Воспоминания 50 или Монстр

Моя любимая пора года, осень, в Днепропетровске имела какие-то свои, неуловимые особенности. Как-то очень уж быстро всё происходило, резко, по деловому – вот лето, а, вот тебе, уже и зима! А где же осень?

А осень – в школе, в начале занятий, встрече с отдохнувшими, подросшими друзьями, которых, потихоньку, я начал собирать и накапливать. Как всегда, вначале – бодрость и, даже, некоторый азарт, стремление сразиться с новыми, незнакомыми задачами. А потом… Ну, это потом, а первого сентября шестьдесят шестого года я, еще ни о чем не подозревая, с удовольствием заходил в решетчатые ворота своей школы, вдыхал такой приятный запах свежей, но уже успевшей слегка выдохнуться, краски – выедающая мозг враждебность ушла, а приятное ощущение чистоты и новизны – осталось. Мне вообще нравятся свежеокрашенные помещения, чем-то бодрят, будоражат и,  даже, вдохновляют.

Если бы я сейчас, в эту самую минуту, где-то уловил маслянистый, пахучий привет из моего прошлого, то мгновенно бы увидел себя, стоящим перед нашей роскошной, школьной лестницей, на первом этаже, где у нас, помнится, размещались учебные мастерские и спортзал. Но, ничем таким не пахнет, поэтому придётся задействовать другие опции, воссоздавать в мозгу впечатления от встречи  с дружным нашим коллективом, классной комнатой, простором окон, блеском чистой доски.

Коллектив оживлён и возбужден, в воздухе носится что-то еще, кроме обычной радости от встречи школяров после каникулярной разлуки. Что-то еще, я чувствую, ясно ощущаю это… А вот – и разгадка. В класс влетает Сашка Будильник, он же Будник, он же душа и талисман четвёртого «Б», и что-то радостно орёт! А через секунду орёт уже весь класс! Ладно, что хоть я помалкиваю, как будто что-то предчувствую. Да и чего, спрашивается, орать, если не понятна причина ора? А, вот оно что! Оказывается, в осиротевший в конце прошлого учебного года, безутешный и отчаявшийся класс, торжественно и милостиво возвращается их бывшая, любимая учительница.

Похоже, что они все готовы просто на руках внести её в класс, как некие лилипуты Гулливера, ели бы он вдруг оказался довольно молодой особой женского рода, с указкой в руках и журналом под мышкой. Ну, посмотрим, посмотрим, что это за зверь…

Только вот, моя, благосклонная к своему непутёвому хозяину память, намертво и навсегда вытерла из всех своих ячеек не только имя этой особы, но и её внешность. Уж очень болезненным, просто катастрофичным было всё, что связывает меня с этой странной женщиной, которую я никак не могу назвать учительницей – слишком уважаю я учителей для этого…

Сразу, как только перекличка дошла до моей дивной фамилии, прежде, чем буркнуть «я», меня пронзил непривычно жесткий, какой-то жестоко – радостный взгляд из серии: «Попался, голубчик!». И – началось…

Любимица класса, её светоч и идеал начала со мной непрерывную и жестокую борьбу на уничтожение. Ладно бы еще, если на физическое, честное и бескомпромиссное. Нет! Этой барышне позарез нужно было унизить, оскорбить, высмеять и уничтожить меня гораздо страшнее, сломать и растоптать.

Сначала я не мог понять, что вообще здесь происходит? Почему знакомые,  близкие мне стены класса стали свидетелем и даже соучастником всех этих, совершенно несправедливых, ничем не спровоцированных пыток?

Я налёг на учебу. Матушка жестко и скрупулезно  натаскивала меня по устным заданиям, я полностью контролировал внимание и допускал минимум ошибок на письме, с математикой тоже всё было на довольно приличном уровне. Ничего не помогало! Взрослый человек всегда найдёт, на чем поймать маленького, запуганного пацанёнка. И меня ловили. И тыкали носом в малейшую мою оплошность, выставляли на посмешище всего класса любую оговорку, любой жест. И класс подхихикивал… Не очень, правд, активно – ребята-то хорошие, и ребёнок безошибочно чувствует, когда на его глазах творится дикий, несправедливый беспредел. Но, здесь, явная фальшь происходящего, которую сразу же выявит детская чистая душа, подавлялась совершенно необъяснимой и жестокой яростью.

Я уже не мог противостоять этому жуткому, дикому напору и, один раз, не выдержал и в голос зарыдал. Каким неописуемым восторгом сверкнули глаза этого монстра в узкой, по моде, юбке! Отныне её главной задачей, главной целью, главным удовольствием стало доведение меня до слёз. Она просто-напросто впадала в какой-то экстаз! Это её все больше и больше распаляло! Она начала, постепенно, но всё чаще и чаще, переносить те же приёмы и на других ребят. Она входила во вкус!

А я уже был сломлен и уничтожен. Машинально, как какой-то бесчувственный робот, я тащился из дома в школу, из школы – домой. Я ничего не помню из всего этого периода, кроме череды бесконечных, несправедливых мучений. Я стал полнейшим изгоем в глазах моих товарищей и мне это было совершенно безразлично. Меня даже не радовали, как вначале, краткие перерывы в истязаниях. Ведь, кроме основных уроков, которые, все без исключения, вела моя мучительница, были еще благодатные труд и физкультура, где я мог хоть немного передохнуть.

Она, наконец, пресытилась своими лёгкими победами над моей, сжавшейся от ужаса, дрожащей душонкой и её ненависть иногда сменялась будничным, брезгливым презрением. Но – только иногда! Достаточно было малейшего внешнего толчка, малейшего отклонения, и она опять клокотала, как сбесившийся, саморазрушительный вулкан.

Хорошо запомнился один знаковый эпизод. Наша фурия распекала у доски милого Будильника, очень резко и обидно его оборвала, так что у парнишки даже блеснули слёзы на глазах – я всё видел! Как бы я не был сломлен и подавлен, моя проклятая наблюдательность никогда меня не покидала, ни на минуту.

Кто-то хохотнул в мёртво притихшем классе. Класс уже давно ужасался и замирал при виде метаморфозы, произошедшей с их любимой, первой и единственной на всю жизнь учительницей. Мне даже кажется, что я просто послужил спусковой пружиной, толчком, который выплеснул наружу весь этот патологический, сладострастный её садизм.

Итак, кто-то нарушил ненормальную, выморочную тишину и тихонько, нервно хохотнул над издёвкой монстра. Монстр подскочил, вырвал мел из рук Будильника и с дикой, отпущенной на полную волюшку, злобой запустил этот снаряд куда-то в серёдку оцепеневшего от ужаса класса!  А я – только, что не потерял сознание, так уже был издёрган и внутренне взъерошен. Тут ужасная гарпия, как всегда, чисто машинально, обратила свой, совершенно съехавший с катушек, цепенящий взор на свою привычную, любимую жертву, которая только что не обмочилась от страха. И до сих пор, прямо сейчас, в эту самую минуту, я четко и ясно слышу этот, совершенно дикий, сумасшедший её вопль: « А ты еще чего смотришь на меня своими идиотскими, перепуганными глазами!». Я – в слёзы!..

Да, теперь я сразу, при первой же её атаке, начинал тихонько поскуливать и плакать – громко плакать мне было строжайше запрещено…

Еще один эпизод горько и намертво врезался в мою бедную, всё-всё хранящую, зачем-то, память.

В один из дней я, по извечному своему обыкновению, стоял за своей партой, своим вечным лобным местом позора и тихонько всхлипывал. Дверь скрипнула и в класс заглянул мой брат, моя защита и опора, мой любимый Юра. Его, видимо, зачем-то посылали сбегать домой, или было какое-то окно в череде уроков. Нет, в этом случае мой братан вряд ли побежал бы домой – школа, с её особой группой кумиров – гопников, давно была его родным домом. Как бы там ни было, Юре понадобился ключ от квартиры, который был у меня. Я ухватился за этот ключ, как утопающий за соломинку, сжал его в дрожащий свой кулачек, и двинулся по проходу к моему милому брату, которого, из-за слёзной пелены, я плохо и неясно различал в дверном проёме.

- Куда ты попёрся, без разрешения! Точно - из леса приехал! – возопил недремлющий монстр. У меня рухнули, еле сдерживая ключ, и безвольно обвисли руки, я опять зарыдал и обречённо двинулся назад, на лобное место…

- Ладно! Неси уже свой  КЛЮЧ!

Да. Слово «ключ» она произнесла как-то особенно и нарочито. Это слово, эта её интонация, помимо моей воли, вдруг холодно легла куда-то, куда-то на полочку, в ключник, аккуратненько была повешена на гвоздик. Повешена на гвоздик – кем-то. Кем-то, кто холодно и спокойно наблюдал, находясь, всё время находясь где-то на периферии моего детского, испуганного мозга. Кто-то же ведь запомнил всё это? Уж не думаете ли вы, что это был я сам, перепуганный и потерявший всё человеческое, дрожащий комочек страха?

Тяжело мне всё это писать. Тяжело думать над этой страшной тайной человека, над теми странными и необъяснимыми процессами, управляющими нашими мыслями, привязанностями, поступками. Сюда бы надо было направить все силы и мощь науки, здесь бы нужно было делать главные и неоспоримые открытия – в честном и нелицеприятном, без какой бы то ни было конъюнктуры, изучении тайны человеческой души, без чего мы, люди, никогда и ничего не достигнем и не построим. Но нам – не до того! Нам позарез нужен новый, навороченный смартфон с исключительными многочисленными функциями, львиную долю которых мы не то что не используем, но даже не подозреваем, зачем бы это нам понадобилось…

И вдруг – О, радость!- я заболел! Мне не нужно ходить в школу! Я еще с трудом могу поверить в такое счастье, еле хриплю – крепко прихватило ангиной горло. Ну, не удача ли!

Серый, хмурый, сыроватый, прекрасный зимний день! Прекрасный, потому что пытка, которая длится уже несколько жутких, выпавших из моей памяти месяцев, наконец-то прекратилась! Я лежу, почему-то, в спальне родителей, на их эротическом аэродроме и вовсю блаженствую! Наверное, меня изолировали, на дневное время, от братана, а на ночь я перебираюсь в зал, на диван.

Возле меня, на тарелочке, лежит чудо из чудес, моя любимая, подсолнечная халва! Как же я любил эту, самую обычную халву, по рублю за кило! Я и сейчас могу, во всех нюансах, ощутить во рту этот дивный, незабываемый вкус совковой, изумительной, просто сводящей меня с ума, рассыпчатой и, в то же время, немножко вязкой халвы. Вот сейчас, я беру, просто рукой, ноздреватый, искрящийся какими-то дивными кристалликами, приличного размера ломтик лакомства и вожделенно вонзаю в него все свои наличные зубы.

Какой восторг! Это чудо сначала слегка крошится у меня во рту, потом плавится, вместе со мной, под ливнем сбесившейся, сладкой слюны. Скулы сводит судорога. Я больше не владею собой, я весь поглощен этим процессом, и в какой-то прострации и, одновременно, совершенно осознанно контролирую всю цепь наслаждения…

Ох, остановите же, кто-нибудь меня, а то я сейчас просто расплачусь, ибо нет большей в мире трагедии, чем осознание того, что такого чуда я больше нигде и никогда не попробую! Нигде и никогда! Где, когда, чем же я так согрешил, так страшно и ужасно, что меня лишили такого?!

Мне иногда говорят, что вон, мол, смотри! Десятки, сотни сортов этой самой халвы! Выбирай и прекрати, наконец, истерить! Ну, зачем, зачем так бесчеловечно издеваться?! Разве же я не пытался? Разве я не перепробовал везде, где только мог – и на рынке, и в специализированных каких-то заморочках, и у загадочных, смуглых, молчаливых дев востока, и в супер – супер - супермаркетах! Нету! Нет её, моей страсти и самой верной любви, моей совковой, самой, самой простейшей подсолнечной халвы…

А тут – вот она! Прямо передо мной, который не знает, чему же отдать своё предпочтение – немедленно уничтожить это невыносимое чудо или же углубиться в чтение о деяниях великолепного, неподражаемого и неистребимого никакой силой, Швейка. Да-да, именно эта, толстенная, коричневого цвета, заманчиво и благородно потрёпанная книга, лежит предо мной, в аккурат рядышком с блюдечком халвы. Не в силах выбрать что-то одно, я выбираю оба. Похождения Швейка, его знаменитый, Будейовицкий анабазис, навсегда теперь у меня будут ассоциироваться с невообразимым вкусом великолепной, навеки потерянной халвы. И, как раз на фразе: «Швейк, ну почему же у вас ничего, ну, абсолютно ничего нет?!» и на его знаменитом, так подходящем мне по духу и мировоззрению, ответе: «Потому, что мне – ничего не нужно!», я докончил всё, что было на блюдечке и отправился за новой порцией, в кухонный коридорчик, где тихонько ворчит неубиваемый и вечный холодильник «Днепр», который даже и не подозревает, что эти, беспокойные Снакины, примчали его прямёхонько в тот самый город, где он появился на свет.

Во всё время болезни я совершенно не вспоминаю про школу. Но, вот, уже завтра, всё закончится и мне опять придётся идти туда…

Уроки у меня готовы – товарищи, по телефону, подробнейшим образом снабжают необходимой информацией. Дома никого – мне на вторую смену. Портфель уложен и его верная, потрёпанная ручка зажата в кулачке. И пальто уже надето, и шапка, и ботинки, но у меня всё как-то не укладывается в голове, что, вот прямо сейчас, я выйду, сначала, из своей комнаты в наш милый коридорчик, а потом, захлопнув дверь, начну обреченный свой исход к месту пыток и издевательств. Я в нерешительности стою перед дверью из нашей, с Юрой, комнаты и просто не могу сделать ни одного шага! Я, как заклинившийся, зациклившийся на сбившейся программе робот, топчусь перед порогом и не могу его, физически не могу преступить!

И, наконец, я неторопливо и уверенно снимаю шапку, пальто, сбрасываю ботинки и засовываю портфель под стол. В школу я больше не пойду.

Бедная моя матушка, узнав про такое ужасное, неслыханное в семействе Снакиных, преступление, чуть ли не плачет от досады и расстройства. Все её уговоры разбиваются об невыносимое упрямство меньшего сынка, об его сбивчивую скороговорку о переносимых им издевательствах и мучениях, о том ясном, холодном и страшном моменте, когда он, в душе, принял это роковое решение – больше не преступать порог школы.

Но добрая моя, по настоящему, всерьёз расстроенная матушка, где-то в сердце своем, в душе, находит-таки нужные, необходимые и правильные слова, которые сначала расшатывают моё упрямое решение, а потом вытягивает из меня, клещами, мольбами и слезами, обещание завтра опять попробовать.

И вот, как в каком-то артхаусном фильме, мне видится этот маленький мальчик, одетый в серенькое, зимнее пальтишко с искусственным или каким-то другим, воротником, в шапке ушанке, с повисшим в руке портфелем. Я вижу его, почему-то, сверху, в квадрате небольшой, уютной комнаты, где зимняя одежда как-то болезненно контрастирует с мягкой, домашней атмосферой помещения, где этот мальчик провёл, и еще проведёт, множество прекрасных, незабываемых моментов своей жизни.
 
Он, зачем-то, обращает свой расстроенный взор в сторону открытой форточки – на улице оттепель. Мальчик плачет, размазывает  слёзы по лицу и буквально, в голос, воет: « Не хочу в школу! Не пойду в школу!». Потом, как старый – старый, никому и ни на что не нужный старик, он понуро опускает голову и, шаркая ногами, обреченно идёт, уходит, исчезает из поля зрения…

И – всё сначала! Но теперь меня не так-то просто довести до слёз, у меня есть, всегда теперь есть выход – прекратить ходить туда, где из меня, из маленького человека, будущего мужчины, воина и личности, хотят сделать нечто непотребное и отвратительное.

Монстр что-то почуял и застрял в нерешительности. А, может быть, мое отсутствие, исчезновение раздражителя из поля зрения, что-то немного изменило в психике этой особи. Мы оба зависли в каком-то длительном, дурном стоп-кадре.

Матушка, тем временем, лихорадочно ищет способы, чтобы как-то решить мою проблему. Оказывается, что наша Зинуля прекрасно знает мою мучительницу! Они – лучшие подруги! Зинуля обещает устроить - и устраивает, для моей матушки встречу с монстром, где мама пытается как-то разобраться, в силу своего понимания, в этой ситуации. В её бедной голове не может, и никогда не сможет, уложиться мысль о несправедливости учителя к невиновному ученику. Она пытается меня как-то защитить от многочисленных, злобных и глупейших претензий, вроде той, что я, мол, никогда не тяну руки!
 
А зачем же мне это надо? Вам надо, вы и спрашивайте, зачем я руку-то буду тянуть? Чтобы услышать очередные издевательства и оскорбления в свой адрес?

Монстр кипятится и предлагает матушке забрать своё сокровище и перевести его в другой класс. Для мамы это просто настоящий шок – забрать ученика у его учителя! Да, ведь, это все равно, что прямо указать на некомпетентность этой священной особы! Оскорбить святыню!

В итоге все остаётся почти что без перемен, но монстр находит другой, совершенно беспроигрышный, ход. Теперь она уже не пытается довести меня до слёз, да у неё это больше никогда и не получится. Зато можно ежедневно оставлять меня после уроков! Да-да! А причина – мой ужасный почерк.

Должен согласиться, что он действительно ужасен. Та курица, с её пресловутой лапой, что служит образцом корявости и нечитаемости накарябанных ею текстов, по сравнению со мной – каллиграф высшего градуса посвящения…

И вот, уже весенняя пора на дворе, весь, почти весь класс, кроме меня и пары отпетых двоечников, радостно убегает домой, а мы, оставшиеся «после юра», как говаривают в нашей школе, с тоской провожаем беспечных счастливчиков завистливым взглядом и начинаем тачать свой урок.
 
В моих примерах, упражнениях, диктантах нет ни одной ошибки, но я по три, четыре, пять раз переписываю и переписываю всю эту галиматью и она становится, раз за разом, только хуже и хуже, хоть это просто уже невозможно! Наконец, натешившись вдосталь, монстр отпускает нас домой.

Я мчусь, как ветер, по опустевшим коридорам, вылетаю на Шевченко, пулей пронизываю кусты Гоголевского бульвара и, через двор углового дома, выкатываюсь на радостно ожидающую меня Паторжинского. Впереди – мой родной, родной дом! Я, как обезьянка, перелетаю через ячеистый забор, миную палисадник и врываюсь в подъезд…

Но вот, в один из дней, происходит полный разрыв шаблона! Я не верю своим глазам – что это за кудесник написал в моей тетради извечное: «Домашняя работа» крупным, круглым и даже красивым почерком?! Неужели – я?! Пробую продолжить, всё еще не веря в это чудо – действительно, это пишу я, собственной персоной!

Видимо, со мной произошло нечто подобное сатори у дзен-буддистов, мгновенное, без малейших промежуточных моментов, перекидывание в другое качество, в другого человека, в другую жизнь. Жизнь обычного, среднего школьника…

Меня долго занимал вопрос, чем же был вызван весь этот ужас, который чуть было не сломал, не исковеркал всю мою судьбу? И, вот, постепенно, шаг за шагом, я сумел, более менее ясно, восстановить картину происходящего.

Виной всему оказался пресловутый, банальный квартирный вопрос. Розенберги претендовали на освобождавшуюся нашими предшественниками, квартиру номер четыре. Как уж они собирались перекинуть семейство Нэты и Вадика в служебное, трестовское помещение, я не знаю.  Возможно, могли сыграть роль обширные, разветвлённые, освященные клановой и национальной традицией, связи Бориса Александровича, может здесь проявилась пресловутая женская,  непостижимая и неопровержимая логика – раз мне надо, значит это – правильно, а вы, все – дураки! И часто, очень часто я собственными глазами выдел, как это работает и побеждает!

А мой монстр, лучшая и закадычная подруга Зинули, очень близко приняла её проблему к сердцу – как же, законную, подругину квартиру, внаглую, отобрала какая-то деревенщина! Вот и объяснение бесконечных « Из лесу приехал!», и подчеркнутое слово «КЛЮЧ» и всё остальное…

Но то, что из-за какой-то, совершенно надуманной и глупейшей ситуации, взрослый человек, женщина, школьный работник, мог ломать об колено всю судьбу и жизнь живого, совершенно ни в чем неповинного человека, я, для себя, могу объяснить только дремлющим и вдруг разбуженным, звериным, сладострастным, неуправляемым садизмом.