Дэвид и Марк

Иногда жалкая ошибка кажется нам такой досадной, что стыдно не столько за неё, сколько уже за её фон.  Кажется, посмотрят люди на эту очень заметную, блестящую слякотью гадость, которую мы сделали, станут оправдывать нас, поищут, чем же достойным мы перевесили, а потом сдадутся и покачают головой: вот этого и этого достиг, а такую дрянь в итоге совершил. В такой досадный момент, имей мы клавишу удаления, мы выделили бы не ошибку, а именно её фон, годы своих трудов и заслуг, и нажали бы на удаление не раздумывая. Такая ошибка была и у Никиты, и из-за неё он хотел всё кончить. Завтра у него был День Рождения, перед которым его друзья как-то оживились. Никита подумал, что они как бы напрашиваются на праздник, и из-за какой-то ущербной тактичности стал всех приглашать. Не имея денег даже на торт, не говоря о полноценном столе. Он боялся подарков, что они будут дорогими. Или, что их не будет. Что компьютеру в комнате лет пятнадцать, потому что, так вышло, что Никита всем казался большим, он имел серьёзный статус, прекрасный костюм, большой настоящий багаж заслуг и блестящих проектов, и знакомые с коллегами у него были богатыми. Он имел всё то высшее и благородное, что стяжают к концу, что не должно быть в багаже бедного, у человека несчастного, немощного деньгами.

По большому счёту, он был знаменит, уж в своём городе - точно; о нём и сейчас есть статья в Википедии. Известность подразумевает богатство, так думают все. Так думали про него те коллеги, что богаче, но известны менее. Даже читать такую фразу как-то неудобно: коллеги, что богаче, но знамениты менее. Что же за отделка и библиотека в доме его, там, наверное, такие огромные музейные тома, раз уж у нас такие тома, а в Лувре он, наверное, бывает чаще раза в два,  и Лувр за ним машину посылает в аэропорт. А ведь могли бы проследить за деталями в той же Википедии - из большинства проектов Никиту исключали. Особенно из тех, что используют Третьяковская галерея и Лувр, в котором он не был никогда, с которым шла работа по почте. Удивительно даже, что в Википедии есть страница о людях, которые никогда не имели загранпаспорта. Не было ничего кроме дорогого костюма. Даже обуви к этому костюму, теперь даже телевизора. Хотя созданное им жило прекрасно. Омывалось в ресторанах именами не знаменитыми. Всё это хотелось стереть. Стереть выставки, оформленные каталоги. В прямом смысле слова хотелось выделить и удалить две трети написанной дисертации, которая в шести странах была признанна и издана. Аккуратные машины благородно, но на самом деле ехидно прицеливались к его окраиной квартирке накануне Дня Рождения. Где не будет стола и огней. И вспомнил Никита в те дни только одного. А вернее двух. Марка, танцовщика Мариинки, гея, и его друга Дэвида, Дэвид и Марк, к которым тропа заросла так давно, что пришлось с самого утра разгребать сено своего прошлого, ища в ней смс, чтоб найти номер квартиры.

Да, только перед ними он мог не стесняться своей затяжной безденежности. Всё началось ещё накануне, с перебирания друзей через этот фильтр, и проверку прошли только те двое. Фильтр друзей имел форму вчерашнего йогурта за 21.90 в Дикси; на дне картонной коробки его оставалось на сейчас. Он был простужен от рваной подошвы кроссовок, не особо тепло и дома было. До отопления рано, действие происходит в той стране, где всегда, раз в год бывают периоды, две-три недели, когда не топят всерьёз из-за надежды на не потерю лета, но уже промозгло, очень странно спать и есть, а особенно думать хоть о чём-то, периоды когда не топят тоже похожи на йогурт за 21.90 в Дикси и на воду, хлюпающую в трещине подошвы в районе пяток. Он звонил им обоим, но телефоны не работали, звонил каждый час, вдруг они включат телефон, - то было в те времена, когда смс, что абонент появился в зоне действия сети ещё не изобрели.

Потом кончился дождь. Никита ехал к ним радостный, хоть и не дозвонился. Счастливый. Стало тепло, выглянуло солнце и припекало. Словно природа готовила ему подарок в конце сегодняшнего дня. Он встретит начало Дня Рождения у них, а потом, когда из приличия нужно будет уходить, можно даже идти всю ночь по городу пешком. И иметь от такого похода счастливый воздух в груди. Они ничем никогда не отличились перед ним. Он был у них в гостях только однажды и ничего не осталось в памяти с той встречи. Но почему-то сейчас вспомнились именно они. Доехал до очень трудного района на другой окраине города. Почти у окружной дороги, где так же, как и у его дома гудел мотор кольцевой. Но там у двери не ответили. Там у двери не ответили. Завтра День Рождения, и, значит, придётся провести его в одиночестве уже четвёртый год. На обратном пути, на пути от метро до дома было темнее и полил дождь. Марк и Дэвид увеличивались в Никите, обрастали его нервами, словно растущий в его теле декоративный вьюн оплетал две взявшиеся за руки фигуры, расположившиеся между органами. Любое их не слаженное движение, тем более разомкнутость рук сделает ему страшную боль. Потом выросли из него, вытащили вьюн. Огромные, под дождём, честные, принимающие, пронизывались его нервами и электронными импульсами, но летели, как шары на этом кровоточащем вьюне за Никитой, на поводке, или он у них на поводке. Летели за Никитой, удерживавшим их одним толстым, собравшим все остальные, нервом. Единственное святое, последнее воспоминание, в которое хотелось Никите вернуться и успокоиться. Где-то существовал уже снятый фильм об их не состоявшемся вечере. Там уютно, и тёплый, цвета воска, свет. Теперь смывался фильм, смывались они. Детальки, черты черт лиц, далее черты лиц, и теперь сами лица.

В абсолютной темноте памяти Дэвид и Марк оставались уже в виде римской цифры два. И огромные мокрые воздушные шары в виде двух нужных людей висят над улицей уже без нитей из нервов, и летят уже без тебя за кольцевую, над областью, какие они, каковы они, неотступно плавно летят от тебя, и совсем не смотрят на твою маленькую фигурку.

И дома Никита вглядывался куда-то перед сном под звук дождя, который опять лил, который уже безнадёжно и страшно лил, лил на мотор кольцевой дороги, Никита смотрел куда-то, словно говорил тупостью и печалью взгляда, что они, Дэвид и Марк - просто то, за что он уцепился в самый последний миг. Во сне кто-то чужой, не появляясь в кадре сна, пытался убедить его одним голосом. Была не ясна речь, но суть сводилась к тому, что ему, Никите, интересно другое, никак не пара диких мужчин, а творить, заслуги не бывают окончательными, уровень, уровень главнее всего, он не может быть полностью завоёван в сегодняшнем городе, надо давать лекции за деньги, за всё опять пора драться и для этого надо встать и выйти к кольцевой, к съезду с неё, и подняться по съезду на самый верх, где ездят фуры, в конце-концов даже и выставки, пора подумать, научиться за востребованное творчество брать хорошо, шагая прямо в сланцах,  брать хорошо и со всех, в сланцах и под дождём по этой асфальтовой жиже на середину, и можно будет сделать паспорт и поехать в тот Лувр, просто не начинать бояться, просто сделать ради успеха поперёк трассы всего лишь один шаг, вперёд, и Никита проснулся, и хлестал дождь, и было темно, и гудел мотор. Осень, и Никита закричал. То, за что ты уцепился в последний миг не спасло тебя, дружок, - догонял голос из сна. И темнота внутри него лопнула и схватилась, она уже не отпускала, когда он хотел выбежать, она понесла его уже на кухню, не доверяя, боясь, что он не на кольцевую, а босиком через весь город к друзьям, лучше пусть откроет газ. И Никита, крича на полу и держась на месте, просовывал руки и ноги в щель под диваном и пытался сломать их, подняв этот диван, и так выдавить из солнечного сплетения черноту, копившуюся столько лет. Или просто обездвижить себя, чтоб не включить газ.  Вдруг, он встал и отдёрнулся. Облегчение от железного троса смерти было дано, чтобы не умываясь, не допив йогурт со дна, ехать. Что-то было странное именно на том конце города, а не сейчас с ним. Дэвид с Марком не открыли именно поэтому. А что именно, знал голос догнавший из сна, судя по его мерзкой, сладенькой, как жижа в боках кольцевой, интонации. Ничего не закончено, бой ещё не кончен, День Рождения только начался! В Никите проснулась хоть какая-то бодрость. Он поехал, бежал до метро бегом. Дождь так и не перестал. Ночью дождь подслушал что-то про Никиту и стал остервенелым, как плохой заговорщик, не умеющий скрыть предвкушение скорой удавки, а дождь собирался именно удавкой... Листья смешались. Жёлтые листья стали мерзкой кашей из морга. Люди прятались, или их не было. Их не было. Не пришёл бы никто из коллег, даже если бы он, Никита, устраивал званный ужин, ехидные машины, приложившие руки к его нищете. И страшная злость врывается к нему. Входят холодные могильные животные к застолью, когда Никита только-только ушёл, они раздосадованы, наверное, отсутствием именинника, и холод, и тень, и они садятся с злобой за стол и молча ждут.

Доехав, Никита, вопреки всякой логике решил взломать молчащую дверь, когда у курившего возле мусоропровода узнал, что они, Марк и Дэвид, были здесь буквально два дня назад, вчера же, и сегодня их - не видели, в МЧС же сказали, что не помогут - должно пройти какие-то три дня, тем более, что ещё могут быть дачи, конечно они правы, но - какие у геев, танцора и дизайнера дачи, описать бы, как выглядят на самом деле их огороды - но в МЧС повесили трубку, услышав про геев. Тогда Никита взял на последние, лежавшие в паспорте деньги такси, он уехал и вернулся откуда-то через час, всё ещё лил дождь, он вернулся очень нервным под слегка просветлевший вечер и разредившийся дождик. Он поднялся с инструментами, с фомкой, с каким-то клещами - не умел отжимать дверь, не умел - но начал сам. Зачем ему это было нужно? Где логика, неужели они не открыли бы, если б были дома? Но Никита что-то чувствовал. Камер нигде не было. Дверные глазки не подглядывали. Было страшно, что пройдут, и вот-вот нарушится тишина. Было дико, дико, но что-то щёлкнуло. Теперь оставалось лишь опустить ручку железной двери, и он опустил, опустить её было легко. Из двери, самостоятельно её отпахнув, хлынул страшный поток воды. Сметя Никиту, словно солдатика из олова, сметя, как пышку, вода текла страшной горной рекой по лестнице, она несла его, как щепку или монету, брошенную в водоворот, залила шахту и застопорила лифт, вода текла вниз десять этажей, билась в каждую нижнюю кваритру, Никиту, кручёного словно бельё в стиральной машине с барабаном, вынесло благополучно на середину двора и ударило о криво-припаркованный автомобиль. В разнобой верещали все автосигнализации. Вода быстро рассеялась по лужам, часть её оказалась на проезжей части, где оттого уже слышалась ругань. Никита же получил синяки и разодрал только руку, лишь руку, и лишь немного. Он поднялся мокрый и страшно замёрзший, когда воды было по щиколотку, лифт уже не работал, только пешком, по мокрым ступеням, со струями из штанин и рукавов и испорченным телефоном, он подходил тяжело и размашисто дрожа, вдали звучали уже сирены полиции, МЧС, скорой, выходили  с криками люди на каждом этаже лестницы, чтобы тоже идти вверх, к виновникам протечки, и Никита улыбался, было легче с каждой мокрой ступенькой, и он дошёл и ступил в квартиру своих друзей, из которой всё только что вынесла вода: всю мелочь и технику, шарфы, ноты, вибраторы, бритвы и кремы, а все крупные предметы - такие как шкаф, диван, - из-за тяжести это было лишь перевёрнуто и преграждало путь, сгрудилось в кучу дерева в прихожей, и когда Никита пролез в главную и самую просторную комнату, он увидел большую белую, смотрящую на него акулу. Она лежала не шевелясь, внимательно и очень грустно смотря на Никиту в опустошённой, испорченной квартире, где воды больше нет ни ведра. Никита подошёл. Он дотронулся до её подбородка, если таким словом можно было назвать её нижнюю челюсть. Акула медленно ослабила мышцы скривлённой от страха пасти и не смогла шевельнуться далее. Очень грустно смотрела, и лил дождь.