Воспоминания 49 или Квартира номер три

Как бы мне хотелось подольше задержаться здесь, в моём любимом Днепропетровске шестидесятых! Ведь всего четыре, каких-то четыре коротеньких летних, четыре невероятно огромных летних, всего-то четыре незабываемых и лучших моих летних периода мне подарила судьба именно здесь. А – зимы?! Вспоминаю, и только, что не плачу…

Вот я так и сделаю – приторможусь здесь, и всё тут!
 
Я, к примеру, еще ничего не рассказал о наших ближайших  соседях по лестничной клетке – колоритнейшей семье Розенбергов. Сначала их было – раз, два, три, четыре, пять - пять человек. Глава семьи – Розенберг Борис Александрович (?) – седой, серьёзный и солидный человек, уже пенсионного возраста, но продолжающий работать на знаменитом Днепропетровском радиозаводе, где, для прикрытия, основной, продукции военного приборостроения, еще и успешно выпускали радиоприёмники, радиолы и телевизоры. В том числе и довольно удачный, известный телевизор «Весна».  Помните, наверное, этот небольшой телик, который довольно успешно справлялся с показом трёх черно-белых каналов? Так вот, к этому чуду приложил руку наш представительный сосед, Боренька, как главу семьи ласково называла его любимая Зинуля.

Не помню отчества этой уникальной, всегда весёлой и громогласной женщины, чем-то очень напоминающей Фаину Раневскую, но без её язвительного скепсиса. Зинулю все звали просто Зинуля. Мы, дети – тётя Зина. Она была второй женой Бориса Александровича, значительно моложе своего чопорного и педантичного мужа, который не смог устоять перед победным, жизнерадостным обаянием своей новой подруги жизни. Первая супруга, увы, умерла. В основном, так и было при совке – разводов было, всё-таки, поменьше…

Тут мне вспомнилось тягостное впечатление от одной из моих регулярных теперешних поездок на родную дачу. Ехать в маршрутке, из Киева, ровно час. В Обухове доверху набивается местного населения, которому позарез нужно развезти товары и впечатления по своим родным сёлам. Слушать разговоры попутчиков – моя большая слабость. Один раз, очень больно резанули по сердцу две модно одетых,  дремлющих на мягких, тесных сиденьях, девчушки. Когда они вышли на Шевченковском хуторе и я, слегка насмешливо и по-доброму, заметил сидящей рядом соседке, что, вот, мол, девочки немножко перегуляли где-то на вечеринке! Женщина же, горестно махнув рукой, заметила, что девки приехали сюда, на хутор, в поисках маковой соломки…

Но не об этом горьком случае я хотел рассказать. Так вот, на сей раз моё внимание привлекли две жизнерадостные молодые, очень молодые мамочки с грудными сосунками на руках. Они познакомились, похоже, здесь же в маршрутке, или очень долго не виделись, и оживлённо обговаривали своё житьё-бытьё. Из их обширной и разветвлённой беседы, как могут беседовать только представительницы прекрасной половины человечества, я с удивлением узнал, что особенно их радует нынешнее их положение. Положение только-только, чуть ли не вчера разведённых женщин. Обе, совершенно синхронно, сразу после школы выскочили замуж, родили по ребёнку и выгнали своих муженьков из своей жизни и из жизни своих деток…

…От первого брака у Бореньки осталась стройная, весёлая и красивая дочка Наташа или, как все её звали, Нэта. Высокая, тоненькая в талии и упруго полненькая там, где надо, Нэта без труда нашла для себя спутника жизни – красавца и умницу Вадима. Лет им обеим было за тридцать. Возможно, Нэте, - поменьше.

Во втором же браке, с развесёлой Зинулей,  Борис Александрович не изменил своей филигранной технике, и опять произвёл на свет девчонку, Леночку, мою ровесницу. Но, поскольку я вскочил в образовательный поезд в шестилетнем, фактически, возрасте, то с Леночкой мы, хоть и посещали одну и ту же школу, но закатывались в разные купе - я был на класс старше.

Наверное, Боренька просто души не чаял в позднем, бледненьком и худеньком ребёнке, так что её даже не выпускали в наш замечательный двор! А любопытно, любопытно было бы взглянуть, как этот тепличный цветочек шелестел и трепетал бы на нашем бушующем, наждачном ветру!

Весь её однообразный и почти ежедневный анабазис состоял из посещения восьмидесятки и музыкальной школы, где она серьёзно и сосредоточенно барабанила по фо-но. Ту же мороку, с долбежом бесконечных гамм, она продолжала и дома, что я прекрасно слышал, хотя в комнате, что примыкала к нашей с Юрой, располагалась молодая семья Нэты и Вадима.

Но жизнь брала своё и эта пугливая, бережно оберегаемая всей многочисленной семьёй, девочка тоже, конечно же, тянулась к жизни, к свободе, к веселью и радости.
Помню, как я мусолил, лёжа на своей родной кушетке, какую-то басню Крылова – Лиса и Журавль? Стрекоза и Муравей? Ну, какую-то подобную лабуду, которую я дико не любил долдонить у доски, а уж зубрить – и подавно! И еще помню, что эта проклятая басня никак, ну,  просто никак не хотела запоминаться! Я – и про себя бормочу, и напеваю, как могу, и на голову становлюсь, и книжкой луплю по изголовью кушетки и по собственной башке – не лезет, хоть ты тресни!

И тут я применил новаторский и креативный подход – начал зубрить эту заразу во всю мощь богатырских лёгких, да, еще и на разные голоса. Как я только не кривлялся, как не издевался над бедными, ничего не подозревающими персонажами, купно с их пузатым, гениальным и ленивым – наш человек! – автором. И дело пошло! Запоминается! Точно ведь, запоминается!

И тут, в промежутках между куплетами, или, из чего там она состояла, эта самая басня, я услышал, из-за стенки, какие-то посторонние звуки. Кушетка стояла как раз впритык к рубежу, что отделял меня от алькова любовных, жарких, утех моих соседей – Нэты и Вадима. Но не стоны и скрипы соседского дивана заставили меня навострить уши и прислушаться. Тем более, что, когда я переставал, на минутку, издеваться над бессмертным произведением, странные звуки за стенкой стихали, а как снова начну свой, весьма и весьма артистичный монолог -  шум повторяется.

Наконец, я понял! Это неудержимо, почти что истерично и взахлеб, хохотала моя неприметная и зашуганная, тихонькая, как мышка, соседка Леночка. Затем к ней присоединился Борис Александрович, который случился дома, и они хохотали уже вдвоём – солидный гогот и хрустальные колокольца аплодировали моему конгениальному исполнению! Тут я еще подбавил жару, и, когда мне удалось, наконец, пропеть, прорычать, пропищать и провизжать всю басню от начала и до конца, стенка моей комнаты только что не сотрясалась от истерики моих соседей…

Второй знаковый случай наглядных толчков и зуботычин жизни, от которых не убережет ни строгость, ни контроль, ни затворничество, произошел в один из дней ранней весны, или, вернее, её предчувствия, которое, как на мой взгляд, гораздо больше будоражит молодую, и не только, кровь, чем пышное, победное весеннее цветение.

Мы с Юриком занимались чрезвычайно важным и нужным делом – осматривали окрестности на предмет появления каких-либо, возможных, многочисленных и коварных врагов, каковые могли повергнуть наш родной двор, к примеру, в хаос и разрушение. Для сей благородной и самоотверженной цели, на одном из четырёх деревьев, что росли в нашем, забранном ячеистым, деревянным забором палисаднике, мы с лихим моим товарищем соорудили нечто наподобие вороньего гнезда из досок и тряпок.

Сиди мы, значит, осматриваем из-под богатырских наших рукавиц пределы родимой земли, серьёзно подталкивая друг друга под бок – гляди, мол, в оба, товарищ! Не зевай, ведь страшный и смертельно опасный враг не дремлет, и, может быть, уже приближается, уже накапливает свои тумены там, вдали, за наружными гаражами…

И, вдруг, мы услышали странный шум в тылу. Как?! Неужели, славная застава прозевала, и коварный, беспощадный враг уже здесь, уже дышит в наши, незащищенные и беспечные спины? Ах, нет, это какая-то штатская гражданка стучит в окно своей светлицы, пытаясь привлечь наше, сосредоточенное на крайне важном деле, внимание к своей особе.

Окна квартиры Розенбергов выходили не только во двор и под тополя, но и угнездились на торце здания и, вот, в одной из этих бойниц, маячил силуэт нелюдимки – Леночки. Девчонка стучала по окну и строила нам с Юриком рожицы! Она кривлялась и высовывала язык! Она что-то там пищала, явно обидное и едко остроумное (на её, конечно взгляд). Девушка явно созрела и заигрывала с этими дивными, загадочными и запретными вьюношам, сидящим, подобно павианам, на дереве, прямо под её окном. Самка почуяла матёрых самцов! Весна, предчувствие весны, рвало и тянуло её, не осознающую и не понимающую этого, к нам, в наше воронье гнездо!

Но суровым мачо было не до каких-то там смешных и несвоевременных флиртов с дамой в оконном проёме. Эй вы, там, на башне! Сударыня! Вы находите что-то смешное в происходящем? А не соизволите ли спуститься сюда, к нам, и мы, возможно, посмеёмся вместе! Но, также возможно, что кое-кто и поплачет…

Эта затворница, эта еврейская монашка, дошла до такого предела разнузданности, вожделения и разврата, что даже бросила в окошко некую, возможно, даже надушенную «Красной Москвой», записочку с обидной карикатурой и глупой невнятицей. Ну, явно – заигрывает!

Мы, конечно, не могли покинуть наш пост, нашу богатырскую заставу, и просто проигнорировали эту неадекватную, сошедшую с ума от весеннего безумия, гражданку. Мужчинам – некогда. Они охраняют покой родной страны, и ваш, гражданка, тоже, между прочим, хотя вы этого и не заслуживаете! Но – таков их священный, извечный долг. Вот, разгромим неисчислимые полчища врагов, справим славную тризну по погибшим побратимам, вернёмся в спасенные города и веси, тогда и посмотрим, что вы там нам написали…

…Зинуля работала врачом – терапевтом в студенческой поликлинике. Была такая в Днепропетровске и пользовала многочисленных и беспокойных штудитов, которых было превеликое множество в нашем славном городе сверхточных производств, научных и образовательных, высококлассных, нешуточных, настоящих Школ, о которых мы теперь можем только грустно вспоминать.

В какой шок и трепет я ввергался, когда сталкивался с многочисленными выпускниками современных университетов, академий и лицеев. Что это? Кто вас учил, господа? Уж не смеётесь, не хохочете ли вы прямо мне в глаза, показывая свои красивые корочки, которые, к тому же, стоят огромных, впустую потраченных денег ваших бедных, бедных родителей? Что может ждать страну без образования, прежде всего, без школьного, основательного и мощного фундамента? Может, как всегда, ответите мне смайликом или скобочками?

Сюда же, в студенческую Днепропетровскую поликлинику, по настойчивой рекомендации Зинули, поступила на службу медсестричкой и моя матушка. Место отличное – сидеть на приеме с той же Зинулей, поджидая крайне редкого, практически ничем и никогда не болеющего, живучего, как насекомое, днепропетровского студента. Единственно, чтобы не расслабляться и не терять квалификацию, эти  достойные люди, медики, донимали великовозрастную ребятню всевозможными диспансеризациями и медосмотрами при всяком удобном случае.

Служба матушки находилась недалеко, несколько остановок на тармвайчике, так что она была явно счастлива и спокойна. Тут, к тому же, можно было завести массу нужных знакомств, с прицелом на дальнейшую, студенческую жизнь сыновей.

И действительно, такие знакомые вскоре появились, причем, это было не обычное, банальное «ты - мне, я – тебе», а прекрасная, на всю дальнейшую жизнь, добрая и верная дружба.

Характер у Зинули был лёгкий, матушка – старательный и трудолюбивый работник, так что никаких проблем, которые бы они с работы приволакивали сюда, к нам, домой, не наблюдалось. Семьи довольно часто осчастливливали друг друга ответными, торжественными визитами.

Даже я, как-то раз, не смотря на некоторые опасения Бориса Александровича относительно моей лояльности, был удостоен чести присутствовать на дне рождения бесценной Леночки. Что-то там ей пробурчал, вручил подарок и уединился в алькове Нэты. А что, мне, с этими девчонками, что ли, возжаться? Здесь хоть их не видно, и есть интересная книжка, а на полу вовсю шпарит проигрыватель.

Тогда как раз старшая молодёжь балдела от всяких там «Черных котов» и «Тонких девчонок», которых, девчонок, почему-то, нужно любить. Это-то еще зачем? Вот и сейчас, раз за разом, Нэта заводит остро модный диск, с которого некто назойливо призывает: « А ты люби ей, свою девчонку! А ты люби её, такую тонкую!». Когда Нэта, наверное, в десятый раз опустила иглу в шорох и треск винила, я не выдержал и, по-козлиному, проблеял: «А ты люби её, такую тонкую», а потом, как заправский современный репер – предвидение! – прострочил скороговоркой: «А то она сломается и тебя посадят в тюрьму!».
 
Нэта прыснула, расхохоталась и выбежала из комнаты - знакомить всех с новым, креативным творением молодого автора…

Посмотрел я сегодня на карты, поискал там Днепропетровский радиозавод. Узнал, что был в его опеке и холе прекраснейший дворец культуры и чего, чего там только не было! Даже такая экзотика, как ежегодные, потрясающие недели поэзии гремели в стенах этого заведения, расположенного неподалёку от цента, вблизи Днепра. Что там сейчас, я даже не стал интересоваться – догадываюсь и так. А вот, на месте некогда процветающего и наукоёмкого предприятия, находится пустыня – разгромленные, разворованные, опоганенные цеха, где, даже, снимали какой-то апокаллиптический отечественный экшин, что-то там про сталкеров…

Милая моя, родная, оболганная, оплёванная, испохабленная страна! Зачем же ты ушла, оставив меня здесь, в этом ужасе  и мраке, зачем ты не забрала меня с собой, в безвестность, куда уже ушли мои любимые, лучшие в мире отец и брат, и скребущий по сердцу Боб, и смешно важный Толик  Паращин, и, буквально, по сыновни близкий мне  Вовочка Панченко, и милая, трогательная Танечка Оленич, и азартный счастливчик Вадик Брехов? Зачем ты оставила меня длить какую-то странную, идиотскую, химерную жизнь после смерти, жизнь после смерти всего, почти всего, что мне особенно, до боли в сердце, дорого?  Может, ты это сделала, чтобы продолжить свою жизнь в моей, трепетно благодарной тебе, за все - за всё, памяти?..