Алтай. Постниковы Часть 14 Талица. Борисовы

(Ранее: Алтай.Постниковы Часть 13 Брюшной тиф)

В конце сентября ст. стиля за мной из Талицы приехал Боря. Тётя Елена сдержала своё слово. Я поехала к Борисовым гостить на всю зиму.
У Борисовых вернулась из поездки по переписи Зоя, и мне предстояло знакомство с ней. Я как-то не тревожилась по этому поводу, наверное, потому что в дяде, тёте и Боре я видела добрых друзей.
С первого знакомства Зоя показалась мне очень бойкой, живой, но и приветливой. Она устроилась учительницей в Талицкой церковно-приходской школе. Школа была небольшая, помещалась в однокомнатном домике рядом с церковью. Учеников было человек 25.
В двухкомнатной квартире дяди нам было тесно: ведь к ним четверым прибавилась ещё я и Лёлька – 3-летний внук (сын старшей дочери Агнии). Зоя сняла две комнаты у крестьян Артурцевых, живущих напротив дядиной квартиры. Спать я ходила к Зое.
Я начинаю входить в ритм борисовской жизни. По своему обыкновению предлагаю тёте свои услуги. Но тётя внимательна. Я, стриженая, худая, бледная, наверное, произвожу жалкое впечатление. И тётя усиленно кормит меня и позволяет только помочь ей в кути: почистить картошку, потолочь что-нибудь, убрать посуду.
К концу октября я уже совсем здорова. Силы вернулись ко мне, и постепенно я стала освобождать тётю от кое-какой работы в доме, а потом полностью взяла на себя работу во дворе. Я доила двух коров, кормила кур, носила в вёдрах на коромысле воду с реки. Относились ко мне хорошо, чувствовала я себя как дома. Была весела и всё делала с песенками.
Читать мне удавалось мало, так как день был загружен работой по двору и по дому. Да и все в доме были заняты: дядя своими священническими делами, Зоя в школе, Боря по двору со скотом. Тётя готовила пищу, стирала бельё. Убирать в комнатах помогала ей я. Кроме того, был ещё трёхлетний внук. Но мальчик был хороший, спокойный, сам себя занимал, спал хорошо. Каждый день, одев его в поддёвку, шапку-ушанку, подпоясав его широкой красного цвета опояской, я выпускала его во двор, и он сам, один, взяв санки и лопату, часами играл во дворе.
Вечерами же, управившись, поужинав, мы садились играть в лото и очень пристрастились к этой игре. Часто мы с Зоей играли: я – на балалайке, она – на гитаре. Мы разучили с ней много мелодий и, как говорят, сыгрались. Иногда, уставшая за день от хлопот и забот тётя Елена говорила нам: « Ну-ка, девочки, сыграйте мне «Плач Наполеона», развейте мою скуку». И мы играли, хотя эта мелодия как раз не скуку развевала, а навевала печаль.
Так размеренно шла наша жизнь. В тесном контакте я начинаю узнавать Борисовых ближе. С тётей у меня самые лучшие отношения, я становлюсь для неё незаменимой помощницей. Я вижу, что тётя Елена не так добра, как тётя Катя, в её характере есть какое-то недоверие к людям, в них она видит больше плохого, чем хорошего, но в то же время она справедлива и отзывчива, когда к ней обращаются за помощью.
Позднее, уже после смерти тёти Елены, узнав о жизни Борисовых многое, я поняла, почему тётя была так недоверчива. Из дедушкиных дневников я узнала, что дядя Степан Борисович у духовного начальства ходил в пасынках. Его непрестанно гоняли с места на место. Так они всю жизнь кочевали из одного села в другое. А с 1905 года, когда её сын Сергей, участник студенческих волнений в Томске, был посажен в тюрьму, положение их ещё больше ухудшилось. А люди (известно, как бывает в таких случаях) и узнавать, и здороваться перестали. Всё это отразилось на характере тёти Елены, да и в основе её характера не было мягкости. Была она горда, пряма в суждениях и бесстрашна. Тип воительницы.
Дядя Степан – это мечтатель. В манерах и в разговоре тих. Улыбчив. Всё у него на уме разные прожекты. Что-то он всё пишет, часто вечерами сидит за фисгармонией и всё подбирает мелодии. У него жажда деятельности. То он читает проповеди, то он собирает по вечерам в кухне молодых парней и проводит с ними беседы, а я в это время лежу на полатях и из-под занавески смотрю на эту картину. Дядя говорит негромко, и о чём он говорит, мне не слышно.
Бориса мы видим дома мало. Днём он занят во дворе со скотом или уезжает в поле за сеном, а вечером  бежит к деревенской молодёжи на вечёрки. Зоя пренебрежительно зовёт Борю дураком и маменькиным сынком. А мне он нравится: он добр и ласков со мной. Он зовёт меня «моя милая сестричка». В декабре мне исполнилось 13 лет, ему – 17.
Чем больше я узнаю Зою, тем меньше она мне нравится. Очень разбитная, как говорила тётя Фина, за словом в карман не полезет. Иногда этим словом, как бичом хлестнёт. Слишком самоуверенна и беспардонна. Меня она постепенно начинает порабощать. Ночую я у неё, и вот Зоя приказывает: «Приходи сегодня пораньше, ты мне нужна». Поужинав, я начинаю собираться. «Ты, Нинушка, куда так рано?» - спрашивает тётя Елена. «Да Зоя велела прийти пораньше», - отвечаю я. Накинув полушалок, перебегаю дорогу, захожу во двор и поднимаюсь на крыльцо Зоиной квартиры. Захожу на кухню, здороваюсь с хозяевами. Две их дочери, Парунька и Варька, сидят за самопряхами. В комнате слышно равномерное жужжание колеса и пощёлкивание веретена. Девки весело кивают мне, не оставляя работы.
Захожу к Зое. Она занимает две комнаты. В первой комнате стоит стол, накрытый скатертью, перед ним небольшой деревянный диван с точёной спинкой и подлокотниками. Хозяева называют этот диванчик «канапель». Я долго недоумевала, откуда это название. Если «коноплё» (так произносилось слово «конопля»), то никакой связи тут нет. И только позднее, в литературе я встретила слово «канапе», так назывался небольшой мягкий диванчик. И я предположила, что семья Артурцевых (родители их), наверное, были крепостными и от бар переняли это слово, сильно исказив его. В следующей, маленькой комнате стоит красиво заправленная Зоина кровать, туалетный столик и стул. Я сплю в Зоиной спальне на полу.
«Вот и хорошо», - говорит Зоя, -  «раздевайся, садись и помогай мне проверять тетради». Я с удовольствием принялась за работу. Самое интересное было ставить оценки. Подумать только, как приятна власть! Могу поставить «5», а могу и «2».
Со временем Зоя полностью возложила на меня проверку тетрадей, и меня уже не тешило сознание власти. Проверять тетради для меня стало скучной и тягостной обязанностью. Теперь с этими тетрадями мне почти не удавалось читать. Но кое-что за то время, пока я жила в Талице, я всё же прочитала. После того, как я выучила монолог Бориса Годунова, мне захотелось прочесть и всю трагедию. Урывая свободные минуты, я с таким же интересом, как и всё остальное у Пушкина, прочитала «Бориса Годунова».
После пережитого в Мысах я теперь по прочтении той или иной книги непременно размышляла о любви. Так и тут. В сцене, когда самозванец объясняется с Мариной, мне больше всего пришлись по душе его слова:
Царевич я! Довольно!
Стыдно мне пред гордою полячкой унижаться!
Прощай навек! Игра войны кровавой,
Судьбы моей обширные заботы
Тоску любви, надеюсь, заглушат.
О, как тебя я стану ненавидеть,
Когда пройдёт постыдной страсти жар!...
Гордость! Да, я признаю только гордую любовь. Не это ли чувство накладывало табу на мои уста, когда дело касалось любви?
Как-то, просматривая на досуге книги (а это было моим любимым развлечением), я нашла небольшую, но довольно толстую книжечку в красивом и добротном переплёте. Это был сборник избранных стихов поэтов 19 века. Многие из этих стихотворений я выучила наизусть. И почему-то больше всех поразило меня и запомнилось стихотворение Огарёва «Хандра»:
Бывают дни, когда душа пуста.
Ни мыслей нет, ни чувств, молчат уста.
Равно печаль и радости постылы,
И в теле лень, и двигаться нет силы.
Напрасно ищешь, чем бы ум занять.
Противно видеть, слышать, понимать.
И только бесконечно давит скука,
И, кажется, что жизнь такая мука.
Зоя в это время читала произведения Джека Лондона. Я впервые слышала об этом писателе, но я уже, глядя на Зою, мечтала прочитать книгу «Морской волк», чтением которой она так упивалась.
В Талице дядя Степан был не миссионером, а приходским священником. Эта разница очень сказывалась на материальной стороне жизни семьи. Как я уже писала, приходские священники не получали регулярного жалования. Бюджет их зависел от платы прихожан.
Когда я приехала в начале октября к Борисовым, жизнь у них была скудновата, тем более что переехали они в Талицу только весной и не успели даже сделать посадки в огороде, да и в средствах были ограничены. Но после Покрова начались свадьбы. Вот тут кладовая у дяди стала наполняться.
Мужики приходили к дяде в дом договариваться насчёт венчания, и здесь же шёл разговор о плате. Лёжа вечером на полатях и глядя из-за занавески на эту картину, я слушала и ряду. За венчание обычно платили небольшую сумму деньгами, а больше платили натурой. Это был или баранчик и четверть (стеклянная бутыль) конопляного масла, или задняя часть туши бычка и фунтов десять пшена, или пуда два муки и тушка какой-нибудь птицы.
Стол наш значительно улучшился. Чаще стали жариться пирожки с мясом, регулярно варились мясные щи, жарилась птица. Я, конечно, тогда обо всём этом не задумывалась, и вообще мы все были довольны, что жизнь наша материально улучшилась.
Талица.
Странное это было село. Постройки, улицы – всё это было на сибирский лад. Сравнительно добротные строения, дома больше пятистенные, а, если строилась изба, то она и крыта была тёсом, и сени при ней были рубленые или тесовые. Всё похоже на сибирское. А вот людей с их одеждой, обычаями и повадками как будто взяли в России из середины 19 века и целиком всей деревней перенесли  и посадили на жительство невдалеке от прекрасной горной реки Катуни на виду у передового стража Алтайских гор Бобыргана.
Ни на Алтае, ни в степных сёлах люди не одевались так, как одевались талицкие. Парни ходили в широких шароварах и в шабурах из домотканого полотна, подпоясывались широкими поясами, красиво и с узорами вытканными из шерсти. На голове высокая круглая шапка из материи, внизу отороченная неширокой полоской меха. Особенностью талицких парней было то, что шапки вдоль меха были украшены разноцветными лентами, длинные концы которых свешивались сзади на спину.
Девушки носили широкие сборчатые с оборками длинные юбки. Кофточки плотно облегали грудь и заканчивались баской, спускающейся ниже пояса. Ворот высокий, стоячий, рукава длинные с густой оборкой сверху (с грибами) и узкие внизу. Жакеты, а скорее полупальто, тоже с пышными рукавами и плотно прилегающие к талии. На голове яркий цветастый полушалок, из-под которого сзади спускаются концы 5-6 разноцветных лент, вплетённых в косу. Старшие одевались по такому же образцу, только и у мужчин, и у женщин не было лент.
Ещё Талица отличалась от других сёл тем, что там бытовали кулачные бои. Ни в Мыюте, ни в Ключах, ни в других сёлах этого принесённого из России обычая не было.
Дядя как священник, а Зоя как учительница боролись с этим варварским развлечением, но всякий раз после воскресенья у неё в школе на задних партах сидели великовозрастные парнишки в ссадинах и синяках. И наш Боря, несмотря на запрет, под влиянием своих деревенских друзей рвался на эти «кулачки».
Я начинаю дружить с девочками Артурцевыми – 15-летней Паруней и 17-летней Варей. Была у них другая фамилия, но она уже в деревне забылась, а Артурцевыми их звали по прозвищу отца – «Артурец». Так его прозвали, потому что  он был в русско-японскую войну в плену в Порт-Артуре.
Варя очень славная, ласковая девушка, но на редкость некрасивая. Парунька же живая, черноглазая, миловидная. Девчата были неграмотные. Мать не пускала их в школу, всё свободное от хоз. работ время они сидели за самопряхами. И вот вечерами девочкам скучно сидеть и прясть, и они просят: «Расскажи, Нина, какую-нибудь сказку». В памяти у меня добрый запас сказок. Сначала рассказывала им русские сказки, потом сказки Андерсена, про Золушку и др. Пушкинские сказки я решила прочитать. Как же они понравились всем! Ведь чтение слушают и сам Артурец, и его жена.
И вот Паруне до страсти захотелось читать эти сказки самой. «Нина, научи меня грамоте», - просит она. Мать разрешила им учиться на дому. Варя, та отказалась учиться: «Не… я бестолковая, занапрасно время потрачу».
И вот моя Паруня с большим рвением взялась за учёбу. Должно быть, способная была девочка. Через месяц учения она уже читала по слогам. Писать училась по-печатному. И потом, когда бы к ним не пришёл, Паруня сидит за самопряхой, а перед ней букварь, и она одновременно прядёт и читает. Где-то уже на святках я днём зашла на Зоину квартиру. Паруня таинственно потащила меня в Зоину комнату: «Смотри-ка, Нинушка, что я тебе покажу» И она развернула небольшой платочек, весь расшитый по краям разноцветными печатными буквами: «КАВО ЛУБЛУ ТАМУ ДАРУ ЛУБЛУ СИРДЕЧНА ДАРУ НАВЕЧНА.» «Ну. Как, хорошо вышито?» - пытливо спрашивает меня Парунька. Я засмеялась и, чтоб не огорчать её, сказала: «Для начала хорошо. Только ты не вздумай дарить платок нашему Боре: он будет смеяться. А Сидорке ты можешь подарить, он будет рад». Паруня по секрету ещё раньше сказала мне, что на вечёрках она «играется» с Сидоркой. Этот парень жил в конце нашей улицы, и грамотность у него была примерно такая же, как у Паруни.
Интеллигенции в селе совсем нет. Зое, конечно, скучно. Иногда я принесу балалайку и гитару к Артурцевым, и мы играем, а хозяева слушают и, если знакомая мелодия, подпевают. Девки же, оставив самопряхи, пойдут в пляс с припевками (частушками). На музыку прибегают соседи. И начинается веселье. Но лучше всех плясала и звонче всех попевала Парунька:
«Эх, отходила колидором,
Отсчитала лесенки.
Отыграл милый в гармоню,
Я отпела песенки».
«Золото моё колечко
Укатилося под лёд.
Я милёночка бросаю,
А он голосом ревёт»,
-отвечает ей в пляске Варя.
«Милый мой весёлый взгляд
Люблю тебя, никто не знат.
Сердце камень у меня.
Пройду, не взгляну на тебя», -
вступает в круг Парунькина подружка. 
Молодёжь через Артурцевых узнала, что мы с Зоей музыканты. И вот нам передали приглашение на общедеревенскую вечёрку, организованную парнями. У одинокой женщины парни на вечер откупили избу и пригласили девушек. Девки для виду взяли рукоделье, но, конечно, больше плясали или сидели на коленях у парней и любезничали. Музыка – обычно гармонь.
Мы с Зоей пришли со своими инструментами и дали для них концерт. Слушали они с удовольствием. Песни две, знакомые спели под наш аккомпанемент. Потом под нашу музыку была пляска с припевками. Дальше нас сменил гармонист. И мы с Зоей обе, приглашённые кавалерами, приняли участие в коллективной пляске «метелица».
За зиму на таких вечерах мы побывали раз пять. За это время в Зою влюбился самый видный парень в деревне Костя Стибунов. На вечёрках он не сводил с Зои глаз, искал случая посидеть и побеседовать с ней, в коллективной пляске приглашал только её. Когда по воскресеньям парни проходили с песнями под гармошку мимо нашего дома, то, очевидно по просьбе Кости, пелась частушка специально для Зои. Зойку это всё только забавляло, но Косте, видно, было не до смеха.
Несмотря на то, что Зоя по сравнению с сёстрами самая некрасивая (маленький рост, крупная голова, невзрачные редкие волосы), была в ней какая-то изюминка. То ли живость её характера, то ли хорошо подвешенный язык, но факт тот, что она пользовалась большим успехом у мужчин. Все мы дивились этому.
Вера рассказывала, что, когда у них в доме появлялись ребята Зоиного и Лениного возраста, то первое их внимание было обычно обращено на младшую сестру – красавицу Елену. А потом, спустя некоторое время, Ленины поклонники оказывались у ног Зои.
А Елена действительно была хороша. Красота у неё была яркая. Красивые чёрные глаза, как чёрный атлас брови, чёрные с блеском тяжёлые толстые косы ниже пояса. Не совсем правильные, но привлекательные черты лица. Цвет лица можно сравнить со спелым румяным персиком (сказывалась алтайская кровь). Но в характере Лены была замкнутость, хмурость и молчаливость.
В отношении Зои и Кости Стибунова мне запомнился один случай. Масленицу я проводила в этот год в Талице (1918). Это была действительно, как и везде в сёлах да и в городах, «широкая масленица». Был конец зимнего мясоеда, по окончании которого и празднуется масленица. Вся неделя была полупраздником. Днём работали, справляли все дела по хозяйству, вечерами старшие шли друг к другу в гости «на блины», а молодёжь веселилась на улицах и на вечёрках. В последние три дня масленицы, включая прощёное воскресенье, было весёлое катание на лошадях по деревенским улицам. Каждый старался щегольнуть выездом. Кошёвка покрывалась домотканым ковром, на лошадей надевалась лучшая упряжь, в гривы вплетались ленты, лентой обвивалась дуга. Особым шиком считалось подвесить к дуге колокольчики или надеть на шею пристяжной бубенцы (шаркунчики).
Каждый парень подъезжал к дому своей «милочки» и приглашал подружку прокатиться с ним по улицам села. Для девушек это было самое интересное развлечение. В прощёное воскресенье катание было с утра. Для ребятишек запрягали обычно самую смирную лошадь в широкие розвальни (низкие, с боковыми отводьями сани). В таких санях обычно сидела целая гурьба детей и разноголосо пела.
Пролетает по улицам пара лошадей, в кошёвке сидят две нарядные девушки, парни на облучке, один правит лошадями, другой, сидя лицом к девушкам, играет на гармони, а девчата поют частушки. Иногда пролетает кавалькада (верхами на лошадях) и только реют ленты за плечами парней и в гривах лошадей.
Поехали кататься и мы с Зоей. Чтоб не ударить в грязь лицом, покрыли кошёвку ковром, Боря запряг лошадь (а лошади у Борисовых резвые). Я вплела в гриву лошади несколько лент, и мы с Зоей покатили по улицам. Сидели мы с Зоей в кошёвке, Зоя картинно правила лошадью, направляя её бег на рысь. Борис, оседлав другую лошадь, поехал кататься с парнями в их компании.
И вот мы в санках летим рысью по деревенской улице, а навстречу нам так же рысью мчится кавалькада парней. Впереди, заломив шапку на затылок, гарцует на коне Костя Стибунов. Поравнявшись с нами, Костя нагнулся в седле и широким отчаянным жестом махнул рукой над Зоиной головой: «Эх, Зоичка!». После Пасхи Зоя потеряла этого пылкого поклонника. На Красной горке Костю женили.
Как Паруня захотела научиться читать, так и я захотела научиться прясть. Проверив Зое тетрадки, я иду на кухню к девушкам, и моя учительница Паруня садит меня за самопряху. Я сажусь за прялку и ставлю правую ногу на педаль самопряхи. Куделя уже привязана к прялке, и нитка спрядена и заправлена в катушку в самопряхе. Тяну куделю и одновременно  начинаю нажимать на педаль, давая этим движение колесу, которое, в свою очередь, крутясь, начинает крутить катушку, на которую наматывается нитка.
Конечно, сначала обучение идёт комом. Нитка рвётся, вся неровная, в шишках. Нужно научиться координировать движение левой руки, тянущей из кудели нитку, и правой ноги, ритмично нажимающей на педаль и таким образом приводящей в движение весь механизм самопряхи.
Как я говорила Паруне, обучая её грамоте: «Ничего, не смущайся, научишься и будешь хорошо читать». Так теперь и мне Парунька говорит: «Ничего, Нинушка, научишься, и всё будет ладно», и терпеливо показывает, как лучше сделать.
И я научилась прясть на самопряхе, и мне понравилась эта работа. Это как вязание. Ритмично, успокоительно жужжит колесо, и только смотришь и радуешься, как ровно из хорошей кудели тянется нитка. Теперь я очень жалею, что не научилась у Семёновны (матери Паруни) прясть на веретене. Любую шерсть спряла бы сама.
Мы с Варей прядём на самопряхах, Семёновна прядёт на веретене, и оно только пощёлкивает у неё, а наши самопряхи жужжат. И такой мирный приятный звук этого труда!
Иногда мы с Зоей ходим к хозяйке дядиной квартиры. Сдав дом под квартиру дяди, они с мужем поселились в той же ограде в избе с небольшими сенцами. Хозяйка молодая, бездетная, очень деятельная, всё время в работе. Уж такова крестьянская жизнь. У неё установлен ткацкий станок, и каждую свободную минуту она садится за него и ткёт. Ткёт пестрядину и простые белые полотна. Последние она в марте расстелет по снегу на лугу, чтобы весеннее солнышко выбелило холст. В селе царит ещё патриархальность. Неделю будут лежать на лужке холсты этой женщины и других, и никто их не тронет.
Мне нравилось смотреть на эту работу. А Зоя спрашивала хозяйку: «И не скучна вам эта однообразная работа? От одного стука (монотонного) можно уснуть!». «Нет, - говорила хозяйка, - мне радостно смотреть, как тканое всё прибавляется и прибавляется». И мне потом понятно было это чувство, когда в Епархиальном я вязала чулки, ткала тесьму или вышивала. Это чувство радости и удовлетворения от результатов труда – красиво!
Один раз нас с Зоей пригласили на крестьянскую свадьбу. Нам было интересно, и мы пошли. Вместе с поезжанами (сопровождающие невесту) я и Зоя поехали в церковь. Поезд был в несколько санок, запряжённых парой лошадей, дуги украшены лентами и цветами. Впереди едет со свахами невеста, она обязательно повязана большой цветистой шалью с кистями.
В кино я смотрела фильмы, где показывалось венчание крестьянской пары в дореволюционные времена. Невеста в белом платье и на голове фата с цветами. Не знаю, где так могло быть. Я видела венчание крестьянских пар не один раз и знаю, что крестьянские невесты того времени под венец шли в ином наряде. Обычно на девушке подвенечное платье из сатина или сюры (современная саржа) голубого, розового или другого светлого цвета. Сшито парочкой, т.е. юбка и кофточка. Отделано уж кто как умел – кружевом, тесьмой или оборками. Волосы обязательно распущены за спиной и из-под волос голову повязывают лентой в цвет платья. Вот и весь наряд.
Жених в шароварах, иногда плисовых (это уже шик!), заправленных в сапоги. Рубашка сатиновая, тоже светлая, выпущена поверх шаровар и подпоясана кожаным ремнём. Таков наряд жениха.
Из церкви возвратились на свадебный пир. Как было заведено, родители встречали молодых на пороге дома с иконой и благословляли повенчанных. Затем дружки осыпали пару хмелем и зерном, а свахи (женихова и невестина) с особыми песнями в сопровождении невестиных подружек вели молодых к столу. И начинался пир.
На столе обычное крестьянское угощение. Много мяса: жареная птица, баранина, поросёнок. Большие миски квашеной капусты и солёных огурцов. Запечённые лапшевники, обязательно студень (холодец), варёные языки, жареная картошка. Вина: водка, самогон, медовуха (пиво медовое). Чай, варенье, мёд и пирожки сдобные со всякой ягодой, хворост, пустышки. Пироги с мясом и рыбой.
Сначала пир идёт чинно, только свахи да дружки веселят гостей своими присказками, поговорками, песнями да плясками. Попросили и нас с Зоей сыграть на гитаре и балалайке, девушки под нашу музыку сплясали «кадрель» (что-то среднее между кадрилью и метелицей). А потом заиграла гармонь, и полились песни, начались пляски.
А на крыльце толпятся любопытные, в окнах маячат ребячьи лица. Все уже подвыпили, веселье начинает становиться бурным. К Зое начинают подсаживаться подвыпившие мужики и изливаться перед ней: «Милушка ты наша, Зоя Степановна, дорогая ты наша учительша! Уж как то мы тобою довольны. Учи ты наших ребятишек уму-разуму, не сумлевайся: когда надо и побей их за науку, мы тебе позволяем».
Зоя видит, что пора уже нам ретироваться. Мы подходим к хозяевам. Молодым Зоя говорит добрые пожелания. Хозяев мы благодарим за честь быть приглашёнными на свадьбу. Нас настойчиво упрашивают ещё остаться. Но со всякими отговорками мы прощаемся и уходим.
По дороге Зоя мне говорит: «Наверное, хозяева вздохнули облегчённо, ведь мы их всё-таки стесняли. Сейчас там начнётся море разливанное».
У Зои жестоко разболелись зубы. Она сидит на печке обвязанная, на правой щеке у неё большой флюс. И она мне говорит: «Вот что, Нина, бери-ка ты тетрадки, книгу и задачник, иди в школу и позанимайся за меня. Я тебе отмечу, что читать и решать». Сначала такое доверие мне было приятно, да и быть в роли учительницы тоже интересно, но смущало и даже пугало меня то обстоятельство, что на задних партах у Зои сидели великовозрастные парнишки (лет 14-15). Я их попросту боялась. Как они ещё меня воспримут в роли учительницы? Ведь мне только 13 лет.
Но делать нечего. Оделась я поаккуратнее, расчесала свои кудри (после тифа у меня отросли пышные кудри), посмотрела краткий конспект, набросанный Зоей, и отправилась в школу. Иду, а в душе гордость (учительница!), и то же время где-то там, на дне души скребётся страх: боюсь мальчишек.  Но взяла себя в руки, войдя в школу, сказала, как учила меня Зоя: «Здравствуйте, ребята! Зоя Степановна заболела, и учить сегодня вас буду я». Ребята, наверное, онемели от удивления: по крайней мере в классе было тихо. Я этим воспользовалась и уже учительским голосом приказала: «Вот тут садитесь и приготовьтесь, а я разденусь, и начнём урок».
В школе было только два отделения (класса) – первый и второй. Второклашкам я дала самостоятельную работу, а с первым классом мы читали и писали. Эксцессов не было. Парнишки, которых я боялась, старательно отвечали урок. Перед окончанием занятий одна из девочек подняла руку и, когда я разрешила ей говорить, спросила: «Учительница, а как вас звать?». «Зовите меня Ниной», - ответила я, хотя в душе мне очень хотелось, чтобы меня, как заправскую учительницу, величали Ниной Лукьяновной. Но, слава Богу, здравый смысл меня в этом случае не покинул.
Когда я пришла домой, гордая проведённой работой, меня все расспрашивали, как прошли уроки, а тётя мне предрекла: «Ну, Нинушка, быть тебе учительницей».
Потом, пока я жила в Талице, я несколько раз заменяла Зою в школе.
В конце зимы 1918 года к нам неожиданно приехал дорогой, всегда желанный гость. С утра все разошлись по своим делам, и только мы с тётей в кухне готовили обед. Вдруг открывается дверь и в комнату входит мужчина в городском зимнем пальто и шапке-ушанке. Сняв шапку, гость сказал: «Здравствуйте, принимают в этом доме гостей?». Тётя Елена (она в это время что-то шуровала в печи) выглянула из кути и ахнула: «Серёженька!!!» Вытирая руки передником, она бросилась к вошедшему, и они обнялись. Я сразу поняла, что это Сергей, таинственный и легендарный в нашей родне Сергей Степанович  Борисов.
Он снял шапку и пальто, и я увидела высокого черноволосого молодого мужчину. На алтайца он не похож, а похож, скорее, на казанского татарина. Чернобровый, прямоносый, большие чёрные глаза, над верхней губой щёточка усов.
Тётя представила меня гостю: «Серёжа, это дочка тётушки Нины, тоже Нина. Смотри, какая уже большая!» Серёжа подошёл и поцеловал меня: «Да, время идёт, дети растут». Он сел на лавку у стола и стал расспрашивать тётю о житье-бытье и рассказывать про свою дорогу до Талицы. Тётя ставила самовар, собирала на стол и вся светилась радостью и счастьем. Ведь этих свиданий со старшим сыном у неё было так мало. А именно этот сын был её любовью и болью. Всё сердце её изныло по нему. Сколько бессонных, наполненных тревогой ночей провела она. Сколько слёз пролила, - о том знали только тёмная ночь да подушка. Ей казалось, что сын, уехав на учёбу в Томск, пошёл по неправильному пути.
В 1905 году над семьёй разразилась гроза: старший сын Сергей, как политический был посажен в тюрьму. В то время это было горем и позором для семьи. Всё это отрицательно сказалось на служении и положении дяди Степана. Неоднократные обыски в доме, частые визиты пристава и даже исправника – всё это бросало тень на Борисовых. Многие стали обходить их стороной. Некоторые даже порвали знакомство. Но тётя Елена с её характером, как тигрица, защищала своего первенца. Что бы ни случилось с ним, она верила, что Серёжа хороший человек, он не может делать плохое, и эту же мысль внушала и в своей семье, и в своей родне. Например, моя мать, необразованная женщина, мало сведущая в политике, несмотря ни на что считала Сергея хорошим человеком, но только запутавшимся, и верила, что со временем он займёт должное положение. Ну, а умным считали Серёжу почти все в родне и чувствовали к нему невольное уважение.
После того, как Серёжу выпустили из тюрьмы, он остался в Томске и зажил своею особой, таинственной жизнью. Не знаю, сам ли он не стал учиться в университете или его не допускали туда. Отрывочно знаю, что одно время он работал в редакции газеты «Сибирская жизнь», кажется, метранпажем. Изредка он наезжал домой, на Алтай. И тогда тётя была вся воплощённая осторожность Закрывала ставни, задёргивала занавески и только следила, не подслушивает ли кто, не подсматривает ли. Серёжа смеялся над тётиными страхами и конспирацией и уж, конечно, вёл себя, как надо. Он ездил верхом в компании сестёр Агнии и Веры и других знакомых в горы. Дома в его приезды собирались друзья и родные и весело проводили вечера. Была музыка, песни, танцы. Особенно Серёжа любил смотреть на мамину пляску и слушать в её исполнении частушки. Я писала раньше, что мама была большая песенница и отличная плясунья. И вот Серёжа просит: «Эх, тётушка, потешь нас своей пляской с частушками». И мама пляшет под струнный домашний оркестр. Помахивая платочком, томно глядя из-под загнутых ресниц своими прекрасными синими глазами, она горделиво плывёт по кругу и припевает:
Эх, что ж ты стоишь
Моё сердце томишь?
Сам ко мне ты не подходишь
И другому не велишь.
Я любила по канавочкам
Цветочки сорывать.
Сердцу милого милёночка
Придётся забывать.

Ветер дует не надует
На дороженьку песку.
Милый молит не намолит
На меня младу тоску.
Мама знала множество частушек, и Серёжа записывал их. А иногда мать в узком семейном кругу запоёт свою любимую песню:
«Соловьём залётным
Юность пролетела.
Волной в непогоду
Радость прошумела»…,- и… расплачется.
После того, как уедет Сергей, в дом непременно является пристав с обыском. Но осторожную тётю Елену не проведёшь. Она весь дом переберёт и, если ей какая-нибудь книга или тетрадь не внушает доверия, то она спрячет её так, что сам чёрт не догадается.
Один раз после отъезда Серёжи показавшиеся ей подозрительными книги она спрятала в огороде под грядки с луком. Попробуйте – найдите!
Так и теперь тётя по старой привычке осторожничала. Днём она задёргивала оконные занавески, а на ночь окна закрыла ставнями. Мне она наказала, чтобы я никому не говорила, какой у нас гость.
Два дня гостил в Талице Серёжа. Зоя, дядя, тётя Елена оживлённо беседовали с ним. Сергей много рассказывал, но я как-то не прислушивалась к их разговору, о чём теперь очень жалею. Говорил он, наверное, и о своих сугубо личных делах. Позднее Вера (любимая сестра Серёжи) рассказывала мне, что в Томске у Серёжи была невеста – еврейка, но она заболела туберкулёзом и умерла. Может быть, из-за неё Серёжа очень хорошо отзывался о евреях. Он говорил, что это хороший талантливый и одарённый народ. Они хорошие товарищи. Это мнение Серёжи мне очень запомнилось. И я, ещё не видя ни одного еврея, преисполнилась самой горячей симпатией к этому уважаемому нами, но гонимому народу.
На третий день кончилось тётино счастье: Серёжа уезжал. И все мы, т.е. дядя, тётя, Зоя, Боря и я навсегда простились с ним. Матери не пришлось больше свидеться со своим первенцем. Тётя умерла в 1921 году. Сергей пал жертвой репрессий 1937 года. Только в 50-х годах он был реабилитирован.
Не так давно я узнала, что в 1921 или 1922 году Серёжа был в какой-то очень важной экспедиции от Наркоминотдела в Монголии. За выполнение этого задания он был награждён орденом Боевого Красного Знамени. Когда я в 1924 году приехала в Ельцовку к Вере, она переписывалась с Серёжей. Но о своих наградах он не писал. Или был скромен, или работа его была секретной, поэтому он ничего об этой поездке не сообщал.
У меня большая радость: в конце Масленицы приехала гостить к Борисовым моя дорогая тётя Фина. При ней  и солнце мне стало ярче, и зима красивее, и на сердце радостнее. Тётя Елена решила воспользоваться присутствием тёти Фины и съездить к старшей дочери Агнии в Узнезю (село около Чемала, где Агнюша учительствовала), посмотреть, как у неё дела, да и внуков – Женю и Игоря попроведать.
Мы остались с тётей Финой хозяйничать. Мне работы прибавилось, но меня это не тяготило: помогать тёте Фине было счастьем.
Бельё обычно стирала тётя Елена, но я решила освободить тётю Фину от этой тяжёлой работы. А ещё у меня было тайное желание сделать тёте Елене к её возвращению сюрприз. И вот я взялась за стирку. Стирала я партиями. У всех родных, у которых я жила, бельё стиралось в бане. А здесь баня была по-чёрному, поэтому стирали на кухне за занавеской в кути. Парить бельё ставили в корчагах в русскую печь. Самое трудное было полоскать бельё в проруби на реке. Прополощешь вещь в проруби, вынешь. А отжать и не успеешь: бельё колом застывает. Привезёшь домой на санках, и уже дома оттаявшее бельё отожмёшь. И потом развесишь в ограде на верёвке, и оно висит там до тех пор, пока солнце не выбелит, ветер не высушит. Такое бельё с мороза всегда приятно – чистое очень и пахнет спелым арбузом.
Ещё раз скажу, что жизнь в селе была патриархальной: хоть целый месяц будет висеть бельё на улице, оно будет цело, никто его не тронет.  В течение двух недель, пока ездила тётя, я занималась стиркой белья. Гладила я обычно утром, когда топилась русская печь. В ней калили железный утюг. Гладила я и паровым утюгом, но предпочитала калёный, так как от парового угораешь. Паровой утюг ведь нагреваешь раскалёнными углями, которые, сгорая, дают газ.
Теперь по сравнению с той жизнью мы живём и делаем домашнюю работу с бОльшим комфортом. Сравнить хотя бы стирку белья. Стиральная машина, стиральные порошки, электрический утюг. Полоскание в ванной комнате. Нормальной температуры вода.
Я теперь сплю в комнате с тётей Финой. Хотя дома дядя и Боря, тётя Фина боится спать одна. А мне радость – быть с ней, да и надоело проверять Зойке тетрадки. Куда веселее и интереснее мне вечером посидеть, пощёлкать семечки и послушать рассказы тёти Фины о жизни в Иркутске, о всех родных и знакомых. Вместе с ней вспомнить о нашей счастливой жизни в Мыюте.
Не знаю, чем досадила тётя Фина Зое, но только Зойка начала злиться. И при своём вздорном характере она постоянно стала говорить тёте Фине колкости. Я видела, что тётя Фина расстраивается и становится печальной. Я не смогла стерпеть этого и в свою очередь стала злиться на Зою и говорить ей дерзости. Тётя Фина уговаривала меня: «Брось, Нинушка, не связывайся с Зоей, Бог с ней. Когда-нибудь он накажет её за злой язык». Но я не обладала тёти Фининой кротостью. Меня жгли злость и обида за дорогого мне человека.
В отместку Зойке я категорически отказалась помогать ей в проверке тетрадей и также сказала ей, что больше никогда не пойду заниматься вместо неё в школе. Наше счастье, что у Зои была отдельная квартира. Вечера она одна просиживала у себя, и мы свободно и спокойно проводили вечер в обществе добрых и милых дяди и Бори.
В конце второй недели Великого Поста возвратилась из Узнези тётя Елена. Мы все были рады её возвращению. В первый же день я, сияющая, открыла комод и сказала тёте Елене: «Тётя, посмотрите-ка, что я вам приготовила». Тётя поглядела на стопки наглаженного белья и радостно ахнула: «Ах, ты, моя дорогая помощница! Вот уж обрадовала! А я еду да думаю, ну, стирки у меня накопилось – уйма». Я сияла, тётя Фина улыбалась, а тётя Елена не могла мной нахвалиться.
О том, что с Зоей у нас конфликт, мы тёте Елене не говорили. Да и Зоя оставила тётю Фину в покое. Но через неделю я с Зоей поссорилась. У Зойки опять что-то заболело, и она начала посылать меня в школу. «Я же тебе сказала раз и навсегда, что не буду тебе помогать», - резко сказала я Зое. Наш разговор происходил на Зоиной квартире. Зоя начала меня отчитывать, но я, хлопнув дверью, помчалась домой. Прибежала и, ещё не отойдя от гнева, начала пошвыривать, что попадало под руку.
«Ты что, Нинушка, что с тобой?» -  спросила тётя Елена. Я заплакала и стала говорить, что с Зоей невозможно жить. Что она тут всем портила жизнь и что я не могу с ней больше жить вместе. Тётя рассердилась, но рассердилась (в первый раз!) не на Зою, а на меня. Она холодно сказала мне: «Ну, что ж, если тебе не нравится у нас, тебе есть куда уехать». Я поразилась. Это говорит мне тётя Елена, моя тётя, всегда такая добрая, тактичная?! Мне хотелось рассказать тёте, что тут вытворяла Зоя, как она мордовала тётю Фину, но тётя Фина отговорила меня: «Не надо, Нинушка, ничего говорить. Нечего мать с дочерью ссорить: им ведь плакать да вместе жить. А мы с тобой гости, которым пора и честь знать. Давай-ка собираться да поедем к тебе домой, к матери, Я у вас там немного погощу, да и мне тоже домой пора. Только ты поостынь и не обижайся на тётю Елену. Она ведь любит тебя, сказала тебе так сгоряча. Ты ведь тоже вела себя нехорошо: зачем так пошвыривать-то? Нельзя так гневаться, Господь Бог велит прощать своим врагам. Будь кроткой, и жить тебе будет легче». Но, увы! – я уже понахваталась от Зои всякого, только не кротости.
Тётя Фина тактично сказала о нашем намерении отправиться в Ключи. Тётя Елена расстроилась, стала уговаривать тётю Фину ещё погостить, а мне сказала: «Ты, Нинушка, не обижайся, Оставайся у нас. Мне будет скучно без тебя, да и помощница ты мне большая». Но я уже настроилась ехать.
«Спасибо, тётя! Я не обижаюсь. Мне всегда было хорошо с вами. Я люблю вас, и дядю, и Борю, но с Зоей жить трудно. Да и хочется пожить с мамой, ведь я уеду нынче в Томск учиться», - сказала я.
Дня через два после окончательного разговора Боря на своих лошадях отвёз меня и тётю Фину в Ключи. Расстались мы добрыми друзьями и родственниками. Тётя Елена навязала нам полный узел гостинцев.

(Продолжение следует.)