Кладбище

   Правее входа на Ваганьково

   А. Вознесенский


Впервые, кажется, съездил в Москву не зря. Впечатление, правда, тяжелое...

Окрест кладбища - рынок и лавки менял, пошлый смех и скользкие остроты,
темные силуэты старух, красные морды алкашей, спортивные мальчики в толстых
тулупах и толстые девочки в спортивных костюмах, блики на объективах
"Зенитов" и "Практик", обрывки целлофана и смятые сигаретные пачки, серые
стены зданий, неровная дорога, вскрики клаксонов, звяканье трамвая, нищий с
испитым лицом и, ближе к ограде, ржавая железяка с небрежной, в потеках,
надписью синей с проседью краской: "Вход к могиле Высоцкого".

Серый снег, серое небо, ржавые стойки ограждения и кусок истоптанной земли,
притихший под еловой лапкой и букетами. Типичная для этих мест публика:
старухи, зеваки, прохожие, любопытные, хорошо одетый мужик, наверное,
иностранец и несколько серьезных строгих лиц.

Вот женщина, лет тридцати, кладет на могилку букетик мимоз. Молодой парень
кладет венок и букетик, поднимает, сдирает целлофан, снова кладет. Несколько
девушек жмутся у барьера. Одна проходит, торопливо кладет, отбегает. Кто-то
швыряет через ограду несколько красных тюльпанов и они падают, как горсть
просыпанных спичек.

Хороших цветов не нашел. Все те же отвратительно-желтые мимозы, еловая лапка,
веточка туи. Добавил немного вербы. Хотелось больших букетов, корзин с
цветами, ковра из цветов - укрыть, закрыть, спрятать.

Ни одного портрета. Мраморная доска. Короткая, как удар, надпись: "Владимир
Высоцкий". Несколько больших венков с лентами. Разбираю слова: "Володе от
друзей", "Володе от моряков. Крейсер Аврора", тут же подвязан к ограде
матросский воротничок в три белых полоски. И вдруг, черным по белому -
"Володе от Гаркавых, г. Калининград". Вот так, по дешевке, за червонец...
Причастились.

Хотелось простых человеческих слов: "Владимиру Высоцкому". Но таких нет. У
меня мало времени. Стою уже больше часа. Сзади шепотки, смех, разговоры
вполголоса, обрывки фраз, строчки Его песен, опять звонкий девичий смех.
Изрядно выпивший молодой человек с пьяной вежливостью просит расступиться:
они хотят - ик! - они хотят сняться группой. Давай, эй! Давай сюда! - сзывает
он своих, - я попросил людей нас пустить. Группируются, чтобы вошла могила.
Один не помещается в кадр, переходит, встает с другой стороны. Надпись на
мраморе превращается в вывеску. Такие, похоже, будут сниматься и на могиле
родной матери.

Окружение постепенно сменяется. Долго никто не стоит, шапок не снимают. В
Москве минус двадцать. Мнутся, похлопывают. Стоят плотно, цветов почти не
кладут. Сзади кто-то вполголоса спрашивает - где купить? Отходит. Вскоре
возвращается с букетом.

Внезапно - просвет в облаках. Бьет солнце. Сразу замечаешь, что очень много
птиц. Птицы поют, щебечут, по оградам стайками скачут синицы, на толстой
ветке машет хвостом сорока, несколько ворон орут, словно удравшие из могил
души покойников. Солнце отражается в снежных россыпях, яркими красками кроет
цветы и гаснет на ржавой арматуре оград. До чего все нелепо: памятники,
запертые на висячие замки проволочных клеток, сбившиеся кучками темные
фигуры, брошенные на землю цветы. И кажется: никакого отношения этот наспех
отгороженный барьером - тогда еще, два года назад - квадратный аршин земли не
имеет, не должен, не может иметь к Владимиру Высоцкому.

Неужели он здесь: молчит, втоптан в снег, грязь, стылую землю, под ноги
праздных зевак, на потеху толпе, во славу гаркавых, г. Калининград.