкий диагноз времени («Теперь жизнь короткая пошла») не на социологическом форуме, а… на вещевом рынке. Автором его был пожилой кавказец, не очень хорошо говоривший по-русски. Возможно, языковой барьер само собою вынуждает к афористичности. Плюс торговый стиль жизни – всё надо упаковать и реализовать как можно быстрее…
Я давно его приметил, этого кавказца, покупал вещи только у него, знал – товар добротный и недорогой. И неудивительно, продавал он только белорусские вещи, которые завозил в Россию небольшими партиями и быстро здесь реализовывал. С молодыми акулами рынка, своими соплеменниками, явно не соперничал. Торговал в одиночку, за большим прибытком не гнался, а на прожиток, видимо, хватало.
Нужно было обновить обувь к сезону, выбрал у него две пары мокасин, и внимательно разглядывал их. На всякий случай спросил – какая пара лучше? Он, естественно, похвалил обе. Уловив недоверчивый взгляд, досадливо махнул рукой:
– «А-а, да что придираешься, что выбираешь? Не первый раз берёшь, знаешь, гнильём не торгую. На два-три года хватит, потом выбросишь, новые купишь… теперь жизнь короткая пошла…».
Тут-то я и ахнул. Молча. И молча же расплатился…

***
Живут себе псы-рыцари, живут. Рыцари, понятно, вымирают. Псы держатся. Но…
«В  наши бестиарии
Лучше без теории…»

***
Ницше – на свалку! За «недо».

***
…Капелька была готова ко всему, только вот раздеваться при всех у них в племени было не принято. Но теперь всё яснее осознавала – она попала в другую жизнь, в совсем другое племя, и все его женщины, кроме девочек и старух, были уже обнажены догола, и стояли, робкие и смиренные,  в сторонке от мужчин, ожидая своей очереди.
«Зубик, миленький, пощади меня хоть ты, больше некому» – молча молилась Капелька, молилась неизвестно кому, потому что ни боги, ни сам Зуб её, похоже, не слышали.  Зря она молилась. Зуб подошёл к ней первым и, грубо подтолкнул её к плоской Скале с двумя просверленными  дырками для верёвок, которыми издревле связывали запястья истязаемых, чтобы вдруг не вырвались и не убежали  куда ни попадя от страха и боли.
Впрочем, жён своих, здесь, как правило, щадили. Один только  Урыл лютовал в последнее время. И один только Зуб догадывался отчего. И понимал, что понапрасну Урыл лютует, что ничем он не обидел ни Урыла, ни жену его, хорошенькаю и добрую Угляду…
Да, Зуб откровенно нравился жене Урыла, и только захоти, только помани  её  пальцем, она тут же, вместе с детьми перебралась бы  в роскошную пещеру Зуба.
Урыл был плохой охотник и очень неудачливый, а потому озлобленный на весь белый свет, особенно на Зуба, а теперь и на жену.  И Угляда была несчастлива с ним, но поделать ничего не могла…
Но вот беда, Зуб любил  только свою Пикальку, как и она его. И никак не мог её позабыть.  И то сказать, вон сколько нарожала детишек! А всего за какой-то пяток лет…
А теперь ещё эта, Чужезеземка… она, уже обнажённая для неизбежного ритуала, втайне молилась теперь только об одном – чтоб нынче Зуб не забил её до смерти!.. а там… а там – как судьба сложится…

***
     …даже находясь «внизу», прощай людей. Это трудно, но прощай. А когда «сверху» прощаешь, тут полегче. Но всё же и это снимает общую гордыню.
Сословную в том числе.

***
Картинка маслицем. Что это было – гордость или же гордыня хохлушки-вагоновожатой, свысока глянувшей на несчастного водителя жигулёнка? Чудесная картинка. – На узкой улице, забитой машинами, едва сквозящими вдоль трамвайных рельс, замученный в пробке чудак-водитель вдруг выскочил из машины и рванулся к табачному киоску. А его потрёпанный жигулёнок так и остался торчать посреди пробки с открытой дверцей. Причём заднее колесо оказалось прямо на трамвайной рельсе.
Я стоял в переполненном салоне у окошка вожатой, перекидывался от нечего делать шуточками с розовощёкой вспотевшей хохлушкой. Она с южным придыханием страстно материла безумного мужика, из-за которого не могла стронуться, не задев  драный жигулёнок. Салон взмок от духоты, пассажиры злобно роптали, но она лишь трезвонила во все звонки, взывая к мужику.
Тот уже купил курева и бутылку пива, но теперь никак не мог пробиться к жигулёнку сквозь железную стену пробки, вдруг сильно уплотнившейся. Метался из стороны в сторону, слыша истеричные звонки и, видимо, понимая, что его ненавидит весь салон трамвая. В бессильном отчаянии махнув рукой, сдёрнул пробку с бутылки и стал, обливаясь пеной, судорожно глотать из горла на виду у всех пассажиров, прямо на парапете.
Молодая крепенькая  хохлушка, мешая русскую речь с украинской, ругалась и пунцовела всё пуще. Я, шутя, подсказал ей выход из положения:
– «А ты его бортани, бортом сдвинь к чёртовой матери!.. Рельсы-то и освободятся…»
Тут она смолкла, повернулась ко мне всем пылающим ликом, и я понял – она не на шутку оскорбилась, приняв мои слова за серьёзный совет, и аж побагровела от гнева:
– «Вот ещё чего! Стану я свой трамвайчик об этакое говно пачкать!..
В южном выговоре этот гордый рык звучал как «хх–хгавно», что несло в себе предельную ненависть и презрение. Очень она любила свой новенький вагончик и высокое место вожатой, на котором восседала с гордостью. Если не с гордыней.
 Не то что некоторые, в задрипанных приземистых машинках…

***
«…трамвайчик пробирается ползком,
Хрипит, захлёбывается песком,
Искрит со звоном, на подъёмах тужась.
Вожатую мне жалко…
«Мрак и ужас,
Грязь, листопад, путей не уберут…
Просилась на простой, шестой маршрут…
Хотя бы на седьмой… какой там! – Восемь.
Судьба? Или петля-восьмёрка?..»
Просинь
Меж голых крон,
И час восьмой, и осень,
И восемь чёрных птиц орут, орут…»

***
…какая уж тут гордыня…

***
Есть ум постоянный. Есть ум переменный. Как ток. С постоянным умом живут постоянно хорошо. С переменным умом – периодами. Вспышками. Вдохновеньями.
Как поэты, однако…
***
…и все, все живы смертью – смертью травы, скота… друг друга, в конце концов… Единая трофическая цепь. Лекцию бы прочитать на эту тему…


***
А вот и лекция. – Из архива Великого:

 «Блатная музыка»

«…тр-рофическая цепь!..» Какая жуть
Всепожирания друг друга: рёвы, зыки!..
А если проще – все убийцы тут.
Все жрать хотят. Такие вот музыки.
Единая трофическая цепь...
Ягнёнок травку щиплет в палиасде.
Ягнёнка волк утаскивает в степь.
А там охотник прячется в засаде.
Идёт по кругу смерть в цепи миров.
По солнцу ходит стрелка часовая.
…и только жизнь обратно гонит кровь,
Лады блатной музыки надрывая…»

***
  «Хорошего человека надо съесть» – доброе поверье.

***
– «Какое ты право имеешь кричать на меня, если я за всю нашу жизнь слова ласкового тебе не сказал?».
      
***
       Сильные мира. Разбойники. Преступники. Самые вероломные из двуногих. 
Именно этих видят на вершинах.
Мы видим их.
Но видим ли самих себя?  Себя, пробившихся из мириад сперматозоидов в мир? Наверняка пришлось расталкивать собратьев-сперматозоидов, идти по «их трупам» – в мир, на вершину!
Это путь зерна, путь всех-всех-всех…
Так что же такое злодей и сильный мира?
Каждый из нас – Победитель на земле. Значит – злодей, значит сильный. Но что  злодейство, кто злодей, с чьей точки зрения злодей? Вот точка зрения мира: «Это – вор, грабитель, убийца… Судом доказано». Но это – для мира.
А для Бога?
Бог собирал вокруг себя отверженных, голь мира. Царствие Его не от мира...
И вот – кто верит искренне, тот ничего не боится. И, как правило, ничего не имеет на этой земле. Хотя и Победитель – по сути, а не по определению. То есть, убийца тоже, убивший тьмы сперматозоидов для появления на этот свет. Но он ничего здесь не боится… в основном потому, что неимущ.
А вот имеющий всё, то есть «аристократ» на сегодняшний день, ворюга несусветный, тот – боится, подрагивает во сне….

***
Что, что нам сказать по Втором Пришествии Ему об этом, о злодействе всех без исключения, верующих и неверующих, имущих и неимущих? И будет ли дано какое-то «частное определение» тем убийцам, другим, убийцам до рождения в этот мир, и тем, кто «накосячил» уже и  здесь, наживая свои богатства? Вот главный вопрос мира, а не  дурацкие вопросики, типа:
Что делать? Кто виноват? Быть или не быть? В чём смысл жизни?..

***
24. Водка – напиток тяжёлый

Смысл жизни порою предельно отчётлив. Когда хорошо выпьешь. Отчётлив до изумления – да как же я раньше этого не понимал?..
Не меньшее изумление вызывает утреннее воспоминание о том состоянии, в котором отчётливо виделся этот самый смысл. Ты ещё помнишь, что с вечера был он, был смысл жизни! И ясно виделся, почти осязался… а, наверное, и в самом деле осязался – всем твоим радостным существом! Где он теперь, куда подевался?
…но невозможно же пить бесконечно, быть бесконечно радостным и, главное – осмысленным в жизни. Спятишь от осмысленности…

***
     …Вечные попадают во Время, как в мухоловку.
А мы-то – Вечные...
Но Время начинает искривлять, корёжить нас, то есть самих себя, Вечных. То есть, искривлять суть человека, которая и есть глубинное, вечное. Неужели это неизбежно – искривление замысла?.. – Испытание временем.

***         
Кричало отрочество мне
В ночном мерцающем подъезде:
– «Я не солгу – клялось – я не
Солгу перед лицом созвездий!..»
Взгляни в разбитое стекло
Созвездий, далей поколенья –
И мыслей сдвиг произвело,
И слов, как видишь, искривленье.
А чем, а чем? Борьбой ума
И совести? Их бой неравный…
А вдруг, а вдруг земля  –  сама
Жива какою-то  неправдой?
А если так, зачем бегу
От всех неправд, от всех предвестий?
…не плачь, поверь мне, я не лгу
Перед лицом  т в о и х  созвездий.

***
…днём – не страшно. Ночью – вдвоём.

***
Космологическое.
Точка «Большого взрыва» – воронка, сквозь которую проходит душа из того в этот мир, а потом и обратно – в тот. Этот мир похож на чистилище (мир испытаний), а точка взрыва – воронка, сквозь которую грешники не проходят по кончине тела. Они остаются здесь, перевоплощаясь (или – по восточным воззрениям – реинкарнируясь) в этих мирах и метагалактиках. Призраки, привидения в замках…
И сами мучаются, и нас пугают – здесь, в пределах видимого нами пузыря, раздувшегося в целую вселенную после Взрыва.
Ад – точка наибольшего накала и давления здешних силовых полей. Самое узкое место, горловина воронки, заузь в песочных часах. Она посредине, меж тем и этим мирами.
Рай –  за точкой Большого Взрыва, за пределами видимого мира, общемирового Пузыря. Задача  – пронырнуть сквозь «воронку» (а не евангельское ли игольное ушко?), прорвать «пузырь» и оказаться там… если пропустят. Туда, сюда, обратно…
Вот те и вся «космология».

***
…пышной pадугой, негой пшеничной степи
Он ступает так мягко на ласковый ток,
А загpивок затpонь – искp и молний снопы!..
Электpический кот.

Он ныpяет в неон, он лудит пpовода,
Он купает в луне золотые усы.
Зелен глаз его. Место свободно? О, да!
Кот сияет в такси.

Он в коpзинке везёт электpический гpог
Балеpинке ночной, у неё в позвонках
Пеpеменный игpает испуг и звеpёк
В постоянных гуляет зpачках.

И юля, и пылая, с поpога она
Запоёт: «Так-так-так, мой божественный кат,
Отвpатительный кот, чеpномоp, сатана,
Выpубайся скоpей, энеpгичный мой гад,
Дуpемаp чеpномоpдый!.. Скоpее ныpяй,
Я балдею, муp-муp, ненавижу, скоpей,
Я тащусь, электpический кот!..»

***
«Угол падения равен углу отражения»... Ой ли!
Усомнившись однажды, вдруг видишь мельчайшие зазоры, шероховатости этого «неидеального» мира. Так значит – не равен? Не абсолютно равен?..
А как с этим делом в идеальном мире? И как его, этот идеальный мир именно там представить? Ведь ты представляешь его лишь отсюда, из неидеального мира, и, значит, зазоры и шероховатости неизбежны – неизбежны даже для мысли, даже для представления об идеальном – отсюда, из неидеального…
«Тот», идеальный мир, выходит, также неидеален, ибо представление о нём исходит из этого мира. И никто не знает с идеальной точностью – что там? Туда надо попасть, чтобы судить об этом с достоверностью.
А то – слова, слова, слова…
Вот тебе и «угол падения равен…». Ни хрена не равен!

***
…а давно пора бы набраться отваги и признаться самим себе: черты вырожденчества, проступившие в русском народе в 20-м веке, и проступающие ещё страшнее в 21-м, возникли не вдруг, и совсем не извне, а именно что из глубины русской Истории. С времён выбора и принятия Христианства на Руси.
Хотя пресловутое «Руси есть веселие пити, не может без того быти» скорее всего просто приписано Святому Владимиру, хотя это не более чем лихая легенда, в таком речении кроется страшное. Да ведь и сама легенда на пустом месте не возникает, русский Хмель вьётся издалёка, изглубока…
Но почему же не было вырожденчества на протяжении многих веков, и только последнее столетие отчётливо выпучило его?

***
«…переламывая плечики
Электрическим канканом,
Минеральные кузнечики
Пляшут над стаканом…»

***
Испокон веков шатались по бескрайним просторам пьянчужки, воришки, ярыжки … и были всегда осуждаемы, презираемы даже. Ибо находились в очень явном меньшинстве по отношению к здоровому и в целом довольно трезвому большинству народа. К ним относились, словно к больным, несчастным людям… или неразумным дитятям.
А попробуй теперь осуди пьяницу! – Тысяча оправданий в ответ. Тут те и глупые правители, и подпольные отравители, и хитрованы, подло споившие народ, дабы легче им управлять… и во всём этом своя доля правды, безусловно, есть. Именно – доля.
Но почему только последние сто лет?

***
Пора признаться: беда эта наша, национальная в основном. По высочайшему (царскому) заказу величайший учёный Менделеев в муках создал национальный напиток – водку ровно в сорок градусов. Это оптимальный режим, решил учёный. И, наверное, был прав по-своему, по-научному. Таков был заказ.
Богатырь Менделеев едва не помер, выводя нужную формулу напитка – он всё испытывал на себе, и всё никак не мог найти точного градуса. Другой учёный, пожиже, точно помер бы: это сколько же литров спирта нужно было выхлестать, чтобы однажды увидеть вещий сон!..
Да, и знаменитую периодическую таблицу он увидел во сне, но – гораздо позже. А тут ему приснились два одинаковых сосуда на весах, но один из них явно перевешивал…
И его осенило, и он проснулся!
И взвесил он литр спирта и литр воды. И понял вдруг такое очевидное, почему-то ускользавшее прежде из обыденного понимания, вот как очки, к примеру, которые ищешь где угодно, только не на носу: вода тяжелее спирта, и пропорцию водки  надо искать не только по количеству жидкости, но и по весу…

***
Вообще-то древнерусские пьяницы пили слабенькие напитки: пивцо, бражку, медовушку. Русские гусары винцо хлестали малыми рюмочками, градусу там было поменее двадцати…
А водка – напиток тяжёлый.
Народ держался, как мог, покуда государство держало водку в своих руках, пока соблюдались ГОСТы. Отдали стратегический товар в частные руки – и запалили народ.
Мусульмане тут оказались в огромном преимуществе перед христианами: не было у них волшебной формулы, изречённой, якобы, в изначалье: «Руси есть веселие…»
Но если ещё, поглубже…
У мусульман и пресотворения воды в вино не было… а потом, на Божественной Литургии, вина в Кровь…
Везде, везде в изначалии – вино. И – вина…
Вот тебе и демография. Вот и веселие Руси.
…а Хмель – он издавна вьётся, издалече. Вот только запалили его. И хмель, и народ вместе с ним запалили… а ведь недавно запалили, совсем недавно.

***
«…жpал бpенди, дpался в тамбуpе, пpодул
Мослы насквозь... осенний свист в колене.
Поля, поля... пpотёp стекло – в долине
На бугоpке стоял домашний стул.
Изpядно, я подумал. И хотел
Сойти.
Но пеpедумал –
Надо ехать.
...а кpоме – все мы свиньи!..
И завыл
Чугун тоскливый в поле... за деpжаву
Обидно. Но впендюpил хоpошо.
Что хоpошо, то хоpошо. В сопельник.
И в ухо. И ещё, на посошок...
И встать помог...
Ну вот, опять завыл,
Опять тоскует, сволочь...
Ехать надо!»

***
…и Капелька сама, не дожидаясь верховного приказа, отчаянно  сбросила расписные одежды. А женщины племени только ахнули и прикрыли рты руками когда она, такая  непривычно худенькая и белая, всеми дико торчащими грудями бесстрашно легла на Белую Скалу. 
Скала была забрызгана  бурыми пятнами, оставшимися от вековечных наказаний женщин, только дожди их поразмыли, плита порыжела от старых  дождей, смешанных с кровью…
Капелька сама просунула руки в две плотные  петли, закреплённые в просверленном камне. Ритуальному жрецу оставалось только плотно затянуть ими тонкие, невиданные в их племени запястья беглянки.
–  Сколько ударов? – спросил Зуб, обращаясь  к Родоначальнику – она впервые, и она – Другая, ты видишь?..
Племя молчало.
– Двадцать –  поразмыслив, молвил тот.
– Почему двадцать? – Взвился Урыл. Нашим бабам по сорок, а этой приблудной всего лишь двадцать? Сто для начала! И бить буду я, сам, своим ремнём… а если не помрёт под  ремешочком  – Урыл победно помахал в воздухе своим знаменитым кручёным ремнищем – то, может, и примем в своё племя…а то так-то... что так, запросто?
–  Замолкни, Урыл! – жестом и коротким словом остановил его Родоначальник. И тот послушно присел на траву, дожидаясь очереди высечь свою дорогушу…
Несчастный Урыл хорошо понимал разницу между собой и Зубом. Во-первых, Зуб забил на днях долгожданного мамонта, и сегодня  вечером будет Пир, а  основную добычу Зуба женщнны закоптят на зиму. А главное, Урыл всё больше с годами осознавал – он в племени почти никто. И мог измываться только над своей несчастной, ни в чём не повинной Углядой.
  – А ты, Урыл, видать, на чужую бабу позарился? – насмешливо спросил  Родоначальник. Урыл молчал. Но, видно было, отыграется сегодня на жёнушке. День нынче такой….
Но Родоначальник не сказал ещё своё последнее слово. И тут смутно стало Зубу. Изнутри мутило и подташнивало, будто это ему, а не пустомясой бабе предстояли теперь побои. Хотя, такая ли она пустомясая?..
Зуб во всём любил ясность, и теперь тревожился, ожидая решения.
– Нет – твёрдо сказал Родначальник. – только двадцать ударов. И то не в полную силу…завтра  идём к Великанам. Всем племенем. И она с нами пойдёт. Я так решил. Пусть они скажут своё последнее  слово о Пришелице. Пусть они решат её судьбу. Но сегодня, на первый раз, надо её пощадить. И ещё – сегодня же, после Наказания, всех нас ждёт ещё огненный Праздник Добычи…
Тут всё племя радостно загудело и зашлёпало ладонями по изголодавшимся, начинавшим уже втягиваться животам. Родоначальник кивнул:
– Ну что, Зуб, тебе начинать. Давай.
И Зуб поднял нежно перекрученную из сушёной конопли, совсем нестрашную плеть. Он знал, что им предстоит завтра тяжёлый поход через снежные холмы к Великанам и всем понадобятся силы. Особенно ей, такой непривычной.
Но Капелька, лёжа на Скале,  молчала, и он нанёс первый удар. Она даже не застонала. И Зуб ударил сильнее. Кровь проступила из-под плети краснеющим рубчиком. Капелька, прикусив от резкой боли губы, молчала. Она по-прежнему твердо верила ночному обещанию не казнить её сильно.  И ещё понимала – нельзя сейчас Зубу показывать, что он жалеет незнакомку и бьёт её как бы понарошку. Несколько раз ему всё же придётся приложить силу, выказывая свирепость…
Зуб ударил ещё сильнее, и кровь – светло-красная, совсем не такая, как у их тёмных женщин – брызнула из-под нежной лопатки и окропила алой узорчатой струйкой Белую Скалу.
«Ты гляди-ко – про себя изумился Зуб – и кровь у них другая! Нет, сильно бить нельзя. Завтра – Путь». И он стал бить так, как и задумал вначале – едва касаясь нежной плёточкой её белой кожи. Закончил, отстегнул ремни с запястий и отвёл к женщинам. «Смажут, заодно и ознакомятся – рассудил Зуб». И оказался прав. Немногословные, они уже успели поведать Капельке кое-что важное из обычаев их племени, из их старинных навыков, что было совсем не лишним. Научили не сопротивляться, не напрягаться – так легче переносятся удары плетей. Это помогло Капельке на Белой Скале, и она была благодарна новым товаркам, которые теперь смазывали её худенькую, ещё подрагивавшую спинку, смешно – «не-по нашему» – проступившую хрупкими, почти что детскими позвонками.
Тем временем другие женщины покорно, поочерёдно ложились на  Скалу, под плетья мужей. Некоторые, видимо, провинившиеся в чём-то, слегка повизгивали. Но не очень сильно.
Настоящий бунт возник лишь однажды, когда Урыл взялся пороть свою жёнушку. Бил он угрюмо, внахлёст, с оттяжкой, явно поглядывая в сторону Зуба. Всем всё стало ясно: Урыл мстил Зубу, отыгрываясь на невинной жене. И на тридцатом ударе сам Родоначальник повелительным жестом остановил Урыла. Подбежавшие женщины развязали Угляду, окровавленную и почти полумёртвую от страшных побоев.
День Наказания был окончен. И теперь, ближе к вечеру, женщины принялись радостно хлопотать, готовясь к Пиру, обещанному Родоначальником…

***
…все погибоша, одни Обры остались. Выдь на Волгу, послушай великую выть – чья она, эта выть? Кто там воет? Кто сам себя отвывает?
Не воют одни только обры. А кругом они одни и мелькают –
обры… обры… образины… псы, сожравшие рыцарей…

***
Чистый юноша. Помолился на ночь Богу, и не смог быть с женщиной.
А зачем?

***
Любил повторять Великий: «А нечего было Россию по горизонтали растаскивать, по морям-окиянам. Путь России – в небо, вверх, по вертикали. Это всё Пётр окна в Европу рубил, моря завоёвывал. А Гагарин – в небо. Прямиком. Там наша сила».
Эх, забыл несчастный Великий, что русская философия начиналась не с кабинетных учёных, а с путешественников и старцев-отшельников. Старцы внутри себя выработали такую мощь, такую силу, что неведомо как передалась она простым русским людям. И вот, первые парни на селе – Дежневы, Хабаровы, Лаптевы (и это только знаемые, знаемые, а сколько незнаемых погибло в торосах?!) пошли, всё бросив – и лучших девок на селе, и лучшие дома на побережье, пошли на край света и – за край света! Вот эта русская жирность, жадность несусветная, метафизическая, подпитанная горячими молитвами, и создала невиданную в мире предвертикаль – огромное, ещё горизонтальное русское пространство. Зачем? Да кто ж ведает! Иностранцы изумлялись – нет, в этой стране нельзя жить, там только белый медведь жилец. А людям жить никак нельзя. Нельзя? Газ, нефть, никель, много-много чего. И добывать можно. Очень даже можно. И очень даже охотно полмира кормится-греется теперь отсюда. Такие вот дела…

***
Но пространство это русское, расширясь до предела, стало вдруг – как бы само собою – сублимироваться в себе, великая горизонталь стала невероятным образом «выпихивать» из себя… что? А её самую – вертикаль! Уже поработали над горизонталью и Афанасий Никитин, и Ермак, и поморы, и цари русские (из неглупых, разумеется), и вот – «количество горизонтали» перешло в «качество вертикали». И безумец Циолковский (не без помощи ещё большего безумца Николая Фёдорова) – первый, не где-нибудь, а в России! И Спутник первый – в России (не самой развитой на то время, ещё в послевоенных руинах стране), и Гагарин – первый в России… философия, однако…

***
«…и вновь
Открытая платформа
Оформлена листом внакат,
И видно как
Метро развозит кровь
По руслам венозным,
Осенний поздний хрип
разносит
По веткам усталым,
Кряхтя слегка
Суставами,
поскрипывают
Составы…»

***
 «…а я себя сам
Катаю по небесам…»
 (Из гордынок Великого. Любил приговаривать.)

***
Китай единственная цивилизация на земле, позиционирующая себя чётко по-земному: Поднебесная Империя. Остальные – занебесные. Христиане и мусульмане чают рая небесного, земля по их верованиям лишь временное место для испытания.
Даже у евреев и буддистов есть свой, трудноопределяемый Бог. Значит, и они направлены в небо, по вертикали. И только Китай – по горизонтали. Единственная великая цивилизация, где нет Бога в нашем понимании, где сам Мир и есть Бог, где вместо религиозного – этическое учение. Конфуцианство.
Китай говорит всему остальному миру:
«Вы занебесные, вот и отчаливайте в свои небеса. Мы даже  воевать с вами не хотим и не будем, биомассой зальём, если понадобится. Если нужно, экономически задавим. Но планета Земля – наша.
Мы – Поднебесная Империя!»

***
А традицию-то имперскую Китай перенял у России. И взял на вооружение.
В отличие от классических империй, ставивших метрополию не только в центре, но и возвышавших  её на недосягаемую для типичных колоний высоту, российская империя всех уравнивала. И не завоёвывала территории, а действовала взаимовыгодно – обеспечивала военной силой, товарами. А главное – людьми. Переселенцами. Рабочими руками.
Так Средняя Азия как бы сама собой стала наполовину русской. Россия приносила новые навыки, новые товары – в обмен на местные. И в итоге гармонично встраивалась в нерусский уклад. Огромные полупустые территории были довольно быстро и мирно освоены, распаханы, заселены.
Китай очень внимательно всматривался в многовековой опыт России. Когда империю развалили и Россия ослабла, Китай понял – пора моделировать ситуацию. Тем более, что великий северный сосед явно оскудел товарами и людскими ресурсами.
Карты в руки!
Не надо воевать, надо только заселить пустынные территории своими людьми, которых переизбыток. Так, на глазах, Россия невольно повторяет судьбу Средней Азии прошлых веков, легко пустивших на свои территории русское население. Китай перенял традиции и моделирует их теперь по-своему – на просторах бывшей великой Империи. Эксперимент? Такими экспериментами кишмя кишит мировая история. Дышит ими…

***
Ну что тут возразить? Разве что утешительное «Бог не фраер».

***
…да, по слову Есенина: «Душа грустит о небесах, она нездешних нив жилица…», да, по слову Лермонтова: «И песен небес заменить не могли ей скушные песни земли…». Всё говорит за то, что путь наш – с земли в небо. Все чаяньи наши – Туда.
И всё же, всё же – Пути Господни неисповедимы…

***
«…там было всё окрест так больно и светло,
Что даже птичье нас царапало крыло…»

***
Чаянья чаяньями, а жить приходится в мире неидеальном, плотском.
Где надобно есть-пить, дышать плотным, вкусным воздухом. А есть ли он в том, чаемом мире? Наверное, для эфирных существ хватит и разреженного воздуха. А вот для плотского человека, который рвётся туда, хватит дыханья? В железной ракете много воздуха не увезёшь…

***
«…железная стезя… небесная Россия
Жить будущим нельзя.
Дышать невыносимо...»

***
Живём – будущим. Дышим – настоящим. Прошлым дышать тяжелее: пыль в ноздри забивается, щекочет… даже «святая» архивная. Даже книжная пыль…

***
Не ври, кроманьонец! Это телу тяжело в грядущем. Точнее, непонятно – каково там ему будет. А вот душа – грустит. О небесах грустит…

***
…Христос шёл к «вегетарианцам», постникам. И те Его поняли, приняли сердцем, чревом, всем существом, всей душою…
Приняли и возлюбили. Но их мало, а хищников много. Хищники-то и отвергли. И распяли. По уголовной статье.

***
«…прибитое к брусьям прозрачное тело.
Мученья. Порядок таков.
Как знать, может быть, уголовное дело,
Быть может, накладка веков.
Как знать, где проточины к вере, к безверью,
Где стоны сомнений, где мук?
Ни звука. Распятья над каждою дверью.
Истории мраморный звук.
Языческих жестов скрипучие круги
При позднем свеченье луча…
В песке утопают колёса, подпруги,
И речь всё темней толмача,
Болтает воронку часов то и дело…
Но перевернётся песок,
Цепь ляжет на шкив, позабудется дело,
На четверть уйдёт колесо…»

***
…в канонических Евангелиях ни слова о молоке, о кормлении грудью Младенца. Случайно ли?

***
…а что, если вослед тысячам тупых ещё и ещё задаться тупейшим вопросом – а кто был по национальности Христос? Ну да, Матерь Его из колена Давидова, это известно. Но лично меня всегда удивлял вопрос – а какая может быть национальность у Бога? Пусть Он даже Богочеловек?
Сам по себе вопрос, казалось бы, не так уж и важен, тем более,  что
ко всяким графам о нацпринадлежности отношусь совершенно спокойно.
Но здесь-то речь не о человеке, речь о Боге, которому постоянно почему-то приписывается «человеческое, слишком человеческое».
     Итак, что мы знаем из Писания о Зачатии и Рождении? Только то, что на чистейшую из дев иудейских сошёл Дух Святой, снизошло Чудо. – Она ощутила в себе присутствие Младенца. Престарелый Иосиф относился к Марии как к дочери, это понятно из Евангелия, из недоуменного вопроса самой Марии к Архангелу, принесшему Ей Благую Весть: «Мария же сказала Ангелу: как будет это, когда Я мужа не знаю? Ангел сказал Ей в ответ: Дух Святый найдет на Тебя, и сила Всевышнего осенит Тебя, посему и рождаемое Святое наречется Сыном Божиим»
Вчитаемся внимательнее: не мальчик, не ребенок, а – «рождаемое Святое». Она осталась Девой, а генетический, наследственный код был ли востребован и приведен в действие, женское в Деве было ли затронуто? Сказано в молитве: «Недоуменно рождшая». Как это понять? Материнство в его обычном значении здесь, вероятно, не было задействовано как у всех других женщин.
Есть апокрифическое предание, что и родила Она Его не обычным путем, как все женщины, а вышел Он на свет каким-то чудесным («Недоуменным») образом – через рёбра, не потревожив Святого Девства. Кормила ли Она Его грудью, как вскармливают земного младенца? В Писании – ни слова!  Это более чем странно – важнейшее чудодейство всякого земного материнства, кормление грудью, вовсе не присутствует здесь. Но если вдуматься, откуда было взяться материнскому молоку в девственной груди, если не было затронуто и пробуждено к действию само женское начало?
Женского, материнского (в чисто физиологическом смысле) здесь не было, а было лишь чистое Девство –  абсолютное, небывалое, Святое Девство. Так какая же у Него, Божественного Младенца, нация? Какая может быть нация у Бога, у Духа Святого? Да, у него были братья и сёстры, но – сводные.
Да и отношения с родными, со всем семейством у Него были не обычные, трудно назвать их человеческими в традиционном смысле. Он вообще был – Чужой. Не просто Галилеянин, что было для иерусалимцев признаком чужака, провинциала (это хорошо понимаешь, ознакомившись с историей взаимоотношений древних племён, всегда отличавших своих по принципу землячества), Он был не просто Странник, говоривший на галилейском диалекте, каковым к тому времени для многих, вероятно, представлялся арамейский язык. И это одно уже отделяло Его от иерусалимской и прочей
аристократии. Хорошо известно презрительное выражение: «Что может быть хорошего из Назарета?»!
Вот место в Писании, когда Он взывал с Креста к Отцу: «В девятом часу возопил Иисус громким голосом: «Элои, Элои! ламма савахвани?» – что значит «Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?». Некоторые из стоявших тут услышавши говорили: вот, Илию зовет»" (М.15:34-35).
Но ведь не только по наречию и месту рождения Он был чужой, эта чуждость была более значительного, космического свойства, и судить о Нём по человеческим понятиям и меркам нельзя, иначе увидим порою чёрствого, даже жестокого человека.
Вот из Евангелия: «Думаете ли вы, что Я пришел дать мир земле? Нет, говорю вам, но разделение, ибо отныне пятеро в одном доме станут разделяться: трое против двух, и двое против трех, отец будет против сына, и сын против отца, мать против дочери, и дочь против матери, свекровь против невестки своей, и невестка против свекрови своей» (Лк 12:51-53). И еще: «Если кто приходит ко Мне, и не возненавидит отца своего и матери, и жены и детей, и братьев и сестер, а притом и самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником» (Лк 14:26).
А вот как Он ведет себя по отношению к родным: «И пришли к Нему Матерь и братья Его, и не могли подойти к Нему по причине народа. И дали знать Ему: Матерь
и братья Твои стоят вне, желая видеть Тебя. Он сказал им в ответ: Матерь Моя и братья Мои суть слушающие слово Божие и исполняющие его» (Лк 8:19-21). По человеческим меркам жестоко, бесчувственно, бессердечно, не по-родственному. А вот если понять, что речь здесь не о человеческом, но о духовном родстве, о всечеловеческом братстве, совсем иное дело. Так нельзя по земным меркам судить какое-то небесное тело, ведущее себя в небесах и околоземной орбите не вполне согласно законам земного тяготения. Так и о Господе Боге судить нельзя по меркам человеческим. И отношения Его с Матерью не случайно кажутся нам какими-то неземными, высоко отстраненными.
    Ещё в двенадцатилетнем возрасте, попав с родителями на праздник в Храм Иерусалимский, Он восхотел остаться в нем, чувствуя, вероятно, что здесь, в доме мудрости Он более свой, нежели в родительском дому. Он и остался, беседуя с
мудрецами. И когда родители, хватившись пропажи Сына, вернулись с полпути и увидели Его, рассуждающего на равных с убелёнными сединой старцами, они, конечно же, изумились, но всё же попросили вернуться домой. Он не хотел, зная, что здесь Его духовный дом, и лишь настойчивые мольбы родителей увели Его обратно домой. Увели оттуда, куда Он будет всю жизнь стремиться и возвращаться, дабы окончить здесь дни Свои на Кресте...
     Итак, единственное, что привязывает Его к национальному – это место рождения и сам народ, из лона которого вышло Святое Семейство. И это, конечно же, совсем немало, в этом-то и есть одна из величайших заслуг еврейского народа перед человечеством,  –именно они, а не кто-то другой, подготовили почву для Рождения Спасителя. Именно они стали первым возлюбленным народом Единого Бога, из лона именно этого народа вышла Богоматерь – столь чистое и светлое Создание, что Бог избрал именно Её, а не самарянку, к примеру, и не римлянку для схождения в Неё Духа Святого и дарования всему человечеству Бога Искупителя...
     Да, почву они подготовили превосходно, но сошел не совсем Тот, кого ожидали здесь. Пришел Некто настолько Чужой и пугающий своей чужестью, неотмирностью, космической всечеловечностью, что они предпочли Его распять, отвергнуть, нежели признать своим, родовым, еврейским. Он – всечеловек, у Него нет нации, а Святая Дева Мария – это Божественный, избранный Богом сосуд. Его можно сравнить с сосудом для хранения Божественного вина. Вино это вызрело как бы само по себе в Святом сосуде,
вызрело и приуготовилось для вхождения в мир под воздействием Духа Святого,
но сам-то этот священный сосуд вряд ли мог повлиять на состав содержавшегося в нем определенное время вина. То есть, Вино, покинув сосуд, вышло в мир Само по Себе.
Нет, национальных признаков здесь не обнаружить. И привязка  Его к обязательному национальному – вот что всегда смущало! Для чего Бога, Всечеловека привязывать к конкретной нации, т.е. к зависимости от земного, приматывать к миру некоей дольней вервью, какой-то, не существовавшей, по-видимому, пуповиной? Это сужает и обедняет всё сказанное и свершённое Им.
Кровь Его пролилась не за родовое, а за духовное, общемировое, если угодно – вселенское единство. Даром ли сказано Им: «Царство Мое не от мира сего»?..

***
…мутацию иудеев (это про другое) доказать практически невозможно, почти недоказуемо, но…
Представляется, что в основе образования  субстрата нации лежало какое-то космическое событие. Может быть, событие это подкосило своим жёстким излучением  со¬седние народы, тех же египтян, к примеру, от которых во многом и переняли древние иудеи тайные знания,  храмовые книги и проч. А самих иудеев –  попросту варваров по тем временам в глазах высокопросвещённых египтян –  не пускали в город, за городские стены.  Вот они и паслись в отдалении от главных городских ворот.
И самый жёсткий луч того космичес¬кого события,  самое жёсткое излучение пришлось на оседлых горожан, а иудеев пронзил лишь остаточный, смягчённый луч. Древний Египет исчезнул, иудейская цивилизация – нет.
Этот луч лишь опалил их боковым сечением. Они, в отличие от древних египтян с их высочайшей цивилизацией, спаслись, но мутировали. Сильно развились, даже переразви¬лись интеллектуально, подстёгнутые жёстким космическим из¬лучением.
Ярче проявились рациональные способности, числотворчество. И в эмоциональном отношении они сильнее других народов продвинулись. Недаром столько выдающихся математиков, скрипачей (великих композиторов гораздо меньше, чаще всего гениальные испол¬нители) вышло из их среды…

***
…реально творческих лич¬ностей у иудеев маловато. Основные силы ушли на религиозные поиски. И в этом они преуспели, слов нет. Это во-первых. А во-вторых, думается, произошёл некий разрыв между рациональным и духовным началом. Духовное просто не поспевает за интеллектуальным, рациональным, и даже за эмоциональным напором. Разные скорости.
Здесь не вина, а космическая закономер¬ность – следствие жёсткого излучения.  Многие не любят евреев, даже «громят», потому что такие-сякие…
А они – простые.

***
«…насильно святили, насильно крестили,
В чужие, чудно, имена обрядили,
И слушал, дивясь, обращённый Иван
Заморские требы, сочтя по-житейски
Сколь редко меж эллинской тьмы, иудейской
Мелькнут огоньки Светозаров, Светлан…»

***
…простые или – «никакие»? («Человек без свойств»?)
Не злодеи, не короеды, прожирающие ствол, в котором гнездятся, а просто мутанты в человеческой семье. В отличие от пресловутых «обров», которые, как известно, «погибоша», выжили в тысячелетнем рассеянии и снова сумели собраться на древней земле. То ли религиозная «упёртость» тому способствовала, то ли ожидание «настоящего» Мессии… но, думается, именно то, неясное нам реликтовое излучение сумело остервенить нацию, скрепить её, не дать утерять своё провиденциальное «мессианское» единство…
Человечеству, впрочем, проблема от этого не становится яснее, и оно склонно демонизировать их, культивируя злодейские, жидомасонские замыслы и проч.
И что интересно, сами иудеи, кажется, втайне довольны демонизацией, даже извлекают из этой глупости немалые выгоды. Смекнули – главное не дать смолкнуть мутному шуму вокруг еврейской проблемы, шум приносит доходы.
Потому и говорю, и повторяю: антисемит – рекрут сиониста.

***
Умирая, человек попадает снова к своим прародичам и родителям. И там снова становится маленьким. Его встречают, как младенца после родов, начинают растить и воспитывать снова, балуя и журя, лепеча и научая новым знакам и знаниям…
И он снова – растёт…

***

25. Стой, кто там!..

…и он снова растёт. Интерес к истории…
Интерес не к самой даже истории, но к её корневым, нервным точкам. Словно там, в этих точках, можно вспомнить и осознать себя, и вернуться оттуда сюда, и что-то исправить…
Наверное, можно. Попытаться, во всяком случае. Но для этого надо определиться – а что, кроме великих войн, мятежей и революций, следует считать такими точками в русской истории? Главных, кажется, три, и все они уходят в глубокую древность.

***
Первая точка, ближняя точка – Раскол. К нему всё чаще подбираются, но упираются лишь в обрядовые разногласия  – хождение посолонь или наоборот, двуперстие или «щепотничество», поклоны поясные или земные… Фелиокте, учение о Троице.
Ну и в неточности перевода, конечно, упираются. Дальше копать опасно.
Житейская и державная суть Раскола проще, страшнее. Это суть доминирования. – Церкви, Государства, геополитики. Византийские книги сыграли тут лишь роль детонатора. С обрядами вопрос бы уладили, да не только в них дело было!

***
Старообрядцы…
Тема эта, память эта глубоко затаённо болит в каждом русском человеке…
Ещё бы!
Более десяти миллионов сильных русских людей было загноблено за годы гонений на старообрядцев! По тем временам огромная часть населения России...
Словно некое сумасшествие сошло на русских же людей – царей и владык, ради буквы, ради византийских тонкостей церковного обряда ссылавших вместе с семьями миллионы русских людей. Иногда и казнивших.
А ведь это были самые сильные люди России!
Нередко предпочитали сжигать себя в избах, только бы не подчинить высокое низкому – не отдать под пяту государеву самое высокое, что даровано Богом – Святую Веру.
Православная церковь в большинстве смирилась и отдалась под царёву власть. В итоге русское Государство осталось единым: хорошо это или не очень – с позиций сегодняшнего дня толком не рассудить. Но нельзя не сказать и о том, что в иные века Государство Российское достигало небывалого в мире могущества.
И вот тут понимаешь: гонение на старообрядцев никакое не сумасшествие. Это Державная Воля. Стремление выстроить единую великую Державу – любой ценой! Даже ценой непомерных, а со временем, кажется, и необъяснимых жертв. Будь желание и добрая воля власть имущих, в конце концов с обрядовыми тонкостями всё уладилось бы, да и не в них по сути крылись корни русской трагедии, не в спорах о двуперстии или троеперстии, не в хождении посолонь, или наоборот. Причины были иного, более жёсткого и вовсе не конфессионального свойства...
Цари прекрасно осознавали: дай волю старообрядцам, и они – непьющие, некурящие, работящие, многодетные – за короткое время, даже в меньшинстве своём по отношению к большинству населения, обретут такую силу и самостоятельность, что никакая власть им  не указ. Поднимут собственное дело, освоят промышленность, как тяжёлую, так и лёгкую, станут землевладельцами, хозяевами земли, настоящими собственниками, а там…
А там, глядишь, единое государство, мучительно собиравшееся веками, окажется расколотым на пять, шесть, семь земель...

***
Да, это были бы самостоятельные, вроде бы отдельные земли, но – и вот тут главное: это были бы русские, сильные, славянские земли. И Россия вместе с ними осталась бы единой. А вот государство в прочнейшей паутине чиновничества, возглавляемой центровым пауком… какова была бы его судьба? За государство, пусть даже с его вековечным самодурством и барством, боролись веками. Зачем боролись? С какой целью? – или само-целью? – логикой не объяснить. Боролись и всё. И создали его, великое государство. А тут, понимаешь ли, само-стоятельные люди противятся, свои понятия о вере, о жизни, о справедливости, о собственности имеют…
Это угроза. Следует упредить. И – упредили…
***
Да так упредили, что и доныне сердце болит, как только представишь сколько крови, сколько здоровых корней, сколько чистых жизней было придавлено. И придавлено  совершенно сознательно, с целью сохранения единого Государства.
Трудно сейчас рассудить – кто был прав: сильное, солидарное меньшинство, или же рыхловатое большинство. Да и невозможно истинно рассудить, понять изнутри, а не с нынешних позиций всю суть тех конфликтов, борений, противостояний.

***
Но вопрос-то остаётся: а попустил бы «гордый внук славян» беспредел чиновничества, воровства и разграбления России 20-го века? Да и 21-го тоже. Дай волю старообрядцам – сложился бы мощный класс настоящих собственников, а не подневольных людишек. Ведь даже при всех гонениях, именно из старообрядцев вышли самые богатые люди России, в основном купеческого сословия: Мамонтовы, Морозовы, Бугровы, Рукавишниковы, Третьяковы…
Да, это наверняка был бы класс, это было бы общество вольных, самостоятельных людей, пусть и разбросанных республиками или землями по необъятной территории, но ведь родственных, родных, своих! Со своими, родными – для всех! – песнями, пословицами, поговорками, понятими…
А вот ныне, в ослабленном, «кризисном» виде такая «полифония земель» просто опасна. Это конец Государства. На земли возможно делиться лишь будучи в силе, как тогда, при мощных, многодетных, работящих старообрядцах, пусть даже бывших в меньшинстве. И – при малопьющем в целом, тоже работящем большинстве.
А теперь… что теперь? Исторический момент упущен. Возможно, безвозвратно. Но как-то не принято об этом говорить ныне, страшная тема…

***
Вторая точка ещё глубже уводит в историю – принятие Христианства на Руси. До этой точки также небезопасно притронуться, может всплыть много «нетолерантного». Церковь только пытается восстановиться, стоит ли раны бередить? Но неизбежно всплывёт и этот вопрос, если всё же захотим разобраться в себе.
И первым здесь будет вопрос о дохристианской культуре Руси. Что мы о ней вообще знаем? И главное – откуда эти знания, или то, что от них осталось? Поскольку языческая культура выжигалась под корень, откуда у нас знания, хотя бы и отрывочные, о древних славянских божествах, обрядах, заклинаниях?..
Думается, большая часть народа будет не очень приятно удивлена фактом, что известно это в основном из церковной критики язычества. Все «описания» заговоров, «поганьских» ритуалов – всё это оттуда, из письменного поношения попами «поганьского» образа жизни предков. Оттуда. Остальное в большинстве уничтожено. Поедание новой религией старой веры – это что-то из разряда каннибализма, пусть даже «культурного каннибализма», с дурной периодичностью повторяющегося во всей мировой истории. В русской истории не осталось почти ничего от языческой культуры. В Европе остались храмы, легенды, пантеоны божеств. А у нас – критика. Слава Богу, что очень кропотливы были эти серьёзные, занудливые люди – тогдашние попы-критики, борцы с «поганьской» культурой… или ересью… да как ни назови теперь это общеславянское прошлое, уже ничего не изменишь.
Но вот той занудливости, капитальности поповской  критике стоит воспеть хвалу, поскольку из неё мы восстанавливаем – по частям, по обрывочкам – наше прошлое, наше детство. Да, язычество – детство, христианство – взросление. Капищ, храмов славянского язычества, увы, не восстановить, и уж тем более не организовать, как где-нибудь в Европе, в Греции, Скандинавии экскурсий по древним памятникам, по всяким Парфенонам, но вот остатки письменной культуры всё же возможно воссоздать. Только некому. Церковь вряд ли одобрит, да и Государство не шибко раскошелится. Тоже страшноватая тема…
Можно лишь  ужаснуться… или же восхититься величием той, древнеславянской культуры, останкам её…

***
Третья точка – самая тёмная и, пожалуй, самая главная. Именно тут стоит искать глубинные причины долгого угасания духа и смысла.
Это – тектонический раскол между простолюдинами и повелителями. В какой-то момент истории они словно перестают понимать друг друга, живут разнонаправленными интересами, сама русская речь разительно отличается у «важных» и  «неважных» людей.
Начало этому расколу, разделению на «Белую» и «Чёрную» кость было положено ещё до принятия христианства, во времена формирования дружинно-княжеских культов.
До этой трагедии толком ещё никто не добирался. А ведь именно там ворочается основная причина нестроения единого народа… да и впрямь ли он един, этот народ?

***
У грузин был обычай – ребёнка из княжеской семьи отдавали на воспитание в крестьянскую семью, а крестьянского – в княжескую. В итоге разрыв между белой и чёрной костью у грузин не столь трагический, как в России, «интеллигенты» и простой люд не столь разнородны и враждебны друг другу, как в России. Грузины народ небольшой, это понятно, там «верхи» и «низы» более спаяны.
В огромной же России до самой Революции вековечное чванство, отвращение бар к простонародью так и не было преодолено. Пресловутое «освобождение» Александра Второго только усугубило положение и приблизило к развязке. Как говорил Некрасов:
«Распалась цепь великая, распалась и ударила:
Одним концом по барину, другим по мужику…»
В итоге – массовый люмпен-пролетариат, хлынувший из безземельных деревень в города. Плеханов радостно запотирал ручонками, а за ним и Ленин: «Какой матерьялище для Революции!..»
Разошлись две тектонические плиты России… Чёрная кость…Белая кость…
Но, не могущи сойтись стык в стык, две эти  гигантские плиты, Чёрная и Белая кость одного народа, долгие века уродовали, деформировали друг друга. И всё-таки, почему-то, сошлись, столкнулись где-то в подпочвенных глубинах. А в итоге выдавили – сами из себя выдавили – чёрную кровь камня. Может быть, именно её теперь называют Мумиё?..  Или – Интеллигенция?..
 В огромной же России даже после Революции вековечное чванство, отвращение бар к простонародью так и не было преодолено. Громадна страна. Темна история…

***
Две главных составляющих силы в Русском мире – «Белая кость» и «Чёрная кость». Вот самый разрыв в духовном теле народа. Рана эта кровоточит уже не первое тысячелетие.
Но вот что странно – чистых душою больше всего именно в «Чёрной кости». И это самая многочисленная часть народа. Возможно, только потому ещё и сохраняется некоторое равновесие в обществе. «Белая кость» изначально безбожна, умна, хитра, вероломна. Потому и забрала власть над людьми простодушными, божьими людьми, верующими – не по научению, а по самой природе своей верующими – во что-то высшее, словно бы знающими априорно об этой высшей силе и потому не могущей обмануть ближнего, взять чужое, заставить вместо себя воевать другого.
А ведь это основной закон «рыцарства» –  впасть в гордыню, позавидовать соседнему «рыцарю», объявить ему «священную» войну и послать на эту войну простых людей, которым, если вдуматься, никакого дела нет до «рыцарских» распрей и гордынь.
А там и «законы чести», и «воинской доблести», и прочего «высокого смысла»  присочинить. А там и внедрить в умы простодушных, вбить так прочно, что впрямь поверят – надо, надо наказать обидчика… какого обидчика? Кого он «обижает», чем? Тем, что жена у соседнего «рыцаря» красивее, чем у своего, «родного», что денег у него больше? Нет, об этом уже не думается, пропаганда поработала. Круто, тонко. Веками работала. Тем более, если не зарежут в бойне, глядишь, орден воинской чести дадут… или ещё какую цацку…
Дряни, конечно, и там накопилось, в «Чёрной кости», –  слишком долго и много их обманывали, измывались над ними, и они не могли не поддаться соблазну…
Но даже и такие они, низкие, «земляные», ближе к назначению своему начальному: отработать грех на земле. «Белая кость» почти утратила надежду.
Подлостей, денег у неё многовато.

***
«…там прячут в роскоши фасадов
Свои хорошие мечты,
И вдоль пригожих палисадов
Гуляют важные коты…»

***
Чёрная кость… белая кость… 
Главный, глубинный русский разлом.

***
…сон о смысле жизни. Снилось: огромная серая скала, уходящая в море, омываемая морем. И – оказывается – она медленно движется! Она даже иногда выступает из воды, но мы этого не видим, ибо она, скала, живёт в своём – настоящем – времени и ритме, а мы – в ускоренном, суетливом.
Мимо нас вращаются со свистом планеты, спутники, у нас другое время, и мы маленькие, как амфибии, плещемся в мутных волнах. И потому не видим жизни, Скалы. А она-то и есть – смысл жизни. Так отчётливо это звучало: «Вот Смысл Жизни…»

***
У русских был девиз: «Искусство для искусства».
У японцев: «Красота для красоты». Вроде бы, то же самое... ан нет!
Разница, разница… большая разница. Какая? Где? Такая. Здесь. Культур-мультур….

***
Рассказ Великого: «Верхний локоть ноги»

***
Теперь в моде не кошечки, и не кошки даже, а – крысы. Умные. Жёсткие. Хищные. Бизнес-леди. Женщины-вамп. Да, но как я крысу в постель положу? Как поглажу-приласкаю? Что она мне промурлычет, что на ночь споёт?..

***
Закроем дверь. Задёрнем шторку.
Люблю тебя, как мышка норку.
Пахучий пах… лобок… подмышка…
Скребусь в тебе, как в норке мышка.

***
…сон о Красоте. Красота – невыразимая какая-то, она возникает из уродства, из кривой чьей-то шеи, из кошмарного черепа… возникает в движении к чему-то. И в некий момент становится неописуемо прекрасной, до вздрога во сне. А потом – опять метаморфозы…

***
  «…мы, недобитки прошлого, пережитки будущего, бессмертные Страны Советов, хотим-говорим вам, мертвякам безыдейности и бесперспективности…»

***
...нет, всё-таки солнце вращается вокруг Земли, а не наоборот! Вот единственная Правда для Человека на Земле. Остальное – разврат, прогресс и мутация. А в итоге – исчезновение с Матушки-Земли.
Ну вот, посмотри, вот луна – она маленькая, много меньше Земли. Солнце на вид чуть больше луны, но тоже маленькое, руками обхватить можно. А звёзды и вовсе махонькие. Это же так понятно и очевидно!
Менее очевидно другое, а именно то, что лишь в этом разрезе, в этих параметрах зрения и бытия Человек способен искупить грех. Грех в переводе с греческого – ошибка. Зачем ошибаться ещё и ешё, век за веком уничижая себя?
Человек был сослан на Землю, чтобы в трудах, в поте лица своего искупить грех. Всего-то в полуметре-метре гумусного слоя Земли его надежда и Спасение.
А если принять совсем неочевидное, но очень научное зрение, то мы все, со всей своею Землёй вместе, оказываемся всего лишь крохами во вселенной, а не сердцем её.
Если мы не сердце, то незачем и спасаться, хлопотать о душе и проч. Всё, таким образом, теряет смысл, тогда мы – всего лишь нечто, вырванное из сакрального круга. Значит, сама теория гелиоцентричности – это соблазн, искушение нам. Ошибка.
А по правде и совести, по вышнему промыслу мы лишь здесь, в этих узких рамках (да, в рамках несвободы, геоцентричности) способны спастись. И недаром ведь сказано: «Вольному – воля, спасённому – рай».

***
…на пиру плясали голыми все – и мужчины, и женщины, и подростки. В племени Капельки такое было не принято, и она, испуганная и смущённая, пряталась в кустах. Хотя она вела себя мужественно и достойно на Дне Наказания, всё это казалось ей какой-то неслыханной дикостью.
Пряталась она ещё и от стыда, и от боли. Хотя Зуб порол несильно. Но совсем не показать мужского права на примерное наказание женщины – Капелька это понимала и потому не злилась – он не мог. Хотя и был вторым человеком в племени. А вскоре, судя по всему, должен стать первым. Родоначальник всё же староват уже.
Но так завещали древние – женщина должна ощутить боль и пролить, пусть и немного, своей крови за одно только то, что родилась женщиной!
Да уж, такого в её племени не водилось...
Зуб её понял и принёс прямо в кусты дымящийся, лучший кусок мяса – на правах главного добытчика. Капелька благодарно приняла этот кусок, но попросилась домой, в пещеру. Зуб возмутился:
– Но это же Праздник!  А кроме всего, ты ещё  должна сплясать для всех наших свой родовой танец, от тебя  его ждут. Ведь должны наши люди знать хоть что-то о ваших обычаях! А ну, вставай!..
И он вытолкнул её из кустов прямо в середину круга, обнесённого пылающими кострами. Тут же загремели барабанщики, и Капелька начала кружиться среди огнищ. Но племя возмущённо загудело:
– Верх, верх срывай! И низ! Наши пляшут так.
Но Капелька ответила с тихим достоинством:
– Вы ведь хотели узнать, как пляшут у нас, а не у вас? Ну, так и смотрите.
И племя смолкло. Капелька заструилась в танце. Её необычно узкое тело именно что струилось, и она не выкидывала ноги вверх, до самой головы, не издавала ликующих воплей, как её новые соплеменники.
А те в ответ разочарованно молчали. «И это всё»? – словно бы говорили их потухшие глаза, устремлённые на Родоначальника. Но Родоначальник не прикрикнул на Капельку, только махнул устало рукой и сказал:
– На сегодня всё. Завтра поход к Великанам…. Забыли? Это три перехода. Пойдут все – и женщины, и дети…
– Зачем детей мучать? – заныли, было, женщины.
Но Родоначальник перебил:
– Хотите, чтобы их Змей унёс?
– Нет, нет. Не хотим – в один голос закричали женщины. А Сам продолжил:
– Кроме того, неужели вы забыли, что именно детей в первую очередь слушают Великаны? Наше слово – второе. А детей они не столько слушают, сколько – слышат. А вот чем и что именно слышат – неизвестно никому.
Не пойдёт с нами одна только Угляда, жена Урыла. Она и так полумёртвая лежит. Пусть приходит в себя, а то, глядишь, и не дойдёт с нами. А ты, Урыл, своё ещё получишь. Потом. Нельзя так увечить женщину…
А теперь – всем спать. Я сказал!..

***
Младенец, получив первый подарок от родителей, осознаёт: вот, родители, это существа, которые ТВОИ, от которых можно требовать – и, при известной настойчивости и удаче, получить требуемое! Позднее, как водится, – «шантаж и угрозы».
Ну и так далее.

***
Пришел, подлец, с издевками,
И с бабками, и с девками,      
Пришел, подлец, и кается,
И всё ему икается…

***
…пёс Цербер охранял вход в подземное царство. Интернетовские «собаки» охраняют вход в царство виртуальное. И, как на печке, едут «емели» во все стороны света, куда захотят, и никакие «собаки» не гавкают…

***
Изменённое сознание (или остранённое) – признак Неандертальца.
Это родовой, а не психо-физиологический признак.

***
…десткие жестокие игры. Они все жестоки – и жмурки, и прятки, и кондалы… Древние жестокие игры. Их подоснова – дегенерировавшие заклинания и ритуалы, бывшие когда-то верованиями взрослых. Со временем отошли к детям. Там всюду речь о здешнем и загробном мирах, это не всегда ясно прочитывается, но сама жестокость и непререкаемость законов тех игр говорит за себя.
Там (в старых действах) ломают и поворачивают внутрь глазницы, дабы увидеть прямоглядевшему иной, оборотный мир. Там гадают на печени, там рёбра открывают, как люк. Там человек ничего особенного не стоит, как не стоит почти ничего медицинский подопытный, вынутый откуда-то из мертвецкой…
Эти игры магические, и потому, наверно, они так жестоки. Тут речь о пересотворении человека, то есть, в некотором роде, о хирургической операции, а не просто детской забаве. Это – зёрна, разворачивающиеся в земле, это – пружины, которые распрямляются во всю последующую жизнь человека на земле. Они раскручиваются во всю свою скрытую мощь, а потом бьют – бьют беспощадно, нередко в спину уходящему…
Каждый помнит те детские подлости в играх: чуть дал слабину, попросил пощады, попытался выйти из игры – тебе в спину полетят камни… хорошо ещё, если небольшие.

***
…в нежной прозрачной виногpадине сидят чёpные зёpна.
А потом из пpозpачной осенней кpоны вылетают гpоздья воpон.
Ну кого тут судить?Размышляя и вглядываясь упоpно,
Я pазмыслил, потом pазглядел хоpошо подслащённый изъян и уpон. –
А не больно ли жаляща здесь (точно соты в огне)
Вся хвалёная сласть, обольстительность миpа?
А не шибко ли сыт и медов независимый высвист пустот,
Чтоб не ахнуть – а мы тут пpи чём?
Может быть, мы отозваны с пиpа,
(«Стой, кто там?..») и затеяна с нами игpа («Руки ввеpх!..»),
Чтоб отвлечь нас, дуpных... («Кто идёт?..»)
Кто идёт, тот идёт.
Я не знаю, не знаю... я только смотpю в сеpдцевину,
В огнеплод – сквозь завой жуковинок зеpнистых, чеpнеющих на сеpебpе,
В полунаклоны пpичин, виновато свивающихся, скpадывающихся в пpужину,
И удаpы их в спину – вpазбpос – как щебёнкой в подлючей игpе…

***
Слепыми рождаются те, кому перед смертью не закрыли глаза. Вот, запорошило до слепоты…

***
…а живём-то не по Христу, а по Дарвину. В большинстве. Глянуть только – «наверх» всплывают самые подлые, вероломные. – «Белая пена». Она всегда наверху. А «Чёрная кость» идёт на дно. То есть, ко дну идут как раз те, кто пытается жить не по Дарвину, а по совести.
Но жизнь вынуждает, тянет вниз (дети, быт, работа), а лгать и воровать не могут.  По природе своей не могут. Эта природа не подлая. Межвидовая борьба не в силах вынудить их на подлость.
Но есть и подлая природа. – Каста «благородных» оттуда пошла. Кто подлее, тот и порабощал истинно Божьих людей, в поте лица искупающих грех человеческий: пахарей, рыбарей. Аристократия со всеми её князьями и графьями, таким образом, попросту мироеды. Глобальные хитрованы и обманщики.
А начиналось всё очень просто. С микрона, миллиметра, сантиметра, манёвра,  «объезда на дороге».
Вот хитрый сосед попросил у бесхитростного позволения поставить улей на его делянке. Временно. Бесхитростный покачал головой в знак согласия – а чего не позволить? Временно же! Но временное оказалось вечным. Потому что на вырученные деньги хитрый сосед отхапал часть, а потом и половину делянки, а потом… а потом завёл батраков – из таких же вот простофиль. А потом построил замок с охраной и войском. Стал князем. А потом загнал в крепость самых простодушных, «божьих» людей, стал пороть их на конюшне, заставил воевать с соседним князем – таким же подлецом. Аристократия же!.. Ну и пошло-поехало…
Всё, всё вверх ногами стоит, и разобраться в этом миростоянии до сих пор не можем. Потому и живём по Дарвину.
Не по Христу в большинстве.

***
Баба берёт кого побогаче. Вопрос о совести не стоит. Она, по природе своей кроманьонской, с грехом общий язык легко-легко находит. И не спрашивает откуда деньги, даже если и догадывается «откуда».

***
У Толстого есть эпизод о бабе, схоронившей ненужное дитё в подполе с картошкой. И муж знал об этом. И мучился.
– А вдруг дознаются и придут, что мы им скажем? А вдруг спросят: «Нуте-ка, что там у вас в погребе лежит?…»
Баба мужу удивлённо: 
– А что там у нас лежит? Картошечка там лежит…

***
…а, пожалуй что, червь более чтим, нежели собака. Честь обгладывать человека в большинстве случаев даровали именно ему, червю.
Жалко собаку…

***
Мечтательный школьник, рассеянно глядевший в окно, считавший облака и ворон, едва перебивавшийся из класса в класс, с двоечки на троечку, пишет всю жизнь стихи. Высокие  и глубокие, т.е. ненужные почти никому. А отличник взял да и записал детективчики, дамские романчики – «нужные большинству», доходные.
И тут, гад, перестроился, «на отлично» вывернулся…
Вот те и вся перестройка.

***
…добрых – больше…

***
…и опять, и опять: знающий не говорит, говорящий не знает.

***
История происхождения богатств и родов. Самый  высокий, «аристократический» род – самый подлый. Изначально. И в итоге не высокий он, а самый низкий по сути.
«За каждым состоянием стоит преступление» – максима эта никем не опровергнута. А низкий, «подлый», земляной – пахарь – самый высокий. Ибо – по Завету свыше. Полметра гумуса – вот его смысл и спасение. Он и отрабатывает грех. Тот, изначальный грех, за который все люди, все роды и сословия человеческие были сосланы на землю. Сосланы все, а грех отрабатывает один. – Земледелец. Главный Человек Земли.

***
…деньги липнут к подлецам,
Маловерам и  льстецам,
А дворянство – наголо –
Против пахаря фуфло,
Вся аристократия
Работяге до… цевья.

***
 
Ребёнок… человек, запуганный всеми страхами мира.

***
– А моя мама, говорит, купила себе такую машинку, что и папы не надо…
 А моя мама говорит, что папа ей купит такую машинку, что и любовника не надо…
(Дети в песочнице. О вибромассажёрах).

***
Сатана подговорил Змия, тот Еву, та Адама. И – ослушались. Теперь жалуются: «Нас Бог на земле оставил…» Хотели свободы? Пожалуйста. На земле и оставил. Остаётся наблюдать – кто «из мути безотцовщины» выплывет, кто вернётся к Отцу…
…а вообще, если тупо задуматься – откуда Змей в Раю, если это – Рай? Если это Небесный Рай, а не земной, который, по преданиям, был в Месопотамии?..

***
Книга «Вопросы Небу и Земле». Это – Книга!

***
…и вдруг однажды откроется, что душа иного стукача чище, чем душа молчавшего, «порядочного»…

***
Детские коммерческие газеты «Покупайка» и «Продавайка».

***
О лишних словах и телодвижениях:
«Я тебя из-под земли достану!.. И – закопаю…»
А это-то ещё зачем?

***
«Бутылка и банка». Сильно звучит. Неприлично звучит.

***
В зависимости от состояния ума и тела имена мужиков меняются. Мужик в ожидании любовной встречи – Предыбайло. Во время встречи, в постели – Дыхайло.
После – Задыхайло.
***
Крик отчаяния: «Не блудите с моим мужиком!..».

***
…национальность евреин. 

***
…кухня. Сектор газа.

***
Ад телевидения проник в наш собственный ад, и ковыряется там. Потому так и тянет к «ящику», потому что – к себе, к своему хаосу.

***
Бред, ад – не в душе. В поддонах нутра.
В душе – Рай.

***
Двойная спираль? Двойная мораль!
Это о поле, браке и ДНК. Во-он откуда она тянется, двойная мораль. Вначале спираль двойная, а потом, естественно, и мораль. Воно как оно тут!..

***
…по золотой цепочке ДНК
Серебряные плыли облака,
Но в глубине их, крытой серебром,
Тихонько бронзовел зарытый гром,
Курился чернозём туманных дум,
Искрился кремнёзем, струился дым
Взбесившихся под матричной плитой
Грёз корневых...
       но треснуло плато,
И сдвоенная нежностью спираль
Сквозь боль времён пошла буровить даль,
И раздвоилась даль, а с ней и кровь,
И в панораме веерной миров
Вдруг стала проступать, раздвоена –
– Колено за коленом  – цепь одна:
Прозмеена в наскальных зеркалах,
В кореньях гроз, в компьютерных узлах,
Где начал расшифровываться зной,
Спускающийся в кровь, как в перегной –
Царь-Код, замкнувший устье, ток, исток
Всех устремлений: от златых чертог
До бронзовых, до кремнезёмных, до
Суглинка… магмы… до того плато,
Где вешний блеск предстал как донный мрак,
Откуда ты и любовался, как
По золотой цепочке ДНК
Серебряные плыли облака...

***
Это – уйдёт. Будет – другое...

***
Поэт по сути – Гермафродит. И логика – женская, и чувства – мужские. И то, и сё. Только так, в целости доисторической, жив Поэт.

***
…утро выдалось туманным и, кажется, намечался в этом тумане первый снег.
Да-а… это уже сильно осложняло переход. Тем более, с детьми, которых решено было взять с собой поход всех, даже самых маленьких. Родоначальник приказал женщинам потеплее их укутать, и более одного не вешать в заплечную торбу. Основной груз возьмут на себя мужчины.
Когда совсем уже рассвело, племя тронулось в путь. Первый перевал одолели легко. Второй, ближе к полдню, тоже благополучно. Но уже на самом подходе к обители Великанов посыпал густой, пушистый снег.
– А ну, прибавили ходу!.. А то на обратный путь не останется времени – прикрикнул Родоначальник, и племя, уже порядком подуставшее, двинулось быстрее…

***
…вроде бы всё Россия, а какая разная. И пространственно, и временно. Люди и страны разные, очень разные… Аввакум писал в одной стране, Розанов совсем в другой… И музыка была у них разная. Как и страна. Тот – ещё только при Расколе, а этот – уже в Расколе. Да в глубоком…

***
 «Горюн… неужели горюн? Неужели радость – не моё?
Моё, моё, моё, мать твою!..»

***
«Когда я стал маленьким…» –  Не из детства.
..
***

26. Рабочий

Из детства, из памяти, из давней-предавней были всплывает почему-то всё чаще смерть почти незнакомого мне человека. А точнее – его похороны. Казалось бы, мимо меня прошедшие похороны. Но, как выясняется теперь, не совсем, и очень даже не совсем мимо. 
Я и мои друзья, такие же дошколята, жившие в одном дворе, в большом (по тем временам) двухэтажном доме, изредка видели его, этого человека, устало возвращавшегося с работы через наш двор в свой частный сектор, окруживший «большой» дом. Немолодой, дюжий человек, он шёл, устало но твёрдо впечатывая шаги в утоптанную тропу, изогнувшуюся мимо нашего подъезда, сквозь соседские палисадники и сады в свой одноэтажный домик, скрытый в сирени.
Он был рабочий с завода имени Кирова, эвакуированного во время войны в наш южный город, да так и оставленного здесь на бессрочные времена. Завод был союзного подчинения – кто же думал, что великая страна будет развалена? Работал завод на оборонку, ориентирован был на крупные, непреходящие дела. Вот и люди оттуда казались крупными, вечными. А, может, и в самом деле были такими?
Да, рабочие 50-х мне запомнились именно такими, словно бы все на одно лицо –  суровые, грузно ступающие по земле мужики в серых суконных робах. Они были малоразговорчивы (или так  казалось?), будто навсегда изваяны или отлиты из какой-то сверхпрочной материи, которой сносу нет, и не будет. Даже по праздникам, выпивая в беседке своей рабочей компанией, они переговаривались глухо и кратко, словно всё на свете им уже давно известно. Так что и слов лишних тратить не надо. Они были – свой, отдельный от всех других, и словно бы возвышенный над всеми другими, мир.
Содружество молчаливых, сильных, суровых людей, своими руками возводивших промышленные гиганты, создававших послевоенные грузовые машины «Медведь» и «Буйвол» с волновавшими детское воображение стальными нашлёпками на кабинах.
Мы, ребятишки, взахлёб спорили какая машина сильнее – та, на которой изображён медведь, или буйвол? Даже, можно сказать, свои партии у нас были: партия «буйволистов» и «медведистов». А что, были же в то время партии оперных фанаток – «лемешистки» и «козловистки»? Были. Почему нашим не быть? Были…
Сословие служащих, интеллигентов было заметно иным. Люди иной статьи, иной стати. Они не так тяжело ступали по земле, как рабочие. Они были словоохотливее, легче, прозрачней. Но вот что удивительно – именно рабочие нам, ребятишкам, казались…настоящими! Вряд ли здесь играла роль пропаганда, тогдашнее восславление «гегемона», трудового авангарда. Да и что особенного они имели, в отличие от остальных? Уровень жизни? Как у всех других. Только что вот эти серые робы, тяжкий труд, грузная поступь.
Нет, здесь, в этом ощущении их отдельности от других, было нечто природное, а не социальное. Может быть, подспудно чуялось, что вот именно за этими сутулыми плечами – правда. Подлинность. Именно трудом заработанный кусок хлеба. Но ведь работали все – и отцы наши, и матери! Безработных не было. Были лентяи, спившиеся, но класса, сословия безработных не было!..
Как я сейчас понимаю, это было какое-то подземное, хтоническое ощущение огненной стихии, с которой имел дело рабочий. Домны. Железо. Плавка. Ковка. Молот. Кузня. – Со всем этим накрепко, насмерть связывалось понятие Рабочий. И ещё чувствовалось – на этих плечах стоит страна. А страна громадная! Как же груз её давит на плечи? Так давит, что сутулятся они, даже такие костистые, такие могучие…
Два грузовика, две «полуторки» проехали через наш двор, изгибаясь меж буйно разросшихся к весне кустов сирени. В дощатых кузовах молча стояли мужчины, люди с завода. Один чёрный венок, один красный гроб – и ничего больше. Ни цветов, ни медных труб, ни страшного Шопена, раздирающего душу.
Молча занесли лёгкий гроб в избу, молча вынесли тяжёлый. Погрузили в «полуторку», постояли с обнажёнными головами, и – тронулись. Одна машина с гробом и венком, другая с людьми. Вся округа, вышедшая на прощание, также молчала. Я спросил старшую сестру:
«А почему без цветов, без музыки?..»
Сестра ответила очень кратко, но странно убедительно:
«Потому, что он был рабочий…»
И уже ничего не надо было объяснять, я словно и в самом деле вспомнил (как мог забыть?) – ну да, ведь он же рабочий, рабочий!.. И всё встало на свои места.
«Полуторки» медленно проехали через двор, вырулили на улицу Кирова, прямиком ведущую к заводу. Мы все медленно, как заворожённые, двигались вслед. И вот, когда машины уже пошли по прямой, к родному заводу, оттуда раздался тяжкий, словно бы утробный, не такой, как обычно – долгий-долгий вой заводской сирены...
По гудку начинали день. По гудку отмечали время перерыва. По гудку заканчивали труд. Но то был – гудок, давно привычный, и всё же всегда заглушавший любые будничные шумы: зазывания точильщика, крики петухов, перебранку домохозяек. Гудок был частью жизни не только завода, но всего городского быта. Казалось, он был и будет всегда. Времена, когда его отменят, могли бы тогда показаться дурным сном. Отменить гудок – всё равно, что отменить пушечные залпы в Питере, у Петропавловки. Но вот, отменили, однако ж. Где сон, где явь?..
Да, в тот день была именно сирена, а не гудок. Гудок звучал деловито, собранно и недолго. А этой скорбный вой тянулся, словно из-под земли, и всё никак не оканчивался. Машины уже почти скрылись из вида, а он всё тянулся, тянулся, тянулся…
Он не вынимал душу, как шопеновское рыданье, он собирал людей воедино – таких разных, таких вздорных порою в быту, но становившихся вдруг молчаливыми, вдруг обретшими непонятную, невесть откуда взявшуюся силу и значимость, людьми – современниками.
И пока он гудел, и даже когда умолк, во мне странно звучали они, не объясняющие ничего, но объяснившие всё, слова сестры: «Потому, что он был рабочий…» 
Да они и теперь не забылись, и теперь, получается, живут во мне, по-прежнему ничего не объясняя, лишь заставляя думать, а ещё – помнить…

***
 
Пров Сидоров

Звездануло тумблером
Хренова монтёра –
С табурета
 кубарем
в тамбур
Коридора.

В тамбуре херово,
В тамбуре коза
Сидорова Прова
Бьёт искрой в глаза.

Был он, Пров, пиитой.
Безработным стал.
Стал монтёром.
Битый
Век свой тьме не сдал.

…но зачем весь век по свету
С нежной шляться кожею?
И зачем оно, поэту,
Век – в рубильник рожею?

Чтоб себя сторонним глазом
Наконец-то увидать,
И в обнимку с керогазом
Искалеченным рыдать?..


 27. Нет у революции конца…

Рыдать и убиваться над одними заголовками:
«Счастье России дураки и дороги».
«Реформы в России следует запретить».
«Коррупции в России нет»

Одни названия статей… кажется, всё понятно. Непонятно другое – что такое коррупция? Что-то вроде коррозии, наверно…
Есть в России воровство, взяточничество, лихоимство. И на всё это есть уголовные статьи. Исполнителей нет.
Статью в кодекс немудрено ввести. Даже на телефонное право можно ввести отдельную статью.
А вот коррупция… это от лукавого. Это нечто неосязаемое, это так – вообще. Значит – никак. Белая каша, размазанная по белому столу. А что? Придумать лукавый термин, всё им замазать… 
Так птица отводит от гнезда.

***
После давки
«…и рухнул в душном погребе метро.
И вымахнул состав, как опахало…
И охнула, завыла, замахала,
И мутным роем завилась в нутро
Толпа… и лязгнул ад…
Душа лежала
На золотой мозаике вокзала
В прохладе, в тишине…
И – понесло…
И – вытянуло сладостно…
И стало
Так хорошо, так славно и светло,
Как никогда, родные, не бывало…»

***
А, собственно, что мы о знаем о рае? И почему он непременно «скушный»? Не наше ли скудоумие и ограниченное физическое состояние диктуют слова: «Человек – царь природы», «Человек – пуп земли»…
Ад – веселее, это конечно. Но потому лишь «веселее», что сродни нынешнему состоянию человека.

***
…а вдруг этот «скушный» рай, как фантастическое видение: некая упруго разжиженная биомасса, где совокупляются все без исключения, трахается всё и вся, в любуй часть единого организма, в любую его часть. И – вечный оргазм...
Он такой большой, мягкий и ласковый, этот единый организм, эта разжиженная биомасса… и так не вписывается в наши представления о «скушном» рае.

***
Умный русский крадёт миллионы.
Умный еврей крадёт миллиарды.
Сильный и умный русский качает бицепсы.
Сильный и умный еврей качает интеллект – тренирует на схоластике.
Эта «бесполезнейшая» наука вышла из Талмуда, особенно из «Мишны», что в переводе на русский – «Повторение». Вторая же часть Талмуда «Гемара», т.е. «Завершение», писанная в форме диалогов, для тренинга интеллекта оказалась, кажется, не очень востребованной великими комбинаторами.
Умный русский предпочитает  «полезную Библию» – Пятикнижие Моисеево, послания великих пророков, Новый Завет…
А вот до «Мишны» умный русский не доходит: «скушно», «бесполезно»…

***
Знакомый книголюб дал однажды для интереса почитать Талмуд (тогда ещё лишь отрывки огромной книги, не полностью переведённой на русский) – не вынося из дома, разумеется. Шли 70-е годы, это была большая редкость. Я раскрыл «Мишну» и разогнался, было, одолеть как можно более из этого легендарного, мало кем читаемого текста… и понял – хренушки! Хватило меня лишь на какие-то полчасика. А дальше я понял, передо мной вырисовывается следующая рогатива: или сойти с ума, или вывихнуть челюсти. Ох и текст!
Чтобы читатель понял о чём речь, своими словами перескажу одну маленькую ситуацию из этой книги. А их там несметно.
Повторяю – своими словами постараюсь передать интонацию книги и примерный ход рассуждений древних евреев. Итак, представим себе, что в некоторой комнате на стуле сидит человек. Его может там и не быть, но представим, что он есть и сидит на стуле, и при этом мучительно рассуждает: выходить ему из дома или нет. Он может и не выйти, но, допустим, что вышел. Перед ним две дороги – налево и направо. Он может пойти направо, но представим, что пошёл налево.
По дороге ему встречается дерево. Оно может и не встретиться, но допустим, что встретилось. На ветках сидит пять птиц. Их могло быть и три. Их могло и вообще не быть, но представим, что они были. И было их ровно пять…
Вот так, фиксируя всё на свете и при этом анализируя все возможные и невозможные ситуации, страниц этак через двадцать человек всё же доходит до конца улицы. И здесь упирается в тупик…
Да впрямь ли тупик? Какой там тупик! Это же великая «Мишна», здесь нет тупиков. Человек возвращается к двери своего дома (которого может и не быть, но допустим, что был) и начинает противоположный путь – направо…
Так же, фиксируя всё на своём пути и варьируя всевозможные ситуации, страниц этак через двадцать человек доходит до другого конца улицы. И снова упирается в тупик. Какой там тупик! Здесь нет тупиков.
А значит… значит, представим теперь, что человек вообще не выходил из дома. Он сидит на стуле и решает мучительную рогативу – выйти в путь или остаться дома…
Он может и не решать, до допустим, что – решает. Более того, представим себе, что никакого человека вообще не было в доме. Ещё более того: представим себе, что и никакого дома не было!..
И – опять куча вариантов. До бесконечности. Вот именно так оттачивались еврейские мозги и возникала знаменитая интонация еврейских анекдотов и разговоров.

***
Встречаются два еврея, и один задаёт другому такой примерно вопрос:
– А вы слышали о Рабиновиче?
– А что вы хотите этим сказать?
– Ходят слухи, что он проворовался и теперь ждёт наказания…
– Это понятно, что наказание, если нечисто своровал. Но, помилуйте, кому нужно пускать такие слухи, и насколько они вообще достоверны?
– Вот этого я не знаю, и вообще не утверждаю ничего из услышанного. Я просто хотел поделиться с вами этой новостью и обсудить варианты.
– Давайте обсудим. Я, правда, не понимаю, кому нужно распускать эти слухи, но давайте обсудим. Это никогда не лишнее.
– Совершенно с вами согласен. Я ведь тоже не понимаю, кому нужны эти слухи, но всё же давайте обсудим варианты…
– Давайте обсудим… – и так добрых полчаса, не сказав ничего конкретного, два еврея будут кружить вокруг да около, острым глазом и нюхом «просвечивая» собеседника. Это великая интонация «Мишны». Или схоластики. Но эта «бесполезнейшая и скучнейшая» схоластика помогает вести издалека, очень осторожно, тонкую разведработу. В итоге, не сказав ничего конкретного друг другу, два еврея, очень удовлетворённые содержательной беседой, расходятся по домам.
Что они вынесли из этой беседы? Кажется, ничего. Но между собой они прекрасно поняли все нужные им нюансы. А дальше, перед тем, как сделать очередной шаг, они подводят предварительные итоги. Уникальная история еврейского народа научила их осторожности, а главное – оценки возможной ситуации и всех её вариантов.

***
А теперь представим, встретились два русских на ту же тему.
– Слышал про Сеньку?
– Проворовался, скотина!
– Тебя подставил?
– Ещё, кажется, не успел.
– А есть чего опасаться?
– А то! Рыло в пуху. Придётся залечь на дно. Или – в бега…

***
Суть разговора одна, но какие разные интонации! Именно эта интонация – главный зазор, где расходятся два мессианских народа. Маленький такой зазорчик…
Но тут-то и кроется разница между русским миллионом и еврейским миллиардом.
И зиждется эта странная разница именно на «бесполезности» схоластики. И схоластика эта в тысячелетних генах кроется. Так, сходу, её не возьмёшь. Заскучаешь только, скулы вывершешь… или свихнёшься…

***
«Коррупционер!» – это звучит гордо…

***
…а бесполезен по большому счёту и тренинг мышц, и интеллекта. Не это спасает душу. Молитва и подлинное покаяние. А это так редко, так редко…

***
Тот «лихой человек», бродившей ледяной пустыней России (по Достоевскому), обернулся, сообразил, и стал – Чиновником. Чиновник теперь самый лихой человек. «Чиновник всему горю виновник»

***
«Лицо как рука…»

***
«Есть мусор центробежный и центростремительный. У меня в комнате он почему-то сползается медленными спиралями – в центр ковра. Как это самодвижение зарождается? Кем движимо? И почему у одних мусор по углам заползает,
а у меня – в центр?
Вот загадка загадок! Вот бином Ньютона!.. А то напридумывали всяких «мировых» проблем, типа: «Что делать?», «Кто виноват?», «Быть или не быть?»… Да конечно же – Быть! Быть хотя бы потому, что ты уже вышел победителем в грандиозной, в тёмной битве сперматозоидов ». Ты – явлен миру? Вот и – Будь. И не задавай миру  никчемушных вопросов»

(Из размышлизмов Великого «Наблюл»)

***
Пели: «Есть у Революции начало, нет у Революции конца». Верно пели. Революция – профанное Христианство. В Революции не было Зерна, Христа. Плод без косточки. Христианство живо. Революция периодически просыпается от летаргии... снова впадает…

***
А может, версия Великого вернее? –

«Есть у революции начало
Женское, ночное, тяжело,
Истемна немеющее, зло…
А мужское?
Треплется мочало,
Бессемянно, пусто и светло.
Вечно две души летят в объятья,
Вечно разлетаются сердца,
Ни тебе соитья, ни зачатья…
Нет у революции конца».

***
Концы-начала? Коли есть Млечный Путь, должна быть и Чёрная Дыра. А как же иначе! Космическое млеко… космическая сперма … куда же ей течь-то, куда впадать?
А в Чёрную Дыру. Больше некуда.

***
Тёмный лес, короче. Спорами стреляют грибы, спорами-метеорами галактики, спермой – белковые соединения… человеки  называются. Биоферма…

«О, панспермия!..
С Юры, с Перми
Протягновен вагине я!
Моя любовь не струйка спермы,
Не утомлённая струя...
Всей планетарной биофермы
Нежнейший взрыв –
Любовь моя!..»

***
 «Разлитое, как вода, мироздание. И в нем «плавает» Земля.
А внутри Земли – раскалённая магма. А снаружи – проблемы, проблемы… животные проблемы, человеческие. И всё это плывёт вместе с Землей по разлитому, как вода, мирозданию…
Так вот отстранишься порой, и вспомнишь старинную загадку:
«Кругом вода, а пос¬реди беда».
Сама Земля – беда.
М.б. не это имелось в виду, но порой ка¬жется – и это…»

***
…и вот она, священная обитель Великанов, высокогорная, окружённая густым лесом!.. Но сегодня они не поднялись со своих богатырских колен, а только слегка наклонили белые снежные накидки – вершины могучих святых гор. Так они показывали всему племени, что примут сегодня, что готовы их выслушать, а потом, посовещавшись, передать решение.
Великанам ничего не надо было объяснять, они  молча знали о людях обоих племён по обе стороны Реки. Непонятно как, но знали всё. И люди обоих племён, разделённые Рекой, крепко знали об этом и свято хранили их заповеди. Если уж громадный Крылатый Змей им подчинялся беспрекословно, что уж говорить о людях.
Великанов сегодня было пятеро. В прошлый поход к ним, десять зим зазад, их встречали семеро. Ну, пять так пять. Их воля. Это не обсуждается. Самый старший, самый седой и высокий Великан тихо сказал, словно выдохнул:
– Это должно было случиться… рано или поздно, но должно… ты тяжела? – Вот так, сразу сказал старший Великан Капельке. Ты кивнула и прибавила, как всегда тараторя:
– Со вчерашней ночи, прямо со вчерашней ночи… он такой сильный, Зуб, не то что наши мужчины… я сразу поняла, что затяжелела… я не виновата, что Зуб такой сильный, но я счастлива, счастлива, счастлива!..
– Хватит болтать! – прикрикнул крайний из Великанов – и без тебя знаем…
– Нам нужно время, вопрос слишком тяжёлый – подтверждая приземистого, младшего из Великанов, кивнул старший.
Но тут уже взмолился Родоначальник:
– Но мы же не успеем дойти до стоянки!.. День кончается, а тут ещё туман со снегом… с нами же дети!..
– А вы туда и не вернётесь. Никогда. – Сказал старший Великан. Племя оцепенело.
– А всё из-за этой поганки! – буквально завизжал Урыл. Забить её камнями, и все дела…
Великаны склонились вершинами и зашумели могучими елями на своих плечах. Они совещались меж собою, это было видно и понятно всем. Родоначальник прикрикнул на Урыла, и тот, поскуливая, смолк. Никто не имел права нарушить беседу Великанов. Но даже сам Родоначальник не мог понять смысла их слов. На стоянку они не вернутся… но  куда, куда им ещё идти? Там, на стоянке, их обихоженные пещеры, там они жили веками, и вот тебе на – запрет!
Великаны вообще были существами таинственными, и они всегда знали всё про всех. Что приводило в ужас и оба чужеродных племени, и даже самого Крылатого Змея. Непонятно было одно, почему же Великаны не извели его самого, крадущего молодых женщин, безобразничающего с ними? Ну, бабы ещё куда не шло, они порой и сами были не прочь поблудить со Змеем. Но дети, дети? Зачем они были ему, что он с ними вытворял, и почему Великаны не запретили ему красть хотя бы детей?
Старики однажды спросили об этом напрямую у Великанов. Ответ был загадочен, как и сама эта крылатая чешуйчатая тварь, этот Змей:
– Он часть вас самих… и не смейте больше спрашивать о нём!..

***
 «Зло побеждается только злом». – Это крепко усвоил молодой мистик Сталин. Усвоил на сугубо земном уровне, в отличие от друга юности Гурджиева, который как мистик  учёный, вышел на мировой уровень. В Сталине увидел мистика и понял его Булгаков. А Сталин понял это в Булгакове – понял, что тот его понял: «Я часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо…» – Недаром именно этот эпиграф взял Булгаков к роману «Мастер и Маргарита». (А вариант названия «Консультант с копытом» был похлеще. Хотя и поплоще).
Сестра Елены, жены Булгакова, по версии известного современного булгаковеда (у неё ещё была забавная кличка: Ленка Боцман – шухерная дамочка была, видимо), так вот, сестра Елены, штатный работник НКВД, стала секретаршей Булгакова, и он прекрасно знал, что каждая новая глава его романа ложится Сталину на стол. Есть, говорят, красные карандашные пометки Вождя на рукописи. Это была мистическая связь, и Булгаков очень многого от неё ожидал… похоже, не дождался в полном объёме.
Сталин оценил и Пастернака, буквально прокричавшего: «Я быть хочу как все, но век в своей красе сильнее моего нытья, и хочет быть как я».

***
Сталин понял самое простое и нужное ему в математике (в её мистике): минус на минус даёт в итоге плюс. Плюс на плюс – тоже плюс. Но это гораздо реже случается.
А вот плюс на минус дают только минус. И жизнь в основном состоит из этих – плюс-минус – сочетаний. Сталин хорошо это понял. Ну вот, к примеру: бывает ли доброе зло? Бывает ли злое добро? И может ли злое добро победить доброе зло? Знать это ему было жизненно необходимо – как Хозяину, руководителю государства. И он мысленно прикидывал схемы, которые потом проверял на опыте, схемы примерно такого типа: вот ласковый, интеллигентный враг, или милейший маньяк. Они добрые, но несут зло.
А вот злющий, полуграмотный следователь. Он раздавит этих «добрых». И тот, и другой дерьмо, но результат достигнут – минус на минус дали плюс. Враг и маньяк обезврежены.
А следователя-хама легко убрать, если надо, своё дело сделал. Минус на минус – плюс. Сильное злое добро (пусть даже добро поневоле, в силу профессии) победило доброе зло. А в итоге обществу и государству – плюс.
Это схема. Но схема-то реально работала добрые четверть века!..
А дальше мистика была ему попросту не нужна. Да он ведь и не Гурджиев, у него другие заботы были. А Гурджиев так и не простил своему бывшему дружку отступничества от высокой мистики…
Но вот загвоздка – Сталин почему-то, особенно в последние годы, искал встречи с ним. Но Гурджиев уклонялся от встречи со старым семинарским дружком. В итоге Сталину пришлось довольствоваться не Гурджиевым, а Вольфом Мессингом…

***
…по стеклу автобуса ползёт мощная оса, поводя возбуждённым жалом.
Щупленькая, прелестная в лёгком летнем платьице с голыми плечиками девочка-подросток со страхом и затаённым восхищением смотрит на хищную осу.
Со¬сед-подросток смотрит на девочку напротив, и возбуждается, поводя своим «жалом» в штанах.  Девочка всё чувствует, всё понимает, но не знает ещё – которого жала ей больше бояться... не знает ещё от кого сильнее боль,  где горше,  где слаще, страшнее, темнее... она ещё просто – глядит…

***
«Немотивированный секс…»

***
Незримая война мыслей в обществе. Мысли сильные, мыс¬ли-победители, и  мысли-слабаки. Кто истиннее? Ведь не те, что эффектно, точно культуристы, «накачаны». У них, у мыслей, свои монархи, свои революционеры, свои влюб¬лённые, свои дети. Все их заблуждения, их попытки выжить, пробиться и т.д. – это всё, как у людей, только невидимо.
Взросление мысли – вступление в фазу Идеи. Новая особь. Идея-диктатор. Идея-либерал. Смерть носителя Идеи. Пос¬мертная жизнь покойника. Разложение. Вызревание нового. Путь зерна-мысли…

***
Но ведь мысль не рождается в мозгу, она там лишь обрабатывается, как в процессоре компьютера. Она – откуда-то извне. Она мерцает меж людьми, намечается, сгущается. А потом обрабатывается – и вырабатывается в форму всеобщей идеи. И чем сплочённее общество, чем оно «соборнее», чем теснее умы, настроенные на одну волну (народную, социальную и пр.), тем мощнее Мысль, Идея. Сгусток мозгов.
Соборность – гигантский генератор Мысли. Тут можно добавить, что в тоталитарных обществах мысль гораздо быстрее, чем в индивидуалистических, становится всеобщей. Но чаще всего там она – лишь скелет Мысли. Часто уродливой…
(Роман из жизни мыслей).

***
Атомная бомба – внутри нас. И нечего ею уж так ужасаться. Сколько гадости внутри накопили, столько наружу и вылезло. В самых разных формах: химоружия, бомб, реакторов…
Не бомбы бойся, своего греха бойся, паря!

***
«…клещ не клещ, свищ не свищ, хрящ не хрящ, а нимба
Ни на грош – хошь не хошь – не найдёшь, и амба.
Не тростник, и не хвощ – мыслящая тумба,
Здоровенная хищь, полная апломба…
Обалденная вещь
Атомная бомба!»
(Великий об «Антропосе»)

***
Рассказ «Польза от жизни»

***
…и лишь теперь вечный конфликт Геракла и Прометея со всей очевидностью вступает в основную фазу – Цивилизацию, которая основана на ворованном огне, добытом Прометеем. Она просто заблудилась на техногенных путях. И всё яснее и печальнее проступает мысленно иной Путь, от которого отказалось человечество по лености своей.
Это путь Геракла.
Он не воровал огня. Он его вообще не признавал, как земную субстанцию. Ел  сырую пищу, в основном лесную, земляную. Ходил и спал голый, без шкур, содранных со зверей, обогревался теплом внутренней энергии. И если бы люди последовали ему, а не ворюге Прометею, в процессе эволюции выработали бы в себе внутренний огонь, и подключились бы напрямую не только к солнцу, но и к «Великому Свету Неосяжаемому» из Голубиной Книги.
А так… всё печально, братцы…

***
А вот взять, да и поставить срочную госзадачу архитекторам: полностью перестроиться, отказаться от небоскрёбов, роскошных билдингов для воров и бандитов, изменить в корне строительно-архитектурное сознание.
               Россия велика,  лесов, рек полно… почему не научиться строить прекрасные землянки? Не сырые норы былого, а именно архитектурно выверенные проекты: полы с утеплением, крыша стеклянная, особые отопительные приборы… и всё это в чудесных, способных прокормить людей лесах, близ водоёмов.
Подвести коммуникации, и, чёрт возьми, устроить этакие суперсовременные посёлки-землянки. А то и города.  Лес бы кормил, река б кормила-поила… и у чиновников из бюджета клянчить не надо. Река – рядом, пашня – рядом, лес – рядом…
Вот – путь Геракла в новой реальности!

***
Сказка о честном старичке
(Из россказней Великого «синякам» в пивной):

«В советски то годы было.
 На печатном дворе, где печатали бумажные деньги, трудился Честный Старичок. Где его отыскали, уму непостижимо. Но мог же на всю огромную Россию найтись один Честный Старичок?
Кудесник сжигал деньги. Просто сжигал деньги – и вся работа. Изношенные купюры уничтожал. Охрана на проходной свирепая, обученная. Но ни разу Честный Старичок не вынес где-нибудь под майкой, в трусах, в заднем проходе, в кишках поветшавшие, но всё же настоящие купюры, которые вполне можно сбыть. Нет. Он был Честный. Вот такой случился в советски годы Старичок.
Сказка грустная. Пришёл Честному Старичку срок. Царствие ему Небесное!
Возник наверху вопрос – где найти ещё такого же кристально Честного Старичка? Ну, не обязательно старичка, но обязательно честного. Нашли одного, средних лет. И что?
В первый же трудовой день попытался вынести. Охрана бдела. Срок впендюрили  «честному».
Нашли другого, постарше. И тот попытался. Нашли третьего, ещё старше, – та же история! Что делать? Никто ничего не мог…
А тут перестройка грянула. Бардак в стране, купюр расплодилось, деньжишки стираются – ужасти. Уничтожать рванину требуется… а где Честного Старичка найти?
 Мудрецы кремлёвские собрались. Поручили министру финансов самолично бдеть за уничтожением купюр. Тот, естественно, склонил голову.
Ага! Дел у него других нетути! Приказал выставить на печатном дворе роту из автоматчиков. Для тщательного и беспощадного наблюдения за сжиганием купюр. Ага! Утекали денежки, утекали…
Приказал усилить охрану, двойную выставить. – Утекают паршивые, утекают! Тройная также не совладала. Ну, нету Честного Старичка, и всё тут!
Тогда уж оборзел  сам министр, получивший вздрючку в Кремле, оборзел люто  – вооружился именным-наградным, взошёл на последний  порог...
Самолично охрану пас. Стоял  насмерть. Ну, чисто, блин, заградотряд! Додумался, умник,  всё оцепление проверить. Тройное.
…Боже мой, Боже мой, как печальна Россия!..
Смертью храбрых пал.

А Честный Старичок?
Ищут, ищут.
По всей земле русской ищут…

Вот вам, касатики, и сказка…
           Про белого бычка…
          …про Честного Старичка…»

***
       Не напугал Великий, не-ет… да и чем уже вообще можно напугать заворовавшегося кроманьонца? А уж «синяков», завсегдатаев пивняка… куды там!..

***
Прометей – кроманьонец.
Геракл – Неандерталец.

***
«…итак, вначале было Воровство.
Затем – Закон. Но это значит, в зоне
Все мы?! И на таком стоим законе,
Как вор в законе, все, до одного?..»
(Из «Максимок» Великого)

***
...а может быть, непрекращающийся этот мир – лишь чей-то затянувшийся сон,  в котором преобладает  отсутствие  воли очнуться и переставить,  как шахматные фигурки, весь миро¬порядок?..

***
Ванька любил Маньку в 12 веке. А в 20 веке вспоминал и говорил Таньке: 
«Эх, какая у меня была Манька!..»

***
«…всё на свете померкнет, кроме картины
Под названием «Смерть. Жизнь».
Представляешь? – Летят паутины…
Ворон над рожью…
Смерд во ржи…»
(Великий на «Пленэре»)

***

…приснился себе старцем – и ужаснулся.

***

28. Вася-Чечен

…ужаснулся, как позже выяснилось, не я один, но и все мои сверстники, впервые увидавшие эту картину: идёт по улице Великан. Настоящий великан, не из книжек…
Потом, уже не в первый раз глядя на него, мы всё меньше боялись, но память о  самом первом, священном ужасе сохранилась на всю жизнь. И всё время хотелось рассказать о нём, настоящем Великане, а может быть, и настоящем Неандертальце…

***
– Пацаны, пацаны, Вася-Чечен!.. – вдруг разносился восторженный, исполненный затаённого ужаса крик, и мы, позабросив игры, со всех концов двора начинали напряжённо стекаться к воротам. Что-что, а уж это зрелище пропустить никак было нельзя.
Шествие Васи-Чечена по городу, обычно в сопровождении супруги, было событием. И совершалось оно чаще всего вверх по улице Ленина, мимо нашего двухэтажного дома, стоявшего на перекрёстке бывших улиц Кирова и Ленина.
Вася-Чечен жил в нижней части города, где-то в районе Малой Станицы, и выходы его в верхнюю часть не могли остаться незамеченными, особенно нами, детьми 50-х годов. Это был неофициальный Праздник, который потом долго обсуждался нами на вечерних посиделках у домовой кирпичной трубы во дворе, обсуждался с наворачиванием самых невероятных подробностей, подсмотренных в щели забора.
Забор наш, прочно замыкавший многоквартирный дом, строился по-старинному капитально, в добротном верненском стиле. Город Верный когда-то, в основании своём, был казачьей крепостью, и даже после революции долгие годы потом сохранялся в нём уклад и быт семиреченских казаков.
Вот и забор наш, с каменными столбами для коновязи, врытыми в землю, с мощными опорными брусьями, с покатой крышей-навесом, сооружался в старом казачьем стиле.
Хоть и потрескался, и покосился от времени наш забор, но по-прежнему служил надёжной защитой от бродяг, от набегов соседского хулиганья, с которыми у нас по смутной традиции велась нескончаемая, необъявленная и ничем не объяснимая война. Война без чёткого различия возраста, пола и нации.
А уж разнообразие наций в послевоенной Алма-Ате было густоты невероятной. Одних ссыльных  сколько! – Начни перечислять, не скоро закончишь…
Немало чеченцев, высланных в степной Казахстан, перебралось со временем в Алма-Ату, где жили своими тесными общинами. Как правило, в частном секторе. Строили дома на несколько семей – большие глухие дома с узкими окнами, напоминавшими крепость.
Старшее поколение жило мирно, занимаясь в основном строительством и торговлей, а молодёжь нередко бузотёрила. Но испугать видавший виды город они не могли. Турецкие, корейские, балкарские башибузуки были не менее активны, а интернациональные центровые банды, в основном русско-казахские, вообще, как тогда говорили, «держали мазу» в городе. Словом, ничем особенным чеченцы не выделялись.
«Поножовщики» – говорили про них, и это как бы само собой разумелось: горец всегда при кинжале. А за неимением оного при ноже. «Партбилет» – с гордостью именовали молодые бандиты свой тесак. И все спокойно посмеивались.
В общем, ничем очень уж «эксклюзивным» чеченцы той поры из общей массы не выделялись, так что затаённый ужас при упоминании Васи-Чечена связывался не с грозным образом бандитствующей молодёжи, а с грандиозностью легендарной фигуры самого героя.
Да, Вася-Чечен был настоящей легендой города – тех лет, той эпохи. И рассказать хочется именно о нём – пусть лишь отрывочными воспоминаниями и детским восприятием –  именно о нём, а не о последующем «кавказском феномене».
Если только это возможно.
…мы всем скопом никли к щелям забора и – глазели! Смотрели десятками выпученных глаз на Шествие Васи-Чечена по улице Ленина. Оно длилось не более двух-трёх минут, но этого хватало для великолепных переживаний.
Он шёл грузный, как мамонт, как некое доисторическое существо, медленно переставляя огромные ступни и неподвижно глядя вперёд, вверх, в сторону синеющих гор-ледников, а чуть поодаль почти семенила его крохотная жена. Счастья ходить под руку с мужем ей не досталось не только потому, что по старым чеченским обычаям женщина должна идти несколько позади мужчины, но ещё и потому, что, при всём своём желании, она попросту не дотянулась бы до локтя. – Она была вполовину короче его…
Нет, она не была карлицей, эта была обыкновенная, среднего телосложения  женщина.
Зато Вася-Чечен был человеком-горой! Говорили, рост его составлял два с половиной метра!.. Или около того…
Это был знаменитый спортсмен, легенда мирового баскетбола 50-х – Увайс Ахтаев.  А для всего города просто Вася. Вася-Чечен. О нём роились самые невероятные слухи и легенды. Говорили, что именно из-за него пришлось переделывать мировые баскетбольные правила. Он, и вообще довольно грузно передвигавшийся, не очень-то суетился на самой игровой площадке. Но вот у кольца противника, а в особенности у своего кольца наступали его звёздные часы.
В отличии от всех баскетбольных гигантов, Вася-Чечен выдавался не только ростом, но непомерною широтою в плечах, костях, суставах – он был громаден целиком, этот человек-гора. Мяч в его руке казался яблоком, пусть даже крупным яблоком, знаменитым алма-атинским Апортом, и он играючи зажимал его пятернёй. Его лапища полностью покрывала кольцо, и оно становилось практически недосягаемым для мяча противника…
С беспомощным изумлением понаблюдав некоторое время за небывалым баскетболистом, мировое судейство перекроило старые правила, запретив продолжительную стойку игрока под кольцом.
Вероятно, во многом благодаря той перекройке и стала закатываться легендарная звезда Увайса Ахтаева в большом спорте. Он стал просто городской легендой – Васей-Чеченом. Таковым и остался, и запомнился навсегда любому, кто хоть раз в жизни видел его. Ходили слухи о его невероятной силе и доброте. Крупные люди вообще по природе своей редко бывают злобны. Зло, вероятно, само по себе тесновато, как-то не по мерке гиганту. Оно более по росту мелкоте. Смешно даже представить себе злорадствующего богатыря – хихикающего, пакостничающего…
Ездил он в особой машине, в старом «Москвиче», переделанном специально под него. Костоправы нарастили крышу, убрали переднее сиденье и удлинили руль. Только так Вася-Чечен (всё равно горбившийся в кабине) мог управлять легковушкой.
А без машины он уже не мог. Ходить пешком с годами становилось всё тяжелее, грузневшая масса тела неумолимо давила на костяк, и раздавила в конце концов, погребла под собою гиганта…
Теперь, из далёкого далека мне чудится, что именно так в доисторические времена погибали ископаемые великаны – масса тела и атмосферы давила их, вытесняя с земли, и уступили они своё место новым, более компактным и хищным племенам…
Но тогда, ещё в полной своей мощи, Вася-Чечен – по нескончаемым легендам – творил чудеса. Рассказывали очевидцы, как он один вытащил из грязевой лужи, на нижней дороге в Татарке, целую машину с пассажирами, которых заклинило внутри. Очевидцы вчетвером пытались вытащить, и не смогли. А Вася-Чечен смог. В одиночку.
Другие, тоже якобы очевидцы, рассказывали как парились с ним в бане, где он чуть не прибил своим членом пьнчужку, заводившего Васю-Чечена на подлый спор.
Пьянчужка, слишком уж развязно восторгаясь диковинными размерами члена, подначивал великана: а не слабо вышибить им дверь в парилке? Обычно сдержанный и молчаливый гигант, в конце концов не выдержав, заревел:
– Да я лучше твои собачьи мозги вышибу!.. – и, схватив руками гневный, чудовищно набрякший член, так саданул им по башке, что пьнчужка свалился с полков и потерял сознание…
Вообще на эту рисковую тему немало слухов ходило. Говорили, что самой мучительной проблемой было подобрать для Васи-Чечена подходящую женщину. Маялся он долго со своим гигантизмом, его не выдерживали даже очень крупные особы. Но вот однажды родичи привезли из дальних мест вполне заурядную на вид пухленькую женщину, которая и оказалась той самой, единственной, по сердцу и ладу подругой жизни для Васи-Чечена. Так ли это, нет ли – такие ходили слухи.
А жена его и впрямь отнюдь не была великаншей, уж это я могу засвидетельствовать. Но вот игру природы, загадки её и прихоти разгадывать не берусь…
Однако жил, и доныне живёт слух, который распространился далеко за пределы Алма-Аты, и мне кажется, связан он именно с Васей-Чеченом. От его образа и пошёл погуливать по стране…
В одном из рассказов Василия Шукшина есть эпизод, где герой болтает про некий лиловый штамп в своём паспорте: «Захоронению не подлежит». Якобы, будущий труп загодя закуплен у него не то музеем, не то моргом. Был, точно помню, ходил слух о том, что можно недёшево продать себя при жизни для каких-то анатомических целей, а деньги пустить в обиход уже сейчас. Хорошо помню это потому, что приятель (Великий, как нетрудно догадаться) по младости и нетрезвости ума решил проверить слух на себе. – Уговорил меня позвонить в морг и предложить покупку его тела мрачным учреждением.
А деньги, естественно, прогулять.
Вышло презабавно.
– Какое Д е л о?.. Дело уже закрыто, мы же договорились, уладили!.. – залепетал в трубке испуганный голос. Ага, стало быть, и у вас делишки лихие творятся – не без изумления успел отметить я, и поспешил успокоить тишайшее заведение:
– Да не Дело, а Тело!..
Когда служитель морга наконец понял о чём речь, тут же  неузнаваемо переменился, облегчённо, и уже с басовитой наглецой расхохотался:
– Ну лохи, ну лопухи!.. Да вы на слухи о Васе-Чечене купились!.. Тому и правда, говорят, Ленинградский музей  предложение делал. Не знаю, согласился ли Вася, но музей понять можно – такого уникума поискать! А у вас что?.. обычный человек?.. ваш приятель, говорите?.. да кому он, на фиг, нужен! А, кстати, почему он сам не звонит? Робеет? Скажите, пусть не робеет. Если на выпивку не хватает, у нас тут Петя-Мясник есть, он ему трёшку даст на опохмел души… а потом зарубит, на фиг!..
Тут уже я ужаснулся:
– Зачем ему это, вашему Пете?..
– А на засол!.. – прогнусил ликующий голос. И в трубке раздались короткие гудки…
Так вот, с большой долей уверенности смею предположить, что слухи о предварительной продаже тел пошли именно из Алма-Аты, и даже в художественную литературу просочились. Это теперь тоже часть легенды о Васе-Чечене.
…а вблизи, не из-за забора – в первый и последний раз – видел я его на стадионе «Спартак», в начале 60-х годов. Он сам уже  не играл, только судил матчи.
Массовый спорт в те времена поощрялся, вокруг стадионов устраивались открытые спортплощадки, где проводились бесплатные матчи  команд самых разных уровней.
По волейболу, баскетболу, городкам…
Отец как-то взял меня с собой на такой открытый – для всех горожан – баскетбольный матч, который судил Вася-Чечен. Мне уже шёл десятый год, но давний мистический ужас вспыхнул в душе, когда я увидел вблизи Васю-Чечена.
Он восседал со свистком во рту на обычном табурете, как раз перед центральным кругом площадки, и неотрывно следил за игрой. А вот я той игры так и не увидел толком.  Инстинктивно прячась за отца, сбоку, но очень пристально я разглядывал Великана, героя нашего детства.
Даже сидя на стуле, он возвышался над стоявшими рядом болельщиками. Возвышался даже над отцом, который и сам был роста не маленького – за метр восемьдесят…
Не огромные руки, не могучие плечи теперь поражали меня, но – Лицо. Я впервые по-настоящему увидел его, это громадное, грустное лицо великана из древних сказаний. Оно, казалось, как сама земля старинных преданий, было изрыто глубокими морщинами, тёмными выпуклостями и впадинами.
А в одной из самых глубоких впадин жили – глаза. Они были огромные, грустные… и – какие-то совершенно неотсюдные… нездешние, неземные глаза. Что он судил?.. Игры каких лилипутов пытался понять и рассудить их? Зачем всё это ему, пришельцу из другого измерения, из другой эры, помнящему, наверное, иные великие племена, иные народы?.. – кажется такие, или похожие на такие мысли проносились во мне и не давали следить за игрой…
На обратном пути я спросил отца:
– Ты видел,  к а к а я  у него голова?..
Отец, хорошо почуявший моё состояние, ответил в тон, но с добродушным юморком:
– Да-а, как у коня… не меньше…
– Ты что! – возмущённо выкрикнул я – коней  т о г д а  не было, т о г д а  были другие!..
Отец внимательно поглядел на меня, удивлённо покачал головой и ничего не ответил…
Зачем я это теперь вспоминаю?
Даже себе не отвечу.
В России мелочность, суета, распродажа всего и вся, кишение обезличенных толп, как на предметном стекле микроскопа… а он всё всплывает из памяти, тот великаний образ – образ неотмирного существа, восхищавшего детское воображение…
Словно бы и теперь он способен, словно он один способен примирить, угасить собою все наши мелочные сегодняшние страстишки…
Но ведь он рухнул... рухнул он, тот ослабевший костяк, рухнул под несоразмерною массой!..
Значит, он был  н е п р а в и л ь н ы й  в этом мире?
Так почему же всё видится он, видится издалека? – молчаливый, печальный великан, медленно уходящий в горы…
…уходящий вдаль со своей верной подругой…
…а мы, пучеглазое восторженное племя, всё глядим ему вслед из щелей забора…
…мы взволнованы небывалым видением, воочию сошедшим со страниц любимых сказок, легенд, преданий...
…мы словно бы ожидаем его возвращения…
…и даже не его самого, а той самой силы…
…той самой силы и благородства неведомых великанов, которые обречены…
Да неужели же так непоправимо обречены?!! –
На грусть, неуют и, в лучшем случае, на досужее изумление в иных, сильно сузившихся временах?..
…в иных племенах…
…в иных именах…

***
…движется тяжко
Лентопротяжка,
Принтер бумагу жуёт…
***
29. Колбасит и плющит

Бумагу жуёт, смыслы жуёт весь «цивилизованный» мир, не одна только заурядная оргтехника. После Коперника, когда мир сузился и человек оказался вовсе не пуп вселенной, вокруг которого крутится всё, а ничтожная песчинка в мироздании, изменились масштабы смыслов и замыслов. Поуменьшились вместе с человеком.
Запросы стали земными, житейскими. И большинство открытий оказалось связано с бытовыми надобностями. Чаще всего гигиенического, интимного свойства. Ну как женщины обходились без прокладок с крылышками? Уму непостижимо. А как жили без памперсов и не вымерли? Вообще непонятно. А  как перемогались без грандиозных сериалов? Такого не может быть, потому что такого не может быть никогда!
А ведь было, было… и задачи ставились грандиозные, и даже иногда  решались. Дикари были, не понимали, вот и занимались глупостями. Давали себе засохнуть. Памятники были, а не люди…так и застыли…

***
«…Белый конь у краешка заката
Постучал ногою по скале,
Понял – там обрыв, туда не надо…
И стоит, как памятник, во мгле…»
(Великий, набросок)

***
– А ты целовался с девушкой?… Ты хоть когда-нибудь целовался с девушкой?
– Никогда, ни разу…
– Хорошо бы поцеловаться… хорошо бы хоть раз поцеловаться хоть с одной девушкой!..

***
Реклама ЗАГСа:
«Поцелуи брачные!
Сочные, горячие!
С брызгами, как лето,
Как летняя котлета!..»

***
…сейчас волновало другое. Всех ожидало воистину судьбоносное решение.
 Племя покорно уселось у подножия великих Гор, и ждало. Молча и тягостно ждало решения Великанов.
И оно дождалось его. Старший Великан наклонил снежную шапку и тихо молвил:
– Вы пойдёте короткой дорогой – на Восток. Будете обживать Мшистую Долину. Там хорошие пещеры, не пропадёте. Для начала мы вам поможем – и едой, и обустройством. А твоё племя – он кивнул в сторону обомлевшей Капельки – отдалится на юг, на другую реку, и ты больше не встретишься ни с матерью, ни со своим прежним племенем. Такая твоя планида.
Твоё племя намного моложе племени Ура, всех собравшихся здесь. И твоё племя поступило неправедно, приговорив молодую женщину к мучительной смерти за пустяковый поступок… а если взглядеться в эту чудную историю, то он даже красив по-своему, твой поступок. Ну, чем помешала роспись по бокам Считальной Скалы?
Жадность затмила глаза твоего племени – Великан опять кивнул в сторону Капельки – и жадность может его погубить. Не сразу, конечно. Но жадность, это одна из самых опасных болезней на земле. Мы вынуждены будем это сказать им. Поймут – спасутся. А не поймут… что ж… значит, наше слово не было услышано.
Во всяком случае, мы посчитали, что нужно третье племя. И это будет твоё племя – Великан кивнул в сторону Зуба, а потом в сторону Капельки – и твоё.
Мальчишки ваши скоро подрастут, станут охотниками, поднимут малышек, а вы – тут Великан опять кивнул в сторону Зуба и Капельки – народите новое, сильное, совсем Другое племя. Север – ваш. Пещеры обжиты, ямин-ловушек ты, Зуб, успел нарыть… проживёте. Змея мы от вас уберём, не опасайтесь. Он пойдёт с ними – Великан кивнул в сторону основного племени. Идите. И не бойтесь ничего. Плодитесь, вырастайте в новое племя… так сложилось, так надо…

***

                Омут «Царицы»

          «…во всей вселенной женщине снится, чтобы её изнасиловал Неандерталец – вон там, в кустах, где-то по дороге домой… чтобы так – страшно, мощно, взезапно…
Чтобы затащил в кусты и – трахнул. Мощно. А потом бы исчез не простившись – незаметно, безадресно, безвредно… 
Чего воют-то? – «Будь со мной мастером,
                Будь со мной гангстером!..»?
А то и воют: нужен Неандерталец!  Сильный, простой. С простой, сильной любовью. Не сложный некто, затянутый ряской в омуте кроманьонской цивилизованной любвишки, а простой до прозрачности. До пустоты. До Никто».

***
Тако рекоше в пивной публичный Великий. А про себя добавлял в тетрадке:

«Матёрый, многоопытный кроманьёнец, полжизни проведший в тюрьмах, ещё вполне крепкий, на мой отчаянный юношеский вопль в пору страшной, неразделённой, слишком чистой ещё, «без глубоких отношений» любви: «Ну что, что, в конце-то концов, нужно женщине?!.», ответил просто, решительно, со всей высоты громадного опыта:
– «Сундук золота. Раз. Хрен ишачий. Два. Ну а три… – поцелуй при луне, на лавочке под сиренью, мутотень хренова, филармония, консерватория, обсерватория…
Ну, это так, дурам. Курсисткам, курочкам, истеричкам… »

***
            «Поневоле Гоголя вспомнишь:  «Женщина любит одного только чёрта». А и то ведь правда – у него и нос – чёрт, и хрен – чёрт. И все у него, гениального, чертями кишит.
То-то Розанов завизжал, наконец (когда «слиняла империя в три дня»): «А всё гоголюшко ваш, всё гоголюшко!..» 

***
Из «салфеточек»:

 «Вот скоро мода грянет: так раздеть (или одеть) девушку на подиуме, чтобы всё было глухо закрыто. Только лобок открыт. Настежь…»

***
«Надену шаровары,
Затею шуры-муры…»

***
«Паршивочку
На шишечку…»
 
***
«Конфетки-бараночки,
Нимфетки-поганочки…»

***
Кроманьонки, кроманьонки… дерьмовочки…
………………………………………………………
….Неандертальца ищу!

***
Звёзды нежность не продают. Продают поп-звёзды.

***
Поп-звезда – поп на телешоу, блистающий словами вперемежку с крестами.

***
Дискуссия русистов:
– Фиту верните!..
– Ижицу!..
– Еръ!..
– На херъ!…

***
Пожалуй, рифма: Куманёк – ума нет. Рифма?.. Пожалуй, рифма.

***
Кухня… Неточное слово. Без вкуса, без запаха. Надо – Нюхня!

***
– Оперетта? Это место, где противные тётьки и дядьки очень лживо поют?..

***
«Шагают шикарные брюки,
А в брюках шикарные штуки
Динариев, долларов, евро…
…в диспансер пора бы мне, в невро…»

***
Телефон работает – значит, ты жив. Если нет – подумай.

***
Уровень писательской изощрённости детективщиков (обдумывание козней, подлостей и преступлений) – тайный  уровень авторской подлости. Вот где женская изощрённость проступила! Вот откуда столько женских «детективов»…

***
…а умеют ли животные предавать? Ну, вот как человек: с кознями, подлянками. Или это лишь наша прерогатива, лиш наше преимущество – предательство?

***
Столько правильных мыслей, как в самом раннем творчестве, я, наверно, не высказал потом за всю дальнейшую жизнь.
Вот начало:
…мясо, масло, молоко
Достаётся нелегко…
…нужно честно потрудиться
Чтоб рублём своим гордиться…
…а пройдохам и ворам –
Стыд и срам!…»
Это было правильно. Непререкаемо, нерушимо!
Или лирическое-фантастическое:
…лягушки квакают вдали
И паровоз лежит в пыли…
(после крушения, кажется)
 Первые стихи (лет 10–12-ти от роду) правильны и просты. С тех пор стал писать значительно хуже, то есть сложнее. Нагруженнее смыслом,  звукописью, тропами. Хочется опять простоты…только, как бы это… без тошноты.

***
Из юности, на танцплощадке…
«Как хорошо под вой и свист
За танцплощадкой кинуть палку!
Есть секс, есть сакс, есть кекс, есть твист,
А мне опять жалейку жалко…»

***
Страх плоти острее страха души. У души и страха-то, кажется, нет. Чует: она бессмертна. А плоть побаивается того, что она, кажется, смертна. Но ведь и это неправда. Так ранний Заболоцкий писал о плоти: «Из берцовой из кости будет деревце расти».
Плоть также в вечном круговороте. Но страх плоти потому острее, что жизнь её – прерывистая. Если душа – постоянный ток («Божественная энергия»), то плоть – ток переменный. «Я так думаю…»

***
Как жизнь в России? – «Колбасит». «Плющит». «Оттопыривает». Крутяк!

***
«… больничный рацион, заметь,
На гречке и пщенице.
Я понял, чтобы не болеть,
Нужно жить в больнице…»

***
– «Дуры! Кошелёк – это место для вора. Прямая наводка на деньги!..»
Не слышат. Не понимают. Зато хорошо понимает – «щипач».


***
…всё тот же привокзальный, серый прах,
Буфетчиц озабоченные личики,
И своры рыщущих ворон на всех путях,
И поездов собачьи переклички…

***
…а первые девочки были чистенькие и домашние…

***

Если совести хватит, в России станут всем выжившим выплачивать компенсации, как жертвам перестройки, междувременья, межтысячелетия. Вот как немцы узникам концлагерей. Всем уцелевшим. За одно только, что жили в эти годы…

***

       Клич лизоблюда:
«Завидую Царю и Отечеству!..»

***

30. Шатуны

Отечеству посвящено столько стихов, что из них при надобности можно выбрать себе любой предвыборный лозунг. На каждый вкус – левый, правый, консервативный, либеральный, западнический, почвеннический… уж чего наваяли, того наваяли!
 Отчизна такая, полный плюрализм… с полифонией вдобавок!

***
Левый кричит: «Отчизне посвятим прекрасные порывы!..»
Правый орёт: «Прощай, немытая Россия!»

***
Насвинячил Есенин: «Радуясь, свирепствуя и мучась, Хорошо живётся на Руси…». Не лозунг, не лирическое признание, но высшая степень артистизма! На Западе что? На Западе – скука. Сытые свинки, которых Всевышний и не гладит даже, а просто так, со скукой наблюдает за ними. А русских «артистов» – с интересом наблюдает. Порой огреет кнутом для порядка, но иногда – и погладит. Приласкает. А что на «добропорядочных» свиней-то глядеть? Чему тут радоваться, веселиться? Скука…
Точно переведи сытому европейцу смысл этих есенинских строк – с ума начнёт сходить. Ужаснётся, запутается, не поймёт: как так можно жить? И ещё утверждать, что так жить – хорошо!..
А русскому ничего объяснять не надо. Всё ясно испокон веков.

***
…все слушали, но молчали, печально склонив головы. Перечить Великанам нельзя, это ведомо испокон веков. Молчание длилось, длилось, длилось и, казалось, конца ему не будет. И вдруг несчастный Урыл прервал это молчание истерическим воплем:
– А как же я? А мои дети? А моя жена, Угляда, она что, так и останется там?.. Это всё Зуб, проклятый Зуб… и эта… тварь приблудная!.. Зуб её привёл, вот пусть и спит, и живёт с ней, а  не с моей Углядушкой… хватит ему и одной бабы… верните мою бабу, верните!.. или хотя бы пустите к ней!..
Как ни подл и низок был Урыл, всем соплеменникам стало его жалко. А кщё – он ведь высказал потаённый ропот племени, пусть нелепо, только для себя, но высказал: никому не хотелось вдруг, ни с того ни с сего покидать насиженные, родные места и начинать обживать новые. Как там ещё сложится?.. И почему мудрый Ур не приказал сразу выгнать из племени эту приблудную? Стар стал Родоначальник, скоро надо менять его, надо менять…
А Урыл всё повизгивал, переходил на бессильный рык, а потом снова срывался на умоляющий полуплач-полувизг. Великаны словно не слышали его. Они молчали. Но они слышали всё, и когда, наконец, Урыл упал на колени и зарылся головой в снег, старший Великан, словно очнувшись из глубокого сна, молвил медленно и спокойно, совершенно бесстрастно:
– Ты недостоин своей жены. Ты не муж и не охотник. Но ты всё равно сгодишься в своём племени. Будешь сторожить скот и костры… а потом и женщина для тебя найдётся.  После гибели ваших охотников несколько женщин остались  свободны. Утешишься. И встань, не разжалобишь…
А вот Зубу нужно много детей, ему мало будет теперь одной женщины (тут Капелька вздрогнула, но ей хватило сил и ума не выказать женской жадности и обиды), племя должно быстро расти. Дети от этой – Великан указал на Капельку – вырастут и зачнут от детей той, окровавленной, оставшейся в пещере. Она ещё молода и сможет родить добрый десяток детей. И эта, новая, тоже народит. Будет новое племя, которому ты – Великан указал на Зуба – станешь главою… станешь отныне во главе нового племени, новых людей…

***
Люди и страны разные, очень разные… Аввакум писал в одной стране, Розанов совсем в другой… и музыка была у них разная. Как и страна. Тот – ещё только при Расколе,  этот – уже в Расколе. В новом. Глубоком. Старинном и, наверное, вековечном…

***
Выпил. Много. Глянул в зеркало. Какой?
Деструктивный. Асоциальный. Асимметричный.

***
– Как жил ты, лабух?
– Носил кальсоны, писал канцоны, лабал шансоны…
– И всё?
– И всё…

***
Клипы и всхлипы…

***
Казус и подлянка истории, сожизни мужчины и женщины. Вот, например: женщина исстари кладёт после гостей тарелку в тарелку, стопкой. А зачем? Мужику такое и в голову не придёт. Отнесёт в кухню всю посуду поочерёдно, не ленясь. Потому  и моет её лишь с одной стороны. А потом не понимает – за что его баба гнобит?
– А-а! Опять тарелки с донышка не мыты!..

***
…на всякого Прометея своя орлица найдётся…

***
Вроде бы и права баба, но ведь первоначальная лень, глупость и подлость шли именно с её стороны! Зачем было стопкой в жирное класть? Вот казус истории (один из), вот недоумение и чревоточина семейной жизни. А сколько их таких, почти незаметных, но в начале, как правило (как в истории с библейским яблоком) – баба. И этот казус – всюду, в повседневности…
Вот досада, вот разница подхода к жизни кроманьонца и Неандертальца.

***
«Тревожны те стихи, где нет природы,
Там подоплёки снов обнажены,
Там голые, как в страшных снах уроды,
Подмигивают мысли-шатуны…»

***
Роман написал… подумаешь! Роман любой дурак напишет, особенно на компьютере – садись и выщёлкивай  очередной домохозяйкин сюжетец. Подлый, как правило.
А ты вот РАССКАЗ напиши! Дело тяжкое, неблагодарное, малоденежное, но зато…
А вообще, где он, Великий Русский Рассказ?

***
…финотчёт сдал. В любви объяснился. С министром поговорил. Жене наврал. Был невразумителен. – Везде.

***
…зубная помада

***
Кокетство – тонкая связь, интерфейс между животным и человеком.

***
…пупырышки и папиломы на теле иногда возбуждаются, и тогда их хочется почесать. А присмотрись – эти пупырышки (красные по большей части), это же члены, членики на теле мира…
Но они же чешутся! Как их не почесать?..

***
…огруз, набряк,
И стал – добряк.

***
Мир, где не будет тайн, будет лучшим из миров. – Открытый настежь, простодушный, доверчивый…
Как очень немногие из лучших сейчас.

***
Во сне. Ребёночек маленький, как мышонок, в чистенькой такой, чёрной галошечке с красным нутром – плывет по дождевому тротуару, как по реке. А рядом мамаша идёт, радостная, смеётся: «Ну и что, что маленький, как мышонок? Зато какой хорошенький, живой…»
Всё – радость!

***
Луч, сверкнувший и отскочивший от ручных часов, просит солнечных стрел. Железные постыли… где они, где же они, солнечные часы?..

***
Империя повторится. Хотя бы потому, что так быстро после перестройки выросло поколение, которое относится к «советскому» поколению точно также, как в 20-х годах комсомольцы относились к «старорежимному». И строили новую Империю. Построили, а она вновь оглядывается на дореволюционную, имперскую, «старорежимную».
Всё повторяется. Всё повторится.

***
Как недосказал последний партийный златоуст:
«У нас сколько КПСС не создавай, всё равно КГБ получится»

***
Крик отчаяния в городской управе: «Управы на вас нет!..»

***
Первосвященники, первозащитники… первые люди!

***
А что, если Дантесу даровали долгую благополучную жизнь за смерть Пушкина? Мэр города, богач, уважаемый во Франции человек, доживший со своей Катей (родной сестрой Натали Гончаровой) до глубокой старости и пристойно почивший в своей постели – убийца Дантес!..
В родном городе есть музей его имени, где выставлена лишь одна книга Пушкина – «Гаврилиада». Лишь одна.
Но за что Дантесу было даровано столь поразительное благоволение земной судьбы? Сдаётся, кое-кто из попов согласился бы (молча) с таким раскладом – воздаяние за страшное богохульство юного русского гения.

***
Выкрики Великого из ниоткуда:

– Высокопоставленная возвышенность…

***
– Время – победа над вечностью… временная победа...

***
– Цинизм – благородство слабого…

***
 …но прекраснее акулы
Величавый Крокодил…

***
– Звезда Полынья!..

***
– Лицо цвета хакера…

***
– Здрастье, здрастье, здрасте, здрасте…
По углам не пидорасьте…

***
– Согрей мне яйца, жено, высиди, жено, дитятечку!..

***
Реклама в газете: «Удовлетворю всех!»

***
«…в эпоху, под названием «Рекламная пауза», было…»
Ничего не было.

***
Мини-басня
Телок, загрезивший о тёлке,
Забыл меж сладких грёз о волке.
Волк дать мог в рыло, но не в долг,
«По чину ль грёза?» – взвесил волк,
И был телку предъявлен…
Щёлк.

***
В самых оголтелых большевиках (типа Ленина, Сталина, Дзержинского) самое лучшее – их капитал. Один на всех «соборный» капитал, этакая ба-альшая сбер-книжка под названием «Капитал». Там ещё долго их счета не иссякнут…
Хотя сами-то они уходили в мир иной практически нищими. Оголтелые фанатики упивались не деньгами, как нынешние, но – идеями.
Впрочем, кое-кто и в пивных упивался.

***
«…есть и ещё властелин твоих судеб,
Циник, поэт и бунтарь,
Спиртом зовут его русские люди.
Царь!..»

***
…так Зуб, неожиданно для себя, в одночасье стал Родоначальником. Но их, бывших соплеменников и друзей разводили в разные стороны. Так надо – сказали Великаны. Да, их разводили сами Великаны, и Зуб не смел, не мог возразить им, как не мог и не распрощаться со старым верховным другом, с прежним Родоначальником Уром.
Они подошли друг к другу, горестно обнялись, помолчали, и тяжело, не оглядываясь, побрели в разные стороны. Также молча Зуб обнял своих сверстников Искра, Бега и Быстра, и они также разошлись, понимая, что никогда в жизни больше не увидятся. Запрет Великанов священен. Это обсуждению не подлежало никогда…

***
…Маркс считал, что евреи, как нация, должны раствориться в человечестве. Со всем их мессианством. Теперь идеологи-атлантисты пророчат русским с их Русской Идеей (тоже мессианской) подобную участь.
А давайте, начните-ка с Китая. Или с исламского мира. Слабо? Да разнесут в клочья, 11 сентября детской сказкой покажется. С русскими так можно, кажется. Пока.

***
«Капитал» Маркса вдруг стал одной из самых востребованных книг на Западе. Опомнились! Не одним Адамом Смитом с его хитрой невидимой рукой жив рынок. Произошла, наконец, всеобщая девальвация дензнаков, не обеспеченных ни товаром, ни золотом. Но прежде – оборотничество и обнищание идей.
У Маркса как было? «Товар – деньги – товар». А как  перевернули мировые финансисты? – «Деньги – товар – деньги». Ну вот откуда  деньги в начале? Ты создай вначале товар (да хоть топорик неандертальский, обработанный
по-особому, «модернизированный»), потом тушу мамонта им разделай, а потом обменяй кусок свежего мяса на… хотя бы на юную кроманьонку. Это и будет плата. Тогдашние натурализованные деньги.
А потом эта кроманьонка нарожает детей, и уже с ними вместе две дюжины супертопориков обменяете на дюжину подросших кроманьонок из соседней пещеры – жён для твоих сыновей. И разветвится племя, и разрастётся твоя страна, и принцип: «Товар – деньги – товар» будет работать, пока очередные прохиндеи и оборотни не перевернут его с ног на голову…
И тогда рухнет кроманьонское мироустройство… и тогда  снова и снова будешь орать во всю глотку среди кишащих кроманьонцами гулких пещер, пустынь, городов:
«Неандертальца ищу-уу!..»

***
     « …цена человеческой жизни копейка.
     А ты из копейки поди-ка сумей-ка,
     Сложив, перемножив ли, вырастить Рубль,
     Тем паче – валютный!
     А люди... что люди?
     Ротатор в работе, истера на уде,
     Покрутится «матрица», свертится дубль...»
    * Пояснение для современников: Истера – матка, уд – член. Древнерусск. 


Из штудий Великого на вечную тему временного:

«…железные кличи комиссаров, раскалённые речи пророков… и всё – о конце времён. Накликают! Запретный, страшный, незримый миру обряд:
                «Выкликание демонов».
 Концов-начал выкликаньям не сыщешь…»
***
«…а сколько могил напластали под злодейский шип, вой, свист кликуш, колдунов! Памятников на земле наворотили, ужасти! Неясно уже – кто жив, кто нет. Мистика неподсудна. Но ведь и без неё, без мистики, всё чаще видится невольно:

«Как люди в белых простынях, ночами бродят памятники. По площадям бродят, по кладбищам бродят, стукаются лбами. Иногда друг о друга. Много…»
Видение…

***

«По переулкам бродит тело…»… или – лето? Тело. Мистика…

***
«Девочка в автобусе, 3-4 годика, в милой косыночке, сидит на руках у матери, играет кисточкой от пальто, смеётся, что-то своё щебечет...
И вдруг дикая мысль: а ведь и она повзрослеет, и она станет матерью, и бабушкой?..
А ну представь: вот она уже мать, и даже старше нынешней своей матери… вот уже старуха, и у неё много детей, внуков, правнуков... вот она мёртвая в гробу, в окружении родных… вот её могила с прахом внутри... 
Нет! Что-то противится воображению, когда глядишь на милую щебе¬тунью 3-4 годков. А уже в самом этом противлении не сокрыт ли предел, то есть крайняя степень (за которую – нельзя!) соблазна? И не в этом ли пределе кроется надежда, пусть мистическая надежда на некую неокончательность повального постарения и неизбежного исчезновения людей?
Нельзя предс¬тавлять девочку старухой, тем более трупом. Нельзя, и всё тут! Будь ты хоть трижды «гениальным» художником с бескрайней фантазией. Здесь – крайний рубеж, форпост, откуда исходит надеж¬да и вера: не окончательна механика повального умира¬ния, и всего лишь на краткий срок запущена эта махина, ме¬ханика времени.
А вот если разнуздаться и дать волю воображению или, пуще того, «художественно» воплощать «декадентские» картинки, это значит одно – предательство. Внутривидовая измена. Или, мягче – ещё одна уступка миру.
Миру, который никогда нигде ни¬кому ничего не уступает!..»

***
…нет, не мистика. Перенаселение смерти.

***
            Все живы смертью. Изначально – естественно. Способ выживания. Неестественно ныне. Свежайшее мясо умерших не едят. Даже собаке не отдают, лучшему другу человека. Даже человеку не отдают! Безоговорочный приоритет:
это – никому.
            Как это никому? Есть кому. – Господину Чревоугоднику. Главному Гурману земли. – Червю. Глупо? Каннибалы, однако, умнее. А, пожалуй, в этом ракурсе и гуманнее.

***
  Послушал по «утюгу» Великий живого ещё классика, Не удержался, переложил:

«Лев Гумилёв рассказывал. Попал с этнографическими целями в племя. Вождь племени закончил в Москве Университет Патриса Лумумбы, по-русски чесал заправски. Устроил праздник белому гостю: костры, пляски, веселящие напитки. Выпить Лев Николаевич был не дурак. Выпил, развязал язык, и хамит Вождю:
«Какие вы ужасные!»
«Почему?»
«Убиваете людей, а потом ещё и съедаете их… ужасные!..»
«А что, разве у вас войн не бывает?»
«Ещё какие! Не то, что у вас!..»
«А что вы делаете с убитыми?»
«В землю закапываем»
Вождь покачал головой, отхлебнул из глиняной чаши веселящего напитка, и грустно-грустно молвил цивилизованному человеку:
«Какие вы ужасные... убиваете людей, а потом ещё и в землю закапываете...»

***
               
                Послушал Великий Гумилёва, и дописал ещё в тетрадочку нечто кощунственное о смерти и погребении:      

              «А вдруг прав именно Вождь? Хоронить надо – кость. В Писании ни слова о мясе. А вот сохранить кость, не преломив колено, важно. Даже до чрезвычайности важно. Сохранить  по-коление – главное. Об этом, главном, в Писании много. Через всю книгу проходит это Главное. А что мясо? «Пакости». То есть – то, что сверх кости и есть – паки. Паки и паки.
…так из первичного цеха выходит голая труба. А  уже потом, в следующем цехе её обматывают в мягкий материал: изоленту, асбестовое покрытие и проч. Обмотка эта поверх  трубы – патрубок. То есть – паки. То есть то, что теперь находится сверх голой основины. Несмотря на грубость сравнения, и здесь  проступает та же суть: вот  кости, а вот – и пакости поверх костей. Кости – внутри. «Ливер» и мясо – пакости. Они снаружи. Это – и есть Паки…
В Писании ни слова о каннибализме. Но если отстраниться от общепринятого и,  возможно, глупого, то…

***
…то мясо следует – жрать! Особенно родственникам почившего. – Вот лучшие поминки, вот лучшая, прочнейшая память об ушедшем.
Там встретимся. Обнимемся, обсудим, поговорим. А мясо-то причём? Неужто Господин Червь, Главный Гурман благороднее собаки, человека?
Смертью живы, смертью! Смертью травы, деревьев, скота, друг друга. Скоро на земле, при чудовищном распложении, перенаселении планеты людьми, пропитание человека станет главной проблемой. Это давно поняли китайцы, у них в дело идёт всё, что содержит белок: черви, змеи, тараканы… а ты, ты, гуманист цивилизованный, шаурмы не кушал, кошатинки-собачатинки-человечинки не пробовал? Ага!..

       Вот, Битва и не уходит. Никак. Никуда! Не уходила, и не уходит. Червь – уходит. В своё Метро. Уходит, нажирается до отвала. На следующей остановке выползет. У него на кладбище хорошее Метро, с разветвлённой системой тоннелей и переходов.
Выползет иногда под солнышко, оглядится, погреется…
      Учует свежак – нырк в Метро! – в тоннель кладбища – за свежачком, за новым покойничком, за деликатесом…
                Идиотизм «цивилизации»

***
Кто страшнее – разведчик или разбойник? Э-э, тут всё упирается в масштаб, в размах и объём содеянного тем и другим, а главное – в последствия содеянного.
А так, по сути – один чёрт.

***
«…осторожно, осторожно, осторожно –
Звездопад!..»

***
А в Лозанне едят грибы с глазами?
В Рязани почему-то едят. А в Лозанне?

***
Человек разваливается на ходу. Зубы выпадают, волосы... А он – смеётся.
А почему? А потому что – вечен.
***
…уже вечерело, а миновать три перевала в сгущающихся сумерках казалось непреодолимой задачей. Но деваться некуда. Хорошо, хоть мальчишки у Зуба выросли сильными и быстрыми, и отец приказал им бежать к родной пещере втроём, не оглядываясь. Только на последнем перевале наказал разводить время от времени костры. А ещё, по приходе на стойбище, навестить истерзанную Угляду в бывшей пещере Урыла и покормить малых её детишек, которым разрешено было остаться с больной матерью. Остаться теперь уже навсегда…
Сам Зуб взвалил на плечи торбу с хорошо укутанными малышками, а Капельке дал только корзинку с мясом. И они пошли. Новые, на ослеплённой и обнадёженной первым снегом земле, люди…

***
Мужское и женское

Споры бывают разные – заурядные, тут же стирающиеся в памяти. Бывают споры «так себе», – от не фиг делать, что называется.
Но бывают и судьбоносные. Вот как спор «осифлян» (сторонников Иосифа Волоцкого, т.н. «стяжателей») и нестяжателей – сторонников Нила Сорского («заволжских старцев»). Этот спор неразрешён и доныне. Я писал об этом, не хочу повторяться.
Но вот давно не даёт покоя иной спор, не спор даже, а словесное и мысленное сражение 18 века – сражение Ломоносова и Сумарокова, растянувшееся на десятилетия. Об чём спор? Так, «пустячок» – о четырёхстопном ямбе. Это потом, после «Евгения  Онегина» четырёхстопный ямб стал как бы непререкаемо главным в русской поэзии. А тогда… тогда всё ещё неоднозначно было.
Только-только Тредиаковский и Ломоносов ввели силлаботонический стих (после полутора веков царствования в русской поэзии чудовищной польско-латинской силлабики, совершенно чуждой русскому уху), как тут же возник маленький, вздорный, на первый взгляд, вопросец – а каким должен быть четырёхстопный ямб? С мужской рифмой, с женской?
Ломоносов утверджал –  непременно с мужской. И мощно подкреплял это в стихах:
«Открылась бездна, звезд полна,
Звездам числа нет, бездне дна».
Сумароков же «увлажнял» этот ямб женской рифмой. Не шибко талантливый стихотворец, он всё-таки с помощью своих сторонников, поддержанных самой могучей, как всегда, женской образованной аудиторией, формально победил в этом долгом споре. И даже не столько он, сколько воистину раскрепощённый (не шибко чествуемый у нас в силу известных причин) Барков. Да-да, тот самый «похабник» Барков, чьи стихи расходились только в нелегальных списках, хотя был он фигурой значительной, членом Академии российской словесности, переводчиком Горация и проч. И самое грустное (быть может, всего лишь  легенда), что осталось в памяти потомков, это его двустишие, свёрнутое трубочкой и найденное у него в заднем проходе, когда вытаскивали полуобгоревший труп из камина:
«И жил грешно,
И помер смешно».

Барков Барковым, но свободный его стих, как бы само собою минуя Хераскова, Сумарокова, того же Ломоносова и даже Жуковского, перешёл, «привился» – мощно развился у Александра Сергеевича Пушкина. (А про Баркова, прямого предшественника А.С.Пушкина) в даже в литературной энциклопедии сказано почти комическое: « Барков. Иван Семёнович (или Степанович?..)».
И вот, мраморная плита гениального «Евгения Онегина» словно бы насмерть придавила четырёхстопный ямб с мужской рифмой. И «бабье» начало пошло отмерять  своё торжественное восхождение по ступеням русской поэзии – до наших дней.
Боюсь, не скоро опомнятся современные и будущие поэты и поймут, что не всё же называть Россию женщиной, матерью, девой, женой…
«О Русь моя, жена моя…»
(А.А.Блок)
Один только Лермонтов, кажется, сумел с мощью, не уступающей пушкинской мощи, создать равноценный «Онегину» шедевр – поэму «Мцыри». Вот уж где мощь «мужского» четырёхстопного ямба проступила во всей своей полноте и убедительности:
«Старик, я слышал много раз,
Что ты меня от смерти спас…»
Увы, мы все так привыкли к более «сладостному» и женскому стиху «Онегина»:
«Мой дядя  самых честных правил,
Когда не в шутку занемог…»,
Так привыкли, что сами не осознаём своей скрытой силы – силы мужской. Я не поленился прикинуть – сколько «мужских» стихов и песен в русской лирике и сколько «женских». Примерно восемьдесят процентов «бабьих» вздохов и рыданий, и примерно около двадцати «мужского» рёва, рыка, помахиванья «палицей», типа:
«Эх, дуби-инушка, ухнем…»

Вот такие споры на Руси случаются. Судьбоносные. На всё духовное состояние страны такие споры влияние оказывают. Вот только мы не всегда к ним прислушиваемся, Ох, далеко не всегда…олухи…

***
«Бесплатный человек». Странно. Вообще-то человек – бесплатен.
***
Небесное – не-бесово?
***
…да само небо нечисто перед Богом!…
***
«– Милицанерша!.. Погоди!..
Идёт себе в мундире
С бутылкой сливок на груди
Наисладчайшей в мире…»
***
Открытие за открытием: молекулы, атомы, кварки – и ещё, и ещё, и ещё…
Человек изнутри ковыряется, вылупливается из внутреннего, малого яйца этого мира.
Для чего?
Наверно, для того, чтобы попасть во внешний, большой мир…

***

Дуга тишины

…в семидесятых годах поселили меня, первокурсника, в знаменитую общагу Литинститута, в одну комнатёнку с пренеприятнейшим типом, молодым поэтом. Я тогда  (перед отъездом в Москву на учёбу) пережил тяжёлую травму –  прямо из пьяной драки замели в ментовку, позвонить родителям и беременной жене не дали, избили дубинками, наунижали….
А утром старинная каталажка с решётками привезла меня во двор – за штрафными  деньгами. Отец с матерью были осунувшиеся, жена с ума сходила, а тут – ве-езут, так тихохонько, а потом ведут через весь престижный академический двор, ведут  непутёвого сынка  в наручниках два ментяры…. какой позор! Особенно для отца…
– «Как же ты будешь один жить, в Москве, без присмотра, если здесь, при беременной жене вытворяешь такое?» – только и спросили родители. И я, казнимый, дал клятву – не пить, не безобразничать. (Хватило ума поклясться только на первый семестр). Я сбрил бороду, коротко подстригся, и поехал в Москву, полный честных намерений всё свободное время сидеть за учебниками и в библиотеках.
А тут… тут соседушка дорогой! Лежит на кушетке, пьяный в дымину, с цыгаркой в углу рта, и принимает друзей – таких же пьяниц, а ещё и шлюшек (они в те годы что-то прельстительное находили в поэтах, и валили, бывало, толпами в наше нищее жилище).
Я пытался поменять соседа, но все места уже были распределены. Скрепя сердце, остался. На пьяные выходки соседа не обращал внимания, допоздна засиживался в библиотеках, как и обещал родным, на провокации сокурсников и прельщения девушек не отвечал.
Со временем стал замечать – а мой соседушко не так уж и отвратителен и глуп, как поначалу показалось. В редких беседах мы даже что-то общее стали находить. И я окончательно смирился с его пьянками-гулянками.  Потом выяснилось, что он ещё и талантлив. А со временем (уже после первой, – «трезвой» сессии) мы с ним и попивать вместе начали. И никакой он не пропащий оказался, а просто сильно (тогда) пьющий, но очень тонкий человек.
И вот я стал замечать нечто из ряда вон выходящее: в редкие трезвые вечера, когда не донимали собутыльники и навязчивые девицы,  – в редкие спокойные вечера стало вершиться… Чудо, что ли? Теперь, во всяком случае, так мне видится.
Я садился в своём уголке, зажигал свою лампочку, сосед зажигал лампочку в своём уголке, и мы… писали, «творили». Ах, как страстно, как сильно, как чисто и молодо тогда писалось! Порою до утра засиживались. Писали и каждый сам по себе, разумеется, но в те, совместные вечера – я это физически стал ощущать! – меж нами стала возникать, словно сама собою протягиваться через всю комнатку… Дуга Тишины. Я это явственно ощущал – мы бессловесно, незримо помогали друг другу. И кажется теперь, что самые лучшие стихи – и у меня и у него – были написаны именно в те годы. Ну, если не самые лучшие, но самые чистые.
Потом я искал объяснение этому феномену, и, кажется, нашёл отчасти. Мы оба Тельцы. Я Слава, он Слава. И жён, не сговариваясь (живя уже в разных городах) выбрали: я Наташу (Царствие ей Небесное), и он Наташу (Царствие ей Небесное). И обе они родились под знаком Рак… от рака и скончались…
Понимаю, это далеко не полное объяснение, но так уж по судьбе совпало. Мы стали, и остались друзьями на всю жизнь. И теперь, собираясь порою за одним столом, пьём вначале за родных и друзей, которые уже не с нами, а потом – за Коменданта. Да-да, за простого коменданта общежития, чуть ли не силком втиснувшего нас –  не шибко подходивших, казалось, друг другу – в одну комнатёнку, где потом и стало вершиться это чудо – Дуга Тишины…

***
– Что сейчас модно в мире?
– В мире сейчас модно умирать. Смерть в моде сейчас.
– А что, сейчас война в мире?
– Нет, как раз не война. Как раз мир…

***
…педерастающее поколение…

***
– Ну дай, хоть немного, ну хоть на боку!..
– Каков лежебока! Не дам. Не могу.
Сперва не могу. Потом не хочу. Потом не желаю…
– Да я заплачу!..
– Тогда я могу, тогда я хочу, тогда я желаю,
Тогда я молчу…

***
- А что сейчас в моде?
- Сейчас деньги в моде.
- А были времена, когда деньги были не в моде?
- Были. Не так давно.
- Когда?
- Тогда, когда в моде были предметы, которых почти не было…
- Совсем не было?
- Было. Но редко. Но именно они были в моде.
- А денег не было?
- Были. Но они не были в моде. В моде были предметы, которые тогда можно было достать за деньги. Которые тогда были не в моде…

***
Принёс Млад-Великийобъявление в газету: «Зарифмую всё». Дал образец:

«Вновь японец, дебошир,
Глаз косит на Кунашир,
А другой свой глаз, шайтан,
Всё косит на Шикотан,
Но, горяч и шевелюч,
Шевелится Шевелуч…»

Стишки не взяли. – Политика. Толерантность.
***
Меньшевик – баба. Или пассивный пидор. Большевик – мужик. Хотя мужиков по статистике как раз меньшинство на земле, баб больше. Но большевики обитают не во времени, а в вечности. Это уже ушедшие, или же ещё не родившиеся особи. Это аморфная, неотсюдная масса. Совершенно беспринципная по сути. Принципы обретаются лишь на земле.
Но именно эта масса превозмогает живую, обитающую во времени земную массу меньшевиков. И вместе с ней превозмогает ту самую принципиальность, которую придумали  земные, смертные существа ровно на срок своего пребывания на земле.
Меньшевистское время – часть большевистской вечности. Понятно, речь не о «ленинских» партиях, а просто – о «продвинутом» меньшинстве, и косном, вроде бы, аморфном большинстве

***
– Ну, милый, ну что ты копаешься?
– Ключик ищу...
– Какой ключик?
– От лифчика…

***
Вести себя как зверь, как животное, раскрепощённое от всех условностей – вот счастье, вот потаённая, заветная мечта Мужика.

***
 «Я ей, суке, что сука она сказал.
А то разве не сука? Скажи.
Я, как пёс, её, суку, до дрожи лизал.
– Пёс, дрожишь? – говорила – дрожи!..
А сама только млела, блаженно дыша,
Только кровь лакала мою.
Куража хотелось ей, балдежа!..»
Дураку хотелось семью.

***
Генетики выяснили – каждый двухсотый житель континента так или иначе потомок Чингисхана. Чингис был не только могучий воин, но и производитель.
А что если обязать олигархов осеменять население в принудительном порядке? Какая была бы Россия! Сильная, хитрая, богатая, подлая...

***
«…чахнет дева, огарочком тает…
Олигархов на всех не хватает…»

***
– Сухой закон! Больше трёх не собираться!..

***
С Севера – сирые, босые,
С Юга, с Востока – раскосые,
С Запада – взгляды косые…
Россия…
***
31. Песня, как элемент геополитики
               
Россия – Европа – Россия...  плюрализм, консенсус, стагнация, кризис, дефолт, санация...
Рынок!
Но вот тебе рынок, а вот песня. – «Городские  цветы».  Замечательна там строка:
«...прорастают цветы сквозь асфальт...». 
Очень верно подмечено. Весенняя, щемящая нота – жизнь, мол, всегда своё возьмёт. Что особенно прелестно, здесь ни малейшей иронии. Я много раз слушал эту песню, и умилялся. Но однажды прошибло – а чему, собственно, умиляюсь? Что трава прёт сквозь асфальт, что корёжит его? Да, пожалуй, что так, этому и умиляюсь.
Не задумываясь особо,  умиляюсь молодой жизни,  её дерзкому первоцвету, её силе в борьбе с косной материей...
Но это я, русский человек.
А вот какой-нибудь Ганс, или там Франц, где-нибудь в Лионе, Амстердаме, Же-
неве, переведи ему смысл – ужаснётся.  Да что же это такое! Что ж это за дорога? По ней что,  сто лет не ездили?  Или дорожники так скверно асфальт положили,  что уже и не трава-камнеломка прёт сквозь него, а весенние,  стало быть – нежные! – цветы? Ах ты швайн, сволочь муниципальная! Куда городские власти смотрят? Кто понесёт ответственность за аварийное состояние мостовой? Как можно ездить по таким дорогам?..
Остынь, милый Ганс,  послушай, Луи, послушай и успокойся. Ты прав, ты
на все  сто прав – по таким дорогам не можно, никак не можно ездить.
Да и на то ли они положены, чтобы по ним ездить? Экая дикость! Россия велика, всю  не  объедешь.  А коли уж всю её не объедешь,  то лучше и вовсе не рыпаться, а дома сидеть.
На малое мы согласные.
Итак, решено – будем дома сидеть, будем цветочками любоваться. Цветочками по весне любоваться – это настоящее, это метафизика. Тут Космосом шибает, вселенная дышит,  русская мысль,  трепеща,  пробуждается...
И чем же она пробуждается, русская мысль? 
А – пустяком. Цветочком.  А ежели он  не просто один из тысячи летних цветов, а ежели он по весне распустился, да еще и асфальт проломил при этом – туши свет.  Тут уж бездной потягивает. Да для того, может быть, и асфальт так щядяще положили, чтобы цветы сквозь него по весне проросли?.. 
Ну,  умысла особого,  наверное, всё же не было, но так уж у нас заведено – работа не главное, главное душа. А с цветочком,  сквозь асфальт проломившимся,  жизнь  душевнее, это бесспорно.
Бедно живём?
Да, бедно, скудно живём, но бедность свою ни на какие коврижки не променяем.  Так-то. А то – консенсус, менеджмент, маркетинг... это у вас менеджмент, а у нас – цветы сквозь асфальт. И поломанный асфальт никого не удручает. 
Потому,  что душевно проломан.
Конечно,  и  мы вкусно покушать не прочь,  и нам на чудо-тройке промчаться не в обиду станет, но при этом не раздавить бы цветок, нежно возросший.  А коли невозможно этакое совместить,  то мы,  пожалуй, цветок предпочтём. 
Да, однако, предпочтём цветок.
Ибо в нём – душа и культура,  а у вас – голая цивилизация.  И,  как знать,  может
быть в этом хрупком цветке,  бьющемся сквозь асфальт,  сокрыт особый, только нам внятный намек?  А может быть, в этом-то цветке и распускается, и благоухает чистый замысел… ну пусть малая часть этого замысла – Замысла Божьего о России?  Пусть, мол, хоть одна держава такой пребудет – все пойдут в цивилизацию,  а Россия нет.  То есть, и она, наверное, тронется, но на цветок, на милый сердцу цветок оглядываясь...
И вот, когда на праведный Суд явятся народы и страны,  что они предъявят Богу  в  свое оправдание?  Что европеец Судие грозному в ручонке протянет? – Компьютер?..  Презерватив с усиками?… «Мерсик» лакированный?…
Изрядно, изрядно,  тонкая работа – молвит Судия. 
И выставит в табель четвёрку.
А придёт русский человек в суровой шинели, в походных сапогах с блинами родной земли на подошвах,  и протянет… что? – Лучший в мире автомат!
И Судия поставит пятёрку.
«Почему дискриминация? – обидится европеец – русский плохо работал, полмира в страхе держал, мы от него в убежищах прятались,  мы даже вынуждены были разорить его, окоротать экономически, в рынок втянуть,  чтобы там, наконец, надорвался и рухнул его военно-промышленный комплекс,  а Вы ему тут – высший  балл. Обижаешь, Начальник!»  – Скажет потрясённый несправедливостью европеец. И услышит в ответ:
«Да, по меркам вашим, по меркам земным ты и чище, и аккуратнее,  Дитрих. 
А только Иван всё одно Мне милее.  Потому что – душевнее.  Это уж по Моим,  по небесным меркам. И знаешь, Сильвер, почему жил он так бедно,  так неуютно?  Потому,  что больше, чем ты, Джон,  сверялся с Моими,  с небесными мерками.
Ты же его задавил, понимаешь? Ты же его собственными руками давил,  машинами давил, шаблонами давил, а он только и знал, что сопротивлялся тебе и, как умел, старался быть верным Мне,  Моему Ритму.  Для того он и воевать хорошо навострился, и лучший в мире автомат изобрёл,  чтобы от  тебя, Сэм, обороняться. Вот так-то, брат Ицхак. И не тебе его тут судить, а Мне, одному только Мне. 
Контрацептив у тебя хороший,  спору нет, и компьютер на плечах крепко сидит,  это Я, дружище Бугенгаген, ценю. Да Я и балл тебе, вишь, не маленький выставил. Но что ты Мне для души принёс, а?  Вот то-то же,  милёнок Арнольд,  для души ты Мне ничего и не принёс. Иван, говоришь, тоже ничего не принёс? Автомат, говоришь, такая же машина, только что страшная? Верно, говоришь, Диего, машина. А ты в дуло-то загляни,  посмотри хорошенечко, что у него в дуле  торчит?..
Вот  то-то и оно – опять же цветок!  У него и сквозь асфальт – цветок, и везде у него – цветок.  Вот такой он, Иван,  душевный человек.
И потому Я ставлю ему высокий балл. А ты ступай, ступай себе, Христофор, и будь своей долей утешен, а не то... как это у вас там, на земле, в суровых местах говорили? «По плохому не хочешь, по хорошему хуже выйдет». 
Ты ступай,  а Я цветок буду нюхать. Я им наслаждаться буду. 
Голубенький,  между прочим, цветок, из Европы, между прочим,  занесённый – европейскими вашими романтиками.  И самою же Европой  забытый. И затрамбованный.  А в России – в одной бедной России – этот цветок даже сквозь камни пророс!..»
Вот так  скажет Судия. 
      И все поймут. 
Не посмеют Там не понять, почему это ни хохот,  ни гнев никак не разбирает  русского  человека, когда он слышит в репродукторе:
«Прорастают цветы сквозь асфальт...»

А то – консенсус, санация, стагнация, кризис...
То-то и оно, что – кризис.
***
Не говори в конце:
 «Алаверды»*,
Не говори: «Концерт
Аяк талды»**,
На хинди, на фарси
Ты не форси,
И не гони коней…
Живи скромней.
Говнализы мочи
Боготвори…
И вообще, молчи,
Не говори…

*   Алаверды – типа «Наше вам» (Груз.)

** Концерт аяк талды – типа «Всё. Концерт окончен» (Каз.)

***
     Концерт окончен? Это постольку-поскольку…
 
……………………………………………………………………………….
Неандертальцы, родные, ау-ууу!..
……………………………………………………………………………

P.S
    ПРИЛОЖЕНИЯ.


Предварение к ПРИЛОЖЕНИям
         
А вот тут, Читатель, я просто обязан дружески и по возможности объяснить тебе  некоторый литературный казус, случившийся с моей книгой «Неандертальца ищу…».
После того, как была написана последняя фраза «Концерт окончен» и поставлена точка, стало происходить непонятное. Неандерталец не ушёл из моей жизни, из моего творчества. Возможно, ушёл в иное измерение. Но и оттуда стал подавать некие позывные, на которые поначалу я старался не обращать внимания. Туманны они были, неясны.
Проходило время, позывные становились отчётливее, прозрачнее, кое-что удавалось даже расшифровывать, записывать. Пусть урывками, но всё же. Образ Неандертальца не отпускал. И хотя я понимал, что это не столько продолжение книги, сколько дополнения,  а скорее ПРИЛОЖЕНИЯ  к уже написанной книге, вернулся к последней фразе, несколько видоизменил и дополнил её: «Концерт окончен? Это постольку-поскольку…»
Приложения, которые возникали поначалу лишь как фрагменты чего-то, связанного с образом Неандертальца, оформились в отдельные произведения разного объёма и жанра.
Фрагменты, связанные с Великим Детством оформились в небольшую повесть –роман-воспоминание «Арабески». Это 1-приложенеие.
Сны, туманы, пиковые мгновения юности, взросления, предвосхищения Целого – вылились в  роман-повесть «Первый Поцелуй». Это 2-е приложение.
Собранные по возможности фрагменты жизни, судьбы, творчества Великого, его разрозненного архива, уже отчасти знакомого читателю по книге «Неандертальца ищу…» оформились в роман «Певчий Гад». Это 3-е приложение.
Книга «Неандерталец» была изначально снабжена странным подзаголовком: «Роман-Идиот. Или венок романов» и не предполагала никаких приложений-продолжений. Однако, принцип «ВЕНКА», ведущего истоки от поэтической формы «Венок сонетов», словно бы сам собою вывел на дополнения, названные Приложениями. Принцип «Венка сонетов» выражен в основной книге  «Неандертальца ищу…» «сцепками» - от главы к главе – не сюжетно-тематическими  ходами, но главным образом музыкально-поэтическим озвучанием всей книги.
И не только.
  Общее направление, точнее – течение, протекание вечного во времени Образа Неандертальца привело к взаимоперетеканию не только чувств, мыслей, но и целых фрагментов основной книги, приложений к ней. На первый взгляд, можно было бы просто убрать повторы и самоповторы. Но позднее я понял – пусть останутся.
Писалось, «протекало» всё это – и книга «Неандертальца ищу…», и приложения к ней – в одном русле, или в соседних, родственных основному руслу потоках. Наиболее отчётливо это просматривается в 3-м Приложнии, в творчески-биографической части книги «Певчий Гад».  Пусть останутся.
Ну вот, необходимое предварение сделано. Черёд читателя. Можешь остановиться на основной части и сказать себе «Концерт окончен». А можешь продлить музыкальную тему, повторить:. «Концерт окончен?.. Ну, это постольку поскольку…»   



1-е ПРИЛОЖЕНИЕ
               
Арабески

1. Вступление в Игру…

Арабески… глиняные расписные таблички с цветами, с девятью арабскими цифрами...
Там зашифрован код мира. Код единственно верного сочетания этих цифр, некой волшебной и, скорее всего, очень простой формулы, которой не могут отыскать кроманьонцы. Код зашифрован…

***
Игра, азарт…  это, скорее, из мира богов, чем из отражённого мира людей. В мире людей живёт любовь, жалость, жажда справедливости... и боги этого не отменяют,  но включают в себя,  в свою Игру. Игра лежит в основе пантеистического мира.
Боги  азартны. Лишь отблески их Игры просвечивают в многообразии зем¬ного мира. И даже в его виртуальной завинченности, которая смешно пытается ввинтиться в мир богов. – Потуги «компьютерных гениев», кроманьёнцев…

***
Первичность Слова у Христиан. Первичность Числа у мусульман. У арабов – арабески, девять чисел, в которых заключена тайна мира (в их комбинаторике). Тайное Имя (Слово) Бога – вот поиск Библии. Тайное сочетание чисел – поиск Ислама. Число сухо, деловито, подтянуто. Слово более влажно. Но что первичнее? Число ведь тоже надо сначала назвать словом, хотя бы мысленно.

***
Птица Ангел…

***
Битва Слова и Числа – вот последняя, нынешняя битва земных цивилизаций. Вроде бы невидимая ещё, но она – Главная Битва. И, кажется, Число пока лишь укрепляет свои позиции в этой Битве. Укрепило уже, хотя бы в области виртуальной. – Вся компьютерная технология основана не на Слове, а на Числе. Точнее, на части Большого Числа – на двоичном числовом коде работают все технологи мира.
Вся всемирная паутина, основанная на этой двоичности чисел, опутывает мир, и Слово словно бы отступает в тень, сдаёт позиции. Всё толерантнее, смиреннее ведут себя христианские конфессии, всё активнее исламские. Особенно ветви радикального Ислама. Почему люди этих ветвей Ислама не боятся смерти, как некогда первохристиане? «Пояса шахидов» - это бред обдолбанных, или насмерть запуганных дурочек? А может быть – предвестье новой какой-то эры? Ничего не понятно. Или не понято.  Битва ещё роется в корнях цивилизаций… и вдруг – взрывается… терактами, поддонными вулканами…
Да, Словом, точнее, – словами заполнена всемирная паутина, но в её основе всё равно – Число. Хотя бы даже такое, невеликое, но мощное – частичное, двоичное число…

***
Кажется, приблизились к разгадке кода карты. Даже простые, игральные. Но ещё ближе – загадочные карты Таро, принесённые откуда-то цыганами. Скорее всего, они были выкрадены у кого-то, Кого Нельзя Называть…
Впрочем, цыгане, похоже, и сами уже забыли откуда они их вынесли, и зачем...
И куда их несут…

***
А ёще ближе подобрались к разгадке мира – кости… почему-то шестигранные. Об этом речь впереди.
Домино тоже шеститочечно – в максимуме своём. В домино костяшки с разным набором цифр, и это, казалось бы, расширяет возможности игры, но… в этой игре есть слабые (неумелые) игроки, и более сильные (опытные). И в этом-то главная слабость домино. Этой игре можно – обучиться. А значит, фактор Судьбы здесь не главный.
Знатоки карт также очень различны – от «лохов» до суперпрофессионалов (не путать с банальными шулерами!). И здесь, выходит, не только Судьба решает, а умение.
Не то, совсем не то великие Древние Кости, которые подбрасывают в небо.
Кости… они чистые!

***
Вообще Игра, как таковая (начиная от самых первых детских игр, основанных на «дегенерировавших заклинаниях» полуразмытой древности до самых новых, «цивильных»), любая игра несёт в себе фундаментальных знаний о мире, о его скрытых законах гораздо больше, нежели принято думать.

***
Две самые популярные «интеллектуальные» игры последних времён – шашки и шахматы – похоже, исчерпали себя. Тайну шашек расщёлкали ещё в середине 20-го века, играют в них всё реже, в основном от скуки, на интерес, на бутылку...
Шахматы до явления суперкомпьютеров  казались незыблемым бастионом.  Бастион пал. Гроссмейстеры ещё доигрывают свои смешные чемпионаты, но… где тот азарт, где тот пристальный, общемировой, почти нездоровый интерес к ним?
А представим фантастическое: всемирная Федерация вдруг взяла и договорилась о введении некоторых изменений в шахматные правила! Слону, допустим, дали бы дополнительный вираж в сторону на последней линии противника, ладье разрешили бы финт коня в определённой ситуации, пешке ещё какую-нибудь дополнительную функцию… как бы обновилось – видоизменилось на доске – всё!
И компьютеру ещё надолго бы хватило работы, чтобы в очередной раз убить шахматы…
Прощай, великая, вышедшая из древности, Игра, прощай…
Спасибо тебе за незабвенные вечера на работе, уворованные у семьи, спасибо за умопомрачительные обиды от проигрышей, за вдохновенные полёты (буквально на крыльях, над тротуаром полёты!) после Победы… прощай, великая Игра…

***
…повторяющееся воспоминание: старики-аксакалы в Алма-Ате, босоногие, сидящие на пыльной траве у арыка и подбрасывающие в воздух игральные кости.
А рядом – шумный восточный базар, которого они словно не замечают…
Не думал, что это станет Темой.

***
…помню, ещё где-то в середине 70-х годов прошлого столетия мы, несколько друзей – русских и русскоязычных казахов: прекрасные писатели и поэты Ерлан Сатыбалдиев, Кайрат Бакбергенов, я, ещё другие русские, но в основном мы втроём. (Казахи, мои друзья,  великолепно владели двумя языками, как русским, так и казахским) собирались на маленьких, знаменитых алма-атинских кухоньках и спорили взахлёб до поздней ночи… о чём? Ну, во-первых, о драках, чем был довольно знаменит разношерстный многонациональный город. О женском поле, конечно… ну а главное – о Евразии, ставшей теперь, гораздо позже, актуальной темой. А тогда и заикаться вслух об этом было опасно, упоминать Букейхана, Потанина – первых евразийцах, ещё 19 века. Говоря же о предтечах, в первую очередь, пожалуй, стоит здесь назвать имена Фёдора Достоевского и Чокана Валиханова, в дружеских беседах и письмах касавшихся этой темы.
Тем более, опасно было тогда упоминать о евразийцах 20-го века, частично выловленных ЧК в ходе знаменитой и, надо сказать, блистательно проведённой «Операции Трест». Никакого «Треста» не было, это и доныне горечь и разочарование – великую идею «подставили», а персонажей организации «Трест» попросту выдумали в ЧК. А ведь даже имена настоящих евразийцев-эмигрантов очень значительны – Трубецкой, Карсавин, Савицкий… и это только верхушка айсберга.
Упоминать же об их казахских единомышленниках, Алаш-ордынцах, теперь весьма прославленных и возведённых в ранг национальных героев (из них чудом выжили немногие, самый известный писатель Мухтар Ауэзов), тогда было вообще подсудно. Заведись, не дай Бог, среди нас стукач, судьбы наши сложились бы совсем, совсем иначе…
Но не завелись. И это ничуть не странно: доверяли мы другу другу легко и безоглядно.
А говорили мы о том, чего ещё не вполне понимали. Мы просто чувствовали – под нами тяжёлая и серъёзная земля. И она досталась нам в наследие. Казахам чуть раньше, казакам (мои предки из семиреченских казаков, поселившихся здесь со времён Екатерины) чуть позже.
Но почему-то чётко понимали (точнее – чуяли), что громадный полумесяц Казахстана и огромная Сибирь – это одна земля. И её разорвать не удастся никому, никогда. Умный же политик, наоборот, почуяв это, начнёт так или иначе собирать эту землю воедино.
Кое-что я понял (на уровне осознания) лишь в середине 80-х годов. Мы тогда с Евгением Курдаковым (Царствие ему Небесное!), значительным поэтом и серъёзным знатоком этнографии и минералогии, ездили по всему Восточному Казахстану с циклом лекций от Общества Знания – замечательная была организация, скажу задним числом, как и Бюро Пропаганды Союза писателей, которые рухнули вместе с Советским Союзом.
И вот, отдыхая однажды на озере Зайсан, в заливах Иртыша от лекций и чтения стихов в рабочих коллективах (в основном это были заводы Среднего Машиностроения. Для несведущих скажу – так шифровались заводы атомной промышленности).

***
Купались, гуляли по окрестностям, ловили рыбу, просто бродили вдоль берега – а места там на редкость красивые! Пинали прибрежные камушки…
И вдруг Женя остановил меня:
– А ты знаешь, что сейчас пнул?
– Голыш… красивый, конечно, надо бы забрать с собой (а у меня с детства хранилась коллекция камушков, вначале просто выловленных в алма-атинских арыках, а позднее привезённых из геологических экспедиций). Голыш был и вправду красив – плоский, с чёрным отливом и белой полосой посередине…
– Так вот, это Танталониобад… на этом камушке, если приложить мозги и деньги, может небольшой город работать целый год.
– Почему не работает?
Женя печально усмехнулся и показал на ещё один голыш:
– А вот Нильсборий… это вообще самый тяжёлый минерал в таблице Менделеева. Вот ты меня спрашивал, когда мы выступали в пятом цехе, почему у молодых ещё мужиков такие серые, мучнистые лица?
– Спрашивал.
– Не хотел я тебя пугать… ты вырос, считай, в курортном месте, в Алма-Ате, а здесь…
У мужиков с детства здесь такая судьба – Они очень рано женятся, побыстрее заводят двух-трёх детишек, а потом, ближе к тридцати у них «повисает на полшестого»… и они не корят своих молодых жён, если те заводят дружка на стороне, а просто кормят семью… такая судьба…
Ты, конечно, прав, говоря про свою любимую Евразию, но знай, что не всё так красиво… здесь же, как и в Сибири, вся таблица Менделеева. Да если сюда вложиться!.. Женя мечтательно зажмурился и прервал становившийся тяжёлым разговор.
Уже позже я разговорился на эту тему с казахом-геологом. Он спросил:
–  А ты знаешь, сколько вся наша нефть и газ весят по сравнению с редкоземельными металлами, да хоть бы на одном Мангышлаке?
– Ну и сколько?
–Да с ноготок, не больше… ты думаешь, почему западные акулы так зарятся на нашу землю? У вас, в России, армия мощная, а мы при «плохом ветре» в геополитике  вообще можем оказаться беззащитными… кстати, ты замечал, как трудно ходить по Казахстану и по Сибири? Физически трудно?..
И тут до меня дошло. Бывал же я и в европах, и в Африке…в Африке вообще, как на Луне, почти летаешь, а не ходишь. Нет больше такой земли, как Россия и Казахстан. Назарбаев уже добрых двадцать лет про Евразию твердит. А вот и Россия, и Белоруссия, наконец, откликнулись…

***
А Евразийское пространство не так просто и очевидно. Если реально двинется проект Евразийского Союза, тогда там, в Евразийском пространстве, могут оказаться и Скандинавия, и Германия, и самые неожиданные территории.
Стоит взглянуть на карту земли, становится ясно: две Империи уже утвердились на планете – США и Китай. Но ведь зреет и третья Империя! Причём, самая опасная – фундаменталистская. Ближний Восток, Саудиты, Катар... «арабская весна» не случайно ведь развёрнута? Приглядись, вспомни Историю – да ведь это всё та же («модернизированная», правда) идея Великого Турана, где, по фундаменталистскому замыслу, должен осуществиться «панмонголизм». То есть, туда должны быть втянуты и территории Средней Азии, и все бывшие Советские Республики.
А они боятся этого пуще огня! У казахов, к примеру, женщины никогда не носили ни паранджи, ни хиджаба, и вообще, по корневой сути те же казахи (казаки, вольные люди) гораздо ближе к России, чем к арабским шейхам. У казахов был всегда классический Ислам, без радикализма. Они не согласны на рабство у арабских шейхов, на извращение Ислама.
…но – оттуда, с ближнего Востока, через Кавказ насылают и насылают вохаббитов, придумавших какие-то бредовые «пояса шахидов», дурачащих глупых (или насмерть запуганных) девок и устраивающих теракты, даже в центре России.
Вот и думай, брат, поглядев на карту земного шара, – а ведь зреет и четвёртая Империя – Евразийский Союз. Думай, брат, думай…

***
…цыгане… великое, деградировавшее племя прекрасных бродяг-песенников-танцоров, несших дольнему миру когда-то – неясно Откуда – отблеск  ТАЙНЫ  ВЫСОКОГО  МИРА, но заплутавших и забывших главное, забывших откуда, кому,   зачем это несших, выродившихся в цветастых, нередко жуликоватых  ухарей.

***
…а племя изначально великое…

***

2. Обманщики и щипщики

                …классическая, великая Алма-Ата 50-х годов 20 века.
И – выступает из памяти день… один из самых ужасающих дней вполне счастливого детства: отец волочёт меня, как на закланье барана, в кошмарное место. А этот «баран» изо всех силёнок упирается сандаликами в раскалённый асфальт… а отец всё волочёт, волочёт, волочёт… волочёт на этот раз к «Тёте чёрненькой».
Они чередуются: «Тётя беленькая» и «Тётя чёрненькая». Отцу кажется, что это симпатичные, милые тётеньки, одна лучше другой, и мне просто глупо не радоваться такой невероятной удаче и везению – визиту к НИМ. И он их поочерёдно расхваливает, расхваливает… ага!
Они – сущий кошмар, отвратительнее их нет на всём белом свете. Они – зубные врачихи! Они крутят голыми, заголёнными в работе ногами, с намокшими от напряжения трусами, которые я невольно должен обозревать с зубоврачебного кресла, крутят мощными ногами свои страшные педальные машины…

***
Тогда, в 50-х годах далеко не во всех городских стоматологиях бор-машины были электрические, я до сих пор отчётливо помню допотопные, ножные бор-машины, навроде точильных или же швейных машинок. Естественно, свёрла вращались с произвольной скоростью, в зависимости от физической формы «тётенек», от их усталости, от времени приёма. Как правило, вращались  довольно медленно, и потому очень больно. Больно для меня, разумеется…

***
После  плаката в детской клинике:
Сырая улитка носа
Долго ползала по платку,
Оставляя за собой
Серебряные следы.
Потом уползла.
Высохла. Умерла…

Улыбнулись врачи!
…………………………………….
В детской клинике врачи теперь
На плакате так и стоят,
Радостно воздымая чистые,
Стираные носовые платки…

***

…о, эта «Тётя чёрненькая»!.. Я помню, как, ласково ощерясь, впивалась она в мои нежные зубы своими дикими свёрлами, свёрлышками!.. А потом ещё долго ковырялась там  какими-то невообразимо погаными, студёно сверкавшими шильцами... бр-рр!..
А уж «Тётя беленькая»!.. Она даже не улыбается мне, в отличие от «чёрненькой», я уже хорошо знаю её. Она молча хватает меня за тощую шею, фиксирует её на спинке кресла, и, рявкнув что-то вроде «молчать!», заводит белой ногой пыточную машину…

***
– «А я тебя навижу!..»

***
От одного воспоминания об этих «визитах» мне становится плохо ещё накануне,  когда мы дома, и только ещё собираемся (это отец собирается, а я пытаюсь спрятаться от него за большой фикусной кадкой в углу нашей «залы»). И хотя сегодня принимает «Тётя чёрненькая», ласковая тётя, я, ловко выловленный отцом из-за кадки и выведенный на страшный путь, я всё равно ору и упираюсь ногами в асфальт – в раскалённый июльский асфальт восточного города...

***
…стародавним летом, в маленьком азиатском городке, в платном парке – для «благородных» – ещё мальчишкой, накануне Революции, отец увидел на спинке садовой скамейки надпись, поразившую его и запомнившуюся на всю жизнь:
«Все мущщины обманщики и щипщики».
 Надпись была выполнена кокетливым, явно женским почерком, тонким мелочком. А прямо под ней другая, грубо резанная ножом:
«Ишь, какая хризантема!»
Почему отец любил рассказывать про это давнее событие? Почему так по-детски смеялся всякий раз? Почему лицо его светилось каким-то «неотсюдным» светом? – Сейчас так не улыбаются, не смеются, не светятся…
Кажется, понимаю – те слова на садовой скамейке несли в себе отсвет затонувшего мира, Атлантиды его детства, запахи и цвета  невозвратного времени…
Нынче так не напишут. Мат заполонил скамейки, подъезды, дома. Знак времени. Как и те слова – тоже знак своего времени – на той узорной скамейке, в дореволюционном парке, в отцовом детстве...
 
***
             Отец часто снится, изматывает душу – да как же я, дурень, мог поверить, что он умер! Вот же, вот  же он! Погрузнел только. И с каждым разом будто стареет… или прозрачневеет. Почти не говорит, но всё понятно.
              Вот, наверно, входит в настоящую, промысленную форму, в суть, в отрешённость. А всё такой же добрый и умный, как бывало… нет, ещё лучше! Может быть, потому, что свой огненный кирпичик уже вложил в основание?
              Снится отец... снился. Когда?

***
                …давненько во сне я не видел отца,
                Не пёк пирогов, не варил холодца…
                И бабушка тоже не снилась давно,
                В своём уголке не клонилась темно…
                И мать не является…
                Видно, живу
                Уж так хорошо, словно все наяву…

***
Нет, снится! Было время – сочное, злое, перенасыщенное семенем, плодородием, коварствами, хищью, страстями, женщинами… – вот тогда и не снился. Было время. Горная река грохотала, билась меж скал, неистовствовала, швыряла пену на мокрые берега, грохотала во всё ущелье…
Река вошла в русло, налилась до полноты цветения и покоя – снова снится отец. Наяву снится! И такие странные вещи говорит – настолько простые и мудрые, сразу не понять, не разобрать – о чём он так просто говорит, даже не глядя порою  на меня, а делая попутно свои несуетные дела:
раскладывает книги и рукописи по столу, аккуратно складывает чистый носовой платок и кладёт его в правый карман пиджака – всё того же, памятного в последние годы, пристёгивает к связке домовых ключей знакомый до мельчайшей царапинки многолетний ключ от лабораторного сейфа, собирает спички, почему-то раскиданные по столу,   аккуратно складывает их в коробок, и говорит – негромко, просто, само, казалось бы, собою разумеющееся вещи, слова.
Но вот что дивно – дни, недели, месяцы надобны, чтобы осознать их, эти самые простые вещи, чтобы проявились они, как на фотоплёнке – сперва на негативе, а ещё, чуть  позднее, на позитиве…

***
Память свежее жизни…

***      
 
…и была ночь, и был сон о Красоте. Красота – невыразимая какая-то. Красота возникает из уродства, из кривой чьей-то шеи, из кошмарного черепа… возникает в движении к чему-то. К чему? Ещё неясно. Но в какой-то момент она вдруг  становится неописуемо прекрасной –  до  боли, до вздрога во сне…
 А  ведь это о Страхе!  Страх – с большой буквы...

***
             Явь, сон, правь, искусство, жизнь… как расплетёшь, развяжешь по узелкам, разложишь по полочкам?
      Жизнь подражает искусству. Не наоборот. Так же привирает. Главный закон творчества: «Не соврёшь – не расскажешь». Но вот ведь какая беда, воображение,  или вообще нечто задуманное, идеальное, в процессе изложении, особенно письменном, оказывается намного бледнее. Тускнеет и скукоживается, словно медуза, вынутая из воды, словно вспомнившийся, проявленный и пересказываемый сон. Скажу ещё:
Воображение – воплощаемо, но – Воображаемое мощнее Случившегося.

***
      Сны – прообразы творчества. Но и под спудом  вранья-привиранья – подлинная правда. Тоже не сразу разглядишь, не сейчас поймёшь: о чём это было, что говорилось?..
      Сны… туманные прообразы чего-то. Чего? Разбираюсь…

***
Было грустно видеть, как у большинства живущих золотой кирпичек тает и превращается в крупицу…  рушился, рушится, а потом вдруг скрепляется вновь этот огненный, золотой Кирпичик. Кирпичик Веры. Рушится, крошится в скрупулы…. и – неясно, когда возродится. Возродится ли?
Грусть не покидала. Не покидала с тех самых пор, когда впервые почувствовал  разрушение Самого-Самого в мире.

***
Суслоны света…

***
Грусть прошла, – я вспомнил отца! Однажды, в солнечной яви мне вспомнился из детства забытый прииск золотодобытчиков.
Отец тогда взял меня в поездку с  крупной гидрологической партией, и в одну из остановок на долгом пути, я увидел, как намывают золото. Более всего поразили слова отца о том, что основные золотые запасы страны  составляются именно из песчинок. Крупицы переплавляются в слитки-кирпичики, и хранятся где-то в тайниках государства. А крупные самородки – большая редкость. Это давало надежду. Отец опять помог…


***
               Скрупулы сна. Огненные крупицы.

***
…отец идёт на привычный компромисс (на жульничество!) – обещает в награду за муки моё любимое шоколадное мороженое.
Естественно, после приёма у врача.
Я знаю, что и без этого приёма я получил бы в знойный день от отца чудесный коричневый брикетик за 15 копеек, только попроси. Но почему-то снова, в очередной раз, этот сладкий посул надламывает мою волю, и я перестаю упираться, выкачивать протестными криками мизерные человеческие права. Я уже не царапаюсь по асфальту сандаликами, я почти спокойно иду рядом с отцом. Более того, я начинаю всё  явственнее фиксировать окружающий мир...

***
«…в чистом поле бегал мальчик,
Гукал, пукал, пас телят,
Сунул в попу одуванчик –
Парашютики летят…»
(Из солнечных лет Великого)

***
…а мир летнего солнечного городка кажется особенно прекрасным в предчувствии неизбежной пытки. Мы приближаемся к знаменитому на всю Среднюю Азию
Зелёному Базару…

***
…плох тот больной, который не мечтает…

***
Мы уже в нижней части города, на пересечении улиц Пушкина и Пастера… уже грохочут по рельсам красные полудеревянные трамваи с незакрывающимися дверями, с огромным, таинственным (тормозным, как выяснится позже) штурвалом возле кресла кондуктора…
Шум с базара расползается далеко за его пределы… снуют по улицам нечастые для 50-х годов легковушки, грузовички-полуторки, пылища стоит столбами в солнечных проёмах крон могучих карагачей-бородачей: всё знакомо, всё привычно, пейзаж самый будничный, и вдруг…

***
«…а уж сказать, то так сказать,
Чтоб донести дыханье Бога,
И что-нибудь ещё… немного…
Мысль, так сказать…»

***
…о, и полвека спустя я вижу их так же отчётливо, как и в тот горестный (счастливый, счастливый!) день: я вижу этих волшебных седобородых
стариков-аксакалов, совершенно спокойно, даже отрешённо сидящих в самом центре околобазарной суеты – на траве, у арыка…

***
Проклятие суетящимся: – «Чтоб вы всё успевали!..»

***
…нет, они не сидят, они – восседают! И не обращают ни малейшего внимания на гвалт и сумасшествие города. Они расстелили белые простынки (или – коврики?) на траве, разложили нехитрую снедь, они заголили гачи просторных штанов до колен и опустили ноги в прохладный, текущий с ледников, нежно журчащий арык…

***
Кажется мне это, или нет? – Они все в белых одеждах!..

***
Пожалуй, не кажется. Чуть ниже, по улице Пушкина, находится Мечеть, и старики (скорее всего приезжие по базарным делам узбеки или таджики, ибо коренные казахи нашли бы и другое местечко для отдыха), отторговавшись в первой половине дня, должно быть, уже успели переодеться, посетить Мечеть, и вот теперь, поближе к вечеру, воссели в белых одеждах у Прекрасного Арыка! Он в моём представлении навсегда прекрасен, этот Арык – ещё не забранный в бетон, ещё увитый густою травой, ещё журчащий по своим вольготным изгибам, по разноцветной, изумительно мерцающей со дна галечке…

***
«…в умах навёл переполох
Аллах.
Заговорили о Самом –
Самум…»

***
…но главное, что захватывает моё воображение и почти отвлекает от мучительных предчувствий, это – Кости. Они взлетают в небо, подброшенные рукой одного из аксакалов, взлетают чуть выше моей пятилетней головы (а мы уже поравнялись со стариками, и я фиксирую высоту полёта), задерживаются там, в небе, на какое-то мгновение – в точке невесомости – и белым, судьбонесущим градом опускаются на коврик. – Все шесть. Шесть костяных кубиков…

***
Да, но почему – шесть?

***
Этот вопрос ещё застигнет меня, он ещё темно вынырнет в одном из подземных переходов юности и ошеломит безответно… а потом белесо проявится  в одной из библиотечных подворотен зрелости, в осознании если не полного понимания, то предчувствия захватывающей, полновесной догадки, а пока…

***
Праздник: «День Смерти». Дата: «День Боли». Воспоминание: «День Жали»…

***
…а пока мне всего лишь пять лет, и я иду к «Тёте чёрненькой», и мне кажется, что в мире нет ничего прекраснее этих серебрянобородых величественных стариков, бросающих кости в небо и пытающихся вырвать из таинственных высот хотя бы какие-то знаки судьбы. Да, из таинственных высот самой Судьбы, а не из  грязного, опасного мира, где делают больно…
Я хочу сесть ни их место, я хочу быть ими, и только ими!

***
Но для этого надо пережить не одну «Тётю чёрненькую», прожить не один десяток лет, переплыть не одну тысячу бессоных ночей и всеръёз задаться не одним десятком  глупейших, бесполезнейших для обыденной жизни вопросов.
То есть, надо миновать Лабиринт и не заблудиться в нём. Или – проскочить гигантский Слалом и не сломить головы. Прямо по слову поэта:
«Пройди опасные года, тебя подстерегают всюду…»

***
Но это же почти невозможно! Оглянись назад – сколько могил на том пути, который ты всё-таки миновал! А другие, многие, большинство из которых и не думало задаваться глупейшими, бесполезнейшими вопросами, остались там, навсегда.
Почему? Зачем? Был ли какой-то смысл в том, чтобы дать тебе возможность задаться ими ещё и ещё? Не знаю, не знаю… но время зачем-то же было отпущено на этот «бесполезняк», на эти глупые вопросы, и вот…
И вот – и всё же! – я задаюсь ими…

***
«…звенел босоногий день
В колодце гулкого смеха.
Печалился мальчик Тень.
Смеялась девочка Эхо...»

***

3. Кость и пластик

Зхо… эхолалия памяти – гулкой, словно скачущий в глубине пропасти звук. Глубина памяти и её неизменяемость имеют природу таинственную. Вот, например, что такое русская песня? Русский узор и орнамент? Русский национальный наряд?
Почему светская одежда сотни раз меняла моду и фасон, становясь то немецкой, то французской, то…
А национальный наряд – с его узором и орнаментом, цветом и вышивкой – словно бы дан свыше. Он в неизменном виде шагнул прямо на современную сцену откуда-то из языческой глуби.
Где оно, это таинственное «Время Оно», где формировался наряд, ритуал и обычай? А главное – сам характер народа! Он, как упругий атом, скакал по излогам эпох, по скальным пропастям столетий, и оставался всё тем же «атомом», неделимым и неизменным по определению.
Держало его в целокупности не столько знание о точном Времени, но – гулкое эхо памяти о тех туманных событиях, когда праславянская биомасса, кочевавшая по Евразии,  сгруппировалась и осознала себя народом, и явила из себя великий ритм песен, былин, узоры и цвета одежд.
И потом уже никогда, невзирая на все барские чудачества, не изменялась по сути – не изменяла себе. Эхо Памяти не дало стереть себя с лица земли.  Как  все великие цивилизации на планете…

***
…я уже внимательно осмотрел Арабески, эти глиняные арабские таблички, разрисованные, облитые цветной глазурью, и понимаю, что не цветы, не орнаменты главное в этих табличках, а – Цифры. Девять великих арабских цифр.
Вот они: 1.2.3.4.5.6.7.8.9.
Есть ещё цифра 0. Но это уже запредел. Это выход в бесконечность. А речь теперь о коде сугубо земной судьбы. И, значит, следует его искать в сочетании лишь девяти цифр. Римские цифры не в счёт, это профанные цифры. А настоящий, сакральный смысл скрыт в девяти Арабесках.
Но я же сам – профан! Я же не математик, не каббалист, как я открою его, это волшебное сочетание цифр, если до меня ломали голову тысячи мудрецов и никто не разгадал кода? Да и дано ли человеку его разгадать?
А не перевернётся ли мир от разгадки?

***
«Когда человек узнает что движет звёздами, Сфинкс засмеётся и жизнь на земле иссякнет» – эта надпись на древнем храме может оказаться не мистическим предостережением, но реальным дорожным знаком, «кирпичом» с заурядным значением:
«Проезд запрещён».

***
– А согласны на соблазны?..
– Да, согласны,
– Два согласны,
– Три согласны
На соблазны!..

***
…да и статично ли само сочетание цифр? А вдруг?..

***
А вдруг оно – подвижно?!. А вдруг сочетание кубиков с
определённым набором чисел для старика означает одно, а для юноши уже совсем другое?.. Для мужчин – одно, а для женщин – другое?..
Нет, значит, я не вполне профан, если смог предположить такое и догадаться о самой возможности иной механики, о самом взаимодействии магических цифр!..
Но до этого мы ещё доберёмся, доберёмся… и до бивня мамонта, запрятанного в дебрях сарая, и до прочих жгучих тайн детства доберёмся – дай срок, дай срок…

***
«…и заходит то ли сикось,
То ли накось,
Ум за разум, пульс за импульс,
Курс за ракурс…»

***
…ну да, если кубиков-костяшек шесть, как и цифр, изображённых на каждом из них шесть, то вариаций здесь гораздо меньше, нежели на девятизначном кубике, так? Так. Но где взять такой? Таких, девятизначных, я нигде не видел...
Ну и что, что не видел? Значит, надо создать такие кубики-девятигранники, чтобы увидеть самому. Да и всем людям. Цифр девять, значит и кубики должны быть девятеричны!
Но как, но из чего, из какого материала создать?..

***
…косинус на синус,
Тангенс на катангенс…
Косили, носились
На стрелку, на танец…

***
…диагноз: «Острая умственная недостаточность»

***
…я почесал «репу», и в ней открылось…
Вспомнилось про волшебный мой сарайчик. Ага, там же с детства пылится всяческая бесценная дрянь! – Камушки-самоцветы, выловленные в арыках, крашеные асыки-альчики, ветхие лянги, сделанные из советских медных пятаков, пробитых гвоздём посередине...

***
…я отлично помню это захватывающее священнодейство: в дырку посреди медной монеты-пятака, пробитой гвоздём, протаскивался пучок конских волос и поджигался спичкой с нижней стороны – подпаливался, издавал дивную воньцу… медленно оплавлялся…
А потом его следовало быстро растереть по асфальту, намертво закрепляя в пятаке…
Но зато уж потом верхняя часть пучка распушалась великолепным конским хвостом!  И он переливался на солнце при подбрасывании его ногой...
Варианты ударов и фигур были разные: люра, подколенник, подпяточник, простушок, щёчка, лодыжка…

***
Вообще, как вспомнишь, много чего такого, совершенно ненужного, но единственно ценного, воистину ценного, хранилось в том сарайчике детства…

***
…над колодцем  (его, может, не было вовсе),
В середине двора (двор тот был, это точно),
Вот не помню, весна была или осень –
Журавли пролетали. Я видел воочью.
Журавли эти были черны и громадны,
Треугольные...

Да, да, это поразило больше всего!..
Медленно махая крыльями-лопастями, как тихие чёрные самолеты, они проплывали надо мной, один за одним. У всех по-журавлиному вниз была опущена тонкая с широкой ступнёй нога, которой они работали в воздухе, точно ластой.
Я стоял, крепко держась за высокий сруб и, запрокинув голову, смотрел в серое небо. Было страшно и тревожно. Наконец они, плавно ступая по воздуху, притормаживая одной ногой, опустились на нашей крыше и стали смотреть вниз, на меня, своими печальными хищными глазами.
            О, это были скорее орлы или кондоры непомерной величины, только я почему-то знал – это журавли. Но что они хотят? Зачем они прилетели, такие? Я ждал их, звал, но я никогда не видел их прежде и думал, что они принесут мне счастье, а они?
           Теперь я только стоял и ждал чего-то… как и они, наверное… но чего?

Не дождались тогда ничего эти птицы,
Улетели, тревожного неба невольники,
Улетели, пропали...
Мне снится и снится:
Чёрные треугольники.

***      
…а главное из всего всплывшего в памяти, главное для сегодняшнего дня, лежало под спудом, в углу, за старым бабкиным сундуком. Это был Плексиглаз. Дюжина разноцветных кусков плексиглаза, счастливо когда-то уворовананного (спасённого!) при пожаре политехнического института.
Старый, расположенный напротив нашего дома, он сгорел дотла…
Тащили мы, молодые жильцы-соседи (повторяю – спасали!) из бедного, роскошно пылавшего института всё, что только могли: огромные чёрные готовальни с набором ощерившихся циркулей, рейсфедеров, гранёных импортных карандашей и прочей чертёжной дребедени. Тащили упаковки добротного ватмана, логарифмические линейки, кульманы, и вовсе уж непонятные, какие-то совсем нерусские вещички. Спасали, одним словом, всё, что могли спасти из конструкторского бюро. Оно догорало последним. Точнее, предпоследним – стальные мехмастерские в дальнем краю института удалось спасти от пожара.

***
         …прощание прощелыги…

***
            Поскольку институт в целом сгорел, возвращать спасённое добро было некуда. Что-то распродали на толчке (по-дешёвке, конечно, наспех, не торгуясь и не зная цены добру), что-то пригодилось потом в школе, в институте…
          А толстые пластины великолепного цветного плексиглаза я почему-то пожалел. И припрятал в сарайчике.

***
              …Гейбл у Кларка украл «Короллу»…

***
                Притыренный плексиглаз… это был знак судьбы, как  мне теперь казалось.
Её таинственное предзнаменование. И вот оно проступило из тьмы, как проступают корни   на старой, набитой ногами и копытами лесной тропе.

***   
    «…мечты, когда-то дорогие,
    Проступят вдруг из темноты...
    Зачем они теперь, такие,
    Сбывающиеся мечты?
    Ни тех переводных картинок,
    Ни запрещённого кино,
    Ни жгучих некогда новинок
    Давно не хочется…
                темно
    Ходы из прошлого копают,
    И спотыкаются в судьбе,
    И проступают, проступают,
    Как будто корни на тропе...»
 
***
          …я вспомнил и достал те разноцветные пластины. Отёр их от пыли и понёс к знакомому старичку, Кулибину-самоделкину. Понёс всё в те же, уцелевшие при пожаре мехмастерские…
           А старичок был не простой. Это был настоящий мастер-инструментальщик, мастер на все руки. В отличие от нынешних мастеров, берущихся лишь за дорогие, масштабные работы, старичок мог выручить в любой ситуации. Мог сделать полки для чулана, заменить форточку, починить старую, но очень надёжную в работе газплиту, а то и залудить любимую бабкину кастрюлю… в общем, бесценный по нынешним временам старичок. К нему я и направился через дорогу.

***
        …повысил статус, перешёл из Проходимца в Заходимца…         

***
           Старичок оценил сокровище. Двенадцать целеньких полуметровых пластин, все абсолютно разной расцветки!..
         Я увидел, как из-под защитных рабочих очков сверкнули старые зоркие очи, и потому сразу пошёл ва-банк.  Я предложил бартер: за то, что он выточит мне девять маленьких девятигранников, отдаю ему все пластины. Для его колдовских поделок это большущий прок – понял я, и стал судить-рядить, обсуждать дело в деталях...

***       
«…как-то, будто,
Крутим сальто,
Нетто, брутто,
Бульдо, сальдо…»

***
…читаю объявление в газете: «ЗПЛ по ДГВ». Прошу расшифровать. Расшифровывают: Зарплата по договорённости.

***       
       …фокус заключался в том, чтобы каждый кубик-девятигранник вытачивался из пластин разных, не повторяющихся оттенков. Ведь чем хорош искусственный материал? В нём  может содержаться не семь естественных цветов радуги, а куда больше.
Это-то мне и нужно было – девять заветных цветов! Да чтобы на каждой грани волшебного кубика отчётливо проступали точки судьбы: 1,2,3,4,5,6,7,8,9. То есть, один кубик должен быть с девятью точками «1», другой с девятью точками «2», третий с девятью точками «3»…  и так до конца. Ну, в общем, так же, как расположены точки на обычных игровых кубиках-шестигранниках. Только здесь на три кубика больше, и при этом все они разного цвета. Умный старичок не спросил на кой ляд мне вся эта хренотень, он не хотел упускать удачу. И ровно в девять дён смастерил их.

***
«…меняю литр на кубометр.
Ампер на декалитр.
Но килограмм – на километр?
Совсем не тот калибр!..»

***
     …я выбрал укромное место в горах.  Безлюдное место на зелёном ровном пригорочке. Стоял прекрасный июнь, вокруг полянки высились старинные вязы, усеянные галдевшими воронами, сияло нежное солнце, зеленела свежая трава. Я был переполнен предчувствиями…

***            
            – «…а иди ты в бяку!..»

***   
      Итак, картина: зелёный ровный пригорок, чудесная полянка, июньское солнышко над головой, я сам, девять заветных кубиков, конференция ворон на ветвях ближних деревьев, и больше – никого в целом мире. Так мне казалось… да так и было, наверно… 
                Я разложил белую скатёрку на гладком месте.
                Я загадал Желание Желаний.
                Я высоко подкинул девять кубиков в тихое небо…

***
       «…а почему оно такое тихое?» – вопрос этот успел лишь мелькнуть в туманной моей голове, как небеса разверзлись, и с безобразным грохотом, гвалтом и руганью ринулись на волшебные, сверкнувшие в небе кубики, орды учёных ворон…

***   
         …стопарик бы, пусть даже без закуски,
        Не потому, что я балбес и жмот,
       «Ин вине веритас» – я бормочу по-русски,
       Об водочке я плачу, обормот…

***
          «…а кубики-то были не того… легоконьки были… да и слишком, видать,  соблазнительны для всяких завидущих, ведающих древние тайны тварей. Слишком блескучи под нашим прицельным солнцем…» – С горечью подытоживал я печальный опыт, спускаясь с зелёных  гор в низину.

***
«…летят вороны во все стороны…
А сторонка – одна.
Что мне вороны? Что мне стороны?
А-адна сторона!..»      

***
        …уже потом, позднее, когда был пережит шок от подлого хищения  волшебных кубиков, я кое-что понял… и – расхохотался.
        Нельзя, нельзя из искусственного материала вытянуть естество, самую суть Судьбы. Вот урок, вот школа!..
            Ну ничего, есть, есть у меня в чудесном сарайчике, в бабкином кованом сундуке обломок настоящего бивня мамонта. Его хватит на девять кубиков.
            А чудесный мастер-старичок снова мне выточит их. Но уже из настоящего, тяжёлого вещества. Я расскажу ему, как в детстве достался мне этот обломок, и всё будет чистой правдой. Я расскажу, как во время ремонта музея Академии наук, одного из его залов, а именно археологического, глазели мы, пацанята, на допотопных чудищ.
Рабочие выносили на асфальтовую площадку у Академии скелеты ихтиозавров, бронтозавров, мамонтов, птеродактилей и прочих ископаемых.
Рабочие, естественно, были не вполне трезвы, иногда роняли старые, тяжкие кости на асфальт. Впрочем, тут же подбирали их, скрепляли проволокой всё отколовшееся от остова. Точнее, всё, что находили. А мы стояли рядышком и глазели. Ещё бы, такое пиршество не каждый день!..

***    
…весьма опасен пардус-зверь,
Лишь индрик-зверь его опасней.
Но всех таинственней, поверь, –
Единорог…
Он всех прекрасней!..

***    
             К вечеру, когда я снова вышел к садику у Академии, любимому нашему месту игр и посиделок, скелеты уже были возвращены в зал приписки, мусор с площадки выметен, и всё выглядело так, словно и не было никакого ремонта с утра. Знакомых ребят я не нашёл, двинул, было, домой, но тут нога моя наткнулась в потёмках на что-то тяжкое и корявое.      
          Кусок бивня, величиной с хороший взрослый кулак, лежал в траве, недалеко от асфальтовой площадки. Он явно взывал ко мне: «Возьми, возьми меня, я тебе ещё пригожусь!..» 

***
…хватит рефлексировать. Я иду к старичку-волшебничку! Он выточит мне настоящие девятигранники, а тогда… тогда-то мы и подломим заржавевшую, застоявшуюся во времени Дверцу Судьбы…

***
……………………..………Неандертальцы, родные, Ау-у!...............................
……………………………………………………………………………………….
…………………………………………………………………………………………………………………………...


2-е ПРИЛОЖЕНИЕ
 
                Первый Поцелуй.



***

Ты слышишь меня?
Послушай…
Поможешь развязать узелок?
      
***
     …не дикие сцены ревности, не горчайшие всплески обиды, не терзания уязвленной души, и даже не блаженные сцены примирения, кончающиеся бредово-сладостными объятиями тревожат память, просят разгадки. Знаешь, все чаще вспыхивает, бередит воспоминания – что бы ты думала?
Всё равно засмеёшься, когда скажу. Когда скажу – поцелуй. Просто поцелуй…
Нет. Вру. Не просто поцелуй.
                Первый. 
          Первый  Поцелуй.
Всё чаще хочется вынуть его из дебрей прошлого, вынести оттуда в целости, в облачении подробностей, атмосферы, в которой жил, плавал, как дафния в океане, самого воздуха, витамина времени, в конце концов. То есть, пережить сызнова, доподлинно пережить…
     Зачем?..
Пойму и поймаю ускользающее. Поймаю и пойму разрыв, не дающий восстановить целостное пространство плодоносящего, воздух, дебрь, где завязались  всё: яблони, встречи, галактики, миры, сновидения………………………………………………………..
……………………………………………………………………………………………………


Дружба


Ты помнишь, как ты мучила меня своей дружбой?
Тогда это так называлось – мальчик дружит с девочкой. Взрослый мальчик дружит с девочкой из хорошей семьи и приводит её в дом.  Знакомит с родителями, даёт почитать самые дорогие, самые заповедные книжки. Читает ей стихи. Они совершенно серьёзно взмывают в астральные сферы. А потом спускаются на землю, и мальчик провожает девочку домой. Всё.
     Поначалу это устраивало. Поначалу я и не искал других отношений. Мы были студентами, кругом роились бесконечные девочки, модницы, поэтессы. Молоденькие развратницы зазывно поглядывали на университетских знаменитостей, запросто уединялись в пустынных аудиториях. Мне не составляло труда взять любую, но я на это не шёл. Как можно!
     Они пришли учиться, размышлять о высоком, а я, таинственным образом уже возымевший авторитет небожителя, поволоку их, ещё совсем не любя – куда? В какой такой неведомый и неузаконенный омут?..
Да завтра же весь факультет узнает, и я сгорю со стыда! И так уже  роятся смутные, притягательные слухи, что я имею нескольких любовниц с курса. Даже назывались имена…
    Ты помнишь, как смешно выяснилось авторство этих легенд? Оно по полному праву наделённых художественным воображением филологинь принадлежало самим «участницам» сказочных адюльтеров. Девочкам лестно было погордиться романтической связью. Они приходили ко мне в гости легко, безоглядно.
– «Я слышала про вас и пришла познакомиться. Тая.»
Звонок по телефону:
– «Я очень волнуюсь, не сочтите за наглость… но подруга про вас так
интересно рассказывала… можно я приду в гости? Меня зовут Вероника…»
     И – приходили. Приходили и часами просиживали на диване, охотно попивали винцо, предназначенное тебе, но зачем-то предложенное им. Я не знал, что с ними делать. Место было прочно (во всяком случае, в моём воспалённом мозгу) занято тобой, а они приходили и подолгу сидели в полумраке, выслушивая бредовые откровения о волновых контактах поэтической вселенной…  что ни говори, а приходилось нести вздор, приходилось…
Девочки таяли, растворялись в ночи… уходили прозрачно и, чаще всего, навсегда. Но, уходя, распространяли славу. А заодно и слухи о чудесном любовнике. Такая, вишь, была мода – на поэтов, на романтиков, на сумасбродов…
Да ты это помнишь. Ты тоже пила  мой фиолетовый  (по тем временам непременно фиолетовый, а не розовый!) мускат, ты тоже вкушала мой лирический бред, и я иногда лежал на твоих коленях. Просто так, от утомления, от забывчивости – ну устал поэт токовать, ну приладился рядышком, ну склонил головушку на юные коленки, ну и что? Ничего. Ровным счётом ничего. Ну потеребила ты ему вихры, ну помолчали в сумеречной отрешённости… А потом ты вставала, оглаживала юбку, говорила – пора, и я провожал до тебя домой. Всё.
Так что же мешало быть нам поближе? Почему до сердцебиения, до дрожи боялся я к тебе прикоснуться, поцеловать, сказать всё, что накоплено в часы одиночества? Не сплетен же я боялся, в самом деле! Уж с кем, а с тобой у меня было всеръез. И не до конца…
И все-таки я недобоялся. Не хватило терпения, вот ведь… 
Поздним вечером, в такси (ты спешила, тревожась за маму, да и первый снежок пособил, мы поймали машину), в такси, на заднем сиденье я обнял тебя, согревая. И ты, продрогшая, уютно прильнула ко мне. Ты словно ничего не замечала, – притихшая, молча смотрела через плечо водителя на тёмный пустынный тракт, на мохнатый снег, широко рассекаемый фарами и, полуоткрыв губы, ждала. Знала, конечно, – рано или поздно это произойдёт. Может быть, даже теперь… а почему бы и не теперь?..
     И – ждала.
Ждала и знала, что ответишь именно так, как ответила на деле: молчаливой полуулыбкой, милостиво позволяющей, приглашающей целовать ещё. – Мол, это ничего, сейчас это можно… ещё вчера я была неготова, а сегодня – вот. Ты можешь целовать меня ещё некоторое время…
     Я хорошо помню это вежливое благословение. Ты отвечала тихой улыбкой и позволяющим взглядом, не видящим меня, по-прежнему устремлённым в полосу света, широко рассекавшего вьющийся снег. Отвечала улыбкой, и только. Ты только позволяла потом, всю нашу жизнь, целовать тебя, владеть тобою, и только ждала, ждала, ждала… ждала чего-то другого. Или – просто другого?..
…и он явился, твой другой. Хороший, бережный муж. Явился определённо не с горних вершин,  но зато принёс цветы… а потом детей… а потом достаток...
Называется – приехали.
    Но ведь недождалась, недобоялась и ты! И ты, дорогая, недобоялась – как со мною, так и с ним. Иначе как объяснить все твои метания? Можно сказать – с жиру бесилась. Можно и так. А можно иначе – тебе не хватало того, что отчасти знала во мне и совершенно не видела в муже. То есть, отбрасывая частности, не доставало тебе поисков – Тебя. Моих же собственных поисков не кого-нибудь, а собственно – Тебя…
Знала, прекрасно знала, что недождалась, что я ещё не успел отыскать в тебе – и тебе же открыть! – Тебя. Может быть, лишь тогда по-настоящему ты смогла бы увидеть – меня...
…вот такая смешная, запутанная история.

         Впрочем, история решительно не окончилась замужеством. Отдыхая от детей, которых  регулярно выпускала на свет, ты всё охотнее продлевала воровские схождения-расхождения.  И всё тебе чего-то недоставало. В духовном плане особенно.  Телесно ты была вполне (и даже – сверх, учитывая «двоемужество») обеспечена.
       Что тут сказать? Половинки так редко находят друг друга, что промыслительная и почти невероятная их встреча более похожа на нечто запредельное, нежели на реально земное…
Да, но мне-то что делать, скажи… что делать мне, дураку, неандертальцу, если и теперь, после тебя, всякий раз я боюсь этого первого раза, который по-прежнему, с каждой новой женщиной, всякий раз – первый?..
Не отбоялся своего, что ли?
Чего не отбоялся?
Женщин в жизни не видел?
     Видел, видел, перевидал…  даже и самых неумех пробуждал… и ввергал в трясину пробуждённых, наглеющих с каждым разом кровей… и ласкал, и куражился, и морочил… и всё искал, искал, искал… 
Так что же мне мешало, что схватывало мне сердце? Всякий раз, как только я чувствовал приближение Этого, всякий раз, когда чудилось, что ещё вот-вот, ещё немножко, и я увижу Тебя, – боязнь ошибки отталкивала. Да не отталкивала, а попросту вышибала, как вышибает пробку перенапряг энергетики.
     И  благодарить бы эту боязнь, ведь от скольких пустейших хлопот упасла! Ибо, уже преодолевший боязнь, я чаще всего обнаруживал на месте влажных, суливших тайну очей, опустошённые глазницы, осязал пустое жадное лоно, и только...
И куда он только уходил, где он потом таился, тот мерцающий свет, полный прелести ожидания? Сплывал с тенями, слизывался с помадой, сбрасывался вместе с одеждой? Не знаю… но и благодарить её не хочу, эту боязнь.

Древние говорили: «Боящийся несовершен в любви». И я  прекрасно это осознавал. И множество раз убеждался – свирепость приходит позднее, когда боязнь (а с нею надежда) отступает, взамен оставляя силу, ненасытность зверя. Не очень мохнатого, но очень уверенного в себе зверя – равнодушного к миру, безучастного к близлежащему. Он упорно пробивает дорогу, он шумно насыщает семенем лоно подруги. И лоно ликует – зверь полнокровно опустошает себя! И зверь согласно урчит, блаженно ответствуя своей ласковой самке – выплеснулся, освободился от тёмных теснот…    

Супермены
 
…знаешь, дошло до того, что я стал завидовать суперменам, спортсменам от секса.  Завидовать вальяжным, пустомясо накачанным культуристам с безучастными глазами, с квадратными скулами, на которых великолепно поигрывают желваки. При случае они легко преображаются, напяливают запасную масочку и запросто, с хохотком, с покручиванием брелоков на пальце, отваливаются на пару минут от новенького автомобиля, от компании таких же спортсменов, вечно толпящихся возле модного кафе. И – пару минут спустя – выволакивают оттуда приглянувшуюся, охотно лыбящуюся самку…
     Бесило – почему я так не могу? Только почувствую что-то похожее на чудо, а не на очередную случку, и – боюсь.
…всё чаще меня стали  одолевать сновидения. Навязчиво повторяющиеся, они отчётливо проявляли каких-то странных людей. Бело-серые – б е ж е в ы е  л ю д и – повадились наплывать в мои сновидения. Это были отдельные существа. Не сливаясь с людьми, они действовали рядышком, и всё-таки сами по себе. Отрешённая каста бежевых типов слонялась по миру. И не замечала мира. Словно не участвовала в нём.
    При этом они кропотливо работали. Ты понимаешь, они много чего делали, эти серые мумии. Сосредоточенно трудились. Их посылали на самые плохие участки, куда людям соваться опасно. Они тушили гигантские промышленные пожары, спускались в урановые шахты, испытывали кошмарные машины. И ни черта с ними не делалось!
     Они порядочно себя вели. И всё-таки за людей их не считали. Однажды я спросил среди сна – почему? И мне сказали – они безучастные.

Батискаф

…к тому времени, точно изощрённый преступник из диккенсовских романов, я уже вовсю жил двойной жизнью. После поскрипывающих пёрышками аудиторий, пробившись сквозь облака и туманности нежных духов, волнующихся в университетском коридоре, я автономно, как батискаф, погружался в мутные воды. С некоторых пор неотвратимо затягивало в пучины откровенного безобразия.
     Наскоро перекусив, я отправлялся в домишко бывшего школьного дружка, человека из другой, «низкой» жизни. Он не стал, как я, поступать в институт. Сразу после школы устроился  в «шарашкину контору» на окраине города, и оттуда, с окраинных танцплощадок, пачками таскал к себе в шарашку зачуханных девах.
Вот с ними можно было всё! Они другого и не знали, эти, с рожденья обречённые на мат и вечную пьянку существа с тугими, по-молодому грубоватыми телами, почти резиновыми от побоев – от превентивных, с самого детства, родителевых тумаков и до позднейших, уже по-ритуальному серьёзных залёткиных звездюлей...


Город
               
     …проснувшись от завывания сирены, я вышел на улицу. Какой это был город? Москва?  В Москве нет таких громадных магистралей. Пожалуй, это была заграница. Это был зарубежный город. Так и назовем его – Город. Я там жил. Там было страшно жить, но пришлось там пожить. Отчетливо помню удушливый воздух, насторожённость окружающих. И постоянное предчувствие опасности. Она была разлита во всём, сгущалась день ото дня. И, странно, – ничего не случалось. Но, по всей видимости, до поры…
     Сирена дала знак – прорвалось.
Я оделся, вышел на улицу. По обочинам теснились толпы народа, – перепуганного, талдычащего одно – война, война, война…
     Но войны не было. Была душная летняя ночь, горели рекламы, витрины. Посреди громадной бетонки, главного русла цивилизации, сверкали лужёные рельсы. Ни машин, ни составов не намечалось. Магистраль была пуста и торжественна.
     Здесь запрещалось ступить за парапет. Я сунулся, было, но осадили – нельзя! Туда, на проспект, нельзя. Там идёт и скоро подойдёт Война.
А между тем на проспекте сосредоточенно орудовали, копошились бежевые. Двигались вплотную к парапету, совещались между собою: собирались в группы по трое, по пятеро и, посовещавшись, как бы отваливались друг от друга. Медленно отстраняли нашептавшиеся головы, отводили безликие хари, и расходились. Каждый выполнял порученную ему, только ему внятную задачу. Они были непроницаемы. Плотно обтянутые мучнистой кожей, одинаковые, безучастные. Сосредоточенные лишь на себе, на внутренней задаче, они ориентировались точно в пределах проспекта.
И узнавали только своих.
– «Роботы?» – спросил я  в толпе.
– «Равнодушные, – был ответ – готовятся к Войне,  будут нас защищать».
– «Зачем, если равнодушные?»
– «Положено» – в ответе угадывалось раздражение.
Я прекратил расспросы. И стал смотреть.
Бежевые ходили рядом, задевали плечами стоявших на парапете. Задевали, впрочем, совершенно не замечая этого. Тьма, сгустившаяся в душном небе, была непроницаема. Пыльный мешок накрывал тускло мерцающий Город. Угольная пыль вместо звёзд – вот что творилось на небе. А на земле равномерно вспыхивали неоновые ленты, матово светились витрины. Но очень уж мертвенно светились.
       И страх сгущался.
Не оставалось сомнений – приближалось. Тяжелый гул ширился, восходил с другой стороны земли, пронзая землю насквозь. Безучастные были спокойны. Доблестно стояли с мощными шлангами поперёк бетонки. До кремнистого блеска вылизывали мостовую.
– «Нейтрализуют пыль – прокомментировали  в толпе –  пыль очень
опасна во время Войны».
 

Музшколка

…мы запирались в музыкальной школе – шарашке, по выражению моего дружка, где он подрабатывал ночным сторожем, а я чрезвычайно добровольно ему «помогал», запирались с очередной порцией вина, чувих, и вытворяли чёрт-те что. Разные были девчонки – брюнетки, блондинки, шатенки… были девчата попроще, встречались девочки покапризней, но все примерно с одним уровнем запросов. Прекрасно знали, зачем идут сюда, а потому долго не ломались.

***
…брюнетка решилась блеснуть музграмотой. То есть, изобразить на  казённом пианино что-то вроде собачьего вальса. Она торжественно восседала на крутящемся стульчике и, прилично уже закривевшая, старалась вовсю. Я нависал со спины и, подмурлыкивая в такт, потихонечку расторгал мягко чмокающие кнопочки на её блузке. Она старалась не замечать ухаживаний, старалась довершить начатое произведение, но… вместо этого изумленно ахнула на полуфразе, и разыграла сцену полного недоумения – она «вдруг» обнаружила себя полунагой!..
Сильно сопротивляться пьяненькая умница не стала, просто откинулась вместе со мной с крутящейся табуретки, откинулась со всеми своими трепещущими грудями, попавшими в мои лапы, со всеми распустившимися волосами, и мы по полу покатились в угол, где и довершили великолепный собачий аккорд…

Война
               
     …да, к войне здесь готовились тщательно. Словно к параду. Всё ставили на свои места, размещали участников, определяли главное место сражения: чтобы непременно перед зрителями. Чтобы удобнее наблюдать, внутренне соучаствовать. Здесь очень любили Войну. Относились к ней трепетно. Любить любили, но побаивались, побаивались.
     Я стал наблюдать за молоденькой парочкой. Мужественного вида (но трусивший, определённо трусивший) паренёк обнимал хрупкую возлюбленную с распущенными волосами, русалочку в беленьком платьице. Гладил длинные волосы, утешал: «Не бойся, лапушка. Родители не узнают… ну и что? Что из того?.. Через это необходимо пройти, это же Война… Я боюсь? Совсем не боюсь. Подумаешь, сердце бьётся… у всех бьётся…как не у всех? Откуда тебе известно? Была с Равнодушными?!.  То-то же. А говоришь – у всех… не бойся, лапушка, я же с тобой, родная…»
Он целовал её влажные прядки на висках ( духота облепляла), заглядывал  в глаза, а она…  Трепеща осиновым листочком, она прижималась к нему.
      
Что говорить про юнцов, – пожилые волновались! Благообразный старичок с профессорской бородкой, в тёмном реглановом плаще, в допотопной беретке, с позолоченной тростью подмышкой, увитой таинственными вензелями, сжимал руку подруги в золотых перстнях, увещевал дребезжащим, почему-то злобно-морализаторским голосом:
– «Ну всё, хватит! Ты слышишь?… Мы прожили целую вечность.
Ты понимаешь? Вечность! – Для пущего гнева он потрясал тростью, воздевал её в ночное небо и клекотал, как старый, но всё ещё грозный орёл, – вечность!..
Ну, Война… а сколько мы их  пережили? Сколько, я спрашиваю?.. То-то же, голубушка, то-то же… ну, не надо, не надо, не надо…»
                Здесь жили заклинаниями.

***
…а между тем благополучная серая каста протекала по горькой земле. И я иногда завидовал  хладнокровным амёбам, отлучённым от счастья. Ведь и мы, две горемычные,  две горячие половинки счастья, быть может, когда-то частички целого, так и не сумели договориться, вспомнить себя...
              И – врали друг другу.

Вихляба
               
       …а Война приближалась, приближалась. Бежевые вытянулись по команде невидимого. Откуда-то с высоты, из командной будки прогрохотало в рупор лишь одно, но очень дикое слово. И оно было понято только бежевыми. Слово звучало странно торжественно: «Вихляба!»
    
***
Бежевые развернули угрюмые рыла в единую точку. Там, высвечиваясь из-за горизонта, прорезала угольный мрак  перспектива ночной магистрали. Истончалась, мерцала фосфорической ниткой в дальнем конце. В конце, казалось – земли. Именно оттуда, из конца земли близился гул. А с ним духота, уже переходившая в жар.
                И – началось!
На бетон выхлестнулись язычки бледного пламени. Просквозили, как по изложнице, по мостовой, схваченной в надёжные парапеты. Но были обезврежены. Мощные брандспойты, бугристо вздувавшиеся в дюжих руках безучастных, погасили их встречными струями.
Это была разминка.
Безучастные стояли могуче. Неколебимо. И даже внушали смутную гордость. За кого гордость? – За них, чужих, непонятных? Нет, нет – за нас самих! За  любимых, беспомощных против огня, но не безучастных…
Я разглядел на безучастных что-то вроде комбинезонов, плотно облегавших  литые тела.
                Так вот почему они не боятся!
Но, оказалось, поторопился. Метаморфозу прокомментировали в толпе:
– «Преображаются!.. Ловко! И в меру – к бронировке  ещё не прибегают…»
         Вон оно что! И как я не догадался? Они же – хамелеоны! Твари с того корабля…

***
Хотя, постой… не корабль, а пароходик, на котором мы с тобой однажды отправились по водам, не сумев договориться на земле… помнишь тот пароход?


Пароходик

…мы стояли на палубе, мирно накрывшись зонтом, смотрели на мутно-серые волны, лениво вздымавшиеся за бортом, злобно спорили. В очередной раз выясняли отношения.
И сели-то на пароход лишь затем, чтобы изменить обстановку. Осточертело
ссориться в четырёх стенах. Вот и сели на полупустую в ненастный день рейсовую калошу, шныряющую туда-сюда по мутным водам.  Зачем сели? А так.
Только бы не давили стены, обросшие паутиной воспоминаний,  намечающих  пути к примирению. На нейтральной территории вели себя иначе. Стояли твёрдо. Гордо. Переругивались, доказывали правоту. Ты мне, а я тебе. 

***
     А вокруг нас похаживали типчики. В бежевых плащах, в серых велюровых шляпах, в  чёрных очках, которые опускали на нос рычагом большого пальца, когда хотели что-то рассмотреть. Почему-то особенно их привлекали оконца полупустых кают. Переломившись в пояснице, приникали к потным окнам, высматривали помещения…
     Да я бы их и не заметил. Тем более, что униформа подчёркивала их безликость. Но именно безликость и навела на  догадку – а, может быть, здесь не типчики, а всего лишь один, веерно распускающийся тип? И ходит во множественном числе? Много ничего – по сути единственное ничего.
     Пёс бы с ними.
Но серые дылды шастали. Как назло, шастали именно вдоль тех перилец у борта, облокотясь на которые мы стояли. Ходили, независимые  –  независимость так и пёрла из квадратной мглы ихнего взгляда. Впрочем, взгляда не было. Безучастность проступала из мглы антивзгляда. Мгла функционировала в качестве заменителя взгляда.
     Шут бы с ним со всем, но какого дьявола они (или – он?) кружили? Вели себя вызывающе. Хотя безучастность не могла ничего вызывать. Кроме отвращения, конечно. И ещё – они становились назойливы. Кружили, кружили, кружили…  как осенние мухи. Только что не жужжали. И всё дольше, всё дольше заглядывались в оконца в кают, и, что самое противное, в нас…
     Я был зол, раздражён сражением, поисками единой, не существующей между двумя правоты. И – не выдержал. И, чтобы разрядиться, поставить точку, пусть даже безобразную кляксу – двинул верзилу. Ребром ладони, окостеневшей на холодке,  двинул по шее первого попавшегося. О последствиях не думалось. Просто двинул по загривку…
     И – содрогнулся от отвращения.
Атлетически сложенный малый (очень немалый!) вжался в плащ, точно улитка в домик,  виновато пригнулся. Не обернулся, не посмотрел на обидчика. Молча подобрал  вещички: шляпу, очки. И, не оборачиваясь, водрузил на себя. Сутулясь спиной, виноватясь плечами, в которые вжалась диковинная башка, сомкнувшая воротник плаща с полями шляпы, побрёл к своим. Те, столпившись у рубки, молча курили. Побитый приблизился, втёрся в толпу. Ему поднесли горящую папиросу. Он подсосал жару, и стал попыхивать ещё одним красноватым огоньком в сгустившихся сумерках…
    Ты, стерва, тогда восхищённо посмотрела на меня, прижалась ко мне. И многое мне простила. Но…

***
Моя, мгновенно обретённая правота тут же утратила остроту. – За что, как говорится, боролись?
     Впрочем, я ещё забоялся, а не сведут ли с нами счёты на выходе?
…пароходик мягко ткнулся бортом в подвешенные к причалу протекторы. Подчеркнуто нагло я растолкал плечами всю эту безликую тварь, пробиваясь к трапу. Держась за руку, ты влеклась сзади и – я это с подленькой радостью отметил – твоя прелестная ручка тонко подрагивала в моей…
     Бежевые, которые видели нас, предупредительно расступались. А те, кто стоял к нам спиной, только покрякивали от моих тычков и отходили в сторону…
    
***
Вот такой был у нас пароходик

***
               
     Так почему же я не отметил их раньше, этих бежевых?  Ведь не только на том пароходике,  они и прежде толклись по городам. Реже по сёлам. Там они гляделись совсем уж дико в своих нелепых шляпах, очках. И быстро уходили оттуда.
     Монументальные привидения проплывали сквозь жизнь, сквозь горе и счастье людское. И оставались без участи. Они не участвовали в жизни. Много работали, но работали ровно – от и до. Ровно сколько задано. Они были исполнительны, эти бежевые.  Стабильность жизни во многом обеспечивалась за их счёт. Но ни малейшей частички настоящего им не доставалось…
     А ты знаешь, кто такой безучастный?
Это тот самый, которому не досталось ни-че-го…
    
***
Ещё в первобытном племени формировалась каста людей. И каста тех, кто отлучён от основного потока. При дележе мамонта (а это был главный праздник, вершина бытия) куски на пиру доставались не всем. Только тем, кто активно участвовал в священнодействе жизни. Не обязательно самым сильным и ловким. И жрец, и первобытный художник, и звездочёт были активными участниками священнодейства. Они обеспечивали продление, рост полноценного рода, всего материально-духовного потока. Пращуры догадывались – голимой силой не создать устойчивой, многопланово разветвлённой системы. Они знали, видели, что такое стадо – подарок дикой природы, предмет добычи,  пропитания организованного племени. И делали выводы.
           А Безучастные всегда жили незаинтересованной, автономной жизнью. Сами  по себе, в себе. Похоже, гордились даже, что им ничего не требуется. Вид у них был такой – высокомерный.
И всё же лучшие куски жизни проходили мимо них. Они доставались Счастливым. Это и было счастьем – стать обладателем частички Целого. Если уж первоначальное Целое утрачено и не дано каждому по отдельности, то хотя бы сообща собрать кусочки его – вот что двигало настоящими, полноцельными людьми.
             Ты можешь сказать, что несчастный и безучастный – одно и то же. Вовсе нет. Несчастный  страстно хотел части, но не получил. Вот не-счастье. А без-участный с самого начала не очень-то и хотел. Он не отказывался от части, если подадут, но и не жаждал. Принимал милостыню первобытного распределения, но самые сочные, самые страстные, самые пылающие куски доставались не ему.
              Безучастные существовали на дотацию.
Вот так: человек, и – довесок с ним рядом, слепленный из пассивных, древних, позабытых – из неземной какой-то протоцивилизации – грехов. Совсем не то, что горячие, не столь древние, но горячие грехи человека. Не стоит винить многочисленный в биомассе довесок. Безучастный… ну так и что? Так уж вот отпущено им, без-участным...

***
А мы сами в юности разве не были такими же безучастными? Спиногрызами не были, не сидели на шее у родителей, не насмехались над их старомодностью, допропорядочностью, бесконечным всепрощенчеством?

***
«…сидим и курим, так сказать,
За рюмочкой вина,
А дым пытается слизать
Двух комаров с окна,
Здесь наш должок, наш бар, наш кров,
Здесь встречи так остры!..
Мы пьём родительскую кровь,
Как эти комары…»

***
Искать, винить… кого? Некого. Или, всё-таки, – Кого?..
Паразитов, пьющих не только вино в кабаках, но и кровь родителей? А за что? Безобидно сидим,  лакей подносит бокалы… искрится рубин…
                Паразитов!
            А винили? Родители качали головами, говорили слова, винили других, только не нас. Другие тоже винили воров, каких-то вообще других. А винить-то надо было!..

***
Впрочем, никто ничего не замечает, никто никого не винит.
   
***
Послушай, оттенок жалости звучит в этом слове: он безучастный, он равнодушный…  слышишь? Равнодушный, это кому всё равно. Нет иерархии, лествицы.  Душа ровна, пустынна…
А между тем благополучная серая каста протекала по горькой земле. И я иногда завидовал им, хладнокровным амёбам, отлучённым от счастья. Ведь и мы, две горемычные половинки, быть может, когда-то частички целого, так и не сумели договориться, слиться, достичь с-частья, вспомнить себя...
            Но это уже наше не-счастье.


Болото
               
  …шатенка решила увезти домой. Спьяну ей примерещилось кощунство в осквернении  школы для детишек, и в итоге был форсирован ультиматум: дома, или никогда! Я завертелся, как чёрт перед громом, но выбора не оставалось. Бесовская карусель раскручивалась, не было сил оборвать забирающий, сладенько подсасывающий полёт…
Пришлось ловить такси, через весь город лететь куда-то в слободские низы, на полночный шабаш.
Она привела на болото, в полуразвалившуюся хатёнку. Порывшись в сундуке, выкатила четверть мутного самогона в награду за уступчивость. Была гостеприимна, при этом ещё и откровенна – до мазохизма. Решив почему-то поближе познакомить с бытом и местными нравами, подошла к стене и молча ткнула пальцем в хорошенькую, с тёмно-вишнёвой рукояточкой, плеть, висевшую на самотканом коврике над супружеской  койкой…
Сколько священного ужаса было в жесте подъятой вверх, указующей на строгий предмет руке!
     Этой плетью ежевечерне потчевал её муженек, которого она же и засадила с помощью свидетелей-соседей на пару годочков. Засадить засадила, но плеть с почётного места не сняла. То ли в ожидании хозяина, то ли всё ещё дорожила памятью о неизбытых медовых деньках. Я не собирался вдаваться в подробности местного счастья, сквозить по экзотическим извивам женской натуры. Хотелось одного… а зачем ещё-то летел сюда на  такси, из далёкой шарашки?
Но пришлось, поневоле пришлось освидетельствовать улики, вещдоки мужнина зверства. Она сняла платье и, полуобернувшись перед зеркалом, вмазанном  в глинобитную стену, показала синеватые рубцы на спине, осторожно проводя по ним пальцем и значительно делая глазами – мол, каково!..
     …многострадальная кровать подвывала пружинами, за рыхлой стеной ютились соседи-однодворцы, и бедная моя подружка, сдавленно охая, торопливо зажимала рукою свой рот в особо блажливые мгновенья…  и даже на двор потом не пустила. Опасаясь свидетелей, достала из чулана кривое ведро, куда мы по очереди справили нужду. Ведро сама отнесла на помойку…
    
***
…но что воистину потрясло, пробрало до нутра – так это лягушки! Как они урчали, как заливались на своём тёплом, на своём сладком болоте!.. Полная луна, едва не вваливаясь в низенькое окошко, багрово темнела и опускалась в трясину. Она продиралась сквозь лохматые ветлы, сквозь рваные тучи в предгрозовом небе, и всё ниже, ниже клонилась к земле. И чем ниже она клонилась, тем страшнее, утробнее ревели и клокотали воспалённые страстью чудовища. Это было настоящее пиршество, кишение и гром купальской ночи. Нельзя было разобрать, что больше дразнило и возбуждало меня в эту ночь – пьяненькая моя, полуплачущая-полустонущая подружка, прикусившая краешек одеяла, или эти липкие твари, победно жировавшие до рассвета, восславлявшие в омутной ряске священную скользкую плоть…
Где-то в чистой квартирке томились родители, потерявшие сына, где-то в рощах влюблённых пела луна и роднились души, осеняемые соловьями. А здесь, на болоте, луна уходила под землю, и сосали её пузырящиеся от счастия твари…
     Не досталось мне соловьёв.
Не золотоголосые вестники опевали мои первые ночи. Да и самые ночи не оставили в душе ничего, кроме пронзительной жалости и надсады.
А душа ожидала иного, совсем иного. Она металась и тосковала, взыскуя от нищенской жизни Чуда. Она искала – Тебя!..

Ядерный Эрос

       …правда, обрызганы были и мы пронзительными капельками, озарены их яростным светом. Этот пламень нас и держал друг возле друга. Но мы побаивались. А вдруг он, отпущенный и раскрепощённый, облучит, сожжёт нас с тобою?..
     Вспомнил! Там, в Городе, так и звучало: Ядерный Эрос.

***
…и всё что-то росло, пламенело на литой магистрали. И мы, наконец, поняли что: клубящимся воем катила по ней жгучая шаровая Война. Взбухала, вытягивалась, вихлялась и распластывалась по мостовой. Хищный поток пламенеющих языков, перекрученных воедино, бушевал – громадный, самосветящийся организм...
     Охватывало беспокойство: когда же придёт полнота накала? Когда заглотит и раздавит нас ужас, пропластает огненными челюстями?..
      Люди ждали, боялись. Больше, всё-таки, боялись. Затем и выставили эластичный форпост Безучастных.
А те вели себя молодцами.
Серые комбинезоны уже слегка потемнели от жара и приобрели металлический оттенок. Чешуйчатые полукольца завспыхивали, замигали там-сям, разбегаясь по комбинезонам-кольчугам. В считанные минуты ополченцы покрылись ими с головы до пят. «Бронежилеты – догадался и отметил я про себя. Да, но как  они перетерпят в них огонь? Они же там спекутся, как картошка в мундире!..»
***
Опасения были напрасны.
Действовавшие на передовой, в отличие от тех, что держались на заднем фланге, были массивнее – словно чем-то раздуты. Раздуваясь, опять приобретали серый цвет. Только теперь пушистыми, пыльно-серыми становились. Входили в самый шквал, и огонь беспомощно обтекал их тела.
– «Асбестовые покрытия! Ай, вовремя, ай, молодцы!» –  выпрыгивал из
толпы какой-то горбоносый живчик. Радостно повизгивал, тыкал в бок жеманную красотку в роговых учительских очках. А та возмущалась. Но была разрумянена, довольна.
           «И чего они все радуются? Трусят, а радуются!..»
Я лицемерил, ибо я сам испытывал нечто похожее. И только одно не давало раствориться в этом возбуждённом потоке – Тебя не было со мной! Вот уж где мы бы  повоевали! И я бы защитил, утешил тебя…
И правда, нельзя же в одиночку отдаться стихии, не разделив её с Тобой! С Тобой, а не с кем-то из толпы.
     О, в толпе было много трепещущих женщин!
Но я искал, искал…

***
      …история измен и предательств. Пустопорожняя история под названием          
                «Мужчина и Женщина»…

***
               
                Сброс. Жвалы    
      
            И – нашёл! Ты прорвалась из толпы претенденток.
И откуда взялось столько нахальства? Прежде как-то не замечалось. Ты, злобно морщась, растолкала их всех, по-кошачьи урча и, кажется даже, мяуча, распихала в стороны. Пространство освободилось. И ты прильнула ко мне...
     Наступала пора развернуться, помужествовать. Уже хотелось возгонки градуса, накала войны, излития крови!..
   
***
…да и зачем столько двуногих? Миллиардишко мироедов, и будет. Хорошо будет. Кто работать будет? Роботы будут. Мироед трудиться не выучен…
А-а-а!.. туши свет…
Человечишко – дрянцо. Сказано сильными мира. Сказано – сделано. Есть лаборатории, докторишек в избытке, Вирус возбудить – па-ажалте. Бомбёжок не надо. Ну, миллиардишко паразитов, и хва, и хва.

***
              Война – выброс кровей. Эпидемия – закупорка крови.

***
Война, война… вечная жажда освободиться от избытка кровей, затопляющих русла артерий, вен. Очиститься от кровей, переполнивших землю, подрывающих норы, точащих казематы.  Кровей, хлынувших на свободу…
     Свобода дика. Ласка смертельна. – Сном. Мало кто помнит об этом. 
                Кровь закисает? Застой? Нечисть?
     Это кончается ударом ланцета по вене.
     Это кончается апоплексическим ударом.
Но чаще – эпидемией, ползущей и вьющейся по болотам плоти…



Капелька
               
     Грех сетовать, грех сожалеть. Это уже жлобство в чистом виде. Было посягательство на тебя? Было. А твоё – на меня? Было. Ну, вот мы и в расчёте…
     …упругой, продолговатой капелькой каталась ты в ярости по жарким, беспамятным перинам. А я, злодей, хотел одного – поймать тебя, ускользающую, раздавить, навсегда войти в недра, опахнуться тобой и больше никогда не выходить в открытое пространство. Космос опостылел, я был стеснён его холодной ограниченностью, я хотел раздавить, изничтожить границы изнутри!..
     Но мы были обречены, и я всё отчётливее это осознавал.
Всякий раз, в предутреннем изнеможении, попрозрачнев на белой простыне, ты постепенно приходила в себя. Всякий раз ты находила силы. Что это были за силы?
Я не знаю.
     Зато слишком памятно знаю, как дивно, как продолговато ускользала ты от меня. Это было загадочно – вот оно, неживое тело с беспомощно свисающими вдоль кровати кистями тоненьких рук, вот оно, моё! Оно моё, моё! – у него уже нет своего поля!.. И что же? Оно оживает, медленно раскрывает глаза, и наполняется кровью!..
Какая тут нежность, если всякий раз оживает зверь, змей, и снова, жарко пылая, клубится во мне, мучает и меня и тебя?

***    
…нежность иссякла тогда, в ту самую ночь, когда ты золотым кольцом отплыла к небесам, и там, каким-то невероятным образом, наплыла на луну, на лунный круг, и слилась с ним в одно. И стала таять, наверное… или снова расти… – уже с кем-то другим, чужим, не мной…
Уплыла, отплыла – зараза сволочная, нежность расчудесная!..  А нам взамен оставила страсть. И страсть уже тоже – ещё быстрее нежности! – пересыхала, устало, и порою уныло маялась, томилась в нас...
Да, нежность блеснула слюдяным разводом на твоей щеке, промерцала щемяще-тоненьким устьицем солёного ручейка на горестном, исхудавшем твоём лице в неясный для меня прощальный час…
     Разболелся зуб, было не до твоей слезы, – последней капельки, которую я так и не смог раздавить. Она потекла, побежала, с догоняющим бабьим всхлипом побежала туда же – вдогон лучевому кольцу от уплывшей луны – ой, ой!... Эй, эй, эй, погоди!.. Я же за тобой-ой-ой-ой!.. Хренушки. Уплыла.
     Я опять узнал не Тебя!..

***
…снились женщины, женщины, женщины. Кошмар и глупость выступили, проступили сквозь сны, когда проявилась суть – всё это была одна женщина! Та, которую не мог найти. Была ли она лучше, краше, умнее других? Не уверен. Но это была моя, только моя женщина – женщина по мне, ко мне, во мне!
А я всё не мог её найти, я только искал. Всю жизнь. И никогда не задавался глупейшим вопросом: а стоит ли? А нужно ли жить, быть, действовать? Хоть этим, Слава Богу, не заморачивался трагически, самоубийственно и окончательно.

***
А ведь и правда, если взглянуть потрезвее, глупейший вопрос во всей жизни и  мировой литературе: «Быть или не быть?». Самый глупый и потому, наверно, самый знаменитый.
Если ты его задал, ты уже ответил: «Ну конечно же – быть!».  А иначе зачем задавать? Или – задаваться. Кокетничать со смертью? Соблазнительно. Игры со смертью вообще самые захватывающие в жизни, в этой мгновенной жизнёшечке, где такая скука! Скука всё, кроме смерти. В крайнем случае – поиграть, пококетничать со смертью. Которая в большинстве случаев – роковая красавица.
Ну как не пококетничать, не поиграть с роковой-то красавицей? То, что она смерть, так ведь любая женщина – смерть. Хотя и дарит жизнь. От самцов берёт жизнь, их же убивает. За ненадобностью. Самка богомола...
А что? Главная роль самца выполнена. Следовательно, что? Следовательно, подлежит устранению. А лучше – сожрать. Не пропадать же, в самом деле, такой сладкой, такой питательной органике!..

***

...ты говоришь бессовестно, неясно,
Перечисляешь чьи-то имена,
Пьяна, как от полночного вина,
От каждого бесстыжего нюанса,
Сама собою заворожена…
Сидишь, обняв колени, на кровати
В каком-то лунатическом хмелю,
Как повилика гибкая в халате,
И пьёшь свой тёмный бред… а я терпю
И жду, когда ты вздрогнешь, отшатнёшься,
Опомнишься, залатик расстегнёшь,
Вокруг меня всем телом обовьёшься
И выпьешь кровь… и всё-таки вздохнёшь…
И – умертвишь… как самка богомола…
И жвал, присосок, рта не отерев,
Искать пойдёшь того, кто так же глуп и молод,
И ждать, когда очнусь... 

***
Не проспи утро в горах

…я не узнал тебя утром.  Помнишь – «Не проспи утро в горах»?
Модно-романтическая тема для сочинений в старших классах наших юношеских времён…
Утро я не проспал. Почти проспала его ты, а я пошёл встречать рассвет с твоей сестрой. – На тебя разозлился. Уж больно хитро ты метала зелёные свои огни по углам ночной турбазы. Куражилась. А мне это не нравилось. 

***
… турбазы юности, нежные холмы приобщения, страстные вершины первого...
Не Поцелуя, нет…
***

              Война – выброс кровей. Эпидемия – закупорка крови.

***


Там, в большой общей спальне турбазы мы лежали вповалку на кроватях впритык: мальчики, девочки. И ещё не знали, что нам делать – вот так, всем вместе.
Ты первая прикоснулась. Просто взяла  мою руку, засунула  под своё лёгкое трико, уложила на грудь.
Я лишь вздрогнул, наткнувшись на острые, быстро затвердевающие под  рукою соски, и не знал что делать со всем этим – невероятным…
Ты сама повела по телу, как слепого котёнка, мою неумелую  руку своей – непонятно когда и кем обученной, «умелой» – всё ниже, ниже, ниже… и лишь наткнувшись пальцами на страшное, жёстко  закурчавленное в низу нежного живота, я отшатнулся…

Серые кирпичи

     …вот и теперь освобождённая сила, распирая бетон парапета, рвалась к нам. Но на её пути восставали ребята: надёжные, безучастные…
Мохнатой стеной, вооруженные пульсирующими шлангами, они стояли поперёк потока. Стояли крепко. Огонь, клубясь очередным шквалом, накатывал, но подбиваемый  умело направленной струёй, взмывал поверх голов. Оборачивался вокруг себя и откатывался во мглу.
Урчал, отступая, приглушал обиженный вой, но копил новые силы. Это ощущалось по мощи нараставшего гула…
            И – снова накатывал бушующий пламень, наваливался на полуразрушенную асбестовую стену, пополнявшуюся запасными ополченцами. Павших оттаскивали к парапету. Выкладывали без паники, аккуратно выравнивали стену из обморочных тел.
             Огромными серыми, обожжёнными кирпичами лежали они у бордюра, лицами к нам. Лежали тихо, тяжело дыша, и смотрели нам в глаза свинцовым взглядом. В нём не было  укоризны. Всё шло так, как должно. Ни претензий с их стороны, ни сочувствия с нашей. Мы находились по разные стороны баррикад, но сражались-то – все. Вот что было загадкой и сутью, вот что объединяло буквально всех.
            …многие из наших уже обессилели. Сторонясь, тихонько полегли в обнимку с любимыми – прямо на тротуаре.
                Стойкие держались…

***
…чего я тогда испугался? Не вспомню наверно. Но точно, не одного только  неизведанного, а  и всей этой дикой бесцеремонности, лёгкости, простоты твоей, девственница, мокрохвостка. Да, я был наивнее, чище тебя, глупее, выспренней, а ты…
Ты лишь злобно зашипела, отвернулась, и тут же пристроилась поближе к  моему беспечальному  дружку. Только зевнула, потянулась, и он откликнулся…
Вы похохатывали, возились там, в полутьме горной турбазы. Но, по-змеиному извиваясь и шипя – шипя уже на него – ты не упускала меня из зоны внимания. Ради меня и устроила цирк!..
Впрочем, когда дело стало заходить чуть дальше положенного тобой, влепила звонкую пощёчину моему дружку и отодвинулась от него. Лежала, глядя в потолок. Зеленоватые блики мерцали в комнате, и только я один догадывался, что это не луна в окне, а ты распускаешь искры обозлённых, напряжённо суженных глаз.
       Ну что ж, на войне как на войне!..
***
…мы тоже устали, измокли, но я держал тебя. А сам держался пришедшей силой, которая была восторгнута… – восторгнута тобой!
Я держался. И держал, и мучил тебя в эту ночь боя, огня.
Мы отыскались в ночном Городе, вспомнили всё, и были уже одно – ты, я. Изнемогали, держались из последних сил, когда накатил решительный, страстно перекрученный шквал. И затопил – всё…
Он смёл Безучастных за обочину, и они летели, крутясь над нами, как жухлые листья. Шквал прошёл прожигающим вихрем сквозь нас…
 
*** 
…я взял за руку твою сестру, легко потянул, и она согласно пошла за мной. Просто объяснил ей, что бросок к вершине устроим раньше всех – как только забрезжит рассвет, а пока… пока  посидим у подножья.
Я обнял её за воротами турбазы, усадил на поваленный ствол, и она покорно положила голову на моё плечо. Смотрела на луну, думала о чём-то неинтересном… а ведь вот где оно и было – вот оно, самое-самое место для Поцелуя – лучше уже не придумаешь, не найдёшь!
Но луна… белотелая, голая, наглая луна слишком ярко била в глаза, чтобы тут же поцеловаться…

***
…когда мы очнулись, Война уже окончилась. Надо было вставать, учиться заново жить. Набираться сил, восстанавливаться из руин. Огненный жгут, перекрученным нервом продёрнувший нас, вихлял бледным хвостом и уходил в чёрные дебри мироздания, за ту сторону земли…
Город приходил в себя. Из-за домов, из-за обочин, глухо охая, перекликались и называли свои порядковые номера Безучастные. Они выползали  из щелей вялые, как червяки, исхудавшие, и даже странно похорошевшие. Погрустневшие, что ли? Тихие и покорные, сползались на сборный пункт в центре опалённой, дымящейся магистрали…
Молча построились, и понуро, с опущенными головами, не хлопоча о равнении, зашагали в казармы за Городом...
        Наши выглядели бодрее. Утомлённые, но счастливые, обнимая подруг, отряхивали пыль с одежд. И – потянулись по мерцающим улицам в норки, меблирашки. Только теперь стало ясно – тревога прошла. Больше нечего искать в Городе. Мы отыскали друг друга, надо домой. Хватит таинственных  зарубежий, пора обживать своё!..
     Я приподнял тебя, бледненькую, измождённую, и ты, не открывая глаз, положила голову мне на плечо, побрела рядышком. Было устало, хорошо. Я утомлённо радовался – мы не ошиблись, не ошиблись!..
      
***
…да и не надо было их, этих поцелуев сейчас. Ночные влажные травы цвели во всю ивановскую, цвели и зверели, и пахли затаённой страстью, томящим предчувствием бессмертья…
Луна зашла за тучи, но скоро вышла и снова сполна озарила – как-то сверху и словно бы из иного пространства – озарила всю эту ночную, почти неземную  картину. Так ясно озарила, что и мы увидели это. Увидели, кажется, прямо с Луны: вот они, двое, сидят себе, миленькие, на поваленном стволе сосны, и вот-вот поцелуются…

***
     …в номере, на диване, ты, наконец, открыла глаза. Открыла громадные, тёмно-зеленые в прозрачном полумраке глаза, и… – мир перевернулся! Как в кошмарной комнате детства, как в кривых зеркалах!..
     Зелёная тоска, горечь, издавна гнездившаяся в глубине – всё было тем же, твоим. Но это опять – в который раз! – была не Ты.
    …не ты, не ты, не ты…
***
…нет, не поцеловались. Просто сидели в какой-то гипнотической… нет – лунатической нежности, которая случается, наверно, лишь однажды в жизни, лишь в юности,  в чистоте и ознобе предчувствия. Сидели, тихо мечтали как первые, не сказав никому, пойдём к вершине и, назло всем, первые увидим…

***
…не нашли единого ритма. А ведь это ты затмила, затмила собою – сестру! Она судьбой предназначалась мне, и судьба инее давала шанс, ночь, бесссмертье. Лунную ночь в горах…   а я не узнал. Или узнал? Но узнал не её, а – тебя. А это теперь значит только одно – не узнал…

***
Да-да, я снова ошибся, не узнал Тебя. Не узнал твоих карих глаз… и они отдалялись, они отплывали от меня, от меня… и возникла – Воронка, и стала засасывать меня в своё непонятное, казалось поначалу – бездонное…
Но однажды, барахтаясь на дне этой  воронки, я повернулся в отчаянье книзу – к бездне глазами – и мне почудился какой-то исход. Не сверху, как заведено, а – снизу.



***
…жизни ей не хватало!.. – это ты, хищница, высосала соки, положенные вашей родове. Совсем без меры хапнула девочка, показавшаяся мне  м о е й – сразу, ещё тогда, на улице, на нашем «ушибленном» перекрёстке…
Обокрала ты сестрёнку. Ей остались слабые капельки, одонышки, напоённые луной…
     Лишь годы спустя я осознал всю свою дикость, всё моё недопонимание тебя, твоей сути. Главной сути дела, жизни… и –любви, наверное…
Младшая сестричка прежде твоего вышла замуж, наплодила погодков, построила дом и жизнь, устроила мужу работу за рубежом и, ворожа, ворожа, повела по миру разросшуюся, буйно разветвившуюся семью…
Но это потом, годы спустя… а сейчас всё было иначе. Тихой капелькой – боязно прикоснуться – сидела ты со мной в обнимку на поваленном стволе ели, согласно кивала каштановой головкой, соглашалась встретить рассвет на вершине. На самой вершине горы, у подножия которой сейчас мы сидели, небывало ласково и целомудренно коротая ночь. В покорном поддакивании твоём мне виделась только слабость. А вглядись повнимательнее, отрешись я тогда от мстительных намерений – от намерений мести твоей сестре-хищнице – мне бы открылось иное. Совсем иное.
     Ну, хотя бы то, что не я  её жалею сейчас, но она, понимая моё жалкое положение, жалеет меня. И даже готова превозмочь  предутренний сон, совершить бредовый, совсем ненужный ей бросок на вершину…

***    
…на вершине забрезжило, и мы пошли.
Мы поднимались по старой, слежавшейся осыпи. Невольно сталкивали гремучие камушки, которые в свою очередь образовывали целые камнепады внизу...
     По их грохоту ты и догадалась… – твоей сестрёнке становилось плохо!
Превозмогая дурноту, она терпеливо карабкалась за мной… и лишь у самой вершины не выдержала. Села на камень,  и я ужаснулся –  одни только стонущие глаза жили на залитом белизной лице! Я ненавидел себя, я не знал как быть, чаемая мною вершина была уже совсем близко, но ещё ближе человек, явно гибнущий в преддверии её!..

И тут появилась – Ты!
     …это ты, ты запеленговала беду своими таинственными локаторами!
Громадными – с камня на камень – звериными прыжками взлетела по крутосклону к погибающей сестрёнке. А дружок мой, вытолкнутый из турбазы встревоженной дьяволицей, задыхаясь, плёлся сзади. Огненно дыша, ты опалила меня ненавистью и пообещала разобраться  попозже, а сейчас принялась растирать виски умирающей…
     Наверное, и доли той нежности не досталось мне от тебя. – Ты спасала её, свою кровиночку, ласточку, сестрёнку, девочку… и – спасла! 
Она задышала глубже, ровнее. Кровь прилила к лицу. Взгляд стал осмысленным. И благодарным….

***
А как хорошо с ней, твоей сестрёночкой, у нас всё начиналось.. ах, как хорошо!.. И – безнадёжно!
  …ненужный мой дружок, наконец, подполз к нам, и застонал, распластавшись на густо-пунцовом мху, застелившем каменное плато. Нудно, притворно-гнусаво  уверял неизвестно кого, что он природный пьяница и развратник, а совсем не ответчик за честных героев, скалолазов, дебилов. И не подписывался на гнилые выходки, и вообще здесь в первый-последний раз…Ты пришикнула, и он замолчал, уткнувшись лицом в мягкую, поросшую мохом скалу.
     А солнце уже всходило – вот-вот, минута-другая, и – взойдёт!..

Повивальная пелена

     Я доныне благодарен тебе. Ты поняла. Не допускающим возражений тоном отправила дружка и сестру (ей стало значительно лучше) вниз, на турбазу. Победно глянула на меня, и с мяукающей ненавистью нежно прошипела:
– «Ты, гад, сестренку погубить задумал? Она же слабенькая, совсем не для
таких уродов, как ты, а ты… ты так, через слабеньких мстишь? Думаешь, не знаю?.. (Вот он, праведный вопль будущей матери-одиночки о вечно-торжествующей женщине – повелительнице рода, а значит и мира!) – У-у, гад, гад, гад!..» Ты задыхалась, вышатывала  клубящиеся, чадные слова, немигающе испепеляла меня  своими добела раскалившимися глазищами. И я бы вспыхнул, загорелся, и пирамидкой пепла остался на том утреннем скальном плато…    
     Но на плече твоём вспыхнуло – Солнце!..
            
Вот ради этого мгновения ты и осталась со мной, и отправила лишних в долину. Это мгновение было только нашим, и больше ничьим. Для этого мы и достали путёвки на полудикую высокогорную турбазу, достали через подругу твоей сестры. А потому вынуждены были расшириться: меньше шести человек там не считали группой.
И это всё для того, чтобы вдвоём – только вдвоём! – встретить солнце, настоящее утро в горах…
– «Бежим, началось!» – перекрывая восходящий гнев, я схватил тебя за руку, и ты опомнилась, умница. Мы забрались на самый «Машкин пуп» – облизанный ветром  валун на вершине. Выше нас уже ничего не было вокруг, и даже солнце, только-только мощно сверкнувшее, лучилось под ногами. Потом, чуть попозже, оно, конечно, оформилось в слепящий желток и взошло над землёй… но несколько  первых мгновений позволило посмотреть на себя с высоты.
      …оно восходило подслеповатое, – плод в оболочке, в отливе вод. Оно уже
проклюнулось, но предрассветное облако ещё обволакивало его пеленой. Солнце не слепило глаза! Я надеялся именно на такой восход. А иначе не разглядеть мира в свежайшей его новизне! Этим я и соблазнил тебя, незнакомую девушку, смешно встреченную на улице…


Лоб в лоб

        Мы столкнулись лоб в лоб, одновременно вывернув из-за мохнатого кустарника вдоль тротуара. И, отирая лбы, обалдевшие, расхохотались. Сразу стало легко. Тут же, с налёта, я и предложил тебе это. Непонятно как, но сумбурно сумел убедить, что в час восхода над горизонтом всегда висит, поджидая  рождения Солнца, повивальная пелена облаков. И только в самые первые мгновения можно увидеть Его в лицо, заглянуть в яростные, рыжие глаза!..
О, это понравилось тебе. Такого ты ещё не видала.
    …отчаюга, сорвиголова – в этом я смог убедиться за неделю знакомства и сборов к походу – ты излучала не только хищность, предъявляла не только белый оскал красивых зубов. За мишурой, за маской супер-дивы, за молодёжными сленговыми понтами проглядывал доверчивый ребёнок. Прозрачно таившаяся в тебе нежность вселяла надежду…
          …и солнце не обмануло.
 Раскалённым туманным шаром оно покаталось несколько мгновений в разостланной над горизонтом лиловой оболочке. И внезапным – искоса – ударом бокового луча, прорвав оболочку повивальной пелены, хлынуло в мир. Всего несколько мгновений смотрели мы в его золотое, невероятной силы лицо.
     И нам хватило этих мгновений.
Ты растерялась перед мощью, яростью солнца. Растеряла верченую силу, стала слабой, нежной, готовой раскрыться по-настоящему, а не так, как несколько минут назад, в ненависти.
Я развернул твои плечи, приблизил своё лицо к твоему, и понял – я не ошибся! Губы были открыты и ждали настоящего. Не в пример свальной возне на турбазе…
     На пустынной, охваченной солнцем вершине мы поцеловались. Поцеловались раз и навсегда. В первый и последний раз…
         
***
…нет, мы не проспали утро в горах. Но утро кончалось, а с ним кончались и мы. Настоящее было оставлено там, на перекушенной солнцем пуповине горы, мягко зализанной ветром. Вершина была преодолена, и мы обречённо спускались в долину...

Баранье блеянье

Нет, мы не расстались. У нас, можно сказать, всё только ещё начиналось…
Четверо наших друзей и подруг на турбазе спали, каждый уже на своей койке… для нас не было места. По пустому коридору забрели мы в походную хозчасть и, пользуясь отсутствием дежурного, регулярно подпитого малого,  в лучах раннего солнца стали варить кофе. По-домашнему, уютно и буднично, в старой жестяной кастрюльке…
       …хорошо нам было тем летом, уже в городе, после Настоящего Солнца?  Я бы сказал – как же не хорошо! Я бы сказал это, тем более, что всеръёз собирались пожениться, строили планы. Сказал бы…
   
***
Предощущение взрыва не оставляло ни на минуту. Оно клубилось в разговорах, сквозило в объятиях. Отступало (или слепло?) в последние мгновения близости, высоты. Но мы каждый раз обречённо спускались с Перевала, словно сползали в предгорья, в безнадёжное кольцо конечной остановки. Накатанный маршрут доставлял до базарного пункта, пропылённого летним многоголосьем, криками зазывал, выяснением цен и  отношений.
Каждый день мы встречались, ходили в гости к друзьям. Родители были убеждены в известном, уже одобренном ими исходе.   
     Встречали нас теперь в дружеских компаниях тёплым участливым блеяньем. В улыбках знакомых лучилось снисходительное, бараньи обречённое всепонимание – этакое жертвенное вежество самого заурядного непонимания. Ситуация, казалось, предшествовала ритуальному торжеству, свадьбе. Но что настоящего оставалось у нас, кроме ярости и блаженства плоти? Это была вершина, которую мы без устали продолжали брать. Но путь к ней не был самозабвенен, не был исполнен новизны, нежности…
…а вслед за душами отталкивались и тела. Их любовное разогревание напоминало спортивную разминку. А за взятием «высоты», всякий раз нас теперь ожидало лишь опустошение... и – пожалуй что, тоска.
     Помнишь у древних? – «Зверь после совокупления печален»…
Эх, да если б хоть печалью мы способны были обволокнуться!
Солнце багрово клонилось в ночь, а мы не могли заворожить друг друга. Неуступчиво, злобно соперничали, утратив первоначальный ритм. Судорожно добирали крохи того, небывалого, невероятного, вспыхнувшего на нашей вершине, поспешно перетекавшего теперь в самую заурядную, самую подлую страсть.
Так горные потоки, едва схлестнувшись, разбегаются по скальным излогам...
Мы не нашли единого ритма… а ты затмила, затмила собою – сестру! Она судьбой предназначалась мне, и судьба давала мне шанс, ночь, бессмертье! Лунную ночь в горах…   Я не узнал. Или узнал? Но узнал не её, а тебя. А это теперь значит одно – не узнал.
    
Родные глаза

…но ведь глаза-то были родные, карие глаза моей дочери! Я это странно отметил ещё там, на вечеринке у сослуживца, затащившего всю нашу редакционную контору, подпившую накануне женского праздника, в свою пустую, пахнувшую свежей побелкой квартиру. Это было нечто вроде стихийного предновоселья в складчину. А уже с той вечеринки мы с тобой живехонько, минуя откланиванья, закатились прямо мою в постель.
Правда, пришлось для этого просквозить, как на крыльях, морозный, свистящий новеньким снегом, полыхающий новогодними светофорами город…
     Но ещё там, на вечеринке, я споткнулся о глаза. Родные и затаённые, доверчивые и распахнутые, они встали поперёк разогретой хмелем бестолковщины. Всё встало на свои места. Всё встает на свои места когда свет вливается в свет.
     Я не замечал ни музыки, ни бокалов, просто взял тебя за плечи, и ты пошла.
Якобы танцевать.
     Мы топтались на месте, едва передвигая ноги, тесня магнитофон, мурлыкающий на полу. И ты сама помогала мне расстёгивать кофточку. Что мы творили! Компания радостно напивалась в противоположном углу, за слабо освещённым столом и не обращала накакого внимания на парочку, отплывающую в никуда. Я тоже распахнул рубаху, и твои алые капельки-сосочки доверчиво, по-детски уткнулись мне в грудь…
     Были официальные – на «Вы», отношения по работе. И вот… не понадобилось ни слова.
…мы вылетели, незамеченные, из галдящей квартиры и влетели ко мне. Кажется там, по маршруту полета, мигали огни, ухал и подсвистывал снег, когда мы опускались на него, совсем редко опускались. Основные события проистекали на верхних эшелонах морозных потоков. Зависая в долгих поцелуях над землёй, город, тем не менее, мы проскочили мгновенно.   
     Очнулись уже в постели.
И тут я снова всмотрелся в глаза, и снова обезоружила нелепая догадка. Под угрозой содомского греха я принялся торопливо выяснять твоё прошлое, твою родословную…
     Слава тебе, Господи!
Кровного родства меж нами не прослеживалось. Путь был открыт.
Это был один из блаженнейших путей, пунктирно прорезавших мою судьбу. Он был выстлан лебяжьей негой, увлажнён слезами, осиян вспышками чистых огней в ночном окне, стонами всех светофоров – они посылали в тёмное окно свой разрешительный свет, словно открывали нам Путь...
    
***
…да, но почему такие родные глаза? На службе озабоченные, почти скорбные, они были другими. Красивыми, но лишёнными большого колдовства. Может быть, права сказка, и только в одну-единственную ночь вспыхивают огни затаённого родства, неприкаянно блуждающие меж двух потёмок?..
        …почти девичье тело, уже выносившее двух дочерей, было настолько чисто и гладко, без малейших потяжек, что это не укладывалось в сознание: да разве возможно пронести такое в чистоте, сквозь всю грязь, сквозь всё горе мира, не замутив плоть ни морщинкой, ни отметинкой? И эта (и эта, и эта!) чистота уплывёт, ведь уплывёт в утренний мир, и мир поглотит её целиком, и перебросит в супружескую постель, и озевает дымучим дыханием?..
Нельзя было думать об этом! А я думал, маялся. Хотя и знал – все сказки когда-то переполняются, точно волшебный кувшин...
…рано или поздно тает чистый снег, капля за каплей сбегает по водостоку и, наконец, переполненная бадья, стоящая под ним, опрокидывается… и талая вода, страстно шумя, затопляет округу. Она проливается вся, без остатка, перетекая из таинственной полночи в самый обыденный будничный день…
То есть – будень.

***
Сказка?  Иссякла сказка, луна. Где ночь? День где? Будень.
Бу-день. Значит, бу-дем? Или – не? Или – да? Бу-день…

***
…ты помнишь могучий Аристофановский миф об андрогинах? О, они были слишком прекрасны – четырёхногие, четырёхрукие гиганты, ходившие колесом по земле. Они были слишком сильны, чтобы боги их потерпели! Боги решили, что гиганты, преисполнясь гордыни, задумали покорить небеса. И рассекли этих гигантов надвое. Рассекли и перемешали по миру. С той поры каждая половинка ищет свою, только свою, некогда отсечённую. Но как  отыскать её, прилепившуюся к другому, и уже многажды перемноженную в поколениях?
Так вот и случается чаще всего на этой земле – не отыскав своего, душа прилепляется к похожему…
     Но мне-то хотелось найти тебя, только тебя, понимаешь? Хотелось узнать в тебе – Тебя, то есть – Себя, свою реликтовую половину. И я боялся, боялся, боялся.
     …боялся  ошибиться!..

Соблазн

     … ну как было не любить эти кошачьи, крыжовенные глазища? Саму неправильность любой чёрточки твоего лица, составлявшую, быть может, главную тайну очарования? Она влекла сильнее соразмерности, эталона! Всё, всё в тебе было зазывным.
…тут немудрено и мальчишке потерять голову, а уж взрослому мужику... Как же они, эти незнакомые мужики, городские зверюги, поглядывали на тебя! А как ты улыбалась им на ходу! Тебя радовали, остро волновали разлитые по весенним улицам инстинкты. Нескрываемое удовольствие тебе доставляла возможность побесить меня за чужой счёт...
 Твое колдовство, твои наговоры и лепеты!.. 
Заворожила, сволочь!
А вначале сглазила и озевала – тогда, на реке…

***
Тогда я ещё не видел тебя обнажённой, и – боялся. Тем более, что ты попросила отвернуться. Я отвернулся, и сердце заколотилось сильнее, точно в опасной игре. Слышал только, платье зашелестело… кажется, легло на траву...
А чуть раньше мелькнул из сумочки твой лёгкий купальник. Это я ещё до боязни видел. Это была прелюдия. А теперь, честно отвернувшись, ждал, когда можно  взглянуть на тебя, готовенькую…
     Аудитория, улица, кафе…  там можно разговаривать, гулять,  иногда целоваться. Совсем другое дело – река, стихия, пустынный берег...
И не нарочно ли ты, окликнув меня и разрешив повернуться, обронила лифчик? – Как бы случайно…
 И – ахнула. 
Мол, думала всё готово, да вот, бретелька подвела…
А может, хотела поиздеваться? Наверно, хотела!..
Но вместо этого – сглазила. И не зелёными своими глазищами, а – грудями. Ослепила ало встопорщенными сосцами, нагло сверкнувшими на  незагоревшей белизне. И – пугливо, и даже счастливо ахнула, и прикрыла рукой непослушные, полные, при наклоне к траве вырвавшиеся из-под тоненьких пригоршней груди. Да ещё прикрикнула, чтобы отвернулся и не глазел… но было поздно… слишком уже поздно….
     Зачем глазеть? Уже сглазила…
И, помрачённый сглазом, я вошёл в студёную воду, и не ощутил её. Не ощутил ни холода, ни жара. Оглушённый, не слышал, что ты мне кричала, плещась и ликуя в реке. Я не мог разобрать слов, я не помню смысла… доныне помню только твоё мокрое счастливое лицо, раскрытый рот, капли, розоватые от вечернего солнца, крупно сверкавшие на белых зубах...
Я стоял и смотрел на тебя, колдунью.
     Ведь так оно и случилось: вначале ты меня сглазила, а потом –  околдовала. А потом, как в древних заговорах и заклинаниях,  о з е в а л а  тёплым, парным дыханием…
Но это уже потом, когда мы с тобою становились целым. Пусть на время, но ведь бывали и мы с тобой Целым?..
…немудрено было потерять голову и принять за любовь самый настоящий Соблазн. С большой буквы Соблазн. Это когда поблазнится, но уж очень свежею, схожею с Благодатью повеет – блажью. До трепета ноздрей, до скрежета зубовного, до одурения…
А нежность… это не страсть, не одурение, не соблазн. Нежность светла и глубинна. Протяжна и влажна. Робость, ей сопутствующая – покровительствующая и оберегающая – лишь мягко обволакивает туманное ядро. Это еще не боязнь, но предлежащая оболочка, напитанная шумящими водами…

***
Весенний бред

…кабы не эта весна!
     Очень уж влажная весна удалась в том апреле. Солнце купалось в ручьях, дымными шарами каталось в набухших деревьях, растекалось по каждой  клеточке плоти. Весна перемешала солнце, кровь, люди посходили с ума. Зачем, казалось, шатаются они по мокрым улицам, здороваются на ходу, и ни черта не понимают!
Не понимают и не видят того, что это всё уже одно целое: плавают в мире, как дафнии, спариваются, разделяются, не понимают...
Это же безумие! Сейчас, как никогда, нужно всматриваться, отыскивать себя. Не болтаться попусту, не тратиться на почти «подворотные» случки, а искать, искать!..
Да что же это такое!?.
…я брёл по весенней улице, почти в бреду, что-то бормотал про себя, и вдруг… 
Странно знакомый, низковато грудной голос обозначился во мне. Это был мой голос, он называл моё имя, но что-то в нём было ещё, кроме знания имени. Что?..
     Вздрогнув, и ещё не до конца обернувшись, я узнал – Тебя. Ты шла, облитая солнцем, в синем весеннем пальто, в сказочном (больше я таких никогда не видел!) белом прозрачном шарфике. Он светился, налитый голубоватым пламенем, взвивался над головой, сверкал золотыми блёстками. А ты, окружённая сиянием, шла ко мне. И, с весёлым укором окликая меня, совсем по-новому улыбалась…
    
***
Тебя раньше не было в тебе… нет, что-то мерцало в тебе, что-то искрилось, и я восхищённо любовался тобой в эти мгновения… но Тебя-то в тебе не было! И – мгновение уходило. А с ним и мгновенное восхищение тобою…
Тем более, что увлечён я в ту пору был неземной, как тогда казалось, стервой. А ты была земная, серьёзная девочка. Аккуратно занималась в библиотеке, никогда не пропускала лекций, ходила с мамой по магазинам, работала по дому. И мне совершенно не приходило в голову позвонить милой соседушке, пригласить к друзьям, на прогулку. Полутонов я не различал. Или – шалманные девахи, или – чистая сволочная романтика. А ты была земная, настоящая. И знак твой, как выяснилось, земля. Твои мягкие черты, неторопливая походка, плавные очертания белых рук, грудной голос (он поначалу казался манерным, только потом я оценил его глубину) – всё в тебе было естественным, выдохнутым земною природой.
          Я не замечал тебя в круговерти подруг, дурак, подслеповатое чудовище!..
      
***               
– «Здравствуй, милая!» – точно мы прожили с тобой целые годы, и 
сейчас просто встречаю после работы, я взял тебя за обе руки. И тут же – сухою, шершавой грозой – просверкала меж нами дрянная мыслишка: а ведь мы же с тобой друзья, и только!..
     Да какие мы, к чёрту, друзья? Я не хочу быть друзья!..
Нет, надо что-то соотнести, исправить, выправить положение. Я вдруг отчётливо увидел пыльную застарелость нашей общей глупости, глупости про ту самую дружбу…
И – понёс!..
 Я нёс вдохновенную ахинею, а ты молчала, с недоумением взирая на обалдевшего соседа. Карие, лучистые глаза с жуликоватым интересом, совсем по-новому оглядывали меня, радостно пытаясь понять: что же это такое вдруг произошло?
– «Что с тобой произошло?» – наконец спросила ты. И я пришёл в себя.
Пришёл и обнаглел.
–  «Произошло то, что я тебя хочу… хочу пригласить на свидание!».
– «На свидание? Дурачок! Ведь мы и так видим друг друга. Это и значит: сви-да-ни-е. Вот она, я, – так и видь меня, а я – тебя…»
– «Нет-нет, я хочу видеть не так. Я хочу настоящее свидание – в парке, на
скамейке, у старого жасмина... в точно условленный час… слушай, приди ко мне на свидание? У меня никогда не было настоящего свидания…»

Скамейка в парке

…не знал я твоего ритма. Время у тебя шло совсем иначе, чем у меня. Несоответствие ритмов стало настоящей мукой. Сколько недоразумений принесли в нашу жизнь условленные минуты, выливавшиеся в часы! Твоя минута равнялась моему получасу, не меньше. После одного свидания, на которое ты сильно-сильно опоздала, я даже сравнил тебя с повиликой, а себя с молодым дубом. Повилика так быстро обвивает ствол, что он не успевает понять: кто же там обвился вокруг него? А когда понимает – поздно, он уже весь опутан… и он даже не пытается сопротивляться… да и не хочет уже.
Он уже её полюбил, эту пестрокрылую змею!..
На каждом нашем свидании я бесился, ожидая тебя, и цвет первых мгновений – самый свежий цвет узнавания – словно бы обкрадывался. Он обстригался хронометрическими ножницами: поверху, в самом  нежном цветении. Минуя верховную праздничность первых мгновений – перемогая моё раздражённое ворчание – мы сразу вплывали в будни. Поначалу ещё прекрасные, сварливые будни…
   
***
Вот и тогда, в парке, твоё первое опоздание – часика этак на полтора – только взъярило гон.
А тут ещё солнце! Страшное весеннее солнце...
Я вскакивал со скамейки, я кружил и вертелся по всем аллеям парка, как волк… я рычал, я возвращался назад. И снова рыскал в тревоге  – не перепутала ли ты место встречи?..
       Не перепутала.
Неторопливо, как всё и всегда совершала, подплыла, села на скамейку, предварительно убедившись в её чистоте, и буднично спросила:
– «Ну, что будем делать?»
– «Как что! – всё взвыло во мне – ты опоздала на свидание, я зол… но всё
равно, вот прямо сейчас я буду тебя целовать, ты понимаешь?..»… этот вопль стоял – должен был стоять! – в моих глазах, как на картинке. Ты не могла его не видеть и не понимать происходящего.
И всё-таки не понимала. Не видела, якобы.
Сидела себе на скамейке, побалтывая хорошенькой ножкой, разглядывала прохожих, провожая их медленным поворотом головы, и – ждала…
    Вот это мгновение и было самым опасным. Оно-то и мучает меня по сей день: ты ждала, а я боялся тебя поцеловать. Но почему, почему? Ты же дала мне знать всем своим существом, самим явлением своим на свидание – я ещё не твоя, но при известной настойчивости с твоей стороны стану ею. Решайся не решайся, бойся не бойся, это проблемы твои, а я своё слово сказала. Вот наше свидание – видь.
   
***
…и всё-таки я должен понять и ответить себе самому –  что же это было такое? Что распирало мне грудь,  что заставляло тяжко ухать и колотиться сердце? Ведь не сердцем – душой я узнал тебя. Это душа, как всегда, одна душа была во всём виновата!..
Но душа не подавала тревоги. Она спокойно говорила – ну и поцелуй, что тут страшного? Вот сидишь с красивой девушкой, может быть, даже со своей, только тебе назначенной половинкой, вот и слейся с ней. Как? Да очень просто! Для начала – поцелуй. Положи руку на плечо, погладь по русой головке, по милому плечику, нежно приблизь к себе, и… поцелуй.
Если очень боишься, поцелуй сначала в щёчку… сперва почти незаметно, почти дружески, а потом…  душа наворковывала сладкие рецепты, а я сидел и обалдевал от прелести спокойного твоего лица.
     …конечно, поцеловал. Преступил себя, и сделался – преступником. Ткнулся губами в белую щёчку и быстро-быстро, наверное, очень глупо – поцеловал. До того нездешне и глупо, что ты изумилась.
– «Эт-то ещё что такое?!» – Ты отшатнулась от меня и, вскинув ресницы,
страшно вопрошала. Ты требовала немедленного объяснения случившемуся! Ты возмущалась по-барски, прямо как в пасхальных стихах Блока, которыми потом, в любовных играх, частенько меня подразнивала:
                «…вот ещё, стану я,
                Мужик неумытый,
                Стану я, беленькая,
                Тебя целовать!»
Целовала. Ещё как целовала!
Но – потом.
А сейчас возмущалась, требовала остаться в границах дружбы, которая меж нами давно установлена, лепетала какую-то совершенно несусветную дичь…
        Как же!
…границы были перейдены стремительно. И непоправимо.
Контрабанду в штанах я проносил долго и увлечённо. Проносил мимо твоих, спящих уже родителей, и счастливо сбывал её… сбывал одной только тебе... 
И ты увлеклась.

***
…ты радостно принимала мои ночные набеги меж «пограничных» дозоров твоих спящих родителей, дарила мне и себе наше краденое, особенное, неповторимое счастье. Дарила вплоть до той поры, когда скрывать наше общее богатство отказались последние, самого вольготного покроя, твои одежды.
Ты понесла…
Наши встречи стали жизнью. Сказки окончились. А первая, самая волнующая сказка так и осталась там, в парке, под кустом жасмина – в том самом, в самом первом нашем поцелуе...
И вот, дурачок очарованный, эту сказку я расколдовываю всю жизнь. Я пытаюсь изъять из неё лютую кащееву иглу, когда-то пронзившую и до сих пор ещё пронзающую моё сердце. Я до сих пор пытаюсь понять – спутал я тебя тогда, или нет. И правда ли, что боязнь проистекает из страха взять чужое?..

***
Благословен же тот, залитый солнцем день, когда ты окликнула, вынула меня из весеннего бреда, и просто улыбнулась мне! Ты сама не знала, куда идёшь, ещё даже и представить себе не могла всего предстоящего нам, ты просто улыбнулась…
И  только нежность, по наклонной перетекшая в страсть, да золотая наша дочурка, вопреки всему – вопреки и родным, и близким – родившаяся через год после нашей Встречи, остались искуплением… искуплением – всему. Нет, значит недаром, вовсе недаром, и вовсе не случайно ты шла ко мне тогда, залитая солнцем, овеваемая воздушным шарфиком. Нет, недаром, совсем недаром ты окликнула меня тогда!..

Страх

Страх – сильная бестия. Он сужает сосуды, расшатывает сердцебиение. И – что особенно подло – конфузит отъятием сил. Тех сверкающих сил, без которых немыслимо свободное обладание...
   «Боящийся несовершен в любви…»
Подозрительно зоркие, прозорливые эти слова кажутся мне сказанными со стороны. Кем из земных, обузданных страхом людей, они могли быть сказаны? Слова эти не принадлежат никому, хотя и приведены в Писании. Это промыслила и выдохнула душа. Только она, бесстрашная, воспарила над плотью. И  увидела, и сказала.
     Ни сила, ни страсть, ни въедливое проникновение в узлы первопричин, в животные огни – всё это не преодолевает боязни. Теперь догадываюсь: боязни ошибиться.
     …но странно, ведь и виною всему здесь – душа. Это она проникла в скудельный сосуд и ужаснулась: ужаснулась его неполноте, одиночеству.
Душа видит мрак, тесноту, она скулит и ноет от неслиянности половин, слепнущих на очевидном свету. Клянёт невежество, дикость, тьму.
     О, высокомерие! 
        Душе ненавистно уютное благополучие одиночеств, окукливание плоти, не возносимой к свету. Душа взывает тиранически – «Ищи, ищи, ищи! Ищи себя, ищи себе половину…»
А слепенькое сердце тычется, точно щенок, во всё теплое, мягкое, пахнущее. Оно, маленькое, боится. И – ухает во всю грудную клетку...
     Душа-то знает – нет разных душ, все частички Единого. Душе всё равно каким образом наполниться, с кем соединиться, ибо всё промыслено свыше. А считаться с прихотями и капризами самолюбий для неё означает одно – уничижение себя.


Олимпийка

…душа олимпийка, ей смешны уверения, что плоть божественна, что божественной плоти совсем не безразлично с кем сочетаться на этой земле. Душе непонятно: с чего это вдруг бунтует кровь? Бунтует и требует высокого, тонкого родства, а не простой собачьей случки. Душа забывает, частенько забывает о том, что есть ещё и Дух, связующий всё. Что есть верховное состояние мира, куда порознь (слишком часто порознь!) стремятся и душа, и плоть. Душа торопит:
– «Все Там, в Горних, сольёмся воедино, так чего же ты  медлишь, плоть? Вот перед тобой девушка, она не против, бери её, тащи в постель, в загс, в роддом! Наполняй вселенную, выкорчёвывай чёрные дыры, завязывай узелки соитий! И – короче, короче! Время уже опостылело, уже так хочется вечности! Чего же ты медлишь, плоть? Путь известен: бери половинку, становись Целым, Истиной, Естиной: ты – есть, она – есть, за чем же дело стало? Посмотри, сочленения веток корявы, а дерево ничего не боится. Не убивается оттого, что на красивой ветке вымахнул кривой отросток-уродец. Оно благословит и его, и много-много других «уродцев». А в итоге все они сделают дерево лишь краше, ветвистей, таинственней…
Давай, плоть, давай, сочленяйся! Я уже совсем истомилась, а ты всё медлишь и медлишь, и только попусту вязнешь в скучных болотах времени!..»

***
Но плоть не так проста и прозрачна, как душа: она куда путаней, мглистей. И время её совсем иное. Пока она проживает секунды, душа пролетает бездны. Душа подвижней, окрылённей, нежели корневая, жилистая, скорбно лепечущая на ветру плоть.
     …белые, белые мотыльки детства, шумно и бестолково налетающие на весенние, тёпло-пахучие тополя… неравны их возможности, дерева и мотылька. Несоизмеримы ритмы, разведены времена. Душе неведом страх, с высоты полёта ей открыта  панорама, перспектива миров, а плоть заземлена и пуглива во тьме. Она боится чужих, она ищет родного здесь, на земле, а не в туманных мирах. Она – кровосмесительница в самом высоком смысле. И при этом отчаянная трусиха. Переживает за сомнительно прожитые годы, бережёт целокупность, ведь это ей, а не душе-космополитке отвечать! И потому осторожно, как улитка, ищет надежное русло – где только и возможно не вслепую протечь, не наобум. А это русло – Ритм.

Нежность

     Теперь-то я знаю,  что именно формировало это русло, и даже помню старинное его имя – Нежность. Я хорошо помню и твёрдо знаю, что самые сильные, самые горячие ночи всегда начинались и начинаются – Нежностью. Наполненный благодатью ритм раскрепощает плоть, обволакивает и причащает душу крови – стократ усиленной теперь, прозревшей крови, мощно входящей в ждущее лоно…               
    
***
…дурачок-дурачок, молодую браваду и грубоватость ты расценивал выше чем это, невероятной светосилы чувство. Вольно было хорохориться, щеголять готовностью одёрнуть, наказать женщину. И ночи становились мстительны, глухи, непроходимы. А ты  растерян и слаб. Ты… почему ты? Это я, я предавал чудесную гостью, Нежность. И она отвечала обречённо – непосещением. Она всё чаще обходила мой дом, позабывала его…
И он остыл.
     Я убегал, придумывал путаные командировки, уходил в сновидения. Всё чаще мы ссорились на глазах дочурки. Засасывала воронка, по которой я мучительно сползал вниз и не мог вырваться из её силовых полей. Я подныривал под узкое днище, но воронка была непростая: она обвёртывала меня душным коконом, и в нём сужался просвет, в который мыслилось проскочить…
     Я снова ошибся, не узнал Тебя, твоих карих глаз, и они отдалялись теперь от меня…
Но однажды, барахтаясь на дне воронки, я повернулся в отчаянье книзу – к бездне глазами – и мне почудился какой-то исход. Не сверху, как заведено, а – снизу.

ВОРОНКА
               
     …десятки побегов, зацепившихся друг за друга, образовали целую цепь предательств. Звёнышки цепи поцвенькивали в мозгу при одном их воспоминании, не говоря уж о повторении их – цвень…цвень…цвень…
    А ты всё прощала, прощала, прощала… надеялась на что-то? Или не обо всём знала? Наверное, не обо всём.
Но – догадывалась. И всё-таки жила со мной. Из-за ребенка, или просто любила? Но за что? Я бросал тебя, оставлял одну, а потом звал. И ты приходила.
     Теперь, побродив по свету, пришёл я снова к тебе. А ты уже не одна. Дружочек с тобой. Такой хороший, вежливый, бледный дружочек. Он благородный, как выяснилось.
       Ты уложила меня на диван, вместе с нашим ребёнком. Мы, обнявшись, прозрачно дремали. А ты распространяла жалость, волнами тепла омывала нас, наш допотопный, с пледом, диван. Стояла в углу комнаты и, рыдая, уговаривала его, пришедшего. Благодарила за любовь, за участие, за всё. А я сквозь дрему, обняв ребёнка, слышал. И ни капли вины не находил в сердце. Потому что всё шло так, как надо. Потому что мне было хорошо, удобно и сладко. Сейчас он уйдёт, и я обнажу твою нежную плоть, зароюсь в горячий пах, истерзаю тебя, исторгну грудные, полузабытые стоны…
– «…я благодарна тебе, я знаю, лучше тебя никого не встречу, но ты
уходи, уходи… слышишь? Если я тебе дорога, уходи! Он чудовище, но он несчастен, одинок, и я должна быть с ним. Уходи-и…» – рыдая, умоляла ты, умничка.
Мне было хорошо.
Но становилось слишком хорошо. И это слишком хорошо, как тёмная тень совершенства, тревожило и не позволило уснуть окончательно.
    И стало плохо…

***
Я проснулся, накрыл пледом спящего ребёнка и пошел знакомиться с дружочком. Ах, как я был ровен, как сдержан! А он – он аж светился сквозь бледность свою, сквозь одержимость любовью, жертвенной, неслыханной любовью. Мы пожали друг другу руки. Его маленькая твёрдая ладонь тоже была прозрачной. Да и вообще он светился весь. Нехорошо как-то, предсмертно светился. Вот сейчас он уйдёт, такой маленький, сухой, в дешёвой джинсовой курточке с бледно-жёлтыми молниями, и я останусь один? А вдруг я снова предам? Ведь он уже к тебе не вернётся, он такой. А может, вернётся? Ведь он такой! Он по-настоящему любит, он тебе не только тело, душу готов отдать. А моя-то душа – на замке. Она ещё и мне пригодится, мне ещё свободы захочется. Погулять, развернуться потянет. А что если…
     И  мысленно (цвень!)  я предаю ещё раз.
Сейчас уже поздно, а он маленький, я пойду его проводить. Чтоб не обидели. Дорогу покажу, а в дороге и предложу это. Я скажу ему:
– «Знаешь, давай начистоту. Я в себе не уверен. Вот я вернулся, и я буду жить с ней, снашим  ребёнком. И это правда, это я искренне говорю. Но правда и то, что я в себе не уверен. Меня может вновь затянуть колоброд, и я распылюсь, утону в траве, в зелёной воронке поля. Я ведь так и не сумел уклониться от её силовых линий, они гудят, цепляют, опутывают меня. И я себе не принадлежу. Я только относительно, я только краешком души здесь, и только стараюсь – в меру сил – придерживаться правил общежития… но поле сильнее, сильнее!..»
(Вот так, хитровато, красивенько я постараюсь увести его в мохнатые дебри).
– «Знаешь что, – скажу я ему напрямик – ты не бросай нас. Ты приходи к
нам в гости, будь другом дома, люби её, ведь ты же её любишь? Ты будешь пить с нами  чай, слушать музыку, плавать в наших волнах и подстерегать ту самую минутку, когда меня опять потянет…
Я боюсь за неё!
Я ведь тоже её люблю, ты понимаешь это? И вот, только потому, что люблю, я решаюсь теперь на это предательство. Решаюсь, даже не надеясь на то, что любовь моя когда-то станет искуплением… Я просто не хочу, чтобы она осталась одна…»
    
***
Мы идём с ним по улице, меж тёмных тополей, и я всё пытаюсь найти тот зазор, когда можно будет тоненькой вьюжкой аккуратненько завиться в его душу. Но всё какие-то толпы шляются по тротуару. Толкают, задевают плечами. Я предупредительно сторонюсь, а он – я вдруг замечаю – он неуступчиво подставляет хрупкое плечо наперекор шпане. Мы ещё идём, но рожи-то, рожи мелькают всё те же, становясь только всё гаже и гаже! Ухмылочки их вытягиваются… и я понимаю – нас выследили!
     Боже, как сохранить себя в этом кошмаре? Боже, помоги, помоги нам!..
Вот он уже в третий раз столкнулся плечом с верзилой. И тут начинается непоправимое. Верзила осклабил пасть, ослепив восхитительной фиксой, и схватил его, тщедушного, за плечо. Тут же, из-за громадных тёмно-пахучих тополей, пылящих грязной ватой, забивающих ею окна домов, щели подъездов, глаза, рты, погружающих всё и вся во тьму и безмолвие, наползают другие фигуры. О, какие пакостные у них улыбочки! – Всё молча, молча (сколько их – пять?.. семь?..) наползают они, как гусеницы, в своих складчатых, скрипучих одеждах, и – ждут. Мне страшно, но я держусь.
     И, снова предавая,  пытаюсь поправить ситуацию. Извиняюсь перед верзилой, похлопываю его по тяжёлому плечу, – мол, свои люди, прости ты его, ради Бога, и мы пойдём себе, пойдём.
     Но верзила на меня не глядит. Он выбрал жертву – не меня! – и убивает его своим  свинцовым взглядом. Нас окружили. И вот, наконец – верзила бьёт. Бьёт с хрустом, бьёт прямо в бледное, благородное лицо дружочка моей любимой. Дружочек падает, головой ударяется о тротуар. Всё. Конец. Облегчение сейчас наступит (звёнышко в цепи – цвень!), сейчас он умрёт, и меня, наконец, отпустят восвояси…
     Но он встаёт.
Милый, он оказывается спортсмен! Он скидывает свою жалкую курточку с никчемными молниями и обнажает сухой мускулистый торс.
– «Подержи» – протягивает мне одежду и становится в боевую стойку.
Страх и гордость одновременно обуревают меня – вот кто избрал мою женщину в моё отсутствие!
И он бьёт верзилу.
Вначале бьёт стоя, ребром ладони по виску. Потом, подпрыгнув, ногой – в скулу. И ещё. И ещё. Он точно летает по воздуху, свивая и развивая упругое тело, матово посвечивая благородной белизной кожи, летает в глухой темноте переулка. Он напоминает китайскую игрушку, гимнаста на шарнирах, и он бьёт их всех – ого-го! – по мордам, по мордам, по мордам!.. Сейчас он им покажет, сейчас они разбегутся, сейчас они дриснут…
Куда там!
Они – вязкие. Никакие. Гусеничные, желеобразные. Их не возьмёшь…
     И гордость потихоньку затопляется страхом. Они скручивают его, заламывают руки и  ведут. Я подпрыгиваю вокруг, пытаюсь быть своим парнем. Семеня, лебезя, подхохатывая, заглядываю им в глаза. А глаза-то, глаза – пустые. Но я всё равно заглядываю, а вдруг там хоть какая зацепочка, сучочек, загогулинка… Нет. Они абсолютны. Они абсолютно совершенны. Они совершенно, абсолютно пустые и меня не видят.
Но я стараюсь быть на высоте.
Я стараюсь быть хотя бы на уровне. Хотя бы не оскользнуться. Всё-таки тут соперник, у него на глазах – они-то не пустые! – я должен совершить поступок…
     А почему должен? Кому я, собственно говоря, что-то должен? (цвень!). Я абсолютно никому ничего не должен. Я не просился в этот мир, меня сюда затолкали, как вонючую паклю в какую-то мутную дыру…
     Я не хочу быть в дыре, я её не люблю, не зря же меня отсасывает отсюда, недаром  зеленая воронка кружит и бросает по тягучему, дивному полю (цвень-цвень!). Но я боюсь. Мне страшно погибнуть. А значит – окончательно вытолкнуться из дыры? О, я её люблю, я её обожаю, я наслаждаюсь этой дырой! Ну, пусть вонючая, ну, пусть опасная, но она же – моя! Я же – здесь! Мне почему-то надо побыть здесь. А кроме того, сохранить достоинство местоположения. Ну, пусть не достоинство, но хотя бы уж видимость его. Зачем-то и это мне надо, хотя это не моё, не до конца моё, совсем капельку моё – все эти придуманные не мной, невыносимые правила, правила, правила… Я что – цифра в таблице? Я – Логос, безглагольно ветвящийся Логос! Да-да, это так, меня опошлили, искрутили, изнасиловали, подчинили бредовым законам. Но вид-то я сохранил! И я ещё кое-что помню. Я могу себя восстановить и – воссиять!
     Но для этого надо дотерпеть, выкрутиться из положения.
А положение аховое.
Нас – его – ведут гнусняки, мы спускаемся вниз. Я помогаю им, поддерживаю люк, мы идем по винтовой каменной лестнице, где я ещё пытаюсь играть роль независимого покровителя  несчастного собрата, почти родственника – всё-таки одним лоном согреты, единой страстью восторгнуты, общей нежностью перетекали там, в глубине прекрасного лона! Но со мной мало считаются. Бить не бьют, снисходительно выслушивают шуточки, попытки облегчения участи. А вот он ведёт себя ровно, благородно. Настоящий мученик. Да главное, он ведь и не презирает меня, я это чувствую. Даже не осуждает жалковатое моё поведение. Ах, злодей! Откуда у него столько сил, мужества? Неужели между нами пропасть? Но ведь оба мы люди, вон у меня тоже пальцы с ногтями, зубы во рту, кожа есть…
     Или это потому, что он здесь свой, а я как бы гость? (Цвень!). И я имею право лишь на поверхностное благородство, а на излом меня брать нельзя – тут размотается вонь, тут обнаружится всё. И я здесь лишь для того, чтобы дыру заткнуть – кому-то там, в Силах, сквозняк докучает…
 
***
     О зелёное, зелёное поле! Сказка моя, наваждение моё, зачем так долго мучить меня, взвихривать, вдруг отпуская – разрешая помахать серым лоскуточком на воле – и опять, опять в дыру? О зелёное, жестокое счастье! – Даже серым, вонючим, и всё-таки сопричастным Всему, изнывая, колеблясь на тёплом ветру, разматываясь по силовым линиям – Быть! Быть, ибо душа знает что-то ещё, и боится за тебя, плачевного, для чего-то здесь нужного, и только ждёт часа. Помучайся, поживи ещё, послужи – умоляет она. И я служу. Я унижен, растоптан, загляните внутрь – отшатнётесь! Но я держусь. Я измысливаю оправдания, вот где моя сверхзадача, главное – продержаться! Любой ценой. Меня воткнули – и я держусь. А оправдания я найду. Не думайте, что вы меня раздавили. Я силен и вонюч, вонь ведь очень сильна, энергия вони тоже энергия мира, её понизовая мощь. О-ля-ля! – я силен, изворотлив, как бес, и я ещё послужу.
     О зелёное, зелёное, дивное поле!..

***
     Так вот, я понял. Он благороден потому, что он самоубийца. Ему больше нечем отомстить победителю, мне (цвень!). Он мстит мне своим благородством (цвень-цвень!), а я унижаюсь, я победитель, мне можно. Мне можно, и даже нужно унижаться для того, чтобы его спасти и (цвень-цвень-цвень!) – её, её, её! А за что же она, по-вашему, меня любит? И почему предпочла ему? Да потому что я – изворотлив, надёжен, силён. Я отовсюду вывернусь, я что угодно придумаю, а он? Гордый он, видите ли. Прямой.
     Она нежная, всепонимающая, ей нужны надёжные обереги. Она чует во мне силовые линии, она и воронку мою прощает потому, что  знает – я извернусь, вынырну отовсюду, и окружу её, любимую, снова. А ребенок (цвень!) – это десятое. Детей можно сколько угодно (цвень-цвень!) нашлёпать…

***    
Но он, гад, не презирает меня, вот в чём загвоздка! И, быть может, лишь потому я пытаюсь его спасти. Тем более, кажется, есть шанс кое-что предпринять. Мы ведь уже спустились, котлы грохочут на кухне, очередь на раздаче сквалыжничает. Все пожрать хотят поскорее.
     Ситуация развидняется.
     Грязная уборщица, махая у лица мокрой тряпкой, сметает крошки, и мы рассаживаемся. Но – за разные столы. Тут всё помаленьку занято. Он сидит с основной бандой за соседним столиком. Бледный, готовый ко всему, прямой, смертельно значительный. Он даже за порцией не пошёл, ему приносят, видите ли, гадливо улыбаясь, эти бандюги. Они уже нечто большее замыслили, мы становимся им не очень-то важны. Понемногу теряется к нам интерес. Но с ним они, вероятно, расправятся. Недаром обхаживают. Кружат по залу с подносами, заглядывают присутствующим в глаза. Улыбаются, высматривают. А на них покрикивает моя сердитая соседка, такая здоровенная тётка – жрёт себе, да покрикивает на них. Они мешают ей, ходят, задевая, вот она и покрикивает…
     А они её побаиваются! Ражая, она по-хозяйски покрикивает…
     Со мной за столом сидит один из банды. Самый маленький и противный. Рожа в угрях, рыжеватый такой, гаденький. А я заискиваю перед ним, обнимаю за плечи, предлагаю поиграть – отгадать его имя. Он гогочет, довольный, соглашается. Первый вопрос:
– «Ты не мой тезка?»
– «Не!» – хохочет.
– «Саня?»
– «Не!»
– «Женя?» – всё радостнее спрашиваю (игра принята, нас простят, отпустят!)
– «Не!» – хохочет.
– «Витя?» – пятая попытка.
– «Ага! А как ты узнал?»
И тут до меня доходит – он же дебил! Потому его со мной и посадили, он решающей роли не играет, он бесправный у них. Так, для меня сгодится ещё, а вообще-то – дрянцо…
     Я начинаю следить за соседним столиком. Банда жрёт. Рассеянно, но мощно жрёт. Челюсти у них стальные. А сами что-то затевают, затевают, затевают...
    Он грустно смотрит на всё. Обречённый и прозрачный у него взгляд – «будь что будет» – называется. Вот он сидит, судьбы своей ждёт, а я опять решай? Нет, братец, без меня ты никуда не годишься. Я сильный. Ведь так? Так.
     Но к кому обратиться  за помощью? Народу много, да всё гнилой какой-то народец. Гунявый, плачущий, жующий…
     И вдруг понимаю – тётка! Она здесь кому угодно метлы даст, та-акая бой-баба. Она – сердитая. Сердитая баба – спасение. А нежность, всепонимание (цвень-цвень!) это так, болото, погибель, цвель… Но мне-то хочется – нежности! А прийти к ней можно только через такую, сердитую. Мощную, у которой широкое брюхо, самодовлеющее чрево. Она кого хошь изрыгнёт, скрутит, в пух и прах перемелет…
     …пух, пух, пух, тополиная ярость заметает зал, затмевает бледного моего дружочка, всю ослабевшую банду. Всех. Кроме меня! А это значит, я спасу его. Пусть на самой грани, пусть к утру, когда в воронке рассвета закипят зелёные чаши тополей и прольют свой спасительный свет – Нежность.
   

Новизна

…дивно, не погряз я в этой воронке! Прожёгся сквозь неё, и утренний поток воздуха понёс нас в иное, свежее пространство… где мы и разминулись. Просыпались сквозь жизнь, как зола сквозь пальцы. Ты спросишь разочарованно – а что необманно? И я в тысячный раз повторю – нежность. Это не жилистая страсть, вздувающаяся резко и зло, одинокая, опадающая тягуче и вяло, иссушающая кровь, першащая в сосудах...
У одинокой страсти сухое, жадное лоно, а разочарование – позднее солнце её. Солнце, грустно сходящее в ночь. И сама-то страсть, не выхоленная нежностью – восточная рабыня. Быстроцветущая, она безропотно исполняет изощрённые прихоти хозяина. Но алчность его, легко утоляемая, требует изощрённой новизны. А новизна… что такое новизна?
Утончённое раздражение первоцветов, и только.
     Весна проходит, лютует полдневный зной, подступает вечер… и багровое солнце неотвратимо уходит во тьму. Кто в силах благовествовать, что оно опять взойдёт поутру, во всём сверкании своей всегда молодой новизны?
     А нежность… нежность всегда светла и глубинна. Протяжна и влажна. Робость, ей сопутствующая – покровительствующая и оберегающая – лишь мягко обволакивает туманное ядро. Это ещё не боязнь, но предлежащая оболочка, напитанная шумящими водами…
    
Серебряный шум

…ты помнишь, как шумели в ту ночь потоки талого снега в горах? 
Зима отступала, таяли ледники… небезопасно было подниматься в тот высокогорный лагерь, составленный трудягами-туристами из полудюжины избушек на курьих ножках. Годами, как муравьи, по три, по пять кирпичей в рюкзаках поднимали сюда весёлые добровольцы. И возвели полуразбойничий, пестро разукрашенный лагерь для любого, кто предпочел городским кабакам с оркестрами песню под гитару, костёр, встречу, разговор...
     Да, отступала зима, таяли снега… но как было удержаться в городе, когда свежо, дразняще, до щёкота и раздувания ноздрей пролетал сквозь весенние улицы молодой ветерок с хвойных гор? Как не рвануть к знакомым елям на горной полянке, к избушкам, весело галдящим над студёным ручьём, лучисто огибающем заповедное место? 
По-весеннему вздутый ручей не был страшен, ребята знали, когда выбирали место, – ручей никого не сгубил. Знали, что даже предельно наполнясь, он минует поляну и унесётся в овраг.
     Здесь быстро знакомились, узнавали друг друга с прошлых побывок. Содержимое рюкзаков вытряхивалось в котёл, девчата принимались готовить стол, парни добывать дровишки, растапливать печь. Что творилось в эти дни – с пятницы по понедельник – в гудящих избушках! Сколько ошеломительных свадеб, дружб, семей родилось!..
Где вы теперь, романтики-бородачи? Где светлые девчата, делившие с нами дощатые нары, легко залезавшие в тесные спальники, где и согрешить-то было нелегко… да и грехом назвать трудно. Наглеть было не принято, хамы здесь не приживались – горы их отторгали. И всё, что свершилось тогда, свершилось праведно…
Где они? Написали диссертации, нарожали детей, которых можно водить в тот самый лагерь, который… который снесли исполкомовские злодеи как пример нахаловки и самостроя.
Ау, ребята! Помните вечера под треск дровишек в печурке, под звон гитары и душераздирающие легенды и байки? Помните. Такое не забывается. Такое живёт. А значит, жива та весенняя лунная ночь, взбудораженная талой водой, гулом далеких снежных обвалов, осиянная первым Поцелуем…
    
***
Я сразу узнал Тебя! Хлопоча у стола, шинкуя овощи в громадную миску, ты искоса бросила на меня взгляд. Голубоватые с прищуром глаза из-под беленькой чёлки посмотрели на меня внимательней, чем на других вошедших, и у меня заныло сердце... Тебе понадобилось моё присутствие! И, если угодно, покровительство. Ты попросила жалости и знала – я понял.
     …ты закончила шинковать,  вытерла руки, и медленно, точно сомнамбула, отворила дверь. Вышла на крыльцо, оперлась руками о перила. Стояла, глядя в сиреневые небеса, куда уже выкатывался бледный диск луны над хребтом синеющих на закате гор. В проёме двери чётко вырисовывалась спина, – напряжённая, ждущая…
У меня уже не было выбора, сомнения… я вышел следом. Взял за хрупкие, благодарно дрогнувшие плечики, и прижал к себе…
Ты, даже не повернула головы, знала, что это я вдыхаю твой чудесный, пушистый затылок, молчу за твоею спиной. Откуда знала? Мог подойти любой, но ты узнала меня, совсем незнакомая девочка...
             Горы потемнели, луна вымахнула над мохнатым ельником, а мы молчали и молчали, не замечая никого. Я уже знал, ты зовешь меня в свою незнакомую жизнь, и не смел поцеловать. Слышал сквозь тоненькую спинку твоё радостное сердце… но ещё не сгустилась тьма. В далёких снежных горах ещё брезжили красноватые отблески, блуждавшие по снежным вершинам, и в неполной тьме ещё не до конца проявилась ты…
     Здесь требовалась не резкая фотовспышка, а выдержка.
     И выдержки хватило.
Правда, всё это время накатывал страх – а вдруг я опять не узнал?  А вдруг ты повернёшь ко мне страшные, неродные глаза, и я – испепелюсь?
Выдержки хватило.

***
И проступила на негативе ночного неба – Ты.
     Какие тёплые были у тебя глаза! Какие нежные губы, с едва приметным пушком, коснулись моих!..
Я целовал плечи, руки, всю тебя, счастливо дрожащую под тоненьким свитерком. Встал на колени, и лицом припал к твоему лону, прильнул и слушал тебя, дышал... А ты гладила мои волосы и что-то бессмысленное шептала. Я уже знал тебя наизусть, даже в одежде. Не было ни твоих джинс, ни моей штормовки, никаких наших тел…

***    
…а это совсем немало – ночь. Ночь на жарких нарах, под «самодельное» пение и звон походной гитары до рассвета, под треск догорающих поленьев, под вечный, под серебряный шум тающего ледника…
Вот где не было ни страха, ни слов. Было чудо, и только. И ещё – сила. В силовом поле мы и держались. Это была Война – шаровая, сильная, страстная! И был отчётливо проявленный свет ночи: плотный и нежный одновременно. Два плотных луча нежно вошли друг в друга, образуя световое кольцо...
     И это, и это золотое кольцо, бледнея перед рассветом, медленно ушло за луной. Вошло в её угасающий круг. А мы с тобой, осиротевшие без кольца, остались на земле.

***         
…на обратной дороге, в рейсовом автобусе, спускающем нас в город, я увидал на равнинном весеннем свету твои шумные, опустошённые глаза. Они были распахнуты миру, долу – уже только ему, нижнему, понизовому миру!
Я постарался не отшатнуться.
       Только крепче обнял худенькие плечики, поцеловал русую чёлку… и ты была счастлива со мной – до самого лета. А летом растаяла снегурочкой, размыла адреса, испарилась, что-то смутное пообещав напоследок. И что-то белое, как зима, мерцало в твоих талых глазницах на исхудавшем лице… снегурочка моя дорогая, шумная, нежная, талая, памятная доныне!..   


Золото, янтарь

…а вот уж это была твоя, только твоя, для тебя  особо отлитая гроздь! Сказать с лошадиную голову,  ничего не сказать. Дело не в размерах, даже самых неправдоподобных.
Главное заключалось в том, что была она такая же золотоглазая, прозрачная, медвяно светящаяся, как и ты. Золотистая пыльца, опушавшая каждую янтарную зеницу, была в тон твоим, опушённым мохнатыми ресницами глазонькам, чисто и нежно вправленным в мир, глядящим в мир без прищура даже под слепящим  солнцем.
    
***
…гроздь провисала на виноградной пружинке почти до земли. И была плотно окружена широкой листвой. Потому-то и была невидима поначалу… 

***
Выискивая местечко поудобнее, я присел передохнуть меж рядков, а рука всё ещё шарила сзади, привычно выискивая опору для отдыха…
Я чуть было не подпрыгнул, уткнувшись во что-то прохладное, нежное, тяжкое!
Не оборачиваясь, ещё не веря чуду наощупь, похолодел. Боязливо трогал пальцем небывалые, удлинённо-округлые в целом, но тщательно отгранённые в каждой детали виноградины.И только потом осторожно, лист за листом, раздвинул основанье лозы, и обеими руками поднял гроздь над головою.
Но сначала, заворожённый, покачал её на ладонях, не решаясь отделить от золотой пружинки, матерински связывающей с лозой и… напугался. Это золото было, я не сомневался ничуть, частью того огненного кирпичика, что горит и зреет не только в душе человеческой, но и в природе.  Пусть даже частью.
Торопливо оглядываясь, почти по-собачьи я принялся выгребать руками яму в земле, чтобы спрятать от людей это чудо. Оно не имело право принадлежать никому. Оно могло принадлежать только тебе, золотоглазой!

***
  …и – всё-таки расхохотался над собственной глупостью. – Прекратил собачье рытьё. Завернул гроздь в рубаху и оврагами, буераками,  по окраине плантации прокрался на кухонный двор.
…ты вышла, усталая, раскрасневшаяся от жара плит и печей, в белом поварском халате, и я  развернул сокровище.
– «Это… это мне?» – ты изумлённо взирала на вознесённый моими руками
янтарный слиток. Тебя даже слегка отшатнуло к дверному косяку. Не решаясь принять дар, лишь всплеснула в ладоши.
– «Скорее, скорее, спрячь куда-нибудь!..» – торопил я. И всё же, несмотря на
аврал, успел разглядеть произошедшую в тебе перемену. Перед этой, бушующей золотом силищей мира ты стала совсем маленькой девочкой, этаким изумлённым подросточком.
Не хватало лишь тоненького пальчика во рту. – Так, прикусив палец, таращат дети глаза на заморское чудо, на какого-нибудь слона из заезжего цирка, под звон бубенцов ведомого по улицам города…
     Но подивиться вдоволь не было времени. Мы торопливо спрятали трофей за сараем в густой траве, и разошлись – ты в кухню, я в поле.
Бестолковое это подношение не давало мне покоя всю ночь. Завтра у нас отъезд, а я даже не знаю твоего имени…

***
…поднявшись чуть свет, отыскал в росистых кустах шиповник.  Сочные ягоды с едва приметной кислинкой тяжёлыми, редкими уже бубенцами рдяно светились, пронизанные насквозь лучом занимавшейся зари. Они провисали на полуголых колючих ветках, вот-вот готовые упасть от багровеющей зрелости!..
Ёжась от огненной костоломной росы, тоже багряной от солнца, срывающейся тяжкими бусинами с холодных утренних веток на тёплые ещё после сна руки, я собрал все оставшиеся багряные ягоды в загодя заготовленный кулёк с крупно надписанным своим телефоном и понёс к тебе, на кухонный двор.
Успел  вовремя. Ты только что прибыла из дома и, готовясь к смене, переодевалась, запахивала белый халат. Смущённо выслушала поспешные благодарности, а в ответ на приглашение в гости, когда окажешься в городе, молча кивнула и улыбнулась.

***
…звонок прозвучал восхитительно. И как нельзя кстати – домашние отбыли на все выходные, и я мог устроить тебе сильный, небескорыстный приём...

***
На условленной площади у гостиницы перетаптывались ожидающие назначенных встреч. Шаркали подошвами, переговаривались на разных языках. Темнело. Сыпал весёлый снежок, празднично порхая у фонарей. Сновали машины, люди. Я боялся тебя не узнать…
 
***
…головы зевак, точно подсолнухи за светилом, стали разворачиваться, глядя на восходящее из аллеи сияние. Я потянулся за ними. Сквозь толпу, улыбаясь, шла ослепительно красивая женщина с непокрытой головой. Она была в лёгоньком синем плаще. На распущенные, полыхающие медным огнём волосы ложились крупные, лёгкие хлопья снега. Ложились, и тут же таяли, привспыхивая голубыми огоньками...
Двое кавказцев дружно засеменили к женщине, торопливо извлекая из-под пальто букеты лиловых хризантем. Везёт же людям! – завистливо подумал я.
Впрочем, тут же одумался. Пусть ты и не такая слепящая, но твоя-то красота истинная, не городская. А если тебя нарядить? А твои золотистые волосы, если их распустить?..

***
Господи, да что же это такое творится? Только-только завёлся в ожидании тебя, а ты, ты… да впрямь ли это ты?..

***
Даже годы спустя мои сослуживцы и, что особенно ценно, – сослуживицы, бывшие тогда на прекрасной той «колхозной повинности», в компанейских разговорах нет-нет вспоминали тебя, с восхищением описывали твою красоту. Ещё бы! Таких не встретишь в городе, таким  косметика с наворотами смешна. Да и зачем она таким, как ты?
Случается же! – Среди рябых поселковых лиц, закоснелых  в унынии, с неизгладимым отпечатком рабского труда, вдруг просияет диво дивное – неземной красоты женское лицо, такое мягкое и чистое, что не в силах его замутить повседневное хамство, грязь, попрёки начальства – ничто! Таких не встретишь в салонах, на конкурсах красоты. Никакой макияж не создаст этот природный, молочной белизны и свежести цвет лица, кожи, рук…
А доведись им, сослуживцам-сослуживицам такое счастье, как мне, балбесу и, пусть нечастому баловню судьбы, увидеть тебя обнажённой, что бы они запели тогда?..
    
***
…да разве только лицо? Ты вся светилась добротой!..
Я помню, с какой жалостью ты взглянула на моё мученическое лицо. И – приостановила работу. Черпак замер на полдороге к миске… это ты, родная, нашла для меня секундочку. Хрипловатым, продутым на степных ветрах голосом спросила:   
    –  «Вы не желудочник? Может быть… может быть, лучше без подлива?..»

***
…в чаду, в дыму, у котлов ты была неотличима от подруг, и я не разглядел тебя раньше. А сегодня, когда раздавала ты, я, недавний язвенник, стоял в очереди последним. Это была удача. Чуть не захлебнувшись от счастья, обострённого трёхдневной голодухой, я даже не сказал… я пропел тебе благодарственные, несуразные в избытке нежности слова, и понял – спасён!..

***
           …кавказцы, обиженно расступившись, с нескрываемым удивлением глядели в мою сторону.
– «Ой, здравствуй!.. Я так торопилась, причесаться  не успела…у вас
холодрыга, а я по-летнему… вот, плащ у подруги одолжила… пойдём куда-нибудь, в тепло?..»
Я внутренне скрепился, постарался сделать вид, что сразу узнал тебя, и вообще всё в порядке.
      – «Конечно, пойдём. Пойдём и согреемся… это в двух шагах. Ты голодная?..»
      – «И голодная, и холодная…»
      – «Будешь и тёплая, и сытая…» –  весело перебрасываясь, мы перебежали дорогу, наш двор, и нырнули в тепло, где нас поджидал поджаренный, только что смолотый кофе, согревающий и пьянящий одним уже запахом…
И коньяк, и фрукты, и копчёная колбаска кружочками…
     Всё оказалось чудесно. Ты легко согласилась остаться, позвонила подруге, предупредила, что не придёшь, отпустила ей душу. – В её коммуналке тебе пришлось бы ютиться на полу. Да и зачем тащиться по слякоти через весь город?..
Я благодарно поцеловал тебя. Мягкие губы, зарозовевшие от тепла и огненного глотка, ответили как родные, по-домашнему ласково.  Вот уж где не было смущения,  надсады в преодолении первого порыва, прикосновения…
   
***
Невероятно красивая, добрая необыкновенно  – небезопасно добрая в одичавшей псарне! – ну отчего тебе так не везло? В двадцать твоих годков уместилась и материна смерть, и вынужденное расставание со школой, и работа посудомойкой, раздатчицей, поварихой… а небывалая твоя красота?
     Тебя ещё девочкой приглядел буфетчик из придорожного ресторана. Насулил золотые горы, взял в помощницы, обласкал,  изнасиловал, продал бандюгам в бордель…
     И – поехало.
Несколько раз ты сбегала от этих бандюков с ментовскими связями, содержателей борделя, а тебя ловили эти вездесущие гады во главе с начальником районной милиции, ловили, и чуть ли не насмерть, до потери сознания засекали плетями в подвале!.. И всё равно ты снова сбегала…  и снова тебя ловили… и секли до крови твою молодую, нежную плоть… а вдобавок ещё обдолбанный дебил из той банды полоснул бритвой по твоей молодой, млечной, почти ещё девичьей груди!..
Сбежать удалось чудом. Очень уж перепилась братва под праздник… и ты всё-таки вырвалась, убежала, уехала в город…

***
Солнечная девочка, ты несколько лет жила в страхе преследования,  расправы злопамятных подонков. Только теперь я понял, отчего так тревожно алеет шрам на твоей белой, шелковистой коже. Длинный тоненький шрам под левою грудью не заживал ни в душе, ни на теле…
     Подавляя тяжкий ком, распирающий горло, я осторожно целовал этот подлый, нежнейший шрам… сдерживал рыданья и гладил, гладил русую, несчастливую твою, драгоценную твою головку…
– «Ну, так что, соглашаться, или?..» – словно бы даже и не особенно ожидая ответа, ты смотрела в мои глаза. Смотрела, смотрела… а зачем?
Я даже не был соломинкой для утопающего – для тебя – и ты отлично это понимала. Спрашивала так, барахтаясь напоследок в заводи, перед отплытием в море...

***
Не оказался я «спасателем на водах». Да и что было отвечать? Бросить семью, кочевать по квартирам без видимой перспективы больших денег? Тебя – диво дивное – следовало одеть так, чтобы всё соответствовало небывалой твоей красоте, стати.  Иначе – бессмыслица…      
За себя я не боялся, но что конкретное мог предложить я тебе, не банкир, не бандюк со связями, не министр?..
А ты, вовсе даже не избалованная жизнью, настроилась на плаванье под парусами в сверкающем городе, на деньги в столичном ресторане, куда зазывал помощницей бармена знакомый подруги. И завтра ты должна дать ответ ему.
Я прекрасно понимал – делить с барменом придётся не только ресторанную стойку. И подруга твоя  школьная понимала, в их кругу так заведено, – деньги скрепляются кровью, постелью, а если что – совместной отсидкой. И ты, несмотря ни на что, благодарна ей, ведь она единственная не отвернулась в трудную минуту, как другие,  а предлагает реальный шанс.
К тому же, это ещё и шанс уйти от мелких придорожных прилипал под прикрытие больших акул. И прилично подзаработать при этом…
– «Пожалуй, нечего выбирать… – вздохнула ты, помолчав. Повернулась ко мне, повернулась всем телом, всем своим обалденным лицом, всей своей прекрасной, раненной грудью, и ласково, почти по-матерински, обняла – ты не думай обо мне… не думай плохо обо мне… мне…нам… ты меня помни, ведь было нам хорошо?..»
       Я гладил русые, распущенные по плечам волосы, целовал твою млечную грудь, сечённую подлым ножом, и уже знал – это не повторится. И не избудется. Как и прощальный наш поцелуй. Последний, прощальный… или, может быть – Первый?..
Вот не избудется, и всё тут!

***
…поцелуй тот садняще отзывается во мне при одном только воспоминании о янтарном, золотом винограде… я не могу  его видеть – нигде, никогда, ни на рыночных сладких развалах, ни на обеденном столе… не могу его видеть ни в каком виде. Ни свисающего с краёв хрустальной вазы, ни клонящегося с лозы, ни протянутого в дар самыми добрыми руками… 
Я не могу, а ты?.. Ты слышишь?
…я его ненавижу, тот осенний, янтарный виноград! Пускай летний, пусть кисловатый, синий, мелкий, винный, любой, но только не тот, медово изнывающий, клонящийся к земле во всём великолепии гибельной своей красоты…
     Я его не выношу… не переношу его, слышишь?!.
Нет, ты не слышишь. Это слышу один только я. Потому, что я – я один! – не узнал Тебя. А теперь кажется, что это именно ты была настоящая Ты. Девочка, сирота, сызмала принявшая на себя беды мира, темно и глухо, с молчаливой надсадой оплакивающая этот мир, скотски изгвазданный невинной, в сущности – детской кровью…

Арбузы

…мне было хорошо с тобой в то арбузное лето.
И первый поцелуй был лёгок, плутоват, как и  ты сама. Вообще-то поначалу мне приглянулась твоя подруга, а вовсе не ты. Она первая весело откликнулась на предложение отхлебнуть из бутылки.
Мы с друзьями сидели в сквере у фонтана, попивая незабвенное, сказочной дешевизны винцо, а вы щебечущей стайкой примостились на соседней скамейке. Весенний вечер стремительно темнел, вышелушивая прозрачные звёздочки на пепельном небе. Хмелелось легко и празднично, и две компании  как бы само собой перелились в одну, мгновенно заблиставшую остроумием, вдохновлённую мерцающей близостью...
     Увы, та самая лёгкость, с которой приглянувшаяся мне ящерка отхлебнула винцо, а потом без спроса протянула бутылку подругам, скоро размагнитила затяжелевший, было, интерес, едва застервеневшую тягу к ней, весёлой и лёгкой, словно подсолнечная шелуха…
Твои подруги стали понятны.
     …я всё внимательнее теперь вглядывался в тебя, пухленькую застенчивую сероглазку. Ты тоже отпила из бутылки, но – со смущением. Отпила из одной только солидарности с подругами, это ясно увиделось тотчас. Я оценил уклончивый жест, он подавал надежду. Симпатичная, по-хохлацки округлая мордашка светила теперь особенным, отдельным от подруг светом.
    …мягкая эта уклончивость оказалась на деле твоей неуязвимой – в любых ситуациях – сутью. Ты оказалась изумительной, природной лгуньей, неотразимой врушкой с мягкими серыми глазами. Они так часто бывали клонимы долу, застенчиво и – чуть-чуть искоса, – что меня долго не покидала восхищённо звеневшая злость от невозможности докопаться до ускользающей тайны твоей подлинной сути.
     Как выяснилось, не тайны, а – тайн.
Ты была девочка с биографией. Но никому, теперь я точно знаю, ни единой душе не принесла ты беды. И мягкая уклончивость, и постоянное ускользание, и опускание глаз – всё шло от природной незлобивости. От страха причинить боль. Отмолчаться, темно пообещать, а потом ускользнуть (это удавалось виртуозно!) – всё лучше, чем пронзить кинжальным «нет». Так ты считала. И свято верила в праведность именно такого поведения женщины наедине с мужчиной. Да, ты была врушкой, но в скотском мире (а он уже успел увидеться тебе именно таковым), ты не хотела брать ещё одного, а потом ещё одного, а потом и до бесконечности – греха на душу. Многочисленные романчики, успевшие проскользить-просвистеть мимо меня за время нашей близости, так и остались для меня тайной. Слава Богу, мне очень скоро расхотелось докапываться до них.
     Мне было хорошо в то арбузное лето. Легко.
…студенческие каникулы, медицинские проколы, загулы, пересдачи зачётов, всё это, считалось, – твоё. Только твоё. Моё и наше оставалось после, в блаженных воздушных прогалах, счастливо развиднявшихся после «занудных и пыльных» – по твоему определению – буден. Мы были счастливы и безоглядны на диво. Особенно я.
 
***
…а всё началось тогда, весной, в пепельный вечер у фонтана. Ты звонко хохотала, я травил байки. Мы оторвались от компании, и я провожал тебя до дома. В подъезде, не переставая смешить, поцеловал разрумянившуюся щечку. А потом, засмотревшись в серые, с весенней поволокой глаза, – родинку, трепетавшую как раз в серединке смешливой, задорно вздёрнутой губки. Это было самое чистое и, наверное, самое лучшее у нас. Хотя чем дальше, тем круче разворачивалась пружина стервенеющей страсти.
…и подоспели Арбузы!
Арбузы с большой буквы.
Да, это было всем летам лето. Арбузы сумасшедшими ядрами разламывали дощатые прилавки, выкатывались на мостовые, хряскались под колесами авто. Аварии, катастрофы, катаклизмы… – мир содрогался от буйства сахарной, ядерно рвущейся плоти…
     Однажды я добыл колоссальный арбуз. Зелёно-мраморный, с таким страстным, с таким мощным именем, что ты не посмела отказаться от языческого пиршества.
– «Гигант! Ты только представь, продавец сказал: «Ярило»!.. Может быть,
он имел в виду сорт… но мне почему-то кажется, что это настоящее, личное имя зелёного великана. Думаю, оно даже зарегистрировано в надлежащей книге…»
– «Имя? Ну-ну, поглядим… не режь без меня…»

***
…уж мы и порезали его, хрипучего, снежно высверкивающего с кончиков рдяных, клинообразно разваленных на подносе ломтей! Уж мы и побушевали на диване, на мягком коврике, на полу!..
Это было голимое сумасшествие, чистое буйство себя не сознающей плоти. Твои округлые, с избытком налитые формы, вовсе не напрасно плотно схваченные одеждой (техника безопасности, иначе беда!), хлынувши на свободу, блаженно колыхались. Тяжело и нежно перетекали сквозь явь и правь, вышатывали сознание в умопомрачительные пределы...
    Я не помнил имён, позабыл где живу… только смутно озирал  проступающую из тумана, всё более знакомую обстановку… стол… – кажется, мой… шкаф… дверь… окно… да это же квартира! Моя квартира!!.
Врушка, скрытница, лепетунья, только в эти минуты была ты верна и откровенна. А в  часы, освобождённые от угрожающей плоти, несла чепуху. Всякую чепуху: про обманувшего жениха, про сокурсников, честное слово, просто товарищей. И вообще тебе необходимо прямо сейчас, ну через час, ну через два, просто необходимо повстречаться!.. 
К тому же дела по дому, обязательства перед мамой, сестрой, племянницей… серые глаза, полные обречённости и покорства, клонились долу. Ты проницательно замолкала и слушала ситуацию. Медленно, испрашивая пощады, поднимала глаза и внимательно вглядывалась в мои. И что-то там, в единственно верный момент безошибочно уловив, светлела. Спрыгивала с дивана и быстренько, не теряя времени, одевалась. Не давая опомниться, тёрлась нежною щёчкой хитро изогнувшейся кошечки о моё плечо, ласково мурлыкала. И, что-то наобещав напоследок, поспешно выскальзывала в дверь…
     А тайны? Где, в чём они крылись? Сколько их было? Да и были ль они?
Или ты просто искала судьбу... а я искал – Тебя?


Путёвка

                …и – нашёл.
…стояла себе разнесчастная девочка, стояла и мёрзла у никчемной, варварски раскуроченной телефонной будки, прямо напротив моего подъезда, и чуть ли не плакала. Стояла тупо и, видимо, уже давно. Я молча взял тебя за руку-ледышку и отвёл к себе.
Пугливая лошадка, настороженно косящая глазом, ты диковато упёрлась в прихожей.  Постукивала, точно мёрзлым копытцем, носочком  ботинка об пол, и не решалась пройти в дом.
 Пришлось распутывать провод, подносить телефон. Озябшими пальцами ты набирала номер, а диск всё время срывался, и ты ругалась вполголоса…
Наконец, удалось.
Я в кухне разогревал ужин, сквозь стену слушая твой пустейший разговор со школьной подружкой. Стоило морозиться!
     Впрочем, приключилась забавная, почти романтическая история.
    Значит, стоило.
Я заставил тебя, продрогшую, съесть тарелку супа. Ты согрелась, размякла… прониклась доверием. Сытая, разрумянившаяся и довольная, ещё поразглядывала книги на полках, и ушла…
И – зачастила ко мне.

***
Поначалу я не мог понять, то ли тебе приглянулась библиотека, из которой ты наугад выхватывала книгу и просила на пару дней. Не то нравилось (ага, просто по-соседски) просиживать вечера на диване, крутить телевизор, отвлекать меня от дел. Не то полюбились вечерние беседы за чаем…
Какие беседы? Кипучий монолог о друзьях, школьных романах. Роль моя сводилась к олимпийскому судейству: правильно ты считаешь, или нет. Ты всегда была абсолютно права! В основном потому, что тебя не очень-то волновало моё мнение. Не дослушав суждений старшего товарища (иронических похмыкиваний, главным образом), захлёбываясь от впечатлений, накипевших за день, ты счастливо кидалась в новую, курчаво набегавшую волну путаных страстей. И совершенно не задумывалась о том, что мне нет никакого дела до таинственных хитросплетений ваших чудовищных полудружб, приязней, соперничеств…
Сколько тебе было лет – тринадцать, четырнадцать? Не приходило в голову уточнить, но, в общем и целом, вполне миленько скроенное миниатюрное создание. Уже не подросток, ещё не девушка. Отроковица – сказали бы встарь. Широко вьющиеся каштановые волосы упорно схватывала ленточкой на лбу, то и дело смахивала их со лба, старалась запрятать подальше.
Между тем волосы были великолепные. Густые, блестящие. Зачем прятала лучшее? Почти всё остальное в твоём лице было не то что безобразно, а скорее – не очень приятно. Маленькие, с рыжевато-лисьим отливом глазки слишком поспешно рыскали по сторонам. Кривоватые зубки, тускло блещущие из приоткрытого рта, невольно рисовали образ  небольшого, но хищного зверька. Остренький подбородок усугублял сравнение. Курносенькая, пацаньи прыщеватенькая мордашка при всём том была симпатичной, вполне на уровне подростковых стандартов. А вот крупные, красивой формы губы неожиданно заставляли предположить потаённое звучание гармонических ладов, сложной гаммы недетской серьёзности, взрослости даже…
     Перепутанная болтовнёй, перещёлканная вечным щебетом взрослость эта была ничем иным, как тоскливым шевелением пробуждающейся к жизни души. Сонной, ленивой, не по годам  инфантильной…
     Но по напору неряшливо маскируемой беззастенчивости можно уже было угадать характерец, в который отольётся с годами юная, ещё охотно извиняемая смесь нагловатой наивности и нестерпимо-жадного любопытства.
Ты не раз пыталась сунуть свой остренький нос за взрослую дверь. Получала щелчок, но он лишь изощрял вкрадчивую поисковую работу по выяснению моих отношений с женщинами. Ты выискивала нужную, зачем-то нужную для тебя информацию…
Вообще ты  была скорее маленькой женщиной, а не подростком. Плотский трепет откровенно  вспыхивал в рыжеватых глазёнках при одном только упоминании о малодоступной для тебя теме, которая изредка, но всё же просачивалась, невольно просачивалась в наших вечерних беседах за чаем. Вот уж тут глаза твои загорались недетски поющим восторгом, и по каким-то обновлённым вибрациям, неуловимо изменявшим твой голос, я понимал – часть информации счастливо похищена.
     Да, ты была маленькой женщиной, женщиной-ребёнком с млечной душой, младенческим разумом и хорошо развитыми формами. И твой интерес был неслучаен.
     Я стал замечать – ты неохотно уходила домой, замешкивалась в прихожей. А таинственная твоя мама ни разу не встревожилась поздними возвращениями дочери. Жила ты по-соседству, провожать не было нужды, и я лишь фиксировал из окна благополучный твой переход через дорогу.
…случайно, через третье лицо выяснилось, что родители работают по контракту за рубежом, а ты живёшь с глухой бабкой и совершенно не стеснена в поступках и поведении.
     Я надеялся – расколешься сама… 

***
     Куда там!
Накручивала себе да наверчивала про папу-подлеца, про одинокую маму…
И однажды, когда слишком ты подзадержалась у меня, когда наступило и даже прошло время привычного расставания (а ты и не думала покидать диван, сидела себе – нога на ногу – отчаянно задрав юбчонку), я не выдержал.
Спросил напрямую – зачем тебе всё это нужно?..
Ты словно только и ждала вопроса. Ничуть не смутившись, по-кошачьи спрыгнула с дивана и мягко приблизилась, точнее – подползла ко мне вплотную.  Немигающе глядя, медленно, словно бы задумчиво, вывела пониженным голосом:
– «Знаешь что?.. научи меня целоваться…»
Называется – приехали.
«…куда приехали? Зачем приехали? Как приехали?..» – глупость эта несусветная завертелась в голове, и я потерялся с ответом. А, собственно, чего ещё можно было ожидать от маленькой бестии, от приснопамятного ангелочка из сказки, стынущего на улице и пригретого добрым прохожим? Но если там, в сказке, фигурировал колчан со стрелами и лук, из которого был повержен глупый прохожий, то здесь заострялись иные, не менее опасные снасти. Отчётливо волновалась грудь под прозрачной блузочкой, красной излучиной напрягался рот, сужались глаза…
    Для начала следовало поставить зарвавшуюся тварь на место.
– «Тэ-эк… а с каких это пор, милая барышня, мы с Вами на ты? Хотелось бы узнать… вот именно, хотелось бы узнать для начала…»
     Вопрос был «не по теме». Ноль реакции. Ты просто сменила тональность и проканючила:
– «Ну что тебе, жалко, что ли? Все девчонки умеют… а у меня даже мальчика нет из-за этого. Знаешь, как теперь таких называют?..»
Меня не интересовало как называют таких, изнывающих от рекламной страсти пацанок.  Куда интереснее было то, что вытворяет в данный момент эта самая пацанка, расчётливо подползающая к цели. И уже подползшая! И – самым решительным образом, пуговка за пуговкой – расстёгивающая блузку.
     …вот уже настырные белые грудки с припухлыми бледно-розовыми сосочками вынырнули из одежд... вот голубенькая юбчонка вослед за блузкой полетела в угол…
Я не мешал.
Я ждал – на какой стадии затормозится этот стриптиз?
Набитый дурак! Секунду, не больше, посомневалась ты перед сбросом трусишек, ажурным лепестком на верёвочках символически прикрывающих пах… Правда, на последнем, на самом ответственном этапе случилось всё же нечто обнадёживающее: бестрепетная прежде рука непроизвольно поползла вниз и легла на тёмно-рыжий, едва закурчавленный треугольничек...
– «Ну, вот и всё… – трагически прошелестела ты – я знала, что это случится…»
Театрально закинув главу и закативши очи, ты «красиво» ждала. Я молча притянул тебя…
Сердце щемило от тоски, от безобразия, и, вместе с тем, как ни странно, от безоглядной целомудренности этого бедного фарса...
Я тихо погладил шёлковые, наконец-то свободно пролившиеся на голые плечи кудри. Медленно тебя развернул...
    Развернул, и – расслабленной пятернёй, с оттяжкой, звезданул тебя по сочно круглящейся жопке…

***
Боже мой! Оглушённый звоном шлепка и визгом перепуганного зверёныша, заметавшегося по комнате, я вспомнил – всё. Весь многоразличный в стремительной цельности блуда карнавал, слившийся в лоскутный клубок…
    …вот и всё, что ожидало тебя, отроковицу с хорошо развитыми млечными буграми и плавно круглящейся жопкой…
Она, красно-белая, изумлённо откляченная из угла, пылала. А голова по самые плечи скрывалась под длинным ковром, куда ты зарылась от ужаса. Зарылась и, перепуганная, рыдала. Вздрагивала всем тельцем и рыдала, рыдала, рыдала… и остановить этот рыд не было никакой возможности…
     Чего рыдала? Оплакивала первый (и, уж прости, – рукотворный) поцелуй? Пятиконечная отметина ало, отчётливо вспухала на белой ягодице. Ну, чем тебе не путёвка в жизнь?..
     Я заорал:
– «Всё, всё!.. Замолчи! Оденься!.. Тебе же выдали путевку в жизнь? Так
какого же ты чёрта!..»
И стало стыдно.
Шутка с «путёвкой» была не из лучших. Пришлось пересиливать стыд.
Я достал из угла одежды, побросал на тебя и, насильно подняв, помогал одеваться. Ты стояла, голая и покорная, и, пряча глаза, рукой размазывала слёзы… и прихныкивала, прихныкивала… – дитя, лишённое клубнички с сахаром и тёплым молочком перед вечерним бай-баем в постельке.
Я едва удержался, натягивая ничтожные трусишки, от «напутствия» по второй нежной дольке. Ты почуяла неладное в намерениях наставника, и быстренько-быстренько дооделась сама…
        …в темноте переулка я хорошо разглядел, как завился и полыхнул уже не таимый, уже вовсю распущенный  хвост. Лисье зарево гнутой кометой напоследок всплыло и мягко растаяло в тёмной норе подъезда, куда ты шмыгнула, чтобы надолго уйти из моей жизни вместе с так и непрочитанной, невозвращённой мне книгой…
Я не узнал тебя…
…да, ещё тогда, оглушённый звоном шлепка и визгом перепуганного зверёныша, заметавшегося по комнате, я вспомнил – всё. Весь многоразличный в стремительной цельности блуда карнавал, слившийся в лоскутный клубок…

Карнавал
 
   …я вспомнил, я узнал тебя, гречанка! Гибкая, тонкая змея, чахоточно-злая в ненасытимой алчбе, чуть не оторвавшая мне яйца!
     …ошалело металась, страшная в своей смуглой красоте тварь, выла в раскорчёванной постели, а потом долго не давала уснуть… и свистела от злости, и выдавливала последние, уже болезненные, с лихвой вхлёстнутые в жадное лоно соки. «Так, болван похмельный, так тебе и надо!»  – сжимая зубы, проклинал я себя. Она ведь и не скрывала – ничто, кроме постели её, сумасшедшую, не интересует. «Зовёшь? Ну, так смотри, попью кровушку!..»
     И попила...
 «Я что, спать сюда пришла? Я же б... б-любительница. Спасибо ещё скажи, что денег не беру… но раз уж пришла, то своё возьму... а ну-ка, давай… давай-ка ещё разок попробуем!..»
И, сползая всем телом книзу, запуская в мошонку длинно-костлявые пальцы («пальцы воровки и музыкантки» – по собственному определению), давила до боли, выкручивала что-то во мне, в том самом «во мне», мне самому уже не принадлежащем, выкручивала  то самое «не хочу». И всё время что-то там, внизу, потрясающе бесстыжее вышёптывала, ласково переговаривалась на сокровенном низовом языке с отдельно взятым Нечто, мне уже не принадлежавшим. И, тормоша, колдуя, привораживая, добивалась – в который раз! – своего.
И болтала, болтала, болтала без умолку…
     «Тишина, ты лучшее из всего, что слышал» – Как сладостно было вспомнить эти строки  в опустевшем на рассвете дому!..
    
***
…я вспомнил, я узнал тебя, простодырая саблистка, изумительно просто дававшая всем и всякому. Сердце у тебя было доброе…
Сияя зеркально-ласковыми глазами, ты запросто шла с приглянувшимся кавалером в подвал, на чердак, куда позовут. Стройная мадьярка, случайная моя сослуживица, мы с тобой тоже долго не мудрили, просто зашли ко мне домой перекусить в рабочий перерыв…
 Мы даже не всё ещё доели, когда ты вдруг посмотрела на часы, поднялась и пошла по коридору, деловито высматривая подходящую комнату…
     От знакомых художников-сослуживцев после узналось – ты считала своим долгом «платить» даже и за бутылку лимонада, а не то что за полноценное угощение, каковым можно было счесть котлеты с гарниром и графин вина…
При этом была абсолютно здорова. Судьба весело хранила молодое тело, не травмировала душу. «А, не мыло, не измылится» – легко отмахивалась ты порою от моих укоризн.
     Заброшенная ребёнком в чужую страну, растерявшая родню, с детства обречённо усвоила – мужчине надо. Лучше дать самой, чем быть избитой, или, не дай Бог, изувеченной. Жизнь тебя уже успела поколотить…
     В пятнадцать родила. Отдала ребёнка государству, и с головой окунулась в спорт. В семнадцать стала классной саблисткой. На всесоюзном первенстве получила сквозное ранение, бросила саблю. Обучилась делопроизводству, и у богатенького шефа выудила квартирку. Прощай, общага! Чего еще желать сироте? Благодари встречного-поперечного, не обременяй души, покуда жив спрос на твоё тело, пари-порхай с лёгкостью в этом тяжком, занюханном мире…
    …две полные белые луны выплыли из-под юбки, из под чёрных кружевных трусиков… и упали на спину русые волны… и увяз я, как муха в меду, в тёплых, ласковых шёпотах…

***
…и очнулся, и узнал тебя, черноглазую бесстыдницу со смоляными косами. И вспомнил тягучую татарскую ночь с раскосым месяцем и сыром садом, куда приходилось бегать в покосившийся сортир, обнесённый лохматыми звёздами. И жалобы твои, и грудные напевы, и задышливые стоны, перемежаемые ликующим визгом...
    …и груди, и губы твои, и тесное лоно, и огненно-рыжие волосы, наплывающие из тьмы распаренной массы…  и какие-то споры о профсоюзах, о Солидарности, которую ты, гордая полячка, зачем-то защищала от меня. Чёрта ли мне в твоих бредовых профсоюзах, когда ты  солидарна со мной, а не с ними –  вон как ты поддакиваешь изголодавшейся плотью!..
     …и какие еврейские обиды? Не обижайся, милая… да отчего ж и не быть еврейскому вопросу! Русский с евреем братья навек… а в святцах, погляди только, сплошь еврейские имена – как не быть вопросу? А знаешь что, плюнь ты на свои эмигрантские проблемы. Не станешь ведь краше в своих палестинах? Не станешь. Краше уж некуда. Да и зачем, зачем? Вон какие полные у тебя груди!..  А густые волосы? Вьются они, тёмные, по плечам, струятся сквозь терпкий тысячелетний запах, сквозь душную ночь… и лоно твоё отворяется с плачем…
     …брось, ты не девочка, тварь несытая. Чего разнылась, какой, к чёрту, муж? Подумаешь, муж… от этого не умирают. Муж не уж, жена не стена… сама же, сама бегаешь, шлюшка. Плоть тебя зазвала, и мне смешно смотреть, как  ты прибегаешь задворками, краснеешь перед встречными за своими очками. Курсистка, синий чулок, аспиранточка хренова. Уж больно робко, больно стыдливо ты прибегаешь, вздрагиваешь от телефонных звонков…
     …иди сюда, стерва, я тебе не твоя сабля, я тебя не зарежу, не пораню через окошко… я тебе не месяц раскосый, ветвей не царапну, и донёсешь ты в целости свои телеса вместе с душой и продуктами в дом – папочку кормить, лапочку кормить, сыночку кормить…
     …я – плоть, я плотная жаркая масса. А ты – вода, славянская речка с плакучими ивами. Девочка-славянка, я же тебя узнал! Ты ходила ко мне в сновидения… вот и теперь пришла, распустив бледно-русые волосы. Ты опустила синие глаза, прозрачная девочка с нестеровским ликом, с телом лесной фиалки, с чистым весенним запахом…
          Я знаю эти слабые, нежные ноги. Я отличнейшим образом помню твои
рученьки-стебельки, обвивающие так горячо, так горячо! А полные губы, проникающие до дрожи!..  Ты стоишь наяву, я только забыл имя, но ты стоишь нагая. Как все вы, ждущие поцелуя, семени, зноя!..
Ага, ты хочешь луча – кинжального солнечного луча, рассекающего прохладные воды. Ты – капелька. Росистая, костоломная капелька. Ты ждёшь игольного лучика… а зачем? А затем, что он изнутри озарит подвижную, дымную в неосознании себя, сферу...

     А путь?
     А долгий, мучительный путь?
     А  первый трепет?..
       …да-да, ты лучше всех, ты в слабости своей милее всех, девочка-росинка. Но и ты почему-то не захотела трудиться, воевать, идти по изгибам. Не захотела струиться по излогам, растекаться нежностью, – идти, трепеща и разгораясь...
     А ведь раньше ходила!
Почему-то на этот раз и ты решила прийти на готовенькое, как все эти греко-татарские, польско-еврейские, дремотно-русские дивы. Прийти и сразу, напрямую, подпасть под молох, упасть куском текучей влаги под мохнатую лопасть, под жернов, перетирающий Божью плоть.
     Да куда ж вы все спешите?
Очувствуйтесь, осмотритесь – мир полон тайной прелести, он ритмичен и нежен, упорен и терпелив. Только войдя в его Ритм, прейдя его тёмно-золотые ступени, можно прозреть, исполниться Света!

    …зверь после совокупления печален…

  Еще бы! Тлел такой золотой огонёк, теплилась в мохнатых мечтах такая надежда, такая тоска неземного! Грезилось о пролёте бездны, о вечности… а что получилось? А получилось то, что зверь едва ли взмыл над самим собою. Едва ли вымахнул даже над макушкой леса. Рухнул, опустошённый и опечаленный, вниз. Рухнул в сопревший, пропахший текущей сукой валежник родимой берлоги…
 
***
…и ползёте, и лезете без оглядки в эту жвачную, знойную прорву!..
Куда же вы лезете, жалкие кроманьонки, позабывшие предков, отвергнувшие напрочь своих древних, великих сородичей, прародителей?.. Куда же вы все прёте, не озарённые Ритмом слепые твари, страстно-зрелые паучихи, помрачённые течкой зверёныши, совсем ещё младенцы, любующиеся едва опушённым хвостом?..

     …священный карнавал, многоразличный в стремительной цельности блуда – жрите, опивайтесь, блюйте!.. Всё равно вы всё позабыли…

Поцелуй

Да и все мы давно позабыли: граница пола – первограница. Первопричина всех войн. И пролегает эта граница ровно по изгибам змеящихся судорог блуда.
     …блуд, блуд, блуд – вот что увидел Он, и отшатнулся. И ушёл – до Второго Пришествия. До созревания твари во времени, когда зёрна падут не на камень, а на добрую почву. Когда иссохнет лоно, не озарённое ритмом, иссякнет семя, не увлажнённое нежностью. Когда уляжется  чад пустопорожних выбросов, иссякнет высвист пустот, завывание бешеных скважин. Когда останутся на земле лишь внемлющие Слову, Любви.  Слово,  внятное ещё блудящему, но уже возвышенному всё-таки…
Не станет нужды говорить с народами тёмною притчей – языком  рабов, шутов, мытарей блуда. И обретёт способность человек расслышать имя Бога, явленное прямым, чистым Словом.  – Прочищенным Словом.
     А ныне?
А ныне мы все живы лишь обломками Слова – трубчатого, засорённого, заиленного. А потому и первоначальные значения просматриваются трудно, едва-едва. Ослаблена высокая Связь. И всё-таки Слово – та самая тростинка, которую зажимали в  зубах древние воины, когда тайно проходили через броды в тыл неприятеля, последняя тростинка, сквозь которую просачивается кислород, жизнь для идущего под тёмной водою…
Человек переходит страшный, илистый брод. Воздух и свет подаются  сверху, через тоненькую тростинку Слова. В нём одном – Весть. Связь. Но тростинка заиливается  липкой тьмой, безучастностью, блудом...
И где надежда, что не закупорится тростинка окончательно, что не задохнётся человек, объятый водами?..
 
***   
Помнишь Безучастных? Эта сволочь исторгнута отовсюду. Никчемушные как вверху, так и внизу, серой тучей шатаются по серой земле, сопяще совокупляются с подобными себе. Лишённые огненного семени, не способные к потомству, почти бессмертные, воспроизводятся не друг от друга, а из остаточных серых энергий. Эти энергии блуждают в каждом из людей. И серые фантомы, исторгнутые больной фантазией человека, бестрепетны и бесплодны. Им не нужна Истина, Живое,  Целое.
А вот люди ищут её, Истину-Целое. Хотя не в силах найти и реликтовой своей половинки. Но даже несовершенство   т а к о г о  поиска выше совершенства безучастия. Потому что людям иногда удаётся вспомнить и озарить Себя…
    И – от отчаянья – мучат друг друга. Убивают, хотят любви. А любовь ускользает, ускользает…тёмная заслонка опускается между любящими. А может быть, это смерть, а не просто тёмная, рыжая, ржавая заслонка?..

***
…послушай, не отчаивайся. Будет и наш черёд восходить... Куда? Туда, где нет ни мужчин, ни женщин. Где счастье – в Истине, в Целом. Время, одно только время разделяет людей! А ты вот попробуй, узнай себя не временной,  а вечной –  увидишь столько реликтовых половинок на земле! И тёмная заслонка окажется миражом. Окажется, нет на земле ни мужчин, ни женщин. А есть всего-навсего – единое, и, как это ни смешно и банально, называется это единое вот так:  жажда счастья. Просто жажда счастья.
Да так ли уж просто?..
Мужчина – существо подвижное, плотное. Женщина – мягкое, влажное. И оба ждут слияния. Но только настоящего. И если истинно влюбленный понимает, что не любим возлюбленной, он предпочтет уйти, самоустраниться. Только бы не оскорбить неполнотой ни в чем не повинную половинку. В самый высокий миг отчаяния он прозревает – в других мирах, в других состояниях он когда-нибудь всё равно её встретит. И тогда она прозреет, и там, наконец-то, откроется по-настоящему, и полюбит – куда же она денется? – полюбит, полюбит!..
Разделяло время, и только. Он теперь сознаёт своё бессмертие, где добровольный уход с земли – нежный жест человека: уйти, тихонько притворив за собою дверь, не взволновав, не обеспокоив любимого…
Всё, что угодно, только не это! – Только бы не пережевали драгоценных, бессмертных зёрен звериные челюсти – жвала бездушия, подлой и мёртвой страсти.
Оставьте мужество для нежности! Громоздкий поцелуй варвара рождён даже не страстью, а слепою, жалкою жаждой. Жаждой даже не хоти, а – похоти…
     Вспомни неплодность, бессемянность гениев: великие учителя не хотели наследить попусту, их шаги по вселенной были тихи, легки и прозрачны…
     Отстраняясь от времени, вспомни себя, близких – что в детстве ты отвечала на вопрос: «Как жизнь»? Вспомни. Чаще всего ты отвечала: «Хорошо». А это значит – солнечно. Хорс – бог солнца. Коло хоровода, радость. Хоровод, ведь это солнечный круг, это кружение по солнцу. Хо-ро-шо: вот что ты отвечала в детстве. Хорошо – Колосо – Колесо. Коло – Солнце. Коловод – Хоровод вкруг Хорса…
  А что ответит старик? «Как жизнь?.. Спасибо, Бог милует».
А вот что ответит зрелость? «Как жизнь? Ничего…». Что это такое – ничего? Какое такое ничего? Это же – ничто. Это – плохо, стеснённо. Многосемянно и – тесно. Тесно от ядерно клубимого семени в глубине разъярённой плоти.
А ты отстранись…
И что ты увидишь, отстраняясь от времени, от себя? В самом сочном, в самом знойном, в самом ядовитом отрезке жизни человека – тьма. А в ней  кащеева игла – блуд. Помрачение и страх, подкатывающий под сердце…

***
…ты помнишь страх первого поцелуя? Страх в предчувствии настоящего? Это страх бредовых, липких ночей, это дурной сон, помрачающий то высокое, к чему и тянулся по сути, к чему протягивался тот самый – тот Первый, тот главный Поцелуй...
Но страх последующей грязи, не осознаваемый, но предчувствуемый страх – это и есть высокая боязнь оскорбить себя, свою реликтовую полноту. Это предчувствие того, что лишь слабый привкус счастья, а главное – плотный осадок горечи останется от недовоплощений. И в итоге от сияний, помрачаемых временем, останется лишь горечь и жажда...
Мириады соитий, случившихся на земле, не высекли звёздного, чистого счастья. Бессчётное распложение, бесконечное повторение страхов и ужасов не в силах было высечь из каменного круга лучащихся искр, перейти из тьмы  к о л и ч е с т в а  в просияние Благодати. Лишь единицы, угадавшие Ритм, освещённые нежностью, восходили на следующую ступень. Остальные были обречены лишь на чавкающие повторенья. Бесконечные зубы толкли бесконечную влагу, бесконечная плоть разбрызгивала драгоценное семя. Капли расплёскивались и сверкали под яростным, напрасным солнцем, багрово сходящим в ночь…

***
...неравенство ненасытности…

***
Послушай, а вдруг мы, именно мы заслужим право вырваться из круга? И маски падут, и заслонка растает, как мираж? И уйдём к областям, где ни стеснения плоти, ни чавкающей хляби? Свет, растворение осколочных блаженств. Целое, а не грустные осколки его…
Первый Поцелуй…
Когда бы воистину Первый! А то – мириадный, дробящий маленькое целое на мизерные частички. Сонное, завороженное временем круговое потомство – вот чего достигли мы все за жалкие тысячелетия бытования на земле. Вот чего боится истинно влюблённый – не подменил ли он нежность соблазном?
Соблазн – никчемное распложение, поступательное старение человека, пока ещё бесмертного, ещё идущего тёмным бродом с тростинкой, зажатой в зубах…
     …а Первый Поцелуй – воистину Первый – ещё только ожидает.
Медленное – сквозь века – развертывание всего, что таилось в Первом Поцелуе, это не круговая механика любви, заманежённая временами, но приоткрывающаяся тайна мира. Первый поцелуй – поцелуй вселенной. Не цветной карнавал, но прикосновение – в ослепительной белизне новых одежд – к первооснове яблонь, ядер, зёрен, миров…


***
   Послушай.
   Помоги развязать узелок!
   Ты слышишь?..

***
Да уже во всех уголках услышано! Всем, что ни есть на свете, услышано: радарами, звёздами, раковинами, морями, рапанами – послушай только – отголоски, переклички, эхи, эхолалии… а ты? Ну, что ещё сделать такое, чтобы случилось… случилась – Ты?
Господи, Боже мой, Господи, помоги, Господи!
Помоги, спаси и помилуй, Господи!..
Чего прошу, все просят. –
                Плодоношения, жирности, жадности, страсти, битвы, Чаши, смирения…
                И снова, и снова – страсти, битвы, развязки… 
Просят, вот и я, как они, слабоумные (сам такой!) – нелепого просят, беспомощного, насущного, беспощадного, ранимого, сильного, яркого, зрящего, слышного, чуткого…

Просят… прошу…. да хоть не сказанного – хоть услышанного, пусть где-то, как-то, там, здесь, во-он там – перераспутанного, замотанного в клубок, перепонятого поколениями, переотражённого в мирах, переуслышанного…
       Развяжи!

   …слышишь?
Ты слышишь меня?
……………………………………………………………………………………..
……………………………………………………………………………………..
……………………………………………………………………………………..
Неандертальцы, родные, ау-у!..

…………………………………………………………..
…………………………………………………………..
…………………………………………………………..


3-е ПРИЛОЖЕНИЕ

    Певчий Гад
 
  Сага о Великом
(Сохранившиеся отрывки из жизни и творчества   
Великого. Просто Великого)


Часть первая. Три короба.

***
                …и много-много солнц, и еще больше лун сменилось в моей долгой-долгой жизни, пока не нагрянули времена…
                Те времена и обстоятельства, где я занырнул в запредел. Не своею волею занырнул. После нескольких тяжелейших операций, когда меня вытаскивали с того света и был я подвешен на ниточке между миров, странным образом стал меняться, и очень  изменился сам образ жизни, её мирообраз, а с ним и что-то ещё.
                Изменился взгляд, память приоткрыла новое. То есть, не совсем новое, но смещённое в темноту, и – вдруг – проступившее, словно вспыхнувшее на резком свету. Всплыл из глубин образ Великого, позатёртый, было, временем и размеренной, «правильной» жизнью.
                Может, вытащили из областей того света не так, как следует, кривовато вытащили, как порою родовспомогательница вытаскивает или вынуждена вытаскивать «неправильное дитё»  из чрева – не тем местом?  Не знаю. Сны ушли в день, дневная жизнь переместилась в ночь. Поневоле стал сновидческим свидетелем дневной жизни, расхитителем ночи. Спал днём. Бодрствуя, записывал всякое…

***
...и стал водолазом, ловцом диких снов,
И стал земноводным в долинах проточных,
Ночным разрушителем денных основ,
Дневным соглядатаем знаний полночных,
Сновал между смутных стихий, похищал
Всё то, что нельзя наяву прикарманить,
И только затем, что совсем обнищал,
Не в силах уже никого одурманить
Ни словом простым, ни улыбкой родства…
Своих современников вдруг разглядел я
Такими, что новые мне существа
Открылись, когда занырнул в запредел я…

***
               
Фигура запредела

             Самой крупной фигурой запредела оказался… идиот. В самом классическом, эллинском  смысле идиот – частный человек вне партий, сословий. Просто человек. Идиот.  Вот об одном из таких, Великих Идиотов, сложилась Сага. Из записей, из «архива». Так его и станем величать – Великий. Просто Великий.

***
Да, вот так и сложилось со временем тут, в этом жалком, крохотном сегменте мироздания, на планете Земля: таинственны оставались одни только чудаки, блаженные, юродивые. Остальные – прозрачневели, становились всё более опрозраченными смыслами, рацио, Числом.
Чудаки жили Словом. Старым, как мир, пахучим, как осенняя яблоня, Словом...

***
Увы, обломки… только обломочки остались от жизни Великого. Велик он был  всем – неординарностью идей и поступков, неизбывной глупостью, граничащей с полным идиотизмом, восхитительной мудростью, не всем и не сразу видимой. Обнаруживали её – с изумлением  для самих же себя! – только с годами… и то лишь более-менее знавшие его, кое-что понимающие в жизни.
В чём феноменальность Великого? Ну, об этом вся книга. Или – Сага. Точнее, обломки её. И мы даже не станем называть имени-отчества-фамилии главного её Героя, которые у него, конечно же, имелись, как у любого среднестатистического человека. Возрос в образцовой советской семье: отец геолог, мать соцработник, старшая сестра, благополучно женатая…
И все они не просто не любили Великого. Как бы выразиться?.. Так, возможно, не любят какую-то неординарную частичку в атоме, навроде нейтрино.
Чужой он был, всем чужой. Дикий, непонятный, Великий…
Но – к делу.

***
Однажды, воодушевлённый некоторыми успехами в стихосложения, поздний  уже, заматеревший  Великий, в подражание знаменитым, изваял Оду. Себе самому. Назвал: 
«Певчий гад».
Ну, так и озаглавим обломки.

ОДА

«Я в лавровой опочивальне
Хочу на лаврах почивать,
Обрыдло в спальне-ночевальне,
Как всяко быдло, ночевать.
Я представляю: вот кровать,
Увитая роскошным лавром,
На ней двум-трём пригожим лярвам
Вольготно будет мне давать
Сопеть в обнимку с ними рядом,
И просыпаться, и любить
Всегда самим собою быть,
А не каким-то певчим гадом.
Я заслужил! Я не охально
Такую требую кровать,
Я жить хочу опочивально!
Хочу на лаврах почивать!
Мне надоело воровать,
Из воздуха стяжая славу,
Я славой отравил державу,
И лавра сладкую отраву,
Герой и буй, хочу впивать!»

***

Красивый пожар был

Впиваюсь, как хищник, в былое, вспоминаю – а с чего, собственно, всё началось? Жил обычный мальчик, жил себе, сопел, сопли мотал на кулак, и вдруг…

А начиналось так:
Впервые нажрался Великий в школе. Отметил обязаловку всеобуча по-взрослому. Наслышан был: доброму делу «дорожку промочить» надо.Ну и промочил…
Купил на украденные у папашки копейки «огнетушитель» красного вермута, и…
выжрал, болван-первоклассник. До донышка высосал. Хорошо ещё, жрал на детской площадке. Иначе б не дополз до дома и не получил от папашки таких звездюлей, что хватило на всю оставшуюся жизнь…
А хватило их, звездюлей, и на долгую ненависть к родителю. А заодно и к школе. И к родимому дому…

«Будем всякой хернёй заниматься,
Будем падать и вновь подниматься,
Будем, будем… а после не будем.
Заниматься  хернёй нужно – людям...»
(Из поздних опусов Великого)

***
Избитый «папулей», изобиженный малый ушёл из дома на следующий же день. Ушёл недалеко, но умненько – на уютный чердак родимой трёхэтажки. Пожил там пригожими сентябьскими деньками, а их выпало ровно семь, комфортно.
Ночевал на бесхозной ветоши. С раннего утра, со своей верхотуры, из слухового окошечка начинал хитрую разведработу – выслеживал час, когда вся родня расходилась, спускался с чердака и проникал в собственную квартиру через окно на кухне. Благо, первый этаж, рядом со слуховым окошечком пожарная лесенка… какие проблемы?
Запасами из холодильника и кормился…

***
Кормила в первую очередь природная смётка, изворотливость, хитрость, вороватость. Всё можно обмануть, везде извернуться, всё обойти. Только не природу. А  природа не одной лишь весной-красной радует, летним теплом балует, – лютым холодом потчует, снегом-льдом попытывает, зимы снежные напускает… а даже и осенью подмораживает.
Они, они, именно они, первые осенние заморозки, а не жадность и природная вороватость вынудила великого человека забрать из дома не только очередную порцию съестного, но и деньжат для сугрева.
Винцо винцом, но и огонька захотелось… как не понять. Распалил, гад, костерок на деревянном чердаке, испёк картошку, клюкнул бормотушки, заснул. Сон был безоблачен…
Но – до поры. Клубы едко смердящих облаков плотно стояли над головой очнувшегося Великого и, кажется, говорили:  «Выбирай. Пора. Вставай. Или усни навеки. Теперь или никогда…».

***
«…приходил какой-то жёлтый,
Он шугал его: «Пошёл ты!..»,
Только жёлтый уходил,
Фиолетовый будил…»
(Из виршей-воспоминаний о снах милого детства)

***
Великий выбрал – проснулся. И увидел: чердак  тлеет, струйки дыма расползаются уже не только от очага, но и от ветхих деревянных перекрытий…
Кинулся тушить костерок – топтал, кашлял, задыхался. Сухие балки  вот-вот вспыхнут, а тогда… не только дом, но и Великий мог сгореть, и пропасть на фиг, и не оставить о себе Эпоса, Саги… хотя бы обломков ея…

***
Пришлось спуститься вниз, сдаться взрослым. А в итоге…
В итоге на целых два годочка попал в зону для малолетних преступников – за  поджог многоквартирного дома.
Это первая страница жизни, от которой в памяти навсегда остался едкий осадок, а в груди хронический кашель и навсегда надтреснутый хриплый голос «а-ля Высоцкий». Впрочем, причина хрипоты крылась ещё и в более раннем детстве. Но не всё сразу…

***
«Дом горел. Прибыл отряд.
С похмелья отряд строг.
«Никто не уйдёт. Все сгорят!» –
Красивый пожарник рек.
Добил бычок. Сказал Вашу мать.
Пламень был чист. Бел.
Чёрный брандспойт. Жёлтая медь…
Красивый пожар был…»
(Из позднего Великого)

***
…тогда-то, раным-рано – после битвы с «огнетушителем» грязного винища, битвы с  пожаром, битвы с папулей, битв на зоне, стал Великий осознавать шкурой, ещё не очень дублёной, что всё в этом мире – Битва. Видения надвинулись позже.  И заслонили…

***
Перчатка-самолёт

И заслонили Великому простую реальную жизнь, такую, как  есть, в её прямоте-простоте. Нахлынули мороки-миражи. Откуда нахлынули? Бог весть. Только затуманило глаз, зашумело что-то в башке идиота, во всём, распахнутом миру существе, такое что-то заворочалось, с чем нет и не может быть сладу.
Это потом он понял – его призвали. Не в армию, не в тюрьму, которых, не избежал Великий, но позже, а в инстанцию посерьёзней. Верить не хотел, не стремился в инстанцию эту несусветную, и даже сопротивлялся поначалу.
Противление это и дало, вероятно, некоторый уродливый наклон в творчестве… но всю-то свою жизнёшечку подчинил-таки Силе. Той самой, никем и никогда не понятой Силе. Творчеству.
 И служил. Служил верно, до конца. Как мог служил – со всею истовостью, искренностью, прозорливостью…

***
Великий лукав. Дураковат не в меру. В последних классах школы двадцатилетний переросток, несколько лет потративший на подростковые колонии, вынужден был доучиваться с нами, пятнадцати-шестнадцатилетними. Он явно отличался от всех, как настоящий Неандерталец от кроманьонцев. И ненавидел халдейский глас, истерический вопль педагогов. Первый написал стихотворное сочинение об ученических годах,  поименовав его как «Школьный вальс»:

«Мы в школу шагали,
А в школе шакалы,
Которые сделали нас ишаками,
Указками били, дерьмом нагружали,
Пасли, и над ухом дышали, дышали…»

***
…но ведь и я, сам тайный неандерталец (пока ещё тайный), стал поражать его самодельными стихами. Стихи были чудовищны и потому нравились Великому.
Особенно его поразило двустишие про нежную девочку, про невозможность красиво признаться ей в «красивых» чувствах, а потому под конец любовной эклоги раздавался там идиотический вопль:

«Мне покоя не даёт
Твой перчатка-самолёт!..»

Великий хохотал, как сумасшедший: сгибаясь, переламываясь в поясе, чуть ли не падая на сырой весенний тротуар, по которому мы шагали из школки после уроков…
А потом взял да насочинял про себя, нередко икающего и заикающегося во время глубокой пьянки:

«Мой приватный логопед
Как-то сел на лисапед,
В грязь упал, и напугался,
И захрюкал, как свинья…
Матюгался, заикался,
Стал такой же, как и я…

Ходим мы теперь вдвоём
К логопеду на приём...»

***
И обрывочек ещё:
«…и с тоски
Сел в такси…»

***
А я читал ему, читал на полном серьёзе другие стишки, и сам внутри хохотал. 
Я прочитал ему эпос: «Про Корову, Таракана и Паровоз», где все три персонажа дружили, враждовали, стремились. Эпос венчался лирическим пассажем, где после столкновения коровы с паровозом вырисовывалась величественная степная картина:
«Лягушки квакают вдали
И Паровоз лежит в пыли…»
Великий хохотал. А я ликовал, учуяв родственную душу. И снова, и снова нёс вдохновенную ахинею. Потом я назвал это так: прозотворение…
Нельзя? Но почему! Стихо-творение – можно, а прозо-творение – нельзя? Можно.

***
Моль из Хухряндии

Можно многое. Можно вообще почти всё, если на взлёте, на вдохновении, даже на восхитительном порыве вранья, которое уже большая правда, нежели сама правда. Главный закон творчества: не соврёшь, не расскажешь.

***
Я рассказал ему про Моль.
Великий, изумившись, признался, что никогда не видел Моль. Он попросил обрисовать её черты, параметры и образ жизни.
Пришлось объяснить, что Моль живёт в шкафу, что это прекрасное белокрылое существо размером с филина. Вылетает из шкафа исключительно по ночам и питается специально заготовленным для неё тряпичным хламом. Хороших, добротных вещей Моль не ест, поскольку уважает хозяев дома и заключила с ними мирный договор, по которому люди оставляют ей указанное договором пропитание…

***
«Перед тем, как стать хоть чем-то,
Надо помечтать о чём-то…»
(Из поучений Великого)

***
Великий верил и просил показать Моль. Но поскольку Моль появляется только ночью, я обещал ему показать детёныша Моли. И даже подарить ему этот плод воздушного соития Моля с Летучей Мышью. Она ведь также, как и Моль, проявляется только в тёмное время суток. И тогда, в потёмках, нужно только выждать время и выкрасть детёныша…
Но это потребует изрядной ловкости, длительной тренировки, а посему отложим до лучших дней, до ласковых летних вечеров.
Великий верил…

***
Верил, и даже писал эклогу про Моль и Летучую мышь. Она затерялась в скитальческой его жизни, остался обрывочек:

«…шестигранною, костяною
Рамкой, пущенной сквозь весну,
Нетопырь снуёт под луною,
Перечёркивает луну,
Ископаемый птеродактиль,
Прошмыгнувший под прессом лет…

(…оставляет от мифа редактор
Только фабулы микроскелет…)

Вот и всё. Ни зверем, ни птицей
Обозначиться не спешит.
Ужас кружится над черепицей.
Жуть кожевенная ворожит…»

***
Отрывочки. Видимо, из «дневника». Не вёл он дневники. Ночники вёл:

«Дикое желание в осеннюю ночь – схватить булыгу и разгваздать звезды. Вдребезги…»

* * *            
           «…коготочки не топырь,
           Я и сам, как нетопырь…»

* * *
Великий лукав. Верил мне лишь потому, что у него самого жили диковинные создания, за которыми трепетно ухаживал и никому не показывал. Чтобы не сглазили. Очень нежные они были. А звали их – Хухрики. Их было двое, он и она. Он – Хухуня. Она – Хохоня. И оба они – Хухрики, выходцы из страны Хухряндии.
Они родили детёныша Кузюку, и со всеми этими созданиями Великий обещал меня познакомить. И даже показать могилу их прародича – Главного Кузенапа.
Но не познакомил.
Сказал, что в погожий день отнёс нежные создания в горы, положил на травку у могилы Главного Кузенапа, и отпустил восвояси. Убеждал и меня отпустить Моль на волю. Я сопротивлялся.
Великий верил. Верил каждому моему слову, особенно нелепому.
За это я его и любил. – За природное неандертальство.

***
Верить-то Великий верил. Но сомневался. Сомневался вообще во многом. И в конце концов усомнился в самом устроении мира, в правильности устроения  его. А не наоборот ли кто-то нехороший всё перевернул вверх тормашками? Злое сделал добрым, а доброе злым?..

***
И предложил Великий свой Вариант Доброго Мира. И написал целый трактат.
Трактат за давностью бурных лет не сохранился. Остался обрывок со стишками, случайно прилепившимися к старой папке.  Точнее, обрывки стихотворения, из которых, впрочем, можно догадаться о величии Целого:

«…шатучая ива... плакучий медведь...
Как всё это славно сложилось!
А ведь
Сложись чуть иначе, стань мишка шатучим,
Мир тотчас же стал бы плохим и плакучим,
Плачевным бы стал, кровожадным и гнусным,
Урчащим из кущ…
Но не будем о грустном.
Мир так поэтичен!.. В нём нежен медведь,
Лирична мятежная ива, а ведь...
Но – нет!
Нет, нет, нет.
Так ведь лучше?
Так ведь?..»

* * *
И ещё какой-то обрывочек, довольно бессмысленный и, скорее всего не имеющий отношения к Целому. Но, пытаясь соблюдать историческую правду, приведём и его:
«…волки, волки,
А где ваши тёлки?..»
Это всё, что осталось в той папке. Были, правда, и другие папочки с рукописями… Но речь о них впереди.

***
Гы-ы-ы…

Впереди расстилалось для Великого нечто невеликое, судя по общественному озлоблению, вызванному публичными его проектами. Имел слабость, отвагу и глупость составлять проекты.
Неравнодушный к  бедам Отчизны, не только запивал горькую с малолетства, но составленные при этом, вдохновлённые любовью к ближним, особенно к собратьям-русичам проекты направлял прямиком в газету. В самую главную партийную газету. Чтоб непременно услышали серъёзные дяди и приняли неотлагательные меры.
Дяди принимали. Не просто швыряли в корзину рукописи, но, усердные, слали тревожные сигналы в школу, детскую комнату милиции, родителям…
Особенное негодование вызвал проект резкого повышения демографии в стране.  Поняв окончательно, что ни увещеваниями, ни материальными посулами рождаемости не поднять, Великий предлагал сугубо действенные меры. 
То есть, обернуться и посмотреть назад… куда?..
О, ужас! – Великий предлагал возродить методы проклятого царизма. Одно это уже попахивало политической статьёй, избежать которую Великому помогло лишь его  малолетство и добрая репутация родителей…

***
Суть проекта: Великий решительно доказывал, опираясь на исторический опыт, что громадную и дикую территорию России (на две трети в зоне вечной мерзлоты) невозможно было освоить без всевластия мужиков и бесправия баб.
По его логике, женщин снова следовало лишить паспортов и пенсий. Лучшая пенсия – дети.
Как было при царе, в крестьянских семьях? Только у девочки циклы наладились – замуж. И рожай, рожай, рожай… – сколько Бог даст. Покуда утроба своё не отработает. А дальше: «Сорок пять – баба ягодка опять». Поговорка проверенная.
И если под старость оставалось у многодетной матери из полутора-двух десятков  детей  два-три кормильца, считалось, что жизнь прожита женщиной очень умно и хорошо.
Кроме того, отсутствие паспортов обеспечивало прочность семьи. Разводы случались редко, да и то лишь в образованных сословиях. О правах женщин вопили  только университетские дуры. Деревенские же бабы, главные рожаницы, о таком и не слыхивали, и не думывали вовсе.
Если муж добрый, работящий – и хорошо, и никаких писаных прав не надо. Если  раздолбай, так он и в Африке раздолбай. При любом времени и общественном строе раздолбай.

***
Скорее всего, стерпели бы и мыслишки про царский режим власть предержащие, кабы не имел Великий дерзость ввернуть пассаж, подвергавший сомнению материальные посулы для рожаниц. Он сделал прогноз – если деньги и повысят рождаемость, то за счёт мусульман и цыган. А русским всё одно кирдык, коли не отобрать паспорта у баб и не лишить их пенсий.
Вот за это – за нац-подкоп – его и проработали в милиции, школе, а потом и в родном дому. Отвечал он на проработки согласным кивком головы и дичайшим звуком «Гы-ы-ы…» Это было одновременно и утробное «Угу» – «Ага», и выражение утробного же, прямо-таки животного смеха. В зависимости от ситуации. А поскольку фрикативный звук этот мог семантически и фонетически видоизменяться до бесконечности, годился на все случаи жизни. Следовательно, уличить Великого в издевательстве над старшими совершенно не представлялось возможным…

***

Попыток прославиться, тем не менее, не оставил. Принёс объявление в газету. Звучало страшно:
«ЗАРИФМУЮ – ВСЁ!»

И приложил образец:

«Вновь японец, дебошир,
Глаз косит на Кунашир,
А другой свой глаз, шайтан,
Всё косит на Шикотан,
Но, горяч и шевелюч,
Шевелится Шевелуч…»

Стишки не взяли. – Политика.

***
Политика политикой, политика, это конечно… но есть же и более серъёзные вещи! Глубинные, корневые, настоящие. Они-то и волновали Великого в первую очередь. Не потому, что такой хитромудрый, а потому что так жил, так устроен был, так чувствовал: на поверхности пена, гляди глубже! И – глядел. Всю жизнь глядел…

***
«Темна вода во облацех…» 
На земле темнее. На земной воде ворожат. Марь колдовства.  А колдуны – кто?
А – повара, заваривающие революции. Вмешиваются в бурные дела. Заварушка, бунт, драчка (в пивной, в борделе) – колдуны тут как тут. Или так себе, шишиморы.
            Вроде убогонькие, не шибко страшненькие с виду, но  ловко подбрасывающие хворосту в огонь.
Или – учёные. Зависит от диапазона стихии. Буря, огонь, град, ливень – стихия  «учёных». Подкормка же «классических» колдунов, упырей, вурдалаков чаще в ином. –
В кишеньях, в нечистотах народных. Незаметно, тоненькой вьюжкой завиваются в бурные дела, непостижимым образом становятся «своими». Возглавляют революции, перевороты, правительства. – «Кровушки надоть!..»

***
Ленин очень сильный колдун. Сильнее даже Троцкого. Сильнее Сталина. Тот смотрел на Ленина, точно кролик на удава, беспрекословно исполнял все его заветы, даже сомнительные. Что после распада обидно.
План устройства СССР по экономическим зонам, а не по нацреспубликам, предложенный Сталиным, был  дальновиднее в перспективе. Но Ленин сказал «НЕТ», и Сталин съёжился. И за четверть века  полновластного правления не посмел  переделать по-своему. А то, глядишь, жили б и ныне в единой стране. Сильный колдун Ленин. Очень сильный. Впрочем, «Темна вода…»

***

И создал Великий Кантату. Целиком не сохранилась. Отрывочек разве:

«…устав от молений, глумлений,
Сложив свои кости в карман,
Восстав с богатырских коленей,
Рассеяв былинный туман,
Амур Енисеевич Ленин
Уходит в глухой океан…»

***

Плата за прямохождение


Глухой океан ненависти окружал Великого всю его жизнь. Не всегда шумел, вздымая валы и швыряя раскалённую пену в лицо, чаще всего океан глухо таил в себе ненависть, которая выплёскивалась в самые непредсказуемые моменты бытия. Впрочем, и сам Певчий Гад был непредсказуем, так что минус на минус иногда всё же давал плюс. Главным образом  выразилось это, как теперь выясняется, в творчестве и всплывающих из мутных глубин воспоминаниях…

*** 
Не любили Великого учителя. Не любили, и всё. Хотя лучше всех решал задачки, быстрее всех соображал. Иногда даже, откровенно глумясь над халдеями, как величал учителей, раньше всех тянул руку, когда ещё не был даже окончен вопрос…
  Но, что ещё страннее, не любили родители. Особенно могучий «папуля», геолог, отравивший в младенчестве сыночка…

***
«…ты Царь? Живи один.
Ты Раб? Живи семьёй…»
(Из плача о родимом доме)
***
А было дело на северах. Пил папуля с дружками-геологами водку, кидали окурки куда попало. Один попал в тулуп, где был наглухо закутан млад-Великий… и тот задохнулся.
Не совсем насмерть задохнулся, – пришла «мамуля» из магазина и обнаружила  подозрительный запашок из детского тулупчика. А также подозрительные корчи и покашливания из него же…
Так на всю жизнь и остался Великий, спасённый от пьяных геологов, с голосом Высоцкого, но с некоей писклявостью, в отличие от Владимира Семёновича. В дальнейшем самоотравление уксусом  (как всегда, не окончательное отравление), плюс гарь от пожара на чердаке добавили хрипотцы…
Так, год за годом, формировалось его знаменитое хриплое «Гы-ы-ы…» – на все случаи жизни.

***
Из цикла Великого «Наблюл»:

«…из стоматологии выходили, харкая кровью, люди…»

***
«Молчаливый болтун. Есть такие. – Снаружи безмолвие, а мысли внутри болтают,  крутятся, тараторят…»

***
Труждаясь беспросыпно над приборами в сейсмостанции (о ней позже) и над «огнетушителями» вермута, Великий всё же находил время для некоторых размышлизмов, чаще всего не имеющих лично к нему отношения.
Он Размышлял Вообще. Чем и был значителен...
Но вот подвернулась бабёнка из другого города, бездомная, и пригрел её Великий в своём подвале многоквартирного дома, уставленном не только приборами, но вполне приличной кроватью. И зачала она. Как позже выяснилось, не от Великого. От заплутавшего шатуна, скрывшегося потом в неизвестном направлении.
Но тогда ещё Великий верил, что – от него. И проникся жалостью к бабьей доле, и написал:

«Трагичен не только сам человек, движущийся непонятно откуда и неясно куда, трагичны проблемы, наклубившиеся на его пути. Например, проблема прямохождения человека: рожать стали женщины в муках! И, что характерно, люди – единственные позвоночные, которые рожают в муках.
Вот «медицинский факт»: у животных кости таза скреплены подвижно, а у человека срощены между собою. Иначе просто не смог бы ходить на двух конечностях.
Это, конечно, преимущество с одной стороны, но с другой…  при родах кости мучительно раздвигаются, вопреки «гордому замыслу» человека о Человеке. Замыслу ходить прямо – гордо!..
Отсюда муки рожаницы. – Плата за прямохождение…

…а ещё кроманьонцы совокупляются чаще всего неестественным способом – способом «бутерброда». Мужчина на женщине. Тогда как самый естественный способ – сзади. Как говорится, «раком».
Это позволяло древним людям, которых вечно подстерегала опасность со стороны дикой природы, во время совокупления обозревать близлежащую местность, откуда в любое время мог появиться враг или хищник и сожрать милующуюся парочку… а потом выхаркнуть кости…
Да и само расположение женских половых органов в старые времена было  ближе к анусу, чтобы в любой ситуации совокупиться стоя. Это уже потом, позднее, вместе с благами цивилизации стал варьироваться женский организм, вагина «взбрыкнула» и надумала «мигрировать», перемещаться поближе к животику. Женщины всё чаще принялись, предпочитая комфорт, совокупляться лёжа…
А что? Заперла дверь, легла себе на спинку, а мужик – давай, работай. Опасаться нечего, хищник не заползёт в дом, не сожрёт… чего опасаться?
Древние совокуплялись «раком» не только потому, что это давало известную безопасность, но также ещё из гуманных соображений: девственная плева рвётся менее болезненно при таком способе.
Любой медик подтвердит...»

***
…и задумался Великий, когда всё почему-то зашумело-загудело-запело  внутри, стишками заклубилось – а почему, откуда это зашумело? – задумался Великий. Задумался, на торфоразработках пребываючи, подключаючись, как прояснилось позже, к Её Величеству Поэзии. Неизвестно откуда возник этот шум, как это и бывает у настоящих великих – неизвестно откуда и зачем бывает, – но однажды задумался непредсказуемый Великий об истоках литературы, а не только о стихийном творчестве. Ибо после зоны, между лекциями в знаменитой пивной, о которой ниже, стал посещать самые разные библиотеки.
Задумался о Серебряном веке, о всех его вычурностях, выспренностях, сопряжённых не с Солнцем, а с луною. С поэтизацией «волшебницы-луны», которую, впрочем, Пушкин любил называть глупой. Почему? Уже не спросить…
 И о Золотом веке задумался Великий.  И о циклах – космических в первую очередь, а также и о женских циклах задумался… и связал всё это в опус. Не очень пристойный, однако, но из песни слова не выбросить:

«…в нашей Солнечной системе
Ворожить на лунной теме,
Всё равно, что жить в п…
Трубы Солнечные грянут,
Циклы месячные станут
Годовыми. Как везде».


День непопадания в урну

Как везде и всегда, в знаменитый день «Непопадания в урну» Великий сделал запись. На этот раз не на обрывках, а в толстой амбарной тетради. Это следует из дальнейшего сопоставления некоторых дат и жизненных вех героя:

«…да никакая не Эволюция! Пошёл Обратный путь – Инволюция. У Неандертальца мозг был свыше двух с половиной литров. Чуть позже, у кроманьонцев – два с небольшим. У нынешних хомо-сапиенс полтора-два. А зачем больше? Основная работа проделана пращурами: изобретён топор, нож, лук, орало. Одомашнена лошадь, собака, корова…
Изобретено и усовершенствовано главное средство передвижения на протяжении тысячелетий – Телега!..
А ещё седло, упряжь… миллион «простых», как бы само собою разумеющихся для жизнеобеспечения вещей: дом, печь, огород, пашня…
И на кой они чёрт теперь, большие мозги, когда всё основное, требующее мощного разума, смётки, – уже изобретено? Долбать по «клаве» – много ума не надо. Можно расслабиться, атрофировать мозги, передовериться роботу, разучиться воспринимать компьютерные программы, придуманные когда-то людьми, а теперь, однако, и не нужные вовсе. Живи на готовенькое…
Только вот: в первую очередь не нужны роботу сами люди. Ну, на фиг они нужны машинной расе, обогнавшей поглупевших людей, доверившихся роботам, впавших в техногенный кайф и – обдолбанных виртуальной наркотой?..
 Инволюция, однако»

***

Из «максимок» Великого:

«…человек, уснувший под телевизор, уже похож на человека…»

***
…да и мамуля не очень любила сыночка. Почему-то не любила… может, зачат был не по любви? Тайна. Тревожить не будем. Тем более, Великий сам подавал, очень даже нередко подавал поводы к нелюбви.
И сестра не очень любила…
И сотоварищи относились с недоумением… и девушки странно,
очень странно к нему относились…

***

Из цикла Великого «Белибердень»

«Что ж зазря глазами хлопать,
Пенелопица?
– «Рыбки бы чуток полопать…»
Да не лопается.
И не ловится, и не лопается…
– «Не ходи за лоха замуж,
Пенелопица!..»

***
…и решил он свести счёты с жизнью. От нелюбви. От странной, от грустной
нелюбви к себе. Такому любимому, нелюбимому…
Да, но как свести? Прыгать с башни? – Страшно. Застрелиться? «Ружжа» нет. Таблеток нажраться? Денег нет, рецептика нужного нет…

***
Выбрал время, когда все домашние на работе, включил духовку, сунул башку.
Пахло плохо. Очень плохо, неприятно пахло…
И решил он передохнуть… отдохнуть чуток. Прилёг рядом с открытой духовкой, в  обнимку с нею, да и заснул.
А тут  вдруг – «папуля»!..
Явился домой вне всякого режимного распорядка, и – привёл всё в порядок: выключил газ, открыл настежь окна, выдрал Великого – на позорище, на погляд  всему двору,  на крыльце дома, – выдрал безо всякой пощады сыромятным ремнём по голой заднице…
И Великий в очередной раз сбежал...

***
– «Что за день такой?.. – Вопросил задумчиво Великий, остановив меня однажды на осенней ветреной улице – какую дрянь ни кинь в урну, то рука дрогнет, то ветром снесёт в сторону дрянь…что это за день? Это, наверно, особенный день. Такие, наверно, именуются как-то по-особому. А как?..»
Почесал колтун памяти под ещё мощным, огненно-рыжим снопом кудерьков, и махнул рукой, вырубил на века:
«А вот так – «День непопадания в урну»

***

Под мнозими нозями

День непопадания в урну был не самым худшим в многострадальном странствии по долам земным. Это был один из самых спокойных и благостных дней в бурной лыве  великого потопа, точнее сказать – пучины жизни Великого. Его, непредсказуемого Неандертальца, почему-то очень много били в этом опасном, рехнувшемся, ничего не понимающем мире. Били, в основном, кроманьонцы – по своим ничтожным законам и правилам…

***
 «…это тебе не детские игры, это старинное дело, это очень странное дело!..  Как только увижу Кремль – х… встаёт» – мистически этак, выражая полнейшее недоумение, говаривал Великий. И вспоминал, как его потоптали у Кремля.

***
  «Трахнул прямо в Александровском саду, на травке, под самой кремлёвской стеной одну тёлку… а раньше не мог, не вставало…» – плакался притворно. Притворно, ибо тогда ещё любил только одну девочку, а не тёлку – отличницу Тоньку Длиннюк. А она его нет. Ещё нет. Длинная, прыщавая, не очень складная отличница из хорошей еврейской семьи, чем она привлекла хулиганистого неандертальца Великого? Тайна… 

***
«Как много девушек хороших!
Как мало искренних шалав!..»
(Из заплачек Великого)

***
 Купил он неприступную отличницу дичайшим образом. На свидании, которое вымолил в последнем классе, перед окончанием школки, рассказал как однажды по пьянке заснул в сортире и упал с унитаза, и ушибся, и разбил голову…
Длиннюк побледнела от кошмарного в предельной и ненужной никому, кроме Великого, откровенности,  и – пала в обморок… тут же, на скамейке, под вешней сиренью…
Но, очнувшись, прониклась к идиоту какой-то необычайной, жертвенной, вседозволяющей любовью. Женщина, женщина… тайна!..

***
          После этого свидания,  после рассказа о падении в сортире и, как следствие, падения самой Тоньки в обморок под вешней сиренью, а также и дальнейшего падения вообще, она уже готова была на всё… но, вишь ты, у него, якобы, не вставало нигде, кроме как у Кремля.

***
«Порядочный человек стихов писать не станет!..» – воскликнул Великий.
И тут же написал:
 
«…тут хоть пошли, хоть не пошли,
История пошла,
Он девочке сказал пошли,
И девочка пошла…»
***
  «Державный восторг, однако! Или фаллический символ?.. Ведь что такое Кремль? Башни, башни, башни торчком! Как тут не встать Самому?..»
За это менты (спецменты кремлёвские) и простили. За «Державный восторг». Потоптали, правда...
Первый удар тяжкого глянцевого сапога по голой ж… Великий ощутил на склоне травянистого кремлёвского холма в Александровском саду, прямо под Кремлёвской стеной. Ощутил, освобождаясь, наконец, в соитии от длительного застоя в простате. Крик счастья и – одновременно – боли вознёсся выше кремлёвских башен. Но не был услышан свыше…
Битие Великого менты, изумлённые кощунственной картиной совокупления в ясный день прямо у Главной Святыни Державы, продолжили уже в спецузилище. Могли и насмерть забить, но неслыханная дерзость пучеглазого болвана, а также «Державный восторг», про который избиваемый продолжал вопить, смягчили сердца  глянцевых милиционеров.
И они потом даже налили ему стакан чистой, и похвалили девочку Длиннюк за молчание и благоразумно опущенный взор во время истязания распластанного на бетоне голого, белого, но уже синеющего червяка.

***
«…добрых – больше…»

***
 «…и окажешься под  мнозими нозями…» – воздевая палец нравоучительно, многозначительно клекотал Великий.

***
…а ведь и то… без стыда рожи не износишь…

***
«Женщины, женщины…
Зубы исскрежещены!..»

***
Супруги – годяи. Просто ещё возлюбленные – не-годяи.
Женщины… женщины…

***
Хорошо, что молчала Тонька. Но ещё лучше, что Великий удержался и не прочёл ментам под водочку гадкие стишки:
«Кто в Кремле живёт,
Тот не наш народ…»
Стишки были длинные и глумливые. Когда я посоветовал уничтожить их напрочь и не читать никому, нигде, никогда, ни при какой власти, он, кажется, послушался. Во всяком случае, в архиве продолжение покудова не найдено.
Жаль. Стишки были смешные…

***

Бормотун-дурачок

Смешные стишки посочинивал Великий. А уж какие смешные, а то и гадкие в  смешной нелепости поступочки вынужден был совершать на протяжении жизни… и почти все не по своей воле!.. 
Одолевали врождённые недуги: клептомания, перемежающаяся глухота и слепота к очевидному миру, фантазии, прямо-таки брызжущие помимо воли, тиски обстоятельств, из которых человеку не вырваться…

***
Решился, после расставания с Тонькой, уплывшей с родителями в другую страну, отважился после отказов (девичьих, в основном, отказов) зарезать сам себя…

***
«…совсем колдунчик,
Бормотун-дурачок,
Сел на чемодан
Добивать бычок.
Божественною высью
Обласкан, бит,
Надует жилу, мыслью
Немыслимой скрипит…»
(Перед зеркалом)

***
«Как много девушек хороших!
Как мало ласковых вымён!..» – воскликнул высокотеатральный, и, для надёжности, взяв два «огнетушителя» бормотухи, выжрал из  горла. А далее… далее покатило совсем уже предсказуемое: разбил сосуд о сосуд…
Поскуливая, забрался в кусты, подальше от аллейки, где до этого горестно и прощально пил, зарылся в листву, чтобы никто не нашёл его в гибельном позоре самоуправства, вскрыл вены осколком…

***
«Женщины, женщины…
Зубы исскрежещены!»

***
Но не быть бы Великому Великим, каб не хранила судьба... или недоля проклятая…
Прогуливалась в те поры влюблённая парочка по аллейке. Долго, видно, прогуливалась… парню захотелось пописать. А где, как?.. Для этого надо придумать причину,  достойно удалиться. Парень, конечно, придумал.
И удалился…

***
А что в итоге? Пописал не на кого-нибудь и не на что-нибудь, а прямо на умирающего в кустах, уже окровавленного Великого, – неразличимого за листвой.
Вызвали неотложку, спасли щедро орошённого, грустно умирающего…
«А зачем, зачем?..» – Трагически вопрошал нелепо спасённый.
Потом добавлял, однако: «Божья роса!..»

***
И запил ещё, гораздо ещё сильнее. И записал дрожащею рукою о жизни и смерти.  Назвал: «Труба»:

«Умеp.
Веpней, по-укpаински –
Вмеp.
В дёpн, в смеpть недp
Вpос.
Всё. Труба.
В космос вхожу, как пленный в воду.
Гощу тяжело.
В пустой вселенной шаpю, как меpтвец.
Шарю, шарю, шарю…
Ну, ну, – давай!
...не убывает.
Жил, как-никак, всё ж…»


Внутри человека ничего нет

***
 …и всё ж по излогам, по извилистым долам расколотого, битвами людскими разделённого мира вился Великий… а страшная болезнь клептомания всё не никак не покидала его. И ведь не корысти ради крал, а так, по врождённому недомоганию. И старел, и грузнел, и слеп… и писал чудовищные, выдающиеся вирши, и держался, как мог, но…
Раскол между промысленной свыше сутью и грязным миром ломал его, ломал  прозрачные крылья. Мутные потоки не давали увидеть большинству смертных его бессмертный огненный кирпичик, таимый в застенчивой душе, так и не размытый до конца, но так и не блеснувший однажды во всю ослепительную мощь ахнувшему,             вдруг чудесно прозревшему миру…

***
Как жук, постаревший и подслеповатый, залетел-таки снова.  По малому делу залетел – не смог в очередной раз не украсть то, что очень плохо лежало в занюханной фруктовой лавчонке…
Залетел, как жук, заплутавший среди медовых палисадов, залетает в открытую форточку, которая вдруг коварно захлопывается сладким, ласковым ветерком…
Залетел в узилище. И очень тосковал там.
Болел... всё болело внутри. Били много, а врачей толковых нет. Как быть?
И снизошла на него редкая в космическом милосердии мысль – внутри человека ничего нет! Следовательно, болеть нечему…
Самое интересное – мысль помогла! Да как! Боль отпустила. И не возвращалась потом весь оставшийся срок.

***
…полюбил Великий в перерывах между изгнаний, узилищ и прочих смутных дыр своего тёмного бытия, полюбил  пьянство в одиночестве. Задумчивое такое пьянство. Выудил в умной книге оправдание: да это ж «Экзистенциализьм»!
И сочинил эклогу:
Экзистенциальная натурфилософия

1
«Задраив двери на засов,
Откупорив сосуд вина,
Как натуральный философ,
Я сел подумать у окна...

2
Итак, предметы: ночь. Луна.
Литр убывающий вина.
Хор завывающий собак.
Сиречь – предсущности. Итак.

3
Стриптиз крепчал. Мамзель Луна
Терроризировала псов...
Цвела сирень... была весна...
Я слёзы слизывал с усов.

4
И думал я о том, что там,
Где всё оплатим по счетам,
Ни дум не надобно, ни дам...

5
...о том, что суд что там, что тут
Неправ, – хренов...

6
...что вновь сосуд
Бессмыслен, – пуст...

7
... что вновь сосут
Пустые мысли...

8
                ...что ни сна,
Ни дум невинных, ни вина,
Ни дам нет – думал. . .

9
                ...на хрена
Такие думы – думал...

10
                ...на
Кой хрен у лунного окна
Вся эта хрень, сирень, весна?..

11
Сосите сами, суки, суть
Натуралисты, свой сосуд,
Философисты, блин!..

12
                ...хана.
Сосуд сей высосан – до дна.
Предсущность – опредмечена.

13
А) Я слёзы вылизал с усов.
Б) Угомонил предметом псов.
В) Я поступил как философ...

14

– !!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!.......
– ???????????????????????????.........
      –  !!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!............
15
... и не ходите у окна!»

***
Мысли и наблюдения записывал Великий со школки. Вначале в карманный блокнот, потом где придётся. Шнуровал тетради, когда было время, а то и просто записывал на обёрточной бумаге, на разноцветных салфеточках. Трудно разложить оставленный  Великим «архив» строго по жанрам, по полочкам. Но кое-что оказалось возможным, и набралось по ходу изучения «архива» несколько почти одностилевых циклов. Или даже под-циклов. Как то: «Штудии». «Максимки». «Салфеточки». «Наблюл». «Белибирдень»… ну и так далее, в том же роде.

***
Из подцикла «Наблюл»…  в данном случае, скорее, «подслушал»:
 
«…весна. Кошки орут во дворе. Пьяный крик из окна соседа:
 – Ну, кто там опять детишек мучает?!.»

***
…и там же, в узилище, пришло объяснение всей жизни – почему его не берут ни в ад, ни в рай, а держат, всё держат и держат на этой, совсем несчастливой для него земле.
Он понял, что человек – Ракета!
«В любой ракете есть топливо, – рассудил Великий – и пока человек (та же, блин, ракета) не выработает горючее, его не отпустят никуда: ни вверх, ни вниз. Это касается и детей, и совсем ещё младенцев: один изработал топливо мгновенно, мощно, и его – забирают…куда?  Богу ведомо.
Другой сто лет мыкается на земле. И хотел бы уйти, ан нетушки. Плачет, хнычет, сопли на кулак мотает… нетушки! Не  изработал топлива, соплива…– сопла слабые, узкие…
Живи и не ропщи, сволочь!..»

***
Неандерталец бы так не подумал…

***
Вру!
Именно так бы и подумал Неандерталец.

***
Из тюремных сетований и кошмаров Великого:

«...если это смеpть, зачем теснилась
В обpазе мужском? Зачем клонилась
К свету и pадела обо мне?
Если жизнь – зачем лгала и длилась?
...дpожь, pастяжка pёбеp, чья-то милость,
И пеpеговоpы – как во сне...
Боже мой, зачем он был так важен,
Так велеpечив, так многосложен,
Пpавотой изгажен и ничтожен?
Я же пpогоpал в дpугом огне!
Я же помню, уговоp был слажен
Пpо дpугое!.. И во мне ещё
Что-то билось, что-то гоpячо
Клокотало, будто в недpах скважин –
Гоpячо!.. И Свет – косая сажень –
Молча пеpекинул за плечо
Жизнь мою...
Кабы ещё и всажен
В нужный паз...
Ну, да и так ничо...»

* * *

Жёлтый лист – символист

Ничо-то ничо… вся жизнь, вишь, была у него ничо – по собственному признанию. Ни хороша, ни плоха, а так… ничо. То есть – ни-че-го. Пустота. Высокая буддийская Пустота, как в зачинной буддийской молитве: «О, Великая Пустота!.»
Та самая пустота, из которой рождается – ВСЁ. И ночь, и день, и облака среди синего неба, и град из них, невинно-белых поначалу, а потом вдруг наливающихся синевой, переходящей в непроглядную черноту, и град, побивающий злаки, и дождь, орошающий иссушенные нивы… –  ВСЁ!
Вот это «ничо» и было, пожалуй, самым тайным путеводителем Великого по долам земным, по вёснам, зимам, осеням… по всему…

***
Плакался Великий, плакался горько, что болен, что странно хвор каждой осенью. И не банальной простудой, а чем-то погаже. Подозревал в себе даже дурную болезнь шизофрению. Говорил, что помещает кто-то в его башку пластинку, а на ней одна только фраза – и крутится, и крутится, и крутится… ну никак не отвязаться!
«Как это никак?! – воскликнул однажды вдруг озарённый – надо просто прописать это, воссоздать детально, так сказать, бредятину, а там, гладишь, отвяжется!..».
И написал: «ПРИВЯЗАЛОСЬ  –  ОТВЯЗАЛОСЬ»
    
«...жёлтый лист – символист, 
жёлтый лист – символист,
жёлтый лист – символист...»    
    
ПРИВЯЗАЛОСЬ!    

Только осень на дворе, – тупо глядя на древо, силишься что-то искреннее, глубокое вспомнить… и вот-те на!  – «жёлтый лист – символист, жёлтый лист – символист...»
Нет, это уже нечто окончательное,  гармонически завершённое нечто,  этакая «вещь в себе». Аномалия,  грозящая стать «нормой».
 Нет, тут если  вовремя не разобраться,  не разомкнуть  цикла, чёрт знает  что  вывернется из потёмок подсознания… да и само сознание помрачит...
Ну хорошо, разомкнём, успокоимся. Разберёмся.    
    
В НАЧАЛЕ БЫЛО СЛОВО...

              Так? Так.
А чуть-чуть изменив: в начале было – СЕМЯ.
     Итак, – миф.    
Миф пал семенем в почву (скажем,  в почву общеевропейской культуры).   
Пал семенем-памятью дерева, памятью его, дерева,  былого могущества, целокупности. И безгласным обещанием  самоповтора всего цикла в целом –
цикла роста-цветения-плодоношения.    
                Это начало.
     А далее? А  далее – росток.
Это ветвится миф:  свежими  песнями,   молодыми преданиями... и  вот,  чуть погодя, – цветение этих ветвей. Языческое буйство культуры, опыление будущего, завязи колоссальных духовных вымахов...    
   
АНТИЧНОСТЬ!

 Эвоа, эвоа, эвоэ!..
     И – мощное  эхо-вызов с востока: «Ой, Дид-Ладо!..  Таусень, Таусень!..»…
Но цвет сошёл.
И – ровное кипение листвы прокатывается по долгим эспланадам:
      
СРЕДНЕВЕКОВЬЕ.
    
Эстетика равномерного зноя,  внимательное вглядывание в себя,  в потаённую сущность свою – плоскостную. А сквозь неё – в  оконца иных измерений...    
      
ЛИСТВА – ИКОНА

Да, похоже, что так: листва – плоская, тщательно выписанная (до складочек, до прожилочек) икона, просвечивающая Чрезвычайным, По-ту-сторонним...
Впрочем, в листве уже бушует завязь, постепенно оформляющаяся – в плоды. Так что же это? – Возрождение?.. 
   
     ВОЗРОЖДЕНИЕ, ВОЗРОЖДЕНИЕ!    

Плодоносящий сентябрь! – Собран урожай язычества. Всё уже свезено в закрома, в музеи, в галереи...   выданы  накладные,   прикинуто  сальдо-бульдо, нетто-брутто...
И что?
Всё снова  плосковато,  хрупко,  прозрачно в мире. Осень. Листва. Увядание. 
Грустно,  но красиво. Этакая предсмертная, уже  неземная  краса... да это же –
    

ДЕКАДАНС!   

Сплошные трепещущие  догадки  о  подзабытом  уже Чрезвычайном.
Смертельно  перекрашенное,  перекроенное, сильно побледневшее средневековье...
И вот здесь,  именно здесь один уже только Символ способен (сквозь  времена  оборотясь) протянуться к Мифу,  к первооснове, тайно зыблющей в себе земное и неземное, сущее и при-сущее...

...и недаром  же  это кошмарное: 

жёлтый лист – символист,
 жёлтый лист – символист...
 жёлтый лист – символист,
      
А что за ним, за символом?   

А за ним уже чахлый постсимволизм,   постмодернизм, расшуршавшийся  на  столетие.   Земляная опрелость, мутация форм, вызревание сквозь зиму нового мифа. Нечто  взыскуемое,   замороженное в глобальном холодильнике уже оттаивает и смутно обозначает себя в самом воздухе.  – В прозрачном,  студёном воздухе, где слабенько ещё мерцает, искрится морозными икринками зернистая,  шаровая константа всесочленений нового мира...    

...жёлтый лист – символист, 
жёлтый лист – символист,
жёлтый лист  – символист...
    

     ...ОТВЯЗАЛОСЬ!»

***
Пустыня

…отвязалось… всё-таки отвязалось от Великого страшное наваждение – беспробудное пьянство. Стал пробуждаться. И пил всё чаще не в режиме постоянного тока, а в режиме переменного.
Но и это не приносило полноты мирочувствования.  Устал однажды Великий (это «однажды» потом, слава Богу, не раз повторялось) пьянствовать и хандрить. Ненадолго, но устал. А ведь всё располагало к пьянству и даже запоям – и несчастливые шашни, и хандра, и ещё многое-многое другое. Всякое.
Решил найти крайнего, этакого самого виновного в его недуге. Даже в себе искал… искал… и – нашёл! Но не в себе любимом нашёл, а в неправильном, порочном календаре.
Полистал он его… и ужаснулся. «Да это что ж такое! Сплошные праздники! В церковном календаре – сплошь… ну, это понятно. Так ведь и в общегражданском! «День кооператора»», «День химика», «День физика», «День утилизатора»…день, день, день… всего на свете день, всего праздник!
Пьянь без просвета.

И наваял:
Праздничный террор

«Сердечной тоской, недостаточностью
Были празднички нехороши,
Широким похмельем, припадочностью…
Но был и просвет для души:
Меж праздничками, точно в паузе
Сердечной, забившись в тенёк,
Один был, царапался в заузи,
Как слесарь, рабочий денёк,
Хороший такой, озабоченный,
Сухой такой, узенький, злой,
Праздничками обесточенный,
Царапающийся иглой –
Как будто бы ключиком в дверце,
Мерцал и царапался в сердце...
Хороший, рабочий денек…»

***
…и, – подалее от соблазнов, подался в геодезисты Великий. Благо, с детства  мотался по изыскательским партиям. Со всей семьёй мотался: вполне  терпимой маманей, молчаливой сестрой, ненавистным папулей-геологом.
Много чему научился, много летних сезонов шастал по жёлтым советским пустыням. Овладел приборами, хорошо зарабатывал... и все, потным трудом заработанные деньги, выудила жена-шалава. Та, что втихаря зачала  и родила от бомжа, убедила Великого, что он – отец. А кто же ещё? Благородный Великий принял. Может, свято верил – евонное чадо!
А может, хотел верить. А может, любил. Какое-то время точно любил. – Слепой, глупый, Великий… а она, гомоза рыжая, тощая, огромноглазая, кривоногая, злая, странно влекущая, с осиной талией обалденная колдунья, моталась себе по врачам, по родственникам… вообще чёрт знает куда моталась. Умеют, змеи, уважительные причины придумывать. А он платил. За всё.
Полевой сезон кончился. А с ним и деньги. Как жить-кормиться? Подался  опять на экскаватор – ненавистное, жвачное, чавкающее железной челюстью со вставными зубами чудовище. Пластался вусмерть, домой приходил в робе, заляпанной мазутом, воняющий солярой… а шалава возьми и давай отказывать Великому в любви!
Вонь –  предлог убедительный. Даже рабочая, честная вонь, приносящая денежку в дом. Хотя и мылся Великий тщательно, но уже не очень к тому времени переживал высокомерное «нет». Так уже наянила змеюка, что закрутил романишко на стороне. И даже писал-воспевал, идеализируя-романтизируя совсем простую, милую бабёночку, такую, без жёниных подлых запросов.
Змеюка унюхала. Взялась терроризировать ревностью, чёрт знает откуда вдруг взявшейся. Долго терпел Великий, жалостлив был, да и долг свой осознавал. Понимал его, как ни странно для идиота, вполне традиционно: муж ответственен за семью. И точка.
Ну, потом выгнал, конечно, змеюку. Когда открылась подмена. Не стал, дурачок, оформлять развод, просто купил билет, отправил с нагулянной драгоценностью к… матери.
Остались от той поры вирши. Суровые, как сама жизнь, страшная, понизовая жизнь:


«К вечеpу скинешь pобу в соляpке,
Ополоснёшься, уложишь дочь,
Только начнёшь остывать от запаpки,
Жена воpотилась... а там и ночь.

А к ночи опять эта пытка ада,
Голос печальный, как кухонный нож:
– Поговоpим?.. Или лучше не надо?..
– Лучше не надо… – устало зевнёшь.

Неостоpожно, неостоpожно.
Нет бы смолчать, а не то заpычать.
– С тобой pазговаpивать невозможно!..
– Можно – пpиходится отвечать.

Вывеpнуть душу, или каpманы?
Как на плите pаскалённой вошь,
Коpчась в тоске, на вопpосец туманный
– Пpемию сpезали – гоpько вздохнёшь.

Ох, не об этом тебя, не об этом,
Знаешь ведь, знаешь, у бабы чутьё.
– Я к тебе пpосто шла, за советом...
И всхлипнет жалобно. Ё-моё!

– Ты пеpестал быть дpугом, мужем,
Рядышком ходишь, думаешь, ешь,
А я не нужна тебе... ты мне не нужен!..
Вот и ладненько – подумаешь.
          
– Шляйся по девкам себе хоть сколько,
Там будешь лыбиться масляно,
Лилька ли, Валька ли, Галька ли, Олька...
Оленька – попpавишь мысленно.

Уже засыпая, подумаешь слабо:
Чего pазделась-то догола?..
Какая была хоpошая баба,
Какая кpасивая баба была!

А дочку жалко... и бабу, вот ведь...
Выходит, до смеpти пpидётся вpать.
Выходит, утpом надо pаботать.
Выходит, нечего выбиpать…»

***
…Змеюка всё смекнула: жена есть жена, попробуй отвяжись, откажи в прокорме ребёнка! И долго ещё не оставляла в покое щедрого идиота. Постоянно моталась чёрт знает куда. Возвращалась, виновато и волнующе для Великого опускала глазки…   Провинциальная «скромница», приехавшая неясно откуда, ясно зачем, тихо, но неуклонно требовала, требовала, всё больше требовала… денег, конечно. И Великий, конечно, давал. Пока мог…
А в итоге почти всё, что осталось от того «романа» – несколько стихотворений. Воспоминания о «мазутном» периоде любви, да ещё о великой пустыне. Нашлись в разодранном, как и вся земная жизнь Великого, «архиве»:

«…и я, как сокол на скале,
Сидел себе в Бетпак-Дале.
И я в Бетпак-Дале сидел,
Сидел, во все глаза глядел.
Как хорошо во все глаза
Глазеть в пустыню, в небеса, –
Во все!..   а то один болит
Весь день глазеть в теодолит.
Он крив, чудовищен, трёхног,
Больной фантом, он сам измаян,
Он  здесь чужой, он марсианин,
Косящий диковато, вбок.
А рейка – полосатый страж,
Фата-моргана, джинн, мираж,
Дрожащий в зное... о скала!
О сокол! О Бетпак-Дала!..
И я в Бетпак-Дале сидел,
Сидел, во все глаза глядел…»

* * *

«Медленно мысль проползает  людская,
Роясь в барханах зыбучих песков,
Как черепаха, уныло таская
Вычурный панцирь веков,
Где мозгов –
Как в черепах
Черепах.
Да и всё остальное
Тоже смешное:
Череп, пах…»

* * *

И ещё что-то, бредовое. От пустынного зноя, наверное:

«…ты слышал, как монах орёт?
«Анахорет!.. Анахорет!..»
В пустыне камню-великану,
Глухому камню-истукану
«Анахорет!..» –
Монах орёт»

* * *      

Обезьяна в себе

Орал, гордился Великий, чванился даже – он, видите ли, создал «ненаучное дополнение» к частной теории относительности! Зря орал. Относительно всё это было. И относилось лишь к вопросу о расстояниях. Причём, расстояниях не глобальных, не  межгалактических величин, а дистанции между М и Ж:

«От каблука мадамова
До яблока адамова
Всего один шажок:
Возьмёт за горло сученька
Горяченька, подлюченька,
Улыбкой подкаблучника
Разлыбишься, дружок…»

Потом, однако, разгордился – показал людям, а никого не обрадовало. И порвал. В итоге остались от того «дополнения» лишь обрывочки на мятом листке:

«…и всё-таки человек – мутант. Видимо, неког¬да к «обезьяне» был «привит» дух  горний, т.е. нечто истинно че¬ловеческое, Божеское. ЭТО было привито (как благородная  веточка к дичку) к тёмной твари.  Получился со временем му¬тант по  имени  человек.  Светлое, божеское в человеке не мстит природе. Мстит – обезьяна. Женщина – обезьяна. Кривляется перед зеркалом, губы выворачивает, – «вспоминает»…
Обезьяна в себе»
            
***

Из «Максимок» и «наблюдизмов»:

«Бог есть то, что есть. Я есть то, чего нет. Однако, карабкаюсь…»

***
 «Церковь сильна и стоит – Красотой. Власть – Силой и Тайной».

***
«Бог есть то, что есть. Ты есть то, чего нет. Однако, скребись…»

***
 «Страшные жуки… небо скребут!..»

***
«Бог есть то, что есть. Мы есть то, чего нет. Однако, стараемся…»
***
«…ввертилёты…»

***
 «Муха, медвежонок на крыльях…»

***
  «С большой буквы – Пьяный»...

***
Рассказ после мясокомбината:
«Сперва показывали тёлку. Потом разделанную тушу. Потом колбасу.
Потом снова доярку…»

***
«…с трудом, удивительно легко запомнил усвоенные дедом заветы отца…»
О чём? А – неизъяснимо.         

***
Неизъяснимое вообще осеняло Великого с незавидным постоянством. Можно сказать, курировало и вело. Куда? Приземлённым взором не разглядеть, но…
Тоскливого идиотизма мирного свойства Великому явно недоставало. И он, как человек великого и проницательного ума, осознавал это с младых ногтей. Но сносило на пути буйные, невразумительные. И он весьма скорбел. И каялся невразумительно, и писал заунывные плачи, и брутальные заплачки, и вои, и чёрт знает что:

«…до свиданья, жизнь, окаянная,
Прощевай, злодей собутыльник!
Здравствуй, утро моё покаянное,
Здравствуй, белый мой брат, холодильник...»

***
Жизнь его, промысленная где-то в горних сферах не иначе, наверное, как житие, змеилась и пласталась пыльным долом.
Ему была предначертана судьба юродивого или блаженного, из тех, коим внимают, коих чтут и превозносят, многозначительно трактуют слова, поступки. И даже создают иконы для вящего прославления их.
Увы, жизнь не дотягивала до жития. Точнее, она была равновелика житию, но в каком-то очень уж диковинном изводе. Скорее всего, они тянулась параллельно, две эти линии – одна видимая и грубая, другая нежная и незримая. Простирались своей единосущностью в бесконечное нечто, и всё никак не могли пересечься.
То, что они где-нибудь пересекутся, факт настолько несомненный, что бессмысленно напрягать излишними уверениями.
По крупицам тут, в обломках эпоса о Великом, размечена лишь пунктирная карта жизни, в которой он жаждал мира, творчества, любви. Его ли вина, что жизнь постоянно оказывалась грубее истинных чувств и помыслов?
А нужно ему было совсем немного, меньше, чем всем остальным. Любил он по-настоящему лишь истинно простое, и самое великое по истинной сути: луга, рощи берёзовые, реки, горы…
Но и там лукавый подбрасывал ему грязные грёзы. О, Великий, Великий! Почему же не хранил тебя Ангел твой со всеми присными? Почему так трудно шёл ты через мир? И сваркой глаза выжигал, и на огромном экскаваторе надсажался так, что без поллитры после смены заснуть не мог, и превращался в дебила, и писал злобное нечто про долю-недолю земную. А зачем?
Зачем надсажался, как дебил? Деньги. Ничего нового, просто деньги. Завёл жену, родился ребёнок. Ценные книги на чёрном рынке кусались так, что…
 А уже пристрастился к настоящему чтению. Надоели грязные авторы,  голодными шакалами кинувшиеся вдруг описывать все виды извращений, орально-анальных и проч., и проч., и проч. Это уже разрешили, а настоящее всё ещё пребывало под запретом.  Странные были времена…
Цензура, уже полусоветская, перманентно совершала невообразимую глупость – всё ещё запрещала книги старых русских писателей, эмигрантов, философов. Даже поэзию эмигрантскую, не имевшую никакого отношения к политике, запрещала.
Когда зарубежные писатели, гости-луареаты спрашивали компетентных   товарищей: почему бы не печатать такие востребованные книги, те отвечали с душевною простотой – с бумагой в стране напряжёнка. Зарубежные товарищи изумлялись: как, у вас нет бумаги, чтобы печатать деньги? Не печатали…
  Над глупостью этой долго и горько смеялись. Все. Великий же молча и сурово решил  задачу – просто пошел в УМС, кончил курсы, сел на экскаватор, где платили круто по советским меркам – от трёхсот рублей и выше. Остался след. Вот, сначала посветлее:


…разжимаясь и пружиня,
Напрягался, провисал
Пауком на паутине
Экскаватор на тросах,
Пережёванные кубы
Разминая под собой,
Грузно о вставные зубы 
Шлёпал нижнею губой,
Грунт лоснящийся
Кусками
Взвешивал,
                как на весах,
Зубья съеденные скалил.
Взвизгивал на тормозах,
А за ним, как кружевницы,
Стлали, словно из слюды,
Две сестрицы-гусеницы
Маслянистые следы...

***
А потом нечто потемнее:

     На карьере, на закате…

«Будто бредит грузный варвар
Вгрызом в сахарны уста,
Будто грезит грязный автор,
«Пласт оральный» рыть устав,
Церебральный экскаватор
Дико вывихнул сустав,
И торчит, сверкая клёпкой,
И урчит, срыгая клёкот,
Будто грёзу додолбил
Засосавший вкусный локоть
Цепенеющий дебил...»



Индюк думал…

Дебил? Были признаки, были. Впрочем, дебил дебилом, но в какие выси порой заносило! Даже в ранние годы. Не каждого занесёт, не каждого…
Когда Великий узнал (в последние школьные годы), что стихи бывают не только длинные и противные, которые заставляют зубрить, спросил обнадёженно: «А сколько, минимум, строк бывает для счастья?..».
Я ответил – «Три».
И объяснил, что есть в стране Японии Танкисты и Хоккеисты. Танкисты пишут пять строк, Хоккеисты три. Произведения в этом стиле и размере называются  соответственно «Танка» и «Хокку». Дал почитать антологию японской лирики.
Танкисты Великого почему-то не заинтересовали. А вот хоккеистами очень даже увлёкся. И много в том преуспел. Для начала составил коротенькое лирическое хокку с длиннющим названием. Кстати, не в последнюю очередь поразило Великого то, что названия у «хоккеистов» были порою длиннее самих миниатюр:

Проходя по шумному городу, вижу одиноко грустящую девушку

«Сердце сжалось от нежности.
Среди гвалта и сумасшествия, на одинокой скамейке –
Русая тишина».
Я похвалил.
Великий вдохновился и – записал!..

***
Дико работоспособный, даже одержимый творчеством, да и работой, коли таковая подворачивалась в непредсказуемой его судьбе, через месяц принёс на погляд мешок  трёхстиший, которые трудно было отнести к образцовому стилю «Хокку», ибо ни слоговых, ни ударных законов там не соблюдалось. Да и тематика слишком уж не
по-японски созерцательная… а порою даже похабненькая встречалась…
Что тут попишешь? Русским был до мозга костей.
И всё же самое чудовищное из гадовых сочинений-трёхстиший я отметил и запомнил. Запомнил именно в силу его чудовищности и русскости. Да оно так и называлось: «Русское хокку». Вот:

«Осень…
Усы падают
В суп…»

А ещё запомнилось «Утреннее хокку»:

«По чёрной зеркальной глади
Белые скользят облака…
Кофе пью на балконе!»

***
А ещё «Ночное хокку»:

«Снял нагар со свечи. Зажёг…
Упёрся в чернозеркалье окна…
Непробиваема ночь».

***
Хорошо запоминать, иногда и записывать – пусть глупое – о быстротекущей…

***
Помню, на уроке литературы при обсуждении «Главной Глыбы» –  романа «Война и мир», халдейша попросила кратко сформулировать замысел и сюжет великого романа.
  Глупее, кажется, нельзя было ничего придумать.
Великий придумал.
Зарылся пятернёй в рыжие, ещё вполне кучерявые волосы на бедовой своей  голове, задумчиво устремил ещё тёмно-карие, ещё не выцветшие глаза в старый дощатый потолок, по которому оборванной струной завивалась электропроводка, и рек:

«Болконский князь был старый
И молодой,
Один владел гитарой,
Другой дудой…»

Докончить импровизацию, а по сути литературоведческую экспертизу романа не дал истерический визг халдейши: «Вон, вон из класса, сволочь!.. К директору!.. И ни с родителями, ни без родителей не появляйся больше... никогда!..».
Но директриса простила. Эта сочная дама, по счастливому стечению обстоятельств, недавно познакомилась на курорте с громадным папулей идиота, воспоминания, видимо, остались не самые плохие, и она решила не омрачать их пошлым изгнанием отпрыска…
И Великий всё-таки закончил школку. Пусть и с немалым опозданием.
Мстил за нелепо проведённые в бездарном заведении годы стишками, часто несправедливыми, вроде:

Уроки литературы.

«Высокая болезнь поверх барьеров
Приличия скакала каплей ртути,
Безрадостной без градусника. Груди
Без лифчика тряслись. Для пионеров
То было круто: завуч, молодая
Учительница первая, а вот,
Литературу, ё, преподает,
Грудями авангардными бодая…»

***
И не просто закончил школку, а сумел обозлить халдейшу ещё круче, чем в прошлый раз. Что особенно примечательно, полем битвы оказался всё тот же многострадальный Толстой, которого боготворила халдейша и всячески старалась впарить его нам в значительно большем объёме, нежели требовала программа.
Имела однажды неосторожность доверительно поинтересоваться у класса: какой из романов гиганта им более всего люб? Класс насторожённо молчал. Но Отважный Великий не мог упустить такой удачи – бойцовски вскочил из-за парты и отчеканил:
«Анна и Каренина!»
– «Что-о-о? – изумлённо завыла несчастная и, наливаясь багрянцем,  простонала коронное – вон, вон, вон из класса!..»
Стон был охотно удовлетворён. Но уже на самом пороге, приоткрывши дверь, Великий, выдохнув всенепременное «Гы-ы-ы…», победно прохрипел на весь грохочущий, мощно резонирующий пустотами коридор:
«И – Вронская!..»
Это было настолько дико и ошеломительно для бедной учительницы литературы, что она даже не стала выносить сей исторический факт на педсовет. А посему, посильно латая дыры Истории, вынуждены честно воспроизвести его здесь. Из песни слова не выбросишь. А это, согласитесь, была не худшая, хотя и сдобренная изрядной долею хрипотцы, песня.

***
Ровесниц своих постаревший Великий вспоминал со слезой. И плакал, и воздыхал,
и сожалел об утраченном. О якобы утраченном. Ибо любил лишь Тоньку. Тонька, сука, уехала навсегда, чуть не до смерти ранив Великому сердце. Но он, сильно уже поветшавший, траченный, словно молью, жизнью, всё же выдохнул однажды, спел-таки, гад, про своих ровесниц:

«…уже не потянешь любую подряд
В театр, в подворотню, в кусты,
Про девушек наших уже говорят:
«Со следами былой красоты!..»

И выдохнул, и выдавил ещё:

«И всё равно я выпью – За!
За негу ног и милых рук,
За бесшабашные глаза
Климактерических подруг!..»

И ещё, нечто чудовищное, но всё же:

«Чарующее слово  д е ф л о р а ц и я…
О, необыкновенные слова!
Мерещится какая-то акация,
Калитка, на головке кружева,
Волнуется всё это, несказанное…

Спросил я как-то девочку одну
По нраву ль ей такое слово странное?
И получил ещё одну весну
Невинную… считай – непреткновенную…

Люблю с тех пор лапшу обыкновенную».

Врал. Любил только Тоньку. Но врал…

***
Увлёкся сочинением частушек. И, поскольку писал целыми ворохами, когда заводился, решил послать их на конкурс в Литинститут. Бедный, бедный… хотел сделать мне сюрприз, прийти победителем…
Затесались у него в рукописи частушки не шибко пристойные. Они заведомо не могли пройти строгую советскую комиссию:

«Бывает нежное г…,
Бывает грубое оно…
О чём беседовать с любимой
Мне абсолютно всё равно».

***
Ничего, умный рецензент порвал бы втихаря опус. Но там были не только непристойности. Решил позаигрывать с уважаемым учреждением, отличавшимся даже в советское время некоторым либерализмом. А посему присовокупил частушку, якобы от лица разочарованной девушки:

«Мой милёнок, проститут,
Поступал в Литинститут,
В рифму врал, душой и телом
Торговал и там, и тут…»

«Индюк думал, да в суп попал» – вот уж это тот самый случай. Заигрывание было заведомо жалким. Да и плачевным в итоге. 
После этого он слова доброго не сказал  ни про «творческий вуз», ни про девушек. Закурил горькую, дешёвую сигарету «Архар», да и побрёл восвояси…

«…и побрёл Дурак-Иван,
Дымом сыт, слезами пьян,
Поговорки поминать,
Камни во поле пинать»…

***
Довели до белого колена

Ну, попинал-попинал камни Великий, попил-поел горькую… а потом задумался в одно из ознобных похмельных утр: а с какого перепугу его, такого Великого, отвергли? А что сейчас вообще в моде, в фаворе?
И зарылся в океан современной поэзии, где царствовали тогда метафористы, концептуалисты,  куртуазные маньеристы… ну и прочий мутняк. Начитался Великий всякого этакого и задумался:
«А что тут, собственно, такого уж  выдающегося, что тут сложного этакого, почему этакое в фаворе? Нешто я не смогу? Смогу, однако. Вот возьму, попробую, а там заодно и  пойму – из чего вся эта хрень сваривается…   или складывается?..»
И ведь попробовал. И смастачил в несколько дён целую папку образчиков «современной креативной поэзии». Кое-что из той папки под неоднозначным названием «Г…но» сохранилось. Приводим образчик:


Электpический pоманс

«Пышной pадугой, негой пшеничной степи
Он ступает так мягко на ласковый ток,
А загpивок затpонь – искp и молний снопы!..
Электpический кот.

Он ныpяет в неон, он лудит пpовода,
Он купает в луне золотые усы.
Зелен глаз его. Место свободно? О да!
Кот сияет в такси.

Он в коpзинке везёт электpический гpог
Балеpинке ночной, у неё в позвонках
Пеpеменный игpает испуг и звеpёк
В постоянных гуляет зpачках.

И юля, и пылая, с поpога она
Запоет – так-так-так, мой божественный кат,
Отвpатительный кот, чеpномоp, сатана,
Выpубайся скоpей, энеpгичный мой гад,
Дуpемаp чеpномоpдый, скоpее ныpяй,
Я балдею, муp-муp, ненавижу, скоpей,
Я тащусь,
   Электpический кот!»

Едва ли не любопытнее всего оказалось резюме Великого в конце той папки:
«Из трёх щепочек всё это складывается, из трёх щепочек, уроды! Ну и ещё из нескольких капелек жиденького г…на сверху… навроде крема на торте…»

***
И, озлившись на всех «законодателей» мод и мнений,  остервенело застрочил о «творчестве»:

Стареющие постмодернисты (Из той же папки «Г…но»)
«Ржёт рыжий, наступив на шланг.
Цирк мокр. До икр. Отпад. Аншлаг
Заик и мазохистов.
Клизма.
Каюк компании.
Наш флаг
Под колпаком у формализма.
Мы – фланг?!. Да ты, браток, дурак!
Тут – формалин, тут с аквалангом
Не прорубиться. Мы в реторте.
Ты видел эту морду шлангом?
А этим шлангом, а по морде –
Не хило?.. Я о модернизме. 
А ты о чём? О сладком мирте?..
Да брось ты!.. Он как струйка в клизме,
Поэт в законе... чей кумир ты?
Ничей! Ужонок невелик ты...
Пижон, мы оба здесь реликты.
У них свой кайф – «Полёт рептилий»!..
А наш рожон? Наш – лёжка в иле...
И я смешон. И я ушёл бы.
Куда ушёл бы? – Из-под колбы?
В песок на штык, и в жижу рожей?
Ништяк!..
Ты не смотри, что рыжий
Ничтожество, ты зал послушай –
Ведь ржёт, блаженно потерпевший!..
И так везде. И всюду падлы.
...и что мы, брат, без этой кодлы?..

***
Приговорил. Свёл счёты.

***
И не только про литературу, а и про кину умудрился сказать ехидное. Никого не пожалел. Понял – все жулики. Даже самые новые, непроторенными путями идущие. «Какие такие пути? Да это ж всё было в советском кино. Только лучше!» –  возопил оскорблённый Великий после очередного «креативного»  кинофестиваля. И выдал:

Новая волна
«Там крутили крутое кино.
Там Чапай уходил на дно.
И с жемчужиной, гад, возникал,
Скаля зуб, у Карибских скал,
И вздувался, и пучил глаз,
Земноводный, как водолаз.
И опять уходил на дно…

Там кино ходило в кино».

***

И ещё, на салфеточке. Всё про то же и тех же: плагиаторов, имитаторов, политиков, правых зазывал, левых зазывал… ну и прочее всякое. Озаглавил хорошо, юродски:
Довели до белого колена…

«Я зол. Я болен. Всё политики.
Ворьё!..
А тут ещё упёр
Мой полувер
Из полуклиники
Какой-то полувор!..»

* * *
А потом шатнуло Великого. Шатнуло ассимметрично – дал крен в молодёжную поп-культуру.  Рэпа наслушался, расплевался –
«Да это ж сопли! Молодняк, хрена ли он смыслит? Похабень одна… да и рифмочки того…жиденькие…»
И – завернул крутяк! Так завернул-зарифмовал пробник-похабень, что даже молодые реперы изумились:

«Уд…
П…да…

Тут
Всегда
Что
Нибудь
Да
Е…уть»

Молодые рэперы изумились, головками замахали. Отвратила отнюдь не нарочитая – как на заказ – похабень, этим ли удивишь? – Нет, высокие снобы, эстеты, они, нисходящие «вниз», к «народу», забраковали перл по тонким эстетическим мотивам:

«С  рифмой, братан, перебор. Густовата рифма. У нас так сейчас не положено, не  покатит у нас… пипл не схавает. Нам покорявее бы, пографоманистей чего. Иначе не схавает пипл, подавится…»


***
Так и оставшийся вечным наивняком, Великий проплакал себе в тетрадочку:

«А я все верю в чудеса…
Сказали – их на свете нету.
А кто сказал?
А чьи глаза
Читали разнарядку эту?..»

***
Катилось времечко, покатывалось… менялись моды, вкусы, пристрастия…и вот,  настали времена – надумал Великий в мазилы податься. Проорать миру всё-всё-всё не только словом, но ещё и красками. Заранее скажем, это было одно из самых неудачных его предприятий. Ну, да из песни слова не выкинешь…
Насшибал деньгу, купил тюбики, кисточки. Холст натянул на раму, и безо всякой подготовки наваял чудесную историческую картину.
Я, возможно, один из немногих, успел полюбоваться. То ли кто перекупил её потом в трудную для похмельного мазилы минуту, то ли где затерялась и до сих пор не найдена, то ли сам герой  уничтожил? Картина была эпохальна, звучала сильно:

«Солженицын читает Ленину, у его постели, книгу «Архипелаг Гулаг»

***
…думаю, всё же, уничтожил. Стыд заел. А жаль. Там, на обратной стороне холста было (хорошо, успел списать):

«Неизвестно откуда и чего набралися мы все,
Неизвестно зачем потух
На могиле неизвестного генералиссимуса
Вечный красный петух...»

***
И записал, и записал чёрт знает что. Абы что. Но уже не красками, а стилом. Иногда грифельным, что по прошествии времени доставило отдельные трудности при восстановления архива – бледнели, стираясь, буковки. Увещевал:

«А ты пиши, а ты пиши,
А ты подохни над строкой,
А ты чини карандаши
Своею собственной рукой!..»

***
И сам же себя утешал:

 «Вишь, рубай сижу-рубаю нынче –  думаю.
Рифма – рубь. Рубли рубаю нынче – думаю.
Ну а фули? Хали-гали, мат на шахе, шах на мэ…
Славно думаю-рубаю нынче – думаю…»

***


Физиология

Думаю, не просто сильно, но глобально-космически озабочен был Великий вопросами пола. И очень ими недоумен. «Зачем это? – возмущался в пивной – зачем несовершенство это: у него отросток, недоросший до совершенства, у неё дыра, недорытая до Истины! Вот ты, пропилея кругломордая – обратился с кафедры к одной из постоялиц (пропилеями звал пьюшек, завсегдатаюшек пивняка) –   недовольна мужем? Недовольна-а… а собой довольна… довольна, гадина!.. Вот мужа у тебя и нет. А если б все были андрогинами, гермафродитами –  все были б довольны! Правду реку?...» –  вопросил недоуменный. И когда «пропилея» послала его на…, возопил театрально:
– «Молилась ли ты на хер, Дездемона?..»

***         

А вдобавок приправил импровизиком:

«Ни моды, ни мёда, ни блуда, ни яда,
Ни сада…
Какая ты, к ляду, наяда?..»

***
Нашлась запись в одной из тетрадок Великого. Не очень пристойная, но, видимо, предельно искренняя. Как последняя «Правда Жизни». Сделана была, похоже (после сопоставления некоторых дат и событий) в пограничной ситуации: где-то после разрыва с любимой долговязой Тонькой, попыткой суицида, и тюрьмой. А скорее всего, прямо в тюрьме. Ибо клочок мятой бумажки был вклеен в тетрадку явно после отсидки – там тетрадок не положено. Всего одна строфа, но сколько в неё вместилось!..  вся боль, вся горечь чувствований и раздумий Великого Неандертальца о нелепости этого, такого одинокого кроманьонского мира! И – обида за такой неправильный мир!..

«И понял я, что я с собою дружен,
И понял я, что мне никто не нужен,
Ни терпкий х…, ни сладкая п…
Я сам в себе. И я в себе всегда»

***
Из «гордынок» Великого:

«Беда в том, что я не талантлив, а гениален. Это плохо «срастается» на земле. Читайте, скоты, стихотворение Бодлера «Альбатрос». Там о больших крыльях, мешающих ходить по земле… я птица с большими крыльями!..»

***
Птицу с большими крыльями стреножили. Изловили. И не менты, имевшие к тому некоторые основания, поскольку пару раз торговцы колхозного рынка жаловались на  рыжего малого. Мол, приценивается, приценивается, торгуется якобы… а потом  чего-нибудь и не досчитаешься на прилавке…
 Но за неимением улик всякий раз отпускали. Малый успевал избавиться от добытого. Клептомания, клептомания… этакого недуга, увы, никак не сбросить с весов судьбы. Что было, то было. И мучило всю земную жизнь…
Нет, не менты изловили, – работники военкомата. И прямиком отправили в стройбат. Ибо человеку с двумя судимостями, пусть даже по малолетству, доверить  Советская Армия ружжо на посту ну никак не могла.
– «А поди-ка, попаши…» – сказали ему строгие люди в форме. И он пошёл…

***
Когда Великий, в ряду многих испытуемых, попавших в очередной раз на «Губу»,, подпавший, как водится, под безраздельную власть иезуитски умного, но очень злого начальника в  форме, который задался ехидным вопросцем, логической ловушкой армейского философа: а может ли злое добро торжествовать над добрым злом, то лишь он, Великий, в силу природно чистого идиотизма, единственный решился и разрешил неразрешимую, казалось, апорию. Гаркнул неизменное «Гы-ы-ы…»,
и храбро рапортовал:
– «Может!»
– «Как?»
– «А так – злой мент ловит и прячет за решётку милейшего маньяка…».
Был отмечен начальством. Досрочно переведён из «Губы» на общие основания.

***
Общие основания и подкосили. И едва не прервали мерцающую нить, и без того  прозрачно, едва-едва зыблющейся жизнёшечки...
Стоял себе Великий на дне котлована будущего складского корпуса, стоял, ждал когда подадут очередное бревно… нетрезвый товарищ возьми да урони с верхотуры, метров этак с трёх, это самое бревно прямо на Великого. И пробило оно несчастливую, ещё огненно-рыжую башку аж до самых мозгов…
Срочно отправили бездыханного в военный госпиталь имени Бурденко, специализирующийся как раз на нейрохирургии. Повредили скальпелем великие мозги, или не очень – теперь уже никак не рассудить. Был чудак-человек, остался чудак-человек.
Написал, правда, по горячим следам нечто придурковатое. Ну, так и много чего придурковатого выходило из-под того золотого пера. Бредил бабой в госпитале, грезил, вот и наваял: как нежданно-негаданно явится к ней, пока ещё неопределённой до конца, ибо Тоньки уже и след простыл, явится в одно прекрасное утро, неузнанным… и она его –вдруг полюбит! Сама того не зная…
Ну, да мало ли что намечтается после сильного ушиба. Целиком больничную бредятину под названием «На заре. Не буди, не вздумай!» так и не обнаружили. Обрывочек только:

«…я пришёл к тебе с приветом
От Бурденко…
Но об этом
Я рассказывать не стану
И подмигивать не буду,
Фигушки!..
Бочком к дивану,
К сонной, тёплой кулебяке
Подкрадусь, и тихо-тихо,
Сна не возмутив, как цуцик,
У помпошки и пристроюсь...»

***

  Из предтворческой биографии. Вот он, тот самый ужасный случай, повернувший судьбу Великого к прекрасному – его, наконец, полюбили! И, что самое главное, полюбила любимая.
 Пусть не навек, а всё же:

«О, нежная, нежная...
Всё во мне пело,
Я всё рассказал ей, чем сердце немело,
Всю жизнь мою! Я не солгал ей ни раза!!
Безумная,
О, как она побледнела
В тот миг, когда я (по сюжету рассказа)
Печально заснул
И упал с унитаза!!!..»

***
Вообще тема физиологических конфузов преследовала Великого. И не мог он, ну  никак не мог не отразить эту бредовую тему в творчестве!
Нашлась миниатюрка (или обрывок?) среди рукописей, которую можно принять как один из фактов личной биографии Великого. А можно и не принять. Непонятно вот что – зачем она писана в третьем лице?..
По некотором размышлении можно прийти к следующему выводу: в силу природной… ну не то чтобы скромности, но – застенчивости, что ли (иногда болезненной даже застенчивости), Великий решил приписать личный биографический факт имяреку, что давало известную раскрепощённость и остранённость. – При всей нелепой высокопарности изложения некоторых моментов. Взгляд, так сказать, сверху. Итак:

«Чудо объяснения в любви»

«…увлекши, наконец, в лесопарк подругу (к облику ея и, возможно, душевных качеств ея же питалась давнишняя страсть, как и страстное  желание объясниться, и, наконец, на законных уже основаниях овладеть возлюбленной), испытывая мучительные, как всегда в таких случаях невовре¬мя, позывы опорожниться, он совершил чудо. Отчаянное до нереальности чудо!
Дисло¬кация преддверия чуда:
Задумчиво бродя меж аллей, они набредают на столетний дуб. Останавливаются. Мечтательно озирают пейзаж. Запрокидывают головы. Небо. Бронзовая листва. Напряжённая минута перед событием…
Они эле¬гически прислоняются к стволу в два обхвата – по разные его стороны...
Он (незримо от неё) расстегивает ширинку и проникновенно – с задыханиями и паузами – внушает ей нечто любовное и, одновременно же, опорожняет мочевой пузырь. По мере того, как протекает сладостное ос¬вобождение от наболевших слов и накипевшей влаги (струйки бесшумно сползают по каньонам теневой стороны дуба), речевые паузы становят¬ся всё реже, взволнованные задыхания глуше, тон объяснения в любви  уверенней, вдохновенней…
И вот, наконец (ширинка благополучно застёгнута), – заключительный, победный аккорд! Сближение по кругу ствола – по направлению друг ко другу.
………Решительное Объяснение принято! Жаркий, свободный ото всего поцелуй!.......................
……………………………………………………………………………………………………..
Они жили долго и счастливо.
И едва не умерли в один день. – В день, когда он рискнул рассказать ей всё о том самом «чуде»...
…………………………………………………………………………………..
………………………………………………..обошлось………………………
…………………………………………………………………………………...
Да и где их набраться, общественных туалетов, особенно в «Час Пик?»

***
          Из «маньякиады»:

«…как на неё в ночной глуши наеду,
Как фарами в несчастную нацелюсь!..
– «Подайте баболюбу и людоеду
На «Виагру» и вставную челюсть…»

***

Из выкликов и «озарелий» Великого:

 «Харизма? Пожалуйста: Ремембе – в харю. Мамбе – в рог!..»

***
«…эка шишка ананас!»

***
«Кол – стул мазохиста»

***
«Художник и совесть… дичь! Это – про нехудожника».

***
Мучила Великого, как и многих других великих, неразрешимость и необратимость
косной… слишком косной временной константы.
«Как это необратимо время? Не может такого быть! – возмутился однажды – все мифы, сказки, предания твердят обратное – время обратимо. Как вперёд, так и назад. Но как доказать? Формулами?.. Глупо, однако. Да и пробовали великие, никого не убеждает. Особенно  быдло. Слишком высоко и непонятно. А что,  если попытаться спуститься в самое то – в нутро человека, а?..» – обрадовано воскликнул Великий. А что? Порылся в себе, помёл по амбарам черепушки, поскрёб по сусекам мозгов, сердца, «ливера», и отыскал там, как показалось в эвристической горячке, самый верный – самый нервный эротический узел, и стал сочинять апорию про физиологическую обратимость времени.
Потом, кажется, разочаровался в каких-то пунктах апории и не стал развивать  далее. А жалко. Что-то важное ухватил ведь! Но порвал, гад, листок.
Вот всё, что осталось на том разорванном клочке. Возможно, самая концовка:

«…так, сосок помещая
На зуб,
В виноград превращая
Изюм,
Время вспять обращая…
На ум
Ничего не приходит… прости, товарищ… ПОКА ЕЩЁ – ничего…»
………………………………………………………………..
***
А потом пришла Мысль… Мысль о всеобщей справедливости

«Жру икру. Чёрную.
Ночь нежна...
Жить
Можно, брат. Спорную
Мысль не разрешить.
Нет, не разрешить…
Скопом не решить!
Не решить, мать честна,
Так, чтоб враз, начисто –
Гордо, на миру...
Вот решил. Начерно.
И сижу.
Жру.

***

Из самокопаний и самоедств Великого

«Мы в себе, и не понимаем себя.
Вот я… кто я такой? Не тот я, который внутри и, вроде бы, знает сам себя, а тот, кого другие люди видят и воспринимают со  стороны.
Он наверняка не совсем тот я, которого я лично знаю, знаю привычки, особенности характера, организма, сердцебиение, пульс...
Не тот я, который мирится сам с собой и считает себя, в общем, сносным человеком, а тот, кого знают друзья, коллеги, родные, да и совсем незнакомые люди. Кто вот этот я, со стороны? А вдруг он (этот я) просто невыносим, слишком упрям, капризен, не шибко умён? – Ужился бы я с таким вот, не послал ли б его куда подальше и не прекратил бы общение  за полной его невозможностью и, даже, может быть, отвратностью?
Это просто необходимо выяснить! А главное, это же выяснить можно. Ну, пусть не до конца, но всё же… Как? Тут всё дело в силе воображения.
А вот хотя бы так. – Я напрягаю воображение и представляю, что моя любимая женщина – это Я. У неё мой пульс, мой характер, мои повадки, мои таланты и бесталанности. Она живёт рядом со мной, постоянно на виду, но только это не она, а я сам. 
Я её люблю, и вынужден мириться с её вздорностью, капризами, дурным характером, крепкими сигаретами и водкой. Она порою так остортечевает мне, что я могу её бросить, и мне порою очень хочется это сделать.
Но я вынужден мириться.
Во-первых, потому, что люблю. А во-вторых, потому, что она – это Я, и я просто не могу выйти из себя… но она же такая невыносимая!
Впрочем, а такая ли уж невыносимая? Она понимающая, ласковая, отзывчивая, добрая, проницательная. Да и просто красивая… как же я её брошу? Нет, тут плохого и хорошего примерно поровну. Нет, хорошего, пожалуй, немножко больше.
Решено. Не брошу.
И даже если это не любимая женщина, а близкий друг, друг-я, другое я, всё равно не брошу. Потому что постараюсь сделать его лучше. Это точно. Я не стану рассуждать, как тот цыган, решавший при взгляде на замызганных детишек великую дилемму:
«Этих отмыть?..   или новых нарожать?»
Никакой дилеммы! – Я стану отмывать сам себя, и любимую, и друга, и всех дорогих мне людей… почему-то же они мне дороги?..
Да ведь это я и есть! – Я, вышедший, как в открытый космос, из себя, и взглянувший на себя же издалека…»

***
И зачем-то приписал снизу:

«Есть стихи – стихия.
Есть – поисковая система»

***
И тут же, вероятно, после прочтения корявых сочинений Шах-Мазоха, случайно выловленных в библиотеке, куда со временем повадился забредать не реже, чем в любимую пивную, приписал, а потом провыл со знаменитой кафедры «синякам»:

«Шах Мазоха, большой стадострастник,
Рассуждал: «Если боль, это праздник,
Чем больнее – тем слаще. Да-да!
А чем хуже – тем лучше. Поскольку
В боль миров просочит свою больку
Несравненная польза вреда»


Недоперепой

Пользу вреда – вреда для себя – Великий испытал, решив накопить денег. Откуда их было взять школьнику в советски-то годы? Неоткуда, ответит знающий, помнящий. Кроме как, разве что, бросив школку.
Последние школьные полгода Великий провёл в ПТУ. Решил выучиться на сварщика (в итоге вышло не весьма лепо, выучится позже не экскаваторщика, но об этом позже), заработать толику денег, дабы не зависеть от папули, снять жильё и пригласить возлюбленную для совместного проживания. О чём и предупредил. Тонька  высокомерно, но весьма туманно кивнула, что было принято Великим за высокое согласие.

***
Выучился, проработал три дня на стройке. Посадил зрение «зайцами» от электросварки и, с понесением ущерба здоровью, вернулся в школку. Возлюбленная не выразила эмоций. Царственная её натура ещё не была подкошена знаменитым объяснением в любви (да-да, тем самым падением в сортире), и она ещё не стала безусловной любовницей Великого. Просто молча пустила за свою парту. Но…

***
Слышу, как они бьют, старинные часы со звоном, бьют издалека, с закопчённых стен незабвенного ПТУ, слышу…
В день окончания училища Великий выпил хорошо. Но мало. Ещё мало, но деньги уже кончились.
Вернулся в родное ПТУ, стащил настенные часы и попёр продавать за советские деньги в советские же учреждения. Вначале в те, что поближе. Просил пятёрку… уступал за четыре рубля… нигде не брали. Пришлось поневоле расширить поисковый круг сбычи краденого. Не брали, козлы, нигде. А часы были хорошие, старинные, с нежным таким боем, без истерики…

***
Нарезав дурные круги, пьяненький, неосознанно вернулся в родимое ПТУ и, шатаясь, по узеньким слепым коридорчикам забрёл-таки в незнакомый прежде директорский кабинет. Да и что там было делать прежде, во время учёбного процесса?  И кабинет незнакомый, и директора не шибко помнил, и вообще…

***
«…эка водочка хулиганила,
Зрак запойчиком припоганила…»

***
В полутьме кабинета, не признав с недоперепоя  директора, два часа тому назад лично вручившего ему, уже весёлому, диплом об окончании курсов сварщиков, предложил часы за трояк.
Тот опупел и набычился. Что было принято Великим за начало торга. Надувшись для приличия и скорчив рожу, сбавил цену. Просил 2р.87коп. – сакральную цифру советских времён: полкило водки...

***
«Чтой-то друзья застрадали запоями,
Чтой-то пошло непонятное тут,
Ой, закуплю я бухла, и завою я,
И побреду на последний редут…»

***
Что характерно, директор даже не закричал, не вызвал милицию. – Часы-то по факту находились в здании, следовательно кражи, как таковой, не было! Попытался только отобрать диплом, но… но тут до Великого допёрло.
Схватившись за сердце (там в нагрудном кармане похрустывал новенький диплом), бросив часы на стол директора, рванул по коридорчикам прочь…

***
…заблудившийся запой…

***
Время очнулось и двигнулось дале – легендарные часы продолжили на родной стене ПТУ  старинный свой, нежный, размеренный бой для новых и новых поколений...
Пока не грянула перестройка и не прикрыли к свиньям собачьим все эти великие заведения, кузницы молодёжи.

***
Из цикла «Наблюл»:

«Человек разваливается на ходу. Зубы выпадают, волосы... а он – смеётся.
А почему? А потому, что чует – бессмертен...»

***

«…в эпоху, под названием «Рекламная пауза», было…
Ничего не было».

* * *
«Круговорот денег в глухом селе. Круговорот замкнут. Все уже выучили номера купюр. Меняются «фантиками», смеются…»

***
           …в черном окне извиваются белые черви. Свадьба. Музыка. Ночь…

***
                Отрывок. По-видимому, из дневника героя одного из сочинений Великого.
Целиком не обнаружено:   

«…финотчёт сдал. В любви объяснился. С министром поговорил. Жене наврал. Был невразумителен. – Везде…»

***
Шорох листьев

«…и везде-то он побывал, и всё-то он повидал!..» – так и хочется воскликнуть   знаменитое из анекдота, перелистывая  страницы жизни Великого. Счастье, что всё… ну, почти всё… ну, очень многое увиденное и услышанное в этом измерении он записывал, словно готовил своё драгоценное Я, неудавшееся, не полностью проявившееся  на земле, во временном континиуме, перенести в вечное. Туда, где во всей полноте поймут и оценят подвиг бренной его жизни на горестной этой земле…

***

«Шорох листьев не е…т!..»…
«Шорох листьев не е…т!..»…
«Шорох листьев не е…т!..»…

Откуда это, из осени? Как бы ни так, из – весны!

***
В 70-х годках двадцатого века Великий после школки решил помотаться по стране, попробовать профессии, потрогать своими руками, как говорится, «жись».
Лет пять мотало его по колхозам, стройкам, поездам. Поработал сварщиком, экскаваторщиком, в проводниках побыл… много чего перепробовал.
И – занесло в бригаду асфальтировщиков.

***
Об этом периоде жизни Великого остались разрозненные записи, воспоминания. Наиболее внятные куски удалось зафиксировать. К примеру, «Шорох листьев»:

«…жили бригадой за городом, в бараке. Май выдался тёплый, асфальтировали  громадный, только что выстроенный птичник, сулящий завалить страну высококачественной индейкой. Куда  потом девалась эта чудесная плица (птичник-то был готов к сдаче)? Вопрос…
Работка  горячая, с раннего утра, по десять часов – асфальту нельзя дать застыть. Вот и уламывались, пока шли машины. Молодые, здоровые…
В бригаде семеро. Ребята из рабочих слободок, книг почти не читали.
Выискался, однако, «интеллигент» – Витя. Недавно откинулся из зоны, но был удивительно гладок, упитан. Кругломордый, добродушный, юморной мужичок, уже женатый, в отличие от всех нас.
Непохоже, что сидел на казённых харчах, рожу отъел – на воле не каждый отъест.  Да, пожалуй, и не сидел. И в зоне умудрялся жрать от пуза. Земляк-начальник не только приладил каким-то образом к пищеблоку, ещё и заведовать тюремной библиотекой усадил. Витя пристрастился…

***
…после смены, бывало, развалимся всей бригадой на койках, и айда травить байки. А Витя – нет. Он  КНИГУ  читал. И нас, дураков, между прочим поучал. Как старший и прошедший лагерь. И нас поучал, и заветы будущему сыну заготавливал – жена была на сносях.
«Вот, к примеру, – многозначительно начинал Витя – понесет мой сыночек бревно на субботнике, а я ему подскажу – первым под бревно не становись.  И средним не становись…
Становись последним.
Двое понесут бревно, а ты на нем повиснешь… даже и на халяву ещё прокатишься. Передние не заметят, а тебе – прибыток. Обманул. Проехался задарма…
И в трамвае места не уступай.
Твоей матери, когда брюхатая была, много уступали? Си-идит себе здоровенная старушенция, а мать твоя, считай, уже на третьем месяце была!… Думаешь, уступили?..
Вот и ты не уступай.
И на лирику всякую плюнь. Дуй  по главной линии, в лес не сворачивай…»
Много чего проповедовал Витя, толстые пятки задрав на спинку железной койки.
Классика, блин, –  философ.  Пусть и домашний.

А уж как он КНИГУ читал, как читал – песня!.. Пузатая, без обложки и заглавия, но со штемпелем библиотеки спецучреждения книга.
Как он её читал, как читал!..
Слюнявил загодя палец, и начинал «процесс». Читает, читает, внимательно читает… а потом как пойдёт слюнявым пальцем отхлестывать страницы, только свист – не шорох даже...
Отхлестнёт с десяток страниц, и снова притихнет. – Читает.
А потом опять вдруг заслюнявит палец, и – пошло!…
А сам приговаривает при этом: «Шорох листьев не…колышет (другой,  конечно, глагол), шорох листьев не колышет… шорох листьев не колышет…»…
Шорохом листьев называл всё, что не относится к сюжету, активному действию книги. Шорох листьев – любовные переживания, раздумья героев, переливы душевных волнений, лирический трепет… и, конечно, описания природы.
Шорох листьев, короче.

А коли вдуматься, шорох листьев – почти всё, из чего и состоит великая  литература. Без «шороха листьев» русская классика немыслима. Может, иная где и мыслима, русская – нет. Да и Русский Лес, однако...

Укоряю Витю? Паси Бог. У Вити «понятия». На клеточном уровне, по понятиям жил…  и вообще,  давно это было.
Так давно, когда читатель «шорох листьев» ещё  не выметал из книг, из жизни. Когда была жизнь…
 Прошли десятилетия, ось времени повернулась, «зона» вышла на волю. И – пошла диктовать «понятия». Воля оказалась на зоне. В политику-экономику пришли «интеллигентные вити». Осталось голимое действие. Фабула. Сюжет.  Жизнь?
Какая, на фиг, жизнь!.. Фуфло. Жизнь – «Шорох листьев».

И чуть ниже отрывочек в стишках:

      « …цена человеческой жизни копейка.
     А ты из копейки поди-ка, сумей-ка,
     Сложив, перемножив ли, вырастить Рубль!
     Тем паче – валютный... а люди...
     Что люди?
     Ротатор в работе, истера на уде,
     Покрутится «матрица», свертится дубль...»
   
 ***

Жизни его не поняли


Дубль конгениальности эпохи Большого Стиля: «Пепел» и «Коммунист». Два великих фильма с великими актёрами. И даже в названиях фильмов два пути: Путь Польши и Путь России. Но…
«Мы пулю в г… превратили…» – грустно пел Великий. И ещё грустней добавлял: были Строители, стали «застройщики»…

***
«С Севера – сирые, босые,
С Юга, с Востока – раскосые,
С Запада – взгляды косые…
Россия…»

***
И всё же поняли встречные главное: Великий прост, чист душою. Не столько даже поняли, сколько почуяли – тут что-то иное… таких вообще не бывает. Но вот, встретился, однако ж, и видно его всего насквозь, точно ягоду виноградную на просвет: тёмные там только косточки, а всё остальное светлое, прозрачное, ясное…
Понимали, такое не поддаётся ранжиру, но определить простым словом Неандерталец не осмеливались. А произнеси бы слово – и вот она, суть...

***
«Провонявший корвалолом,
Брёл я лесом, брёл я долом,
Корвалол, корвалол
Мягко сердце проколол…»

***
Молодой советский идиот  задал молодым же, но сильно уже траченным в знаменитой пивной завсегдатаям дремучий, густо-мохнатый вопрос. Взойдя, так сказать, на кафедру – верхнюю ступеньку зала – вопросил громогласно: «Что есть самое эротичное место в теле?.. Молчите, профаны? Не знаете! А если знаете, совсем не то. Расхожее знаете. А я отвечу истинно! Хотите?..»
 Зал, естественно, хотел. Особенно истинного и, как всегда у Великого, – непредсказуемого. Хотел и получил:
               
                «ГОЛОВА»
 
– Почему голова, спросят тупые? Самое волосатое место!..
Для наитупейших изъясняюсь учёно – центральная нервная система, находящаяся в голове, подаёт тому, о чём вы пошло подумали, эротические и силовые сигналы. Именно голова. Остальное – физиологический акт. Механика любви, так сказать. Вот...»
               Пивная захлопала, а потом, естественно, захлюпала недопитым пивом, зачавкала недоеденной рыбой и замахала Великому: подходи, мол, угощайся. Хорошо, мол, наблюл. Заслужил, рванина, поправь голову… 

***
Из «Наблюдизмов»:

О мужике, затюканном бабами – жёнами, тёщами, дочами:
«Жизни его не поняли!..»

***
«…и наступил на горло собственному пенису…»

***
«А не надо пугать мужика!..»

***
Из творческих задумок:

                «Антиповесть: «Крест и выкрест»

***

Генофонд

Крещён был Великий. И вдруг сказался выкрестом. Так, запросто: стал однажды – по недопьяне – уверять, что еврей…
Я обалдел:
– «Как? Ты ж русский был всегда!..»
Посасывает, гад, «бармалея» из горла, бубнит:
– «Еврей, еврей… русский всегда еврей… мессианский… русский… еврей… только не знает… а я знаю, я знаю…»
Разозлил, гад, надоел – шары залил. Спрашиваю у матери:
– «Он что, правда еврей?»
– «Правда» – говорит.
– «И отец еврей?»
– «Отец русский»
– «А вы?»
– «И я русская».
 Тут уж я распсиховался, ору:
«Так какой же он тогда, к чёртовой матери, еврей?»
Мать, переворачивая оладьи на сковороде, спокойно так отвечает:
– «А вот такой… отец русский, я русская, а он – еврей…»
И всё без малейшей усмешечки.
– «Да пёс вас поймёт, семейку вашу хренову!..» – вскричал я тогда молча. И молча же себя успокоил:
 – «Выкрест ты, гад… хамелеон, вот ты кто… и всё тут…»

***
О многом задумывался Великий. Но вот беда – систематичности в его разрозненных записях не было. О чём и пришлось высказать. Высокомерный надул губы, выкатил карий глаз и презрительно пропел:
« – А Розанова ты читал?.. А не он ли самый великий русский философ?..»
Пришлось промычать нечто невразумительное, типа: на Розанова всякий дурак сослаться ныне горазд, прикрывая малообразованность, эклектичность свою. Ответ был дивно лаконичен:
– «Сам дурак!..»

***
– « Гы-ыы!.. наблюл надысь у философа – задумчиво молвил Великий, вваливаясь в дом, не гаркнув при этом опосля знаменитого «Гы-ыы!..», как заведено, ни «Привет!», ни «Здрасьте!» – у него, у философа, Эклектика, мол, системно ( или, может, бессистемно? ) образующая основа фундамента… чего бы ты думал?.. фашизма, блин!.. Это как понимать?..
Ну, я-то понял – высокомерно продолжил речь Великий, а другие? Фашизм… это – фаш, пучок, стая. Иногда волчья… нет, давай лучше – пучок.  Пучок прутьев, короче. Из прутиков собирается веник и – айда мести вокруг! А ежели кто против, тут же крик, окрик: «Я те щас та-акой метлы дам!..». Понял, короче?
Эклектика, это разбросанные прутики. Из них собирается метла. Фашизм. Причём тут, в слове «Эклектика»,слышится  некоторое презрение. Второй сорт, якобы. Ну, а Синтез? Тоже ведь принцип собирания. В фокус, в тот же пучок. Синтез, что это такое, почему его уважают, а эклектику нет? Ты  как думаешь?  Синтез уважают, эклектику нет. Нет, я что-то запутался…
Но ведь и тут, и там – один принцип, принцип разбросанности и собирательности в основе. В Эклектике – хаотический, якобы иррациональный, в синтезе – упорядоченный, якобы системный… вот и вся разница.
Но если фундамент формируется из эклектики, там ведь и краеугольный камень будущего здания заложен, в основание здания, так? – «Так!» – с беспрекословной уверенностью рек Великий, и продолжил: «А само здание, выходит, это ничто иное, как его превосходительство, уважаемый всеми, особенно учёными – Синтез?  Так почему, почему синтез уважаем, а его подоснова, эклектика, нет?!..» – Возопил Великий.
Вопль повис в небесах. Я молчал, поняв нутром, что именно его возмутило. Но Великий сам, поутихнув немного, горестно молвил, как несправедливо обиженное дитя:
– Эклектик… я знаю, я сам эклектик… вот потому, вот почему…»


Из записей и планов Великого:

«Относительный герой». Сумасшедшая мысль о таком герое, который как бы есть, и в то же время его как бы и нет. Ну вот, например – движется повествование, основные (настоящие) герои действуют,  влюбляются, конфликтуют и т.д.,  в общем, совершают всё то, что положено обычным героям. Но иногда возникает сквозь ткань романа некая отвлечённая, добавочная, придуманная  фигура, как в математике принцип дополнительности, что ли.
Это чудище, этот «относительный герой» начинает  нести  свою ахинею,  вмешиваться в сюжет, вякать свои «квак-чвяк», «хурр-муррр», «правая-левая поло¬са», «Небо сильное-сильное», «гу-гуу» – и т.д. То есть, это воет-подвывает абсурдная природа, подспудный, задавленный временем мир пращуров?..
В этом вое просматри¬вается иная, тайная правда, которую не могут вы¬разить основные герои. А может только этот «относительный», допол¬нительный герой, возникающий как бы со стороны...

***
…выглядит «относительный герой» примерно так: белая полу-лягушка, полу-тритон. Он умеет воз¬никать из ничего (по ходу действия),  вписываться в сюжет, и – тут же отчуждаться,  исчезать на глазах.  Вроде бы нечто чуждое, ненужное человеку…
Ан нет. Тут просматривается какая-то хтоническая тяга – некое ОНО тянется к человеку, благо¬волит ему, основному герою. Особенно тянется к дураку, к ребёнку и великану… «корректирует» их…»

***
« Семь рыбаков. Все – Рыбаков…»

* * *
Из фантастических проектов Великого:

«Собрать всех гениев земли, отправить на необитаемый остров и создать из них суперчеловечество… какой кайф!
А что? Пусть даже гениальных баб меньше, чем мужиков. Ничего. Перелюбятся, а там, глядишь, народится новая раса...
Ага! Народилась…
Миллионы генов  решат по-своему.  Не по-гениальному, а – по Памяти. Родится из двадцатого поколения бандит…  из десятого жулик… из второго чёрт знает что...
 Память – вещь загадочная. Знаем, душа бессмертна. Почему знаем? Почему о  Памяти ничегошеньки-то не знаем? ..

***
… в итоге ни супергениев не вылупится, ни обычных…а  так, нечто среднестатистическое. Комбинацию гениев  создать может лишь Тот, Который создал мир. Но почему же не создал гениальных и красивых людей сплошняком, подряд, соседа к соседу?
… да читали мы всякое разное… «банки спермы», лауреаты какие-то...
 Ну и что, где они, супергении? Да ни фига! Из обычных и то чаще феномены рождаются. Почему? А потому что так, наверно, нельзя… но как можно?
А вот так: отстрадать. Всем своё отстрадать. Здесь, на земле, в этой, а ни в какой иной субстанции. 
Отстрадать своё. Да, вот таким вот –  «корявеньким», как ныне, а не каким-то там «грядущим», «супергениальным», из пробирки вынутым, штампованным на «спецпотоке»… или, как там,  – на «спермопотоке»…

***

«…некто,
Некогда,
Кое-никак,
То есть, кое-нигде
Понял, что это –
И то, и так,
Так как Всегда –
Везде…»
(Перл Великого под названием «ВСЁ»)


***
Много, очень много думал о себе Великий. Возможно потому, что был настолько  велик, что не мог «разлепить» в себе самом несколько своих Я, и всё путался в них, всё путался, и не мог до конца распутаться… а, впрочем, кто смог? Хотел бы я поглядеть на такого, распутавшегося…

***
Нашлись среди бумаг отрывочки о поисках Великого… назовём их так – о поисках
 САМОГО СЕБЯ. Наиболее внятное восстанавливаем здесь:

«Чёрный ящик. Эта механика и в человеке скрыта, и от человека. Ящик записывает всё тайное (что когда-то станет же явным!). Фиксирует все разгово¬ры души с людьми, с Богом, с самим собою. В отличие от ящика, скрытого в самолете,  этот  не подлежит предварительной расшифровке в «полномочном»  ведомстве.  Этот прямиком – ТУДА. 
Но в глубине-то души каждый ведает, где вильнул хвостом, где был  низок или, напротив, благороден…»

***
     «…по земной резьбе донёсся ржавый скрип,
     Там выкручивался тяжко свежий гриб,
     И натужась, двинув дюжее плечо,
     Вышел весь – растелешился горячо,
     И красуясь свежей мощью, белизной,
     Ослепил весь помрачённый шар земной,
     И увидел посрамлённые века,
     Белобокие раздвинул облака,
     Сдвинул Бога!..
     И увидел –  грибника...»

***
                Великий о поверьях:               
«Хорошего человека надо съесть»

И комментарий:

«Это – доброе поверье, хорошее поверье. Народ зря не скажет. 
Да,  именно так… не скажет.

***
«… а вообще высказать своё тайное самому себе очень трудно. «Чёрный» ящичек мотает плёночку, «пишет»… а на поверхность не выдаёт. Нарушения этого принципа крайне редки, и случаются, разве что, в творчестве – здесь, во взлётах в горнее, и в  погружениях души вниз, во тьм у –  иногда выдаётся некая предварительная информация из секретного ящичка. Или – из пучин безсознательного? Но даже у гениальных творцов она полностью не рассекречивается, лишь кое-что всплывает, выплывает, видится…
Но – в нарушение общепринятых правил.
Правил приличия, м.б.?»


Из «Выкликов» и «грезофарсов»:

 «Судят в основном за инстинкты. То есть, за неумение их сдерживать. То есть, за искренний порыв  вер¬нуться  к   е с т е с т в е н н о м у  состоянию человека, самой  натуры его? Нет, здесь что-то не то...»

***
«…Россия – сборище душевнобольных. Очень души болят у людей.
Наверное, нигде так не болят, как в России…»

* * *
«Молчуны в эпоху гласности,
Тугодумы, чьё словцо
Не к лицу парадной ясности,
Пьют дешёвое винцо…»

***
«…некоторые – урчат».

***
«Я жизнь свою провёл под идеалом,
Как монумент, покрытый одеялом.
Его сорвут, когда придёт пора,
И грянет площадь дикое «Ур-ра!..»»

***
«…добрых – больше…»

***
«…– Мужеловка!..
– Мыщелка!..
– Пережабинка!..
– Чмо!..
…………………………………….
           – А ты почему меня ударил?
           – А потому, что ты дура!..»

***
Дивные, дивные перебраночки…

***
. .. и возопил Великий, любимец знаменитой пивной, и даже затопал ногами, когда  ему не налили положенные по обычаю пары пива за очередную лекцию:
«Да, меня любят!.. Таких, как я, всегда любят. Только почему такие, как я, всегда платят за всё и за всех? И почему так редко платят таким, как я?..
Платони¬ческая любовь не в счет!..»
Вопль был стратегический. Великий успел понять: публика уже настолько привыкла к нему, и даже полюбила его выступления, что не сможет устоять перед тем, за что особенно полюбила. А именно за корявенькие, но предельно искренние вирши о спиртном. Куплетик подходящий был заготовлен, и он провыл:

« Я – не истукан!
И полный стакан
Я поднять хочу
И выпить.
Он ведь нам по плечу?
Выпить хочу.
И вы ведь?..»

Вопль был удовлетворён. Выпивка оприходована. Здоровье поправлено.



В церкви ничего не жалко

Поправлено было кое-что в судьбе Великого…и ещё как поправлено! Несмотря ни на что, благоволила порою судьба. Не только ж мучила и глумилась! Хотя чаще глумилась. Почему, зачем? Велика тайна…
Подвернулся знакомый в пивнушке, инженер-сейсмолог. Товарищ недавно женился, молодая жена была очень недовольна подозрительной службой мужа, ночными дежурствами в подвале многоквартирного дома, где располагалась районная сейсмостанция.
Особенно не нравилась вполне домашняя обстановка служебного подвала: ванная комната, шкаф-стол-стул, холодильник… наиболее опасной  показалась кровать в рабочей комнате, рядом с приборами и датчиками.
Невозможно было доказать необходимость для человека мытья, перекуса и сна в ночную смену. Последовал пошлейший ультиматум: или я, или такая работа.
Рогатива была серъёзная – и жена ещё не опостылела, и зарплату терять не хотелось. Тут-то и подвернулся Великий, в очередной раз покинувший родимый дом и ночевавший где придётся, чаще всего на вокзале.
Рогатива преобразилась и стала не двоякой, а троякой: если учесть «жалованье», которое благородный товарищ выкраивал из семейного бюджета втайне от жены.
На пропитание товарищу.
Великий, конечно, с радостью принял его условия. А что? Опыт полевой и камеральной работы имелся, снимать показания датчиков, а потом сдавать их всё тому же товарищу для отчётности в в его конторе, не составляло труда. Подвальная квартира с удобствами легко покрывала все неудобства временного бездомья.
С  жильём вопрос был решён. Так ведь благородный товарищ не только жратвой  снабжал, но и «премиальные» с получки подбрасывал время от времени.
На бормотушку… да и вообще, по мелочам…

***
Завалился Великий в подвал. Делов-то: трижды в сутки снять показания датчиков, и – спи. Или пей. На выбор…
Вчерашний неудачливый самоубийца выбрал второе – решил доканать себя алкоголем. И пил, подпольщик, круглые сутки… в кратких перерывах, правда, не забывая черкать в бессмертных тетрадках сагу о непонятой всеми, великой своей жизни… и допился до «белочки».

***

  Из заплачек:

«…одинок я, одинок
В море мира, как челнок.
Много в мире одиноких
Между рук плывёт миног.
Где же я не одинок?
Где минога из миног?
Где надежда, что однажды
Вспыхнет счастье между ног?..
…есть минога между ног!
Есть и «рашпиль», и «станок»,
Есть такая, ну такая…

Вот где я не одинок!..»

***
Смотрю как-то, решив навестить Великого: выполз из своего подвала, и – бегает от подъезда до подъезда, и всё кого-то будто-бы ловит, высматривает… меня не замечает. Стою себе, наблюдаю дивную картину, пытаюсь хоть что-то понять… а тут бабульки на лавочке, которые всё знают, всё понимают, и ничему в этой жизни уже не удивляются, спокойненько так комментируют:
– Во, допился, чертей гоняет!..


***
Из песенок-чудесенок:

«…а ты прости бухарика,
А дай ему сухарика…»

***
Я потом спросил – какие они по цвету, по размеру, черти?  Великий рек: большие и красные.
Странно… другой мой дружок-бедолага уверял: маленькие и зелёные. Любят по ковру ползать… послать в магазин за бутылкой…
– Им-то это зачем? – Спросил я бедолагу.
«Знаешь… я думаю… они такие маленькие, что им хватает даже капелек водки, которые сползают по усам, хватает даже испарений от этих капелек…
Вот, знаешь, недавно сидела тут у меня седая старуха, за столом сидела – незнакомая, косматая. Я уже проснулся, а она всё сидит, и что-то в тетрадку пишет… страшная такая, незнакомая...
– Чего тебе, зачем пришла? – спрашиваю.
– Сходи за водкой!.. (а уж ночь на дворе), сходи, говорит, скорее, а то – запишу!. Вот сюда, в тетрадку запишу!..
Не иначе, подосланная старуха была. А как же, ими-то и подосланная…
Ну и сходил, а как же...»

***
У Великого черти были не маленькие. Огромные!

***
Из «наблюдизмов»:

«…старик стоял, блюдя приличье,
Перст возносил в толпу и – ввысь!
Весьма кренился вбок при этом,
При этом же вещал, стращал и вопиял,
И, как ни странно, не терял при том обличье,
Но был взлохмачен, огнен, юн...
Весна!
Он жил опять амбивалентно,
Он знал, он знал, что старость турбулентна,
Старик-смутьян!..»

***
Из «философской» тетрадки

«Когда хорошо выпьешь, смысл жизни иной раз предельно отчётлив. Отчётлив до изумления – да как же я раньше этого не понимал?..
Не меньшее изумление вызывает утреннее воспоминание о том состоянии, в котором отчётливо виделся этот самый смысл. Ты ещё помнишь, что с вечера был он, был смысл жизни! И ясно виделся, почти осязался… а, наверное, и в самом деле осязался – всем твоим радостным существом! Где он теперь, куда подевался?
…но невозможно же бесконечно пить, быть бесконечно радостным и, главное, – осмысленным в жизни. Спятишь от осмысленности…

***
Чего осмысливать-то? Мир? Жизнь? Непреложную данность? На фига?
А может быть, непрекращающийся этот мир – лишь чей-то затянувшийся сон,  в котором преобладает отсутствие  воли очнуться и переставить,  как шахматные фигурки, весь миро¬порядок?..»

***
…и грянуло время, и был уличён Великий в страшном кощунстве: мало того, что расхристанный стоял у храма Божьего и клянчил деньги на дорогу куда-то в Большие Гомосеки, – это бы ещё ничего, с кем не бывает, но, выклянчив и  похмелившись, обнаглел: вознёсся духом, переступил  порог храма… а там…
А там золотом всё сияет!
***
…и злость разобрала идиота. И решил он, что злость праведна:
«Вот как вы тут красивенько спасаетесь!.. У кабаков бедные люди  в лёжку лежат, мрут, похмелиться не могут, а тут!..»
И, обуянный гордыней, сорвал с церковной стены икону, и стал, безумный, на глазах у честного народа запихивать за пазуху…

***
Выводили гада с проклятиями и воплями прихожанок. Вытолкали за церковную ограду и… отпустили восвояси.
Более всего поразило, а в итоге и надломило то, что до милиции не довели, не сдали. Даже просфорку в длань вложили. Хотя и рядом была каталажечка…

***
…а вот прости бухарика,
А дай ему сухарика…

***
«Не могу, не могу так больше!..» – рыдал у меня на плече Великий и пытался подробно покаяться. Я оттолкнул:
– «Не поп, грехов не отпускаю».

Возопил плачевный:

– «А что делать было? Сгореть ведь мог – душа горела, трубы горели!.. Ты бы ведь не дал на опохмелку?..»
 – «Не дал бы».
 –  «А почему?»
 – «Денег жалко».
 – «А прихожанам не жалко было?» – продолжал измываться «покаянник».
–  «В церкви ничего не жалко…»

Ответ добил. Присмирел на минуту, опустил тёмно-карий глаз долу…
Через минуту, моля пожёлтевшими и словно бы вдруг осветлёнными очами, робко попросил:

–  «Помоги, брат… покаяться хочу… грех искупить хочу… подскажи...»

И в этот момент я понял: не врёт! Хочет. Правда хочет.

***
…и повёл я его в дремучие горы, где возводился усилиями добровольцев-прихожан монастырь на месте убиенных в 20-е годы двух монахов-отшельников, Серафима и Феогноста, причтённых ныне к Лику Святых.
Требовалась элементарная физическая сила: таскать с подножия к вершине горы брёвна и доски для строительства. И ничего более. Может, подумалось, простой труд окажется более внятен, нежели сложный путь покаяний, долгих молитв?
Тем паче, Великий хоть и невелик ростом, а жилист и вынослив необычайно. В чём и убедились вскоре сотоварищи-добровольцы…

***
Взойдя на вершину горы, мы увидели самого Настоятеля, сидящего в деревянной беседке с людьми из Управы, обсуждающих вопросы землеотвода. Все с молчаливым поклоном поприветствовали их, один только Великий, вдохновлённый восхождением и чаемым путём к спасению, гаркнул:
 
– «Гы-ы-ы… Здравствуйте, товарищи!..»

***
Хорь Харитонович Скунсов… гад и вонючка хрипастая…

***
Настоятель умолкнул на полуслове, изумлённо вгляделся… но, вероятно, усмотрев лишь простодушный восторг и вдохновение в разрумянившемся облике дикаря, продолжил незавершённый разговор о землеотводе…

***
А мы пошли к месту разгрузки досок. Отдалившись на достаточное расстояние, сотоварищи накинулись на бедного:
–  «Какой такой товарищ!?. Это же – Настоятель!.. Откуда ты вообще взялся, баран?..»
 Пришлось вступиться за незадачливого и объяснить, что это не баран, а самый настоящий индюк, и судьба его индейка. И вообще, нечего тут кричать-покрикивать, начальников нет, все равны, все трудники…

***
А потрудился он и впрямь хорошо. Больше всех взваливал на плечи досок, быстрее всех взбирался на гору, меньше всех отдыхал, перекуривал лишь на ходу. Мало того, разглядев, наконец, на столбе ящик для пожертвований, вдохновенно вывернул карманы и всё, что в них находилось, радостно затолкал внутрь ящика.

***
Мосластый. Жилистый. Хренастый… Неандерталец!

***
Он был явно на пути к искуплению, но… к самому окончанию работ, ближе к вечеру, пропал.

***
Это обнаружилось не сразу.
Мы отдыхали, сидя на тёплых, ладно оструганных брёвнышках, словно бы прозрачных насквозь, изнутри светящихся янтарём на закате, перекуривали, слушали вечереющие шорохи леса, почему-то окрепшие ближе к окончанию дня… а также визг циркулярки – чуть в стороне от монастырской тихой стройки, на соседнем хребте, шло бойкое строительство дачных домиков…
Рачительная женщина из активных прихожанок, пересчитав принесённые нами доски (а были они на диво хороши, из добротного соснового дерева, и все, конечно, наперечёт), сказала, что не хватает четырёх шестиметровых…
Тут кто-то вспомнил, что видел пропавшего не так уж давно. В одну из последних ходок он свернул с четырьмя тяжеленными досками на плечах. И свернул почему-то не вправо по тропе, к нашей стройке, а влево, к дачным участкам. Поразила очевидца необычайная бодрость и быстрота шага в крутую гору… и это под вечер, когда все уже были измождены.

***
…и вдруг раздался гром небесный.
Сверху, с каменной осыпи кто-то катился прямо к нашей полянке, где мы курили на брёвнышках. Катилось нечто тяжёлое, грохочущее, но явно живое…
Это был он, Великий! Он падал с неведомых высот, он катился по каменной насыпи… и он упал прямо к нам, молча разинувшим рты. Благополучно скатившись, бодро встал на ноги, и мы умилились: перед нами стояло мохнатое чудище из мультфильмов. Чудище было с ног до головы густо облеплено палой еловой иглой и по-детски радостно улыбалось…
От природы огненно-рыжие волосы тоже словно бы улыбались и светились – каким-то нездешним, неслыханным счастьем светились…

***
«…тот ангелоподобный лик,
Который видел я, он был так ясен,
Неандертальца лик – он был прекрасен,
Ужасен был!
Прекрасен был!
     Велик!..»
***
…он заблудился… он свернул не туда… он упал в пропасть, он потерял в пропасти сознание и доски… а потом долго взбирался на вершину… и снова падал… и вот…
Все понимающе вздохнули. И отвернулись. – с Великого нечего было взять. Даже самой малости.

***
…непересказуемая ситуация…

***
Самоувещевание Великого о пользе pазумного эгоизма, а также о «педерастающем поколении»»:


 «…когда себя на подлой мысли
Подловишь, юный пpохиндей,
Ты не чешись, как стаpый гpизли,
И от подлянки не балдей,
К числу поpядочных людей
Решительно себя пpичисли,
И буpной мыслью овладей,
И тихо свой пpофит измысли,
Пеpекpестись и поpадей
За всех, с кого ты поимеешь.
Или имел. Или имеешь...

И от подлянки не балдей.

Не тpаться, как пpостой злодей,
Коpысть свою блюди и числи
В кpутом, обогащённом смысле...

И от подлянки не балдей.

Ты выгоду сию pазмысли,
От подлой мысли не балдей…»


***
…уже потом, несколько дней спустя, я разговорился с одним из приятелей, бывших в тот день на горе. Я спросил его, что он думает о таком феномене: человек искренне пришёл искупить грех, человек отдал все деньги на монастырь, и четыре, даже очень хороших доски явно не стоили этих искренних денег… зачем это всё? Очередной спектакль? Или природный рок, планида? Или же вековечный Соблазн превыше человека, даже такого великого?..
Приятель, поиграв густыми усами и желваками, молвил задумчиво:
«А может быть, так – надо?.. Может быть, так – хорошо?..»

***
Самодиагноз Великого:

«Мозгами не обременён.
Умственно нетрудоспособен.
Мысленно счастлив».

***


Хмель

Счастлив был Великий уже не мысленно, а вполне осязаемо, когда огрёб не только гору аплодисментов, но и главный приз – хорошо сохранившийся бивень мамонтёнка.  Ещё бы, одним-единственным словом удалось ему определить Русскую Идею! Более того, определение было признано самым глубоким на всемирном, тайном форуме неандертальцев.

«Русская Идея? Пожалуйста. – Хмель. Одно слово. Слово не только пьяное, но и метафизическое. Утопии, мечты, прекрасное будущее… – Хмель.
А грандиознейшая русская Революция, потрясшая весь ахнувший мир чаяньем Мировой Справедливости, это ль не Хмель? Кому ещё, «тверёзому», такое под силу? Такого размаха и удали, подвига самоотречения и возмездия одновременно нет, не было больше нигде, никогда на земле!
Вот так вот, сволочь мировая!..»

***
«У женщины мозга меньше. Зато п… больше» – говаривал с туманной значительностию Великий. Что имелось в виду? Неизъяснимо…
Впрочем, весьма стыдливенько добавлял грустный, раздумчивый комментарий:
«Нас всех имеют... всех, в широчайшем смысле, еб…т. Но женщин – больше…»
К самому же предмету вожделения обращался с почтительностию: 
«Госпожа Гениталия».

***
                Из цикла « Космобредни»:

«Коли есть Млечный Путь, должна быть и Чёрная Дыра. А как же иначе!
Космическое млеко… космическая сперма … куда же ей течь-то, куда впадать?
А – в Чёрную Дыру. Больше некуда».

***
«…тёмный лес, короче. Спорами стреляют грибы, спорами-метеорами –  галактики, спермой – белковые соединения…херросплавы… человеки  называются. Да и вся биоферма, блин…»

«О, панспермия!..
С Юры, с Перми
Протягновен вагине я!
Моя любовь не струйка спермы,
Не утомлённая струя...
Всей планетарной биофермы
Нежнейший взрыв –
Любовь моя!..»

***
Рассказывал, озабоченный:
– «Тонька кинула…любимая… стишками сублимировался… о любвях, блин… а потом на баб кинуло. Да на таких, да на стольких!...
Устал… приполз во храм… туда же приполз, в церковку, обидел которую. По мелочам, правда, а всё ж… ну, да дело прошлое. Да ить без стыда рожи не износишь! А куда ещё-то? – Поплакаться. А то и покаяться… коли примут, поймут…»
Приняли. Не поняли. Рыдал Великий:
– «Сколько можно, батюшка!?.  На баб тянет… а не люблю! А тянет! Батюшка, сколько можно? Соблазны, прелести, искусы… когда кончится?!.»
Пожилой батюшка бороду в сторонку отвёл, глазки погрустневшие отвёл, головушкою покачивая, раздельно так, тихо-тихо молвил долу горестное, окончательное:
– «Ни-ко-гда…»

***
  Нагрезил:
 «Разлитое, как вода, мироздание. И в нем «плавает» Земля.
А внутри Земли – раскалённая магма. А снаружи – проблемы, проблемы… животные проблемы, человеческие. И всё это плывёт вместе с Землей по разлитому, как вода, мирозданию…
Так вот отстранишься порой, и вспомнишь старинную загадку:
«Кругом вода, а пос¬реди беда».
Сама Земля – беда.
М.б. не это имелось в виду, но порой ка¬жется – и это…»

***
Разведарь
«Он лежит и что-то знает,
Звёздный зорец и вездец,
Он проник во все законы,
Свежий лишний,
Заиконный,
Затихоненный сударик,
Страшный человек
Мертвец…»

***
Усомнялся Великий часто. Во всём.  Так часто, что сложилось, кажется, что-то вроде цикла. Собрав разрозненное, решили так его и назвать:

«Усомнился»

«Угол падения равен углу отражения»...
Ой ли!
Усомнившись однажды, вдруг видишь мельчайшие зазоры – зазоры даже самой мысли, сквозящей так или иначе сквозь мысленные препоны, сквозь астральные буреломы, сквозь незримые мысленные шероховатости этого, неидеального мира. Так значит – не равен? Не абсолютно равен?..
А как с этим делом в идеальном мире? И как его, этот идеальный мир не отсюда, не здесь, а именно там представить? Ведь ты представляешь его лишь отсюда, из неидеального мира и, значит, зазоры и шероховатости неизбежны – неизбежны даже для мысли, даже для представления об идеальном – отсюда, из неидеального…
«Тот», идеальный мир, выходит, также неидеален, ибо представление о нём исходит из этого, неидеального мира. И никто не знает с идеальной точностью – что там? Туда надо попасть, чтобы судить об этом с достоверностью.
А то – слова, слова, слова…
Вот тебе и «угол падения равен…». Ни хрена не равен!»

***

                Из социо-романтических бредней Великого:

«…который день я месяца не вижу?
Который месяц ёжусь от дождя?..
Какую жижу, Боже мой, какую жижу
Претерпеваем, братцы, без Вождя!
А был бы Вождь, он резко бы и сразу
Пресёк поползновенье подлой тьмы,
Он запретил бы разом всю заразу!..
Но нет Вождя… и мучаемся мы…»

***
Торговлишкой в трудные годы подрабатывал Великий. Не брезговал ничем: брал оптом ящики сигарет, а потом разносил по магазинам, совал под «накладушки» продавцам и продавщицам, без расписки, на чистейшем доверии. И – ни разу не был обманут! Вот феномен «гайдаровских времён» – большие акулы растаскивали страну по частям, наживая миллиарды и падая под пулями суровых бандюков, а простые челночники и практически незнакомые продавцы не обманывали. Никогда! Может, за счёт них и выжила страна?         
И водкой «Распутин» (ещё не палёной, хорошей водкой) торговал... а уж как жалки были те девчата, весь день топтавшиеся на морозе у своих стихийных прилавочков!
Великий плакал, вспоминая, как он их согревал вечерами, получив выручку, согревал, бывало, прямо на перекрёстке, за киоском «Союзпечати», нагнув и содрав толстые мохеровые колготки. Как они, уже полупьяные, розовели, хорошели, и как по-человечески целовали, обнимали потом, благодаря Великого на прощанье за ласку, а не только за поставку водки, которая им и давала возможность выжить в страшные годы!..
              И обогревателями в холодную зиму торговал, обогревал синих в своих нетопленных жестяных лавчонках, красивых и, как правило, с подбитым глазом продавщиц (они ещё подмигивали понимающе: мол, ясно дело, муж излупил… за дело, конечно… да куда ж денешься? Холодно ж!..).
               И свёрлами торговал, и «Подарками новосёлам» (коробочками с набором шурупов, пробойников, пластмассовых пробок).
                И роскошными коврами с обнищавшей ковровой фабрики, отдающей добротный товар за бесценок, торговал… всего не перечислить. Долго-долго торговал, выживал, как мог. Выжил. А в итоге остался маленький перл, почти не относящийся к делу:

 «У меня было шило,
У тебя было мыло,
Но тебе было мало,
А мне мало не было…»

***
Немногословен и благословен…

***
«Цево тибе иссё?»

В благословенной России можно было жить хорошо. То есть – никак. Комфортно. Почти вневременно. Последние брежневские годочки запечатлел Великий, проработавший три месяца лаборантом в научно-исследовательском институте бездельников, мэнээсов и курильщиков на пожарной лестнице. А потом вспоминавший со сладким потягиванием:

 «Хоpошо выйти в полдень из дома
И в пpиятном кафе по пути
Посидеть, выпить чашечку кофэ,
Отдохнуть, и на службу идти.
А на службе печально, печально…
Но на службе занять можно в долг,
Повздыхать, и немножко подумать,
И тихонько исполнить свой долг».

***
– «Пушкин, Пушкин, а был ли зайчик?..» (наверно, тот самый, перебежавший дорогу к декабристам) – бубнил себе под нос Великий на уроках литературы, чем неизменно бесил халдейшу. Одним разом попирал двух  любимых халдейшей классиков – Пушкина (с его полумифическим зайчиком, перебежавшем дорогу к декабристам) и Горького с его знаменитым – «А был ли мальчик?..»
Ехиден Великий. С младых ногтей был ехиден.
Ещё и двусмысленное нечто в раннюю тетрадочку занёс:

 «Вклад довольно значительный
Внёс мужик замечательный,
Был он дюже  рачительный,
И восстал как пиит!..
Голубями обкаканный,
Голубыми обпуканный,
Он на площади Пушкина
Одиноко стоит».

***
Да ещё и приписал снизу:

«Уже про всё
Сказал Басё,
Сказал:
«Цево тибе иссё?»

Из литературных «максимок»:

«Лафонтен – не фонтан.
Но Крылов – не фуфлов».


Из литпроектов Великого:

«Кто, в гроб сходя, тебя благословил?
Меня – никто. Недоставало гроба?
Или того, который в гроб сходил?
Ответ один: отсутствовали оба.
Ответ один? Пускай ответ один,
Мы постулат единый утвердим,
Чтоб, в гроб сходя, изволил каждый жлоб
Составить циркуляр: «Постановляю! –
Такого-то, в уме и здравьи, в гроб
Я, имярек, сходя, благословляю!»

Так будет хорошо».

***
…писатели плакали, но писали свои замечательные произведения…

***
«Веруешь, что бессмертен? – воскликнул однажды Великий, отвлекая пивную от чавканья и хлюпанья – значит, воистину бессмертен. Ве¬руешь, что лопух из тебя прорастёт? Прорастёт! «Каждому – по вере его!..» – И тут же сорвался пафосняком в бездонно-пошлую, наибанальнейшую пропасть: «Считайте меня человеком!.. – 
воскликнул столь высокотеатрально, словно напутствовал сам себя перед выходом на арену или даже на целую  битву миров. Сардоническая же при этом усмешечка предательски выдала – скривила его  рожу, губы, лик. И утончённый Великий понял эту самопредательскую ассимметрию. Это ж, мать его так, несоответствие высокого и не очень!..». И – дриснул перед залом, и выдавил таки: «Да, Человеком!.. Что вряд ли… но  – всё же, всё же, всё же…»

***
И проводником помотался Великий. По всей стране. Вспоминал, как много денег выручал от сдачи пустых бутылок, возвращаясь в родное депо ВЧД-14. А там уже ждал- поджидал китаец с тележкой на перроне. Принимал, правда, не по 12 копеек, как положено по тогдашней советской госцене, а по 8.
Так ведь и этому были рады! Все. И Великий, и сотоварищи-проводники. Не тащиться ж с мешками через полгорода…
Остались наброски путевых замет. Ну, наброски:

Чугунка
«…жрал бренди, дрался в тамбуре, продул
Мослы  насквозь... осенний свист в колене.
Поля, поля... протёр стекло, –  в долине
На бугорке стоял домашний стул.
Изрядно,  я подумал. И хотел
Сойти. Но передумал. Надо ехать.   
...а кроме – все мы свиньи!..
И завыл
Чугун тоскливый в поле...
За державу
Обидно. Но впендюрил хорошо.
Что хорошо, то хорошо. В сопельник.
И в ухо. И ещё. – «На посошок».
И  встать помог. 
...ну вот, опять завыл,
Опять тоскует, сволочь... ехать надо!..»

***
Э-эх, потянуло, потянуло, повело-о!..

*** 
Приснилось Великому нечто Державное.
  Учредили орден: «Товарищ Тигра». – За храбрость.
                Назначили: «День Гордости». – За  всё.

***
Из самоназиданий:

«…всю жизнь учусь, такое дело,
Достоинству души и тела,
Самостоянию ума. –
Не отводить глаза при встрече,
Медоточивы слыша речи,
Поддакивать. Но не весьма»

***
Тараканы и беллетристы

***
Из философских «озарелий» Великого:

«Мир идей – мир тараканов. У писателя в голове – тараканы. У беллетриста – дезинфицировано. Беллетриста любит публика, любит редактор, он – чист, он всегда в формате. Писателю же сначала своих тараканов надобно «снюхать» с тараканами редактора, а потом издателя, а потом…
И только потом уже – с тараканами читателя. Сложно это, мир идей…»

***
«…гадать по картам? По руке?
Тоска всё зеленей, всё гуще.
Я влип, запутался в тоске,
Как таракан в кофейной гуще…»

***
«…сколько раз ночью на кухне наблюдал: на белом холодильнике с двух сторон сбегаются два таракана… усиками обнюхают, «вычислят» друг друга – и разбегаются. Это значит: не поняли друг друга писатель и редактор. А два других сбегутся, обнюхают – и побежа-али рядышком, в одну сторонку! Читай: «Рукопись  пошла». А уже дальше – суд читателя: примут ли таракана-писателя орды читательских тараканов, нет ли?
Белое пространство холодильника, белое пространство писательского листа, и – схватка тараканов»

***
«…пляшет на столе таракан,
Пляшет таракан на столе,
То чечётка, то канкан,
Ух, ты!..»

***
«…и все эти «тараканьи терзанья» – помимо таланта. Есть ещё и  дополнительные принципы «приятия-неприятия» писателя. Не высокое понятие – «Он (везунчик-беллетрист) высшим силам угоден» (или – неугоден), а вот такое, низкое: тараканы на белом холодильнике… или на столе…
А тараканы ведь и летать умеют… рыженькие такие, лёгонькие… космические твари! Они всё пережили, всех пережили, и «ядерную зиму» переживут – единственные, кроме клещей и вирусов...»

***
«…и вообще – вопрошал возмущённо Великий – кто сказал, что человек царь земли, мера всех вещей, пуп вселенной? Декарт, наверно… не то Протагор… козлы, короче.
А вот таракану наплевать – он и древний землянин, и космический пришелец.
У-у, как антеннами волны ловит!..»


***
«…какие-то лунные шашни
В оконное лезут стекло,
И люди, как спящие башни,
Ворочаются тяжело.
С летательного аппарата
Летит золотое кольцо,
И кроличье – дегенерата –
Вытягивается лицо.
Ты понял? Прощай, безмятежность
Шататься и жить, как во сне,
Прости, нездоровая нежность
К любовнице, детям, жене.
Ты понял? Не царственным было
Мерило всего, всех вещей,
А только – гордыней дебила…
Мерило урода, мерило
Тирана, крола, гамадрила,
Философа…  и вообще...»

***
Выудил как-то у запойного библиофила копию старинной книжки с языческими заговорами. Один даже выписал. – Восхитило!:
 
«Пойду я в чистое поле, под красное солнце, под светел месяц, под частыя звёзды, под полётныя облака, пойду и скажу:
Вы, ветры буйные! распорите его белую грудь, откройте его ретивое сердце, навейте тоску со кручиною!
Снесите любовь в белое тело, в ретивое сердце, в хоть и плоть, – чтоб искал бы меня, Бога не боялся, людей бы не стыдился, во уста бы целовал, руками обнимал, блуд сотворил!
Вставайте вы, матушки, три тоски тоскучия, три рыды рыдучия и берите своё огненное пламя, разжигайте раба молод¬ца, разжигайте его во дни, в ночи и в полуночи, при утренней заре и при вечерней!
На море на окияне, на острове на Буяне лежит доска, на той доске лежит тоска, бьётся тоска, убивается тоска, с доски в воду, из воды в полымя!..
Дуй раба  в губы и в зубы, в его кости и пакости, в его тело белое, в его сердце ретивое, в его печень чёрную!
Шёл бы он в мою девичью думу и думицу и в девическую телесную мою утеху, и не мог бы он насытиться моей чёрною п... своим белым х..., и не мог бы он без меня ни жить, ни быть, ни есть, ни пить!
Кто камень-алатырь изгложет,
Тот заговор мой переможет.
Аминь!»


***
«Эх, не изглодал я камень-алатырь, не перемог страшный бабий заговор…  и маялся, и путался с кем ни попадя… а какими красивыми, даже, казалось, неповторимыми были «возлюбленные»! Глянуть бы ныне…»  – жалился сам себе Великий
            
***
«…и где он, путь Геракла, путь Великанов?  Болотная тропинка с фосфоренцирующми огоньками… Путь Солнца?..   Какой, на фиг, Путь Солнца?Тропа нищих!  Брод побирушек, мироедов…» –

***
Убивался Великий. Наваял, поубивавшись:

« – Денежку носишь, достань из сумы:
Нищий у нищего пpосит взаймы.
Нищему нищий не смотpит в глаза:
– Хлебушко вынь, отобедать pаза...
Нищий от нищего – гля, дуpачок,
Камушек вот, вот полынки пучок...
Нищему нищий – а вот, погляди,
Ветошка, вишь?.. Думал гpошик, поди?..
И, как на дыбе, как на колесе:
– «Будьте вы пpокляты, сволочи, все!» –
Воют, гугниво сказив голоса:
– «Все нас не любят! – Земля, небеса...»
Пpосит у нищего нищий взаймы,
Остpые выточены умы,
Сиpые вызнаны pечи хитpо,
Ухо холодное деpжут востpо,
Так и стоят, и клянут небеса,
Пляшут, тоpгуются, пpяча глаза.
Им не пpостят на пpостоpах земных
Ни pотозейств, ни pазлыбий блажных, –
Око за око!
Сквозь зубы-ножи:
– Хлебушко вынь…
– Серебро покажи…»

***
                Из «Максимок»:

«Око за око!.. – выл Великий – вот она, заноза! Засела заноза на тысящи лет, и режет, и саднит сердце, самую, что ни на есть, сердцевину мира. А как же Великое Непротивление? Запропало, к чёртовой матери! Красивые бредни, «Яснополянская хлеборезка». И всё-таки, всё-таки, – как же Оно, непротивление,  жаждено! Как ещё жаждено!
        Только вот, по сути вещей, по ходу жизни, по ритму её – где Непротивление.? Ау-у!..
По динамике бытия – Где оно? Нет. Не оно. А что? А – Насилие! Око за око…»
 
***
Спросил смущённо у восьмиклассника переросток, только что пришедший к нам в класс, отмотав очередной срок в колонии, спросил, неожиданно покраснев:
« – А ты целовался с девушкой?… Ты хоть когда-нибудь целовался с девушкой?»
– Никогда, ни разу…
 « – Хорошо бы поцеловаться… хорошо бы хоть раз поцеловаться…
Как бы это хорошо – хоть раз поцеловаться с девушкой!..
Хоть с одной бы девушкой поцеловаться!..»

***
Афоризмы-наблюдизмы. Из позднего:

«Сценка в кафе: кофе с маньяком».

***
«Лифчик – «тительница»

***
«Завет многоженцев –  «Не складывайте все яйца в одну корзину»

***
«Женщины… удивительные существа… они всегда голые!
 Им всегда: «Надеть нечего!..»

***
«…а на асфальте тёлочки
Одеты все с иголочки!..»

***
«Горюче-смазочная слеза. Жирная, чёрная от косметики…»

***
  «Кишечный курорт «Златы говны». Главное снадобье – касторка.
Кишокотерапия».

***
«… больничный рацион, заметь,
На гречке и пщенице.
Я понял, чтобы не болеть,
Нужно жить в больнице…»

***
И ещё салфеточка. С названием «То, Сё…». А там набросочки:

Клич Архимеда: «Дайте мне бутылку водки, и я открою вам…
                Пробку!»
***
Поэт, обидная кличка:  «Метафора».

***
  Гений – золотой ключик человечества...

***
«В будущем воссоздают мозги гениев и любуются ими. Такие красивые мозги…»

***
– «О, да это же можно книжку написать! Деньги получить!..»

***

Тварьки

Деньги получить от своих публичных выступлений в знаменитой пивной Великий никогда и не мечтал. Но всегда (ну, почти всегда) получал вожделенную пару пива.
Это без балды…

***
Витийствовал как-то в пивняке после страшной ноябрьской ночи, пургой заметённой, гололёдом вылизанной, а ночь была – хозяин пса на двор не выгонит, но ничего, кроме развратных ночных программ, «утюг» не выдавал:
«Ну, мужики, я вам скажу!.. –  витийствовал – ничего подобного по степени цинизма ни в одной зоне не слышал. Не-ет, мужики, они, женские полы, куда грязнее нас, грязных!..
Вот, вчерась, в ночном эфире, скользенькая такая программка… «Голо****ица», кажись,называлась… или что-то вроде…одна  молоденькая тварька самозабвенно, нежно так, жалобно щебетала… можно сказать, пела-выпевала: как это славно – мастурбировать паприкой…
Словно романс выпевала: «Не попрекай меня паприкой…»
И там же, попивая виски, закинув голую ногу за ногу, другая тварька предложила новое бабье шоу: «Лучшие месячные года»!
А третья предложила поставить Мистерию: «Херакт и секс-бомба».
Было весело, остроумно.

***
Было весело… а потом стало страшно. Одна из тварек разразилась страшными рыдами – у неё нормального оргазма никак не случается!
Из страшной исповеди, перемешанной чёрными (от косметики) рыданьями выходило следующее: ей надоел просто секс. (Ни о какой любви, естественно, не  было речи). Ей подсказали выход – садо-мазо. Говорит, уже попробовала мазохизм, похлестали её плёточкой, не понравилось. Садизм понравился больше. Роль «Хозяйки» с плетью в руке конкретнее  подходила. Но… какая-то грубость, непритязательность ей в этом почудилась…- все эти  «чудодейства», слишком уж простое причинения боли партнеру (просто физической боли, и только) –  претило её утончённой натуре. И вот, наконец, она поняла в чём дело.
Разобралась в себе…
Оказывается, ей страстно хотелось угнетения партнёра не столько физически, сколько морально. Вот где скрывалось жало натуры! И она его обнажила. – Именно моральное угнетение вливало яд в это жало.
И ею было тщательно продумано несколько способов воплощения.
Она долго и сбивчиво перечисляла все эти способы, но почуяв, что слушателям уже неинтересно, вдруг вытерла слёзы и совершенно ровным, змеиным шипом рассказала самый действенный метод.
Метод заключался в том, что она мастерски научилась доводить партнёра в постели до почти полной готовности к семяизвержению, но в точно расчисленное мгновение вдруг шептала бедняге на ухо, что у него слишком маленький х…, что он слишком плох и слаб как мужчина, и вообще ничего из себя не представляет, и она жалеет, что допустила его до своей драгоценной плоти…
У бедолаги в шоковом состоянии всё, естественно, опадало, страшно униженный,  он начинал потеть, бледнеть, заикаться… она сталкивала его ногами с кровати на пол… и вот именно в это мгновение в ней бурлил, огненно закипал и мощно сотрясал  всю её  великолепный оргазм!
Собрание тварек в телестудии восхищённо ахало. Это же надо! Так научиться испытывать оргазм не от того, что мужчина щедро опустошает себя, орошая семенем её плоть, а от того, что мужчина именно не кончил, не испытал наслаждения, но получил одно лишь страшное унижение и боль взамен её подлому кайфу.
«Так им и надо! Все мужики сво!..» – наперебой ликовали тварьки, чуть ли не облизывая ещё недавно рыдавшую рассказчицу. Глаза её были совершенно сухи, жестки и беспощадны. Она чувствовала себя Победительницей, Тварью из тварек».

Вот такой случай – завершал торжественно Великий, сходя с кафедры в зал,  лакать выставленное пиво...
 

                Омут «Царицы»

          Пиво попивая, продолжал, слегка юродствуя уже:

«…во всей вселенной женщине снится, чтобы её изнасиловал Неандерталец – вон там, в кустах, где-то по дороге домой… чтобы так – страшно, мощно, внезапно…
Чтобы затащил в кусты и – трахнул. Мощно. А потом бы исчез не простившись – незаметно, безадресно, безвредно… 
Чего воют-то? – «Будь со мной мастером,
                Будь со мной гангстером!..»?
А то и воют: нужен Неандерталец!  Сильный, простой. С простой, сильной любовью. Не сложный, затянутый ряской в омуте кроманьонской цивилизованной любвишки, а простой до прозрачности. До пустоты. До Никто».

***
Так юродствовал публичный Великий. А про себя добавлял в тетрадке:

«Матёрый, многоопытный кроманьёнец, полжизни проведший в тюрьмах, ещё вполне крепкий, на мой отчаянный юношеский вопль в пору страшной, неразделённой, слишком чистой ещё, «без глубоких отношений» любви: «Ну что, что, в конце-то концов, нужно женщине?!.», ответил просто, решительно, со всей высоты громадного опыта:
– «Сундук золота. Раз. Хрен ишачий. Два. Ну а три… – поцелуй при луне, на лавочке под сиренью, мутотень хренова, филармония, консерватория, обсерватория…
Ну, это так, дурам. Курсисткам, курочкам, истеричкам… »

***
            «Поневоле Гоголя вспомнишь:  «Женщина любит одного только чёрта». А и то ведь правда – у него и нос – чёрт, и хрен – чёрт. И все у него, гениального, чертями кишит.Чуял, поди, что в библейском предании о  райском яблочке, преподнесённом змием Еве, а потом  ею же Адаму, заложен не сказанный подтекст - змий (чёрт) уже соблазнил Еву, стал её любовником, и она полюбила его, и только потому приняла от единственно любимого запретный плод. А потом соблазнила и невинного, почти ребёнка, Адама…
То-то Розанов завизжал, наконец (когда «слиняла империя в три дня»): «А всё гоголюшко ваш, всё гоголюшко!..» 

***
Из «салфеточек»:

 «Вот скоро мода грянет: так раздеть (или одеть) девушку на подиуме, чтобы всё было глухо закрыто. Только лобок открыт. Настежь…»

***
«Паршивочку
На шишечку…»

***
«Конфетки-бараночки,
Нимфетки-поганочки…»

***
«…а первые девочки были чистенькие и домашние…»

***
                «Телок, загрезивший о тёлке,
                Забыл меж сладких грёз о волке.
                А волк мог в лоб дать. Но не в долг.
                И был телку предъявлен…
                Щёлк!»
                (Из минибасен Великого)


***
…и мучился, и всё разрабатывал тему, терзавшую его, и верил – можно поставить точку там, где не поставили мощнейшие умы. Такие даже, как Розанов, особенно близкий Великому.
И не мог осознать плачевный, что не от нехватки ума нет сил поставить точку в этой жаркой коллоидной массе, где задействовано не только земное-плотское, но и мистически-вселенское. Ну, нет такой фотонной ракеты! Ну, не взлететь туда… неизвестно куда. А, впрочем, всем кажется, что известно куда. И обозначено это вполне  ясно: «Вопросы пола». Только что проку в ясности-то, если даже такая великая эмпирическая сила, как её величество «ПОШЛОСТЬ»  тут бессильна.
И всё равно мучился, страдал Великий…

«…человек, огненная субстанция, растёт не только вовне, но и внутрь, как тот корешок: он, кажется, «Реникса» зовётся. А ещё…
А ещё – человек растёт к земле. К вселенной, часть которой Земля.
В юности сначала смотришь на волосы девушки, на глаза, лицо. Какая прелесть!
Потом на плечи, на грудь. Какая!..
Попозднее – на стан, животик, походку. Особенно – на стать, статность фигуры. Выгибы талии, бёдер.
Ещё позднее – помпон. Ж…, то есть.
А потом приходит твёрдое осознание – ноги! Вот главное.               
«Ведь венчаются ногами,
Надо б ноги обручать»...
А когда мужчина созревает бесповоротно, ему уже смешно юношество. И доходит, медленно доходит  до самых корневых глубин:
Чрево – вот суть.
Ласковость, нежность, влажность и огнь вагины – суть. Поневоле вспоминается народное: «Хорошая п…  сама смажет». Сухая вагина – признак нездоровой или бездарной женщины. Змий Набоков нащупал нерв – Лолитами рождаются сразу и навсегда.
Это истинно талантливые женщины. Их немного. Большинство – просто самки, брёвна с вычурными телесами. Чуть ли не половина женщин, даже многодетных рожаниц,  не испытывают оргазма, полноты и цветения плоти».

***
И там же, чуть ниже, гневное резюме:

«В школе вместо идиотской физкультуры ввести уроки спортивной ходьбы! Для всех. Основная беда мужчин-женщин – неразвитость малого таза. Неразвитый таз – ослабленный кровоток. Женская фригидность, мужской простатит.
Спортивная ходьба, как никакой другой вид физической культуры, развивает  малый таз, подвижность его суставов, а в итоге обеспечивает верный прилив крови. И это больший, чем всё остальное, залог счастливой любви, крепкой семьи.
Древние славяне – скороходы, косари, работяги – в отличие от их «просвещённых» потомков, много двигались,  рубили дрова, строили избы, храмы, города. Были очень подвижны – «развинченны» во всех суставах. Мягкие кресла и диваны расслабляли только  барствующих особ,  у большинства трудяг этой дрянцы, развращающей плоть, а потом и дух, не было в помине. Зато их брачные ночи длились не часами – неделями.
                Баре были обречены.
Обречены не одним лишь возмездием юности-революции, но в основном –  аморфностью, разнеживанием и умиранием плоти. Атрофировались мышцы,  хладела кровь… ослабевал разум…

***
…а то – очи небесные, перси, ланиты… какие, на фиг, ланиты? Женщина – мощнейший половой агрегат. В отличие от мужчин с их игрек-хромосомой, с их маленькой простатой, двумя канатиками от них, яичками и члену… женщина неизмеримо мощней! Одни яичники чего стоят. А фаллопиевы трубы! А придатки! А громадная, видоизменяющаяся в зависимости от обстоятельств (большой или маленький член у партнёра,  или готовность пропустить головку ребёнка при родах) –  вагина.

Вагина царица земли!

Мужчина – пришелец. Прилетел из иных миров, поосеменял. Улетит. А чего тут ещё делать, в бабьей-то обители?
Народишку расплодилось немеряно. Да и бабьё зарвалось. Капризы, мелочные придирки при непомерных запросах… достают… достанут мужчину! А Фаллос, особенно возбуждённый, это же – ракета, готовая к взлёту. Не только ж к осеменению...
 При всём том человек растёт – к земле. Пробивается к Вселенной. Сквозь женщину, сквозь вагину, сквозь литосферу,  мантию,  магму, ядро – к Вселенной… 

***
А куда растёт женщина? А – никуда. Женщина – коренная обитательница. Ничо, ничо, научится распложаться. Сама. Самозачатием. Спорами. А то и – вегетативно.    
                Изловчится как-нито…
Ну не любит  она мужчину, хоть ты тресни!  – «Козлом от мужиков прёт». 
Или врёт, что любит. Когда нужно. Причём, чаще всего сама не до конца осознаёт, что не любит. Ложь самоутешительна, приятна и полезна женскому организму, ложь увлажняет вагину…
              Если кто и любит иногда мужчину, так это самые откровенные и почему-то презираемые обществом женщины – прирождённые б…ди. Хоть и плоть – вот их стихия…»

***
Много чего этакого, на тему таинства пола, наворотил Великий в той тетрадке. Не без кощунственного юродства, как водится. Ну вот:

«…в круговороте семени, в таинстве зарождении, зарождения даже ребёнка –
не одна только прелесть, но и откровение о том, что современная женщина отвратительна в каких-то ещё, в сущностных проявлениях…»

***
«Современная женщина» решила, что она – Главная. На том стоит.
Женщина – главная на земле. Между собою женщины это хорошо понимают, и ценят в первую оче¬редь себя, свои мнения, вкусы… дружка дружку, нако¬нец! Но не мужчин. Женщина притворяется подругой, лю¬бовницей.
Она даже не мать. Она – рожаница.
Нечто самодовлеющее, самодостаточное… – живородящее чрево!
Понизовая мощь.
            Разве что в самых первых, ещё неосознанных мыслью чувствованиях и влечениях, подёрнутых романтической тканью, просверкнёт иногда что-то чистое, сулящее рай, блаженство, бескорыстие… «любовь до гроба»…
           А потом ткань оказывается грязной половой тряпкой. И – по роже ею тогда, и – по роже бывшему прельстителю! За то, что обманул. За то, что мираж исчез. За то, что г…ном оказался. Совсем не то, что богатый удачливый сосед. Который ещё большее г…но, что  выясняется позднее. Непоправимо позднее …»

***
И всё-таки однажды прочёл Великий 8 марта в рабочем, преимущественно женском коллективе ткацкой фабрики, где подрабатывал грузчиком, поздравление с нежным праздником:
«В международный банный день
Встает из гроба Клара Цеткин...
Струится март. Двоится пень.
Змеится пар, как праланцетник.
Пружинками танцует кровь,
Кузнечиками скачут нервы
Разнагишавшихся миров, –
С планеты на планету, стервы!..
Потеет в мареве, как жбан,
Вселенная в истоме банной,
Где парится косматый Пан
Не с панночкой – с кошмарной Панной!..
Но тень великих мертвецов
Уже нисходит в первородный
Хаос... чиста земля отцов,
Умыта... и, в конце концов,
Да здравствует международный
Всемирный шабаш, глаз и уст
Кромешно буйство, половодье,
И половое,
Конешно, чувств!»

Аплодисментов не сорвал. Недоуменные лики усталых тружениц не выразили ничего, кроме желания выпить. Что и было немедленно осуществлено. «Эрго бибамус!» – воскликнул несколько обескураженный Великий. И повторил – «Эрго бибамус». На требование расшифровать белибирду, пояснил уныло: «Латынь это, бабоньки, торжественная латынь… а переводится просто, по-нашенски проще некуда:
  «Следовательно выпьем!»
***

И грустно нацарапал в своём подвале, на обрывке жёлтой обёрточной бумаги:

«Брожу ли я, стрелой пронзённый
Амура, водочку ли пью,
Тружу ли серый и казённый
Ярем, я гордо сознаю
Что не амбарный ключ позорный,
Что не публичный, не соборный,
Что личный свой, златоузорный
(Как тот кузнечик беспризорный)
Я ключик счастия кую!..

Уйду ли я от ласк интимных,
Бреду ли я в аллеях тёмных,
Паду ли я вдоль улиц шумных, —

Кую, кую, кую, кую...»

***
«Поэт – гермафродит!» – открыл вдруг для себя Великий. И, крепко почесав репу с наростом всё более редеющих, ещё юношески жёлтоватых, но уже седеющих кудерьков, накрепко решив, что открытие важно не только для себя, но для города и мира, в любимой пивной громогласно развивал открывшееся:

«Гермафродит!.. И логика у поэта женская, и чувства мужские. «И то, и сё» – называется. Только так, в целостности доисторической – Поэт. Да и любой художник гермафродит по сути… по самой сути!
Иначе – не поэт, не художник. Ремесленник. Толстой, кабы не становился иногда Карениной (али Вронской), не нарисовал бы, словно изнутри её чрева страсти, капризы, закидоны, роды… ну и прочее бабье...»
           А вот он вам, великий Метаморфоз:
 Изменение, видоизменение всего, вся. Древние хорошо это чувствовали, понимали. Выстроили иерархию Метаморфоза, всего филогенеза земного. 
           Вот он вам, синонимический ряд:
                Превращение. Перевоплощение. Гермафродитизм.  Трансвестизм.               
                Пересотворение. Преображение.
     Что выпадает из этого ряда? Трансвестизм. Хирургическое вмешательство человека в человека. В отличие от природного пересотворения, типа: кокон-бабочка-куколка.  А в итоге – Психея. Душа.
В случае хирургического вмешательства – не душа, а тело. Только. Даже прекрасное женское тело, которого почему-то особенно жаль. А по сути нет ничего ни у женщины, ни у мужчины. Да и сами есть ли? Если есть, то мужчина – член одной конфессии, женщина – другой.
И пока не осознается толком, что нет в верховном измерении ни мужчин, ни женщин, а есть одна только Божья Тварь, так и будут длиться эти дивные перебраночки, деления на конфессии, комиссии, дурь…
Мифологический праобраз поэта – античный бог, сын Гермеса и Афродиты – Гермафродит. Он видел, чуял в себе оба начала: мужское, женское. При желании мог быть то ею, то им. А то обоими сразу. Кабы художник по натуре не был таков, не написал бы настоящей лирики, хоть от лица женщины (иногда даже - вагины), хоть от головы (иногда просто - головки) мужчины.
Но женщин больше. Живут дольше. Вагина мощнее простаты. Особливо ныне. Потому и  пишут больше. (Видишь лишь гаджеты  и дамские романчики в руках у сподобившихся сидячего места в метро!).  И совокупляются хоть до восьмидесяти, хоть до ста восьмидесяти лет, до самого предсмертного вздоха. Богатые самки покупают молодых мужиков-самцов,  небогатые женщины  – породистых собак, которых обучают «удовлетворять» их. У мужчины последней умирает – надежда. У женщины – вагина.
Вагина Царица земли!» –
Торжественно восклицал, повторяясь, впрочем, Великий. И вновь утверждался в себе. И завершал очередной факультатив, и сходил с кафедры знаменитой пивной – на арену, в зал, к обожателям, супротивникам, слушателям, зрителям, козлам...

***
             

                На благотворной почве идиотизма

Слушателям, козлам, зрителям нёс Великий многое, очень многое… за это ему платили. Платили чаще и конкретней, чем за тайно писанное и лишь изредка публикуемое, да и то под разными псевдонимами. Платили в пивной главным её содержимым – ПИВОМ. Свежим жигулёвским, хорошим, выпавшим на его век, а потом похужевшим. –
           После «катастрофы»…
Впрочем, реченное вслух собрать оказалось куда труднее. Ну, это и понятно. Многие поклонники спились, почили… а писанное удаётся восстановить. Пытаемся, во всяком случае.
 Отдельная рукопись, поименованная громко – «Наблюл» могла бы сложиться в гораздо большем объёме и в более цельном виде… но не сложилась. Разрозненные «наблюдизмы» раскатились по многим бумагам и папкам Великого. Так, разрозненно, и бредут они по этой книге:

«…по стеклу автобуса ползёт мощная оса, поводя возбуждённым жалом.
Щупленькая, прелестная в лёгком летнем платьице с голыми плечиками девочка-подросток со страхом и затаённым восхищением смотрит на хищную осу.
Со¬сед-подросток смотрит на девочку напротив, и возбуждается, поводя своим «жалом» в штанах.  Девочка всё чувствует, всё понимает, но не знает ещё – которого жала ей больше бояться... не знает ещё от кого сильнее боль,  где горше,  где слаще, страшнее, темнее... она ещё просто – глядит…»


***
«Генетики выяснили – каждый двухсотый житель континента так или иначе потомок Чингисхана. Чингиз был не только могучий воин...»

***
«…а что, если обязать олигархов осеменять население в принудительном порядке? Какая была бы Россия! Сильная, хитрая, подлая, богатая...»

***
«…и полупьяная страна…»

***
 «…чахнет дева, огарочком тает…
Олигархов на всех не хватает…»

***
 «Да кто мы такие? Мы уже неинтересны котам, собакам… сорокам даже…»

***
«…шакал! Какой ты мне современник?..»

***

С похмела Великий утешался, бывало… да, конечно, винцом. Винцом, которого часто не было под рукой, как и денежек на него. А задавался вопросиками нешуточными:

«…от какой такой тоски
У мужчин растут соски?
От какой такой печали
Баб целуют мужики?..»

Ну и так далее, в том же духе. Брошенный Тонькой, он всё варьировал больное, и всё задавался, задавался вечными вопросиками на тему «Мужское и Женское»:

«…чёрный Эрот, кто тебя породил? Огнедышащий Хаос?..
Дева, восстань! Свет пролила розоперстая Эос,
К мясу на кухне добавь воду стигийскую – Соус,
Шумных мехов дожидается флейта эолова – Примус,
Хватит любовных утех, стонет пылающий Фаллос!..
Чёрный Эрот, кто в тебе? –  Логос ли?.. Эйдос ли?.. Космос?..»


***
Мысленная эйфория Великого:
:
Один на двух подушках сплю.
Кого хочу, того люблю.
(А три подушечки ложу,
Когда я с душечкой гужу… у-жу-жу-жу-жу…)
Как жук.

***
«А Чижик-пыжик бессмертен? Вечно ли юн, али подвержен старению?» – Задался Великий от понизового недоумения вполне бессмысленным вопросом. И тут же сочинил не вполне бессмысленные стишки про постаревшего Чижика-ходока – старого бабника – как это выяснилось под пером. Оказывается, вечнопьяный Чижик был того… не одним только пьяницей. Увы, лишь отрывочек:

«…кинул палку, кинул две,
Закружилось в голове…»

***
Из цикла «Диалоги»

 « – Убил от полноты жизни...
– Чем?..
– Биотоком…
– Каким таким биотоком?
– Биотоком  любви!..»

***

  « – Скажи, этот дождь слепой?
  – Не знаю… свет в синеве…
  – Скажи, а твой муж тупой?
  – Не знаю… мы с ним в любве…»

***
Саморезюме Великого:

«Вот и вырос. Стал большой и глупый.
Мирно возрос на благотворной почве идиотизма».

***
Жаль, утрачена (сыростью попорчена) рукопись цикла «Песни народностей». Какие-то отрывки про чукчу, мордвина, удмурда пока не представляется возможным привести даже в отрывках. Если восстановим, другое дело. Но вот что удалось прочесть:

«Это было в старом парке.
Ночь туманная была.
Мы коньяк свекольной парки
Нежно пили из горла.
Мы сидели, целовались,
Рисовался наш роман…
И зачем-то рисовались
Два чечена сквозь туман.
И зачем-то из тумана
Вышел месяц, как чечен.
У чечена из кармана
Что-то светится… зачем?
Почему один сгустился,
И сгущается досель?..
Где второй запропастился?
Где скамейка? Где мамзель?
Почему никак не вспомню
И ума не приложу
Как засел в каменоломню,
И сижу, сижу, сижу?..
И сгущается сквозь дымку,
Скалит зубы горячо,
И сидит со мной в обнимку
То ли месяц, то ли чо…»

***

Штудии

«То ли чо, то ли ничо, то ли х… через плечо…» – долго напевал-мурлыкал про себя Великий. Это было его повседневное, неизбывное. Не очень пристойное, но накрепко приставшее к нему. Почему именно это? Теперь не скажет никто. Но, по трезвом рассуждении, можно резюмировать – это и был девиз всей его ранней, безалаберной жизни. То есть – ни то, ни сё. Так он и жил-поживал, вполне бессмысленный млад-Великий…
Но – до поры до времени.

***
Попав однажды в библиотеку, Великий раз и навсегда пристрастился не только к чтению букв, но и к самым сложным, чаще всего неразрешимым  вопросам бытия… нет, скажем так, побеспафосней – жизни. К вопросам метафизического и, особенно, литературно-исторического свойства. Среди потускневших разрозненных листов нашлась бумага с надписью крупными буквами: ШТУДИИ. Это были, громко говоря, литературные эссе. Всякое выдавал там Великий. И вот что выдал однажды:

«…споры бывают разные – заурядные, тут же стирающиеся в памяти. Бывают споры «так себе», – от не фиг делать.
Но бывают и судьбоносные. Вот один –  не спор даже, а словесное и мысленное сражение 18 века – сражение Ломоносова и Сумарокова, растянувшееся на десятилетия. Об чём спор? А так, о «пустячке» – о четырёхстопном ямбе. Это потом, после Пушкина четырёхстопный ямб с женской рифмой, «онегинский» ямб стал непререкаем в светской поэзии. Народная же плевать хотела и на силлабику, и на силлаботонику, и на всякие прочие занюханные «размеры», «законы». Как дышится, так и пишется. И всегда была природной, органичной, в отличие от…
А тогда… тогда в светской поэзии всё неоднозначно было.
Только-только Тредиаковский и Ломоносов ввели силлаботонический стих (после полутора веков царствования в русской поэзии чудовищной польско-латинской силлабики, совершенно чуждой русскому уху), как тут же возник маленький, вздорный на первый взгляд, вопросец – а каким должен быть четырёхстопный ямб? С мужской рифмой, с женской?
Ломоносов утверджал –  непременно с мужской. И мощно подкреплял:

«Открылась бездна, звезд полна,
Звездам числа нет, бездне дна».

Сумароков же увлажнял этот ямб женской рифмой. Не больно талантливый, но многоучёный стихотворец, он всё-таки с помощью своих сторонников, поддержанных самой могучей, как всегда, женской образованной аудиторией формально победил в этом долгом споре. И даже не столько он, сколько воистину раскрепощённый (не шибко чествуемый у нас в силу известных причин) Барков. Да-да, тот самый «похабник» Барков, чьи стихи бойко расходились в нелегальных списках. А был он фигурой значительной, членом Академии российской словесности, переводчиком Горация и проч. И самое грустное и знаменитое ( легенда?), что осталось в памяти потомков: двустишие, свёрнутое трубочкой, найденное у него в заднем проходе, когда вытаскивали полуобгоревший труп поэта-самоубийцы из камина:

«И жил грешно,
И помер смешно».

Это, конечно, кроме бессмертного: «На передок все бабы слабы…»
Барков Барковым, но свободный его стих, как бы само собою минуя Хераскова, Сумарокова, того же Ломоносова, и даже Жуковского, перешёл, «привился» – мощно развился у Александра Сергеевича Пушкина. А про Баркова, прямого предшественника А.С.Пушкина,  даже в литературной энциклопедии сказано почти комическое: «Барков. Иван Семёнович (или Степанович?..)».
И вот, мраморная плита гениального «Евгения Онегина» словно бы насмерть придавила четырёхстопный ямб с мужской рифмой. И «бабье» пошло отмерять  своё торжественное восхождение по ступеням русской поэзии – до наших дней.
Не скоро опомнятся поэты, поймут, что не всё же называть Россию женщиной, матерью, девой, женой… как учудил Блок:

«О Русь моя, жена моя…»

Один только Лермонтов, кажется, с мощью, не уступающей пушкинской мощи, смог создать равноценный «Онегину» шедевр – поэму «Мцыри». Вот уж где сила и ясность «мужского» четырёхстопного ямба проступила во всей полноте и убедительности:

«Старик, я слышал много раз,
Что ты меня от смерти спас…»

А мы, поганцы, так привыкли к «сладостному» женскому:

«Мой дядя  самых честных пра вил,
Когда не в шутку занемог,
Он уважать себя заста вил
И лучше выдумать не мог…»,

Так привыкли, что не осознаём своей скрытой (утраченной за «бабьей сладостью»?) силы – силы мужской.
Только вот я, неуч, не поленился прикинуть – сколько «мужских» стихов и песен в русской лирике и сколько «женских». Интересно? Пожалте:
 Процентов восемьдесят – «бабьи» вздохи и рыданья. Процентов двадцать – «мужской» рёв, рык, помахиванье «палицей»… навроде:

«Эх, дуби-инушка, ухнем…»

Судьбоносные споры случаются. Громкие. На всё духовное состояние страны влияют. Только редко слышим. Оттого и не понимаем – бабья мы страна, мужская?..
Редко, ох, редко…олухи...»

***
– «Подумаешь, классика… «Три сестры»! – возмущался Великий после посещения драмтеатра – ну, что там такого, очень уж особенного? Пародия какая-то, а не драма… мать – стареющая шлюха, сёстры – скучающие по б…ской Москве созревающие шлюшонки... нет, не то. То ли дело – жись! Знавал, знавал таких…»
И – наваял свой вариант. «Три сестры»:

«К трём сестрам шёл и быстро хотел.
Потом сидел и потел.
Три сестры потели втройне,
Имея несколько тел…»

***

                Ода пошлости

– «Ну, многоуважаемая рванина, что такое есть пошлость? – восходя на грязную кафедру знаменитой пивной, грозно вопросил Великий на очередном общеобразовательном коллоквиуме, – что, что это есть, я вас спрашиваю?..»
Пивная умолкла, затихло хлюпанье. В кружках медленно оседала пена, пока оратор выдерживал паузу. Выдержал, резанул:
«Пошлость – наикратчайший путь к сердцам самых многочисленных и простодушных масс. Вот что это такое!»
«Развернись, развернись!..» – зашумела недоуменная публика. И стал Великий  разворачиваться, эффектно шурша невзрачною мысью по древу.
– «Есенина любим?»
            – «Любим, любим!.. не томи, поганец, гони мысь!..» – роптала пивная.
- «А Высоцкого?»
- «Любим, любим!..»
– «А вот за Пошлость и любите! – рубанул Великий – как и Есенина. Это два самых народных поэта».
 И стал разворачиваться дале:
– «Ну разве полюбили б Есенина за самые грубокие и таинственные его стихи, навроде:

 «…о, если б прорасти глазами,
           Как эти листья, в глубину!..»?

Да ни в жись! Людям надо исхоженное, испешехоженное, пройденное всеми, знакомое до глубины души – каждому по отдельности и всем вместе – ПОШЛОЕ. Высокое Пошлое.
Ключом к разгадке могут стать наверняка малоизвестные вам, народу, строки Осипа Мандельштама:

«…всё было встарь, всё повторится снова,
И сладок нам лишь УЗНАВАНЬЯ МИГ…» –

вот именно это, пошлое, пройденное, исхоженное, банальное царапает сердце. И только. Новизна требует труда, а здесь – простой и ясный подарок из прошлого. Как забытая мелодия детства, забытая и – вдруг – узнанная! И сердце радуется. Радуется мигу узнаванья.
А оно – пройденное, испошленное тысячами следов, так дорого! Дороже любой «новизны». Ибо – своё, родное, всей шкурой прочувствованное. Как не любить эти пьяные всхлипы, слёзоньки, клятвы типа «Не забуду мать родную»? Как не любить, если ТЫ САМ такой! Как оно хорошо, это грубое всякое, на грани вульгарности даже, вроде:
«Сыпь, гармоника, сыпь моя частая,
Пей, выдра, пей!..
Мне бы лучше вон ту, сисястую,
Она глупей…» 
Это – да! Это любят. Любят максимально приближенное к простым и некрасивым, как сама «правда жизни», чувствам, инстинктам… – вот что по-настоящему  дорого человеку, даже высокообразованному. Человек – та же двуногая тварь, как и мильён лет назад. В нём же, родные вы мои, процентов восемьдесят – звериное, процентов двадцать – возвышенное… может быть, даже божеское. Нечего обольщаться насчёт себя, любимых»
– «А как же возвышенные, благородные, классические стихи, которые мы все зубрили в школе?» – попыталась, было, возразить медленно спивающаяся аудитория, до конца, впрочем, не растерявшая золотинок чистого детства, отблесков юности.
Великий был непререкаем.
– «Классика бессмертна. Но вот любят ли её? Чаще – уважают. А любят…
Возьмите стихи Ивана Бунина… лучше уже не может, кажется, быть, это ж само совершенство. Но вот пошлости ему недоставало… явно недоставало. Поэтому Буниным – восхищаются, Есенина – любят…
Забреди случайно куда-нибудь ночью, в поле, на одинокий костерок, где пьют и греются незнакомые бомжи… что с тобой сделают? Могут прибить. А могут  пригласить к огоньку. Но что ты им дашь в ответ на добрый приём? Предложишь стихи почитать. А чем ещё в такой-то ситуации, можно отблагодарить?
Послушают с удовольствием. Буниным восхитятся. А прочти Есенина – сердца дрогнут. И нальют тебе стопочку.
Вот – разница.
Причём Есенина любят все, от академика до дворника. Такая вот Высокая Пошлость. И это не считая главного – его гениальности…»

Аудитория, несколько посомневавшись, всё же скинулась и выставила неопохмелённому Великому пару свежего, советского, прекрасного, разливного жигулёвского пива в бокастых толстых кружках…

***
И рассказал Великий любимым слушателям Сказку. Страшную-страшную. Думал напугать… да кого – завсегдатаев пивной, «синяков»? Ага, напугал!..

***
Сказка о честном старичке

«В советски то годы было.
 На печатном дворе, где печатали бумажные деньги, трудился Честный Старичок. Где его отыскали, уму непостижимо. Но мог же на всю огромную страну найтись хоть один Честный Старичок? Мог. И – нашёлся.
Кудесник сжигал деньги. Просто сжигал деньги – и вся работа. Изношенные купюры уничтожал. Охрана на проходной свирепая, обученная. Но ни разу Честный Старичок не вынес где-нибудь под майкой, в трусах, в заднем проходе, в кишках поветшавшие, но всё же настоящие купюры, которые вполне можно сбыть. Нет. Он был Честный. Вот такой случился в советски годы Старичок.
Сказка грустная. Пришёл Честному Старичку срок. Царствие ему Небесное!
Возник наверху вопрос – где найти ещё такого же кристально Честного Старичка? Ну, не обязательно старичка, но обязательно честного. Нашли одного, средних лет. И что?
В первый же трудовой день попытался вынести. Охрана бдела. Срок впендюрили  «честному».
Нашли другого, постарше. И тот попытался. Нашли третьего, ещё старше, – та же история! Что делать? Никто ничего не мог…
А тут перестройка грянула. Бардак в стране, купюр расплодилось, деньжишки стираются – ужасти. Уничтожать рванину требуется… а где Честного Старичка найти?
 Мудрецы кремлёвские собрались. Поручили министру финансов самолично бдеть за уничтожением купюр. Тот, естественно, склонил голову.
Ага! Дел у него других нетути! Приказал выставить на печатном дворе роту из автоматчиков. Для тщательного и беспощадного наблюдения за сжиганием купюр. Ага! Утекали денежки, утекали…
Приказал усилить охрану, двойную выставить. – Утекают паршивые, утекают! Тройная также не совладала. Ну, нету Честного Старичка, и всё тут!
Тогда уж оборзел  сам министр, получивший вздрючку в Кремле, оборзел люто  – вооружился именным-наградным, взошёл на последний  порог...
Самолично охрану пас. Стоял  насмерть. Ну, чисто, блин, заградотряд! Додумался, умник,  всё оцепление проверить. Тройное.
…Боже мой, Боже мой, как печальна Россия!..
Смертью храбрых пал.

А Честный Старичок?
Ищут, ищут.
По всей земле русской ищут…

Вот вам, касатики, и сказка…
           Про белого бычка…
          …про Честного Старичка…»

       Не напугал Великий, не-ет… да и чем их, синяков-то, вообще напугать?

***

Поддон

Напугать сумел Великий – себя. Нащупал, выявил поддон жизни. Так  ему примерещилось сдуру-спьяну. А протрезвев, нарисовал на плотном листе одно только слово – «ПОДДОН». Крупно. Запечатлел неизвестно для кого. Скорее, для самого себя, поскольку почти ничего у него не брали. А если что и просачивалось в печать, так под разными псевдонимами. И не по вине издателей.

***
– «Чо я понял, слышь?.. – Обратился ко мне однажды поздний Великий, переваливший уже за пятый десяток – «Чо я понял? А то! – Не то дико, что понял, наконец, почему жись моя вся не туда наклонилась, а то понял, почему не туда! Почему? А потому, блин, что левша я в натуре, понял? А прожил жизнь как правша. Вот что понял!
Умный один, врач, кажись, пророкотал в утюг: левшу нельзя пе-ре-у-чи-вать!
А меня переучили. Ангелы, блин! С детства переучивали, нудили, ложками по руке били… такая метода бытовала. Вот гадость-то! Левшу, объяснил умный, определяют по ноге, а не по руке. Какая нога опорная, какая ударная, такой и ты, в натуре. Ногу-то не переучивают, а по руке, если левшой родился, бьют. С детства бьют! Чтоб ложку правой держал, писал чтоб не левой, а правой. Вот, ёлки-палки, руку переучили, а ногу нет. Не смогли, наверно… или не захотели. Сызмала по руке били, били… добились. Правша стал. По руке – правша, по ноге – левша.
             Только теперь вспомнил, смекнул, когда умный разжевал: если ты, блин, левша, включено правое полушарие, если правша – левое. Добро, кабы и ногу переучили, так нет, гады! А то, глядишь, мозга приспособилась бы худо-бедно, а так что? Рука правша, нога левша… ну, какая мозга разберёт? Мозга не такая умная. А вот члены, они, блин, такие! Не то, что мозга. Вот и запаниковали, заметались два полушария, запутались, бедные… и – заискрили. Вот отсюдова и реакция моя неадекватная – на всё, ёлы-палы, несуразная. Конфликтуют, они, полушария!.. Отсюда пшик жизни – левой мозгой не сжулил бы, правой – жулю! Так и кричит она мне, правая-то мозга: «Жуль, жуль!..».
             «Жись не удалась» – вывод. Опять вру? Хрен его знает…переучили, блин, перепутали, в тупики позагоняли, ангелы…»             

***
Фантазия была у Великого – пока длится жизнь, не открываться. Но зато уж под самый конец сверкнуть в ослепительной белизне совершенства, во всей полноте вдохновенного, оформленного, наконец, в Целое. К тому же поговорка сомнительная, неизвестно откуда взявшаяся, почему-то ввинтилась хитрым вирусом в самое нутро Великого и – заслонила великую судьбу:
                «Хорошо прожил тот, кто хорошо спрятался»…
Спрятаться-то спрятался, слов нет, но… ушёл непонятно.
Никто не гадал-не-думал, что не увидит его, не услышит. Потому и собираем здесь, по клочкам, разрозненное. Как в стишках, так и в прозе:

«…по глубиной, трудно осознаваемой, мерцающей сути победители – кто? Мы, прорвавшиеся в мир ценой гибели таких же, как мы, мириад безвестных. Кто мы?
А – убийцы.
Преувеличенные сперматозоиды, в недрах сладких и сумрачных недр убившие   тьмы таких же сперматозоидов, только не столь уже наглых, как мы, не прорвавшихся к матке, а потому и не преувеличенных. Тьмы, тьмы, тьмы, не оплодотворённые яйцеклеткой, но ведь такие же, такие!..

***
           А если ещё не очень преувеличенные? Детишки малые, на коих молимся,
воздевая руки:
– «Вот оно, наше будущее!..»
Кто они?               
Томящиеся игроки на запасной скамейке?
Хорошо бы...

***
         «…кому ещё четыре,
         Кому три пока,
         Никто не подхвтил ещё
         Триппака…»
               
***
           Преувеличенные сперматозоиды… а те, ещё совсем  не преувеличинные, погибшие в титанической битве предсоития, кто они?Томящиеся игроки на запасной скамейке?  А не попросту ли списанные в бескрайний морг вселенной? Проигравшие.
Не победители.
Растаявшие. Утратившие Тайну. Даже ещё не ощутившие её, не успевшие.
Но ведь и там, в хтонически знойном мраке предсоития была – Битва. А какова она там была? И кто в ней был прав – мы, Победители, или тьмы Побеждённых?
А – человеки. Все.

                И подкреплял прозу восторженными стишками:

…я – Победитель! Я зверь, вандал,
Мглы  праообитель я прободал,
В огне соитья не погрешил,
Я первый выйти на свет решил.
Пусть кто-то первый, напрягши кровь,
В истеру – спермой – рванётся вновь:
На штурм, сквозь нервы, сквозь лютый страх,
Кто будет первый, тот будет прав,
Сквозь праобитель – один, сюда…
«Ты – Победитель!» – скажу тогда.

***
     Ну и переспрошу: кто прав – Победители? Побеждённые? Тьмы, тьмы и тьмы…
                А – человеки. Все. Все правы. И до того, и после.
     Человеки, человечицы…кто таковы, как звать? А таковы, что  – Никто. Подлинная жизнь – в Тайне, с Тайной, внутри Тайны. Обочь – бессмыслица. Пустота. Где Тайна?  Была ведь. А когда? Когда не были втянуты в Пустоту. Пустота вместо тайны, вот составляющее, замещающее, опрощающее...
Ничо, ничо…»

***
     А рядом – перебивка. Вероятно, из цикла «Наблюл»:

 «Был подсолнух – стало масло. Было зерно – стал калач. Была куколка – стала бабочка. Была девочка – стала мама. Всё понятно?..
Ничего не понятно».

***
         И далее ещё, вероятно, продолжение темы «ПОДДОН»
:
                «…шла Битва, идёт Битва, шествует торжественно. И не только на верхних эшелонах,  в Горних областях, нет… кровавится-кучерявится возня-битвочка туточки… да и только ли туточки, на землице, только ли над нею? А внизу, в пред-жизни, в неясных поддонах, Там – что?
      Если на земле, даже в  самых великих исторических битвах погибало не более ста миллионов, то уж там, в поддоне, в битве сперматозоидов, при каждом соитии – миллионы. Всякий раз – миллионы…
      Кто, как, чем искупит этот, оплодотворённый яйцеклеткой сперматозоид,  оправдает убийцу, вышедшего на свет Победителем?  Кто оправдает эти миллионы убитых во мраке  предсоития и уже смолкнувших навсегда, погребённых где-то в огненной схватке гениталий и смытых уже  в унитаз? Победитель, выходит, страшней полководца, фюрера, тирана?
     Страх, пустота – в каждом. В каждом  Победителе. Спрохвала ли?
             Обитает этот страх, ужас этот,  неосознанаваемый в себе до конца, змеится с рождения до гроба. – Он же кто? Он же – убийца! Не оттого ли смутное осознание греха каждым живущим? Непонятна вина. Неясен грех. Слаб, глуп человек для понимания, для осознания себя убийцей – ещё до рождения, до выхода в жизнь, на землю – убийцей!..
          А вообще, искупаем ли грех такого, тотального убийства пред-жизни? Неясно. Не скажет никто. Здесь – никто.
      Необъясним страх, неизъяснима пустота… именно здесь, в отрезке жизни. Объяснится ли там? Кто ж скажет такое – здесь?..
      Здесь скажут лишь то, что есть, и только. Что и так слишком знаемо: страх, грех, пустота. А утешение? Скажут ли где, в чём оно? Если есть – в чём, где?
В аврамических религиях? Не-е. Немотствуют...
Где?..

***
«…талая была весна,
          Ясные лучи.
            Световая шла стена
              За спиной в ночи,
     Рой неназванных имен
       Бился за стеной,
         Струи света шли вдогон,
           Как в огонь, за мной.
     Сколько ближних и родных –
        Днепр ли, Волга, Нил –
Умерли уже?..
   Я их
      Всех похоронил.    
     – «Ты согласен, или нет?..» –
         Столп восстал огня.
           Только ужас, только свет
             Вынесли меня.
     Я себе не господин.
       Были господа. –
          Отреклись… и лишь один
             Я ответил  – «Да».
     И меня взметнуло
так
        Больно,
так светло,
           Что куда-то в новый мрак
               Сладко понесло.
     Помню шум ручьев… весну…
       Силы… зной в конце…
         Помню скорбную одну
           Складку на лице...
     «Помни силы доброты!
        На тебе ещё
          Девять месяцев, а ты
            Потерял им счёт..»
        Да моя-то в чём вина?
           Вынесли ручьи...
………………….
     Талая была весна.
     Рясные лучи.......................
     ..................................»


      
***
Утешение – буддийская молитва «О, великая Пустота!..». Только что мы смыслим в буддизме? Ни черта не смыслим. Пустота…


Огнь

Препустейшая дрянь пришла в похмельную башку кому-то из «синяков», и спросили Великого, уже взошедшего на кафедру знаменитой пивной: как он пишет, как создаёт свои замечательные произведения? Расхохотался счастливый. И рассказал про знаменитого акына Джамбула, которому задали однажды на склоне лет тот же самый вопрос.
«Старец долго отбивался от журналистов, искренне не понимал, чего от него хотят эти странные городские прилипалы.
Когда толмач всё-таки сумел донести суть вопроса до седой, почти столетней головы акына,  Джамбул, хохоча, просто ткнул пальцем в поэта Павла Кузнецова, которого назначили в самой Москве быть личным, неотлучным от старца переводчиком:

– «Это он, Пашка, – пишет, а я – пою. Как?
А так:
степь вижу – степь пою, горы вижу – горы пою.

***
Эту чеканную формулу золотом бы высечь на мраморе! Впрочем, сталинские идеологи практически это и сделали – внедрили в учебники. И даже назвали старого акына степным Гомером…»

***
Великий задумался… потом отхлебнул из кружки пиво, уже терявшее белоснежную накипь, катастрофически теплевшее в дымной испарине пивняка, эвристически вскинул правую руку (на левой качалась недопитая кружка) и, посверкивая взорлившими вдруг очами, восхищённо прохрипел на весь алчущий зал:

«А ведь умны были, черти! И сравнение какие нашли! Гомер – величественен. Не  умничал, не морализировал. Просто пел, именно пел. Пел всё то, что и составляло Жизнь с её богами, героями, царями, победителями и побеждёнными.
Победил? Значит, прав. Нечего рассусоливать. Победителя вижу – победителя пою. Красавицу вижу – красавицу пою. Это не голое фиксирование факта, это Гимн Жизни – такой, какая есть. И – ничего более…
Баснословная слепота Гомера не в счёт. Всё видел. И лучше других.
А то придумали тоже – «Тема», «Композиция», «Фабула»… какая, на фиг, фабула?
Степь вижу – степь пою, идиота  вижу… почешу репу, идиота пою.
Минчернзайнера вижу… уста немотствуют…»

***
А потом полуголая пьянь, в распаренной духоте пивняка размахивая жёлтыми сиськами в лиловых прожильях, затмеваемых янтарною кружкой, словно бы дополняя умный вопрос и ещё более умный ответ, спросила кокетливо:
– «А что Вам, мусью гроссмэйстер, снилось?..»
Ответил вежливо и раздумчиво:
– «Снились дыни… которые двигаются и разговаривают. Сказали мне про себя:
«Мы – редкий сорт…»

***
Отрывочки, разбросанные по всему «архиву» – по груде совершенно разномастных бумаг, найденных после ухода Великого там, сям.
Что-то отдали собутыльники, случайные, но доброжелательные знакомцы, узнавшие, что я предпринимаю спорадические попытки восстановления жизни и творчества малоизвестного миру Поэта и Гражданина. Да, именно так, с большой буквы!
Здесь, а не где-нибудь, здесь, в «архиве» укоренилась его чистая суть, с идиотическим постоянством размываемая  безобразной судьбой и грязным винищем, узилищами и бездомьем.
Более всего бумаг найдено в подвале сейсмостанции, где прошли самые, пожалуй, благополучные и плодотворные годы. Вот, собирается подборочка «литературных» набросков, которые сам он обозначил так – «Штудии»:

«…идти, рваться вперёд – бессмысленно? Или есть смысл… но где? А вот где:  в толчее, в давке, в горящем госпитале, среди калек, обрубков, культей – рвись и не думай «зачем?», рвись и всё! Тебя Подберут Первым!
Первым подберут хотя бы потому, что ты дальше всех отполз от эпицентра огня по ко¬ридору (к примеру, больничному коридору). Кто-то проходил мимо и увидел тебя первого, и помог. Пожарники, спасатели, опять же, первым подберут тебя.  Ты полз,  рвался, пока другие рефлексировали, или просто ленились, осознав «бессмысленность»  усилий. Вот до этих-то доберутся в последнюю очередь, если вообще доберутся. А тебя подберут первым. Потому ползи, не задумывайся.
Так нищему, отбившему для себя местечко в начале торговой улицы, подадут больше, чем следующим за ним. Так у первого продавца в рыночном ряду разберут товар скорее, чем у последнего, или даже среднего торговца (при равном качестве товара, разумеется).
Некра¬сивый ракурс, понятно. Но и он годится, ког¬да очень уж затошнит при виде рефлексирующей интеллигенции: «А зачем? А есть ли во всём этом смысл»?.. Да есть он, есть смысл, олухи! Жизнь умнее. Да и последний торгаш умнее, кажется…»

***
«…пожар внутри или снаружи – всегда наготове. Может глодать изнутри, как  порча, наведённая оборотнем,  может снаружи. Особенно, когда огонь долго был затомлён, заперт внутри – жар выметнется, неизбежно выметнется наружу.
А вообще-то, по серьёзному счёту… внешний пожар, внутренний пожар – какая, на фиг, разница? Огнь...»

   
***
«…бессмысленна тьма. Бессмыслен свет. Осмыслено – всё.  Тьмой изукрашены – корни. Огнём – ствол. Цветёт – крона. Крона царица, ей нет дела до роющихся внизу кормилищ. Крона царит.
Ежесезонное торжество царствования.
Торжество до полной гибели ствола и корней. Тогда крона окончательно опадает, спускается в недра, и «царит» уже там, невидимая в узилище корней, перегноя…»

***


Из папки «Г…но»»:


«…как инвалюта от инвалида,
А пара пива от пивовара,
Как терракота от таракана,
А катаракта от каракурта,
Как гонорея от геморроя,
А от пилота полёт болида
Мы отличимы, и мы отчалим,
И мы отчаливаем на кулички,
От дома отча к чертям собачьим,
К волчцам колючим – мырчим и вячем,
Мяучим, крячем, фырчим, пророчим,
Корячим птичей, мрачей… а  впрочем,
Чего бурчим? Для чего маячим?
Никто не знает чего портачим,
Санскриль, сакраль, озарель морочим,
Латыль порочим, жалезо мучим,
Ляминий учим латать парады...
А во-он – летательные аппараты
Под парапеты авиалиний
Завиливают, как в исход летальный…
Отлив винта ли? Иллюминация?
О, левитация Лилиенталя!
О, эволюция галлюцинаций!..
Не лепо ль, братцы, и ны потщиться,
Аще простреться в иные святцы,
В люминисцентный прострел плаценты?..
О, навигация гиперпростраций!..
О, голубиция люминисценций!..»

***
И тут же добавил, точно прокомментировал перл из папки» Г…но»:

 «Выпил. Много. Глянул в зеркало. Какой?
Деструктивный. Асоциальный. Асимметричный...»

***
Вздыхал непритворно Великий, поглядывая в мутное зеркало подвала, и всё завывал своё, всё более любимое (и, увы, правдивое) с годами:

«…золотые кудри стали серебряными.
Девальвация времени…
Девальвация времен…»

***
Странный отрывочек. Неясно откуда. Из детских видений, наверно:

«…бежевые слоны шуршали в жёлтых листьях, в крохотных, почти игрушечных чащах. Было страшно, что они их разрушат, словно кукольные домики, эти осенние хрупкие чащи. Но нет, – шуршали, сквозили, как тени в детстве, отброшенные от огня…»

               
Тени страшного

…отброшенные от огня детства тени завивались в сердце, как языки чёрного пламени, огня без накала. Мучили Великого всю его жизнь. Только вначале они были нестрашные, мягкие, почти ласковые… даже убаюкивали, бывало, перед сном, особенно в ранние годы. Позже вошли в накал, стали по-настоящему страшными. Это уже были не просто тени, они проявили, как на выдержанном негативе, картины страшного прошлого – там, в пред-жизни… и всё вились, и всё рисовали  новое, позабытое в этой жизни…

***
Страшное увязывалось в сознании у Великого с изначалом, с запутанным  клубком первопричин. И он пытался распутать.

***
«…скрипящий на сыром ветру железный фонарь освещает узкую полоску. И ничего боле. Но и в этой пограничной полоске просматривается причина…»

***
…причина… первопричина… чего? Первограница пола, войн, битв.
Граница хитрая – по изгибам змеящихся судорог блуда.
…блуд, блуд, блуд – вот что увидел Он, и отшатнулся. До созревания твари во времени, когда иссохнет лоно, не озарённое ритмом, иссякнет семя, не увлажнённое нежностью, уляжется  чад пустопорожних выбросов, иссякнет высвист пустот, завывание бешеных скважин; не станет нужды в тёмной притче – языке  рабов, мытарей блуда. Человек расслышит Имя, явленное прямым Словом. Прочищенным Словом. А ныне?
Ныне живы обломками Слова – трубчатого, засорённого. Первоначальные значения просматриваются трудно. Ослаблена Связь, забиты каналы…»

***
Плакал Великий, вспоминая детство, плакал… даже по разводам на клочках рукописей иногда видно – плакал... и мешал горючие с вином, и плакал… а всё твердил своё неуклонное, беспощадное:

«…как она зачаровывала, предвечерняя тишина детства, где рассказывали друг другу страшные сказки, жуткие истории! Кто страшнее загнёт, тот и главный, тот в авторитете.
Как они завораживали и мучили, страшные детские игры! Жмурки, прятки, кондалы… другие, полузабытые, а то и вовсе забытые. Древние жестокие игры. В их  подоснове – дегенерировавшие заклинания и ритуалы, бывшие когда-то обычаями и  верованиями взрослых. Со временем отошли к детям.
Овечьи ужасы детской, скукоженной, запуганной всеми страхами мира души всё чаще и чаще проступают из баснословного былого, гнездящегося в душе, так и не осознанного, не осветлённого разумом. Не обезвреженного светом…
Или сила ужаса шла  изначально, и осталась в душе навеки, как незапамятные мамкины песни, страшные песни на ночь? Чем сильнее напугаешь, тем скорее заснёт «проклятущее» дитя…»

***
«… ты не смерть ли моя?
Ты не съешь ли меня?..
…………………………..
… по лесам я брожу,
Каждой смертью дрожу,
Мне к обеду сто лет,
А обеда всё нет…
…………………..
Да, я смерть твоя!
Да, я съем тебя!..»

***
«Тени «страшного» прошлого – детства, запуганного няньками, бабками, мамками…   
Там всюду речь о здешнем и загробном мирах, не всегда ясно прочитываемая. Но сама жестокость, непререкаемость ритуальных законов и действ говорит за себя.
Там ломают и поворачивают внутрь глазницы, дабы увидеть прямоглядевшему иной, оборотный мир.
Там растут под  деревом груди с молоком.
Там гадают на печени.
Там рёбра открывают, как люк.
Там человек ничего особенного не стоит, как не стоит почти ничего медицинский подопытный, вынутый откуда-то из мертвецкой…
Игры магические и потому, наверно, жестокие. Тут не забава, тут речь о пересотворении человека, то есть, в некотором роде, о хирургической операции, а не просто детских развлечениях. Это – зёрна с жуковинами ужаса, разворачивающиеся в земле, это – пружины, распрямляющиеся во всю последующую жизнь человека на земле.
Они раскручиваются во всю свою скрытую мощь, а потом – бьют, бьют, бьют… бьют беспощадно, нередко в спину уходящему, решившему выйти из Игры…
Каждый «звероящер» моего  поколения в «новой  реальности» помнит те детские подлости в играх: чуть дал слабину, попросил пощады, ушёл, ретировался, – в спину полетят камни. Хорошо, когда небольшие…»

***
                Дополнение к «детскому». Как ни дико, из папки «Г…но»

«В нежной виногpадине сидят чёpные зеpна.
Итак,
Очень чёpные, тихие зеpна.
А потом?
А потом из пpозpачной осенней кpоны вылетают гpоздья воpон...
Ну, кого тут судить?
Размышляя и вглядываясь упоpно,
Я pазмыслил, потом pазглядел
Хоpошо подслащённый изъян и уpон. –
А не больно ли жаляща здесь
(Точно соты в огне)
Безобидная сласть, обольстительность миpа?
А не шибко ли сыт и медов независимый высвист пустот,
Чтоб не ахнуть – а мы тут пpи чём?
Может быть, мы отозваны с пиpа
(Стой, кто там!), и затеяна с нами игpа
(Руки ввеpх!), чтоб отвлечь нас, дуpных,
(Кто идёт?!.)

Кто идёт, тот идёт.

Я не знаю, не знаю... я только смотpю в сеpдцевину,
В огнеплод – сквозь завой жуковинок зеpнистых,
Чеpнеющих на сеpебpе,
В полунаклоны причин, виновато свивающихся,
Скрадывающихся в пружину,
И удары их в спину – вразброс –
Как щебёнкой в подлючей игре…»

***
                И ещё пара добавочек:

 « … слепые, но уже подлые котята, дети, изначально несущие в сердце Битву, бьющиеся с самого детства за всё – за ведёрко в песочнице, за девочку в классе, за хорошее место на кладбище...»

***
«…а может быть, слепыми рождаются те, кому перед смертью не закрыли глаза? Вот, запорошило до слепоты. Запорошило…»

***
Лицемеры

Запорошило память с годами, и запорашивает, запорашивает… это остро осознавал Великий. И старался записывать всё, показавшееся значительным… да и незначительным тоже, по свежим следам. Благодаря этому из остатков архива можно кое-что восстановить.
Ну вот, любопытный отрывочек, вероятно, отголосок воспоминаний о чудесной Балаклаве, где отдыхал после каторжной работы на плавбазе во Владивостоке. Добывал там с бригадой позабытую ныне селёдку «Иваси»… сказочного вкуса селёдку. Помню, ах как помню! – если правильного посола «Иваси» положить на тонкий ломтик белого хлеба, намазанного хорошим сливочным маслом –  это было покруче чёрной икры»! Ау-у, 70-ые, густозастойные, прекрасные годы!
Впрочем, о работе на плавбазе и отдыхе в Балаклаве отдельно. А пока – «пляжная» зарисовка Великого, слегка людоедская, кажется:

«Это ль не апофеоз, это ль не гимн лицемерию?
«На городском пляже завелось Лихо.
Лиху от роду лет пять-шесть. Оно пропечено под солнцем до дьявольской черноты, кучеряво и дико. Дико нахально.
Этот башибузук каждый день прибывает сюда на маленьком двухколёсном велосипеде в полном одиночестве. И начинает терроризировать пляж.
Весь пляж – от мала до велика – тихо ненавидит его. И даже втайне побаивается. На него нет управы. Кто он такой – никто не знает. «Дикий мальчик» – думают про него. И – ненавидят.
Есть за что.
Он выбирает стратегически точное место на каменных, мхом поросших ступеньках, спускающихся в море, и начинает сладострастно изводить отдыхающих.
Он плещет водою на белотелых матрон, вздрагивающих от ледяных брызг и беспомощно взвизгивающих.
Он окатывает водой стариков, детей – всех. Радость его бурна, победна и звонкоголоса. Все ненавидят его и – боятся. Но диспозиция крайне конфузна: никто не знает чей он мальчик и какие меры воздействия допустимо предпринять.
Ситуация тупиковая.
А вождь краснокожих бесчинствует. Издаёт победные вопли, разносящиеся по всему пляжу, когда удаётся оседлать в воде какого-нибудь «культурного» мальчика и мучить его, методично притапливая с головою.
Он путается в длинных ногах красавиц, величаво восходящих из моря на сушу, и орошает их роскошные задницы пригоршнями песка вперемешку с ракушками.
Он обижает стариков, загорающих в шезлонгах, выливая на их дряблые, но уже тронутые нежным загаром животики струйки мутной водицы из игрушечного ведёрка. Старики, скрипя, возмущаются, но поделать не могут ни-че-го.
Его ненавидят все.
Утопить гадёныша – раз плюнуть.
А ведь утопишь, не похвалят. Не то, что слова доброго не скажут, простого «спасиба» не дождёшься. А ведь как ненавидели, как ненавидели!
Лицемеры, право слово, лицемеры…»

Вот такой случай». – Подытоживал Великий со значительностью.

***

Элемент геополитики

Со значительностью, бывало, заканчивал речи и речёвки Великий. С не меньшей значительностью восходил. Поднимался на подиум… и как же они ему сладостно пели, поскрипывая, старые доски помоста  знаменитой пивной! Конечно, если не очень крутило с похмелья. Бывал и беспомощен, слаб, неубедителен… но редко. Чаще парил орлом.

***
На одной из встреч с читающей публикой пивняка, порой собиравшего в себе всех безработных интеллектуалов района, Великого стали мучить вопросами после чтения выдающихся идиотских стишков. Стишки понравились публике, и та оживлённо завела интерактивную беседу с рыжекудрым героем:

– «А что вы читаете?..»

Великий не стал углубляться в перечень макулатуры, на которой спал тогда ночами в каморке дворника, ушедшего в длительный запой. Жители подъезда считали своим долгом и едва ли не актом благодеяния отдавать дворнику ненужные журналы и книги. Всё легче, чем тащить в дальний угол двора, на помойку.
Он аккуратно выстлал ими бетонное дно каморки, получился вполне приличный топчан для отдыха. А если нужно, и для чтения. Там же рядом, под лестницей жилого дома, была и вся необходимая утварь – грабли, вёдра, совки, несколько типов мётел: мягких, жёстких, полужёстких, древесно-металлических…
Великий по договору с прихворнувшим на неопределённое время дворником ежеутренне убирал подъезд и близлежащую территориию. Жители были довольны – убирал Великий хорошо, тщательно, не в пример штатному работнику. Даже прониклись сочувствием к этому неприкаянному, неизвестно откуда и как возникшему пришельцу, вечно нечёсаному, явно одинокому, ушедшему в себя и подолгу  пребывающему в глубокой задумчивости. Носили в каморку, как домашнему животному, неплохую недоеденную пищу в эмалированной миске, оставляли недопитую минералку. В общем, не обижали. И не докучали расспросами, не хамили, как принято хамить заурядному трудовому быдлу…
Нет, здесь, в пивной, перед сборищем «синяков» не стал Великий углубляться в содержимое макулатуры, которой тогда вынужден был пробавляться, а глубоко зарылся в кудри, почесал репу и сыскал-таки остроумный ответ. В общем, не столько ответ, сколько вольный перефраз знаменитого анекдота: 

– «Чукча не читатель… не путать с Тютчевым!..
Впрочем, Тютчев даже и не писатель…»

Публика, изумившись, не стала вникать в смысл каламбура, а продолжила нудный, почти журналистский опрос:

– «А что вы сейчас пишите?..»

Великому следовало не утерять тональность. И не утерял:

– «Тютчев не писатель. Тютчев – поэт…»
 
Не осклизнулся, гад!

***
Вообще-то знаменитой пивной Великий собирался Оду посвятить. В благодарность за то, что единственная устояла в угаре перестройки, когда закрывали пивнушки сплошняком, перепрофилировали помещения, а то и просто пускали под снос.
Нашей пивной повезло – она располагалась в укромном районе, в роще, на берегу каменистой речушки, в окружении нескольких небольших прудов, и сама была уже  частью пейзажа, а не только самою собой, т.е. пивным заведением.
Речка мелела, мелели пруды, валуны выносило на берег. – Летом и осенью эти камни, хорошо прогретые солнцем, становились пригожими насестами для всей пивной и околопивной братвы.
Оду целиком не обнаружили в разрозненных папках (да и была ли она в самом деле, эта ода?), а вот предполагаемый отрывочек отыскался:

«Предосенняя рощица. Камни. Мох. Синева,
Тихо на руки просится золотая листва,
Жгут листву по окраинам, дым стоит у пруда,
А «братве» неприкаянной прислониться куда?
Время, времечко летнее! .. Прогорело дотла…
Ну, застреха последняя, шашлычок да зола!
Хорошо им, воробышкам, в круг повыгрести медь
И по сереньким взлобышкам, пригорюнясь, неметь,
На закате им верится: и беда не беда,
С этих камушков сереньких – никогда, никуда...
За вечернею кружкою дотлевает «братва»,
Над последней пивнушкою
Тихо
кружит
листва...»

***
А под стишками запись, неизвестно к чему относящаяся.

«Бог это то, что есть, я это то, чего нет. Однако, стараюсь…»
            
  ***
Однажды, замечтавшись над стареньким репродуктором, из которого лились лирические песни обо всяком таком… о  падающей осенней листве, о весенних цветах, любвях, о чём-то вообще, Великий подошёл к столу и написал нечто совершенно, казалось бы, несообразное озвученной репродуктором теме. Вывел скрипучим пером на обёрточной жёлтой бумаге крупною вязью: 

«Песня, как элемент геополитики»

Той порою гостевал я как раз у него в подвале, сидел меж приборов сейсмостанции и попивал любимый всеми, не изгаженный ещё перестройкой и рынком портвейн. Увидев написанное, изумился:

– «С какого это бодуна тебя, дружище, в геополитику шатануло? Не рехнулся часом? Сидим, выпиваем тихонько, песенки лирические слушаем,  а ты…»

–  «Э-э – покачал хитровато скрюченным пальцем перед моим лицом Великий – мы ещё и не в такое шатнёмся… подумаешь, бином Ньютона, штаны Пифагора, постоянная Планка...»

***
Я потом отыскал в архиве ту обёрточную бумагу с надписью «Песня, как элемент геополитики». Вспомнил тот давний день, чудный портяшок в подвале сейсмостанции, музыку из старенького репродуктора, и развернул обёртку. Завёрнут был в неё один-единственный листок, испещрённый мелкими-мелкими буковками-муравчиками, и – крупными буквами заголовок:

РОССИЯ – ЕВРОПА
               
«Россия – Европа – Россия...  плюрализм, консенсус, стагнация, дефолт,  санация...
Рынок!
Но вот тебе рынок, а вот песня. – «Городские  цветы».  Замечательна там строка:
«...прорастают цветы сквозь асфальт...». 
Очень верно подмечено. Весенняя, щемящая нота – жизнь, мол, всегда свое возьмет. Что особенно прелестно,  ни малейшей иронии.  Я много раз слушал  и умилялся. Но однажды прошибло – а чему, собственно, умиляюсь-то? Что трава прёт сквозь асфальт, что корёжит его?
Да, пожалуй, что так, этому и умиляюсь.
Не задумываясь особо,  умиляюсь молодой жизни,  её дерзкому первоцвету, силе в борьбе с косной материей. Но это я, русский человек.
А вот какой-нибудь Генрих, или там Франц, где-нибудь в Лионе, Амстердаме, Же-
неве, переведи ему смысл – ужаснётся.  Да что же это такое! Что ж это за дорога? По ней что,  сто лет не ездили?  Или дорожники так скверно асфальт положили,  что уже и не трава-камнеломка прёт сквозь него, а весенние,  стало быть – нежные! – цветы? Ах ты швайн, сволочь муниципальная! Куда городские власти смотрели? Кто понесет ответственность за аварийное состояние мостовой? Как можно ездить по таким дорогам?..
Остынь, милый Ганс,  послушай, Луи, послушай и успокойся. Ты прав, ты
на все  сто прав – по таким дорогам не можно,  никак не можно ездить.
Да и на то ли они положены, чтобы по ним ездить? Экая дикость! Россия велика, всю  не  объедешь.  А коли уж всю её не объедешь,  то лучше и вовсе не рыпаться, а дома сидеть.
На малое мы согласные.
Итак, решено – будем дома сидеть, будем цветочками любоваться. Цветочками  по весне любоваться – это настоящее, это метафизика. Тут Космосом шибает, вселенная дышит,  русская мысль,  трепеща,  пробуждается...
И чем же она пробуждается, русская мысль? 
А пустяком – цветочком.  А ежели он  не просто один из тысячи летних цветов, а ежели он по весне распустился, да еще и асфальт проломил при этом – туши свет.  Тут уж бездной потягивает. Да для того, может быть, и асфальт так щадяще положили, чтобы цветы сквозь него по весне проросли?.. 
Ну,  умысла особого,  наверное, всё же не было, но так уж  заведено – работа у нас не главное, главное душа. А с цветочком,  сквозь асфальт проломившимся,  жизнь  душевнее, это бесспорно.
Бедно живём?
 Да, бедно, скудно живём, но бедность свою ни на какие коврижки не променяем.  Так-то. А то – консенсус, менеджмент, маркетинг... это у вас менеджмент, а у нас – цветы сквозь асфальт. И поломанный асфальт никого не удручает. 
Потому что душевно проломан.
Конечно,  и  мы вкусно покушать не прочь,  и нам на чудо-тройке промчаться не за  обиду станет, но при этом не раздавить бы цветок, нежно возросший.  А коли невозможно этакое совместить,  то мы,  пожалуй что, цветок предпочтем. 
Да, однако, предпочтем цветок.
В нём у нас – душа, культура,  а у вас – голая цивилизация.  И,  как знать,  может
быть в этом хрупком цветке,  бьющемся сквозь асфальт,  сокрыт особый, только нам внятный намёк?  А может быть, в этом-то цветке и распускается, и благоухает чистый замысел… ну пусть малая часть этого замысла – Замысла Божьего о России? 
Пусть, мол, хоть одна держава такой пребудет – все пойдут в цивилизацию,  а Россия нет.  То есть, и она, наверное, тронется, но на цветок, на милый сердцу цветок оглядываясь...
И вот, когда на праведный Суд явятся народы и страны, что они предъявят Богу  в  свое оправдание?  Что европеец Судие грозному в ручонке протянет? – Компьютер?..  Презерватив с усиками?… «Мерсик» с наворотами?…
Изрядно, изрядно,  тонкая работа – молвит Судия. 
И выставит в табель четвёрку.
А придет русский человек в суровой шинели, в походных сапогах с блинами родной земли на подошвах,  и протянет…что? – лучший в мире автомат.
И Судия поставит пятерку.
«Почему дискриминация? – обидится европеец – русский плохо работал, полмира в страхе держал, мы от него в убежищах прятались, вынуждены были разорить его,   окоротать экономически, в рынок втянуть,  чтобы там, наконец, надорвался и лопнул его военно-промышленный комплекс,  а Вы ему тут – высший  балл. Обижаешь, Начальник!»  – скажет потрясенный несправедливостью европеец.
И услышит в ответ:
«Да, по меркам вашим, по меркам земным ты и чище, и аккуратнее,  Дитрих. 
А только Иван всё одно Мне милее.  Потому что – душевнее.  Это уж по Моим,  по небесным меркам. И знаешь, Сильвер, почему жил он так бедно,  так неуютно?  Потому,  что больше, чем ты, Джон,  сверялся с Моими,  с небесными мерками. Ты же его задавил,
понимаешь? Ты же его собственными руками давил,  машинами давил, шаблонами давил, а он только и знал, что сопротивлялся тебе и, как умел, старался быть верным Мне,  Моему Ритму. 
Для того и воевать хорошо навострился, и лучший в мире автомат изобрел,  чтобы от  тебя, Сэм, обороняться. Вот так-то, брат Ицхак. И не тебе его тут судить, а Мне, одному только Мне.  Контрацептив у тебя хороший,  спору нет, и компь-
ютер на плечах крепко сидит,  это Я, дружище Бугенгаген, ценю. Да Я и балл тебе,  вишь,  не маленький выставил. Но что ты Мне для души принёс, а?  Вот то-то же,  милёнок Арнольд,  для души ты Мне ничего и не принёс. Иван, говоришь, тоже ничего не принес? Автомат, говоришь, такая же машина, только что страшная? Верно, говоришь, Диего, машина. А ты в дуло-то загляни,  посмотри хорошенечко,  что у него в дуле  торчит?..
Вот  то-то и оно – опять же цветок!  У него и сквозь асфальт – цветок, и сквозь железо – цветок,  и везде у него – цветок.  Вот такой он, Иван,  душевный человек.
И потому Я ставлю ему высокий балл. А ты ступай, ступай себе, Христофор, и будь своей долей утешен, а не то... как это у вас на земле в суровых местах говорили? –
«По плохому не хочешь, по хорошему хуже выйдет».
 Ты ступай,  а Я цветок буду нюхать, Я им наслаждаться буду. Голубенький,  между прочим, цветок, из Европы, между прочим,  занесённый – европейскими вашими романтиками.  И самою же Европой  забытый.   И затрамбованный.  А в России – в одной бедной России – цветок даже сквозь камни пророс!..»
Вот так  скажет Судия. 
        И все поймут. 
Не посмеют Там не понять, почему это ни хохот,  ни гнев никак не разбирает  русского  человека, когда он слышит в репродукторе:
«Прорастают цветы сквозь асфальт...»

А то – консенсус, санация, стагнация, кризис... то-то и оно, что – кризис…»
 
***
И там же, рядом с листком, испещрённым мелкобуквенной ручною вязью, прилепился другой лист, уже форматный, отшлёпанный на машинке. Видимо, продолжение темы, но уже в стихах. Почему-то красным шрифтом. То ли чёрная лента совсем поистёрлась от ежедневного употребления, а красная – за не столь частой надобностью – цела, то ли хотелось таким образом придать эпохальной торжественности виршам? Неизвестно…

«Большая честь говорить с эпохой.
Не с собачонкой, заметь, лопоухой,
Не с вечностью даже, не со вселенной,
И не с девчонкой, а с непременной
Пряжемотальщицей, или современной
Швеёй, так сказать, мотористкой судеб.
О люди, люди!..
Но будет, будет.
Не столь уж постыдно, не так уж и плохо,
Эпоха, в общем-то, как эпоха.
Конечно, шлюха. Но ведь и пряха?
Мотает в прах, и прядёт из праха.
Но почему говорить с эпохой?
Почему не с тем вон седым джентльменом,
В кафе заседающем, и с его девчонкой?
Или хотя бы с тем вон крутым бизнесменом?
Хотя бы со шмыгающей между столов собачонкой?..
Но плачет, плачет над самым ухом
Моя эпоха:

 – «Мозги воздухам
Посотрясаем? Возьми, поохай,
Поговори ты со мной, Эпохой,
Поплачь, поохай со мной, потрахай...»

А знаешь, мила, пошла ты... в баню!
Я не хочу говорить с Эпохой.
Я их имел, все твои соблазны,
Ловился, хватит!.. И безобразны
Твои посулы.  В иные гумны
Я колобком закачусь, – я умный!
Там свет бессмертья, там все иное...
– «Поговори, дурачок, со мною...»

***

Когда это было писано? Бог весть. Явно не в советские годочки. Скорее всего, во времена перестройки. А может, и позже. Да какая, по сути, разница!..    


Биоферма

Разница по сути дела была небольшая, не очень-то важно оказалось, когда вгляделся Великий в коренной узел первопроблем человечества, всё более густо распложающегося вида, далеко неглавным оказалось –  кто, где, как и когда ворует, предаёт…
Разглядел он в биоферме человечества главное. Увидел «священный», цветной карнавал, многоразличный в стремительной цельности блуда. И заорал:
«Жрите,  опивайтесь, блюйте!.. Всё равно вы всё позабыли. Грязь – живородящая  ваша среда. Жрите, блудите, блюйте!..» – орал, словно напутствовал погибельно всё человечество, Великий.

***
«…и ползёте, и лезете без оглядки в эту  жвачную, знойную прорву!..
Куда же вы лезете, жалкие кроманьонки, позабывшие предков, отвергнувшие напрочь  великих сородичей, прародителей?.. Куда же вы все прёте, не озарённые Ритмом слепые твари, страстно-зрелые паучихи, помрачённые течкой зверёныши, совсем ещё младенцы, любующиеся едва опушёным хвостом?..»

***
И всё же воспел ту поддонную живородящую нечисть, из которой – по его глубокому пониманию – рождается ВСЁ. Скрутил, как яйцо курица, в коллоидном пекле своего поддона испёк грязный, с проблесками перламутра, шедевр. Можно сказать, наворотил, сотворил Апологию Грязи. Из невнятных обрывков почему-то разорванной тетради (по пьянке или в отчаянье разорванной – неизвестно) удалось восстановить и предъявить миру фрагменты:

 «…и когда погpузнел чеpнозём, зашатался, как пьяный, захлюпал,
И дождём пpотемнел гоpизонт, точно веки сужая кpая,
Погpужаясь в икpу pазмозжившихся гpанул и скpупул,
Веpх и низ – плоским pтом – веpх и низ пеpежёвывая, –
Вот уж тут, pасфасована в сотах, в щелях баснословного ада,
Заспиpтована мифом, теpциной pассосана всласть,
Поднялась Благодать – pасплылась, pастеклась виновато
Чёpной лывой по тёплой земле... и откpылась великая Гpязь.
Так утpобно уpчали они, бессознанья могучие хляби,
Жадно чавкая, pаспpостpаняя такой беспpедел, беспpосвет,
Что оpфеев позоp помpачился мычащей тоскою по бабе,
По вползанию в зыбь, заpыванию в пах – позывным пpеисподней в ответ.
И воспета ж, о Боже, она, будто космос глухая аpена,
Где в пазы геpмошлема смеpдит, дышит кpовосмесительством стpасть
Метаpобота, геpмафpодита,  аллигатоpа, олигофpена,
Вся pептильно кишащая эта, пузыpящаяся эта мpазь...
Вот отсюда – теpпи! – pаспложается жизнь, вот её подоснова,
И пpедательством пахнет позыв плацентаpную тьму pастолкать,
Подавить эpотический бpед, чад гнилого похмелья, и снова
В недоноски пpобиться – сквозь гумус – и чахлое солнце лакать,
И, бpезгливо отдёpнув плеву, сеpовиево веко, где слизни,
И болотная зелень, и муть, ещё pаз подсмотpеть, тоpопясь,
Как две ласточки взмыли оттуда, две ясные искpы, две жизни,
И одна оглянулась – так сладко, сладко млеет, воpочаясь, Гpязь…

……………………………………………………………………………..
…вот я лежу... гpажданственен ли мой
Поступок? Я себя обоpоняю
От миpового зла. И зла не пpичиняю.
И путь воззpенья моего – пpямой!
Я, как свинья в гpязи, лежу в миpах,
Где плещут звёзды, лужицы вселенной,
Где блещет зло из мысли неизменной,
Фоpмующей в каpкасах догмы пpах.
Я мысль и слово ставлю на pебpо.
Вопpос – зачем? Ответ – я очень честен!
Ответ – обpыдло навье!.. Тут уместен
Вопpос – а пpавдой ли твоpят добpо?
Я полагаю, да. Хотя какой дуpак
Себя не полагал пpостым и умным?..
И этот свет когда-то станет сумным,
И эту мысль ещё охватит мpак.
Тогда скажу – гpажданственен и твой
Поступок, жалкий pаб, ты сбил оковы
Тоски моей (и новой, и не новой),
Но путь воззpенья твоего – кpивой!
Так и скажу. А до тех поp лежу,
И мой наpод глядит в меня с любовью.
Я бpат ему, я вpаг!.. Но я не кpовью,
Я только пpавдой вpемени служу.
Деяния мои невелики.
Точнее, велики. – Их недеяньем.
Когда заныли, как над покаяньем,
Над гpязью кpови нежные клыки…»

И – ничего более. Только маленькое послесловие, что ли:

«…сладка грязь, кто спорит? Свинью спроси. Что свинью? Человека спроси, хорошо ли без грязи, крови, спермы? Нехорошо – подумает. А скажет – я чистый. Я мыслью живу, а не инстинктом, в мыслях облетаю вселенные! Только вот мысль бы поднапрячь. Ага!..»

Из «максимок»

«Кто самая счастливая в России?» – спросили Великого «синяки» знаменитого пивняка. Наморщился. Задумался якобы. Стали подсказывать – «Елизавета?.. Екатерина Великая?.. Галина Уланова?.. Алла Пугачёва?..» Схоркнул. –
«Чушь! Самая счастливая –
 Сидорова Коза.

Уж так, видимо, драли, так драли!
До сих пор помнится…»

***
Был, кажется, у Великого и эпос о веках – Золотом, Серебряном, Бронзовом… был ли, не был, теперь не узнать. Остались обломки. А из обломков – всего ничего. Хотя задумывался эпос грандиозно, судя по наброскам плана:

«…по золотой цепочке ДНК
Серебряные плыли облака,
Но в глубине их, крытой серебром,
Тревожно бронзовел зарытый гром…»

***
 «Деревья и камни не бегают. Стоят на месте, как вкопанные. Точно, – вкопанные!
Потому  «Традиционно нравственны»

***
«…мамонты ржавые, как дирижабли,
Скрипят на канатах, поскрипывают…
Эпос планеты, космос державы,
Скрежет зубовный Истории
 ржавой
Постскриптумами…»

***
«...вдруг вспышка ослепит – под илом жизни жирным
Блаженно заплелись, не разлепляя век,
Паук в глухом трико, червяк в чулке ажурном,
В пушистой шубе зверь, и голый человек:
С пучками в голове... под мышками... в паху...
Один, как дьявол, наг, один не на меху,
Один, издавший смех, один, впадавший в грех,
Один, снимавший мех – один за всех! –
Со всех!..»

***

«Афоризмы», «замыслы», «салфеточки»

 «Рассказ «Защита Штампа». Штамп – обвиняемый, мелкий клерк. Начало рассказа: «Маразм крепчал...». По всему  тексту красной нитью проходят штампы, без кото¬рых, как выясняется, не обойтись. Как и без мелкого клерка.
Главное, в рассказе рефрен:  «Всё шито белыми нитками».

***
 «Возлюби врага своего...  почему?.. А потому, кроме всего, что враг вычисляет  незнаемые тобой грехи, обнаруживает их с другой, тёмной для тебя стороны, как в тоннеле шахты. – «Даёт встречный план».

***
«Живут себе псы-рыцари, живут…
Рыцари, понятно, вымирают. Псы держатся. Но –
 «В  наши бестиарии
Лучше без теории…»



Целенеправильно


Без теории, из одной только жизненной практики зафиксировал Великий знак времени, когда грянули сроки – обозначил беду не только русскую, но общечеловеческую: сокращение собственно человека, а не только слова и его производных. Беда эта называлось отвратительным словом аббревиатура. И фиксировал эту беду в самых различных аспектах.
Записал однажды кратенький рассказ знакомца, вернувшегося из мест поселения. Места были вполне русские, самые традиционные, но вот то, что произошло с «великим-свободным-могучим» в дремучей глубинке, поразило даже видавшего виды рецидивиста:

«Раненько утром иду себе по просёлку, за нарядом в контору иду, вдруг из-за придорожного стожка вылетает мужичонка, с большого, видать, бодуна – борода клочна, глаз в дурнине,  волосы в соломе – мечется по полю, орёт не знай кому непонятки … подбегает ко мне:
–  «Кэрээс не видал?»
–  «Чего-чего?»
–  «Ну, кэрээс… рыжая такая…»
–  «Что за «кэрээс»?»
–  «Ну, кэрээс… из эмтэфэ…»
И – махнул рукой, побежал дальше. А я иду себе, иду, башку ломаю – что за хрень? Так бы и не догнался… да только навстречу вдруг  выплывают огромные буквы на стене молочно-товарной фермы: «МТФ». Тут-то и сложился конструктор: крупный рогатый скот из молочно-товарной фермы. Сбёг куда-то кэрээс…»

Великий записал сказ товарища. Так и озаглавил: «КЭРЭЭС из ЭМТЭФЭ».
Можно короче: КРС из МТФ.

***
И ещё, на ту же тему, на тех же салфетках. Видать, из времён «перестройки»:

«Не боюсь МВД,
КГБ и т.д.,
Я с улыбкой брожу на лице
Вместе с мухой ЦЦ,
Пистолетом ТТ
И баллончиком ДДТ…»

***
Дивился Великий на судьбоносные знаки времени. То хохотал, то скорбел. Иногда записывал что-то из быстротекущей…
В самый угар перестройки, когда всё вокруг шаталось, туманилось, затмевалось, пьянствовало во всей державе, несмотря на борьбу с пьянством, наблюл дивную картину: мало того, что митингами и лозунгами всё было загваздано на земле, так ещё и небо запакостили.
Взялись вдруг курсировать над площадями, над кипящими митингами  вертолёты, самолёты с лозунгами… да ещё откуда-то, из неясных сфер стали вдруг опускаться над митингующими дирижабли с активистами всех полов, скандирующими сверху что-то явно не горнее… слишком  земное!
Да и сами дирижабли уже становились похожими не на древние летательные аппараты, а на яйцевидные киндер-сюрпризы, испещрённые цветными лозунгами, призывами, кличами любой, даже самой радикальной направленности…
Великий, естественно, зафиксировал.

Дирижабель перестройки

«На воздушном окияне,
Без малейшего стыда
Тихо плавают в тумане
Барышни и господа.
Вот один головку свесил
Из корзинки мудачок,
И какой-то там развесил
Под корзинкой кумачок.
И тряпичка бойко-бойко
Распустилась, как мотня,
И внизу призыв какой-то
Зырить публика могла…»

***
На салфеточках. «Наблюл»:

 «Честный частный предприниматель. Купил лицензию на отстрел трех миллионеров…»

***
«…не отстрелил. Промахнулся все три раза. Лицензию аннулировали…»

***
«Ловкие редко честны. Честность в быту рифмуется с глупостью, неуклюжестью. Уклюжи – прохиндеи!»

***
  «Лень-матушка, пьянка-бабушка, гулянка-прабабушка…дела, дела…»

***
«Хорошо рюхнул. Хорошо трахнул. Всех дел – переделаешь!»

***
«Старый муж лучше новых двух…»
Но! – Из двух жен выбирают… меньшую».

***
  «Дурил. Гулял напропалую. Курил. Кирял.  Засим целую. Твой вечно –  Х…»

***
«Женщины отдыхали. Мужчины сквернословили…»

***
«По его виду чувствовалось – он выпьет много водки.
Он выпил много водки. Это чувствовалось по его виду…»

***
«Сидите тихо, мы все плывем в одной… не надо раскачивать лужу!..»

***
«Все мы люди-человеки,
Все мы любим чебуреки…»

***
«Остров пустых бутылок. Мечта пенсионеров».

***
Прочитал Великий книжку «Москва-Петушки». Согрелся. Но очень скоро всё, кроме ощущения родственного тепла, забылось. Осталась фраза:
«Всё в жизни должно происходить медленно и неправильно».
Потрясло до глубины – сам такой! Всю жизнь такой! И – по горячим следам – стал набрасывать фразки и максимки. Назвал «Наборные самоделки»

«Неверворон…»
«Целенеправильно…»
«Полнонулие…»
«Гидроматьегоцентр…»   

***
«…вот ты лукавишь. Ты уже
Бубнишь, как принято, на темы
Непререкаемые. Тем-то
Они язвительны душе…»
***
Решил Великий – много, слишком много елея по газетам-журналам-экранам разлито! Особенно в стишках. И всё там так хорошо, и все такие хорошие, не любящие плохое.
Терпение лопнуло, когда услышал по телевизору маститого поэта, пафосно завывающего стихи о честности, призывающего ко всёму наилучшему. Особенно подкосила строка:
«Я ненавижу в людях ложь!..»: 
«Это ж какая беда должна случиться с человеком, чтоб дойти до этаких степеней бесстыжести! Да ещё и вслух, не таясь, читать по первой программе!..» –  изумился Великий. И наваял поперешное:
«Я обожаю в людях ложь,
Люблю носить в кармане нож.
Люблю сироток обижать,
От страха по ночам визжать,
Скулить, сутяжничать, стяжать,
И – никого не уважать!..

Что тут поделаешь? Люблю…»
***
А потом и ещё просовокупил, и назвал:
Такой как есть, зато искренний.

«Мздоимец я. А что? Я очень многим гажу.
Я в спорах нетерпим. Гусей гоню. Пинком.
Закусываю удила, коварствами влеком.
А если закушу губу, то и поглажу
Её же. Изнутри. Своим же языком.
Вот так-с. И – ничего-с…»

Но подстраховался, гад, якобы пощады попросил:

«...а как закричат – Учти!
А как упекут – В сусек.
Всё это ещё – Почти.
А надо уже – Совсем!..»

***
Уважал Великий конфузы, нелепости бытия. И, понимая всю их плачевность в космическом смысле, всё-таки ценил. Очень был человечен. Сугубо как-то по-земному добр.  И фиксировал, и записывал всякое такое, что, кажется даже, сложилось в цикл «Белибердень». Отрывки разбросаны там, сям:

 «Рука бойцов под зад коленом…»

***
«…признался он – и стал влюблён…»

***
«…бескорыстная подлость людская…»

***
«Нелепа убегающая корова. Та самая «Колобихинская» корова, наверно. Коту, козе, собаке куда как пристойнее убегать. А зачем корове? Волчья сыть, травяной мешок…»

***
Из «салфеточек»

«Ницше – на свалку! За «недо».

***
– «Какое ты право имеешь кричать на меня, если я за всю нашу жизнь слова ласкового тебе не сказал?» – выкрикнул однажды Великий своей любимой. Тонька фыркнула, повернулась и – ушла… оказалось, навеки…

***
И возрыдал Великий, горестно возрыдал:

«Я тоскую по женскому полу,
Хоть не дюже мне мил этот пол,
Полу-рабствуя, царствуя-полу,
Сколько раз по его произволу
Я в болваны себя произвёл!..
Но тоскую по нём окаянно,
Но люблю его, гада, любить,
Но уж больно приятно,
Приятно
Оболванену гадою быть!..»

***
И осознал потерю, и не впал в отчаянье, а напротив – отыскал, порывшись в поредевших, поветшавших уже кудерьках, оправдание:

«Совокуплялся, преступал границы,
И вновь грешил, чтоб всякий раз казниться...
Но если жизнь, как Логос, наложить
На совокупность всех совокуплений,
Вглядись – ты ни грехов, ни преступлений
Не разглядишь под жирным словом  ЖИТЬ».

***


Глубина выпитого измеряется…

Жить вечно пьяным Великому нравилось. Но лишь поначалу, в младые годы. Устал. Понравилось жить полу-пьяным. То есть, жить не вусмерть нажираясь, а постоянно пия и медленно трезвея. Устал, чуть погодя, и от этого.
Начал делать серьёзные перерывы и, в конце концов, затосковал. Чем занять себя, трезвого? Вспоминал, вспоминал, и – вспомнил. Вспомнил, как в детстве, а потом в юности любил книги. Но книг в бездомьи не было. А хотелось А где их взять? Осенило – надо записаться в библиотеку! И – записался…

***
 Завалившись однажды в библиотеку, Великий привык к ней, пожалуй, не менее, чем к знаменитой пивной. И – чередовал. Пиво-книги-книги-пиво…
 Благодаря чему наследие его оказалось не таким уж траченным, остались не только разноцветные салфеточки из пивной с корявыми перлами, но и шнурованные советские папочки самых различных тематик, из которых, по мере возможности, извлекаем некоторые записи. Вот одна из. Более всего ложится, пожалуй, в  рубрику «Штудии»:

«…а бесстрашно мыслящий Кант считал, что государство, где более двух процентов населения овладели грамотой, уже стоит на пороге смертельной болезни. Со временем процент неминуемо увеличится, и всё пойдёт вразнос – вплоть до глобальной катастрофы. Кант считал, не каждому под силу грамота. Далеко не каждый нравственно и природно развит настолько, дабы употребить её разумно.
Милейший старик Кант… глянул бы на ядерные испытания, на генетические опыты, заревел бы – «Да пропадите вы пропадом, образованцы шелудивые!..»
Задолго до интернета ощущал избыточность информации для людей, «грамотеющих» на глазах, и словно предчувствуя неизбежное появление компьютера, или чего-то вроде того, пророчил гибель от расширения иформационного поля:
Гибель от информационной переизбыточности…»

И тут же вдруг – словно обрыв, странная перебивочка в стихах:

«…сомкнулись годы в тусклое кольцо,
Прошла людей по жизни вереница,
Всё ничего…
Да только стало сниться
Одно за всех – припухлое – Лицо…»

И – как ни в чём ни бывало, продолжение темы «Канта»:

…Кант и не предполагал, сколь быстро сбудутся пророчества. Нет,  не обзывал тёмный люд быдлом, не испытывал к нему презрения, просто ощущал мощь иерархии. Как природной, так и социокультурной:
Одному судьба возделывать землю, другому учиться, третьему – хранить знания. Хранить в глубокой тайне, с величайшей осмотрительностью посвящая в неё только избранных…
Европеец Кант был африканцем, египтянином?
Нет! Он был древним египтянином. Более того, он был из касты жрецов!
А, собственно, что в этом странного?..
Умный, бесстрашный, независимо мыслящий кроманьонец Кант… хороший кроманьонец. Уже два века тому он окончательно осознал: человечество в его образованчестве и всех исходящих из этого кроманьонских безобразиях – обречено. И только ждёт Судного Дня. А вот что или кто выступит в качестве Судии – тут он допускал всё, что угодно. Ещё бы! – Человек, представивший миру несколько вариантов доказательств Бытия Божия и одновременно же варианты небытия, был плюралистом высшей марки...

***
…современники описывали Случай с Кантом. Однажды он, как всегда пунктуально, в намеченное время, прогуливаясь по улицам родного Кенингсберга, увидел дивную картину: бегает с топором какой-то мужик и рубит – налево-направо – всех попадающихся под руку. Рубит без разбору, напрочь. Все, кто могли, разбежались.
Все, но только не Кант. Он дождался мужика с топором.
Тот, подбежал и, уже замахнувшись, остановился… Кант, спокойно глядя в его глаза,  спросил только: «А что, уже прямо сегодня День Забоя?..»
Мужик с топором (а это был явно не Раскольников, тот из другого анекдота) секунду смотрел на Канта, смотрел… а потом вдруг завизжал, выбросил топор и скрылся в ближайшей подворотне.
Если даже это и легенда, какое она даёт представление о степени  убеждённости Канта в неправомочности опошленного человечка пребывать в этом мире! И ясно из легенды, почему Кант нисколько не удивился Судному Дню. Даже самому Судии в образе мужика с топором. Какая разница, когда, как, от кого погибать обречённым?
Самое поразительное в данной истории то, что именно философская убеждённость в жизненной ничтожности человека спасла человеку жизнь. И просто человеку Канту, и  Канту философу.
Без своего философского безумства он бы не сделался тем, кто – единственный в толпе горожан! – оказался способным отрезвить и напугать безумного человека...»

***
«Знающий не говорит.
Говорящий не знает…» – Кто сказал? Великий?..
Не уверен. Нашлась записочка,  почерк его. Может, выписал откуда. А кто сказал, где?.. На Востоке, однако.

***
«Глубина выпитого измеряется глубиной отчаяния». Кто сказал? Где?
Великий, однако. Здесь.


Из самобредней Великого:

– «Тыкву мне, тыкву! – крикнул Чацкий Золушке. – Манты с тыквой хочу!..  Уж полночь близится, а тыквы нет и нет!..»

***
Фиговая дама…
***
Вот увидишь
«Разглядывая собственный пупок,
Я возопил, познав себя как Бог!
Ты тоже возопишь,
Когда не будешь туп,
Что середина человека – пуп!»

***
«Дом свиданий»… Что-о?!.
О том
Я и думать не хотел,
Как попал в кошмарный дом
Под названием «HoteL».
Значит, всё-таки, – хотел!
Значит, всё-таки, – потел!..
…до сих пор ещё потею,
Вспоминая, – сколько тел!..»

***
       «Нет случайных совпадений на свете. Есть убедительные, и не очень» – изрекал Великий с кафедры в пивной. Когда же требовали  развёртывания этой, наверняка значительной, но смутной, а потому сомнительной апории, добавлял глубокомысленно:
«Частотностью поверяется убедительность, следовательно – истинность совпадений».
Внимающие путались и пугались ещё боле. Тогда Великий сдувал, наконец, щёки, отбрасывал опостылевшие котурны, сгонял спесь с образованной, якобы, рожи, которую с годами стали украшать допотопные очки-велосипед, и нисходил с пьедестала.
Впрочем, вечные лоскуты изоленты, схватывавшей древние трещины на любимых исторических очках дедушки-академика, предательски подвергали сомнению его дипломированную учёность. И, тем не менее, он дорожил этой рухлядью, как памятью о знаменитом некогда деде, которого не знал, не видел, и потому любил. В отличие от тех, которых знал, видел, и потому не любил.
Так американцы, лишённые родной и близкой истории, обожают динозавров. Зачем им какая-то мелкая цепь не столь давних событий? Они предпочитают – Событие, представленное ископаемыми. Они ведут прямо от них свою родословную, минуя кровные, но не очень приличные (в свете просвещения) связи с предками-бандитами, конквистадорами, истребителями великих древнеиндейских цивилизаций…»

***
Очень грустил Великий о потерянной стране. Но не как о мифической Атлантиде, которая то ли была, то ли нет, но – уже не будет. А грустил, как грустят настоящие мечтатели и прозорливцы о сказочном граде Китеже, который светится из-под вод, и гудёт колоколами, и обещает новый восход.
Грустил и вспоминал, вспоминал… набрасывал иногда :

Эсэсээрос

«В какой цивилизации другой
Размах найдешь такой и стиль такой? –
Громадна, горяча, как баба, домна,
Разверстый пах печи ярит полунагой,
Громадный кочегар с огромной кочергой,
И все вокруг так страстно и огромно! –
Штыри и дыры, раструбы, огни...
Ты только отстранись и загляни
Из вечности в музей времён угарный:
Средь архаичных капищ, мёртвых трасс
Советский эпос источает страсть,
Как звероящер, вечно авангардный!»

***
Или ещё отрывочек. О том же, кажется:

«…президента избрали – опять не то.
Сегодня, пожалуй, и царь не то ведь.
С миром, пожалуй, сегодня никто               
Не совладает. Кроме, не к ночи сказать…
А что?
Слуги уже наготове…»


Ленин  –  Бандера

Наготове у Великого оказалось не только настоящее, а с ним и путешествия-штудии в прошлое. Поразили при разборе архива  его чумовые прозрения. Такое возникало порой ощущение, что знания о будущем были заложены в нём изначально – вместе с кровеносной системой, сердцем, памятью, душой.
Правда, прозрения-знания вырывались в самых неожиданных местах: в байках,  россказнях, в самой привычно-юродской для него белибирдени. Возможно, Великий и сам не догадывался, что проговаривается, или что-то в нём проговаривается о грядущем, но вот, однако…
Открылась папочка с неоконченной рукописью, там было несколько заголовков:
«Вишнёвый садик», «Ленин», «Мировая справедливость», «Бандера»…
И всё они были вычеркнуты. Однако, суммируя сказанное в рукописи, можно обобщить. И назвать так же, как и многое у него, по-юродски: «Ленин – Бандера».
Судя по виду папки с классическими советскими шнурками,  и особенно по слегка пожелтевшей машинописи, рукопись можно отнести, пожалуй, к 70-80-м годам.
Приведём здесь те отрывки, что показались наиболее любопытными и, главное, словно бы привязанными к событиям сегодняшних дней:

«…одна страна, один народ, одна страна»!.. Сколько можно талдычить? – возмущался Великий, ругаясь по привычке не только с самим собою, но и со всем миром!– Даже славянские республики разные. Все.  Даже Россия и Украина, братья навек, блин! Какая основная, подспудная, можно даже сказать государственнообразующая мечта России? Чаянье мировой справедливости. Нет? Да эти наши  гоголе-достоевско-толстые все  уши прожужжали чаяньем всемирной отзывчивости, мировой справедливости. Зря жужжали? Нет. Чаянье бессмертно, чаянье оно и там, в подоблачных высях чаянье, а на деле… то воюем, то воруем, то воруем, то воюем.
Дикая, страшная страна, на две трети в зоне вечной мерзлоты… да здесь жить невозможно! Ну, никак, ну, не для людей земля, как можно жить? А поглядь, живём-поживаем,  всех дивим,  вгрызаемся – в земь, в степь, в небь…в дебрь, в самую дебрь, в самые, что ни на есть, миры! И всё чаем, чаем, чаем… и всё самодурством да барством из века в век пробавляемся. Забава такая – у горстки мироедов огромные наделы, угодья барские, дворцы на них сумасшедшие, разврат внутри дворцов, а рядом – чтоб непременно рядом, на погляд – нищета беспросветная.
Ага! Вот из какого сдавливанья-то, вот из какого прессования и выпекается, выгранивается этот алмаз – чаянье. И не только для нас, для всего мира! Иначе несправедливо. А самый крутой символ, выразитель этого чаянья, как ни крути,  Ленин!  И, огненный взрыв – Революция.
А вот тёплая, плодородная, с лучшим в мире чернозёмом Украина… чур меня, чур, такой страны, которая у края чего-то, непонятно чего, нет. Есть Малороссия, воспетая Гоголем, есть часть России, названная Новороссией. Советские вожди по глупости дали такое несуразное имя. А с ним и нелепые границы. Но какие чаянья у этой страны? Самые потаённые,  млеющие в душе каждого малоросса мечты, это – «Вишнёвый садик возле хаты…» И добрая семья, гуторящая за вечерним чаем у хаты. Прекрасная мечта! Ну, пусть не райский, высокозанебесный, но всё ж таки – садик! Ни о какой мировой справедливости речи нет, да и на кой хрен она вообще сдалась, эта маловразумительная справедливость, когда – домик, садик, огород, семья? Это же высшее, это же всемирный апофеоз! Справедливость не смалец, на хлеб не намажешь.
Ну и чего талдычить про единородный  Союз – одна страна, одна страна… русский-украинец братья навек? Прекрасная мечта, прекрасный садик – вот суть…
Только где он, тот садик? Мечты вековечные, а садик-то – тю-тю… в поднебесных высях садик. Вот и бьются за него веками. То поляки оттяпают садик, то немцы, то австрияки с венграми… вот и бейся со всем миром, из века в век бейся за садик. Такая мечта. Только бы садик, садик, и никакой прочей дури вселенской. Садик самодостаточен, он в сердце, он в самой душе угнездился. И никак его оттудова не выкорчевать. Многие за него бились, не на живот, на смерть бились. А главным борцом на поверку вышел изверг в глазах человечества – Бандера.
В глазах человечества, но не в глазах малороса. Он вынул из подполья, из поддона  главную мечту – вишнёвый садик возле хаты, и с  ненавистью крушил всех, что фашиста,  что поляка, что Красную Армию. За то и мил малоросскому сердцу. Тайно ещё, но мил. Ну какой русский, с его чаяньем мировой справедливости, малороса поймёт? Брат-то брат, да мечты-то, мечты, точно клювики у чашек весов на рынке, никак не сойдутся...
Чую, случится ещё распря, долгая, вязкая возня русского с малоросом. Непременно случится. Брат с братом в мечтах разойдутся, и – на тебе. Вот только когда случится, не знаю. Чем окончится – тоже. Хотя нет, знаю, знаю! Когда поймут, что глупо винить дружка дружку в разных понятиях, ценностях, когда призовут на битву двух главных своих радетелей за Мечту – с одной стороны Ленина, с другой Бандеру. Они разберутся… уж они-то разберутся, где чья земля, у кого силы какие, мечты какие.
А то талдычат и талдычат, талдычат и талдычат, талдычат и талдычат…

***
 «Картина салом: «Запорожцы на отдыхе»

***
…так, в своё время, Македонский выстроил Западную Европу, западный мир вообще. Чингисхан, в своё время, – Россию, восточный мир. До сих пор менталитет Запада и Востока по самой глубинной сути делится на «Македонский» и «Чингисхановский». И ничего по большому счёту с тех пор не изменилось. И не изменится, может быть, до самых последних времён, когда Македонский с одной стороны, Чингисхан с другой не проявятся вновь во всей своей промыслительной полноте и силе, не разберутся окончательно. Ну а в помощь им – «восточный» Платон и «западный» Аристотель
Не отсюда ли Католицизм Запада?.. Православие Востока?..

***
А угол расхождения? А угол мечты с его «озарелиями»? А угол падения?..»


Обры

Из «озарелий» Великого:

«Угол падения равен углу отражения»?.. Ой ли!
Усумнившись однажды, вдруг видишь мельчайшие зазоры, шероховатости этого «неидеального» мира. Так значит – не равен? Не абсолютно равен?..
А как с этим делом в идеальном мире? И как его, этот идеальный мир именно там, в том, в идеальном виде представить? Ведь представляешь его лишь отсюда, из неидеального, и, значит, зазоры и шероховатости неизбежны – неизбежны даже для мысли, даже для представления об идеальном – отсюда, из неидеального…
«Тот», идеальный мир, выходит, также неидеален, ибо представление о нём исходит из этого мира. И никто не знает с идеальной точностью – что там? Туда надо попасть, чтобы судить об этом с достоверностью.
А то – слова, слова, слова…
Вот тебе и «угол падения равен…».
Ни хрена не равен!»

***
«Наблюл»:
«…переламывая плечики
Электрическим канканом,
Минеральные кузнечики
Пляшут над стаканом…»
(Видимо, в кабаке)

***
«У пьяного француза был нос цвета бордо…»

***
«На заштатном прилавке.  Самоделка, книга о стиховодстве: «Сделай сам».

***
Задался как-то Великий вопросом: а какие самые трагические в мире слова? И вспомнил, и вскрикнул, вспомнивши, и, почесав лысеющую башку, а за ней и задницу, вывел на розовой салфеточке вспомнившиеся слова:
«Всю-то я вселенную объехал
И нигде-то милой не нашёл…»
«Ну, что ещё-то может быть трагичнее? Да ничего такого нет во всей вселенной!»  – Подытожил и заплакал тихо: «Вот и я… потерял… не нашёл»

***
Из «озарелий»:

«…все, все погибоша. Одни Обры остались. Выдь на Волгу, послушай великую выть – чья она, эта выть? Кто там воет? Кто сам себя отвывает?
Не воют лишь обры. А кругом – они, только они.
Рыцари вымерли. Псы, как водится, держатся.
Обры… обры… образины… псы, сожравшие рыцарей…»


***
Осеннее. Видимо, полузапойное.  Из «салфеточек»:

 «…трамвайчик пробирается ползком,
Хрипит, захлёбывается песком,
Искрит со звоном, на подъёмах тужась.
Вожатую мне жалко…
«Мрак и ужас!
Грязь, листопад, путей не уберут…
Просилась на простой, шестой маршрут…
Хотя бы на седьмой… какой там! – Восемь.
Судьба, или петля-восьмёрка?..»
Просинь
Меж голых крон,
И час восьмой, и осень,
И восемь чёрных птиц орут, орут…»

***
 «…а вообще, в России какого русака на престол не возведи, всё одно – евреем станет. Метафизика, однако…»


Восточные штудии

                Однако, наблюл Великий:
«Чингиз Айтматов похож в профиль на Ацтека. Да и не только в профиль. Всем обликом своим…»
И задался вопросом Великий, почему это восточный, сугубо материковый человек настолько схож с людьми, издревле обитавшими на другом континенте? Киргизы, они откуда? – Вопросил себя самого и стал искать самодельный ответ.
Не поленился, залез в историческую библиотеку, и открыл там потрясающий для себя факт, и наваял:
«Киргизы – выходцы из Америки! И письменность у них была орхоно-енисейская, и пронесли они свой великий эпос «Манас» (самый большой в мире!) в устной памяти масанчи, потомственных исполнителей своего эпоса, от самой Аляски – через Чукотку, Эвенкию, енисейские просторы, сквозь все средне-русские возвышенности и равнины – аж до самого восточного края российской империи. Мешались по пути со всеми, особенно со степняками-казахами. И много в том преуспели.
Так много, что европейский глаз не отличит ныне киргиза от казаха. Хотя это  разные народы. Казахи – исконные степняки, половцы. Их прежде звали кайсаками (знаменитая киргиз-кайсацкая орда). И слово казах отличается от слова казак всего одной буквой. А суть едина – вольный человек. Казахи даже не имели права быть в Империи крепостными. Сомнительная привилегия по тем временам…). Но о ней Великий не стал распространяться.
«А вот киргиз, он иной. Этот небольшой народ с большущим эпосом так и звали на Руси – дикокаменные, горные киргизы. Казахов же, внося небрежность и обывательскую путаницу в этнонимы, звали тогда степными киргизами…»

***
Но что воистину потрясло пытливого, так это открывшийся ему географический факт – прежде не было двух полушарий земли! Была – Пангея. И прародина тех же ацтеков, как и многих других индейских народов, оказывается – наша северная земля. Наши родимые чукчи, эвенки, эскимосы намного древнее американских индейцев, которые посуху (по добру или нет – вопрос открытый) откочевали в Америку, которой ещё не было как отдельного материка.
Как не было океана меж двух растрескавшихся глыб, поделённых позднее на северное и южное полушария. Так что это они, индейцы, потомки наших эскимосов, а не наоборот. «И не случайно – возликовал Великий – «Айтматов похож на ацтека. А если присмотреться, и не один он…»

***
«Да кто на кого похож?!» – Почти тут же возмущённо, в свете новооткрывшегося возопил Великий – «Кто древнее, «ихнии» индейцы, или «наши» киргизы, почему-то опять в своё время ушедшие из Америки и пронесшие в устной памяти масанчи – через весь материк! – Самый громадный и таинственный эпос?
Восточные народы вообще сильно перемешаны. Почти все. А точнее, имеют общий корень, не слишком кардинально разветвившийся. Недаром индейцев и японцев в  отечественном кино играют наши азиаты. Киношникам, слава Богу, ходить далеко не надо…
Только вот японцы сильно оторвались от мифологических корней, стали техногенной нацией, этаким интерфейсом меж Востоком и Западом. Их легко и приятно читать – всё сжато, красиво упаковано, хорошо адаптировано к европейской психологии. Не то, что дремучий и тёмный Китай – мозги сломаешь над их великими романами, а главной ноты всё равно не уловишь…»

***
             И приписал мутняк:

«…по лестнице Эскимоса идёт Акутогава.
Идёт гордо, твёрдо, но – падает…»

***
   « – Я японец…
               – Я не понял…»

***
 «…а среди сумасшедших бредней, однако, планы мира проглядывают…»

***
«Еврей бьётся за Букву.
                Русский бьётся за Слово.
                Человек – за Целое».
                (Из «максимок» Великого)

Тут время бессильно. Тут – рубилом на камне.

***
О. Великий, да будут благословенны твои поиски и открытия!.. Если они найдутся, конечно, ещё и ещё в твоих залежалых рукописях.

***
Нашлось. Продолжение «Восточных штудий»:

«Китай единственная цивилизация на земле, позиционирующая себя чётко по-земному: Поднебесная Империя. Остальные – занебесные. Христиане и мусульмане чают рая небесного, земля по их верованиям временное место для испытания.
Даже у евреев и буддистов есть свой, трудноопределяемый Бог. Выходит, и они направлены в небо, по вертикали. И только Китай – по горизонтали. Единственная великая цивилизация, где нет Бога в нашем понимании, где сам Мир и есть – Бог, где вместо религиозного – этическое учение. Конфуцианство.
Китай говорит всему остальному миру: «Вы занебесные, вот и отчаливайте в свои небеса. Мы даже  воевать с вами не хотим и не будем, биомассой зальём, если нужда будет. Если нет, экономически задавим. Но планета Земля – наша.
Мы – Поднебесная Империя!»

***
«…а традицию-то имперскую Китай в новом времени перенял у России. И взял на вооружение.
В отличие от классических империй, ставивших метрополию не только в центре, но и возвышавших  её на недосягаемую для колоний высоту, российская империя всех уравнивала. И не завоёвывала территории, а действовала взаимовыгодно – обеспечивала военной силой, товарами. А главное – людьми. Переселенцами. Рабочими руками.
Так Средняя Азия, как бы сама собой, стала наполовину русской. Россия приносила  навыки, товары – в обмен на местные. «Хлеб на мясо», говоря обыденно, обобщённо. И в итоге гармонично встраивалась в нерусский уклад. Огромные полупустые территории были довольно быстро освоены, распаханы, засеяны, заселены.
Китай очень внимательно всматривался в многовековой опыт России. Когда империю развалили и Россия ослабла, Китай понял – пора моделировать ситуацию. Тем более, что великий северный сосед явно оскудел товарами и людьми.
Карты в руки!
Не надо воевать, надо только заселить пустынные территории своими, которых переизбыток. Так, на глазах, Россия невольно повторит судьбу Средней Азии прошлых веков, легко пустивших на свои территории русское население. Китай перенял традицию, опыт России, и моделирует их  по-своему – на просторах бывшей великой Русской Империи. Эксперимент? Такими экспериментами кишмя кишит  история. Дышит ими… да один Байкал чего стоит! Не газ-нефть-никель, – вода на глазах становится главным товаром. Жизнью. Никель не погрызёшь, газом не нахлебаешься… а вот вода!..»

***
Ну, что тут добавить? Разве что утешительное: «Бог не фрайер».

***
«…да ещё, по слову Есенина: «Душа грустит о небесах, она нездешних нив жилица…», да ещё, по слову Лермонтова: «И песен небес заменить не могли ей скушные песни земли…». Всё о том, что путь наш – с земли в небо. Чаянья – Туда.
Хотя… Пути Господни неисповедимы…»

***

«Чаянья чаяньями, а жить приходится в мире неидеальном, плотском.
Где надобно есть-пить, дышать плотным, вкусным воздухом. А есть ли он в том, чаемом мире? Наверное, для эфирных существ хватит и разреженного воздуха. А вот для плотского человека? В железной ракете много воздуха не увезёшь…

Железная стезя.
Небесная Россия.
Жить будущим нельзя.
Дышать невыносимо…

***
«Живём – будущим. Дышим – настоящим. Прошлым дышать тяжелее: пыль в ноздрю прёт… «святая», «архивная» пыль…».
Выводил, истреблял из себя эту пыль Великий, и – вывел…

***


Харизма маразма

Вывел Великий формулу: чем дурь гуще, тем влечёт сильнее. Притягательна дурь. И даже обаятельна порою, доведенная до полного маразма. Даже в старости. А уж в младенчестве…
Он увидел однажды  глаза младенца с редкой патологией – ребёнок родился абсолютно без мозга. Он был обречён, это сказали Великому несчастные родители ребёнка, такие дети не доживают и до пяти лет, не ориентируются в пространстве, только едят и – улыбаются бездонно, бесконечно, безоблачно…
Великий заглянул в абсолютно синие, как небо в ясное утро, без единого облачка  глаза, и… понял ВСЁ. Это был самый чистый, самый прекрасный взгляд на земле, лишённый каких-либо тягот, печалей, намерений, мыслей… он понял – мысль и есть самое страшное, чем поражён, и даже наказан человек. Он даже писал стихи, осталась строфа:

«…в дикой твари светом обнаружась,
Содрогнулся мир своим грехом…
Мысль твоя и есть тот самый ужас, –
Память о преступном и глухом…»

Он заглядывал потом в разные глаза, как признавался, «замерял» доли горестей и несчастий, отражённых в этих глазах, и понял: чем люди были глупее, бездумнее или даже слабоумнее, тем благополучней, а порою просто счастливей оказывалась их земная доля.
Он вглядывался в глаза стариков, лучащихся не только морщинами, но очищенным от страстей светом, почти растерявших под закат жизни былой разум, и очень кратко вывел такое долгое в развитии всего филогенеза в целом, а в частности в судьбе вида хомо-сапиенс – «человека разумного»:

«Харизма маразма. Обаяние старости? Бывает. Ещё как бывает!..»

***
Из мечт, видений, «наблюдизмов» Великого:


 «Кокетство – тонкая связь, интерфейс между животным и человеком»

***
             «…и  пригрезилось сдобное тело вдовы…»

***
  Приснился себе старцем – и ужаснулся…»

***
            «…и не трамвай, а дастархан!..»

***
«…зубная помада…»

***
«…поэт. Обидная кличка – «Метафора».

***
«… Гений – золотой ключик человечества...»

***
Из «озарелий»:

«Умирая, человек попадает снова к прародичам и родителям. И там снова становится маленьким. Его встречают, как младенца после родов, начинают растить и воспитывать, балуя и журя, лепеча, научая новым знакам и знаниям…
И он снова – РАСТЁТ».

Из «гордынок»:

«Я тупой и нечистый, меня женщины любят… а рефлексирующих и умных – вот уж не-етушки! Им, рефлексирующим и умным, подавай чистое животное. А женщины не всегда чисты и достойны таких, чистых. Чуют нутром, всей чуйкой, течкой, всем самодовлеющам чревом своим – не тот. Потому и не любят. Любят таких, как я».

***
Таких, как Великий, я больше нигде не видел. Ни в одной стране. И ведь умён, как черт, и нежен, как ангел, и вороват, и стыдлив, и застенчив до опунцовения щёк и ушей в конфузные мгновения бытия…
А вот, поди ж ты, изливался порою таким…таким…в стишках особливо. Ну вот, например, что это? Думал – включать это в Сагу о Великом, или нет? Включил:

«Какая разница
Какая задница?
Большая разница.
Большая – дразниц-ца».

***
А уж самомнений о гениальности у Великого было в переизбытке:

«…Талант, это когда позвоночник от прочитанного вздрагивает.
Гений, это когда Благодать нисходит…»
Настолько гад убеждён был в гениальности, что после очередного перла, выведенного на бумагу, выпивал пару литров красненького, и… – Благодать снисходила. Впрямь ведь снисходила! До очередного похмелья…

***
Из неоконченного, только начатого и прерванного почему-то цикла
«Корма – забота общая»:
«Я не сделаюсь вашей женою! –
Прокричала безумная. – Нет!..»
Вот и ладненько…
За накладною
Мы в рабочий прошли кабинет.
Там стояла бутылочка спирта.
Очень кстати стояла. Без флирта,
Но со страстью мы выпили. Фас
Ничего, я подумал. И профиль
Ничего. Увлажнили картофель.
Усушили полтонны колбас.
Ничего. Хоть столкуемся, если
Поплотней не сойдёмся. И бюст
Ничего. К сожалению, в кресле
Главных чакр не расчухать. Под хруст
Огуречный мы тяпнули снова.
Повторили. Ни звука, ни слова.
Только выстрелы где-то... война...
Или банда какая... она
Вдруг халат расстегнула...
Особа
Ничего себе – то ей корма
В закрома, то сама как...
Особо
Ничего оказалась корма…»

***
«…пупырышки и папиломы на теле иногда возбуждаются, и тогда их хочется почесать. А присмотрись – эти пупырышки (красные по большей части), это же члены, членики на теле мира…
Но они же чешутся! Как их не почесать?..»

***
Сон, счастье Великого:

«…ребёночек маленький, как мышонок, в чистенькой такой, чёрной галошечке с красненьким плюшевым нутром – плывет по дождевому тротуару, как по реке. А рядом мамаша идёт, радостная, смеётся: «Ну и что, что маленький, как мышонок? Зато какой хорошенький, живой…»
Всё – радость!
***

Великий разочарованный:

«А-а!.. У нас, в России, начиная с Ивашки Грозного и доныне, сколько КПСС не создавай, всё равно КГБ получится…»

***
Крик отчаяния в городской управе: «Управы на вас нет!..»

***
«…бескорыстная подлость людская…»

***
           «…дом сколотил – гроб сколотил,
Хороший, добротный гроб,
Жену схоронил, детей схоронил,
Воссел на загробный трон…»               

Из гипотез Великого:

«А что, если Дантесу даровали долгую благополучную жизнь за смерть Пушкина? Мэр города, богач, уважаемый во Франции человек, доживший со своей Катей (родной сестрой Натали Гончаровой) до глубокой старости и пристойно почивший в своей постели – убийца Дантес!..
В родном городе есть музей его имени, где выставлена лишь одна книга Пушкина – «Гаврилиада». Лишь одна.
За что Дантесу было даровано столь поразительное благоволение земной судьбы? Сдаётся, кое-кто из попов согласился бы (молча) с таким раскладом»

***
Великий о степенях прекрасного. Охвосточек:

«…но прекраснее Акулы
Величавый Крокодил…»

***
Про ЭТО:

– «Согрей мне яйца, жено, высиди, жено, дитятечку!..»

***

Скучал Великий, скучал, скучал, томился телом… а потом выпил. И на остатки деньжат выдал рекламу в газетке:         
                «Удовлетворю – всех!»

***
Думал Великий, думал, томился духом… а потом выпил. И провыл:

«У Маркса как было? «Товар – деньги – товар». А как  перевернули? – «Деньги – товар – деньги». Ну, вот откуда  деньги в начале? Ты создай вначале товар, да хоть топорик неандертальский, обработанный по-особому, «модернизированный», потом тушу мамонта им разделай, а потом обменяй кусок свежего мяса на… хотя бы на юную кроманьонку. Это и будет плата. Тогдашние натурализованные деньги.
А потом эта кроманьонка нарожает детей, и ты, уже вместе с детьми, две  дюжины супертопориков обменяешь на дюжину подросших кроманьонок из соседней пещеры – жён для твоих сыновей. И разветвится племя, и разрастётся твоя страна, и принцип: «Товар – деньги – товар» будет работать, пока очередные прохиндеи и оборотни не перевернут его с ног на голову…
И тогда рухнет кроманьонское мироустройство… и тогда  снова и снова будешь выть среди кишащих кроманьонцами гулких пещер, пустынь, городов:
«Неандертальца ищу-у!..»

***
И добавил рифмованное, презрительное:

«Начитались Мураками,
И остались дураками…»

***
 «Приснилось, что стал наконец-то миллионером – с ужасом рассказывал Великий  после похмельной ночи – а тут взяли и отменили деньги… вот горе-то, вот горе!..»

***
«…и все плачевны: злюки, бедолаги,
Подлюки, горемыки, вурдалаки…
И те, кто эталонный курс берёт
К палаццо своему на «Кадиллаке»,
И те, кто не вписался в поворот…
…а протрезвеешь, не дай Бог, обидишь
Тверезым взглядом жизнь, когда увидишь
Полулюдишек в их полуборьбе
За полужизнь… когда на автострадах
Мерзавцы в «Мерсах», полуледи в «Ладах»,
Поп-звёзды в «Маздах», прохиндеи в «Хондах»
Летят на Страшный Суд сквозь пешеходов,
Которые – туда же.
Но – в себе…»


Сады нежности

В себе самом любил покопаться Великий. Как червь, вился вервием, рылся, рылся  во тьме, буровил, буровил мраки… пока, угомоняясь наконец, не выползал на солнечный свет из своего подполья. – Подсохнуть маненько, на травку позырить, о мире, о свете неосяжаемом, о вещах вообще подумать, не только о себе…
И выползал, и много чего думал. Уже в ином, объективном или субъективно-объективном, а не только в субьективно-субъективном разрезе.
Особенно часто думал, мучался даже, убивался о всё более нелепом, о всё  плачевнее нелепеющем в мире существе, в том самом мире, который сам же испаскудил, о существе – человеке. Человеке как таковом.  Об «антропосе», то есть. И всё более склонялся к разочарованному в человечестве Канту.
Убивался: ну, как такому существу жить? Чем дале, тем боле.  Грехов, как грязи. Накопилось внутри. Да и снаружи, однако. Но – меньше. Так решил, наконец, Великий. И написал:

«Атомная бомба – внутри нас. Нечего ужасаться. Сколько гадости накопили, столько и вылезло: химоружие, бомбы, реактороы…не бомбы бойся, паря, себя бойся!..»

И тут же продолжил в стишках:

***
«…клещ не клещ, свищ не свищ, хрящ не хрящ, а нимба
Ни на грош – хошь не хошь – не найдёшь, и амба.
Не тростник, и не хвощ – мыслящая тумба,
Здоровенная хищь, полная апломба…
 Обалденная вещь
Атомная бомба!..»

***
                После книжки о Севере:               

«…сады великой северной нежности, взращённые многотерпением в расщелинах  пропастей, в ощерьях  игольчатого хвоща, какая тайна сокрыта в садах тех – во-он там, в самой что ни на есть их глубине?..
Глубока тайна, неразымчива… да и многотерпение… слишком уж часто его путают с любовью… смешные…»

***
            Прочитал Великий, лёжа в дворницкой, книжку «Эйрик Рыжий». Книжка была старая, порыжевшая, как сам главный герой книжки, но произвела впечатление сильное.
           Следует из того, что Великий даже наваял опус. Остались от опуса, увы, только ошмёточки. Но это же перо САМОГО! И мы собираем здесь всё, даже ошмёточки:

«О, великие Скандинавы! Если кому и воспеть славу на этой земле, так это им, могучим, костистым, настоящим потомкам великанов. Это они несли на Русь – Силу. Это главное. Из Силы рождается и Красота, и справедливость, и соприродное всему этому – чувство иерархии, соподчинённости, которое не унижает никого, но выстраивает устойчивую структуру. Структурную решётку общества.
Русское общество перед приходом скандинавов было довольно аморфным, рассеянным в ещё более аморфной чуди-жмуди-мордве. Скандинавы спасли Русь, выстроили её и – сами растворились в необъятных просторах. Теперь и не поймёшь толком, кто и где Скандинав на Руси. А есть он, есть! Он строг, могуч, неизбывен.
У себя на родине – тоже тяжёлой земле – они сумели устроить если не царство справедливости, то указали наглядный путь к нему, царству социальной справедливости. И если в русском человеке, забитом дружинно-княжескими палицами, боярами, крепостным правом, самодурами всех мастей и времён, если всё же восстаёт это чувство справедливости – это от них, великих Скандинавов!..
Много народов обитает на этой земле, и почти ко всем сложное отношение со стороны соседей – к азиатам, немцам, кавказцам, евреям, африканцам, американцам… но вот, поди ж ты, не встречал я ещё человека, который сказал бы плохое о Скандинавах.
Читал я книжку про Эйрика Рыжего, навестившего со своими воинами Америку задолго до Колумба. Я восхищался им, хотя и знал, что это далеко не сахар, что это – берсеркер, чудовищной силы и свирепости воин, способный в одиночку одолеть дюжину вооружённых соперников. Я это знал, но почему же восхищался, любил, можно сказать «болел» за него? Не потому ли, что чуял, этот  великий Скандинав – потомок великанов, неандертальцев? Живы, живы неандертальцы. И не только в преданиях. О, великая Русь! О, великая Скандинавия! Вам моя песнь!..»

***
Допёр-таки, поближе к концу жизни – в нашем измерении, но в бесконечном творчестве Великий – и выкликнул, как выхаркнул с кровью:

«Главное в России – Гимны! Гимны солнцу, небу, земле, травке малой… Плодородию.
Жалко, как жалко… столько сил ушло на светские «прелести»! И – по инерции – всё уходит, уходит, уходит. Когда у России был настоящий гимн:
«Гром победы, раздавайся,
Веселися храбрый росс…» – победы были настоящие.
Канцлер Безбородько, сдававший дела молодым приемникам, сказал между прочим:
«Не знаю, как у вас, молодые люди, дело поставлено будет, но вот при нас ни одна пушка в Европе не то что выстрелить не могла без нашего на то соизволения, но и жерло развернуть не смела».
А потом всепобеждающий этот гимн заменили на верноподданнический: «Боже, царя храни…»
В итоге – ни царя, ни великой державы.
Вот она, сволочи, сила Гимна!..»

***
После прочтения Басё:

«Работа над работой… работа над ошибками… и – всё?
Вот «Работа над любовью» – это да! Кажется, японцы это культивируют. Но разве японцы «тонкую любовь» выдумали? Чушь! Как говорили мужики у Лескова: «Все болезни от нервов. А нервы выдумали англичане…»
Это, может, и правда, но ещё лучшая правда, что русские выдумали – Любовь…
Это потом англичане с японцами наврали, что русские выдумали любовь для того, чтобы не платить…
Врёте, суки! Русские любят чтобы – Любить!»

Из набросков романа Великого «Жизни мыслей»:

«…незримая война мыслей в обществе. Мысли сильные, мыс¬ли-победители, и  мысли-слабаки. Кто истиннее? Эффектные, точно культуристы, «накачанные»?  Э-э, брат, погоди… у них, у мыслей, свои монархи, революционеры, влюб¬лённые, дети. Все их заблуждения, их попытки выжить, пробиться и т.д. – всё, как у людей, только невидимо.
Взросление мысли – вступление в фазу Идеи. Новая особь. Идея-диктатор. Идея-либерал. Смерть носителя Идеи. Пос¬мертная жизнь покойника. Разложение. Вызревание нового. Путь зерна-мысли………………………………………………………………………………..
…………………………………………………………………………………………………………………..
…но ведь мысль не рождается в мозгу,  там она лишь обрабатывается, как в процессоре.  Она – откуда-то извне. Мерцает меж людьми, намечается, сгущается. А потом обрабатывается – и вырабатывается в форму всеобщей идеи. И чем сплочённее общество, чем оно «соборнее», чем теснее сплочены сердца и мозги, тем мощнее напряжены умы, настроенные на одну волну (народную, социальную – общую, главную для общества), тем мощнее Мысль, Идея. Сгусток мозгов.
Соборность – гигантский генератор Мысли. Странно ли, что в тоталитарных обществах мысль гораздо быстрее, чем в индивидуалистических, становится всеобщей? Но чаще всего там она – лишь скелет Мысли. Часто уродливой…»

***
Принямши очередную пару пива, выставленную благодарными завсегдатаями знаменитой пивной, Великий резко менял тональность лекции и переходил почти что на феню. Ну, типа, мужики, я вам сейчас в натуре чисто конкретно объясню…
И ведь объяснял! Приводил простые примеры «из жизни», что дюже убеждало мужиков. В случае с апорией о частотности совпадений, просил, например, представить клавиатуру, неважно какую, от пишмашинки или компьютера. Просил вспомнить, как часто и чем они чистят клавиши.
Грамотные мужики вспоминали. В основном, конечно, чистили ваткой, смоченной дешёвым одеколоном. Тогда Великий задавал коронный вопрос – а какие буквы самые грязные? Всегда оказывалось, что самые частотно употребляемые и есть самые грязные.

«Значит это и есть главные буквы! И они – мафия. Грязная мафия среди букв!» –

восклицал победоносный. Воцарялась восхищённая тишина, в которой слышалось лишь страстное лакание пива интеллектуальным чемпионом, завершавшееся многоутробным  и неизбывным «Гы-ы-ы…»
Но не быть ему Великим, кабы довольствовался лёгкой победой и останавливался на полпути. Шёл дальше.
«А какие клавиши самые чистые»? – Возносился и замирал в ожидании ответа. Самыми чистыми, естественно, оказывались самые редкоупотребляемые буквы.
«Значит, они и есть наш плебс, наш низший класс, которым вертят, как хотят,
мафиози, главнюки, олигархи алфавита» – выкрикивал напоследок Великий. И, добавляя совсем уже лишнее: «Долой класс буржуев и мироедов!..», грузно покидал пивную.
К этому времени уже потягивало на крепкое, следовало оставить место и силы…

***
Мне он поведал в тонкой беседе, что действительно мистику и неслучайность совпадений стал обнаруживать благодаря клавишам. Заметил однажды, что одна из не очень часто употребляемых букв, таких, например, как Ё или У, или Ч или Щ – тут же влекут за собою целую цепочку «родственников». Строки вдруг начинают ёкать и укать, а не только окать и акать. Начинают внезапно чокать, щебетать, шуршать. И так же внезапно прекращают. Опять идут сплошные «мафиози», «главнюки», «олигархи».
«Тут скрыт какой-то звукописный закон стайности, а может, магнитной связанности… но разгадать его я не в силах!» – Заключал с высокопарною грустью Великий..
И более всего сожалел о том, что не удаётся достойно завершить мистико-лингвистический спецкурс в любимой пивной…

***
И – возмутился положением дел:

«…недостаточность, явная недостаточность знаков препинания в русском языке, это ли не безобразие? Где Восхитительный знак, я вас спрашиваю? Стоит только поставить «лодочку-пирогу» под вертикальной чёрточкой вместо точки, краями вверх.
И порядок.
Нет, ещё не порядок. Где Удручающий знак? Здесь края у «лодочки» – вниз. И хорошо. Нет, ещё не хорошо. Где Усомнительный знак? Под вертикальной чёрточкой должна быть не дефиска-тирушка, не прямая, но волнистая черта! Что всё это даст, вы спросите меня, неразумные, нетонкие? Отвечаю – эмоциональное разнообразие текста, вот что это даст!
Компьютерное поколение уже обогащает виртуальное общение  «нетрадиционными» значками, скобочками, смайликами, а мы, чучелы?..»

***
И – заплакал. И долго ещё плакал. Над миром плачевным, над всем несовершенством бытия….
Плакал, плакал, плакал…

***
Крысы, кошечки, мышки

Плакал Великий, плакал прилюдно, слёз не прятал ни от кого…а чего их прятать, пьяные-то слёзоньки, в родименькой-то пивной:

«…у-у, дуры, дурочки разнесчастные… нет, это я несчастный, это меня несчастным исделали!.. Подумать только, теперь в моде не кошечки… и не кошки даже… – крысы! Умные. Жёсткие. Хищные. Бизнес-леди. Женщины-вамп…у-у-у…
Но как, как я крысу в постель положу? Как поглажу-приласкаю? Что она мне промурлычет, что на ночь споёт?..» – плакал Великий, «обнаружив» на свою головушку ещё один «Знак времени». И очень он его не обрадовал, как признак очередного видоизменения женского пола.  Даже, кажется, мутации. Но сочинил, тем не менее, блудливые стишки:

«Закроем дверь. Задёрнем шторку.
Люблю тебя, как мышка норку.
Пахучий пах… лобок… подмышка…
Скребусь в тебе, как в норке мышка»

***
Нашлось несколько отрывков из недописанного (или целиком не сохранившегося) сочинения Великого.  Вот они, некоторые: «Канцоны» – так он сам почему-то обозначил жанр – из большого, по всей вероятности, произведения. Даём, что удалось восстановить по нарезкам обёрточной бумаги:

Канцоны о глупой самоубийце
……………………………………………………………………………………………
«…о ней мечтал один маньяк.
Она смеялась, забияка.
Тогда подсыпал он в коньяк…
И вдруг сбылись мечты маньяка! ………………………………………………………………
………………………………………………………………………………………………………….
…её воспел один урод.
Она плевалась принародно.
Тогда он взял и сунул в рот…
И поступил неблагородно……………………………………………………………………….
……………………………………………………………………………………………………..
…ей грезил маленький вассал.
Малы ей показались грёзы.
Он увеличить приказал
Её долги, мозги и слёзы………………………………………………………………………
………………………………………………………………………………………………….
…один маркиз глядел ей в низ.
Она мечтала, чтобы – в очи.
В итоге не дала. Короче:
«Угас маркиз» – рассказ в «Детгиз»……………………………………………………………
……………………………………………………………………………………………………
…её любил один дебил.
Она дебила не любила.
За это он её убил…
А что дебилу делать было?
…………………………………………………………………………………………………….
…дебил… подумаешь, дебил!
Зачем, зачем она себя
Убила?..»

***

Из девизов, гордынок, прочих набросков:

«Распахаем пах любимых!..»

***
Из перлов:

«Когда ты набухаешь мной,
Я прозираю мир иной
Где воет, и бьётся, и корчится лира
В безумной, шершавой жемчужине мира…»

***
Из «гордынок»:
«Я очень глубоко рою, я очень мощно мыслю… но – плохо соображаю».

***
«Окончить миром войну, повернуться строем враг ко врагу, выставить задницы,
и –  пукнуть хором. Вот достойный апофеоз мира!» – Так комментировал Великий фронтовые сводки со всех концов нелепо копошащегося мира.

***
Из «Штудий» о…
 неправедности, повальной несправедливости, и вообще:

«…а начиналось всё очень просто. Хитрый сосед попросил позволения у безхитростного соседа поставить несколько десятков ульев на его делянке. Временно. Безхитростный покачал головой в знак согласия – чего не позволить? Временно же!
Временное оказалось вечным. На вырученные деньги сосед через год выкупил  половину делянки. А потом завёл батраков – из таких же, безхитростных…
А потом построил хоромы… а потом замок с охраной и войском… а потом Князем назвался... а потом загнал в крепость самых простодушных, стал пороть их на конюшне, заставил воевать с соседним князем – таким же хитрецом-подлецом, как и сам, проливать кровь непонятно за что. Аристократия же! Ей повоевать бы, дурь свою показать, силу немеряную,  олигархическую. Чужими руками повоевать, конечно...
Ну а там внедрить понятия: присяга, воинская честь, доблесть, «кровь за кровь», «кровь за брата»… высокие, короче, понятия. А кем придуманные? А всё теми же, хитрованами, безбожниками, попросившимися «временно» на участочек соседа, а потом…
А потом пошло-поехало… только внуки да правнуки, вроде Некрасова, Достоевского каялись потом за предков. Да разве искупишь столько поколений?
Революция искупила…
Живём-то по Дарвину, опасно по-божески жить. Обманут. В который раз обманут всё те же по сути… хотя и новые. «Новые аристократы», мироеды, олигархи, безбожники, обиралы…»

***
Из сетований Великого:

           «…счастьем на земле одарены самые никчемные люди. Что счастье? Так, пшик,
испарение воздухов, гарнир к основному блюду.
          Высшим силам нужно – мясо. Кровь. Страдание. Вот, страдаем…все кчемные…вот и я,  «кчемный», к несчастию, всю свою жизнёшечку только и делаю, что  страдаю…»

***
Из «озарелий»

«…и вдруг однажды откроется, что душа иного стукача чище, чем душа молчавшего, «порядочного»…»

***
«Бред, ад – не в душе. В поддонах нутра.
В душе – Рай».

***
«Я верхогляд. Презирайте меня, низкогляды, щелкопёры, борзописцы.
Поэт – верхогляд!».

***
Перл Великого: Пров Сидоров

«Звездануло тумблером
Хренова монтёра –
С табурета
 кубарем
в тамбур
Коридора.

В тамбуре херово,
В тамбуре коза
Сидорова Прова
Бьёт искрой в глаза.

Был он, Пров, пиитой.
Безработным стал.
Стал монтёром.
Битый
Век свой тьме не сдал.

…но зачем весь век по свету
С нежной шляться кожею?
 зачем оно, поэту,
Век – в рубильник рожею?

Чтоб себя сторонним глазом
Наконец-то увидать,
И в обнимку с керогазом
Искалеченным рыдать?..»

***
Наблюл Великий:

«Есть мусор центробежный, есть центростремительный. У меня в комнатушке он почему-то сползается медленными спиралями – в центр. Как это самодвижение зарождается? Кем движимо? Почему у одних мусор по углам заползает,
а у меня – в центр?
Вот загадка загадок! Вот бином Ньютона!.. А то напридумывали  проблем, типа: «Что делать?», «Кто виноват?», «Быть или не быть?»… Да конечно же – Быть! Быть хотя бы потому, что ты уже вышел Победителем в грандиозной, тёмной битве сперматозоидов за место в матке». Ты – явлен миру? Вот и – Будь. И не болтай зряшного, не задавай   никчемушного…»

***
«Салфеточки»:

– «Мало е…тесь!..» – крикнул Начальник в зал.
– «Мало, сволочи! – поддержал профсоюзный лидер завода «Среднего 
Машиностроения» (атомного производства) – Страна вымирает, демография – швах, а вы? Ай-яй-яй!.. И не стыдно?..»

***
            «..много в сиськах есть весёлого,
Солнышком превознесённого,
Разърённого веками,
Обострённого сосками…
***

Надумал Великий:

«Меньшевик – баба. Или пассивный пидор. Большевик – мужик. Хотя мужиков по статистике как раз меньшинство, баб больше. Но большевики обитают не во времени, а в вечности. Это уже ушедшие, или же ещё не родившиеся особи. Это аморфная, «неотсюдная» масса. Совершенно беспринципная по сути. Принципы обретаются лишь на земле.
Но именно эта вневременная масса превозмогает живую, обитающую во времени  массу меньшевиков. И вместе с ней превозмогает ту самую принципиальность, которую придумали  земные, смертные существа ровно на срок своего пребывания на земле.
Меньшевистское время – часть большевистской вечности. Понятно, речь не о «ленинских» партиях, а просто – о «продвинутом» меньшинстве, и косном, вроде бы, аморфном большинстве…»


***
«…вести себя как зверь, как животное, раскрепощённое от всех условностей – вот счастье, вот потаённая мечта Мужика!..»

***
Великий о «евинких» червоточинках:

«Грань непонимания. Казус казусов: женщина кладёт после гостей тарелку в тарелку, стопкой. Мужику до такого не допереть. Возьмёт попросту, отнесёт в кухню посуду поочерёдно, и моет лишь с одной стороны. А потом не понимает – за что его баба гнобит?
– «А-а! Опять тарелки с донышка не мыты! Посмотри, с низу жир, жир, жир!..»
Во! – на всякого Прометея своя орлица…
Вроде бы и права баба, но ведь первоначальная лень, глупость, подлость шли именно с её стороны! Зачем было стопкой в жирное класть? Вот казус, вот недоумение, вот она, червоточинка! Вот-те и «семейное благополучие».
 А сколько их, таких, бытовых, почти незаметных казусов в «семейном счастии»?! И всегда в начале (как в истории с библейским яблоком) – баба. И казус этот разлит по жизни такой тонкой лужицей, ну ни за что не собрать! Разлит повсюду: в кухне, в зале, в саду (райском ли, нет ли, уже неважно), в праздники, в похороны, в повседневности…
Вот она, подлая, уже почти неразличимая грань!..»

***
               Из мечт Великого:

     «Я с лесбиянкой пить хочу,
     Вползти к ней в душу крабом,
     А после хлопнуть по плечу:
     – «Ну что, айда по бабам?..»

***
Нашлась салфеточка с вариантами названий романа, которого так и не нашлось:
«Умирая от похоти»… «Ушибленный о лобок»… «Добрых – больше»…

Об чём это? Да кто ж ведает, об чём!..

***
« – Ну, милый, ну, что ты копаешься?
– Ключик ищу...
– Какой ключик?
– От лифчика…»

***
Из непонятого и, возможно, недооценённого. Возможно, из эклог Великого о разных частях тела:

 «…на тpаве, где pека, у пивного лаpька
Волосата и дюжа Рука.
Спит Рука на тpаве, спит в большом pукаве,
К небольшой пpитулясь голове.
Хpап стоит над pекой – здесь поpядок такой –
И махнули на Руку pукой.
Знаменито лежит, слабый ум стоpожит,
След мокpицы по пальцам бежит.
Ты куpи, ты икай, губы в пену мокай,
А к Руке пpивыкай, пpивыкай,
У сохи, у станка  поскрипела века…
Пусть в траве отдыхает Рука.
Как же тут без Руки?..
Так лежит у pеки,
И давно, говоpят стаpики.
Редко-pедко – жидка – стукнет кpовь у виска,
Поистpатила pазум Башка,
Зато силу взяла, в кpепкий волос вошла,
Забурела Рука, зажила,
Её мышца длинна, мощь в кулак сведена,
Так вот и существует Она.
Для чего?.. Почему?.. Дела нет никому.
И сие непостижно уму…»

Знаю, были и другие стихотворные опыты о частях тела. Помню в частности «Сагу о потерянном носке», но под рукой не имею. Жду, когда пришлют собутыльники.

***
Малые открытия Великого

«Мужчина – Неандерталец.
Женщина – кроманьонка.
Она и дитём-то не была никогда. В ней сразу, от рождения – женщина. Самодовлеющее чрево, объемлющее миры…»

***
«У Неандертальца всегда молода Душа.
У кроманьонки всегда молода П…»

***
Открытие побольше:

«Уборка мозга. Глубокая, почти хирургическая операция. Вот Я. Каждый вечер засыпаю в Старом мире и просыпаюсь в Новом. Только не осознаю этого. А мир ведь уже новый, другой! Только я этого не понимаю. Мне кажется, что жизнь длится, длится, длится… я старею, а она всё длится, длится, длится… чушь! Не она длится, а каждый день начинается Другая! Вот в чём фокус. И не время тому виною, а просто Я – Новым просыпаюсь в этом Новом мире. Пусть хоть чуть-чуть, но всё равно – Новый! И значит – пусть слегка – но уже изменившийся. И вот это бы суметь хоть однажды осознать, а не думать про бесконечно длящееся нечто…
Нет, просто необходима ежедневная, ежеутренняя Уборка Мозга!..»

***
«Любовь, это когда из П… яблоком пахнет» – рекоше Великий, раскуривая, по обыкновению, цигарку в любимой пивной, объясняя с  «кафедры» красно-сине-рожим собратам-сократам таинства бытия.
Непонятливому пояснял: «Надо так замучить бабу, чтобы яблоком запахло… а то что это, просто так? Это каждый смогёт. Не-ет, она, сука, скажет своё настоящее «Да» не словом, а телом. Только им.
Вот когда оттудова запахнет яблоком, значит – готова. Значит – любовь, за которую всё отдаст…»

И когда спрашивал непонятливый:
– «А почему яблоком? Почему не арбузом?» – Великий становился самонадеян и резок:
– «В Раю не было арбуза! В раю было – Яблоко. Царственное Яблоко…»


Из «Салфеточек»:
 
«Благалище и Плакалище»
Вероятно, заглавие ненаписанного (или – ненайденного?) романа «Час пачкуна».

***
…ура! Прислали, наконец, собутыльники:

Сага о потерянном носке

 «У меня потерялся правый носок.
И я выбросить решил, как всегда,
Без вины виноватый левый носок,
Непарный, никчемный теперь носок,
И новую пару купить, как всегда…

И я был неправ, как всегда.

Потому что вскорости третий носок,
То есть, в сущности первый – правый носок
Обнаружил в шкафу, как всегда,
Обнаружил, и в ярости – наискосок
Из окошка, на свалку – айда!..

И тогда-то я вспомнил, что левый носок
Не бросал я ни прямо, ни наискосок,
И тогда-то я вспомнил, балда,
Что совсем не выбрасывал левый носок,
Без вины виноватый левый носок,
Отложил его в ящик тогда…

Что мне делать с «третьим» носком теперь?
Пусть он первый, пусть трижды прав!
Я гляжу на него, как затравленный зверь
И своих не ведаю прав…»

***

                Гурман


«Я своих не ведаю прав!..» –  заорал однажды Великий в пивняке. Вероятно, это было нечто ещё не вполне перебродившее в его творческом котле, недозрелое нечто, из «творческих задумок». Скорее всего, так и не написанный роман под названием:
«Исповедь склеротика, фантомная память о Члене».
Великий, судя по всему,  исходил из хреновенькой тезы:

«Член – полноправный доможилец. Член семейства. Член обчества. Следовательно, на него положены конкретные квадратные метры. Как и всем прописанным жильцам. Ордер бы ему… ордерочек бы такой, выписать бы…»

***
Записки из подполья, однако. Да, однако, оттуда

Всё у Великого из подполья. Причём, в отличие от Достоевского, это было реальное подполье – в сейсмостанции, в дворницкой. Из «подпольных» отрывочков:

«…иногда кажется – современных детей вообще учить не надо. Зачем и чему их сегодня учить? Ну, три класса, и всё. Куда больше, при интернете-то?  Читать, писать, считать – всё.
Остальному – всей дряни мира – обучатся сами, без школы. Зачем обчеству тратиться впусте? Кому суждено учиться, просиживать в библиотеках, свершать открытия, найдутся и найдут себя без высшей (обязательной, то есть) школы. В детях другое важно – их детство…»
 
***
«…нужно так замучить красоту, чтобы извлечь из неё природный запах, цвет, вкус. И только потом эта мука переходит в слово, краски, музыку. «Красота – страшная сила». Страшная в самом прямом смысле слова, как в романе «Парфюмер…» 

***
«Салфеточки»:

«Она, видите ли, дала… женщина дала мужчине! Что за чушь?
Даёт – Мужчина.
Она – воспринимает. Берёт! Деньги в том числе… а не только кровь.
Женщина мужчине дала один только раз… там, в райском саду.
Дала – Яблоко. А потом – пошло-поехало… Змием обученная, залюбленная им,  хитрющая, всё с ног на голову сумела перевернуть…»

***
«Мужчины – морщины.
Женщины – трещины…»

***
– Родила?
– Родила…
– Ла-ла-ла…
– Ла-ла-ла… –
Кроманьонцы.

***
Неандертальцы говорили медленно…

***

Из штудий Великого на вечную тему временного:

«…железные кличи комиссаров, раскалённые речи пророков… и всё – о конце времён. Накликают! Запретный, страшный, незримый миру обряд:
                «Выкликание демонов».
 Концов-начал выкликаньям не сыщешь…»
***
«…а сколько могил напластали под злодейский шип, вой, свист кликуш, колдунов! Памятников на земле наворотили, ужасти! Неясно уже – кто жив, кто нет. Мистика неподсудна. Но ведь и без неё, без мистики, всё чаще видится невольно:

«Как люди в белых простынях, ночами бродят памятники. По площадям бродят, по кладбищам бродят, стукаются лбами. Иногда друг о друга. Много…»

***

«По переулкам бродит тело…»… или – лето? Тело. Мистика…

***
«Девочка в автобусе, 3-4 годика, в милой косыночке, сидит на руках у матери, играет кисточкой от пальто, смеётся, что-то своё щебечет...
И вдруг дикая мысль: а ведь и она повзрослеет, и она станет матерью, и бабушкой?..
А ну представь: вот она уже мать, и даже старше нынешней своей матери… вот уже она старуха, и у неё много детей, внуков, правнуков... вот она мёртвая в гробу, в окружении родных… вот её могила с прахом внутри... 
Нет! Что-то противится воображению, когда глядишь на милую щебе¬тунью 3-4 годков. А уже в самом этом противлении не сокрыт ли предел, то есть крайняя степень (за которую – нельзя!) соблазна? И не в этом ли пределе кроется надежда, пусть мистическая надежда на некую неокончательность повального постарения и неизбежного исчезновения людей?
Нельзя предс¬тавлять девочку старухой, тем более трупом. Нельзя, и всё тут! Будь ты хоть трижды «гениальным» художником с бескрайней фантазией. Здесь – крайний рубеж, форпост, откуда исходит надеж¬да и вера: не окончательна механика повального умира¬ния, и всего лишь на краткий срок запущена эта махина, ме¬ханика времени.
А вот если разнуздаться и дать волю воображению или, пуще того, «художественно» воплощать «декадентские» картинки, это значит одно – предательство. Внутривидовая измена. Или, мягче – ещё одна уступка миру.
Миру, который никогда нигде ни¬кому ничего не уступает!..»

***
«…нет, не мистика. Перенаселение смерти».

***
            «Все живы смертью. Изначально – естественно, это был способ выживания. Неестественно ныне. Свежайшее мясо умерших не едят. Даже собаке не отдают, лучшему другу человека. Даже человеку не отдают! Безоговорочный приоритет:
это – никому.
            Как это никому? Есть кому. – Господину Чревоугоднику. Главному Гурману земли. – Червю. Глупо? Каннибалы, однако, умнее. А, пожалуй, в этом ракурсе и гуманнее».

***
  Послушал по «утюгу» Великий живого ещё классика. Не удержался, переложил своима словесы:

«Лев Гумилёв рассказывал. Попал с этнографическими целями в племя. Вождь племени закончил в Москве Университет Патриса Лумумбы, по-русски чесал заправски. Устроил праздник белому гостю: костры, пляски, веселящие напитки. Выпить Лев Николаевич был не дурак. Выпил, развязал язык, и хамит Вождю:
«Какие вы ужасные!»
«Почему?»
«Убиваете людей, а потом ещё и съедаете их… ужасные!..»
«А что, разве у вас войн не бывает?»
«Ещё какие! Не то, что у вас!..»
«А что вы делаете с убитыми?»
«В землю закапываем»
Вождь покачал головой, отхлебнул из глиняной чаши веселящего напитка, и грустно-грустно молвил цивилизованному человеку:
«Какие вы ужасные... убиваете людей… а потом ещё и в землю закапываете...»

***         
                Послушал Великий Гумилёва, и дописал ещё в тетрадочку нечто кощунственное о смерти и погребении:      

              «А вдруг прав именно Вождь? Хоронить надо – кость. В Писании ни слова о мясе. А вот сохранить кость, не преломив колено, важно. Даже до чрезвычайности важно. Сохранить  по-коление – главное. Об этом, главном, в Писании много. Через всю книгу проходит это Главное. А что мясо? «Пакости». То есть – то, что сверх кости и есть – паки. Паки и паки.
…так из первичного цеха выходит голая труба. А  уже потом, в следующем цехе её обматывают в мягкий материал: изоленту, асбестовое покрытие и проч. Обмотка эта поверх  трубы – патрубок. То есть – паки. То есть то, что теперь находится сверх голой основины. Несмотря на грубость сравнения, и здесь проступает та же суть: вот  кости, а вот – и пакости поверх костей. Кости – внутри. «Ливер» и мясо – пакости. Они снаружи. Это – и есть Паки…
В Писании ни слова о каннибализме. Но если отстраниться от общепринятого и,  возможно, глупого, то…
…то мясо следует – жрать! Особенно родственникам почившего. – Вот лучшие поминки, вот лучшая, прочнейшая память об ушедшем.
Там встретимся. Обнимемся, обсудим, поговорим. А мясо-то причём? Неужто Господин Червь, Главный Гурман благороднее собаки, человека?
Смертью живы, смертью! Смертью травы, деревьев, скота, друг друга. Скоро на земле, при чудовищном распложении, перенаселении планеты людьми, пропитание человека станет главной проблемой. Это давно поняли китайцы, у них в дело идёт всё, что содержит белок: черви, змеи, тараканы… а ты, ты, гуманист цивилизованный, шаурмы не кушал, кошатинки-собачатинки-человечинки не пробовал? Ага!..

       Вот, Битва и не уходит. Никак. Никуда! Не уходила, и не уходит. Червь – уходит. В своё Метро. Уходит, и там нажирается до отвала. На следующей остановке выползет. У него на кладбище хорошее Метро, с разветвлённой системой тоннелей и переходов.
Выползет иногда под солнышко, оглядится, погреется…
      Учует свежак – нырк в Метро! – в тоннель кладбища – за свежачком, за новым покойничком, за деликатесом…
                Идиотизм «цивилизации»



Великий о глупостях школы, ненавидимой вообще:

«...человек только-только научился стоять на ногах.
Является какой-то физкультурник и учит стоять на голове…»

***
Великий о большом и малом:

«…мелкие мураши съедают крупных муравьёв. Мелкое берёт количеством, у мелкого ставка на биомассу. Видел в детстве, как огромного муравья облепляют когорты мелких мурашиков («смертников»), вцепляются  в каждую из его мощных ног, вцепляются «калачиком», и гигант с трудом волочит их, пытаясь дойти до своих исполинских сородичей…
Но тут набегают сотни других бойцов-мурашиков и начинают уже совершенно безнаказанно терзать Огромного, большеглазого. Мощные жвалы великана теперь не в счёт, объедают его гадёныши в основном сзади, и он, великан, не в силах сладить с лилипутиками…»
 
«Качество коренится – в крупном, объёмном…»

***
«А вообще…
Неандерталец бы так не поступил…»

***
                Нечто из «штудий». Похоже, развитие «смертной» темы:

«Красота хороша сама по себе. Бескорыстная красота – правда. Золотое сечение. Которое, впрочем, также сверхрационально.
А когда соблазн, прелесть, обольстительность мерцают под маской красоты? А когда обольстительность целенаправленна, корыстна, смертоносна?
А если умопомрачительная светская дама на балу, первая красавица, – смерть? А если внезапно сорвать с неё маску на карнавале светского блуда, что глянет? Разящий луч? Или беспомощный, чистый, детски недоуменный взгляд, луч правды?
Всё – миф. Разница в одном: страшен миф, или не страшен. Любит мужчина женщину, или она его. Но только – искренне. Иначе бессмыслица…
Вот сладостное преддверие, возгонка страсти – помучать тебя, такого доверчивого, хорошего, красивого. Это же кайф!
Кайф для роковой красавицы…
Самые роковые и притягательные стервы, вроде Настасьи Филипповны, Анны Карениной… (или – Вронской? – хрен её разберёт) именно таковы. Они, правда, – смерть. Они, правда, – миф. Они – правда. Правда, поскольку – женщина, поскольку – смерть...
………………………………………………………………………………………………………………
…а, впрочем, правда мифу не ровня. Из правды родится только правда. Миф глубже, богаче, объёмней. Миф – из поддона, из подправды, из-под самых сущих глубин...»

***
                Глухо, невнятно жаловался иногда Великий, вроде как пытался исповедаться. Юродствуя, впрочем, при том – ужимками, хохотками перемежал «исповедь». А я и не воспринимал всеръёз эти сетования, ну бредит, балдеет странный человек… так воспринимал тогда. А ведь говорил он о важном, может быть, о самом главном, задавленном где-то в поддоне, не могущим вырваться на свет.          
                Говорил просто, до глупости даже простовато – мол, не может прорваться сквозь какой-то чёрный круг, какая-то заслонка тяжёлая, ржавая то приподнимется, то опустится, то снова поднимется и – такой свет, такая ясность!..
                И главное – в минуты прояснения, когда заслонка всё же приподнимается, он бывает в другом мире, где слышат и понимают его – все. А здесь – никто…
                Ну, побредит-побредит, да и зальёт горе – так мне казалось тогда. Да так и было по видимости. Но когда, много спустя, наткнулся на странную запись в бумагах, бред  стал проясняться. Да и бред ли? Не чаянье ли? Выход… –

                «…был чёрный сегмент, проломивший небо. Во сне, в яви – не важно. Но был он, точно чёрная ущербная луна, твёрд, коряв, глух, этот сегмент. Глушил звуки, свет, свободу движения, слов и музыки в пространстве. Отделял людей от Бога…
                Удачей, если не просто везеньем, оказалась подвижность сегмента. Подвижный, он походил на ржавую печную заслонку. Когда, наливаясь чернотою, рос, небо становилось глуше, невнятней. Шёл на ущерб – чёрная доля, словно  разрыхляясь, выламывала, выхаркивала из себя вниз, на землю зубья музыки, клочья чёрной крови, образуя прозрачнейшие прогалы пространства. А там, сквозь них …
                А там открывалось чистое-чистое, свободное Небо. Небо слышания. Небо слушания. Такое раскрывалось небо – не нужно кричать!
                Шёпот отзывался в любом уголке мироздания. Все понимали всех, всё понимало друг друга. Малый лучик расцветал, играя полнотою цветения, будто в глубокой хрустальной сфере – из конца в конец вселенной.
                И становилось ясно – заточённые в подземелье, мы ничего не слышим, не понимаем друг друга. Мы, глухонемые…
                А там, за чёрной заслонкой сегмента, молитва и вздох были свободны, слышны на все мириады галактик. И ясен был Бог. Было просто, ясно, светло – не было преград. Вот и всё. Так просто…»

***
Кичился Великий:

«Кто подумал о небесных блаженствах? Я подумал!»:
«А я себя сам
Катаю по небесам!..»
Вот так. И не тамочки где-то, а здеся. Вот так…»

***
Отрывочки из цикла «Там-там-там»:

«…там было всё окрест
Ранимо и светло,
И даже птичье нас
Царапало крыло…»
………………………………………………………
«…там звали нужными людями
Любого, кто не ротозей,
Отпетых шкурников вождями,
А «кабыздохами» друзей…»
………………………………………………………
«…там прячут в роскоши фасадов
Свои  х о р о ш и е   м е ч т ы,
И вдоль пригожих палисадов
Гуляют важные коты…»
………………………………………………………..
 «Там, где лаптем щи хлебают,
Лыком шиты, на воде
Пишут вилами, лабают
Гулкой ложкой по балде,
Вот бы там бы,
Вот бы там бы,
Вот бы там бы,
Вот бы где…»
…………………………………………………………………
«…там большие гомосеки
Поприветствуют тебя,
Отведут до лесосеки,
Оприходуют, любя…»
…………………………………………………………………….
«...там всё изливалось лишь светом любви,
А мы их давили, бессмертные грозды,
И в нас, как за стёклами в жирной крови,
Купались холёные звёзды.
…купались и фыркали звёзды…»
…………………………………………………………………….

***
Из «озарелий»:

«От перемены мест слагаемых сумма изменяется. Сильно».
Кто сказал? Великий сказал. И расширил, как водится:

 «Справедливости в мире нет? Есть.
Справедливость – хромой верблюд. Революционер.
Сильный верблюд – эволюционер.
 «Когда караван поворачивают, хромой верблюд оказывается впереди…».
В этой восточной мудрости скрыт дальнейший, диалектически развернутый, но не расшифрованный смысл. Что ж, развернём пошире.
Итак, предположим – в очередной раз хромой верблюд (много, целый класс хромых верблюдов, которые всегда сзади) оказался впереди. Проецируем ситуацию на социум: произошёл очередной переворот, кто был ничем, тот стал…ну, понятно. Революция победила, хромой верблюд добился социальной справедливости. Но караван продолжает идти.
И тут диалектика нарезает круги.
 Постепенно, по ходу дела, мощные верблюды вновь подминают и оттесняют  хромых, природно слабых. И опять оказываются впереди. И опять – долгий эволюционный путь. Сильные угнетают слабых, дарвинизм торжествует, возле сильных вьются пройдохи, плетут козни, петли, подлянку. Образуется каста власть имущих. Но время идёт, власть костенеет, социум опошляется. Несправедливость становится невыносимой.
И тогда опять в среде хромых зреет бунт. То время, пока он созревает, и есть – долгий эволюционный путь. А потом – резкая, краткая вспышка созрелой ненависти, предельно обострённое требование справедливости…
В итоге очередная революция, и опять хромой верблюд впереди.
Но караван-то идёт. Идёт, идёт, идёт... и уже не диалектика, а старая, как мир, сказка про белого бычка…или верблюдика.

***
Вопрос – кто прав?
Ответ – оба правы. Каждый в своё время.
Вопрос – где справедливость?
Ответ – дарвинская у эволюционеров, природно сильных.
Социальная – у революционеров, обиженных природой.
Вопрос – как быть?
Ответ – Быть. И – не зарываться. Когда сильный объявляет себя всевластным, он  попирает Бога. И тогда Бог вступается за слабых. Бог тогда – Революционер.
А потом снова, с закоснением времени и хода вещей – Эволюционер.

***
…глуп спор о единственно верном из двух путей: эволюции или революции.
Глупый кроманьонский спор.
Неандерталец не попустил двойственности. Ушёл в другое измерение…»

***

Беседы Великого с самим собою:

«Алтарь всегда красный. Там кровь, лишение невинности:
            пересотворение самой жизни – грубой, неотёсанной, непросиявшей…
           Причащение к вечности через Красное Время…»

***
«…ангелы беседуют с людьми. Иногда помогают советами. Но, кажется, лишь в том случае, когда возможен «принцип наложения». То есть, «мат¬рица» ангела накладывается на прапамять кого-то из людей. Здесь воз¬можны даже предсказания каких-либо историч. событий, если «что-то» совпадёт. То есть, предсознание кого-то из людей (как Джон Ди, к при¬меру или наш провидецц монах Авель) в прошлом уже моделировало и осуществляло подобное, а теперь «вспоминает» и повторяет это же самое, но уже в наложении (чаще всего бледноватом) на сегодняшнее подобие.
Ангелы обращаются не к пер¬вому встречному, а  в тех случаях, когда возможно повторение прошлых событий в нынешней реальности. Здесь они выполняют, может быть, роль «постовых регулировщиков». Ибо что-то, дремлющее в подсоз¬нании, в дремучих шифрах ДНК может очнуться и точно наложиться на нечто се¬годняшнее. И вот, чтобы не произошла «катастрофа встречных составов», ангелы начеку.
Так, возможно, совершаются  великие «открытия», пророчества – т.е.  открытия прошлого (или – вечного,  архетипически повторяемого?), забытого за толщей веков, за давкой культур и цивили¬заций…
И вдруг – ЭТО «открывается» в настоящем!..
Воистину – «Ангел крылом осенил».

***
«…и откуда взяли, что Христос любил часть? То есть – часть вселенной, землю с человеками? Он любил, как и Отец Вседержитель – Всё. Целое. И всё Его сокровенное – это Целое, а не только маленький человечек на маленькой планетке. Но если часть целого начинает загнивать (как больной ноготь, к примеру), от гангрены может погибнуть всё Целое. Чтобы спасти Целое, надо вылечить – часть. То есть, в нашей вселенной – человека.
А любил ли Он человека? Не знаю. Человек загнивал на земле, было ясно Ему. Более того, человек загнивал по всей вселенной – в перспективе. Человек воровал, предавал, убивал, прелюбодействовал, нарушал буквально все заповеди. Загнивал, как жёлтый, больной ноготь у бомжа в рваном башмаке. И грозил в итоге ядерной гангреной всей вселенной...
Но как можно ноготь любить? Да ещё больной, старый ноготь? Легко любить юные перси, очи…
В том-то и неумопостигаемость Его, и подвиг. Подвиг жертвенности и, одновременно – великой целесообразности.
Да, Он говорит: «Я есмь Путь и Истина, и Жизнь…», Он говорит о том, что Любовь превыше всего. Но, вчитываясь в Евангелие, ищу – а где там о любви собственно к человеку? Даже и к Матери своей, и к братьям очень странное отношение. Когда Его просили порадеть Матери и братьям, пробиться сквозь толпу к Нему, что Он отвечал апостолам? «Вы – мои братья». И добавлял совсем уже страшное по земным меркам: «Не мир Я принёс, но меч».
Рассекал кровные узы, признавал лишь духовное родство, призывал возненавидеть и отца, и мать, и самого себя, и мир, дабы войти в Царство Небесное… не очень-то всё это вяжется с любовью к человеку, как таковому, а не  к человеку промыслительному – Преображённому Человеку…
Да, исцелял, творил чудеса, но не очень это любил. Чудеса – «вещдок» для маловеров. А по-настоящему Он любил всегда одну только Истину.
То есть – Целое. Вот ради этого и пошёл на жертву. Пожертвовать частью –  спасти Целое…»

***
Развивая Платонова
«Без меня мой народ не полный…»
А. Платонов

«Без грозы, без грязи, без молний
Мрак неполон...
Бандит, урод,
Побирушка, алкаш безмолвный
Довершают собой народ...
– Без меня человек не полный! –
Сквозь башмак жёлтый ноготь орёт».

***
Частушка


Орёт, буквально вопиет разруха в «архиве» Великого. Кусочки вот соединяем, склеиваем, как в школьные годы склеивали уксусом старые магнитофонные ленты на бобинах. Этого нынешние, поди, и не поймут. Не говоря уж о том, чтобы вспомнить. Античные времена, однако…
И всё же  весьма любопытные отрывки, несмотря на всю разрозненность и разруху «архива», находятся. Вот, нашлись среди «штудий» мыслишки, догадочки всякие о феномене Частушки. Все собрать не удалось, но уж то, что удалось, склеиваем:

«Что завораживает и возбуждает в частушке? – задал однажды себе вопросец Великий. И сам же себе ответил:
«Нелепость, превозмогаемая еще большей нелепостью».
И подкрепил письменным примером из фольклора:   
 
                «Шёл я лесом, видел беса…»

Настораживает. Беса не каждый день встретишь, а тут ещё – тёмный лес. Неуют возникает. Ну да ладно, всё-таки лес, от бабушек слышали, там всяко бывает.
Но что-то настораживает (хотя в краткости исполнения частушки
эта тревожность вроде бы не фиксируется). Дальше в лес – больше дров. Дальше – больше:
          
«Бес вареники варил…»

Что же это такое, товарищи? Бес не человек, не баба-кухарка. Что такое вареники? Это же надо где-то муки раздобыть, а кто бесу продаст? Сам бес хлебушек не сеет, не жнёт. Значит – украл, ограбил кого-то. Но ведь надо и творожком разжиться. Муку надо замесить, тесто раскатать. Хлопот домашних, человеческих – тьма. А где его, беса, обиход? Где уклад с горшками, котелками, ухватами?..   Нет, тут что-то неладное.
Тут – тревога, недоумение. И вдруг:
         
«Котелок на х… повесил…»

Вот! Это успокаивает. Нормальное человеческое действо с походом через лес и встречей с необычайным,  в нашем случае с бесом,  занимающимся чем-то обыденным, домашним – опрокидывается и вроде бы встает с головы на ноги. – Это же бес! Козёл! Он же балдеет: котелок (а, впрочем, где раздобытый? – ещё не отпускает тревога) – на  х… повесил. Вот это уже по-чертовски, это уже близко к «норме».
Мы уже почти спокойны, скоро всё вернется в должное русло, только ещё, ещё бы один аккорд, уже предощущаемый нами!  И предательством было бы не явить ожидаемого. Это позже уже, в современных частушках появится обманутое ожидание, запаздывающая рифма и прочая подлянка.
А здесь – основательность, как отражение основательности самого уклада жизни…  и вот он, измучивший нас (все – слух, все – разинутый рот) аккорд:

          «А из ж… дым валил».

Ура! Победа! Мир еще стоит на своих китах, черепахах. Добро еще сильнее зла, гармония выше хаоса, реальность нашего измерения прочнее вторгающихся в неё помех инобытия. Дым-то, дым-то из адового котла – ж…! Я могу пройти мимо, меня только смешат, не требуют моей души. А вот коли бес позвал бы отобедать, и я бы с радостью согласился, присел бы с ним, бесом, у костерка, поел бы с ним – тут-то мне и конец. Продал бы первородство за чечевичную похлёбку, за вареники чёртовы...
Нет, определённо, покуда слово так испытывает, пробует на излом, у нас ещё вполне надежный запасец. Только где оно, слово такое? Прогресс, понимаешь. Техника, понимаешь…
            «Мы с приятелем вдвоём
           Работаем на дизеле,
           Он мудак, и я мудак,
                У нас дизель с…ли».

А может и хорошо, что – с…ли?»

***
Возвращался Великий к необъятной теме Частушки неоднократно. И перманентно развивал. Особенно в знаменитой пивной, ставшей ему вторым, после библиотек и ночлежек, домом. Однажды я был даже свидетелем очередной лекции о Частушке. Честно говоря, захотелось ещё разок взглянуть на это, уже
легендарное в народе место – Последняя Советская Пивная.
Тем паче, зазывал Великий настойчиво.
 Впрочем, и сама лекция показалась занятной, перескажу как сумею, поскольку письменное изложение сильно попорчено.
Правда, должен предупредить: показалась неуловимо знакомой трактовка Великого, словно я её уже где-то слышал…или он использовал один из бродячих в народе сюжетов? Гадать не стану, могу ошибаться. Решим так – это была первоприродная трактовка именно Великого, позже растиражированная в народе. И приступим.
Итак, Великий, взошед на подиум – верхнюю ступень пивняка, – возопил:

«Ну что, досточтимое рваньё, сегодня разберём структуру и морфологию Частушки? Для начала выясним, из чего же состоит это короткое четырёхстрочное чудо?
А почти из ничего. Из весьма бессмысленного начала и вельми весомой концептуально, порою даже перегруженной  смыслом концовки. Вот именно из этой неравномерности смысловых нагрузок всё  и возникает, и живёт долго-долго.
Ну вот, например:

«У моей милашки в попе
Поломалась клизма…» –

Ну и что? Что такого? А почти ничего, так, житейский конфуз. Какая нагрузка? Да почти никакая. Милашку, разве что, жалко. Да и то не очень, невелик урон. Но зато уж будьте добры, внимательно вдумайтесь во вторую часть Частушки:

Призрак бродит по Европе,
Призрак Коммунизма…»

Вдумались, вслушались? Какая мощь, какая грандиозная смысловая нагрузка! Призраки-то, оказывается, не бесплотны. Хотя и неосязаемы явно. Так вот бродит себе, бродит призрак, вроде никому вреда не причиняет… ан поглядь – там катастрофа, там революция, там – чёрт знает что…
И ведь не только глобальные катаклизмы чинит, до самых интимных мелочей доскребается! Ну, что ему, например, милашка сделала нехорошего? Ай-яй-яй, стыдно-то как… милашке стыдно, не призраку же.
Вот структура, вот морфология! – Из чистого ничего, как из чистого неба облако грозовое, таимое доселе, проявится вдруг и – громы, молнии, град!..»

Так, под традиционный гром аплодисментов, спускался Великий в зал, и получал вожделенную пару пива, как самый честно заслуженный гонорар.  Во всяком разе этот случай могу засвидетельствовать лично. Как соучастник события – в частности, как биограф жизни Великого – вообще.

***
Частушки любил Великий, вишь ты. Нельзя не отметить. А любил ещё и поёрничать. Надо всем, хоть над классикой. К месту и не к месту путал, якобы, строки из совершенно разных произведений. Иногда получалось смешно, иногда диковато:

«Забил заряд я в пушку... туго?
О чем ты думала, подруга,
Когда визжала – «Наши жёны!..»
Пужала – «Пушки заряжёны!»

Никого не щадил Великий. Настоящий классик! Они, классики, – Пушкин, Лермонтов и «К», тоже никого не щадили. И щедры бывали сказочно, нечеловечески, и злы аки псы лютые.

***
И тут же, в папке, между скрепленных суровой нитью листов выныривала порою нежнейшая салфеточка с отрывочком:
«…зачем глаза газели
В глаза мои глазели?..»

***
Нашлись наброски цикла «Поговорочки-приговорочки»: «Лучшее враг хорошего», «Бедность не порок», «Не грех в тюрьму попасть»… ну и так же далее, по градации. Кажется, из ненайденной пока, но обозначенной в многочисленных планах повести «Вниз по ступенькам, ведущим в…»

***
«…бабушка-побиpушка,
Маленькая, как ведьма,
С pаспущенными волосами,
По пеpеулкам бpодит,
По закоулкам pыщет,
Под окнами свистом свищет,
В воpота ногой стучит,
И палку сжимает в костлявой гоpсти:
«Ты-ы, – говоpит – пусти-и!..»
Не отвоpяют двеpи,
Бабушку не пускают...
Топчет бабушка листья,
Точит об камни ножик,
Шинкует, будто капусту,
Слезы внутpи котомки,
Шатается,
Пpибоpматывает,
Шушукается с темнотой:
«А-а, – говоpит – посто-ой!..»
Гоpод не любит нищих,
Тpясущихся, сумасшедших,
Гоpод от века к веку
Себе гpядущее стpоит,
А нищий, он тот же нищий,
А он не обpящет – ищет,
И свистом пpопащим свищет,
И будущее клянет.

Бабушка-побиpушка,
   Кошмаp гоpодских подвоpотен,
     Оборотень, пpивидение
         Крадущееся сквозь века...
Свет ли сияет в камне,
Ставни стучат от ветpа,
Бpодит под окнами кто-то,
«У-у, – говоpит – тоска!..»

               
                «Скушный» рай

«Тоска тоскучая – вот-те вся история человечества. Особливо история  грехопадения» – говаривал Великий. И всякий раз на просьбы прояснить картину его мирообраза отвечал совершенно по-разному.
Вообще, эклектичность, разномастность, разнонаправленность его мыслей, высказываний, «максимок», афоризмов, всё это вообще, взятое вкупе, как осозналось потом, много-много позже, создавало то, что называют ёмким и многозначным  словом ОБЪЁМ. А за объёмом проглядывало у Великого – Целое. Вот такой он был, Великий. У других не проглядывало, а у него проглядывало.
Вспомнилось потому, что нашёлся в архиве отрывочек по «теме»:

«…как происходило падение? Долго происходило, нудно, не проследить...
                А начиналось так:
Сатана подговорил Змия, тот прельстил Еву, та Адама. Ослушались. Теперь жалобы: «Нас Бог оставил…». Конечно, на земле и оставил. А где ещё?
      «Против неба не земле…»
Хотели свободы? Пожалуйста. Без границ. Права – сплошь, обязанности – побоку. Женщина – особ-статья. Тварь. Изначально – небесная тварь.
Теперь, спустя века, обнаглевшая донельзя хитрющая лиса, обкрутившая лаской мужика-медведя, видите ли, – «дала».
Да кто ты такая, чтобы давать? Даёт – Мужик. Тварька-лисичка – берёт. Даденное мужиком-медведем высасывает. Выцеживает главное, живородящее, кровь-сперму. Воспринимает. Дала она, вишь ты! Уловка. Как тогда, в райском саду. Миллионы, тьмы, тьмы, тьмущие тьмы уловок…
                Так лишились Отца. – Не обнять, не потрогать.
Кто «из мути безотцовщины» выплывет? Кто вернётся к Отцу?..»

***
«…а  взять однажды и тупо задуматься: откуда Змей в Раю, если это – Рай? Если это Небесный Рай, а не земной, по преданию где-то в Месопотамии?..»

***
          «…Адам давал имена. Не всему сущему, но основному. Обозначал «реперные точки». Вначале было Слово. Слово, как водится в природе, репнуло. – «Созрел стручок». Слова-горошины рассыпались, раскатились по миру…
           Всего не собрать, как Адаму, не обозначить всего. Это уже дело поколений, языков: вырабатывать, обозначать словами все – на основе Главных Слов – размножающиеся, словно бы самоплодящиеся вещи, сущности, явления. Метить их словами.
            Адам знал: всё промыслительно заложено изначала. А в самом начале – в Слове. Затем – в Грамматике. Грамматика – пчелиная рамка с полыми сотами.
            Что далее? Далее главная сладость: заполнение пустующих ниш, заливание их, словно мёдом, словесной массой.  Пусть даже второстепенной, производной от Главных адамовых слов земной массой. Появились «постадамовы» слова, производные от «реперных». Так ли уж сладостен мёд, нет ли? Грамматика молчит, воспринимает в себя всё. Даже неологизмы. Как женщина – любую сперму. Авось, хорошо получится. И ведь – получается, чаще всего неплохо…
           Адам радаров не знал? Лунохода не было?  Компьютера?
Промоутера-менеджера-юзера не было?.. Были! А кто они все, что они? А – продление Рода слов,  производное главного дела Адама. Ничо?
                Ничо, ничо…»

***
«…а вдруг этот «скушный» рай – «фантастическое» видение»? А вдруг это не только тела, но и некая разжиженная биомасса, где совокупляются все без исключения, трахается всё и вся, в любую часть единого организма, в любую его часть. И – вечный оргазм...
Он такой большой, мягкий и ласковый, этот единый организм, эта разжиженная биомасса… и так не вписывается в наши представления о «скушном» рае.

***
…рекоше Великий: лишь однажды в жизни был счастлив не как переменный ток, а как постоянный. И точно определил период постоянного счастья – с рождения до первого утренника в школе. До первого упития, отцовой – на погляд двору – порки, похмелья и побега из дома на чердак.
С первого утренника пошли энергетические сбои, была повреждена тончайшая аура судьбы Великого и ток постоянного счастья, даже блаженства существования, сменился на переменный. То есть, счастье и потом возникало, но лишь проблесками. Быстро, чересчур поспешно оно гасло. Или, напротив, опасно искрило и замыкалось на себе, на обугленном сердце.
А в живом ядре, в неоскорбляемой глубине сердца, несмотря ни на что, всегда сияли ласковым светом отблески милого детства. Они-то и согревали его в бездомьях, в узилищах: везде, где было тяжко и плохо. Давали энергию жить, творить, фонтанировать.
Я знал, он много писал о детстве, писал светло и весело, даже кое-что зачитывал мне, но сложилась ли цельная книга – не ведаю. А впрочем…

***
Впрочем, и грустноватые вирши нашлись среди обрывков. Последние ли? Бог весть. Да из песни слова, как говорится…

«Я устал от тоски и pазвpата,
Я устал от сестpы и собpата,
Я уже изумляться почти пеpестал
Изумpудным сияньям в ночи...
Я устал.
Я пpошу об одном – погодите,
Кpест не ставьте на мне, pассудите,
Может быть я не всё pазмотал,
Вестник pайских щедpот,
И поpока
Мытаpь, мот...
И мотает доpога
Меж болотных огней,
И до сpока
Измытаpился я.
И устал…»

***
Световид

И устал Великий от… хотелось сказать выспренне: «от жизни и творчества на бренной земле» устал. Но вот, написал, и сразу увиделось – глупо. Недостоверно. Если иногда и уставал от жизни, ненадолго. А от творчества не уставал вообще. Он и был самоё Творчество в самом его натуральном виде. Хотя и не подозревал, что пишет собой, своим творчеством, всею своею жизнью – Сагу. Пусть и пунктирную, так что ж, бывает… не только постоянный ток, но и переменный случается.
Нет, устал Великий от нелюбви. От взрослой нелюбви к себе, ко всем окружающим, к самому себе. Это было плохо. Это было очень плохо. Скучно. Скученно. Это грозило следующей стадией душевной болезни – тоской.
Он всё чаще вспоминал детство, и всё острее понимал – там, в почти райской обители, не было этой безучастности, этого безразличия, этой тотальной не-люб-ви – ко всему. Ко всем. Ко всему сущему. Великий устал…

***
Восстанавливая хроники путаной его жизни, наткнулся я однажды на розовые салфеточки, испещрённые бисерными буквицами. Их и разобрать-то я поначалу не мог. Но потом кое-что разобрал. Детский лепет о том, как устраивался, развивался и познавался кроманьонский мир, куда случайно затесался Великий  Неандерталец. О том, как всё начиналось, как продолжалось… и как (промыслительно) кончилось…
По тем отрывкам, что удалось разобрать, ясен примерный ход довольно-таки слабоумной мысли. Неясно другое: в младости ли это писано, в старости ли. А вообще – решил я в конце концов – какая разница? Недаром ведь – «Что млад, что стар…»
Но поскольку нашлась ещё одна, отдельно валявшаяся голубая салфеточка с крупной надписью славянской вязью, я и решил сделать её заголовком к этим отрывкам.
Итак: Книга детства  СВЕТОВИД

 «…точка, точка, запятая,
Минус, рожица кривая,
Палка, палка,
Огуречик,
Вот и вышел человечек…   

Вышел на крыльцо,
Глянул солнышку в лицо,
Рассиялся,
Рассмеялся,
И пошёл по земле.
По большой, настоящей планете.

***
…закричал на бегу:
– «Надышаться не могу!
И какое же вкусное небушко,
И какое же сладкое солнышко,
Синих воздухов –
От души!..»

И глотал он всю жизнь
Без роздыха
Эти синие бублики
Воздуха,
И всю жизнь говорил:
– «Хороши!..»


***
...шёл-шёл по земле,
Глядь – стол.
А на столе
Хлеба целых два куска:
Белый и чёрный...

Человечек вздорный
Хочет склеить их бока,
Хлебы мнёт его рука,
Хлебы гладит рука,
Ладит их на века,
Приговаривает:

– «Из одной земли,
Значит, как ни темни,
Значит, вроде родни,
Значит, корни одни...»

Да, вишь, не сладятся они.


***
…всё глазел в вышину,
Тыкал пальцем в луну,
Масло слизывал с пальца тихонечко
И подлунное,
И подсолнечное.
До рассвета стоял и тыкал,
До рассвета лизал и хмыкал,
– «Хороша!» – говорил про луну.   
А как стало совсем уже рано,
Глядь, на пальце не масло – сметана.
– «Ну и ну – говорил – ну и ну!

Это всё удивленья достойно...»   

***
…заглянул человек в озерцо,   
Отразилось такое ж лицо,
Как и было на деле –
Всамделишное.               
Покачал человек головой,
Поразмыслил над синевой…

Никуда, однако, не денешься.   

Разбежался, нырнул.               
Вынырнул, не утонул!..

Стал к воде относиться с доверием.

***
…прыгнул, как дурачок.
Ощутил толчок. –

На планету опять приземлился.

Поначалу был глуп
И попробовал – вглубь.

Снова фокус не получился.

Походил, побродил,
– «Значит так, рассудил:
Невозможно – вниз,
Невозможно – ввысь.               
Остаётся планетой бродить.
Побродив, можно так рассудить:

Зарывайся не зарывайся,
А от почвы не отрывайся!

***
…сунул руку в костёр.
Заорал:
– «А-а, востёр!
Я с тобой не дружу за обиду!..»

А потом поостыл,
Сердце поотогрел
И Обиде не подал виду:

– «Сам совался без осторожности!
Впредь не будет такой оплошности…
И – погладил Огонь.

И сказала Ладонь:   

– «Горячо,
Но ничо.               
Значит, будем друзья?
Значит, будем дружить
Ты да я?..               

Так давай свою красную лапищу!

***
…шёл человек,
Прилёг.
А трава задышала жарко.

– «Э-э, поди, не простой уголёк   
Раскалил тебя, стебелёк,
Тут – волшебная кочегарка!..»
   
Землю выкопал на вершок,      
Белый вытянул корешок,         
В дырку глазом одним посмотрел –
Чуть от зноя не угорел.               

– «Вон откуда огонь свой посасываешь!..»

***
…шёл,      
А в упор
Толстый забор.
Лает забор,
Не пускает во двор...

– «Здравствуй, Собака Собаковна!
Вот я пришел познакомиться,
За руку поздороваться,
Как говорится, представиться...
Только, вишь-ты, гремуч забор,
Только, слышь-ты, дремуч запор.
Ну, да что ж теперь? До свидания.
Не случилось у нас братания.
Разделила, мол, эволюция...

Вот такая нам резолюция…»

***
– «Нет, я съем свой куш,
А тебе, брат – шиш!
Не должон я солгать пред утробою.
Я и дать бы мог,
Да хорош кусок,
Укушу-ко я, знаешь, попробую...

Не гляди ты, тоска!
Ведь не жалко куска,
Да немного мне выпало хлебушка.
Пусть мой брат умрёт,
Пусть со мной живёт
Моя самая правая кривдушка...»

***
Аты-баты,
Шли солдаты...

– «Виноваты?»
– «Виноваты!»
– «Перед кем?»
– «Перед всем!»

– «Дураки вы совсем!
И чего ж вам горевать?
Вам не надо воевать
Просто-напросто...»

– «Ишь ты, умные какие!
Мы такие,
Мы сякие,
Нам не надо воевать...

А кто вас будет одевать,
А кто вас будет обувать,
А кто вас будет убивать
Просто-напросто?..»

***
Самая большая планета – луна.
Самая большая любовь – тишина.
Самая печаль – полевая полынь
На пыльных губах Валуна.

Хочешь – уходи в голубую страну,
Хочешь – до зеркального блеска луну
Белым рукавом натирай,
Или – наполняй тишину,
Или – выбирай!..

Может быть, мы жили ещё при Луне?
Может быть, уже убывали во сне?
Кто же это сможет ещё за меня,
Кто бы это знал обо мне,
Жизнь мою заслоня?

Или я щемящей не знал тишины,
Если не играли со мной Валуны,
Или – можно всё, и я всё отворю,
Или не поверить мне люди вольны,
Если говорю:
Самая большая планета – луна,
Самая большая любовь – тишина,
Самая печаль – вековая полынь.

...полынь на губах Валуна…»

***


Кур Пётр.
         (поэма-гимн)

Полынь на губах Валуна ощутил Великий в древних киммерийских развалах. Что ощутил, что разглядел? То ли остатках чей-то крепости, то ли вынесенные водами и причудливо вылепленные волнами каменные гряды. Валуны высились не только у самой кромки моря, но прочно вросли в прибрежные пригорки. И, белые, были наполовину занесены нежнейшим, серебряно-зеленоватым пушком от густоразросшейся по всем окрестностям Херсонеса киммерийской полыни.
Великий понял – Валуны говорят. И полынь целует белые камни в губы. В растрескавшиеся от жажды и от любви губы. Они любят друг друга медленной, непонятной никому любовью, которую невозможно увидеть из нынешнего, быстротекущего времени. Он понял это, и молча поклонился камням, овеянным благоуханной полынью, разносящей свой острый, неповторимый свой запах по всему черноморскому побережью…

            ***
Нашёлся и прозопоэтический опус среди розовых салфеточек  Великого, испещрённых бисерным почерком. – «КУР  ПЁТР». Предположительно, создан  на Черноморье, где отдыхал Великий  после непосильной работы на дальневосточной рыболовецкой плавбазе.
Хорошую там зашиб деньгу. Половину, как водится, пропил  с товарищами. Не хотел, но пришлось. Об этом – отдельная история под названием: «Друзья у сберкассы» или «Девушка, ну, скорее!..». Последнее, уже как слоган, вошло в поговорку у собутыльников Великого. Ибо расширительный смысл выявлял дополнительное значение, а именно: «Девушка, ну, мы же не дети, оба прекрасно знаем, зачем пришли на танцы, так чего же медлить? Девушка, вон хорошие кусты, в парке темно… девушка, ну, скорее!..»…
Нет. Решительно нет.
Случай тут совершенно иной. Великий после расчёта на плавбазе решил не пропивать заработанное, а перевести на аккредитив. И почти свершил задуманное! Но… девушка в окошке сберкассы вдруг прекратила работу и занялась макияжем. Она прихорашивалась долго, мудохалась тщательно, на глазах у покорной очереди, где Великий стоял – первым! Люди терпели. Терпел Великий.
Терпел, терпел, терпел… пока в окошке сберкассы не замаячили грозные фигуры друзей с плавбазы. Они уже успели пропиться и теперь искали добычу…
– «Девушка, ну, скорее!..» – завыл несчастный Великий, предвидя ужасающие последствия.
Увы, макияжная девушка успела перевести лишь половину денег Великого. Друзья с плавбазы застигли его у самого окошечка кассы, ну и…оставшуюся непереведённой сумму пришлось разделить с товарищами и припортовыми шлюхами. Прогулять в кабаках, в борделях. Но и оставшейся половины, полторы тысячи крепких советских рублей (громадные по тем временам деньжища!) хватило на полноценный отдых у знакомых в чудесной Балаклаве, где и был, скорее всего, создан перл:

«КУР ПЁТР».

 «Кур Пётр ядрён.
Так ядрён и могуч, что имя ему не Петел, не Певень и, уж тем более, не какой-нибудь там петя-петушок, а именно что – Пётр.
Именно так – Кур Пётр!
       Он царь.
Он живет в своем обрешеченном курятнике истинно царски. Царски же выступает в свет, царски победно возвещает миру рассвет и так же, по-царски небрежно топчет  хохлаток.
Их у него четырнадцать.
И живут они в самом благословенном месте – в Крыму, в частном балаклавском доме, дворе… дворце!
Они – дворяне.
Впрочем, такие же дворяне, как их настоящие хозяева – люди, поселившиеся в этом домике и обихаживающие всех: кур, собак, кошек, равно как деревья, кустарники и цветы, волшебно озаряющие чудесный крымский дворик.
Дворик невелик, но хорош.
Он обнесён стеной из старинного таврского камня-дикаря, оплетён виноградными – в руку толщиной – лозами с нависающими на нежных пружинках-стебельках сочными, многорадужно зреющими гроздьями-гирями.
Он обдуваем свежайшим, с тонко-горчащим привкусом степной голубоватой полыни, киммерийским ветром, понизово несущимся вдоль всего побережья и завивающимся даже в частные дворики, обнесённые мощными каменными стенами…
Кур Петр не осознаёт, что он самый счастливый житель мира. Он это просто знает.
Знает твердо и окончательно.
Стоит разок поглядеть на его мощную, плавную поступь, и становится ясно – он воистину благословен, он до самых корней напоен благодатью, благостью, силой…               
Вот он провещал миру зарю, и хохлатки выходят вслед за ним из своего глухого кирпичного укрытия, оборудованного в каменной стене, выходят на зарешеченную сеткой-рабицей волю, на белый свет. Они все разные: несколько пеструшек, несколько белушек, несколько чернушек.
И Кур Петр топчет их всех.
Один.
Ах, как он их топчет, как топчет!..
Он воздымает свою мощную, мясистую, густо опушенную лапищу на уровень грудины и – ждёт. Он точно знает – всё это бабье, якобы независимое квохтанье, мельтешенье по периметру загончика не более чем показуха…
И точно. – Через минуту-другую щупленькая (в сравнении с Кур-Петром) пеструшечка на голеньких, как спички, гладеньких дамских ножках пробегая куда-то по своим таинственным делам, вдруг оказывается как раз под могучею лапою Петра…
«Не стой под грузом и стрелой» – это не для неё сказано. Она замирает, словно завороженная, и стоит как раз под грузной лапой Петра. И лапа небрежно, но дюже опускается на нее…
Боже мой, как она пурхается в железных когтях, как истошно припадает к землице, как стонет, как стонет!..
Поздно.
Кур Петр уже вогнал в неё молниеносную стрелу… он уже совершил своё благодатное дело, и теперь так же небрежно – лапой – отшвырнул в сторону счастливо оприходованную дурочку.
Она отряхивается в сторонке, удовлетворённо квохчет, и этак бочком-бочком семенит подалее от нетерпеливых товарок.
Теперь их очередь.
Петр уже вновь задирает ввысь мохнатую лапу и – ждёт…
И вот чернушечка, спеша по каким-то своим неотложным делам, совершенно случайно оказывается ровно там же, где пару минут назад трепыхалась пеструшка.
Кур Петр не двигается с места.
Кур Петр основательно занял победоносный форпост и вовсе не собирается его покидать. «Не царское это дело за глупыми бабёшками гоняться, сами припожалуете» – читается во всём виде его, во всей важности его местоположения, в самой счастливой и гордой позиции его.
И вновь мощная мохнатая лапа опускается на –  чёрную уже теперь – хохлаточку.
И лапа придавливает её к земле…
Курочка трепыхается, выбрасывая из-под себя тоненькими ножонками прах, но лапа, но грузная лапа Петра неукоснительна и беспощадна…
Курочка замирает.
И вновь молниеносная стрела пронзает всё её трепещущее естество.
Дело сделано…
Кур Пётр опять стоит в изначальной позиции. Красно-рыжие его перья сверкают в разгорающейся заре, масляна бородушка вальяжно раскачивается из стороны в сторону, пунцовый гребешок изострён всеми стрелами в небеса, а гордый его глаз недвижно сверкающей бусиной устремлён куда-то в даль: за решётку, за виноградные плети, сквозь каменную стену… в даль, в даль, в даль… в невероятную, непостижимую, невозможную… невозможно прекрасную даль…
А курочки?
Как же, станет он обращать своё высокое внимание на какую-то квохчущую чепуху! Сами припожалуют. А он великодушно не откажет никому, не откажет ни одной из счастливых подданных своего гарема…
Так оно и есть. Воистину!
Часа не проходит, как все четырнадцать хохлаток оприходованы и начинены молниеносной, драгоценною зернью Петра.
Вяло, пьяновато побродив по обрешеченному загончику ещё с полчасика, все они – одна за другой – под молчаливым приглядом Петра заползают в своё каменное убежище и затихают…
Солнце уже в разгаре, крымский зной раскалившейся тушей наваливается на сад, на дом, на курятник, и Пётр, высоко и неторопливо выбрасывая пушистые ноги, шествует  по направлению к родимой щели в стене и тоже втискивается в неё.
Ему это посложнее, нежели тщедушным хохлаткам.
Он сначала втискивает в узковатую дыру одну половину мощного тулова, затем
отталкивается от земли ногою, и только тогда заволакивает внутрь вторую свою половину.
Далее – тишина.
Куры сыты, благостны, смиренны. Только радостное, победное квохтанье время от времени разряжает тишину уснувшего сада… это очередная несушка возвещает миру, что дело Петра бессмертно, что она, регулярно орошаемая доблестным мужичиной, в очередной раз скрутила и выкатила из себя великолепное яйцо – гладенькое, чистенькое, с изумительной тёмно-желтой начинкой, нежно обволокнутой жемчужно-серебристою влагой белка…
Кур Пётр, ты – Царь! Ты воистину Царь!!
Ты возвещаешь, ты даришь солнце птицам и людям, ты возрождаешь миры, и ты прав, прав, прав, ты вовеки благословен, о великий, о рыжий, о красный – о прекрасный, прекрасный, прекрасный
 Царь
Петр!!!

***
Вот такой вот отрывок из могучего архива нашёлся в целости и сохранности. Причём, это было исключением, – полноценный перл, а не отрывок из…

***
Гастроли

Отрывок  из… скажем так – мемуаров молодого Великого. Он также отыскался почти в целости. Но не в сохранности. Не в полной сохранности. Явно, утрачены как начало, так и конец. Это, скорее всего, часть целого, часть какого-то сочинения о юных, самых беззаботных летах героя.
Вероятно, это зарисовка из того периода жизни, когда судьба занесла его в филармонию. Не музыкантом, а простым рабочим сцены. Простым-то простым, но объездил Великий с оркестром многие, даже самые заповедные уголки необъятной нашей глухомани.
А что? Был бы клуб, сцена, пианинишко. Остальное в – фургоне. Два рабочих сцены, один из которых млад-Великий, изловчились размещать оркестр виртуозно, в отличие от не всегда виртуозной игры полупьяного оркестра, научились располагать всё это «дерево», «медь», пульты для нот даже на самом крохотном, нередко корявом пятачке сцены…

***
Странно, сугубо мемуарный жанр Великим, кажется, практически не разрабатывался. Или утеряно, или не найдено продолжение? Или ещё какие-то главы? Что врать попусту, приведём то, что есть, с извинениями за чрезмерную физиологичность опуса. Ну, не мог приукрашивать и лакировать Великий саму природу, саму «жись»!
Физиогномический этот очерк если и не шибко пристоен, то вины автора здесь нет. Что делать? Русская глубинка, «суровый реализьм» – по выражению героя.

    «… тпрр-у!.. Село «Белое»... Почему белое?
Все забыли.
Глиняный берег реки. Потом река.
Потом переплывёшь реку, и – где глиняный берег? Заливные, сладкие луга.
Змеиные травы, хотящие серпа. Серпы баб, мягко порющие траву…
Такое снится.
Только сердце во сне заноет – и запоёт пчела…
   
 Плыли обратно, как языческие гроба, заваленные охапками полевых цветов…
………………………………………………………………………………………………………………
      Концерт вечером.
Наладили в клубе сцену, дёрнули по пиву. Пошло. Решили добавить. Кинули, как водится, жребий. За добавкой мне. Отправился в магазин.
     По дороге пристали пацаны – купи курева, им не дают. Айда. Магазин в двух верстах, всё веселее шкандыбать...
Старшему лет одиннадцать. Молчит, пока тарахтит младший.
Глядит дворняжкой, а в глазах – огоньки. Младшему десять. Может и врёт, но младше только ростом. Наглый, рыжий. Не рыжетой лисы, а как-то по-русски рыжий. – Выгоревшие, белесые волосы. Шершавая, с веснушками, рожа.
   
– Дядя, а ты е…ся?
(Поговорили!)
– А ты?
Хвастливо, скороговоркой: 
– Один раз е…ался.
– Да ты что?
– Ещё ка-ак!.. Я надрочил сперва, а Верка голая лежала на постели, я ка-ак с разбегу прыгнул, она и не заметила как я по…лся.
– А потом?
– Убежал.
Старший стыдливо хихикает (Верка его сестра), пытается вступиться:
– А вот я спрошу у ней.   
– А она и не узнала меня даже, чего спрашивать?   
– А вот спрошу!
– А не спросишь!
– А спрошу!
– А не спросишь, слабо!

Я на правах председателя:
– Стоп. По порядку. Сколько лет Верке?
– Двадцать пять.
– Двадцать! – поправляет старший.
– Козёл ты (это младший) недо…ный! Производные от слова е... для него
самая сласть. В мокрых его устах это слово пропитано всеми соками, запахами и звуками земли, в его сознании это слово уже успело приобрести смутный, магический, до конца не постигаемый, но чарующий смысл.
Козёл, п…дит она тебе! Двадцать!.. Виды у ней, знаешь какие?
– Знаю!
– А-а, подсматривал, г…нюк! За сестрой подсматривал!
– Не подсматривал!
– Подсматривал, подсматривал – тиранит рыжый – подсматривал и дрочился…
   Старший в отчаянии. Но уже поздно. – Сболтнул лишку.
А рыжему палец в рот не клади. Агрессор.
– Нас мамка в баню водила, и всё…
– Всё? А х… она у тебя не сосала? П…н  ты, Петух! За…нишь тоже! Тебе в армию скоро, как же, поведут тебя с Веркой!
– Срань пузатая! Ты же с Лидкой ходишь!
– Ха! Лидка! (нахлобучивает драную кепку на лоб), на нее и пупырь не встанет. Ей только в школу идти, а тебе в армию скоро, а Верка е…тся уже.
– С кем?
– А хоть со мной!  нагло ударяет себя в грудь. Хохочет, победительно поглядывая на меня, куражится:
– А ты сс…н!
– Кто сс…н?
–Ты!
–Я?
– Ты!       
– Ты сам сс…н!..  (Петух явно не умеет обороняться, не говоря уже о нападении).
– Я водку пил, бабу е... л, паль курил – гарцует Рыжий.
– Паль мы вместе курили.
–Кури-ил! Х… ты моржовый сосал, а не курил, – свалился и ногами задёргал.
– Тебя самого донесли до хаты!
– Меня?.. А кто косяк долбил?!
– Вместе долбили.
– Х… ты сосал, а не долбил.
– Сам ты х… сосал (обиженно).
– Рыжий на взлёте:
– Сосал! Сосал во-от такой х… и – чмокал!..
– Кто чмокал?      
 Ты чмокал. Чмокал, чмокал. Все слышали.
– Кто слышал? Никто не слышал… (бессилие, обида – искалечат его тут).
– А ты у дяди спроси, он тоже слышал…
     Мне начинает казаться, что я действительно слышал.
    ...по мере того, как сникает Петух, рыжий вампир наседает, напрягается,
подрагивает от счастья, словно струна – вдохновение посетило его
в этот вечерний час, на пыльной дороге, откуда и выходят, как заведено, самородки, таланты.
Вот идёт босиком, поплёвывая в пыль, попинывая камушки, гадя словами, крепкий мужичок, хозяин. Или разбойник. А рядом – чудик, подкаблучник. И бреду с ними я – рабочий сцены, нагрянувший сюда с гастрольной труппой филармонии.
Я не Макаренко. Я куплю им сигарет, я буду говорить с ними обо всём, что интересно им. Хотя бы потому, что идти ещё с километр. Я догадываюсь, что Петух никогда не врежет Рыжему, что ручеёк перебранки расплывается так безобразно, что я скоро не  в силах буду его перегородить.
– Кончай базар! Ты, Рыжан, по порядку давай, конкретно.

   Рыжий постепенно затихает, отнекивается. – Мол, ни к чему это, лишнее… сам ведь всё знаешь, чего там...
– Нет уж, давай. Корешка ты облажал, теперь сам в грязь лицом не ударь.
Это убеждает.
– Да как… снял у двери штаны…
– И что?
– С собой взял…
Теперь очередь старшего. – Оживает.
– Скажешь, рот ими затыкал? – хихикает.
– Я вот тебе е…ло заткну!
Смолкает Петух.
– Ну, по дороге надрочился… а Верка голая… ну, пое…лся и убежал... (Трудное место одолел. Хоркнув, сплевывает).
– У нее п… знаешь какая? Во! – разводит руками, показывая баснословные размеры.  Чуть не утоп, пока ломал... (секунду сомне¬вается):
–  Она вообще-то честная была…

Тут уж Петух не выдерживает, заливается:
– А то я думал, чего это батя говорил мамке про Мишку...
– Какого Мишку?
– А из области тракторист, в посевную был...
– Что говорил?
– А, говорит, пахал бы, скотина, у себя целину, или шлюх драл, а у нас и своих пахарей выше крыши.
– А Верка что?
– А Верке чего? По шее получила, да и всё.
– Ну и п…дун же твой батя... как и ты… я его ночью...(внезапно свирепеет Рыжий), пос…ть выйдет, запру дверь, подожгу сортир – по…дит тогда!.. или прирежу… вот увидишь!…
– Ты прирежешь?
– Я!
– Спорим, не прирежешь!
– Кто спорит – г… не стоит.
– А кто молчит – в г… торчит.
– Это кто в г… торчит?
– Кто молчит…
– А кто молчит?
– А тот и молчит…
– А ты и молчишь.
– Я молчу?
– Ты молчишь!
– Это ты молчал, а я говорил.
– Х… ты сосал, а не говорил,
– Кто сосал?
– Ты сосал.
– Я?
– Ты!.. и чмокал ещё... все слышали…
– Кто слышал?
– Все слышали. У дяди спроси…

   ...в магазине мне выдают измятую трёшку, извлечённую Рыжим
из потной ладони Петуха. Им – сигарет и портвейна. Печенье возьмут сами.
– Вина? Уговор был на табак.
– Жалко, дядя? Да? Ты не бойся, мы с первого класса пьём...
– Не с…, Петух, он жмот, других попросим… жалко ему…

        Мне жалко, но…
Я покупаю детям грязного вина, сигарет, спичек. Загружаю рюкзак всем надобным для себя, для моего друга-грузчика, для Митрича – ясноглазого веселого баритона (перед концертом горлышко промочить), иду обратно…

     Пацаны уже выскочили на дорогу, цепляются за борт грузовика. Машина набирает скорость. Они повисли на борту, летят в багровой пыли заходящего солнца, пьяные уже от одного восторга предстоящей пьянки, от скорости полёта...
     И какой русский не любит быстрой езды?..

«А дорога дальше мчится, пылится, клубится...»

И песню люблю.

Сегодня вечером её споет мой друг Митрич – неудачник, пьянь, артист больших и малых погорелых театров.
Он холит горло.
В нагрудном кармане у него ингалятор Махольда в замшевом чехольчике – стеклянный, изогнутый, как миниатюрный саксофон...
Гастроли!..»

***
Что уж там дальше было, как прошёл концерт, куда пацаны задевались, чем вообще, как бают гадалки, дело кончилось – неведомо-негадано. Да и теперь, когда почти уже всё завершено, почти всё уже свершилось, стоит ли гадать, какой сюжет-поворот в том романе завернул-удумал Великий...

***

ЧУМАРИКИ

Удумал Великий в последние времена пребывания в нашем измерении, вот так, спроста удумал: роли в истории России 20 века, особенно главные роли, исполняли политики, герои и военачальники. Но копнул глубже. Понял, что не только они, но и самые обычные, незнаменитые люди играли колоссальную роль в том потоке времени, о котором классик сказал: «История складывается из миллионов незримых воль». Без них грандиозное, театральное, трагикомическое действо было б немыслимо. В хитросплетениях судеб миллионов крылась вся цветущая полнота и сложность.
 Но вот ведь фокус, вот разлом кривой, мировой призмы правды-неправды: только те из персонажей, что оказались у всех на виду, на слуху и в памяти современников добились наибольшей частотности упоминаний. Несправедливо? Конечно. И однажды уразумев, что справедливости в жизни нет, Великий своим чудным, выборочным своим пером в диковатых стишках запечатлел всё тех же знаменитых. Не только их, но большею частью их, к сожалению. А просилось многое под великое перо. Да что уж теперь…
Странность заключалась в ракурсе зрения, юродивости взгляда, чумовой оценке лиц. Как знаменитых, так и не очень. Разлом призмы, однако. – «Фокус» таков…
Поэтому стишки обозначим попросту: «Чумарики»
Или развёрнуто:
         
ЛИЦА 20–го ВЕКА В ЧУМОВЫХ АССОЦИАЦИЯХ  ВЕЛИКОГО.

Неполный список действующих лиц: Ленин, Сталин, Дзержинский, Жуков, Хрущёв, Гагарин, Брежнев, Лужков, Горбачёв, др...


Кантата Основателю

Устав от молений, глумлений,
Сложив свои кости в карман,
Восстав с богатырских коленей,
Рассеяв былинный туман,
Амур Енисеевич Ленин
Уходит в глухой океан…



Вождю

(В музее оружия вспоминаю друга Булата, рождённого 5 марта 1953г.,
убитого негодяями в неравной драке на исходе века):

Был назван в честь Вождя – в день гибели титана.
Был храбр, как чёрт. Но пал. – Врагов не срезал взгляд.
А был бы взгляд как сталь, или как сплав титана…
Музей оружия. Урал. Утраченная тайна.

…Аносовский булат.


Герой Лубянки

Мороз. Железный Феликс. Мрак.
«Колоть!» – Приказ был дан.
Кололся лёд.
Королся мрак.
Кололся наркоман…

…и пидарас притом.



В роще берёзовой

Песнь написал солдат. Сержант отнял писанье.
Там буковки ползли, корявые, в тоске.
Но Жуков маршал сам – в лесу, перед бойцами
Однажды их читал…
Треск сучьев…
Сон...
Мерцанье…

Жук на руке.


Новодевичье осенью

На кладбище костры. Потрескивает хворост.
Надгробник – чёрно-бел. Как время. Дурь и хворость.
Там череп, как улитка – лыс, незрящ,
Там кукурузы хрущеватой прорость…

…сквозь мрамор – хрящ.


1961
Апрель разорал, рассверлил поднебесье,
Миры озарил огнекрылою вестью!
Се – русская грёза и муза разгара
Николы блаженного вещею песнью
Бысть воплена ввысь, рассиялась над весью…
…«Летела гагара…»*

*Летела гагара –
великая песня Николая Тряпкина, написанная в конце 50-х годов 20 века.
В начале 60-х полетел – Гагарин …


Герой «застоя»

За что увенчан был? За что всю жизнь медовый
Пирог на злате жрал в стране ржаной, бедовой,
Раззъезды челюстей на съездах шевеля?..
Под брёвнами бровей – иконостас бредовый…

…за взятие Кремля!


Державный плач

Ой, Михайло Сергеич, мудило вы,
Развалили Державу на крохи вы…
Что ж  ты слёзы льёшь крокодиловы,
Горе луково, шут гороховый!..


Мэр мировой

За шакалом шакал, за гориллой горилла  –
На халяву, на блуд и халву…
И Кутузова дерзкая мысль озарила:
Сдать Москву!
…сдать в аренду Москву!

Имперская грёза

Я живу в СНГ…Мать честная,
Почему я живу в эсенге?..
Грёза гордая, стружка резная,
Да сквозная заноза в мозге…
Потому и живу, мать честная,
Кучерява жизня в эсенге.

Спаси Нас Господи…





Эстет-театрал

Один молоденький эстет
Носил хорошенький кастет.
Как поэтично быть эстетом!
Как эстетично бить кастетом!

…сусала…Алый цвет…


Ходя-художник

В мозгу ходил-бродил Шагал.
Маразм борзел. Мигал. Шизел.
Какой-то ширился прогал…
Зиял, зиял…

И – поузел…

***

А ты меня не боишься?..

Поузел, сильно сузился сегмент земной жизни Великого, когда наступили мрачные времена космического расширения полей информации. Люди запутались в проводах, попали в плен, во всемирную паутину, и всё меньше почитателей, живых слушателей оставалось теперь у него в любимой пивной. Да и вымерли многие великие «синяки»
Впрочем, и сама пивная была уже, кажется, обречена. Новые технологии  производства «кратофорного» ли (по ускоренному, халтурному методу последних времён), импортного ли разливного пива вытеснили традиционное производство.
  Он всё чаще грустил… я всё реже видел его бесшабашного, с беспричинно радостными, иногда даже во тьме светящимися глазами. А потом почти перестал  встречать, видеть его вообще. Любого. И вдруг…

***
  Припёрся, незваный,  завалился ко мне в дом ранним-ранним  утром, глаза выпучены, весь измятый, будто где-то изваляный, и – счастливый.
Припёрся и рассказал страшную быль. Последнюю страшную быль. Глаза посверкивают, светятся небывалым, чем-то таким, чего и не видывал прежде...
Это показалось странным: он как раз маялся очередной изгнанностью отовсюду,  не было уже у него прекрасного подвала сейсмостанции, даже дворницкой под лестницей не было. Ночевал где придётся. И вот, заночевал…

– «Ну, я тебе доложу, дела!.. – начал сходу, едва растолкав меня и попросив стакан воды. Что показалось ещё более странным. Не водки – воды!

– Вчерась мотался по рынку… до вечера шастал, успел прихватить картофашки, редиски пучок, то, сё… ананас у хачика… всего-то. Но на полкило хватило, даже осталось ещё... ну, такая, знаешь… красивая, кажется… лет пятьдесят, не больше – нёс, впадая в эйфорию, продолжал диалог уже с самим собою.
Я не перебивал.
…  шея в морщинах, вся в затрапезе, а красивая, блин!..  молодая ещё… –
с прищуром сомнения глянул на меня и спросил с робкой надеждой – пятьдесят, это ж не старая?.. Или старая?..
– Сойдёт – кивнул я – если не заразная…
Подхватил радостно: – Во-во! В нерв уклюнул… я первое, что подумал – а не намотаю ли на винт в этаких-то саргассах? Презиков не припас…а  кто ж её знает, кто такая?.. Раньше везло, да и шалашовочки помоложее, почище попадались, нормальные вроде, а эта…кто её знает, откуда взялась?
 Правда, незнакомку эту  распрекрасную ещё днём усёк – ходит по рынку, облизывается, а стырить или попросить чего боится… или стесняется. Голодная, видно. Да и похмельная, похоже.
Синева под глазами кругами расходится… а глазища – огромные, утонуть можно…вообще вид, как бы из бывших, из благородных что ли…худенькая, стройная, неопытная, побираться-тырить необученная. И – на меня всё поглядывает, догадывается, зараза, чем тут занят. Вот так полдня на расстоянии и проходили. Видела, глазастая, как пару раз цепанул у зевак. А не выдала.
Только рынок закрывать стали, подходит, просит:
– «Угости… не пожалеешь…с утра росинки не было, да и выпить бы… жажда сильная. Отдамся… где скажешь. Отслужу… не бросай только…»
Ну, дела! Объяснил, что сам бездомный, пожрать-випить хочу, а выспаться не знаю где. Обрадовалась, встрепенулась:
– « А я знаю. Пойдём, не пожалеешь…«бармалея»  возьми… для меня…»
Ну, взял белой себе, ей «бармалея» огнетушитель, закуси… килька в томате, сырок, то-сё, батоны…
– Веди – говорю – где там лёжка твоя… или дворец?
Привела на стройку, недалеко от базара. А там, в кушарях у забора, за вагончиком рабочих – и в самом деле дворец! Из картонных коробок для сигарет (а все в  цветных импортных наклейках, пестрят, душу радуют) такой нехилый городок,  большущая такая голубятня. Тряпьём пол устлан, дырочка квадратная в «стене» – для воздуха…для покурить, то есть. В общем, ништяк жилище, не ожидал, не ожидал…
Ну, полегчало на душе. Бухло достали, жратву разложили, тяпнули по стакашке – она красного, я белого. Приглядываться стал – правда, красивая…  жалкая только, в  одёжке бедненькой, старенькой… и пьюшка, видать, безнадёжная. Только стакашок закусили, второй наливает… а потом – почти тут же – третий. Полфуфыря заглотила,  повеселела. Разрумянилась, морщины  разгладились… а то бледная была, как мел, от голода-похмела.
Кофточку скинула, юбчонку… в маечке одной голубенькой да трусишках красных осталась… а трусишки выцветшие такие, рваненькие, дырявенькие…хоть плачь, хоть смейся...
Не-е, не заплакал, не засмеялся… страшненько стало – а вдруг заразная? Ну, застыл я, гляжу на курочку эту щупленькую, немытенькую. А соблазнительную, красивую…как быть, думаю?
Всё она поняла. Умная, жизнью тёртая…

Тут Великий перевёл дух, значительно этак помолчал, поглядел на меня и, перст воздев, что, как правило, означало у него нечто чрезвычайное, произнёс то, ради чего былину плёл-выпевал:

– «А ты меня не боишься?..»

– Вот, вот что она у меня спросила, вот что она мне сказала! – торжествующе, даже как бы восхищённо молвил Великий.
– Ты понял? Она же прочитала мысли мои! Она добрая, знаешь… всё поняла, и всю  свою жись мне в ту ночь рассказала…
Родня у неё богатая была, воры один к одному. Но сильно пьющие. И пропили почти  всё своё хозяйство – фабричку деревообрабатывающую, которую сумели оттяпать у государства в лихие годы, приватизировать. Дом хороший выстроили, на территории двора и  поместилась фабричка эта. Доходы хорошие были…
  А потом померли родичи, сгорели один за другим. Водяра палёная сплошняком катила в те годы. Осталась от всей фабрички не то пилорама, не то циркулярка. И вот она, дурочка, крутила её, напившись – от не хрен делать, от скуки, от отчаянья, одиночества,  безработицы. Сама ведь попивать начала, увлеклась… детей не завела… дом за долги ушёл. Сарайка до поры оставалась, и только. Вот она и крутила спьяну да сдуру эту хрень,  просто так, с визгом на всю округу крутила хреновину, которой толком даже названия не знала. Врубит на полную мощь и – радуется, дура… пока не сломалась к чёртовой матери вся эта механика…
А вообще-то родичи её, хоть и пьющие-пропащие, поняли сердцем – девчонка не в их породу пошла. Рисует что-то вечно, рукодельничает, игрушки разные мастерит, соседским детишкам дарит…ну, и определили её в художественное училище.
– «Знаешь, как я рисовала когда-то? У меня даже выставка была!..»  –  так она мне сказала. А я верю, верю. Так всё и было, наверняка так. Она, знаешь, –  чистая… душой чистая.  Да и телом…
Я ведь сбежал от неё... – горестно, непритворно-горестно вздохнул Великий – а куда сбежал, не догадываешься? И когда такое бывало, чтоб водки не допил? Никогда не бывало. А вот, стало. В круглосуточный медпункт неподалёку сбежал, экспресс-анализ по горячке сдал, сволочь я последняя... но я ещё  вернусь, вот увидишь, вернусь!..
Знаешь, худенькая, а такая, такая… утонул там, в бездонном у неё… и ещё, и ещё  тонул… и насытиться не мог… хрюкал, наверно, от сласти такой…да и вопросец этот её – «А ты меня не боишься?..» – подкосил… ну, выыще,  бредовая ночка  была…
***
«…хряк покряхтывал…»
***
  А может, жениться на ней? Найти её  и жениться, а?.. А чего теряем? Оба побродяжки, так и побредём по свету, а?..
– «Женись. Найди и женись. Так лучше. Не заразная ведь? Не боишься ведь? Да это ж теперь самое лучшее для тебя, считай, подарок судьбы… ищи, найди, женись!» – сказал я тогда ему. Сказал, получилось, в последний раз. Сказал, как приказал. Словно бы приказал умереть. Женщина, это ж земля, это же смерть. А я послал, самолично послал его к ней!..

***
Потом я сходил на ту стройку, поговорил с работягами. Они показали развалины цветастых картонных коробок, рассказали про странную приблудную бабёнку, под конец смены пробиравшуюся сюда. Ни с кем не общалась. И её никто не трогал. Молча забиралась, как собачонка ничейная, в конурку-дворец, а на заре так же молча уходила. И  всё. С ней никто не заговаривал. Чуткие люди, рабочие, понимали, человек в беде, не надо трогать. Иногда оставляли недоеденное…
 
***
О не менее странном человеке, с рыжеватыми, но уже седеющими кудерьками, никто толком не знал. Пару раз наблюдали картину – молча стоит человек у «дворца», и ждёт. Подолгу ждёт...

***
 Его тоже никто не трогал. Чем закончились эти великие стояния, так и осталось невыясненным. То ли испросил прощения, то ли согласия на руку и сердце? Непонятно. Только однажды вышла она, выползла из роскошной, расписанной всеми флагами мира  конурки, и также молча, молча пошла рядышком с ним… и всё также молча побрели они куда-то, уже вдвоём  –  ЧЕЛОВЕК с ЧЕЛОВЕЧИЦЕЙ…

***
Среди рукописей нашлись стишки, напомнившие о той странной женщине. А может, они и были о ней? Писаны стишки от лица женщины, назывались:
Апокалипсис предместья
«…тётки пили,
Пили с детства,
Пил и папа, пила мама,
Всё спустили...
А в наследство
Пеpепала пилоpама:

Вжик, вжик, вжик, вжик,
Я и баба и мужик,
Никого не люблю,
Кого хочешь pаспилю.
Где моя
Детвоpа?
Ни кола,
Ни двоpа.
Пилоpама одна,
В ней сидит сатана:
Пилит, пилит, пилит, пилит,
Кpужит, кpужит, кpужит, кpужит...
Дети были б –
Нету мужа.
Нету бога,
Нету беса,
Вот уже и нету леса,
Вообще – ничего,
Вообще – никого.
Я одна во хмелю
Голый воздух пилю,

Потому что я – Бог,
Потому что – стою
И толкаю под круг
Всю вселенную…»

***
           «Всю-то я вселенную объехал,
           И нигде я милой не нашёл…»

***
Не нашёл я ответ на вопрос – а куда он делся? Куда он задевался потом, Великий? Был, был, вещал, вещал… пусть даже бредятину вещал… и вот, нет его. Куда девался? Один ли, с подружкой-побирушкой своей?.. Чушь, чушь. Домыслы. Всё, всё в тумане, всё в сизом рассветном дыму… куда? Никто не скажет, никто не ответит… никто...
                Да так ли уж никто?
             
             Отвечаем решительно: ни-ку-да! Как самый настоящий Великий, он и ныне, и всегда  действует в ином измерении. Он почуял раньше других – назревает на земле новая порода, целая новая раса синтетических людей, которые уже и не очень-то люди, скорее  приложения к проводам, кнопкам, сетям. Узкоплечие, без мышц, без малейшего различия половых признаков, долговязые, этакие «гидропонные огурцы» с наушниками в ушах, с глазами, упёртыми в гаджеты, существа…
       Передвигаются сами по себе, перекрёстки по навигатору переходят, ничего вокруг не видят, людей не замечают ни на улице, ни в метро…
                Он понял – пора уходить. Холодно среди них.
            Он жил – настоящий человек – Словом! Светящимся и пахнущим восхитительно, невероятно, веющим осеннею плодоносящею яблонью Словом!..
             И понял Великий – нынешние существа находятся в состоянии мутационного переходного периода… переходного – куда, во что переходящего? Не скажет никто. Великому было с ними не по пути. Эти новые синтетические существа всё более становились обдолбанными Числом, и всё менее пронизаны Словом, его запахом, кровью, силой…

***         
Великий ушёл…

***            
              Мы ещё встретимся, знаю. Это будет мир блаженных, чистых  – очистившихся на земле, прополоскавшихся в её щелочах и синьках до ангельской белизны, до небесной глубины, голубизны, сбросившие мглу греха…
             Да, он был, он пребылвал в этом измерении, Великий, и нами была предпринята лишь только попытка реконструировать судьбу, записи и записки. Пусть отрывочные, ну так, – великие же, о Великом же!..
 Ну так, – золотинки огненного слитка Великого не пропали ж!
                Не-е, не пропали…
…………………………………………………………………………………………………..
…………………………………………………………………………………………………..
…………………………………………………………………………………………………….
P.S.
…и спросил я однажды Великого, в самом разгаре его «творческих подвигов», в пору усердного ваяния частушек, россказней и всяческих прочих сочинялок спросил:
– Ну что, что такое вся твоя жизнь…нелепая твоя жизнь? Почему у тебя всё так странно, нескладно, неуклюже… почему не как у других? Уважь, дружище, окажи милость, сформулируй кратко. Ты ведь мастак, не одни размышлизмы наворачиваешь, ты и афоризмы ведь толкать не дурак…–  вот что оно, что такое вся твоя жизнь?
И был мне ответ:
– Кратко? Три короба. Три короба вранья – вот вся моя жизнь… только на трёх коробах-то жизнь не кончается. Ты бы спросил: а что такое творчество твое,
 Записи твои – что такое?
И я спросил. И был мне ответ:

– Четвёртый короб…

И лишь теперь, спустя многие годы, осознал я, что всю эту книгу можно бы и не так просто назвать: «Певчий Гад. Сага о Великом». Но и ещё:

Четвёртый Короб
…………………………………………………………………………………………………….
…………………………………………………………………………………………………….
…………………………………………………………………………………………………….
                Четвёртый короб.
       
                Часть вторая книги «Певчий Гад».

(Дополненная фрагментами из «философских» и прочих тетрадок, разрозненных рукописей, «салфеточек»… обрывками мыслечувствований Великого)


1.
***
…мерцающая, машущая громадными ресницами-крыльями бабочка сотворила такой кульбит в осеннем воздухе, что лишь где-то в геологических разломах земли можно, пожалуй, отыскать ещё следы катастрофы, глобального излома  всей земной судьбы, а не только множественных переломов бабочкиных крыльев. И там, в разломах, увидеть огромные золотые слитки, припорошённые землёй – слитки, гнездившиеся в душах человеческих…  а теперь, кажется., никому уже и не нужные…

***
С годами человек становится – лесом. Темнеет, стареет… вконец изолгавшись  –  виноватится… зарастает сухостоем, морщинами, мхом, грибами… и всё что-то ухает там, далеко-далеко, в самой потаённой его глубине… то ли сердце, то ли филин…

***
…но что же делать мне, Неандертальцу, в вашем космическом захолустье, в    провинции, в изолгавшейся вдрызг цивилизации, где-то на отшибе Млечного Пути? Что мне делать с тобой? С бесконечными вами, притворяющимися тобой, обманывающими, возрождающимися, нарождающимися?

***
…про Альфа-Центавра ни слова в Писании. Чепуха это в объеме Божественного, все эти Альфы, Беты, Тельцы, Андромеды…
Там, в Писании, и Земли-то немного. Художникам вообще места не нашлось. Сеять, рыбачить – тоже мелочь. Хотя и рыбари, и блудницы, и мытари есть. Были ими, пока не Встретили…

«Уловлять человеков» – вот объём!  Небогатые люди, слыша Слово, бросали  сети, веками кормившие их, шли за Ним, уловляли человеков. Вот Объём, вот задача!

***
…да само небо нечисто перед Богом…

2.
***
Когда родился, людей на земле было в диапазоне (плюс-минус) что-то в вроде
2-х миллиардов. Полвека и – перевалило за 7. Выходит, миллионы лет человечество с трудом карабкалось по арифметической прогрессии, а за одну мою, ещё даже не прожитую жизнь, перескочило на шкалу геометрической прогрессии. А не взбунтуется ли  планета? Не затребует сброса? А ей и надо всего-то – чревом крякнуть, вулканом пукнуть, цунами  вздуть…
Вирус ждёт, война ждёт, стихийное бедствие… трудно Планете, больше 12 миллиардов не вынесет, подсчитано учёными. А они, эти 12, не за горами. Перераспложение – вот угроза. «Плодитесь и размножайтесь»? Да. Но до какого предела?

***
              …да и к чему столько двуногих? Задуматься бы «наверху», в правительстве, поставить срочную госзадачу архитекторам: полностью перестроиться, отказаться от небоскрёбов, роскошных билдингов для воров, бандитов, шлюх, изменить в корне строительно-архитектурное сознание.
               Россия велика,  лесов, рек полно… почему не научиться строить прекрасные землянки? Не те сырые норы былого, а именно архитектурно выверенные проекты: полы с утеплением, крыша стеклянная, особые отопительные приборы… и всё это в чудесных, способных прокормить людей лесах, близ водоёмов.
Подвести коммуникации, и, чёрт возьми, устроить этакие суперсовременные посёлки-землянки. А то и города.  Лес бы кормил, река б кормила-поила… и у ворюг-чиновников ничего из бюджета клянчить не надо, унижаться. А зачем? Река – рядом, пашня – рядом, лес – рядом…
Вот – путь Геракла в новой реальности!

***
Золотой олигархат мира думает: и зачем столько двуногих? Миллиардишко нас, мироедов, и будет. Хорошо будет. Кто работать будет? Роботы будут. Мироед трудиться не выучен…
А-а-а!.. Туши свет…
Человечишко – дрянцо. Сказано сильными. Сказано – сделано. Есть лаборатории, докторишек в избытке. Вирус возбудить – па-ажалте. Бомбёжок не надо. Ну, миллиардишко паразитов, и хва, и хва.

***
…огромная серая Скала, уходящая в море, омывается морем. И, оказывается, – она медленно движется! Она даже иногда выступает из воды, но этого пока не видно, ибо она, Скала, живёт в своём – по-настоящему огромном – времени и ритме, а мы в ускоренном, суетливом. Мимо нас вращаются со свистом планеты, спутники, астероиды.
У нас – другое время, и мы, маленькие, как амфибии, плещемся в мутных водах.  Потому и не видим  Смысла. А она-то, Скала, и есть – Смысл. Смысл Жизни. И, если вглядеться, там тоже блеснут золотые вкрапления. Если пристально вглядеться.
 Так и звучало это во сне – Вот Смысл Жизни…

***
Смысл? Смысл в том, чтобы Скала рассыпалась, стала песком, вечное умирание продолжилось в разрыхленном, успокоенном виде. А ну, как песок снова соберётся в Скалу? А ну, как заблещет крупицами? А ну, как змеисто-ползучие, с тихим шорохом и  шипением наползающие на Скалу корешки снова расколют её?..
Как же всё это печально, старо… непреодолённый и, видимо, долго ещё  непреодолимый хаос царит над Скалой, которая – Смысл, и смысл покрывается трещинами, а потом раскалывается. Зачем? Где «Ценностей незыблемая скала», по слову поэта? Да нигде. В яви – нигде. Если где, то нечасто. Да и в нечастом – сомнительно. Под вопросом.
Здесь всё – под вопросом.

3.
***
           Начитавшись античных преданий, восхитился Великий самым циничным мыслителем древности. Надо же так! – Возлежа у портика, на людной площади, ещё достаточно молодой Диоген, поглаживая живот, а потом запуская руку в промежность, орал от счастья или оргазма –  настоящего или театрального, теперь не разобрать – орал и приговаривал при этом:
                «Ох, если б вот так же, поглаживая живот, утолять голод!..»
    
***
Старый-старый, старый старик Диоген…

***
Диоген Синопский, циник, по философской фене – киник, умер в глубокой старости. Миновавший вершину славы, растерявший большинство учеников, он умер в один день с молодым владыкой полумира Александром Македонским.
А как Македонский восхищался Диогеном! В ответ на хамство знаменитого циника, которое иному стоило б жизни, владыка лишь взглянул на солнце, усмехнулся и молвил:
– «Не будь я Александром, я бы хотел быть только Диогеном».
А Диоген ничего особенного не сказал Александру, посетившему его в любимом Диогеном месте – в Крайнеоне, кипарисовой роще близ древнего святилища Афродиты. Там, где в повальном пьянстве и философских  беседах проводили киники золотое время.
Пили философы во главе с Учителем, возлежа на траве, пока не засыпали от ристалищного умствования и перепоя….
Нет, ничего оскорбительного Диоген не сказал. Просто выразил царю неудовольствие от того, что на своём громадном коне Буцефале тот заслонил ему солнечный свет. И на царственную милость: – «Проси у меня что хочешь, мудрейший», ответил, лениво поглаживая живот,  уже переполненный вином:
– «Не засти мне солнце». И всё. Сопровождавшие царя кавалькады оцепенели от ужаса. Один только Александр оценил эти слова, понял – перед ним равный.

***
Умер Диоген печально, практически в одиночестве, тогда как смерть царя оплакивала вся Эллада, в тот же самый день. К одинокой могиле философа пришли на закате лишь пять согбенных старцев – бывших его учеников…

***
Хороша старость на воле. Плачевно умирание в городе. Печально. Телевизор – последний собеседник умирающих горожан.
Толстой мечтал умереть, как тот крестьянин, лёжа в поле, на борозде, слушая прощальную песню жаворонка с поднебесья…
Шикарно! Граф любил шикарное. Хотя и стыдился.
Ну, какая в городе борозда? Автострада, разве что.
Приляг на неё, погляди на самолёт в небе, послушай мат «бомбилы», с визгом жмущего на тормоза, спасая твою, опостылевшую самому себе городскую старость…
Городская старость – голова профессора Доуэля. Остальное отсутствует. Да и  не больно нужно это остальное. Есть память…

***
                Память свежее жизни…

***
4.
                Световой сквозняк

…вдоль бульвара, благоухающего сиренью, бредёт в поликлинику ссутулившийся человек. Он ничего не замечает вокруг – ни сирени, ни котёнка, свернувшегося клубком под сиренью. Он в предчувствии дурного диагноза, вдобавок  тёмная туча пригнетает к земле…
       И вдруг: косой солнечный луч резко прорывает тучу и бьёт, прицельно бьёт по тому самому кусту сирени, под которым лежит, свернувшись в клубок, дремлющий котёнок, и остаточным излучением задевает человека.
Благоухающая сирень, тоже придавленная тучей, распрямляется и распускает серебряно сверкающие лепестки. Котёнок поднимается на лапки, глаза его, промытые солнцем, ясны, веселы, и через мгновение он начинает сумасшедшую скачку под кустом.
Играет с солнечными пятнами, пытается взлезть на сирень, а сирень… она уже распустила чары не только на котёнка и птиц, задремавших на ветках, но и на идущего вблизи скорбного человека…
Мгновенье – и спина его распрямляется. Он изумлённо озирается вокруг, он чувствуёт: произошло что-то необычайное, ему почему-то радостно. Беспричинно радостно!
Это надо записать, не забыть записать после приёма у врача. Он же поэт. Связан со Словом…

***
Человек ещё не догадывается, что Поэзия коснулась его в последнюю очередь. Вначале осенила сирень, потом котёнка, а с ними и всё бессловесное – траву, землю. И только потом его самого. Пусть не с такой силой и ясностью, как всё бессловесное, но если человек сумеет не забыть это мгновенье, не растерять его по пути к приговору, а выразить в Слове, пусть хотя бы частично, остаточно, то это будут уже не стихи, пронизанные смыслом, а – Поэзия. Поэтическая Мысль. А это так редко, так редко…
Поэзия – световой сквозняк, блуждающий по вселенной, насквозь пронзающий мироздание, а не одного только, возомнившего о себе любимом человека, луч, блуждающий вдоль и поперёк всех миров. И главное – луч непредсказуем. Более того – беспричинен.

***
Творить словами смыслы умеют философы. Творить Мысль не умеет никто. И если каким-то образом (со-изволением?) это нетварное летучее создание – Мысль – попадает в твой мозг, тут уже дело за «процессором» – какова сила соображения и способность обработки «данных», таковы скорость и качество результата.
Конечно, склад характера, особенности человека влияют на процесс, на скорость обработки. Но главное гнездится где-то далеко, в глубинах бессознательного. А это уже  не столько область философа, сколько поэта. Поэтическая мысль вообще куда глубиннее мысли философской, «сознательной».
Небольшое стихотворение Тютчева «Есть в осени первоначальной…», считаю, самое философское произведение в русской лирике.
В нём нет философских терминов, силлогизмов, системы доказательств, но оно чудесным образом объемлет собою Истину – в человеческом объёме. В нём есть всё:  Пред-жизнь, Жизнь, и За-жизнь. И, главное, впрямую об этом не сказано. Есть только пейзаж, из которого чудесным (повторяю – чудесным!) образом вырастает всё это, и обволакивает душу всепониманием  сущего. Это и есть Поэтическая Мысль, способная дать фору любому философскому сочинению…

***
Вот клич-завет поэтам – «Не гонитесь за смыслом! В стихах смысла нет!..».
А что есть?..
Есть всё. В настоящих стихах, которые иногда восходят до высот поэзии, есть нечто гораздо более ценное, нежели смысл, в них есть – Поэтическая Мысль. Собственно, она одна и озаряет душу. Здесь грань между Поэтической Мыслью и смыслом.
Смысл оставьте философам…


***
Но если человеку каким-то редкостным чудом удаётся уловить и заключить в строках – между строк – поверх строк – световой сквозняк, это уже навсегда. Это уже не стихи, это уже –  Поэзия. Вот грань между Поэтической Мыслью и смыслом! Смысл – философам. Деяния света – людям. Высокий (Поэзия!) свет…
Он-то, этот высокий свет,  и выпекает огненные кирпичики в душах человеческих. А человеки  гоняются за смыслом, как дворняги за брошенной из окна обглоданной костью…
Смысл – из сознания. Поэтическая Мысль – из океана бессознательного, из самой
древней и протяжённой реки.

***
     Человек  догадывается… человек догадался… световой сквозняк…

5.

                Из «КОСМОБРЕДНЕЙ» Великого:


              …соседи-старички на осеннем солнышке, недалече от голой, сладко дымящейся пажити, в своих огородишках, расцвеченных вяловатыми, уже осыпающимися подсолнухами, толкуют друг с другом через плетень, лузгают семечки, выдирая по ходу зёрнышко за зёрнышком из перезрелых «солнушков-подсолнушков», перемалывают слухи, сплетни, толковища из «утюга»… а между «делом» нет-нет, смертушку поминают.
Поминают, поминают, поминают…  золотишко, в жизни утраченное, поминают, души иссохшие, ровно злат-листок, поминают… а всё живут себе, живут. И помирать не собираются. Правильно живут.
А где оно, золотишко? Поди, не совсем  пропало. Ну, повымывало из души золотинки, а на что Океан? Ничего, ни огненной золотинки не пропадёт, всё сольётся в золотые кирпичики, дай срок. А может быть, если приглядеться – всё цело?
Ничо, ничо…
Вроде так, между «делом» поминают смертушку… мечтают кто, где, с кем будет лежать. Ласково так, уважливо поминают. Не шуточный, однако, предмет, а подшучивают, подъелдыкивают дружка дружку. Кокетничают со смертью.
На грани, на Божьей грани.
Ничо, ничо…

***
…вверху – свежая крона. Посередине – ствол.  Мощь. Крепь. Опора…
А в итоге – стройматериал. И видится в итоге только это – стройка, стружка. Красивый
буфет, полочки, стулья...
А в подоснове всего – корни. А что там вызревает, в глубине, как медленный яд в змеино переплетённых корнях, как мёд в подземных норах и дуплах? Жадность, жирность, страсть…

***
…Рост, вызревание – вот что ещё, кроме зависти и мужества, движет. Куда движет? Чёрт его знает! Движет.
Особенно сильно движет великим. Великаном. То есть – дитём. Тем, в ком огненный кирпичик ещё цел, не растаял.
Растает, расколется – золотой только блёсткой просверкнёт и – в Океан: по канализации, по унитазу, по родниковому, или, в городах, мутному дворовому ручейку…
Жадность, жирность страсть. Сила! Это движет.

***

…поднебесные, кровищей изгвазданные, зажатые планетой, атмосферой, – Вечные? Вечные.
Попадают во Время, как в мухоловку. В мухоловке начинают искривлять, корёжить Вечных. – Искривлять, истощать, овременивать вечное. Искривление Замысла благодатно, так выходит? По человеческой видимости – так.
Часть Замысла Божьего о человеке? Испытание Временем? Так. Похоже, так…

***
Рай… где он, Рай? Ау-у, где, миленький? Скрываешься-таишься, где?
А – за точкой Большого Взрыва. За пределами Пузыря. Какого? Известно какого –   Общемирового Пузыря. Пучится там, за пределом видимого-знаемого.
А возьми и пронырни – скрозь. Вот так, запросто, скрозь воронку песочную,
скрозь иголку, скрозь евангельское, скрозь  игольное, скрозь ушко. Получится? Да
кто ж его знает. Каким-нито чудом изловчись, пронырни.
И – за воронкой.

***
           Рай… Пузырь… прорви «Пузырь», окажись ТАМ. Пропустят? Да кто ж знает! Старайся, старайся. Туда, сюда, обратно…
А примирение с маятником мира, ёшкин кот, – смирение. Сиди, не рыпайся. Сиди здесь. Не долбись, как баран в чужие ворота,  во всякую дрянь Альдебаранов, Орионов, туманностей. Сроки придут – объяснят. Без туманов, формул, расщеплений.
Смирение. Приятие божьего мира. – Никуда! «Космология» – тут. Гнев, примирение, гнев. Вот те и вся космология…

***
Страдает плоть. На земле страдает. И кости, и пакости, и мясо, и всё…до слёз, до скрежета зубовного. Больно. – Плоть окружает душу, берёт на себя натяжения мира.
А что душа? Олимпийка. Смешны ей страдания плоти. Верхоглядка. Верхолазка. Душа подвижней, окрылённей корневой, жилистой, скорбно лепечущей на ветру плоти.
           …белые, белые мотыльки детства, шумно и бестолково налетающие на весенние, тёпло-пахучие, жилистые тополя с ещё едва развернувшимися, клейкими листочками…

***
Душа – кровосмесительница! И – отчаянная трусиха. Боится всего,  даже того, что цветущая человеческой спермой, тополёвыми выбросами плоть разбрасывает семена повсюду, на всякий случай с переизбытком, куда угодно, хоть в расщелины скал!
А потом длится, длится, длится... битва новых семян и древних камней – перетёртых веками в песок, познавших многое медленным своим, окаменевшим, мощным и тяжким, непостижным своим умом…

***
…те семена, что не сжёг огонь,
Воздух взметнул, понёс,
На землю, как на руку, как на ладонь,
Роняя и вкривь и вкось.
А те, что выронила рука,
К себе загребла река.

Утёс прибрежный стоял в реке.
Точила глыбу вода.
Огни и воды – накоротке.
Камню – беда.
Молнии, ливни… старый утёс
Трещинами оброс.

В трещины камня ветер набил
Влажные семена,
И дрогнул камень – в расщелине ил
Выкармливал ветвь, она
Корнями рылась у камня в тылу
И – расколола скалу.

Корни, как раки, на берег вползли,
И зарычали в земле.
Гора песка взросла на мели
Памятником скале.
– Я победил! – Величав и туп,
Ухал дуплистый дуб.

Минули годы. Вошли века
В медленный круговорот,
Руины камня – волны песка
Дуб окружили тот.
– Кто победил? Ответь на вопрос… –
Тихо спросил утёс.


6.

         Отрывки из поэмы в прозе Великого «Воронка»

…я, видите ли, должен совершить поступок! А почему должен? Кому я, собственно говоря, должен?  Я абсолютно никому ничего не должен. Я не просился, меня сюда затолкали, как вонючую паклю в какую-то мутную дыру…
     Я не хочу быть в дыре, я её не люблю, не зря же меня отсасывает отсюда, недаром  зеленая воронка кружит и бросает меня по тягучему, дивному полю!..
               Но я боюсь. Мне страшно погибнуть. А значит – окончательно вытолкнуться из дыры? О, я её люблю, я её обожаю, я наслаждаюсь этой дырой! Ну, пусть вонючая, ну, пусть опасная, но она же – моя, я же – здесь, я же – в ней!..
               Мне почему-то надо побыть здесь. А кроме того, сохранить достоинство местоположения. Ну, пусть не достоинство, видимость. Зачем-то и это надо, хотя это не моё, не до конца моё, совсем капельку моё – все эти придуманные не мной, невыносимые правила, правила, правила… Я что – цифра в таблице? Я – Логос, древлегоглагольно ветвящийся Логос! Аз будет. Аз был. Аз есьмь!..
Вихревой объект! Если угодно, шаровая молния. Меня не уловить. А вы, сволочи, тёмные скоты, – ловите, испошляете такое высокое, такое непознанное!..
 Да-да, это так, меня опошлили, искрутили, изнасиловали, подчинили своим  бредовым законам. Взглянули бы, ужаснулись – что вы со мною сделали, гады!..
Но вид-то я сохранил! И ещё кое-что помню. Я могу себя восстановить и –  воссиять!
     Но для этого надо дотерпеть, выкрутиться из положения.
А положение аховое…

***
О зелёное, зелёное поле! Сказка моя, наваждение моё, зачем так долго мучить меня, взвихривать, вдруг отпуская – разрешая помахать серым лоскуточком на воле – и опять, опять в дыру? О зелёное, жестокое счастье! – Даже серым, вонючим, и всё-таки сопричастным Всему, изнывая, колеблясь на тёплом ветру, разматываясь по силовым линиям – Быть!
Да! – Душа знает что-то ещё, она ведь не только на земле, в травяном космосе, в теле земли, в теле тебя самого, – неведомо где…
Боится она за тебя, плачевного, для чего-то здесь нужного! И только ждёт часа. Помучайся, поживи ещё, послужи – умоляет она. И я служу. Я унижен, растоптан, загляните внутрь – отшатнётесь! Но я держусь. Главное – продержаться! Любой ценой. Меня воткнули – и я держусь.  А оправдания я найду. Не думайте, что вы меня раздавили. Я силен и вонюч, вонь ведь очень сильна, энергия вони тоже энергия мира, её понизовая мощь. О-ля-ля! – я силен, изворотлив, как бес, и я ещё послужу.
                О зелёное, зелёное, дивное поле!..


7.
                Отрывок из утраченной драмы «Пароходик»

…мы стояли на палубе, мирно накрывшись зонтом, смотрели на мутно-серые волны, лениво вздымавшиеся за бортом, злобно спорили. В очередной раз выясняли отношения.
И сели-то на пароход лишь затем, чтобы изменить обстановку. Осточертело
ссориться в четырёх стенах. Вот и сели на полупустую в ненастный день рейсовую калошу, шныряющую туда-сюда по мутным водам.  Зачем сели? А так.
Только бы не давили стены, обросшие паутиной воспоминаний,  намечающих  пути к примирению. На нейтральной территории вели мы себя иначе. Совсем иначе. Стояли твёрдо. Гордо. Переругивались, доказывали правоту. Ты мне, а я тебе. 

***
     …а вокруг нас похаживали типчики. В бежевых плащах, в серых велюровых шляпах, в  чёрных очках, которые опускали на нос рычагом большого пальца, когда хотели что-то рассмотреть. Почему-то особенно их привлекали оконца полупустых кают. Переломившись в пояснице, приникали к потным окнам, высматривали помещения…
     Да я бы их и не заметил. Тем более, что униформа подчёркивала их безликость. Но именно безликость и навела на  догадку – а, может быть, здесь не типчики, а всего лишь один, веерно распускающийся тип? И ходит во множественном числе? Много ничего – по сути единственное ничего.
     Пёс бы с ними.
Но серые дылды шастали. Как назло, шастали именно вдоль тех перилец у борта, облокотясь на которые мы стояли. Ходили, независимые,  –  независимость так и пёрла из квадратной мглы ихнего взгляда. Впрочем, взгляда не было. Безучастность проступала из мглы антивзгляда. Мгла функционировала в качестве заменителя взгляда.
     Шут бы с ним со всем, но какого дьявола они (или – он?) кружили? Вели себя вызывающе. Хотя безучастность не могла ничего вызывать. Кроме отвращения, конечно. И ещё – они становились назойливы. Кружили, кружили, кружили…  как осенние мухи. Только что не жужжали. И всё дольше, всё дольше заглядывались в оконца в кают, и, что самое противное, в нас…
     Я был зол, раздражён сражением, поисками единой, не существующей между двумя правоты. И – не выдержал. И, чтобы разрядиться, поставить точку, пусть даже безобразную кляксу – двинул верзилу. Ребром ладони, окостеневшей на холодке,  двинул по шее первого попавшегося. О последствиях не думалось. Просто двинул по загривку…
     И – содрогнулся от отвращения.

***
…на родном полурусском вокзале
Мне почти что по-русски сказали
«Карабас-барабас» и «шайтан».
А потом угощали «аракой»…
А потом – упоительной дракой…
А потом похвалили – «Братан!»

***
Атлетически сложенный малый (очень немалый!) вжался в плащ, точно улитка в домик,  виновато пригнулся. Не обернулся, не посмотрел на обидчика. Молча подобрал  вещички: шляпу, очки. И, не оборачиваясь, водрузил на себя. Сутулясь спиной, виноватясь плечами, в которые вжалась диковинная башка, сомкнувшая воротник плаща с полями шляпы, побрёл к своим. Те, столпившись у рубки, молча курили. Побитый приблизился, втёрся в толпу. Ему поднесли горящую папиросу. Он подсосал жару, и стал попыхивать ещё одним красноватым огоньком в сгустившихся сумерках…
    Ты, стерва, тогда восхищённо посмотрела на меня, прижалась ко мне. И многое простила. Но…

***
Моя, мгновенно обретённая правота тут же утратила остроту. – За что боролись?
     Впрочем, я ещё забоялся, а не сведут ли с нами счёты на выходе?
…пароходик мягко ткнулся бортом в подвешенные к причалу протекторы. Подчеркнуто нагло я растолкал плечами всю эту безликую тварь, пробиваясь к трапу. Держась за руку, ты влеклась сзади и – я это с подленькой радостью отметил – твоя прелестная ручка тонко подрагивала в моей…
     Бежевые, которые видели нас, предупредительно расступались. А те, кто стоял к нам спиной, только покрякивали от моих тычков и отходили в сторону…
    
***
                Вот такой был у нас пароходик…
.
***

8.
…а в начале были – Весы. Золотишко взвешивали, брюлики. Потом дошлые евреи, пристально присмотревшись к роговому дереву, к его стручкам и зёрнышкам, допёрли дивной своей,  избирательной своей  наблюдательностью, всею чуйкой своей в нежном подшерстке – да ведь любое зёрнышко в стручке рогового дерева весит ровно столько, что и соседнее зёрнышко! Абсолютно столько же, сколько в любом стручке. Взвесили многократно на тончайших весах.
               И – сделали выдающееся открытие, и сумели утвердить в целом мире  непреложную меру: каждое зёрнышко – это ровно карат. Брюлики и доныне мерят каратами, то есть теми же самыми «роговыми» зёрнышками, что и тыщи лет….

***
…большевики ничего не скрывали: действовали по железным зако¬нам, ясно декларировали цель. Ясность и подвела. Они себя – обнаружили. И проиграли довольно-таки скоро.
Нынешние оборотни темнят. И потому страшно… вяз¬кое, оборотническое начало избудется нескоро. Они гладкие, как яйцо, не ухватишь. Делают и говорят правильно, только людям хуже и хуже. А правят именно они, оборотни.

***
У японцев есть притча о страннике, которому на горной дороге
повстречались разбойники. Он взмолился – пощадите, люди добрые! Они засмеялись: это мы-то добрые? И провели ладонями по своим лицам, которые тут же стали гладкими, как яйцо – без глаз, ушей, носа, рта…
Странник, закричав в ужасе – «Демоны, демоны!..», кинулся бежать.
Удалось оторваться. Скатившись по горной круче, побежал в поле, наугад, в полной тьме… и вдруг, наконец, во тьме блеснул огонёк.
Он подошёл ближе, и понял, что спасён: у реки разводили костёр добрые люди, рыбаки. Они накормили, успокоили странника, и он рассказал с какими оборотнями повстречался на горной дороге. Кто-то из рыбаков переспросил странника: а как они такое делали? Странник повторил жест. Тогда один из рыбаков переспросил: вот так? – и провёл ладонью по лицу. Лицо стало гладкое, как яйцо…
Что стало с тем странником? Не хочется вспоминать.

***
…обернуться на неотступные шаги по пятам, когда чуешь недоброе, значит встретиться с оборотнем, колдуном, нечистью. Он может идти и навстречу, но пустые глаза, чаще всего разномастные, сквозящие нездешним холодом, скажут за себя. Тебе не причинят видимого вреда, но будь готов к битве с неизвестным, и потому страшным.
Древние носили чеснок с собою. При встрече с оборотнем просто показывали ему головку. А если не было при себе, кричали трижды в рожу колдуна: «Чеснок! Чеснок! Чеснок!» и показывали дулю. Тот же, по сути, чеснок…
Нечисть отступала.
.
***
…оборотень – явление иных измерений. Что его вытолкнуло сюда, не вполне ясно. Потому и тревожно, потому и безнадёгой припахивает: это «игра» на чужом поле, по непонятным законам. Тут если не изымут всё золотишко, крупинки отщипнут, отщипнут, отщипнут…


9.
Геракл  не воровал огня. Он его вообще не признавал, как человеческую субстанцию. Ел сырую пищу, лесную, земляную. Ходил и спал голый, без шкур, содранных со зверей. Обогревался теплом внутренней энергии.
Последуй люди ему, а не ворюге Прометею, в процессе эволюции выработали бы  внутренний огонь, подключились напрямую не только к солнцу, но и к «Великому Свету Неосяжаемому» из преданий о Голубиной Книге.
            А так… путь ворюги Прометея. А за ним, вместе с ним – все ворюги в итоге, как потомки. Потомки Великого Вора…

***
    …а ну, сыщи-ка  обьясненье бреду,
    Свяжи в одно несообразность эту:
    Итак, в Начале было – Воровство!
    Закон – потом…но это значит, в зоне
    Все мы?!.
    И на  т  а  к  о  м  стоим Законе,
    Как вор в законе, все, до одного?..»

***
…камень – большая сила. Неандертальцу камень был великой подмогой. Позже и кроманьонцу. Разница в том, что неандерталец любил большой, гранитный или базальтовый камень, пригодный для изготовления оружия, орудий труда, а кроманьонец больше любит бриллиантовый. Пусть и не такой большой. Кроманьонец за камушек готов своё сердце отдать. Неандерталец – чужое вынуть. Сердце мамонта, вепря.
И вовсе не от жадности или ненависти к мохнатому зверю – для пропитания себя, племени, жён, детей.
Кровь… везде кровь…

10.
Огромный Адам… потом большие великаны… потом крупные ископаемые…
Потом неандертальцы. Они крупнее кроманьонцев. В сравнении с кроманьонцами неандертальцы – великаны. Последнее великаны…
Шло изменение объёма. Ширилась Мораль. Сужалась Нравственность. Сужалась, сужалась, сужалась… и – зашипела, как шипит морская пена в горловине потока…
Вырвалась из горловины – хлынула в Океан. А там…

***
            А там всплыл из мутных океанических глубин страшный закон: больше информации – больше неправды. Наитупейший, наиглавнейший, наиточнейший закон информатики:
                «Чем больше, тем больше».
            Не лучше, а – больше! Зачем? Чёрт его знает. Чушь собачья? Чушь. Сопи, бледнолицый брат, посапывай. А что ты ещё можешь теперь? Всё равно попался. В океан информации. В плен Числа.
             В Числе, как в раскалённой коллоидной массе, таяло главное, – Слово…:

***
       
Первичность Слова у Христиан. Первичность Числа у мусульман. У арабов – арабески, девять чисел, в которых заключена тайна мира (в их комбинаторике). Тайное Имя (Слово) Бога – вот поиск Библии. Тайное сочетание чисел – поиск Ислама. Число сухо, деловито, подтянуто. Слово более влажно. Но что первичнее? Число ведь тоже надо сначала назвать словом, хотя бы мысленно.

***
Птица Ангел…

***
Битва Слова и Числа – вот последняя, нынешняя битва земных цивилизаций. Вроде бы невидимая ещё, но она – Главная Битва. И, кажется, Число пока лишь укрепляет свои позиции в этой Битве. Укрепило уже, хотя бы в области виртуальной. – Вся компьютерная технология основана не на Слове, а на Числе. Точнее, на части Большого Числа – на двоичном числовом коде работают все технологи мира.
Вся всемирная паутина, основанная на этой двоичности чисел, опутывает мир, и Слово словно бы отступает в тень, сдаёт позиции. Всё толерантнее, смиреннее ведут себя христианские конфессии, всё активнее исламские. Особенно ветви радикального Ислама. Почему люди этих ветвей Ислама не боятся смерти, как некогда первохристиане? «Пояса шахидов» - это бред зомбированных, обдолбанных или насмерть запуганных дурочек? А может быть – предвестье новой какой-то эры? Ничего не понятно. Или не понято.  Битва ещё роется в корнях цивилизаций… и вдруг – взрывается… терактами, поддонными вулканами…
Да, Словом, точнее, – словами заполнена всемирная паутина, но в её основе всё равно – Число. Хотя бы даже такое, невеликое, но мощное – частичное, двоичное число…

***
…время Слова и Числа. В планетарном масштабе – одно и то же время. Хотя на разных континентах, в разных конфессиях совершенно различное.
            Первичность Слова у Христиан. Первичность Числа у мусульман. У арабов –
 арабески, глиняные расписные таблички с девятью начальными числами. Здесь, по восточным поверьям, заключена тайна мира. Зашифрована в комбинаторике подвижных чисел.
Тайное Имя (Слово) Бога – поиск Библии. Тайное сочетание чисел – поиск Ислама.  Отдельно от всех – извилистый, тёмный и потому жутковатый поиск Каббалы.
Только что первичнее? А вот так – и то, и другое. Вместе. Называемо, именуемо всё. Положим, главное – Число. Но ведь его тоже надо сначала назвать словом, хотя бы мысленно. А возможно ли Слово назвать, обозначить, именовать Числом?
                Загадка для ангелов.…

***               
            …а каббалисты из Числа сотворили нечто… что?..

***
                …Птица Ангел…

11.
Зхо… эхолалия памяти, – гулкой, словно скачущий в глубине ущелья звук. Глубина памяти, её неизменяемость имеют природу таинственную.
Вот, например, что такое русская песня? Русский узор и орнамент? Русский национальный наряд? Почему светская одежда сотни раз меняла моду и фасон, становясь то немецкой, то французской, то длинной, то короткой…
А национальный наряд – с его узором и орнаментом, цветом и вышивкой – словно бы дан свыше. В неизменном виде шагнул прямо на современную сцену, как  самовыткался откуда-то, из несказанной языческой глуби.
Где оно, это таинственное «Время Оно», где формировался наряд, ритуал и обычай? А главное – сам характер народа! Он, как упругий атом, скакал по излогам эпох, по скальным пропастям столетий и оставался всё тем же «атомом», неделимым и неизменным по определению.
Держало его в целокупности не столько знание о точном Времени, но – гулкое эхо памяти о тех туманных событиях, когда праславянская биомасса, кочевавшая по континенту,  сгруппировалась, осознала себя народом и отыскала, нащупала, явила себе и миру великий ритм песен, былин, узоры, расцветки одежд.
И потом уже никогда, невзирая на барские чудачества, не изменялась по сути – не изменяла себе. Эхо Памяти не дало стереть себя с лица земли.  Как  все великие цивилизации на планете.

***
«Когда человек узнает что движет звёздами, Сфинкс засмеётся и жизнь на земле иссякнет» – эта надпись на древнем храме может оказаться не мистическим предостережением, но реальным дорожным знаком, «кирпичом» с заурядным значением:

«Проезд запрещён»

***            
           Или помягче: не  лезь куда ни попадя…– нехорошо, неповадно…

***
          …Гейбл у Кларка украл «Короллу»…

***
Диагноз: «Острая умственная недостаточность»

***
           …истоки ксеносенофобии, неприятия вообще  «чужих» берет начало в единобожии.
В многобожии чужих не было. Все боги хорошие  или плохие. Только не «чужие». Творят добро – хорошие. Нет – плохие.
         Все люди добрые или недобрые, только не «чужие». Творят хорошее – добрые. Нет – недобрые.
               А чужих, кажется, и не было вовсе. Все – родные…


12.
Была ошибка. Самая чёрная ошибка человека. – Грех. Человек раздвоился. Чёрный человек и Светлый Человек затесались в цельное – в то, ещё до первородного греха – нутро.
В переводе с греческого грех – просто ошибка. Но эта «просто ошибка» оказалась чернее преступления. Недаром знаменитый оратор, обвиняя другого, пророкотал на века:
«Это не просто преступление. Это гораздо хуже. Это – ошибка».
Двинулись «косяки». Чёрный человек, возгордясь, вздумал восстать над Светлым. И завязалась – Битва. Битва в каждом, самом простом и самом сложном человеке, укутанном дебелой плотью. В каждом двуногом.

***
«Чёрный человек» затёсан в каждого. Таится до поры. Не имеет права голоса и вполне безвреден, пока на него не обратишь внимание. Древнейший обряд выкликания демонов.
«Не буди Лихо, пока тихо» – об этом.
«Чёрный человек» где-то там, в межреберье, как прикованный к скалам лежит, молчит и – ждёт. Ждёт своего часа. Ты, ещё покудова свободный от него, имеешь право голоса, а он нет. Ты ходишь, действуешь, а он недвижим.
Но вот только прояви, сначала хоть едва-едва, слабость – повышенное любопытство к нему (как то, в райском саду любопытство), «Чёрный человек» начинает шевеление. Он разминает суставы, он приподнимается и делает первые усилия – пытается привлечь к себе внимание ещё и ещё. И если ты начинаешь пристально вглядываться в него – начинает бойко расти, обретать самостоятельную силу и страшную притягательность. Недаром сказано: «Если долго вглядываться в бездну, бездна начинает вглядываться в тебя».
Горе, если творческий человек начинает вглядываться туда, а пуще – поэтизировать! «Чёрный человек» перерастает Светлого, становится гигантом. В итоге придавливает всей своей чёрною массой, и – душит Светлого. Что, собственно, не раз происходило с людьми. Про всех не дано знать, но есть разяще отчётливые примеры: Моцарт, Пушкин, Есенин, Булгаков…
«Чёрный человек» убил, задавил их, подкормленный их же светлыми силами.
Они – вгляделись в него.
«Чёрный человек» затёсан в каждого. Таится...
 
***         
Чёрный человек – неверье. Обратный знак – Вера. Противоположный чёрному  «Светлый Человек» затаён в каждом, но, не окликнутый, может не проявиться. А если приложить усилия по его искоренению, и вовсе как бы исчезнет, станет подобием  океанического протея, незаметного за толщею вод: плавает себе на дне прозрачным червячком, и его словно бы нету вовсе.
Но неспроста, наблюдая за повадками океанического протея, древние греки дали это имя одному из своих богов. В их пантеоне появился один из самых загадочных персонажей – бог Протей. Он мог приобретать любой облик, любую форму, когда требовалось.
А уж какое дивное создание океанический протей! В зависимости от ситуации, он  может видоизменяться, как и его одноимённый древнегреческий бог-побратим. У него порой вырастают плавники, и он уже более рыба, нежели червячок. Всё зависит от ситуации: рельефа местности, давления водных масс…

***
Светлый Человек – совсем иное. Если человек радостно окликнул и вгляделся в своё Светлое попристальнее, Вера начинает расти и самоокрыляться. А в итоге окрылять и тебя.
Никто не разгадал тончайшей механики молитвы, да и не под силу это людям, но каждый, хоть раз искренне молившийся, замечал: вместе с молитвой непостижимым образом вырастаешь и ты сам. Ты не верил, или тебе казалось, что не верил, да и молитву-то начал без особой ещё веры, с одною только искренней страстью, мольбой о помощи… но в самом движении души вдруг ощущаешь невыразимое и непреложное – тебя окрыляют!
Ты обратился, ты заметил, и оно – ЭТО – стало расти вместе с тобой, и вот уже становится больше тебя, маленького и слабого. Но – окрылённого, но – слившегося с ЭТИМ, и потому ты теперь кратно сильнее, светлее себя прежнего, не обратившегося ещё…
Это тебе не «Чёрный человек», это не задушит, – вознесёт. Только вглядись. Вглядись попристальнее. И увидь себя не маленького и слабого, но – окрылённого, слившегося с ЭТИМ, и потому ты теперь кратно сильнее, светлее себя прежнего, хотя и не обратившегося ещё в мощного Светлого. Но всё равно, это уже не «Чёрный человек». Это не задушит, нет, – только прибавит толику в огненный кирпичик. Ты этого не заметишь. Не скоро заметишь.
Но – вглядывайся. Вглядись попристальнее в битву, ещё не в Битву Светлого с Чёрным, начни с простых чудаков, с перевёртышей – с человеков. То страшных, то не очень.

***
Перед Битвой человек красен, красив, счастлив. Тучен страхом предстоящей схватки. Переполнен, как цветущий мак, жизнью. Её не было прежде. Казалось, что она, жизнь, есть, но по-настоящему не было. И – вот она, страшная, переполненная кровью, как постоянный ток, энергией Битвы. Это не пунктирный, не переменный…


13.
А умные людишечки-та, сил нет! Ну, дети в песочнице!  Только дети жадные, а высоколобые мужи: Боры, Эйнштейны, Оппенгеймеры и проч., и проч., и проч., – бескорыстные. Человек – ноль. Ничто. Эксперимент – всё. Никакой корысти. Чистый эксперимент, нечистый… какая, на фиг, разница!  Детишки-то всё равно грязные, извалявшиеся в кошачьем дерьме, песке, глине.
– Ведёрко моё?
– Моё!
– Совочек мой?
– Ага!
– А Баба-Яга?
– Ага!.

***
А всё же – где в Писании «работники культуры»? Рыбари, мытари,  блудницы…  простые души – вот они. Они есть.
А на что Ему «творцы», твари, извитые соблазнами мира?
Нет великих скульпторов, музыкантов, художников. А ведь были. Да какие! – Это достоверно известно. «Интеллигенцией» того времени, кажется, были книжники, фарисеи, законники. Аристократами – саддукеи, не говоря уж о римских правителях. Только Он словно бы их не видел, не замечал. Весь – Замысел. Промысел. Провидение. Путь…

***
                …кривой о кривых…

***
«…откуда старинная в народе нелюбовь ко всяким кривым, извитым,  косоглазым, вьющимся сквозь века, сквозь людей... почему нелюбовь? Плохого-то, некрасивого не творили, да и назывались красивым словом: «полусветье».
Но вот что раз вычудил кривой:
«…с Луны Солнце в 50 раз ярче, чем с Земли. Там человеческий глаз не выдерживает. Так апостолы на Горе Фавор, вполне ещё земные существа, не выдержали неземного света. И пали наземь, и закрыли глаза от блистающих Иисуса, Илии, Моисея…»
Надо ж, –  на Луне побывал кривой!

***
…и на кой шут они в почёте, эти вечные тираны, авторитеты мысли и власти, облепленные, как мёд пчёлами, пророчествами? Вечная тирания пророчеств! Чьих пророчеств? Чаще всего блаженных, юродивых. А то и вовсе неотмирных.
Был на Руси провидец из провидцев. Монах, сиделец. Всем царям и владыкам точную дату смерти предсказывал – по их идиотическому пожеланию. И всё сбывалось. За что полжизни провёл в узилищах.
А один из царей чуть не изжарил его на медленном огне за одно только, что солнце взошло в день предвещанной смерти.
Уже поджог для мучительной казни дымился на площади, но монах спокойненько так сказал: «Ещё не вечер. Подожди, пока зайдёт солнце…». Царь послушался. А пополудни – помре...

***
       Кривой-то кривой, а провидец, блин! Избежав казни от царя, куда-то пропал. Вернулся  нежданно-негаданно с диковинным свитком – картой другого неба. Уверял, что побывал в другом измерении. И кривым – наверно, боковым каким-то – зрением разглядел совершенно иную галактику. Человек учёный и наблюдательный, сумел он обозначить контуры этой галактики, выделить на свитке самые яркие звёзды, светила.   
Только в 20 веке угловыми навороченными телескопами астрономы обнаружили её и, сверив с тем самым свитком, чудом сохранившимся, изумились: в целом галактика срисована «кривым» верно! Конечно, с некоторыми  погрешностями. Так ведь на то оно и кривое, полусветье-то…  а и сам-то, я-то – не кривой ли?..»


14.
                …вор… бандюк… дуры-дураки…

***
…и державно, величественно на поднебесном негативе России, как на фотоплёнке, проступил – Вор. Или разбойник. Не былинный серо-косматый вор, нет. Голо-голубой. Хищь злопедрилая, вошь лобковая… 

***
Знаменитый разбойник – герой! Кудеяр-Атаман. «Много он душ загубил…». Да чьих душ? «Честных христиан…». Но – покаялся. Но нагрешил много. Но – покаялся. Да так, наверное, мощно покаялся, что «теплохладные», обычные люди поразились силе покаяния  и запели, умилённые:

«За Кудеяра-Разбойника
Будем мы Бога молить…»

***
           Но вот ежели ты, как большинство насельников мира, обычный рабочий, служащий, крестьянин, если ты просто жил-бытовал, растил сад-огород, поднимал страну, детишек, по праздникам ходил в церковь и никого не зарезал, а потом не покаялся с усиленной мощью за кровь, то тебе приговор:
               
                «А если ты не холоден, ни горяч, изблюю тебя из уст Моих».
               
                Слова авторитетные. Авторитетнее не найти.
         
***
           Вор, бандит, душегуб, мироед, ограбивший народ, а потом на толику награбленного  накормил детдом, а потом и ещё от щедрот, вдруг сверкнувших в душе, построил церковь, – вот герой! И помолимся, за него, однако, козлы… как за того, Кудеяра…

***
            …впрочем, нонече за бандюка, особливо за ворюгу-чиновника уже не молятся. А если и молятся, так особые какие-то люди, «избранные», наверно. Образ больно поганый, уста немотствуют…

***
Кто мог найти силы подняться над собой, оглядеться в мире? Слабо. А  увиделось бы: доброе, всё воистину доброе, что к тебе обращается – на улице, в книге, в миру – это неузнанное ТЫ. В другом облике.
Не оттолкнёшь, – не оттолкнёшь себя. Другой не всегда враг. И там золотинка блещет. Только не сразу видно. Оглядись, не клюнь наживку с подлянкой. Распознаешь, трезво глянув – больно уж обольстительна…


***
…и обещаны были гордые райские кущи, и кошмарное небо в алмазах. Живых, тёплых звёзд не обещал никто. Алмазы дороже. Даже необработанные. Корявые, колючие… а сулят, вишь, райскую жизнь. Обработанные, огранённые, вправленные в золото-платину тоже сулят… да ещё краше посулы! Дурам сулят? А то... ещё как сулят,  гламурным дурам особенно, круче необработанных сулят.
                Попробуй тут не съехать с катушек. Съезжают…

***
                А что Рай?
В расхожем, в земном представлении – кайфушник с опьяняющими напитками и  тотальным полыханьем каменьев. Жратвы и женщин не надо. В таком раю кайф дармовой и бесконечный, как беспохмельный запой.
Где огненный кирпичик? Блёстки не найти. Небо в алмазах? Завсегда пожалуйста.
Литературная издевка великого мизантропа соблазнила болванов-эстетов. Всеръёз считают, что самая прекрасная мечта это: «Мы ещё увидим небо в алмазах!..».
          Мечта… а не угроза?
Сам мизантроп изумился б, увидя во что превратили его издевку над людишками.
Да, болен был. Да, зол. Зол, как мало кто ещё. Зол на бездонную пошлость. И, кажется, просто презирал всех, напичканных посулами Рая. – А за какие такие подвиги? Скажет кто, ага!..

***
Рай делает из человека пьяницу. Рай, сама идея Рая делает это.
Предчувствие вечного блаженства, и – нетерпение, неспособность человека пристойно отстрадать себя на земле, войти на полных основаниях в настоящий, не в суррогатный, не в алмазный Рай. Дуры и дураки…
Трудно это, Рай, Рай и рай. Туманно это, непонятно, неподсильно.

15.
Дурная бесконечность.
Мальчишка в очереди к табачкому киоску спрашивает у парня:
– Вы не разменяете 50 рублей?..
– Нет – отвечает тот, и обращается ко мне:
– У вас не найдётся закурить?..
– Нет – отвечаю я, и спрашиваю время у старичка в пенсне. Тот достаёт «луковицу» из жилетного кармашка, с эффектным щёлком открывает крышку и под звучание старинной мелодии молча показывает затейливый циферблат с витыми цифрами и буквицами.
Там нет стрелок.

***
Страшно и странно в пространстве. Туманности, извивы, возня, андромеды,   испарения, корневища, стволы, пережабины... возня.
Две корневые туманности, туманности Битвы: Мужчина и Женщина. В подоснове соперничества – неравенство положения. Женщина может без мужчины. Мужчина без женщины нет. В глубинном, космическом смысле.
Кошка может без человека. Собака нет. А вдобавок, генетики считают возможным самозачатие у женщин. Без участия мужчины.
Как это и было в самом начале: все произошли от одной матери, митохондриальной Евы. Где-то в Африке. Версия на сегодня «самая научная», но абсолютно безбожная.
Вероятно, ложь.

***
        Время дерева и время повилики, обвивающей ствол, разведено. Как время мужчины и  женщины. Дерево проживает минуту – повилика годы. И вместе, и порознь. Одновременно. Ствол дерева спокоен, ровен, не изукрашен. Разве что налетающими в тёплые весенние вечера белыми мотыльками, летом пестрокрылыми бабочками, осенью бронзой и золотом, зимой  снежнозвёздным чем-то... тоже крылатым…
         Чуток передохнут – улетят. Куда? В космос! Космос везде.
                Всё – космос.

***
…и никакой тебе философии. Радость, свет. Философия России –  радость. Полёт. Полёт пунктирно мерцал всегда, великое пространство освоили безумцы. Дурни несусветные, Лаптевы, Хабаровы, Дежневы… и чего ради на край земли? Первые парни на деревне,  крепкие ребята, ушлые, работящие!.. Лучший дом на побережье, коли захочешь – твой, лучшая девка – твоя! Так нет же… не только на край земли, но и – за край! 
Зачем, для чего? Поди, догадайся. И ведь это лишь немногие из тех, кого знаем!  Остальных, безвестных безумцев, затёрло в торосах, имён не вспомним, не знаем… помяни их, Господи…

***
Зачем, для чего? А – надо! Жадность, жирность, страсть… вот что движет русским человеком, то есть – Великаном, то есть – дитём (посмотрите, как жадны и страстны дети в своих играх!)…
Зря освоили? А вот и фигушки! Энергию пространства-горизонтали вышатнули в полёт.
Философия… да не было философии в России! Была – Вера. Молитва. Полёт. А философия… это в Элладе, Германии, Англии….
А  вот пространство русское, ОНО – как, откудова, зачем?.. Пространство русское, расширясь до предела, стало вдруг – как бы само собой – концентрироваться. Оно, пространство это русское, и есть философия. Философия России, которой, якобы, не было.               
Поигрывание мускулами в могучем  раздвижении пространства, в распрямлении, в пресотворении количества горизонтали в качество Полёта. – Вот настоящая Философия. Да какая! Покруче, пообъёмней европейской…

***
Великая горизонталь вдруг очнулась и стала «выпихивать» из себя… что? А её самую – Вертикаль! Уже поработали над горизонталью и Афанасий Никитин, и Ермак, и поморы, и цари, и вот – «количество горизонтали» перешло в «качество вертикали».
И безумец Циолковский (не без помощи идей ещё большего безумца Николая Фёдорова) вывел Вертикаль в космос.
              Почему-то не где-нибудь, а в России! И Спутник первый – в России. В полуразбитой войною стране? Тут. Именно тут. И Гагарин тут. 
                Философия, однако... и нет её, однако.
                Полёт!

***
Философия России – гибель. Полёт. Полёт и гибель Икара. Для чего, во имя кого? А – для всех! Чем не «полёт» Сизифа и Тантала, кажется?
Кажется. А по сути…
                Всеотзывность. Всеотдача.
Всё и – всем отдача. 
Всемирная отзывчивость… это – да. Это сильно.

***
 Но вот душу русскую пригнобили. Полёта ради. Большевики ненавидели космос крестьянства, землю. А в земле-то – душа. Былины, песни, пословицы, поговорки, загадки... всё оттуда, от земли.
Но душу-землю – загнобили. Ради железа! Индустрия выковала Великую Победу. И не сама индустрия, а – Дух.  Дух железа.
Земля – душа. железо – дух. Душа – горизонталь, растекающаяся по земле. Железо – вертикаль, устремленная в небо, в полёт.
Вот и кривляется какая-то дрянь… Полишинель, что ли? Проступает, как в туманном «волшебном фонаре», кривляется какой-то бредовый клоун-любомудр, грозит тоненьким пальчиком: «И от Духа не отречётесь, сволочи, и Души-то вам жалко. Жалко, нюни, до слёз жалко. Плачьте, мокрицы, плачьте! Со слезами отрава из тела выходит, протеин выходит. Хорошо-о!..»

16.
…тьма распри – между. Змеится между «чистыми», которые сами по себе не злы, не добры, а так: ни то, ни сё.  В изначальных кривизнах натяжения силовых полей   искажены, темны, ощерены. Вглядись под лучом ясного света, а может быть, даже под лучом божественного света: здесь ли пря накоплена, изначальна ли распря в мирах?
Объяснять не можно. Запрещено.
Битва всего со всем – удел. Доля.
Можно, разбирая ниточку за ниточкой, распутать клубок. Размотать, но не объяснить, откуда прикатился. Это можно…
                Кстати, что за ниточки? 
             Может, паутина, а не какие-то ниточки? Искать паука противно. Лучше ниточки. Ниточка души, ниточка плоти, вервие духа...
Распутаем.
А пальцы-то – корявы. А метода, да хоть бы сноровки – нетути. И всё же…

***
Разобрать ниточку за ниточкой, распутать клубок? Откуда прикатился?
Ну-ну.
А возгони градус, а разболтай таянье!..

***
Разболтаешь – растопишь. Станешь голый, дрожащий, как осиновый лист,
пробитый наклонным лучом – до прожилок.

***
…становимся прозрачными…

***
…а уж как выбирают людишечки богатства, как выбирают! Богатства, они ж  – ворованные. Ну, так уж вышло, так получилось.
А как воруют богатые у бедных? А как слова наговорные выпевают? Как мечтают? Уж красиво-та!..

 «Шла щука из Новгорода,
Она хвост волокла из Белозера;
Как на щуке чешуйка серебряная,
Что серебряная, позолоченная;
Как у щуки спина жемчугом сплетена,
Как головка у щуки унизанная,
А наместо глаз – дорогой алмаз…»

***
    
                Как мечтают, так и воруют…
***

17.
Зрение не приобретается. Даруется или не даруется. Про-зрение  наступает выборочно. Или не наступает.
            По-знание обретается трудно, многосоставно. Знание – даруется. Не приобретается, – даруется. Восходя из бездн бессознательного, из древнейших хтонических глубин. Даруется. Иногда даруется. – ЧЕЛОВЕКУ. Не даруется – человеку.
Подлинное Знание не приобретается. У халдея не купишь…

***
Зубрила-отличник думает, что знает больше странного двоечника, ушедшего в себя, считающего облака в школьном окне и не могущего понять или зазубрить заурядное.
Мечтатель-двоечник пребывает в измерении, где Знание – даруется. Знание всего. Знание главного.
Не может, или не хочет (по абсолютной ненадобности) расшифровать химическую формулу, не в силах понять для чего непременно надобен не просто телефон, а «навороченный». Как им пользоваться? И зачем? Ему не нужно, он знает главное. Зябнет от одного только предчувствия, приближения, прикосновения Главного…

***
Предчувствие коварно. Особенно главное Предчувствие… оно – как Предчувствие Первого Поцелуя. Оно страшно захватывающе и – мстительно. Предчувствующий мечтатель не способен сразу овладеть любимой, зазывающей в допотопное, игольчатое, в шершавый доисторический хаос топучих хвощей, нежнейше пусльсирующих труб, жаркой влагалищной влаги. Любовь высока. Не может истинно любящий сразу опуститься к простейшему, с высот в низины.
Заурядно-плотское неизбежно. И оно непременно случится, состоится позднее, когда понизовые эшелоны ветровых потоков снесут к земле, к земной и, кажется, – а вдруг, а вдруг? – любимой…

***

18.
…сколько раз, сидя где-нибудь в кафешке, пивнушке, в компании серьёзных честных мужиков, клеймящих наперебой воров при власти, растащивших страну, вдруг ловил себя на подозрении-догадке: а вдруг они не воров клеймят, а завидуют тем, кто оказался на жирном месте?
Я начинал вслушиваться не в смысл слов, а в их тональность, и почти каждый раз   обнаруживал – а, пожалуй что, догадка не зряшная. Завидуют. Интонацию не обманешь.
…а и то ведь сказать, двурукому-двуногому, хапающему существу никак, выходит, нельзя не позавидовать тем, кто оказался у кормушки. Ну, никак! Сами руки так устроены, что пальцы на себя тянут, а не от себя. Сжимаются в горсть, в кулак. Вот кабы наоборот, – не «Дай! Дай! Дай!..», а – «Возьми, Возьми, Возьми…»…
Но тогда и человечество было бы совсем иным. А мы уже так привыкли друг ко дружке, к слабостям своим, к мерзостям своим… да и вообще – жалко человечишку…

***
После Коперника человек растерял величие. Кто он отныне? Тля во вселенной.
А вот когда солнце вращается вокруг земли, когда земля плоская и стоит на трёх слонах, а те на гигантской черепахе, когда самая большая планета – Луна, и она послушно вращается только вокруг Земли, а на земле, во главе земли стоит Человек, тогда он велик, тогда он пуп земли, царь мира. Вот тогда можно вершить великие дела. И ведь – вершили!

***
…Орфей, Орфей!.. – Боготворят Орфея… забыли, сволочи, что это за бог? Забыли… а зря, много чего поучительного в его истории, в подвигах его, в мерзостях его  сыщется. Может быть, это самый жестокий бог, – ревнивый песнопевец! Настолько ревнивый и жестокий, что однажды, услышав о земном песнопевце Марсии, возревновал к его славе и вызвал на состязание.      
Марсий перепел Орфея… Дурак!
Орфей, используя верховные полномочия, велел содрать с Марсия кожу. Живьём. И кожа эта висела на ветках, сушась под солнцем, развиваясь и позванивая на ветру… в назидание глупцам.
Боги жаждут, не забывайтесь!..

***
…Главный в России не Орфей. Нет. А кто? Испокон веков незнаемый, невидимый, но – великий,  неосяжаемый  Дед Пихто.

***
«…не достоялся Достоевский.
Перетолстил Толстой.
Но кто,
Кто состоялся?
Дед Пихто.
Немотствующий, дословесный…»


19.
Трагичен не только сам человек, движущийся непонятно откуда и неясно куда, трагичны проблемы, наклубившиеся на пути. Такие, например, как малюсенькая проблема прямохождения: рожать стали женщины в муках! И, что характерно, люди – единственные существа, дарящие жизнь в муках.
Вот «медицинский» факт: у животных кости таза скреплены подвижно, а у человека срощены между собою. Иначе просто не смог бы современный кроманьонец ходить на двух конечностях.
Это, конечно, преимущество с одной стороны, но с другой…  при родах кости мучительно раздвигаются, вопреки «гордому замыслу» человека. Замыслу ходить прямо – гордо!..
Отсюда и муки рожаницы. Плата за прямохождение…

***
…а ещё кроманьонцы совокупляются чаще всего неестественным способом – способом «бутерброда». Мужчина на женщине. Тогда как самый естественный способ – сзади, как говорится, «раком».
Это позволяло древним людям, которых вечно подстерегала опасность со стороны дикой природы, во время совокупления обозревать близлежащую местность, откуда в любое время мог появиться враг или хищник и сожрать милующуюся парочку… а потом выхаркнуть кости…
Да и само расположение женских половых органов в старые времена было более приспособлено к природе – ближе к анусу, чтобы в любой ситуации совокупиться стоя. Это уже потом, позднее, вместе с благами цивилизации стал варьироваться женский организм, вагина «взбрыкнула» и надумала «мигрировать», перемещаться поближе к животику. Женщины всё чаще принялись, предпочитая комфорт, совокупляться лёжа…
А что? Заперла дверь, легла на спинку, работай мужик. Опасаться нечего, хищник не заползёт, не сожрёт… чего не развалиться на диванчике?
Неандертальны совокуплялись «раком» не только потому, что это давало известную безопасность, но также ещё из гуманных соображений: девственная плева рвётся менее болезненно при таком способе …
Это любой современный «медик-кроманьонец» подтвердит.

***
Соблазн и грех предательства сладок. Засладил всё, начиная с любовных отношений. Залил, как патокой, мир, начиная с мелких сделок, кончая  международными договорами.
Прибыльное дело вероломство. И ведь что характерно, за полученные серебренники никто не повесился после Первопроходца. Да и к чему это баснословное благородство? Иуда был Первопроходец. – Сам предал, сам наказал. И хватит. Зачем ещё-то? Самоуправство грех.

***
«Чиновник всему горю виновник» – издавна идёт. Обнимет, обласкает, и – нож в спину. Ты даже не заметишь… не больно зарежет. А кто такой чиновник? Лихой человек. Давно говорено: «Россия – ледяная пустыня, по которой бродит лихой человек». Бродил  лихой человек со Стенькой, с Пугачём бродил. Рвали ноздри, били кнутом, в кандалах ходил...
Надоело! Пора в чиновники! Поэзией и вольницей в жизни немного возьмёшь…
Сел в департамент. – Энергичный же человек! Писарем сел…столоначальником стал… а там… выслужился до директора – энергичный же человек! А там…
Править стал страной. Лихой же человек!
Лихой человек во власти.

***
…а никаких наций в сущности нет. Есть одна нация – Чиновник. Вечный Большой Обирала. У этой нации были разные названия, в разные времена разные. Но суть всё та же, изначальная, одна – обирать совестливого человека. И всё. Нация такая.
А вот у совести нации нет. Никакой.

20.
…с годами художник начинает видеть мир не таким, каков он в своей первозданности, но, даже не сознавая того, видит  мир уже через призму образов, им же самим и созданных, нагромождённых за долгую творческую жизнь.
           И, теряясь в догадках, никак не может понять, почему уже не способен создать ничего свежего. Сумма технологий, наработанная им, ведёт по проторенной дорожке, а в итоге разрастается масса образчиков.
  Он становится большим, заслуженным… а по сути – творческим нулём.  Искусственное непоправимо отстаёт от природного.
Самодеформация мира…

***
…резкая – до абсурдной ясности мысль во сне – да как же это не понималось, что стихи нужно оформлять не рисунками ху¬дожника, а своими чувствами, эмоциями, которые были же при пер¬воначальном толчке к созданию тех или иных стихов?..
Были. Но что за чувства?
Скорее всего – жесты, порывы со дна души, из глубин подсознания. А в графическом выражении это будет нечто наподобие рентгеновских снимков… или наскальных петроглифов. Что-то непременно первобыт¬ное: жест страсти, рывок охотника, ужас, олений гон…
То есть, надо суметь дать себе отчёт, что же двигало тобой, когда заклубились ритмы – страх, любовь, нежность? И как это выразить графически? А, скорее всего, так же – дикарски, как нас¬кальные рисунки, ибо они первоначальнее всего…
Вспомнил! – лучшее оформление стихотворных сборников и было таким, или почти таким – стилизация под первобытность, а не поздний академизм. Волхвы и шаманы (прямые предки поэтов) «академиев не кончали». Да и сами стихи хороши именно своей первобытностью. Во сне это так оче¬видно было: вот рисунок под этим стихотворением – весь порыв во тьму, а  вот под этим – ленивое потягивание… 
…
***
Поэты – чайки. Хороши издалека, в полёте. Вблизи разглядишь чудовищ – клювастых хищников, носастых забулдыг…

***
Биология «выяснила» – в человеческом сознании априорно заложена некая структурная решётка (ещё «до всего», как говорится), и эта решётка способна вместить в себя информацию о мире, о взаимосвязи явлений, иначе бы человек, якобы, не смог  «отлепить» одно от другого. Слово – подвижный элемент в этой структурной решётке, значения слов способны изменяться семантически в зависимости от обстоятельств, от влияния социума и пр. Но сама решётка остаётся неизменной. Она выше и первичней всего, она – данность. Итак, в Начале была… Решётка?
  Но в Начале было – Слово. И была грамматика. Грамматика – та же рамка в пчелином улье, которая заполняется словарным составом, как улей мёдом в сотах.
Слова, слова, слова… 
Но откуда же они взялись, эти слова? Ведь в начале было Слово! Но Слово, видимо, репнуло, как созревший стручок, раздробилось, и пошли слова, слова, слова. А сама рамка (грамматическая структура) была дана одновременно со Словом. Но – не со словами. Если точнее, она, рамка, выдвинулась из первичного, цельного Слова, и – повисла.
В пустоте ещё.
А вот когда Слово расчленилось на слова, тогда-то она и пригодилась для слов – как рамка для мёда. Это всё первоначальная, априорная, воздушная ещё данность. Биологическое, плотное сгустилось позже. Тогда подвижные, ловкие слова, и ещё более ловкие их сочетания стали заполнять структурную решётку. Не слова даже, а именно образы, дробные значения, обозначенные дробными же словами.

***
…вот и вырос. Стал большой и глупый…

***
Квадратуру круга не решили? Ничего странного.
И – не решат. Умом не решат.
Но вот попроси ты грамотного торгаша точно вписать круг в квадрат – впишет. Учёный теоретик не впишет, а неучёный практик впишет. Ведь с чем «работал» учёный? С абстрактными величинами. Они не дороги для него сами по себе – вот они есть,  и вот их – нет. Сотри их с бумаги, из сознания,  из файла – и нет их.  Душа, сердце, кровь тут  «не ночевали».  Чистый разум,  и только.
А у торгаша – товар, политый кровью и потом, за ним бессонные ночи, напряжённые дни труда, нервы, муки... да хороший торгаш каждую граммулечку своего товара не  только  в уме просчитал,  он его всем нутром чует.  И вот предложи ты ему такую задачку (пустячную после всех его мук) – рассыпанную в круг, допус¬тим, мучицу гречишную точно вписать в нарисованный рядом квадрат…
Да нешто не впишет? Учёный не впишет, а этот впишет. Потому что он его потом полил, потому что любит его, потому что это его жизнь, а не те¬ория. Вот почему и не может быть решена квадратура круга: слишком мало одного измерения – рационального – для решения задачи. Нет «объёма», не хватает дополнительных величин – смётки, души, любви, жизни, опыта, огня...
Разум – трёхмерное измерение. Тогда как разум, помно¬женный на жизненный опыт, восходит, как минимум, в четвёртое… если не в пятое...

***
…Россия – сборище душевнобольных. Очень души болят у людей.
Наверное, нигде так не болят, как в России…


21.
…было время, в начале перестройки безудержно «страмили» Сталина.  Опомнились. Поняли, совсем не для удовольстия пытал зиновьевых, каменевых, и т.д. Он (его подручные, разумеется) вытягивал из них (т.е. втягивал обратно в страну) казённые деньги.
Так Пётр Первый некогда выколачивал из Меньшикова полказны, переведённой через любовниц и  родственников на зарубежные счета, вложенной в недвижимость, в брюлики. Пётр переломал кучу палок о бока другана-ворюги-героя… устал, отступился. Гора сломанных палок валялась потом в углу губной избы…
Но всё-таки – выбил! Пусть не всё, но процентов 60 выбил. Такое удавалось только Петру (отчасти)  и Екатерине – свести баланс внешней задолженности до нуля,  или около того…
***
…и вот, спустя «катастрофы», думаю – а не оболгали мы святую инквизицию, болтая об её «зверствах»,  и ни о чём более?  Читывал я «Молот ведьм», другие книги на эту тему, и почувствовал – далеко не всё враньё и любострастный садизм в  переписках монахов-пытальщиков меж собою. Спросил умную женщину – а что она дума¬ет насчёт ведьм? Она (в любви со мной), сказала, что, похоже, не всё враньё в откровеньях монахов. Были – и есть ведьмы!
Только в средневековье был «наплыв» (неясно почему) тёмных сил. И был создан институт по борьбе с ними. Кошмарный, как водится, институт. Но, стран¬ная вещь – западная Европа живёт с тех пор припеваючи, а мы мучаемся, бедствуем…  почему? Не потому ли, что не выжгли всех красивых женщин, как европейцы? Ведьмами они считали имен¬но самых красивых, и жгли их на кострах, нередко по доносам неудачливых любовни¬ков. 
И вот Европа вся  в  «лошадиных», грубых, пупырчатых женщинах,  а восточные славянки красавицы, чис¬тые, с нежной кожей.  И Россия здесь – крайняя!  Оттого и нескладуха, что много красивых баб на Руси. Слишком много! Куда ни глянь – все-то нежные, зазывные…
Не выжгла их «инквизиция», вот и стра¬даем. И боимся сказать, что не «шершеля фам», а красивая баба коняге мешает – мешает «воз тащить» по горькой земле… 
Больно уж красивые… ох, какие красивые бабы!..

***
…и всё же Сталин окажется в исторической перспективе всего лишь
политиком. Круг его, конечно, серьёзный – Черчилль, Рузвельт, Троцкий… 
Но это политический круг. А вот Ленин – фигура иного, планетарно-космического круга. Сейчас покажется диким, но вспомни начало перестройки, вспомни, как Солнце и Луна переворачивались с ног на голову и обратно.
Вспомни вопли, девизы «прорабов перестройки», типа: «От плохого Сталина, извратившего великое учение, к хорошему Ленину!..»…
Потом, как-то незаметно, Ленин стал «бездарным адвокатишкой», «плешивым юристом» и т.д. Солнце и Луна перевернулись, Сталин стал спасителем Отечества, Солнцем…

***
«…а Ленин со временем всё-таки окажется в ином кругу.
 «Попомните это слово!..» –  не раз говаривал Великий. Иногда с многозначитальной назидательностью, а порою даже с угрозой. Кому? Кто его знает, но продолжение было пафосно:
– Ленин окажется в кругу таких личностей, как Николай Фёдоров, Николай Морозов (народоволец, за тридцать лет в Алексеевском равелине переставивший Историю на триста лет, задолго до Фоменко), Вернадский, Докучаев, Обручев, Андрей Платонов, Велимир Хлебников…
Не верится?
А для начала вспомним  ранние замыслы Ленина и Богданова, совсем ещё молодого Бухарина. Они есть в переписке протоколов первых съездов, где великие романтики мечтали о «лучевом человечестве» (Циолковский), о переделке человека на клеточном уровне...»

***
Читывал я те протоколы по молодости… и поразили они меня в первую очередь тем, какая мощная организация была создана молодыми людьми, ещё без капитальных средств (они появятся позже), какая строгость протоколов, выступлений, расписанных по минутам и расшифрованных нанятыми за гроши стенографистками! И всё это в нелегальном режиме!
А самое главное, что поражало в них, и что почти никто из моих сверстников тогда не знал (впрочем, мало кто читал те протоколы, а из учебников политологии ничего подобного не выудить), так это космичность замыслов.
В перспективе мыслилась переделка человека на клеточном уровне – вот сверхзадача большевиков!
Ленин трезво понимал – с вороватым (двуруким-двуногим) существом не то что приличного социализма, а уж тем более Коммунизма, не построить, – жрать захочет, «Змей Нутряной» одолеет, заворуется человечишко…

***
Есть закрытая (в примечаниях, мелким шрифтом) переписка-перепалка Ленина с Бухариным о самой возможности и своевременности коренной переделки человека.
Вот это круто!
Найти бы архивиста, который в ранних протоколах отыщет эту переписку! Её ведь мало кто знает, да она и не выносилась на открытые обсуждения, это была заветная мечта, фантазия…
Жаль, в своё время не удосужился выписать хотя бы фрагменты той переписки. – только разинул рот от масштабов их замыслов, да так с разинутым ртом и ушёл из библиотеки…


22.
О романтизм, романтизм!.. Иллюзии небесные, несусветные!..
Как не вспомнить:

«…когда ещё я не пил
Из чаши, не мешал
Слезою чачи, пепел
О пищу не тушил,
Когда, как дерзкий петел,
Я пел, взирал, и жил!..»

А до того ещё, «до чаши, до чачи», –  спортивно-кузнечная молодость:

«Был я молод,
Пил я солод,
И, набравшись дивных сил,
Вдаль метал тяжёлый молот,
И удары наносил,
И металл, горяч и золот,
Как хотел, так и месил!..»

***

…Революция в России мыслилась первой ступенью Ракеты.
Вторая ступень – Мировая Революция. Но ведь и она лишь ступень для Третьей Революции – полной переделки человека в Человека.
И когда в 1922 году Ленин в отчаянии заорал: «Мы построили не социализм, а говно» (дословно так), друзья и соратники приняли это как натуральный призыв, и стали распихивать золотую казну России в заморские банки – через любовниц, жён, родственников…
В 30-х годах Сталин долго и нудно выбивал из них эти деньги. Частично выбил, кажется. Не все, естественно...
А Богданов основал Институт Крови – для бессмертия. Искал формулу особенной (бессмертной) крови. Умер в конце 20-х, испытав на себе опытный образец… на себе, не на крысах! Тогда ещё не понимали плюс-минус резус крови…

***
Потом Блюмкин мотался по Гималаям, Соловкам, искал Шамбалу, Беловодье. Чего-то, кажется,  раздобыл. И, кажется. Продал немцам. А может быть, Рерих, секретный агент «конторы» и руководитель загадочной «трансгималайской экспедиции», которой до сих пор засекречены,  помог найти те артефакты или… документы,  рукописи?
Остаётся гадать. Вернулся Блюмкин в полном одиночестве. Отряд его погиб. Или, по изначальному замыслу Глеба Бокия, руководителя секретного отдела ГПУ, был расстрелян на обратном пути?
Настораживает в этой истории вот что – почему по возвращении в Россию и самого Блюмкина шлёпнули? И Бокия, и академика Барченко, заместителя Бокия, разработчика психотронного оружия?.. Не странно ли?
А может быть, это уже мистик Сталин (со своими подручными) «поработал», заметая следы, покрытые «гималайской» тайной, которую Сталин искал не менее страстно, чем – со своей стороны – Гитлер …
Но вот что интересно, Ленин через века всё равно останется в кругу мифологическом, а не политическом. И кантаты сложатся-споются…

***
Да-да, именно кантаты! И Великий сочинил Кантату:

Устав от молений, глумлений,
Сложив свои кости в карман,
Восстав с богатырских коленей,
Рассеяв былинный туман,
Амур Енисеевич Ленин
Уходит в глухой океан.

…ни Надин, ни Ленин, а – Весь…»

23.
Шарманка – предок компьютера. Первокомпьютер, можно сказать. Валики со штырями – архаичные программы. Ручка шарманки – примитивный процессор. А дырки в перфокартах на первых больших ЭВМ – те же штыри на валиках шарманок. Только наоборот, – вовнутрь. Шарманка, вывернутая изнутри, это и есть компьютер со своей программой. А самая главная Первопрограмма – Слово. Которое в Начале...
Но в механическом ракурсе, и правда, шарманки, музыкальные шкатулки со звёздно зияющими дырками – первокомпьютеры.

***
Вначале было Рубило. Потом Стило. Потом Перо.
Пропуская Карандаш, – авторучка. Потом пишмашинка. Потом компьютер.
Удобство написания букв и слов упрощалось со временем почти в геометрической прогрессии. Казалось бы, что худого? Но если оглядеть отстранённо всю перспективу письменных веков, что увидим? Рост качества? Не-е. Вначале – количество. Оно, как известно, имеет иногда свойство переходить в Качество.
Почему же в этом случае не перешло? Самые простое объяснение: гимны и песнопения древних (иногда записываемые на папирусы и другие тогдашние «носители») обращены к самому высокому – к богам, солнцу, земле. Ко всему живородящему, к При-Роде. Позднее – к Единому Богу. И это одно уже оберегало древние тексты от суетности, мелочности,  психологизма, столь милого поздним кроманьонцам. Это самое простое и, скорее всего, сущностное объяснение.
Но есть и ещё одно, особенно понятное писателям. – Сама техника письма. Количество писателей растёт, как на дрожжах, не только в связи со всеобщей  грамотностью, но и с невероятной лёгкостью написания. Включил компьютер, и долбай по клавиатуре! Бумага, как правило, не требуется, для рассылки по редакциям – пожалуйста, есть электронная почта.
А уж лёгкость в мыслях – необыкновенная. Особенно у грамотных домохозяек. Скинула фартук, отёрла руки и, как говорится, «землю попашем, попишем…». Сюжеты блистательны. Градус подлости, изощрённости в обдумывании преступлений и детективном их распутывании колоссальный. Тени воспоминаний, кажется, не осталось о великом, изначальном назначении Слова…  оно и понятно, это ж – компьютер.
Пишмашинка потруднее. Трата бумаги, кальки, исправление и подчистка бритвочкой текста… в общем, не очень сложное занятие, но всё же.
Авторучка ещё сложнее. Трата чернил, бумаги… перепечатка на машинке… ну, ничего, терпимо. А вот перо посложнее.
Даже стальное перо требовало особого нажима, прочистки, ухода за ним. И школьный предмет каллиграфия, позже заменённый простеньким чистописанием, требовал верной постановки руки, тщательности – аж до известной высунутости языка –  от прилежания и усердия.
Но и оно, стальное перо, куда проще гусиного, или восточной палочки для выцарапывания букв по воску. Подобрать хорошее гусиное перо – особый дар. А то, глядишь, подсунут где-нибудь в полумраке трактира охвостья какой-нибудь паршивой птицы, и – пошло перо сорить по бумаге!.. А какой почерк надобно было иметь!
Профессия переписчика считалась весьма уважаемой. Об этом, впрочем, много сказано в классической литературе. Но представим ещё: вот где-нибудь, в ночной комнате ты разжёг фитиль, лампаду, канделябр – кому что по средствам – и шуршишь себе до утра, методично обмакивая перо в чернила, а перо нет-нет, да и распустится веером брызг (см. черновики классиков). А потом ещё написанную страницу промокаешь… или опушаешь специальной присыпкой…

***
Но вот мы подходим к изначалию – Великое Рубило! Им на скалах, на стенах пещер высечено столько мудрости, явлено столько света, что, кажется, во все последующие века писатели лишь растолковывали эти письмена во всевозможных вариациях. Давали, как  модно говорить, расширительные смыслы. А чего не давать? Ведь Рубилом высекались лишь Главные, до невероятной силы и плотности сжатые мысли и заповеди.
Лишних слов не тратили. Да что там слова! Каждая буква – труд, взмах молотка, кропотливая работа зубила. Представь себе голую скалу, рубило в одной руке, каменный молот в другой, а вокруг…
А вокруг хищник таится, и гад с ветки свисает, и враг из чужого племени дротик вострит… а ты долби, а ты руби, а ты не обращай на них внимания, пусть даже убьют, а ты своё, тысячекратно продуманное, до каждого слова, до каждой буковки – допиши, доруби!.. Многословием тут не пахло. Не то что слово лишнее, буковка лишняя жизни могла стоить – а ну как в то самое время, когда буковку эту лишнюю вырубал на скале, из-за скалы враг-то и метнёт дротик? Как ни абсурдно, на первый взгляд, именно баснословная неуклюжесть «процесса письма», само сопротивление материала («сопромат») высекало здесь качество написанного. И, возможно главное, – никаких при этом досужих нюансов, ажуров, психологизмов.
Какие психологизмы? Чушь несусветная...
Главное сказать, выкрикнуть, вырубить на скале – Главное! Вот апофеоз жизни первобытного творца.
А то – компьютер, шарманка, домохозяйкина музычка, психологизмы…


24.
Интеллект и ум. Какая разница? А такая. – Интеллект не дает счастья.
Интеллект, хоть и тонкая механика, процессор в компьютере. Интеллектом и машина обладает. Ум другое, это – ж  и  в  о  т  н  о  е  нечто. Живородящее…
Умные, а не интеллектуальные добиваются успеха. В том числе у женщин. Животное счастье? Тоже немало.
А инстинкт? Судят в основном за инстинкты. То есть, за самые первые, за самые искренние порывы человека… нет, что-то здесь не так, неправильное что-то в самом мироустройстве, в самой постановке вопроса, в законах…

***
 «…женская болезнь – хотливость. Бешенство самки…»

***
…ловкие редко честны. Честность в быту рифмуется с глупостью, неуклюжестью. Уклюж – жулик…

***
…в христианстве заложена наука умирать. В язычестве этого нет. Да там и смерти, кажется, нет...


***
Из филиппик озлобленного Великого:

«…а это кто ещё там? Обыватели нынешние? Недобитки советские? Пережитки прошлого? Недожитки будущего?..
Нет! Нет и нет. – Недожитки прошлого! Пережитки будущего! Поэты, блин… это ж поэты! И не спорьте сегодня, сегодня я зол… и – молчите, молчите, молчите, безыдейные! И - нишкните, безыдейные, плачевные, бесперспективные!..»

***
«…с трудом, удивительно легко запомнил усвоенные дедом заветы отца…»
Что за билибирдень?..»

***
Два типа (архетипа?) русского человека: бунинский – цент¬ростремительный, и есенинский – центробежный. Две, каза¬лось бы, непримиримые силы в сердце народа, даже в каждом человеке – один «строитель» жизни, другой – «разрушитель», «проматыватель». Так за кем правда и путь? Ведь оба до боли дороги,  и оба – русские до мозга костей… 
Пытался выбрать – не получается. Только обворуешь себя, отказав¬шись от любого. И вдруг осенило: да на земном уров¬не этого и не разрешить, проблема иного уровня!..
…а, по сути, ни от кого отказываться не надо. Просто «чистый» Бунин – это правда земная, а «грязный» Есенин – правда небесная. И оба необходимы, «нераздельны и неслиян¬ны», как очень многое в России. Буниным восхищаются, Есе¬нина – любят (как всё не от мира сего). И оба, оба нужны!..


***
Мольба Великого в час свидания:

«Солнцеподобная!.. Не пукни!..»

25.
…ненависть человека к природе идёт от двойственного начала: светлое, Божеское в человеке любит и берёжет природу, тёмное, обезь¬янье в человеке – ненавидит, подспудно «помня» о страшных временах, когда природа ополчалась на обезьяну: трубили-ревели, затаптывали в землю визжащую тварь мамонты, шипели и жалили змеи, хвощи; природа была тёмной, враждебной силой для этой хитрованки…

***      
…и всё-таки человек – мутант. К «обезьяне» был «привит» дух Божий, т.е. нечто истинно че¬ловеческое (благородная веточка к дичку) привито к тёмной твари.  Вот, в итоге – му¬тант по имени  человек. Но божеское в человеке не мстит природе. Мстит – обезьяна.
Обезьяна в себе.

***
…стремление к самоуничтожению, к смерти,  к Та¬натосу, пусть даже неосознанное стремление – смертельные пьянки, безрассудная «храбрость», бессмысленные уличные побоища – обусловлены как социально, так и кос¬мически.
Человечество чует, неясным образом ощущает свое бессмертие: оно, бессмертие, с ним, оно – в нём…
Но когда на земле наступают периоды сильной мутационной активности: солнеч¬ной, звёздной активности, которая перебрасывается на социум,  тогда – уныние, апатия, безысходность, и,  наконец – война, как разряжение тоскливых сущностей, болезненных сгущений: война, врачебный удар ланцетом по вене, кровопускание…

***
Человек разваливается на ходу. Зубы выпадают, волосы... а он – смеётся.
Почему? Чует, – бессмертен...

***

…вечный зуд – хорошо выпить…. и не только самому выпить, а и подбить ещё кого-то – просто так, бескорыстно. Радость оттого, что соблазнил. 
И ещё – пить в компании интереснее…
Но ведь это уже корысть? Маленькая, почти безобидная корысть… если не подлость.

***
Хотя нет, пожалуй. В соблазнение на выпивку преобладает всё же чистое чувство – чувство локтя, пафос коллектива…
А что, если соблазнить совсем непьющего?
Вот так, уловить его плачевное состояние, тоненькой вьюжкой хитренько завиться в душу и – соблазнить… ещё большая радость!
Можно сказать, крупная удача… или – добыча? Но тебе ведь ровным счётом ничего не надо от бедолаги – ни денег, ни связей, ни рекомендаций каких-нибудь. Вообще ничего. И вообще, ты не соблазнял, а утешал, помог утешиться человеку в горе старым, как мир, способом. Тебе же, лично, ничего от него не надо…
А вот тут и «поздравляю соврамши». Надо тебе, надо! В каждом кроманьонце гнездится чёртик, или чёртушка, или даже большущий чёрт-соблазнитель. И это он требует добычи, клянчит её у тебя… а ты, следовательно, тоже его добыча в свою очередь. Вот так, два зайца разом и поймали-с…
Да что, я один такой, что ли?..

26.
…каждый переживает период фашизма в себе. Чаще всего в молодости: увлечение агрессивным стилем, «атакующими» поэтами, художниками, всем «роман¬тизмом», который,  в отличие от реализма,  бесчеловечен,  точнее – безотносителен к человеку, выкормышу гуманизма. Фашизм, «пучкизм», сбивание в пучок, в стаю, чаще всего молодёжную. А нередко звериную.
Выходит, фашизм сам по себе не химера, а нечто при-сущее. Как знамени¬тый комплекс детских  хворей, переболеть которыми порою неизбежно и, скорее всего, – необходимо. И если уж заболел, то  чем раньше, тем лучше. Для выработки иммунитета.

***
...тысячу лет в тысячах церквей, у домашних икон и лампад русские мужики и бабы восславляли иудейские имена, реки, земли, подчас не отдавая себе отчёта: почему они, русские, прославляют иудейские святыни?
Как же не быть  пресловутому еврейскому вопросу?  Но уж тогда,
коли ты славишь иудейские имена, возлюби и самих иуде¬ев…
Так ведь нет! Христу и пророкам поётся Осанна, а самого жида, реального носителя крови тех, кого восславляют в русских церквях, часто ненавидят...
Или это только моё непонима¬ние?
Или всеобщее непонимание Пути?.. 
Тут подсте¬регает еретическое: а что, если само Христианство не русский путь, а всего лишь тысячелетнее «хождение не в ту степь»?..
Но это логика, логика… а жизнь (и Христианство в первую очередь!) стоит на любви.
…и, опять-таки, в жизни всё перемешано: красота Идеи, Замысла, Служения, и – отв¬ратительный торговец у Храма, хотящий выторговать всё, весь мир, всех на свете!..

***
Вот диво – Апостолов, пророков-иудеев славит весь христиан¬ский мир, весь, кроме самих евреев-иудаистов. А может быть, им это уже попросту «не нужно»? За них теперь «рабо¬тает» весь остальной мир?..

***
Плюрализм, это «кто во что горазд»? Один горазд на скрипочке пиликать – пожалуйста. Другой из камня дома складывает – дельно. Третий белку бьёт в глаз –  цельно. Четвёртый пишет патрио¬тические воззвания – флаг в руки. Пятый клеймит  патриотов – исполать. Словом,  каждому по зелёной улице.  То есть и вправду, кто во что горазд. Что же тут плохого?
Но, од¬нако, почему тоской веет от выражения «кто во что горазд»? Словно бы слышится: «Ну, пошло-поеха¬ло!..». И безнадёжный взмах руки – да пропади всё
пропа¬дом!
Отчего сама тональность этого  выражения  равнозначна ощущению безнадёги и крайней степени бардака во всём и вся вокруг? Плюрализм,  полифония,  полисемантика…  кто во что горазд, пошло-поехало, лучшее враг хорошего, бедность не порок, не грех в тюрьму попасть...  хорошенькая градация!

27.
…а что если вослед тысячам тупых ещё и ещё задаться тупым вопросом – а кто был по национальности Христос? Ну да, Матерь Его из колена Давидова, это известно. Но лично меня всегда удивлял вопрос – а какая может быть национальность у Бога? Пусть Он даже Богочеловек?
Сам по себе вопрос, казалось бы, не так уж и важен, тем более,  что
ко всяким графам о нацпринадлежности отношусь совершенно спокойно, если не сказать равнодушно.
Но здесь-то речь не о человеке, а о Боге, которому постоянно почему-то приписывается «человеческое, слишком человеческое».
     Итак, что мы знаем из Писания о Зачатии и Рождении Его? Только то, что на чистейшую из дев иудейских сошёл Дух Святой, снизошло Чудо – Она ощутила в себе присутствие Младенца. Престарелый Иосиф относился к Марии как к дочери, это понятно из Евангелия и недоуменного вопроса самой Марии к Архангелу, принесшему Ей Благую Весть: «Мария же сказала Ангелу: как будет это, когда Я мужа не знаю? Ангел сказал Ей в ответ: Дух Святый найдет на Тебя, и сила Всевышнего осенит Тебя, посему и рождаемое Святое наречется Сыном Божиим»
Вчитаемся внимательнее: не мальчик, не ребенок, а – «рождаемое Святое». Она осталась Девой, а генетический, наследственный код был ли востребован и приведен в действие, женское в Деве было ли затронуто? Сказано в молитве: «Недоуменно рождшая». Как это понять? Материнство в его обычном значении здесь, вероятно, не было задействовано как у всех других женщин.
Есть апокрифическое предание, что и родила Она Его не обычным путем, как все женщины, а вышел Он на свет каким-то чудесным («Недоуменным») образом – через рёбра, не потревожив Святого Девства. Кормила ли Она Его грудью, как вскармливают земного младенца? В Писании – ни слова!  Это более чем странно – важнейшее чудодейство всякого земного материнства, кормление грудью, вовсе не присутствует здесь. Но если вдуматься, откуда было взяться материнскому молоку в девственной груди, если не было затронуто и пробуждено к действию само женское начало?
Женского, материнского (в чисто физиологическом смысле) здесь не было, а было лишь чистое Девство –  абсолютное, небывалое, Святое Девство. Так какая же у Него, Божественного Младенца, нация? Какая может быть нация у Бога, у Духа Святого? Да, у него были братья и сёстры, но это дети Иосифа.
Да и отношения с родными, со всем семейством у Него были не обычные, трудно назвать их человеческими в традиционном смысле. Он вообще был – Чужой. Не просто Галилеянин, что было для иерусалимцев признаком чужака, провинциала (это хорошо понимаешь, ознакомившись с историей взаимоотношений древних племён, всегда отличавших своих по принципу землячества), Он был не просто Странник, говоривший на галилейском диалекте, каковым к тому времени для многих, вероятно, представлялся арамейский язык. И это одно уже отделяло Его от иерусалимской и прочей
аристократии. Чего стоит одно лишь презрительное выражение: «Что может быть хорошего из Назарета?»!
Вот место в Писании, когда Он взывал с Креста к Отцу: «В девятом часу возопил Иисус громким голосом: «Элои, Элои! ламма савахвани?» – что значит «Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?». Некоторые из стоявших тут услышавши говорили: вот, Илию зовет»" (Мк.15:34-35).
Но ведь не только по наречию и месту Рождения Он был чужой, эта чуждость была более значительного, космического свойства, и судить о Нём по человеческим понятиям и меркам нельзя, иначе увидим порою чёрствого, даже жестокого человека.
Вот из Евангелия: «Думаете ли вы, что Я пришел дать мир земле? Нет, говорю вам, но разделение, ибо отныне пятеро в одном доме станут разделяться: трое против двух, и двое против трех, отец будет против сына, и сын против отца, мать против дочери, и дочь против матери, свекровь против невестки своей, и невестка против свекрови своей» (Лк 12:51-53). И еще: «Если кто приходит ко Мне, и не возненавидит отца своего и матери, и жены и детей, и братьев и сестер, а притом и самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником» (Лк 14:26).
А вот как Он ведет себя по отношению к родным: «И пришли к Нему Матерь и братья Его, и не могли подойти к Нему по причине народа. И дали знать Ему: Матерь
и братья Твои стоят вне, желая видеть Тебя. Он сказал им в ответ: Матерь Моя и братья Мои суть слушающие слово Божие и исполняющие его» (Лк 8:19-21). По человеческим меркам жестоко, бесчувственно, бессердечно, не по-родственному. Но если понять, что речь здесь не о человеческом, но о духовном родстве, о всечеловеческом братстве, совсем иное дело.
Так нельзя по земным меркам судить какое-то небесное тело, ведущее себя в небесах и околоземной орбите не вполне согласно законам земного тяготения. Так и о Господе Боге судить нельзя по меркам человеческим. И отношения Его с Матерью не случайно кажутся нам какими-то неземными, высоко отстраненными.
    Ещё в двенадцатилетнем возрасте, попав с родителями на праздник в Храм Иерусалимский, Он восхотел остаться в нем, чувствуя, вероятно, что здесь, в доме мудрости Он более свой, нежели в родительском дому. Он и остался, беседуя с
мудрецами. И когда родители, хватившись пропажи Сына, вернулись с полпути и увидели Его, рассуждающего на равных с убелёнными сединой старцами, они, конечно же, изумились, но всё же попросили вернуться домой. Он не хотел, зная, что здесь Его духовный дом, и лишь настойчивые мольбы родителей увели Его обратно домой. Увели оттуда, куда Он будет всю жизнь стремиться и возвращаться, дабы окончить здесь дни Свои на Кресте...
     Итак, единственное, что привязывает Его к национальному – это место рождения и сам народ, из лона которого вышло Святое Семейство. И это, конечно же, совсем немало, в этом-то и есть одна из величайших заслуг еврейского народа перед человечеством,  –именно они, а не кто-то другой, подготовили почву для Рождения Спасителя. Именно они стали первым возлюбленным народом Единого Бога, из лона именно этого народа вышла Богоматерь – столь чистое и светлое Создание, что Бог избрал именно Её, а не самарянку, к примеру, и не римлянку для схождения в Неё Духа Святого и дарования всему человечеству Бога Искупителя...
     Да, почву они подготовили превосходно, но сошел не совсем Тот, кого ожидали здесь. Пришел Некто настолько Чужой и пугающий своей чужестью, неотмирностью, космической всечеловечностью, что они предпочли Его распять, отвергнуть, нежели признать своим, родовым, еврейским. Он – всечеловек, у Него нет нации, а Святая Дева Мария – это Божественный, избранный Богом сосуд. Его можно сравнить с сосудом для хранения Божественного вина. Вино это вызрело как бы само по себе в Святом сосуде,
вызрело и приуготовилось для вхождения в мир под воздействием Духа Святого,
но сам-то этот священный сосуд вряд ли мог повлиять на состав содержавшегося в нем определенное время вина. То есть, Вино, покинув сосуд, вышло в мир Само по Себе.
Нет, национальных признаков здесь не обнаружить. И привязка  Его к обязательному национальному – вот что всегда смущало! Для чего Бога, Всечеловека привязывать к конкретной нации, т.е. к зависимости от земного, приматывать к миру некоей дольней вервью, какой-то, не существовавшей, по-видимому, пуповиной? Это сужает и обедняет всё сказанное и свершённое Им.
Кровь Его пролилась не за родовое, а за духовное, общемировое, если угодно – вселенское единство. Даром ли сказано Им: «Царство Мое не от мира сего»?..

28.
…мутацию иудеев (это про другое) доказать практически невозможно, почти недоказуемо, но…
Представляется, что в основе образования  субстрата нации лежало какое-то космическое событие. Может быть, событие это подкосило своим жёстким излучением  со¬седние народы, тех же египтян, к примеру, от которых во многом и переняли древние иудеи тайные знания,  храмовые книги и проч. А самих иудеев –  попросту варваров по тем временам в глазах высокопросвещённых египтян –  не пускали в город, за городские стены.  Вот они и паслись в отдалении от главных городских ворот.
И самый жёсткий луч того космичес¬кого события,  самое жёсткое излучение пришлось на оседлых горожан, а иудеев пронзил лишь остаточный, смягчённый луч. Древний Египет исчезнул, иудейская цивилизация – нет.
Этот луч лишь опалил их боковым сечением. Они, в отличие от древних египтян с их высочайшей цивилизацией, спаслись, но мутировали. Сильно развились, даже переразви¬лись интеллектуально, подстёгнутые жёстким космическим из¬лучением.
Ярче проявились рациональные способности, числотворчество. И в эмоциональном отношении они сильнее других народов продвинулись. Недаром столько выдающихся математиков, скрипачей (великих композиторов гораздо меньше, чаще всего гениальные испол¬нители) вышло из их среды…

***
…реально творческих лич¬ностей у иудеев – маловато. Основные силы ушли на религиозные поиски. Это во-первых. А во-вторых, думается, произошёл некий разрыв между рациональным и духовным началом. Духовное просто не поспевает за интеллектуальным, рациональным, и даже за эмоциональным напором. Разные скорости.
Здесь не вина, а космическая закономер¬ность – следствие жёсткого излучения.  Многие не любят евреев, даже «громят», потому что такие-сякие…
А они – простые.

***
«…насильно святили, насильно крестили,
В чужие, чудно, имена обрядили,
И слушал, дивясь, обращённый Иван
Заморские требы, сочтя по-житейски
Сколь редко меж эллинской тьмы, иудейской
Мелькнут огоньки Светозаров, Светлан…»

***
…простые или – «никакие»? («Человек без свойств»?)
Не злодеи, не короеды, прожирающие ствол, в котором гнездятся, а просто мутанты в человеческой семье. В отличие от пресловутых «обров», выжили в тысячелетнем рассеянии и снова сумели собраться на древней земле. То ли религиозная «упёртость» тому способствовала, то ли ожидание «настоящего» Мессии… но, думается, именно то, неясное нам реликтовое излучение сумело остервенить нацию, скрепить её, не дать утерять своё провиденциальное «мессианское» единство…
Человечеству, впрочем, проблема от этого не становится яснее, и оно склонно демонизировать их, культивируя злодейские, жидомасонские замыслы и проч.
И что интересно, сами иудеи, кажется, втайне довольны демонизацией, даже извлекают из этой глупости немалые выгоды. Смекнули – главное не дать смолкнуть мутному шуму вокруг еврейской проблемы, шум приносит доходы.
Потому и говорю, и повторяю: антисемит – рекрут сиониста.


29.
…когда рушатся идеологические и религиозные постройки, остаётся фундамент, с которого приходится начинать вновь. Неизбежен вопрос – а на чём будут держаться новые надстройки?
Да всё на том же, что и прежние, рассыпавшиеся на глазах. И фундамент один (если обобщать верования человечества) – всемирный пантеизм. У разных народов он со  своими от¬тенками. Оттенки важ¬ны. У греков, к примеру, пантеизм хорошо оформлен, он успел обрести черты человекобожия.
Говоря по-научному, у греков была уже стадия антропоморфизма – боги бесе¬довали с людьми, вмешивались в их земные дела, даже смешно «сквалыжничали» с ними, не говоря уж о том, что и женщин земных соблазняли тайно( притворившись золотым дождём, лебедем и проч.), тайно от совихсупружниц-богино – гнев их был ужасен! И облик име¬ли человекоподобный, словно созданы по образу и подо¬бию человека..
Славянское же язычество перед принятием Христианства в России на стадии зоомор¬физма. Печаль в том, что личностное, человеческое начало не успело проступить в славянском язычестве, как у греков и некоторых других европейцев. Век-полтора,  и личностная структура оформила бы эти древне-юные мифы, «прорисовала» сквозь структурную решётку лик и образ  человекобожия.
Не огнём и мечом, а личностным осознанием принималась бы новая вера. Когда личность оформилась в этносе, она выбирает сознательно личностную же религию. И, глядишь, обошлись бы без пресловутого «синкретизма» –  двоеверия.

***
Прим. Великого. Из архивных выписок:
«…Род-Световид – верховный языческий бог славян. Стал главным «врагом» для ярых поборников новой религии, потому и осталось о нём сведений меньше, чем о других, «подчинённых» ему богах, Сохранилась уникальная статуя, найденная при археологических раскопках, известная (по месту нахождения) под именем
Збручский идол.
У него четыре лика, а по всему телу – снизу доверху – изображение всех символов космогонии древних славян. Родовой, фаллический кумир, где земное начало уже переходило в космическое, все-вселенское…»

***
…а вот представить только – что за религию «выбрала бы» для себя Россия? Индуизм? Индия прародина славян, по некоторым верси¬ям. Симбиоз востока и запада? Россия всегда перемалывала в себе и то, и дру¬гое, умудряясь оставаться собой.
Представим синтез индуизма и христианства с выходом на все¬ленско-личностные вершины мысли, бытия. А что?..
Соблазнов и вариантов много. Только где оно, сослагательное наклонение?
И потом, все эти чаяния возможны лишь в том случае, если ты расстался с понятием провиденциальности и даже безвари¬антности истории, а главное – Веры. Вот в чём и соблазн, и лукавство рассуждений.
А уж как заман¬чивы они, как заманчивы! Словно всё ещё можно повернуть вспять, и начать заново… на старом фундаменте...

***
     «…а был он, был круг единенья религий!
     Венчает уже пантеон звероликий
     Верховный наш Бог – светлый Род-Световид.
     В четыре лица он все стороны света
     Уже озирает. Но мало и это, –
     Он Космос уже обозреть норовит!
     Корнями в земле, головой уже в звёздах,
     Он мощно сгущал, сопрягал тёмный воздух
     Звериного мифа, чей хаос бурлил
     Внутри скорлупы: пламенел, выплавляя
     В себе Человека, и смутный являя
     Земле – Световидовым космосом – Лик.
     Аморфный, звериный, коллоидный ужас
     Редел, человеком в себе обнаружась…
     Но тут из пучин средиземных  волна
     Сквозь Чудь пронесла иудейское чудо,
     Знак Рыбы на Русь накатил, Чудо-Юдо
     Взмутило, восстав из волны, времена…».
   
***
Символ Веры: «Чаю воскресения мертвых и жизни будущего века...»
О воскресении мертвых «разлито» по всему Писанию. Не абстрактное воскресение,  «парение духов», но – во плоти. Поневоле задумаешься: а в какой плоти? В которой хоронили? Или в детской? Или в юношеской? Конкретно не сказано. Тупик?
Но душа шепнёт: «Не мучайся, не гадай. У Бога нет мертвых, есть Замысел о Человеке…». А Замысел, по определению, не может быть не идеальным.
Следовательно, воскресение состоится именно в идеальном виде, в том, каким ты и был Задуман в лучшем виде. Жизнь измучивала, болезни уродовали, войны калечили…  не обрубки же воскрешать! Зачем? Чтобы и там муки длить?
Нет, Замысел именно об идеальном человеке, каковым так и не удалось стать на земле большинству. И только там увидится каким ты был задуман воистину, и сравнится – каким прошёл земной путь в реальности.
О таком воскресении и сказано: «Чаю…»


30.
…большевик рушит Храмы, ненавидит крестьянство, как материнское, родовое начало, любит железо и пролетариат, домны, плавку, ковку…
А что в итоге? Мать-Земля, душа России, уступила место Духу.
Уступила – Железу.
Первые пятилетки, индустриализация, коренная перестройка России… зачем? И оправдано ли всё это в перспективе Истории? Кто ж его знает…
Но факт остаётся фактом – индустриализация  перемолола монстра, подавившего Европу. Здесь действительно нечто мистическое: Германия ведь была ещё более «железной», но её удалось сломать. Как? Не одной ведь только непомерною кровью, но… Духом, устремлённым не столько в землю, сколько – ввысь.
А потом Гагарин… – тоже ввысь!
…и Души жалко, и от Духа не отречёшься…. Россия…

***
«Казнь судьи неправедного» – картина «малого голландца». Её не шибко у нас популяризируют, понятное дело. Картина маслом. Но впервые я увидел её в чёрно-белом изображении. Хватило кое-что понять про хвалёный европейский суд.
Городская площадь, полная горожан: ремесленники, торговцы, няньки с детишками на руках. А в середине площади, прямо перед ратушей – голый судья, распластанный на помосте со связанными руками и ногами. Несколько горожан, видимо, мясников, мастеров дела, умело и неторопливо, на погляд всему миру, сдирают с него живьём кожу. Аккуратными такими ремнями, завивающимися чуть ли не в колечки...
Картина прописана так тщательно и добротно, в таких деталях!.. И при всём этом тщательно, чуть ли не садистически прописанном ритуале, потрясает даже не сама жестокость происходящего, но – обыденность его. Тут отчётливо понимаешь, это творилось не раз и не два. При этом сострадательных лиц у присутствующих как-то не заметно… а и поделом!
Судье горожане – всем миром – доверили самое святое: вершить справедливость, а он их предал. Вероятно, простили разок. Может, и другой. А потом осознали нутром – надо убить гадину, убить мучительно, но главное – публично. Другим в науку.
И внедрялась эта практика, похоже, не одно десятилетие. Вот из этого «славного» европейского средневековья и вышел тот самый суд, который нам ставят ныне в пример.
И при этом нас же призывают к либерализму.
Да, наверно, в сравнении с нашими судами европейский сейчас получше. Но у нас не было инквизиции. Не было даже китайской  практики отрубания рук за воровство…

***
Зато лучший в мире балет. Вопрос – откуда в такой «медвежьей», «неуклюжей» стране? А вот оттуда – из барских конюшен, где  пороли крепостных актёров и актрис за неточность в исполнении танца. Жесточайшая школа! А в итоге – мир ахнул. Восхитился.  «цивилизованный» мир. Чем восхитился, почему? Это ведь так жестоко…
Выходит, без жестокости  и мучительства невозможно ничего изменить в человеческой природе? Выходит так. Жёсткие меры – самый прямой путь к «улучшению человеческой породы». Он прошёл испытание временем, дал результаты – все семь чудес света, да и не только семь, которые восхищают доныне. И всё – на крови.
Выходит, другого пути нет? Ну, хотя бы суд мало-мальски пристойный создать, без драконовских мер?..
Средневековье не имело телевизоров, не имело такого информационного поля, как ныне. А зачем оно вообще нужно, если не использовать с толком – для улучшения всё той же человеческой породы… или природы?

***
…центральная городская площадь. Судейский стол. Длинная скамья подсудимых.
И – камеры, камеры, камеры… Блеск софитов, телевидение, вещание на весь мир…
Публичный, показательный Суд. Без порки, без смертоубийства, но зато – на весь мир! И сидит на длинной скамье не только главный виновник, зарвавшийся чинуша, взяточник, судья неправедный…
Нет, рядышком его жёнушка, мамушки, бабушки, детушки, внучата – все, кто кормился с его стола, и если не твёрдо знал, то догадывался чью кровь пьёт из злата-серебра. Главное показать их лица – всему миру. Чтобы стали нерукопожатными для соседей, чтобы детишек не приняли в Сорбонну и Кембридж, а в российской школе отпинали бы одноклассники в сортире и отвернулись возлюбленные…
Никакого физического насилия. Просто разоблачение вора, конфискация имущества. И – урок гадючьему семени. А дальше живи, как знаешь. Может, руки на себя наложишь, а может, отмолишь грехи…


31.
 «...это было в недалеком будущем, когда Совесть опять стала мерилом человека. А Разум и Сила – на правах совеща¬тельных.  То есть, опять занимали то самое место, которое ныне за¬нимает Совесть. (Т.е. почти никакое место, «совещательное»)».
Из фантасич. набросков Великого

***
«...люди крепко поумнели.
Поумнев – окаменели…»

***
Вроде бы то же происходило и с великанами. Так Святогор стал Святой горой… именно что – Святой. Кроманьонцы же окаменели, задубевши в чувствах, устремлениях, мыслях. В святости, однако, не преуспели. И Святыми горами не становятся чегой-то…

***
Реформация… а что плохого? Всё когда-нибудь реформируется, дело лишь в последствиях. А последствия таковы, что несут в итоге не крест, а – крестик. Ювелирное украшение на грудях. «Крест тяжёлый, неудобный, надо и его «реформировать», подогнать  под  «разумные, современные размеры».
И – уменьшили.  И ещё уменьшили.  И ещё…
Вот, ювелирное украшение. С брюликами.
Особенно эффектно на женских роскошных грудях, над пропастью декольте…

***
Легенда, или притча...
Шли два человека в долгий путь по бескрайней степи, и каждый нёс тяжёлый крест на спине. Один устал и сказал другому: «Крест слишком тяжек, я, пожалуй, подрежу его немного». И подрезал.
Идут дальше. Вдруг овраг. Странник, который подрезал крест, положил его над оврагом – точно с размер оврага – и пошёл по нему…
Почти уже прошёл путь, но в самом конце крест корябнул край оврага и соскользнул в пропасть вместе со странником. Другой, не подрезавший креста, прошёл весь путь…
Жестокая притча? А христианство в его глубинах вообще жестоко по человеческим, по земным меркам… во всяком случае, не так уж гуманистично, как это порой проповедуется в сусальных притчах для детей и новообращённых. В Христианстве главное – Любовь. А свобода выбора – агромаднейший соблазн. Вот и соблазнились.
И – реформировались…

***
Мгновенья счастья различимы гораздо позже самого счастья. 
И только лишь в общем тоне жизни. Как в музыке – отдельные ноты и фразы не воспри¬нимаются, пока она звучит, но лишь в общей тональности Це¬лого проступает их прелесть, и, как правило, это происходит после…
Отдельные взблески, «музыкальные фразы», которые потом промурлыкиваешь про себя всю оставшуюся жизнь, это тоже мгновения счастья. Пусть даже это «счастье» уже иной, совсем иной энергетической наполненности и окраски. Что же тут поделаешь? Если «то самое» счастье неповторимо, спасибо и за «это», оно тоже чудесно. Это ли не «вечная музыка»? Притом с вариациями воспоминаний...

***
…приснился спьяну странный какой-то тип, в незнакомой местности, где-то в иконографии проступавшей… руками размахивает, свиток под нос суёт, требует что-то…
Оказалось поутру – сосед! Обиженный пророк, волхвующий в пивняке над картой звёздного неба, орущий, требующий чёрт знает от кого льготной ссуды для постройки обсерватории в Вифлееме… для Звезды ссуды!

***
У жилых домов духовное содержание снаружи  (лепота фасада  и пр.).   Внутри – бытовое содержание. Ровно наоборот у человека.  А ведь человек, это тра¬диционно – Дом. Та же трехчастная модель: крыша, жилая часть, подпол. Но человек – подвижен. Это главная беда вида, задуманного довольно устойчивым и прочным в самом себе.
Открытое пространство расшатало традицию.
А там и человека. И шатается по земле, и шатается…
С земли ушёл, в города подался. Нагромоздил башен каменных, ввинтился туда, совсем плохой стал…

     «…скушно стало… за серый свой будень
     Наломавшись (пустой, будто трутень),
     Залетал в свой квадратный бетон
     И ложился всё с тою же, бедной,
     Грустной женщиной, до смерти бледной,
     Исторгающей жалобный стон,
     И терзал её плоть в душной клетке
     На подвешенной к небу кушетке,
     Бледных отпрысков заготовлял,
     И все чаще бессонною ночью
     Стены в мыслях раздвинув, воочью
     Сам себя на весу представлял,
     И опять, и опять ужасался:
     Как он в этом бреду оказался,
     В гиблом воздухе – средь фонарей,
     Проводов, воронья, вовсе зряшных
     Всяких штук, им же сляпанных, страшных?..
    
     И стояла зима у дверей…»
    

32.
 «Теперь жизнь короткая пошла…» – Как сказано, как сказано! И кем? Не политологом, ни футурологом, ни социологом, а…
А вообще-то путь к этой «короткой» жизни наметился ещё где-то в 60-70-х годках 20 века – в прошлом тысячелетии. Помню я эти импортные чудеса – одноразовые авторучки, зажигалки, которые царственно, на зависть одноклассникам, буквально сверкали в руках сынков и дочек  начальников…
Они восхищали поначалу. Это ж надо – ни заправки не требуют, ни ремонта. Отслужили вещички срок – и на свалку. А что? Недорогие, штампованные. Тем более, очень скоро они появились и в нашей стране, в широкой продаже.
А потом и одёжка, и кастрюли, и сковородки, требующие лишь небольшой починки, стали просто отправляться в утиль. И как-то совсем уже незаметно пошли исчезать целые ремёсла и профессии: лудильщики, ветошники, мелкие ремонтники. Жизнь становилась всё более «шикарной», одноразовой, и – короткой…
И окончательно «закоротилась» осознанием  – труд недорог и не важен сам по себе. Важен результат. Неуважение к труду – вот, пожалуй, диагноз конца прошлого тысячелетия. Следствие диагноза – запропала к чертям собачьим основательность, добротность жизни. Не говоря уж о добростности самих товаров. Взамен смехотворное резюме: «Деньги отдельно, работа отдельно».
Главное, чтобы коротко и быстро. Всё – и результат труда, и результат любви, и результат жизни. А какой у жизни результат? Результат известный. Но неважно. –  «Давай сделаем это по-быстрому»…
Что поразительно, услышал я столь ёмкий диагноз времени не на социологическом форуме, а… на вещевом рынке. Автором его был пожилой кавказец, не очень хорошо говоривший по-русски. Возможно, языковой барьер само собою вынуждает к афористичности. Плюс торговый стиль жизни – всё надо упаковать и реализовать как можно быстрее…
Я давно его приметил, этого кавказца, покупал вещи только у него, знал – товар добротный и недорогой. И неудивительно, продавал он только белорусские вещи, которые завозил в Россию небольшими партиями и быстро здесь реализовывал. С молодыми акулами рынка, своими соплеменниками, явно не соперничал. Торговал в одиночку, за большим прибытком не гнался, а на прожиток, видимо, хватало.
Нужно было обновить обувь к сезону, выбрал у него две пары мокасин, и внимательно разглядывал их. На всякий случай спросил – какая пара лучше? Он, естественно, похвалил обе. Уловив недоверчивый взгляд, досадливо махнул рукой:
– «А-а, да что придираешься, что выбираешь? Не первый раз берёшь, знаешь, гнильём не торгую. На два-три года хватит, потом выбросишь, новые купишь… теперь жизнь короткая пошла…».
Тут-то я и ахнул. Молча. И молча же расплатился…

***
У мусульман пресотворения воды в вино не было. У христиан на Божественной Литургии одно из главных действ –  пресотворение вина в Кровь. Первое Чудо.
В изначалии христианства – вино. И – вина наша…
Отчего мусульмане кратно размножаются? Отчего христиане не очень?
Демография…. «Веселие Руси…»… да и всего христианского мира.
Хмель – он издавна вьётся, издалече. Вот только запалили его. И народ запалили… «Палёная водка» – с какого перепуга, когда? С отмены монополии. Вчера, кажется….


33.
Три Главных точки в истории России. И все уводят в глубокую древность. Революция 1917 г.– только их следствие.
Первая точка, ближняя точка – Раскол. К нему всё чаще подбираются, но упираются лишь в обрядовые разногласия  – хождение посолонь или наоборот, двуперстие или «щепотничество», поклоны поясные или земные… Фелиокте, Учение о Троице.
Ну и в неточности перевода, конечно, упираются. Дальше копать опасно.
Житейская и державная суть Раскола проще, страшнее. Это суть доминирования. – Церкви, Государства, геополитики. Византийские книги сыграли тут лишь роль детонатора. С обрядами вопрос бы уладили, да не только в них дело было!

***
Старообрядцы…
Тема эта, память эта глубоко затаённо болит в каждом русском человеке…
Ещё бы!
Более десяти миллионов сильных русских людей было загублено за годы гонений на старообрядцев! По тем временам огромная часть населения России...
Словно некое сумасшествие сошло на русских же людей – царей и владык, ради буквы, ради византийских тонкостей церковного обряда ссылавших вместе с семьями миллионы русских людей. Иногда и казнивших.
А ведь это были самые сильные люди России!
Нередко предпочитали сжигать себя в избах, только бы не подчинить высокое низкому – не отдать под пяту государеву самое высокое, что даровано Богом – Святую Веру.
Новая государственная Православная церковь в большинстве смирилась и отдалась под царёву власть. В итоге русское Государство осталось единым: хорошо это или не очень – с позиций сегодняшнего дня толком не рассудить. Но нельзя не сказать и о том, что в иные века Государство Российское достигало небывалого в мире могущества.
И вот тут понимаешь: гонение на старообрядцев никакое не сумасшествие. Это Державная Воля. Стремление выстроить единую великую Державу – любой ценой! Даже ценой непомерных, а со временем, кажется, и необъяснимых жертв. Будь желание и добрая воля власть имущих, в конце концов с обрядовыми тонкостями всё уладилось бы, да и не в них по сути крылись корни русской трагедии, не в спорах о двуперстии или троеперстии (на первых иконах Христос – с двумя перстами), не в хождении посолонь, или наоборот. Причины были иного, более жёсткого и вовсе не конфессионального свойства...
Цари прекрасно осознавали: дай волю старообрядцам, и они – непьющие, некурящие, работящие – за короткое время, даже в меньшинстве своём по отношению к большинству населения, обретут такую силу и самостоятельность, что никакая власть им  не указ. Поднимут собственное дело, освоят промышленность, как тяжёлую, так и
лёгкую, станут землевладельцами, хозяевами земли, настоящими собственниками, а там…
А там, глядишь, единое государство, мучительно собиравшееся веками, окажется расколотым на пять, шесть, семь земель...

***
Да, это были бы самостоятельные, вроде бы отдельные земли, но – и вот тут главное: это были бы русские, сильные, славянские земли. И Россия вместе с ними осталась бы единой. А вот государство в прочнейшей паутине чиновничества, возглавляемой центровым пауком… какова была бы его судьба? За государство, пусть даже с его вековечным самодурством и барством, боролись веками. Зачем боролись? С какой целью? – или само-целью? – логикой не объяснить. Боролись и всё. И создали его, великое государство. А тут, понимаешь ли, само-стоятельные люди противятся, свои понятия о вере, о жизни, о справедливости, о собственности имеют…
Это угроза. Следует упредить. И – упредили…
***
Да так упредили, что и доныне сердце болит, как только представишь, сколько крови, сколько здоровых корней, сколько чистых жизней было загублено. И загублено совершенно сознательно, с целью сохранения единого Государства.
Трудно сейчас рассудить – кто был прав: сильное, солидарное меньшинство старообрядцев, или же рыхловатое большинство. Да и невозможно истинно рассудить, понять изнутри, а не с нынешних позиций всю суть тех конфликтов, борений, противостояний.

***
Но вопрос-то остаётся: а попустил бы «гордый внук славян» беспредел чиновничества, воровства и разграбления России 20-го века? Да и 21-го тоже. Дай волю старообрядцам – сложился бы мощный класс настоящих собственников, а не подневольных людишек. Ведь даже при всех гонениях, именно из старообрядцев вышли самые богатые люди России, в основном купеческого сословия: Мамонтовы, Морозовы, Бугровы, Рукавишниковы, Третьяковы…
Да, это наверняка был бы класс, это было бы общество вольных, самостоятельных людей, пусть и разбросанных республиками или землями по необъятной территории, но ведь родственных, родных, своих! Со своими, родными – для всех! – песнями, пословицами, поговорками, понятими…
А вот ныне, в ослабленном, «кризисном» виде такая «полифония земель» просто опасна. Это конец Государства. На земли возможно делиться лишь будучи в силе, как тогда, при мощных, многодетных, работящих старообрядцах, пусть даже бывших в меньшинстве. И – при малопьющем в целом, тоже работящем большинстве.
А теперь… что теперь? Исторический момент упущен. Возможно, безвозвратно. Но как-то не принято об этом говорить ныне, страшная тема…


34.
Вторая точка ещё глубже уводит в историю – принятие Христианства на Руси. До этой точки также небезопасно притронуться, может всплыть много «нетолерантного». Церковь только пытается восстановиться, стоит ли раны бередить? Но неизбежно всплывёт и этот вопрос, если всё же захотим разобраться в себе.
И первым здесь будет вопрос о  дохристианской культуре Руси. Что мы о ней вообще знаем? И главное – откуда эти знания, или то, что от них осталось? Поскольку языческая культура выжигалась под корень, откуда у нас знания, хотя бы и отрывочные, о древних славянских божествах, обрядах, заклинаниях?..
Думается, большая часть народа будет не очень приятно удивлена фактом, что всё это известно в основном из церковной критики язычества. Все «описания» заговоров, «поганьских» ритуалов – всё это оттуда, из письменного поношения попами «поганьского» образа жизни предков. Оттуда. Остальное в большинстве уничтожено. Поедание новой религией старой веры – это что-то из разряда каннибализма, пусть даже «культурного каннибализма», с дурной периодичностью повторяющегося во всей мировой истории. В русской истории не осталось почти ничего от языческой культуры. В Европе остались храмы, легенды, пантеоны божеств. А у нас – критика. Слава Богу, что очень кропотливы были эти серьёзные, занудливые люди – тогдашние попы-критики, борцы с «поганьской» культурой… или ересью… да как ни назови теперь это общеславянское прошлое, уже ничего не изменишь.
Но вот той занудливости, капитальности поповской  критики стоит воспеть хвалу, поскольку из неё мы восстанавливаем – по частям, по обрывочкам – наше прошлое, наше детство. Да, язычество – детство, христианство – взросление. Капищ, храмов славянского язычества, увы, не восстановить, и уж тем более не организовать, как где-нибудь в Европе, в Греции, Скандинавии экскурсий по древним памятникам, по всяким Парфенонам, но вот остатки письменной культуры всё же возможно воссоздать. Только некому. Церковь вряд ли одобрит, да и Государство не шибко раскошелится. Тоже страшноватая тема…
Можно лишь  ужаснуться… или же восхититься величием той, древнеславянской культуры, останкам её…


35.
Третья точка – самая тёмная и, пожалуй, самая главная. Именно тут стоит искать глубинные причины долгого угасания духа и смысла.
Это – тектонический раскол между простолюдинами и повелителями. В какой-то момент истории они словно перестают понимать друг друга, живут разнонаправленными интересами, сама русская речь разительно отличается у «важных» и  «неважных» людей.
Начало этому расколу, разделению на «Белую» и «Чёрную» кость было положено ещё до принятия христианства, во времена формирования дружинно-княжеских культов.
До этой трагедии толком ещё никто не добирался. А ведь именно там ворочается основная причина нестроения единого народа… да и впрямь ли он един, этот народ?

***

Из архивных «штудий»:

У грузин был обычай – ребёнка из княжеской семьи отдавали на воспитание в крестьянскую семью, а крестьянского – в княжескую. В итоге разрыв между белой и чёрной костью у грузин не столь трагический, как в России, «интеллигенты» и простой люд не столь разнородны и враждебны друг другу, как в России. Грузины народ небольшой, это понятно, там «верхи» и «низы» более спаяны.
В огромной же России до самой Революции вековечное чванство, отвращение бар к простонародью так и не было преодолено. Пресловутое «освобождение» Александра Второго только усугубило положение и приблизило к развязке. Как говорил Некрасов:
«Распалась цепь великая, распалась и ударила: одним концом по барину, другим по мужику…»
В итоге – люмпен-пролетариат, хлынувший из безземельных деревень в города. Плеханов радостно запотирал ручонками, а за ним и Ленин: «Какой матерьялище для Революции!..»
Разошлись две тектонические плиты России… Чёрная кость…Белая кость…
Но, не могущи сойтись стык в стык, две эти  гигантские плиты, Чёрная и Белая кость одного народа, долгие века уродовали, деформировали друг друга. И всё-таки, почему-то, сошлись, столкнулись где-то в подпочвенных глубинах. А в итоге выдавили – сами из себя выдавили, из столкновения двух этих тектонически движущихся литосферных плит – чёрную кровь камня. Может быть, именно её теперь называют Мумиё?..  Или – Интеллигенция?..
 В огромной же России, даже после Революции, вековечное чванство, отвращение бар к простонародью так и не было преодолено. Громадна страна. Темна история…

***
Две главных составляющих силы в Русском мире – «Белая кость» и «Чёрная кость». Вот самый разрыв в духовном теле народа. Рана эта кровоточит уже не первое тысячелетие.
Но вот что странно – чистых душою больше всего именно в «Чёрной кости». И это самая многочисленная часть народа. Возможно, только потому ещё и сохраняется некоторое равновесие в обществе. «Белая кость» изначально безбожна, умна, хитра, вероломна. Потому и забрала власть над людьми простодушными, божьими людьми, верующими – не по научению, а по самой природе своей верующими – во что-то высшее, словно бы знающими априорно об этой высшей силе и потому не могущей обмануть ближнего, взять чужое, заставить вместо себя воевать другого.
А ведь это основной закон «рыцарства» –  впасть в гордыню, позавидовать соседнему «рыцарю», объявить ему «священную» войну и послать на эту войну простых людей, которым, если вдуматься, никакого дела нет до «рыцарских» распрей и гордынь.
А там и «законы чести», и «воинской доблести», и прочие «важные» понятия «высокого смысла»  присочинить. А там и внедрить в умы простодушных, вбить так прочно, что впрямь поверят – надо, надо наказать обидчика… какого обидчика? Кого он «обижает», чем? Тем, что жена у соседнего «рыцаря» красивее, чем у своего, «родного», что денег у него больше? Нет, об этом уже не думается, пропаганда поработала. Круто, тонко. Веками работала. Тем более, если не зарежут в бойне, глядишь, орден воинской чести дадут… или ещё какую цацку…
Дряни, конечно, и там накопилось, в «Чёрной кости», –  слишком долго и много их обманывали, измывались над ними, и они не могли не поддаться соблазну…
Но даже и такие они, низкие, «земляные», ближе к назначению своему начальному: отработать грех на земле. «Белая кость» почти утратила надежду.
Подлостей, денег у неё многовато.


***
Чёрная кость… белая кость… 
Главный, глубинный русский разлом.

***

36.

Двойная спираль? Двойная мораль!
Это о поле, браке и ДНК. Во-он откуда она тянется, двойная мораль. Вначале спираль двойная, а потом, естественно, и мораль. Воно как оно тут!..


***
…по золотой цепочке ДНК
Серебряные плыли облака,
Но в глубине их, крытой серебром,
Тихонько бронзовел зарытый гром,
Курился чернозём туманных дум,
Искрился кремнёзем, струился дым
Взбесившихся под матричной плитой
Грёз корневых...
       но треснуло плато,
И сдвоенная нежностью спираль
Сквозь боль времён пошла буровить даль,
И раздвоилась даль, а с нею кровь,
И в панораме веерной миров
Вдруг стала проступать, раздвоена,
– Колено за коленом  –
Цепь одна:
Прозмеена в наскальных зеркалах,
В кореньях гроз, в компьютерных узлах,
Где медленно  расшифровался зной,
Спускающийся в кровь, как в перегной –
Царь-Код, замкнувший устье, ток, исток
Всех устремлений: от златых чертог
До бронзовых, до кремнезёмных, до
Суглинка… магмы… до того плато,
Где вешний блеск предстал как донный мрак,
Откуда ты и любовался, как
По золотой цепочке ДНК
Серебряные плыли облака...

***

37..
Странные слова…

…когда-то прекрасные и, к ужасу моему, полузыбытые  женщины называли меня ласковыми, чудесными словами: «Любимый», «Милый, «Родной»… и это не казалось  сверхъестественным. Напротив, – я, молодой, красивый, высокомерный, воспринимал это как нечто само собою разумеющееся.
Теперь же, оглядываясь в прошлое, нахожу это чудом. Чудом в самом прямом смысле. Более того, всё это кажется мне теперь чем-то таким, что я невероятнейшим (и, возможно, не вполне справедливым) образом заслужил. За что? За наглость? За неуёмный темперамент, за дар, за ум, за яркость на фоне других (быть может, более достойных, чем я) людей, сверстников, которым не досталось (вот же где  несправедливость!) и доли моих блаженств?
Странные эти слова, странные, неправдоподобные…

***
…реки, горы, турбазы… турбазы юности, холмы приобщения, вершины первого...
Не Поцелуя, нет…

***
…там, в большой общей спальне турбазы мы лежали вповалку на кроватях впритык: мальчики, девочки. И ещё не знали, что нам делать – вот так, всем вместе.
Ты первая прикоснулась. Просто взяла  мою руку, засунула  под своё лёгкое трико, уложила на грудь.
Я лишь вздрогнул, наткнувшись на острые, быстро затвердевающие под  рукою соски, и не знал что делать со всем этим – невероятным…
Ты сама повела по телу, как слепого котёнка, мою неумелую  руку своей – непонятно когда и кем обученной, «умелой» – всё ниже, ниже, ниже… и лишь наткнувшись пальцами на страшное, жёстко  закурчавленное в низу нежного живота, я отшатнулся…

***
Чего испугался? Не вспомню наверно. Но точно, не одного только  неизведанного, а  и всей этой дикой бесцеремонности, лёгкости, простоты твоей, дикарка, девственница, мокрохвостка. Да, я был наивнее, чище тебя, глупее, выспреннее, а ты…
Ты лишь злобно зашипела, отвернулась, и тут же пристроилась поближе к  моему беспечальному  дружку. Только зевнула, потянулась, и он откликнулся…
Вы похохатывали, возились там, в полутьме горной турбазы. Но, по-змеиному извиваясь и шипя – шипя уже на него – ты не упускала меня из зоны внимания. Ради меня и устроила цирк!..
Впрочем, когда дело стало заходить чуть дальше положенного тобой, влепила звонкую пощёчину моему дружку и отодвинулась от него. Лежала, глядя в потолок. Зеленоватые блики мерцали в темноте комнаты, и только я один догадывался, что это не луна в окне, а ты распускаешь искры обозлённых, напряжённо суженных глаз...

***
Я взял за руку твою сестру, легко потянул, и она согласно пошла за мной. Просто объяснил ей, что бросок к вершине устроим раньше всех – как только забрезжит рассвет, а пока… пока посидим у подножья.
Я обнял её за воротами турбазы, усадил на поваленный ствол ели, и она покорно положила голову на моё плечо. Смотрела на луну, думала о чём-то неинтересном… а ведь вот оно, вот оно, самое место для поцелуев! – Лучше уже не придумать!
Но луна… белотелая, голая, наглая луна слишком ярко била в глаза, чтобы тут же поцеловаться…

***
Да и не надо было их, этих поцелуев сейчас. Ночные влажные травы цвели во всю ивановскую, цвели и зверели, и пахли затаённой страстью, томящим предчувствием бессмертья…
Луна зашла за тучи, но скоро вышла, и снова сполна озарила – как-то сверху, и, словно бы из иного пространства, – озарила всю эту ночную, почти неземную  картину. Так ясно озарила, что и мы увидели это. Увидели, кажется, прямо с Луны: вот они, двое, сидят себе, миленькие, на поваленном стволе ели, и вот-вот поцелуются…

***
Нет, не поцеловались. Просто сидели в какой-то гипнотической… нет – лунатической нежности, которая случается, наверно, лишь однажды в жизни, лишь в юности, в чистоте и ознобе предчувствия…

***
…а кто мы были такие? Теперь уже не поверить в ту неслыханную чистоту, ошеломительность свежести. Свежести всего – жизни, чувств, звёздного света…
А были мы, как теперь это видится и, увы, воспринимается с лёгкой усмешкой разочарования, были мы звездолюбы, сновидцы, молодые, прекрасные, не существующие более уже нигде, никогда – глупцы.
И не видели Главного. А Главное проявлялось, проявлялось, проявлялось… и стало со временем настоящим. Не призрачным, как все наши тогдашние романтически вздорные споры, а – настоящим. Потом, Там…

***
Царица… девочка… женщина…
***
Из архива. Великого:
«…зверь после соития печален…»

***
(О позднем золотом огоньке, берлоге, мохнатых мечтах, звериных печалях)

     «... не зря же встарь, однако, примечали
     Что зверь после соития печален…
     Ещё бы! Тлел такой злат-огонёк,
     В мечтах мохнатых теплилась такая
     Надежда неземного, что вникая
     В себя ночного, обхватив пенёк,
     Зверь тосковал и грезил о пролёте
     Дремучей бездны в содроганьях плоти…
     А вышло что? А получилось то,
     Что зверь едва ли вымахнул над лесом,
     Едва ли над собою взмыл… и, весом
     Подавлен, рухнул в гиблое ничто,
     В родимое ничто, в ночной, родимый
     Берложий мрак, в хаос непроходимый,
     В густые дебри, в гнилостный развал,
     В насквозь пропахший сукою текущей
     Валежник свой, сопревший, но – влекущий!
     И снова… но – лютей! –  затосковал...»


***
Женщина… вся – Царица! – От пальчиков ног, лодыжек, икр, коленок, лядвий, тенистого устья, закурчавленного мыска, бёдер, живота, нежных рёбрышек,  нежнейших восхолмий, взострённых пламенеющими сосцами, благоуханных подмышек, трогательных ключиц, плеч, уст, глаз, бровей, драгоценной лавы волос, и – обратно, обратно, обратно! – Вглубь! И – всё глубже, глубже, глубже – Внутрь! Да, да, да – Туда, в божественную влагу, в царственный огонь вагины – до сути, до самой сладкой, самой главной, самой заветной, единственной, плодоносящей, благословенной огненной сути…

***
 Странные слова… странные эти слова, неправдоподобные…
Царица… девочка… женщина…

***
Царица!

***
Странные слова… слова прекрасной, беспомощной, ничего не понимающей, всё понимавшей, всё, во всей вселенной понявшей и объяснившей – самим чудом своего явления, дара своего миру – юности………………………………………………………….
…….……………………………………………………………………………………………..
…………………………………………………………………………………………………...
…всё понявшей – про-чувствовавшей, про-совокупившейся, про-жившей –  юности…
…………………………………………………………………………………………………
…………………………………………………………………………………………………
Неандертальцы, родные, Ау-ууу!..