Ноктюрн черновик

!!! ВНИМАНИЕ !!!
Сей текст - неудачная, вторая по счёту попытка замахнуться не на рассказ, а на полноценную повесть. Попытка провальная. По написанию 1/4 текста я понял, что сюжету (кратко расписанному по главам в отдельном файлике - всё как у взрослых) не хватает таких мелочей, как мотивация персонажей и проработка их характеров.
Выкладываю в назидание в первую очередь самому себе и чтобы не пропала, коль навернётся винт (ттт). Читать или не читать - решайте сами.
Я очень люблю главного героя, Рудольфа Шнайдера, и надеюсь, что когда я подрасту в писательском плане, он таки получит полноценную путёвку в жизнь. Точнее, не-жизнь. Скорее всего, к тому моменту он сменит служебную форму, но характер - нордический, выдержанный, и происхождения останутся неизменными. Он - солдат, всегда солдат, то есть, в первую очередь, воин, и лишь во вторую - убийца.
Я люблю главную героиню - несравненную Лили, истинную femme fatale, вечно юную, чья красота сравнится только с её порочностью. Жаль, она так и не переселилась с воображения на бумагу.
Когда-нибудь я покажу их публике (которой у меня нет). Наверняка история будет совсем другой, но главные актёры останутся неизменными.
Они пришли ко мне внезапно, десантировались в мозг, когда я выходил с сеанса "Город Грехов - 2". Не случайно, я считаю
Ах да - про что повесть-то? Главные герои - вампиры. Но история задумывалась не про вампиризм.
!!! спасибо за внимание!!!


Я - существо без сердца, без души,
Без трепета надежд, без ропота сомнений.
Я - вечное, жизнь для меня гроши,
Оброненная мелочь утешений.

Я старше времени, я память обо всём.
Мой дом стоит на берегу вселенной,
Бессмертие моё тоскует в нём,
Песок планет перебирая тленный...
Дельфин – Существо



Глава 1

- Есть где повесить шляпу в этом гадюшнике?
Бармен оторвался от смартфона и оглядел посетителя с ног до головы. Отглаженный, с иголочки, костюм. Безукоризненно начищенные ботинки. Шляпа, хорошо смотревшаяся бы на гангстере тридцатых годов прошлого века. Ещё не стар, но болезненно-бледное лицо уже тронуто морщинами. Усталый взгляд человека, уже не надеющегося увидеть в жизни что-либо новое.
- Бросай прямо сюда, тут тебе не театр.
Посетитель с сомнением оглядел поверхность стойки, не менее грязную, чем столы, но таки медленно снял кожаные перчатки, бросил их на стойку и аккуратно положил сверху шляпу. Тонкие пальцы не уступали лицу в бледности.
- Что пить будем? Водку? – после короткой паузы дружелюбно спросил бармен.
- Водка – напиток Иванов, – медленно произнёс посетитель. - Давай пиво…
- Какое?
- Хотя, - сказал посетитель как бы самому себе. - Представляю себе, какое у вас тут пиво… Давай коньяк. Только лучший. Если прилагательное «лучший» вообще применимо к чему-либо в данном заведении.
Бармен пожал плечами, всем своим видом показывая, что замечание его нисколько не задело, и поставил перед посетителем стакан с янтарной жидкостью.
А местечко и в самом деле было на любителя. Байкерский бар на окраине большого города, такой же обшарпанный и грязный, как и остальные трущобы. Струи табачного дыма поднимались вверх, к тусклым лампам с зелёными абажурами. Света не хватало, и желающие могли спрятаться в тёмном уголке, выдавая своё присутствие лишь огоньком сигареты. Из мишени для дартса наряду с дротиками красноречиво торчали метательные ножи. Кирпичные стены были исписаны народными излияниями. Щелчки бильярдных шаров тонули в музыке. Из прекрасного – разве что вьющиеся у шестов девушки.
К ним путник оказался столь же равнодушен, как и к завсегдатаям с глазами кроликов, из ночи в ночи искавшим истину на дне бутылки. Не обращая внимания на любопытные, а порой и откровенно враждебные взгляды, он не спеша проследовал к барной стойке. Сел на стул подальше от остальных посетителей, повертелся, неодобрительно посмотрел на длинные, до плеч, волосы бармена и его сплошь покрытые татуировками руки и завёл разговор.
- Больше, - путник черкнул по стакану длинным ногтём.
- Осилишь ли?
- С моё попей…
“Типичный пижон”, - подумал бармен. “Типичный крысёныш”, - подумал посетитель.
- Знаешь, чувак, - бармен долил коньяку. - Я тебе, возможно, в сыновья гожусь…
- Судя по укладке – ещё и в дочки.
- Но мой тебе совет: с такими манерами тут ты долго не протянешь.
Посетитель улыбнулся и отхлебнул.
- Как тебя зовут?
- Майк.
- Майк… Тебе часто приходилось выслушивать истории?
- Всякое бывает, - вновь пожал плечами бармен. - Народ тут обычно не особо разговорчивый. Но сам понимаешь, если стоять на моём месте да иметь глаза и уши, узнаёшь такое, что потом ели глаз смыкаешь… Так что прими к сведению…
- Я в опасности, - прервал посетитель.
- Хо-хо, чувак, ты в опасности с того момента, как приблизился к этому месту ближе чем на пару миль…
- Дважды, - путник будто бы не слышал. – За этот месяц меня пытались взять дважды… И оба раза, - он посмотрел Майку прямо в глаза,  - я выкарабкивался.
- Да ты крут, что яйца, я смотрю…
- А сегодня, - путник покарябал ногтём по стойке. - Это произойдёт третий раз… Они идут за мной. Скоро будут здесь. Я их чую.
- Видать, дела у тебя ещё хуже, чем я думал.
- Ты даже не представляешь себе, насколько…
Посетитель отпил коньяка и ненадолго замолчал.
- Не уверен, смогу ли я выбраться на этот раз. А потому, - он снова поднял взгляд. - Мне хотелось бы исповедаться.
- Сходи в церковь.
Посетитель усмехнулся:
- О, меня бы там ожидал поистине, - он почмокал губами. – Гор-р-р-ячий приём… Но увы – в этот час все кафедры закрыты... Мне нужно выговориться. И я хорошо заплачу.
Пачка купюр легла на стойку и молниеносно исчезла в кармане бармена. Майк поставил на стойку второй стакан и налил себе, споро порезал на лимон на блюдце.
- Да-а-а чувак… Ты либо псих, либо ты реально в полной заднице.
- Мы договорились?
- Чувак, да за такие деньги я могу тебе вдобавок и ботинки протереть.
- Ну, это, допустим, лишнее…
Странный путник вдохнул, будто перед прыжком в омут.
- Меня зовут Рудольф. Рудольф Шнайдер. Я родился в тысяча девятьсот пятом году…


Глава 2

Бармен насмешливо вздернул брови домиком, но собеседник убеждающее кивнул и продолжил:
- … в Баварии. Я – дитя от неравного брака. Ибо как ещё можно назвать женитьбу офицера на служанке? Причём не на гувернантке даже, а на обычной кухонной девке? В отрочестве я часто спрашивал себя, почему отец женился на матери – разумеется, такую смехотворную причину, как любовь, мы отринем сразу -  и, думаю, нашёл ответ. Контроль. Если ты уступаешь мужу в происхождении, то у тебя нет законных оснований противиться воли супруга. И она всё сносила с истинно христианским терпением.
Хотя офицером отца можно было назвать лишь с натяжкой. Таможенник. [i]Zolldienst[/i]. Стоять у шлагбаума и донимать баварцев, въезжающих в Австрию, и австрийцев, въезжающих в Баварию – первых из-за ненависти, вторых из принципа – много ли в этом от офицерской доблести? Справедливости ради стоит отметить, что ненависть отца распространялась на весь род людской, вне зависимости от национальности, возраста, пола и вероисповедания.
Наверное, самым счастливым человеком в семье была старшая сестра, так как отец уделял ей меньше всего внимания. Её нельзя было любить ночами, как мать – точнее, подозреваю, отец просто не хотел этого – и её не было необходимости муштровать, как меня. Соответственно, ей и перепадало меньше всех. Каждый немецкий мужчина – солдат, каждая немецкая женщина – мать солдата. Отцу был нужен свой, собственный солдат.
Но дело не ладилось. Сперва родилась сестра, то есть дочь – отход детопроизводства. Второго ребёнка организм матери отверг, выплюнув на третьем месяце сгусток красного.
Отец потихоньку зверел. Внутреннего зверя нужно было поить. Но отец был умеренным человеком и пил только по средам да по дням, в названии которых есть буква “g”.
- Это как? – спросил бармен.
- Monntag, Dienstag, Donnerstag, Freitag, Samstag, Sonntag.
- Понятно. Нам бы такого клиента.
- В общем, моего рождения горячо ожидали. Впрочем, мало заиметь собственного солдата – его нужно ещё и воспитать. А пруссак знает лишь один педагогический метод – муштра. На то он, собственно, и пруссак.
Я болею – муштра. Я приношу из Realschule оценку, ниже максимально возможной – муштра. Приношу максимальную – муштра, чтобы не расслаблялся. Подрался и проиграл – муштра. Подрался и выиграл – муштра. Косой взгляд за обеденным столом… Свист палки, рассекающей воздух, я помню до сих пор.
Посетитель осушил рюмку и жестом попросил повторить.
- “Хорошая взбучка сделает из тебя мужчину”, - часто повторял он. Видимо, отец считал, что из матери и сестры тоже необходимо сотворить мужчин. Впрочем, основной удар на себя принимал я. Уже в детские годы я стал защитником семьи…
Рудольф замолчал.
- Мой старик тоже был не подарок, - сказал бармен. – Я с юга, знаешь ли. В том местечке, где рос [i]я[/i], адекватный отец был бы скорее исключением.
- Мне кажется, я тебе заплатил, чтобы ты слушал меня, а не наоборот.
- Какой ты всё-таки меркантильный…
- Не такой уж, - Рудольф взял паузу. -  Вечно так продолжаться не могло. Думаю, рано или поздно я бы не выдержал и стащил с кухни нож. Но избавление принесло не лезвие, а пуля, попавшая в яремную вену одному эрцгерцогу.
Хорошо помню, как мы провожали отца на мобилизацию. Я стоял и смотрел, как под ритмичными взмахами щётки его сапоги приобретают блеск. Мать и сестра, не говоря уже обо мне, могли только позавидовать той любви, с какой отец лелеял своё обмундирование.
Он ушёл, не сказав ни слова. На два года. Два долгих счастливых года.
Через пару лет я пришёл домой из училища и обнаружил на кухне мать, неотрывно смотрящую на сидящего перед ней старика. Стоило мне переступить порог, как он вскинул голову:
- Гретта? – хрипло спросил он, - Руди?
Я медленно подошёл, не веря своему счастью.
- Руди? – его дрожащая рука шарила в воздухе, - это ты?
Иприт – коварная штука. Особенно если сперва ударить по солдатам противника слезоточивым газом, дабы они посдирали противогазы.
Напуганная мать переводила свои огромные глаза с отца на меня, с меня на отца.
- Руди… Иди ко мне…
Я не выдержал. Сперва уголки рта предательски поползли вверх. Затем прорвался всеми силами сдерживаемый смешок. В следующий миг я уже хохотал, надрывая живот до колик. Побелевшая мать схватилась за сердце, а я размазывал по лицу слёзы. Бог есть, понял я, и он справедлив.
- Ру-у-ди…
Но Руди, держась за стены, уходил прочь из кухни, прочь...
Мысленно я часто возвращался к этому дню. Много позже, когда уже началась [i]моя[/i] война…


Глава 3

Воцарилось молчание.
- Тяжёлое детство, тяжёлые наркотики, игрушки, прибитые к полу, - резюмировал бармен. – Не хочу тебя огорчать, но на самом деле это типичная история для здешних мест. Разве что время и место действия у тебя довольно странные…
- А дальше будет всё страньше и страньше…
- Как у Кэролла?
- Только пострашней.
- Ну давай, жги… На кладбище покрышки.
Рудольф продолжил:

… если ад существует – а на моём месте было бы довольно странно в него не верить – то мы находились на девятом круге.
“Это не люди”, - говорил Вестермайер, - “то есть, понятно, что они не люди, но это даже не Untermenschen. Sie sind Teuefl. Это черти”.
Бедный обер-лейтенант всегда питал слабость к не подобающей солдату Рейха сентиментальности. Он заслужил пулю снайпера, высунув голову из орудийного люка. Обер-лейтенант был уже мертв, когда рухнул вниз и забрызгал внутренности танка жирными сгустками крови.
Но Вестермайер, да прибудут с ним наикрасивейшие валькирии, был прав. То сопротивление, что нам оказали под Москвой - не говоря уже о Сталинграде – не шло ни в какое сравнение с чем бы то ни было из того, с чем мы сталкивались ранее.
Я был в Польше, Чехословакии, во Франции, на Балканах… Франция – большая страна. Но по сравнению с Россией она ничто. Мы уже пересекли, считай, несколько таких франций, но СССР всё не кончался.
«У него вообще есть край?..» - вопрошали мы.
Впрочем, я уже тогда понимал, что если дела пойдут в том же режиме, то мы и Волгу-то не пересечём.
Рудольф закашлялся и процитировал: «Суточная продовольственная норма 6-й армии составляет ныне 75 граммов хлеба, 200 граммов конины, включая кости, 12 граммов жиров, 11 граммов сахара и 1 сигарета. К 20 января будут забиты все лошади»…
Выразительно посмотрел на бармена, и, подняв рюмку, вновь процитировал: «...только сейчас германская нация начинает осознавать всю тяжесть этой борьбы и принесет тягчайшие жертвы...».
Выпил и продолжил:
- Поначалу было легко. Мы гордо пронеслись по Украине, неся освобождение от гнёта коммунизма. Местные, чья жизнь уже на протяжении целого поколения представляла собой постоянный кошмар, славили пришествие арийцев как новый крестовый поход, явившийся свалить антихриста Сталина с его костяного трона и избавить страну от жидовской заразы. Они воспринимали черные кресты как символ надежды, и я воспринимал их надежду как символ победы.
Эта вера умерла на жертвеннике Сталинграда.
- Кое-что не сходится, - вставил бармен.
- Да ну?
- Не слишком ль ты словоохотлив для военного?
Рудольф укоризненно помахал пальцем:
- Стереотип-с… Да и потом, мне некуда спешить.
Он вновь поднял рюмку и продекламировал:
- Можно ли теперь разрешить 6-й армии капитулировать? Армия должна сражаться до последнего человека, чтобы выиграть время. Ваши приказы будут выполнены, es lebe Deutschland!
Осёкся, огляделся, убедился, что на негромкий выкрик никто не обратил внимания, и продолжил:
- Паулюс, конечно, был дураком. Германия не будет здравствовать, если её сыны погибнут ни за что. [i]Meine Ehre hei;t Treue[/i], но нет чести в том, чтобы быть верным безумцу.
- И как ты выбрался?
- Мы пошли на прорыв. Это было нелегко. В первую очередь неприятности доставили некоторые… Несогласные, бараны, до которых не доходили вышеизложенные истины. Конфликт удалось успешно разрешить путём военной дипломатии, и наши танки – с неполными баками и малым количеством боеприпасов – уже шли на прорыв.
Хорошая новость: мы прорвались. Плохие новости: наш танк отбился от остальных и мы понятия не имели, где находимся, снаряды закончились, солярки – на самом донышке бака, снаружи бушевала метель, подкреплённая тридцатиградусным морозом, день подходил к концу, а в животах наших так же пусто, как и в головах командования…

- Я бы сейчас собаку съел, - сказал Дитрих, разглядывая местность в перескоп. Он выглядел так, словно только-только из гитлерюгенда, с редким небритым пушком на подбородке и лицом, перемазанным мазутом, портившим его юношескую арийскую внешность. Доходящая до бедер шинель из коричневой овчины свободно свешивалась с его костлявых плеч.
- Нет тут собак, - ответил Винтер. Покрытый щетиной и грязью, подчеркнувшей преждевременные морщины, он носил черную полевую крутку и шапку из овчины. В иных обстоятельствах (при наличии благ цивилизации) он мог бы произвести благоприятное впечатление. – Разве что волки.
- Я бы и от волка не отказался.
- Лучше уж волчицу. Сначала того, а потом и есть можно, - невесело усмехнулся Холден. Усмехнулся и покосился на меня – не начнёт ли господин оберштурмфюрер ругань из-за столь неподобающих германскому войну речей.
Господин оберштурмфюрер промолчал. Он проигнорировал и балканскую овчинную шапку, которую роттенфюрер Холден снял с мертвого румынского офицера, как и промолчал о его черной полевой куртке, украшенной унтер-офицерскими шевронами.
Война вынуждает идти на крайние меры.
Верный «Тигр», позволивший нам пройти через огонь и холод, остановился. Мотор закашлялся, захрипел и затих, и теперь всё, что мы слышали – это вой ветра по ту сторону брони. Попытки Винтера привести машину в чувство успеха не возымели. Он оглянулся на нас и закурил последнюю папиросу:
- Приехали.
- Иваны нас найдут, - нервно произнёс Дитрих.
- В такую метель маневры не ведут, - возразил я.
- При всём уважении, господин оберштурмфюрер, - ответил Холден, вкладывая в «господин оберштурмфюрер» как можно больше желчи. – Я не удивлюсь, если при такой погоде иваны возделывают огород и водят хороводы.
Я пропустил его дерзости мимо ушей.
- Ну хорошо, но к утру-то погода наверняка успокоится! – Дитрих поддавался панике.
- Двигатель остынет раньше, - меланхолично сказал Винтер, провожая глазами поднимающийся кверху папиросный дым.
- Раньше у нас животы окончательно свернутся, - не преминул вставить Холден. – Но если мы будем водить хороводы, то может быть, и продержимся.
- Роттенфюрер Холден, отставить сарказм.
- Есть отставить…
Я поплотнее запахнул шинель. Думать не хотелось, ровно как и что-либо предпринимать. Почему я должен что-то решать? Дайте мне есть и спать. Есть и спать. Последнюю лошадь в окружении доели не так давно. Не помню, когда. Это почти так же вспомнить, когда я в последний раз спал.
Точно, подумал я. Это сон. Я не застрял с тремя паникёрами посреди бескрайней, враждебной страны в эпицентре урагана. Это не я проходил через ад, наблюдал гибель товарищей, сам чуть было едва не расстался с жизнью. На самом деле это один длинный сон, а когда я проснусь, то снова окажусь в Баварии.
Хотел бы я в это поверить.
- Там… Мне кажется, я что-то вижу!
- Что там?!
Дитрих прильнул к перископу.
- Там, вроде, какой-то дом… Там, у леса.
- Да что ты там можешь видеть в такой буран! – Холден подскочил, оттолкнул Дитриха и посмотрел сам. – Матерь божья…
Винтер ограничился поднятием бровей. Я твёрдо отстранил Холдена от перископа и взглянул сам.
Ветер поутих, и дальность видимости расширилась. Действительно, метрах в трёхстах от нас виднелся силуэт, очертаниями смахивающий на деревенский дом.
Тут не о чем было и думать.
- Покинуть машину.
Люк натужно скрипел и упорно не хотел поддаваться. Пусть ветер и стих, но мороз по-прежнему оставался колок, и первой мыслью было юркнуть и забиться обратно в танк, туда, где ещё сохранилось хоть какое-то тепло.
Последним выбрался Винтер. Он единственный попрощался с машиной, ласково проведя рукой по броне. После чего спрыгнул, чтобы, как и мы, проломить корку наста и провалиться в осточертевший снег.
Путь дался нелегко. Щёки щипало от мороза, ветер вновь усилился, и марш через снег отнял последние остатки сил. Когда кто-то падал, его поднимали в четыре руки и подталкивали вперёд. Я опасался, что мы потеряемся и будем вечно блуждать в буране, пока дружно свалимся и не замёрзнем.
К счастью, мы добрались до забора. Несмотря на сумерки, в окнах не горело света.
- Если внутри кто и есть, первым не стрелять, - приказал я.
Холден хмыкнул. На этом основании я и отправил его к входной двери, в то время как Дитриха и Винтера - к окнам. Жестами они показали, что никого не видят. По моему сигналу Холден чуть потянут дверь на себя, и, убедившись, что она открыта, кошкой скользнул внутрь. Винтер проследовал за ним, в то время как мы с Дитрихом осмотрели сарай, впрочем, не найдя там ни одного живого существа – ни человека, ни скотины.
Когда мы зашли в дом, Винтер уже помогал Холдену выбираться из погреба.
- Нет там никого. И ни черта. Сплошной хлам. Чуть ноги себе не переломал.
Но его сварливость быстро сошла на нет, стоило ему только переключить внимание на печь, у которой уже хлопотал Винтер.
Дитрих провёл по комнате взглядом.
- Нет икон.
- Что?
- Икон… Их нет. Я думал, в русских избах всегда есть угол со святыми… Но их нет.
- Видимо, большевики преуспели в выкорчёвывании религии, - особенности декора тогда интересовали меня меньше всего. – Винтер! Когда станет потеплее?
- При таком агрегате… Часов через пять. Пока затопишь…
Пока Винтер занимался печью, мы обшарили всё сверху донизу в поисках съестного. Результаты оказались неутешительные. В доме было достаточно хозяйственного скарба, но не нашлось абсолютно ничего из еды. Холден, издав яростный рёв, с размаху швырнул горшком в стену. Осколки разлетелись в стороны.
- Нет! Ничего нет!
- Отставить истерику!
- Ничего, здесь, нет, здесь, нет, ничего…
Я резко ударил его в челюсть. Упав, он продолжал бессвязно бормотать.
- Дитрих, помоги ему. Выведи на мороз, если надо, отхлестай по мордасам.
Я ещё раз обшарил все углы – впрочем, с тем же самым результатом. Единственное утешение: в сундуке обнаружилось полно старого тряпья, так что нам хотя бы было, во что кутаться, пока не растопится печь.
Недосып и голод стали моими верными спутниками на этой войне. Но, по крайней мере, если я чувствую, как крутит живот – это значит, я всё ещё жив. Что уже немало.
За обыском мы не успели заметить, как за окном опустилась тьма. Разжигать свет я запретил – ни к чему рисковать. Убедившись, что улучшить наше положение мы не в состоянии и остаётся просто ждать, пока прогреется печь, я лёг на лавку и наказал разбудить меня через несколько часов.
Это был последний вечер в жизни Дитриха, Холдена и Винтера.
В моей, впрочем, тоже…

- О как.
- Да-да.
- То есть ты, вдобавок, ещё и мёртв? – бармен выгнул бровь.
- Скорее, я не до конца умер, - улыбнулся Рудольф. – Тут можно долго спорить об определениях, так что лучше оставим схоластику попам…
Бармен умял дольку лимона и покачал головой.



Глава 4

- Стой, кто идёт!
- Не стрелять, мальчик!
Вой ветра поглотил остальные слова.
- Товарищ оберштурмфюрер, - Дитрих потряс меня за плечо.
- Слышу, слышу, - пробормотал я, не открывая глаз. – Пусть сюда.
- И кого там дьявол принёс, - проворчал Холден, зажигая лампу.
Винтер завёл старика, заросшего, с ниспадающей до груди белой пышной бородой, горбатого, грязного и при этом, как ни странно, сытого. За время сталинградской компании уж я-то научился с первого взгляда определять голодных. А старик походил на голодающего разве что медлительной походкой. Он сел за стол и по-хозяйски осмотрел помещение. Одежда же его, более подходящая для лета, но никак не русские морозы – штаны да рубаха – делала ночного гостя каким-то сюрреалистичным, нереальным. Казалось, что впервые за долгое время ко мне вернулись сны.
Я отпустил Винтера, сел напротив хозяина и спросил, как его зовут. Он смерил цепким взглядом меня, а потом и солдат. Я повторил вопрос. Старик согнул руки и устало положил подбородок на сомкнутые пальцы.
- Эка птица, - Холден зашёл ему за спину и снял с плеча винтовку.
- Не говорит? – предположил Дитрих.
- Говорю, когда необходимость, - просипел дед.
- Отлично. Сейчас как раз она. Где еду хранишь, дед?
Хотя мог бы и не спрашивать. Мы накопили богатый опыт экспроприации и с закрытыми глазами находили спрятанное в занятых селеньях.
Он пожал плечами.
- В смысле?
Дед развёл руками:
- Не хранить. Еды мало. Необходимость хранить нет. Война трудно.
- Он нам ещё рассказывать будет, - пробормотал Холден.
- Твой дом?
- Сейчас да, - подумав, ответил старик.
Хоть он и говорил с ломанной грамматикой, у него получалось выдавать не прононс иванов, а что-то похожее на немецкую речь. Возможно, пытался имитировать диалект, но я такого ещё не слышал.
Я представился и спросил хозяина, как его зовут. К фырканию Холдена он сказал, что имя не важно.
Спросил, откуда старик знает немецкий (хотя «знать» для его уровня – не тот глагол). Он долго думал и ответил, что не помнит. Тут уже захихикал и обычно сдержанный Дитрих.
Очень захотелось курить, но весь табак закончился ещё две недели назад.
- Товарищ обер, да он тронулся просто, - шепнул Дитрих.
Я прервал его и жестом приказал встать у окна. Повернувшись к старику, спросил, не холодно ли ему. Он ответил, что не чувствует. Я переформулировал, спросив, как он носит такие одежды зимой. Он ответил невпопад, что голый человек заметил. Махнув рукой, я спросил, где он пропадал. Тот, как и в прошлый раз, с задержкой, ответил, что искал еду, но поиски увели его далеко от дома.
- И как? Нашёл?
- Да.
Я посмотрел на ночного гостя и похолодел. За какую-то секунду с ним произошли определённые изменения: и без того бледная кожа приобрела уже откровенно мертвенный оттенок, черты лица чуть вытянулись и обрели резкость, глаза залила чернильная чернота, ногти вытянулись и загнулись, образовав подобие когтей.
Дед сидел к Дитриху и Холдену спиной, и они не могли понять, почему у Herr Ober отвисла челюсть. А я не знал, решило ли переутомлённое сознание на пару с воображением пошалить, воспользовавшись темнотой комнаты, или я вижу всё взаправду.
Дальнейшее помню смутно. Мгновение – и я уже лежу, придавленный перевёрнутым столом, слышу звук бьющихся стёкол, вскрик, запоздалый грохот винтовки. Лампа разбилась, и кое-как присмотревшись, я увидел лишь Холдена, целящегося в разбитое окно, из которого уже ощутимо несло холодом.
Где дед? Где Дитрих?
Что-то влетает в окно. Холден бросается в сени, я ужом выбираюсь из-под стола со скоростью, на которую даже не думал, что способен, и ныряю в открытый люк погреба. Присесть, зажать уши, открыть рот.
Секунда. Две. Пять. Десять.
Не взорвалось.
Подтянувшись, я выглянул наружу. Холден уже вернулся, и нетвёрдыми, медленными шагами подходит к тому, что мы приняли за гранату.
К голове Дитриха.
Скрипнула дверь. Мы стрельнули одновременно. Грохот резанул по ушам.
Через проём пролетело что-то большое и серое и повалило не успевшего отпрыгнуть Холдена. Последовала забористая ругань.
Я поднялся и пустил две пули в спину того, что лежал на Холдене. Солдат, ругаясь на чём свет стоит, отбросил тело от себя и, работая руками и ногами, отполз к стене, не забыв прихватить винтовку.
Приглядевшись, мы увидели, что это был Винтер, чья голова развернулась на сто восемьдесят градусов и смотрела в потолок тёмными провалами глазниц.
Мы переглянулись.
Когда в дверях мелькнула тень, мы встретили её валом свинца. Но то ли не попадали, то ли пули не произвели на унтера должного впечатления. Первому досталось Холдену. Кулак пробил грудь солдата насквозь. Используя захлёбывающегося кровью солдата как щит, существо – чем бы оно ни было – шло на меня, уже подчёркнуто медленно. Пистолет сухо щёлкнул. Старик выпрямился из-за Холдена во весь рост и улыбнулся, обнажив клыки. Я вставил в «Люгер» новый магазин, дослал патрон и, глядя в иссиня-чёрные глаза, медленно поднёс ствол к виску.
Холден всхлипнул и закашлялся. Агония товарища – пусть я искренне его презирал и считал порядочной сволочью, но товарища – сбросила с меня путы. Я зарычал и направил пистолет вперёд. Первая пуля размозжила Холдену голову, а вторая вошла твари прямиком в лоб. Она рухнула с миной крайнего удивления.
Меня била дрожь и, несмотря на холод, я весь взмок. Шатаясь, я шагнул вперёд и, толком не целясь, разрядил в старика весь магазин, патрон за патроном. Пистолет уже бесстрастно щёлкал, а я всё жал на спусковой крючок.
Я бросил пистолет и на негнущихся ногах подошёл к рюкзаку. Достал флягу и пил, пил жадно, чувствуя себя живым, как никогда раньше.
- Впечатляет.
Я поперхнулся и выронил флягу, расплескав остатки воды.
- Сильная воля.
Не успел я обернуться, а старик схватил меня за воротник и небрежным движением отправил в полёт, попутно припечатав грудь кулаком. Я грохнулся в стену, крепко приложившись головой, прикусив язык, поломав полки и, судя, по боли в груди, рёбра.
Не таким я представлял себе финал.
Существо схватило меня за челюсть.
- Сильная воля. Достоин. Сможешь. Есть питьё лучше, чем вода.
Оно прокусило себе руку и поднесло кровоточащее запястье к моему рту. Я задыхался, отплёвывался, но всё же сделал глоток.
И наступила тьма.


Глава 5

Умирающий не видит ни снов, ни белого света в конце туннеля, ни поигрывающего связкой ключей Петра. И жизнь не пронеслась перед глазами чёрно-белым диафильмом.
Что же тогда испытывает умирающий? А ничего. Забвение.
Тоже отдых, в принципе.
Из которого ты… Нет, не то, что выныриваешь – тебя скорее хватают за шкирку и пинком отправляют обратно в реальность.
И вроде бы, судя по ощущениям, и минуты не прошло, пока ты, как нынче говорят, перезагружался, а на деле почти что сутки пролетели.
По возвращению в реальность я, повинуясь порыву, первым делом вскочил и ударился головой об низкий потолок. Неприятно, но, на удивление, не больно. Оглядевшись, понял, что, во-первых, меня заботливо перетащили в погреб, и, во-вторых, я прекрасно вижу в темноте. Мрак стоял – хоть глаз выколи, но я, тем не менее, легко различал очертания предметов и без особо труда отыскал люк. Я не удивился бы, окажись он придавленным чем-то тяжёлым – но, к счастью, заточать меня никто не собирался. Подтянувшись, я рывком выбрался наверх – с резвостью, не свойственной избитому, голодному и холодному.
За окном вновь стояла ночь. Тела товарищей пропали, но в остальном царил прежний разгром. Я осмотрел дом сверху донизу, обшарил все углы, даже заглянул за печь – благо теперь, даже несмотря на то, что лампа разбита, я видел каждую пылинку - бесполезно. Вместе с товарищами существо унесло и оружие.
Отчаявшись, я сел на лавку и выругался. И, произнеся слова, понял, что я… Не дышу. Израсходовав запах воздуха на ругательства, я не делал новый вдох. Да и, честно говоря, совсем и не хотелось. Ощущения за гранью реальности. Ты даже не можешь себе представить, каково это.
Любопытства ради я втянул носом воздух…
И едва не свалился на пол от нахлынувших ощущений. Мир, целый мир запахов обрушился на меня, чуть было не повалив на землю. Пошатываясь, я выдохнул и вновь вдохнул.
Оказывается, окружающая действительность сплошь состоит из запахов! Определённо, животным с их обонянием оставалось лишь жалеть людей, неспособных унюхать мир таким, какой он есть – во всём его разнообразии и великолепии.
Но среди «ароматов» пробивался ещё один – дальний, тонкий и неумолимо притягательный, такой, что я, как сомнамбула, двинулся на выход.
В юности фильм со Шреком произвёл на меня неизгладимое впечатление . Думается мне, тогда мои движения были преисполнены той же грацией и пластичностью, как у графа. Выйдя на мороз, я повертел головой, понял, где источник аромата, и тут же бросился в ту сторону. Точнее, ноги сами понесли меня – тело зажило своей собственной жизнью. Почему-то я совсем не обеспокоился. Какая там тревога, когда в груди будто что-то зажглось, какой-то светлый огонёк, и чем сильнее я приближался к неведомой цели, тем ярче он разгорался. Это нельзя сравнить с ощущением близости финиша, когда ты на студенческих соревнованиях вырвался вперёд и вот-вот пересечёшь финишную ленту – нет, это гораздо сильнее. Я бежал, как никогда раньше, с лёгкостью, которую не развивал, будучи и моложе, и в куда лучшей форме. Чья-то чужая воля несла меня вперёд, навстречу радости и счастью.
Как я узнал впоследствии, потеря контроля пополам с эйфорией – обычное состояние для первой ночи. Ведь не всегда же мы, создавая себе подобного, устраиваем новичку, как говорят иваны, ликбез. Как же тогда новоиспечённому прожить хотя бы пару ночей, если он не знает, кто он теперь и что ему делать, а чего избегать? Тут на помощь приходят инстинкты и берут управление на себя. Природа всё предусмотрела.
Тем временем запах всё усиливался, пока не вытеснил из моего восприятия все остальные. Параллельно в висках нарастала пульсация, а живот начал подавать признаки недовольства.
К тому моменту, как я добрался до окопов, гонг в висках стал поистине оглушительным. Упав на землю, тело поползло по-пластунски, но не с прежней быстротой. Что же, в этом был резон – медленное движение труднее заметить.
Наши ли это позиции, или иванов – меня совсем не интересовало. Там, впереди, меня ждало то, ради чего я и проделал путь, что утихомирит этот бьющий в голове молот – а остальное значения не имело.
Я не видел солдат, но обоняния и слуха хватало с лихвой. Они вздыхали, чесались,  кашляли, курили, готовили, ели, лязгали оружием, разжигали костры, ходили, писали письма при свете лампы – и всё это я слышал так хорошо, будто находился сейчас там, с ними, а не полз по снегу в ста метрах от крайней огневой точки. Всё происходящее казалось мне каким-то гротеским, необычайно реалистичным сном.
И я многое бы отдал за то, чтобы дальнейшее действительно оказалось кошмаром.
Пулемётный расчёт из трёх человек располагался на краю переднего огневого рубежа. Я прекрасно понимал пулемётчиков. Долгая смена, в течение которой постоянно чувствуешь на себе взгляд через прицел. И ты до боли всматриваешься в ночь, пытаясь заприметить какое-либо движение, и очень хочется закурить, но нельзя, ведь выдашь себя. И ты дежуришь, нервы уже ни к чёрту, а вдобавок и холод собачий жалит не хуже шрапнели, и уже в голову приходит кощунственная мысль: а не разорвать ли письмо из дома на клочки и просунуть их в сапоги, дабы хоть как-то утеплиться?
Я понимал их. Но к несчастью для них, мне самому было от них что-то нужно. Что-то, ради чего я привстал, как кошка перед прыжком, и одним махом преодолел отставшие метры.
Они даже не поняли, что на них свалилось. Я приземлился прямиком на одного солдата и, не теряя ни секунды, резким ударом вырубил второго. У третьего реакция оказалась побыстрее, и он схватил было винтовку, но я вырвал оружие у него из рук, и, замахнувшись, огрел его прикладом. Клянусь, я слышал, как крошились его зубы. Тело по-прежнему действовало на автомате, а сознание оставалось лишь зрителем. Тот, на кого я упал, попытался встать, но я вдарил ему прикладом по лбу, после чего нагнулся и – довольно неумело, должен заметить – перегрыз ему горло. Не укусил, нет, а именно разгрыз кожу и артерии, словно какая-то собака.
Кровь фонтаном брызнула мне в рот, и всё остальное потеряло значение.
Колокол в моей голове никуда не исчез, наоборот, он зазвонил ещё сильнее, заглушая всё вокруг. Оказалось, что недавняя эйфория – ничто. Я лакал бьющий из горла фонтан, захлёбывался, кашлял и снова глотал, и это был рай, ни с чем несравнимый трип, тысячекратно усиленный оргазм. Все людские удовольствия не идут ни в какое сравнение с тем, что испытываешь, когда в тебя перетекает чужая жизнь. Я знал, что сделаю всё, лишь бы испытать это снова.
Представь мою ярость, когда меня самым бесцеремонным образом прервали.
Окрик, передёргивание затвора, выстрел. Жгучая боль в боку вырвала меня из неги. Я вскочил и, не оглядываясь, побежал обратно. В след мне неслись пули, приправленные ругательствам. Ни один выстрел не достиг цели: всё же по сравнению со мной ночью люди были поистине слепы.
Если боль и снизила скорость, то незначительно. К тому моменту, как я вновь увидел на горизонте дом, то обнаружил, что бегу уже самостоятельно и вновь могу управлять свои телом.
Я присел и разделся до пояса, чтобы осмотреть рану. Холод меня нисколько не беспокоил. Пуля сломала ребро и застряла в лёгком. Недолго думая, я, скрипя зубами от боли, вытащил её при помощи ножа. Стоило мне избавить тело от лишнего металла, как рана тут же начала затягиваться буквально на глазах. Что ж, подумал я, неплохо…
И тогда я обратил внимание на свои руки. Точнее говоря, на пальцы.
Вместо ногтей теперь их венчали короткие когти.
Прямо как у того самозваного унтера.
Это открытие не только потрясло меня, но и сбросило пелену с сознания. Только тогда я на самом деле задумался, что же со мной происходит. Я закрыл глаза и по порядку прокрутил в памяти всё события последних часов.
И тут меня как водой окатили.
Когда я убегал, вслед мне кричали по-немецки.
Я закричал бы, если мог. Я упал на снег, заходясь в беззвучном плаче и обхватив голову с такой силой, что когти впились мне в макушку. Если бы меня тогда накрыл артиллерийский обстрел, то я был бы совсем не против такой участи.
- Хватит.
Старик стоял прямо передо мной – бледный, с глазами цвета мазута, не человек – тень.
 - Прекрати. Встань.
Тело безропотно подчинилось, дрожа, как осиновый лист.
- За мной.
И я безропотно пошёл. Сама мысль о сопротивлении казалась мне страшным кощунством.
«Теперь я такой же», - думал я, глядя на его скользящую, выверенную походку. Было в ней что-то от животного.
Зайдя за ним в дом, я расставил нехитрую уцелевшую мебель по местам и мы расположились по разные стороны стола. Света, разумеется, не зажигали. В отличие от людей в тех траншеях, от старика почти не пахло. Он сидел напротив в абсолютной неподвижности: глаза немигающе смотрели в одну точку, на восковой маске лица не дрогнул ни один мускул, руки как легли на поверхность стола, так и закоченели. Насколько я слышал, он даже не дышал. Не человек – статуя.
И теперь я – такая же статуя.
Скульптурная композиция во мраке.
- Где мои люди? – я нарушил молчание.
- Это неважно, - бесстрастный, абсолютно безэмоциональный голос.
- Где? Мои? Люди?
- Они мертвы и уже не важны.
- А я?
- Ты – тоже мёртв, но не как они. Как я.
Мне вдруг снова захотелось молить бога о том, чтобы проснуться.
- В смысле?
Унтер ответил не сразу.
- Der Blutsauger. Der Vampir.
«Der Vampir» - свистящим шёпотом пронеслось над столом.
Будь я жив, меня бы бросило в пот.
- Как ты мог?! – я вскочил.
- Сядь.
Я подчинился.
- Ты предпочёл бы умереть?
Повисла тишина.
- Солнце, серебро, огонь, символы веры, - нарушил молчание дед. – Могут уничтожить тебя. Ты должен уйти.
Хорошенькие у него переходы. Я вопросительно выгнул бровь.
- Ты должен уйти. Я породил тебя, и теперь я тебя прогоняю. Местные не потерпят присутствие ещё одного немца.
«Ещё одного? Да нас в России тысячи…»
- Кто-кто не потерпит?
- Местные, - сказал унтер таким тоном, будто это всё поясняло.
- Ты напрасно принимаешь меня за дезертира. Я вернусь к своим – дорогу знаю – и вернусь в строй. Война…
- Ты-не-по-нял, - перебил унтер. – Нет «своих». Ты – не есть человек. Война смертных. Не твоя.
- Дело моей жизни, - снова начал кипятиться я.
- Жизни. Ты мёртв.
У меня не было ни малейшего желания его слушать. Да и к тому же, на дворе стоял двадцатый век, век прогресса и науки. Ты бы, может, поверил бы сразу – воспитан на современных фильмах «ужасов» – но не забывай, что в мои годы в массовой культуре господствовали немного иные тренды.
- Ты отправишься на запад завтра сразу же после заката, пока не покинешь страну, - постановил унтер, и, стоило ему это сказать, я понял, что именно так и сделаю. Но куда потом податься? Домой? Да меня сто раз успеет опередить похоронка. Как я объяснюсь? К тому же я не знал, будет ли моё присутствие безопасно для семьи.
Определённо, раз я действительно вампир, то мне необходимо направиться туда, где не идут боевые действия, где можно легко скрываться и – самое главное! – я с наибольшей долей вероятности смогу найти таких же, как я.
Когда пришло решение, я чуть было не расхохотался. Бесполезная смертная привычка.
Где искать вампиров, как не в Румынии?


Глава 6

- Так, стоп, стоп, стоп!
Рудольф вопросительно выгнул бровь.
- Ты, - бармен потряс перед ним указательным пальцем. – Вампир?
Рудольф улыбнулся и отсалютовал бокалом.
- Всамделишний?
- Да.
- Самый-самый настоящий?
- Ага.
- То есть ты, как бы, - бармена пробивало на «хи-хи». – Мёртвый, что ли?
- Но, тем не менее, сижу здесь, лакаю пойло и поясняю тебе за всю мифологию. Каким образом? Парадок-с, батенька.
- В летучую мышь превращаешься? – Майк уже не скрывал улыбки.
- Так, - Рудольф отставил стакан в сторону. - Позволь сразу обозначить общие моменты.
Я не превращаюсь в летучую мышь. Может, те, кто постарше, и оборачиваются, но я этого точно не умею, по крайней мере, пока.
Нет, мы не светимся на солнце стразиками. Мы горим, мать его. Выйти на улицу днём равносильно смертельному приговору, хотя мы и так мертвы. И не думай, что можно взять плащ-палатку, укутаться с головы до пят и пробежать под солнцем – не сработает. Господа не проведёшь.
Нет, укус не обращает, и слава Богу. Проклятие передаётся через кровь. То есть я должен взять и влить тебе в рот как минимум пол-литра венозной. И то, скорее всего, ты просто окочуришься, хе-хе. Не всем везёт.
Чеснок? Бесполезен. Кол? Если вгонят в сердце, то лишь парализуют. Пули? Больно, но не смертельно. Только если не отлиты из серебра, аргентум – это смерть. Крест и тому подобное? Не просто больно, а ты-даже-не-представляешь-себе-какая-боль и, если человек истово верующий, все шансы отправиться в ад. Огонь? Больша-а-а-я проблема. Мы очень легко горим. В конце концов, можно не мудрить: топор в руки и по шее. Если успеешь, хе-хе.
Мне не обязательно убивать каждую ночь, достаточно в среднем трёх доз в неделю.
Вопросы есть?
Вопросов нет.
Продолжаем разговор…