На учебу в заграницу

Из сборника «Страна, которую мы забыли»

Глава 5. Как я учился в МГИМО (1969-1974)

5.7. На учебу в заграницу

     Где-то в середине третьего курса в первый раз выстрелил венгерский язык. Оказалось, что желающие могут поехать на год учиться в Будапештском университете. Официально это называлось «стажировка по линии министерства высшего и среднего специального образования СССР». Естественно, ни «французам», ни «англичанам», ни даже «китайцам»  в 1972 году такого предложения поступить не могло. В число избранных языков, как ни странно, попал еще испанский. Впрочем, удивительным могло бы выглядеть предложение поехать на год учиться в Испанию. А вот полететь на Кубу через тысячи километров - вполне естественно.
     Таким образом, вопреки ожиданиям, никакой конкуренции среди претендентов на поездку не было. Для начальника курса – была такая должность в деканате – это тоже выглядело странно. Он никак не мог успокоиться и несколько раз выспрашивал у моей жены-однокурсницы, каким образом меня удостоили такой чести.
     На моем курсе на всех факультетах было три венгерских группы, и все желающие попали в список. Правда, в соответствии с основной традицией министерства иностранных дел речь шла только о студентах мужского пола. На экономическом факультете в моей группе таковых было трое. Мы с Игорем Севастьяновым приступили к оформлению пресловутой выездной характеристики. Юра Моисеев от стажировки отказался. Кажется, к тому времени у него уже родилась дочка, и в очередной раз бросать жену, которая относительно недавно дождалась его возвращения с армейской службы, было бы просто непростительно.
     Уже обладая солидным опытом прохождения многочисленных инстанций, я справился с характеристикой относительно быстро. Запомнилось только заседание бюро ВЛКСМ нашего курса. Входили в руководящий комсомольский орган, главным образом, ребята-производственники, у которых традиционно возникали сложности с изучением иностранного языка. Поэтому, прежде всего, они поинтересовались, как у меня обстоят дела с венгерским языком. Возможно, по принципу «у кого что болит, тот о том и говорит». Учитывая мои отличные оценки, я был признан достойным кандидатом на поездку в Будапешт. Хотя с рациональной точки зрения, языковая стажировка была бы необходима как раз тем студентам, у кого с изучением языка возникли трудности.
     Наряду с характеристикой следовало заполнить типовую мидовскую анкету. Процесс проходил под строгим контролем заведующего практикой. Это была одна из должностей,  придуманных для решения кадровых вопросов. Занимал ее уже знакомый читателю отставной военный Николай Георгиевич Гончаров. Как и все кадровики, по совместительству. Он и объяснил нам с Игорем, как теперь следовало отвечать на вопросы анкеты. Дело в том, что бюрократические правила постоянно менялись. Если когда-то было достаточно ответить коротко «нет», то теперь надо было отвечать «развернуто». Например, «нет, не состоял», «нет, не привлекался» и т.д.
     Заполненную анкету Гончаров внимательно проверял, принимая нас у себя в кабинете по одному. Комната была маленькая, и большую ее часть занимал массивный, якобы трофейный, письменный стол. Любовное отношение к нему хозяин скрывать даже не пытался. Дойдя в моей анкете до девичьей фамилии матери - Рымшан, он задумчиво произнес: «Странная фамилия». И при этом вопросительно-испытующе посмотрел на меня. В ответ я принял отсутствующий вид и молча пожал плечами. Продолжения не последовало.
     Естественно, опять встал вопрос о медицинской справке, все той же пресловутой форме №286. На этот раз помогла теща. Но поскольку Юлия Георгиевна работала в детской поликлинике, ей пришлось просить об услуге кого-то из своих знакомых врачей. В общем, справку я получил, как говорится, не выходя из дома.
     Собранный пакет документов мы сами отвезли в минвуз, где и вручили их вполне доброжелательной (по сравнению с институтскими кадровиками) тетеньке. У нее же мы потом получили загранпаспорта, билеты на поезд и разные полезные советы. Одновременно нам выдали весьма солидную сумму «на обмундирование». Советская молодежь в загранице, пусть даже братской, должна была выглядеть прилично. При этом стипендия предусматривалась вообще космическая. Если повышенная (для отличников) на пятом курсе МГИМО была 60 рублей, то в Венгрии нам выплачивали в форинтах эквивалент ста рублей! А ведь это были не простые, а «валютные» рубли. Таким образом, при официальном курсе 13 форинтов за один рубль советский студент получал в Венгрии 1300 форинтов в месяц.
     Забегая вперед, но чтобы разом покончить с финансовой частью, добавлю: на оплату общежития, льготный проездной и абонемент в студенческую столовую (обед и ужин) уходило чуть больше половины этой суммы. Индийский виниловый диск «Fireball» тогда еще мало известной у нас группы «Deep Purple» красовался  в витрине каждого магазина грампластинок и стоил в три раза дороже местной продукции - 150 форинтов. Напомню, что в Москве цена фирменного винила начиналась с пятидесяти рублей, индийский стоил двадцать пять. Естественно, не в витрине, а с рук.
     Стипендию выдавали в бухгалтерии посольства в строгом соответствии с количеством прожитых за границей дней, но в пределах тех десяти месяцев, на которые была рассчитана стажировка. На каникулы ограничение не распространялось, так как передвижения, которые студенты оплачивали за собственный счет, бухгалтерия не отслеживала. В результате, когда в конце мая мы стали подумывать об окончательном возвращении в Москву, Игорь решил провернуть небольшую финансовую операцию. Он купил билет на поезд с датой отправления в конце июня, предъявил его посольской бухгалтерше и получил стипендию из расчета пребывания в Будапеште вплоть до этого дня. Поменять билет в железнодорожной кассе можно было практически бесплатно и на любую желаемую дату. Я не стал наживаться на недосмотре родного государства, но вскоре уехал вслед за своим однокурсником. Кстати, он все-таки купил индийский «Fireball», с готовностью предоставив мне в Москве возможность переписать диск на катушечный магнитофон.
     Со всеми остальными, кроме Игоря, стажерами я познакомился только на Киевском вокзале. Надо сказать, что при советской власти я пересекал границу в общей сложности двадцать раз и всегда по железной дороге, как наиболее дешевом виде транспорта. Независимо от того, происходило ли это за государственный или за мой личный счет. Ну и, естественно, речь всегда шла только о европейских соцстранах.
     В вагон мы погрузились, по-прежнему придерживаясь разделения по факультетам. Трое ребят с журналистики и один парень с правового заняли целиком четырехместное купе. Два «экономиста» расположились по соседству. Дело в том, что МГИМО тогда размещался в трех разных зданиях. Хотя расстояния между Крымской площадью, Смоленским метромостом и Калошиным переулком невелики, со студентами с других факультетов мы практически не встречались. И даже общий венгерский язык не мог пересилить влияние «географического» фактора.
     О журналистах мне было известно только благодаря отрывочным отзывам преподавателей. Алла Имревна вообще недолюбливала параллельную группу на факультете журналистики и предпочитала «спихнуть» ее на Наталью Семеновну Базарову, жену нашего однокашника Юры Моисеева. Как я понял, это было связано с характером взаимоотношений между студентами. Ребята, будучи личностями творческими,  весьма ревниво относились к любому, пусть даже самому незначительному, достижению соседа по студенческой скамье. Соответственно, каждый из них без малейшего стеснения громко выражал восторг по поводу ошибки или любого промаха конкурента. Преподавателю наблюдать за этим на занятиях было, наверное, действительно не очень приятно. Но вспомнил я об этих рассказах гораздо позже. А пока мы любовались живописными видами сентябрьского Прикарпатья.
     Как обычно, большой ажиотаж вызвала процедура перестановки вагонов с одних колесных пар на другие при переходе с широкой колеи на узкую европейскую. Я был единственным, кто уже совершал подобное путешествие. Правда, в Чехословакию ездил через Польшу, то есть с Белорусского вокзала. Но процесс перестановки ничем не отличался. Не успели мы пересечь границу, как появился разносчик напитков и разной съедобной мелочи. Форинтов ни у кого из нас, естественно, не было. Разрешенные к обмену десять рублей можно было реализовать в любом отделении банка уже в Венгрии, предъявив справку, выданную нашим таможенником при пересечении границы. Я рассматривал червонец как НЗ на тот случай, если нас никто не встретит в Будапеште. Теоретически любое количество рублей можно было поменять с рук, если пойти на риск и попытаться провезти деньги нелегально. Однако главным препятствием в этом случае был не столько риск, сколько курс обмена. На черном рынке рубль котировался гораздо ниже официального курса, что делало операцию экономически не такой уж привлекательной.
     Паша Богомолов, самый бойкий и амбициозный из компании журналистов сразу же купил банку лицензионной венгерской пепси-колы. Лоточник назвал какую-то неимоверную цену, делая вид, что идет на валютное преступление, принимая рубли. Но потерять лицо Паша уже не мог. При этом он сообщил, что еще со школьных лет мечтал отведать этот буржуазный напиток, напомнив популярную тогда песенку: «Не ходите, дети, в школу, пейте, дети, пепси-колу».
     Мои опасения по поводу встречи не оправдались. На перроне Восточного вокзала нас ждал Иштван Надь, молодой преподаватель-славист из Будапештского университета имени Лоранда Этвёша. За его счет мы доехали на автобусе до старого общежития, оставили там вещи. Иштван отвел нас в столовую-самообслугу, где мы поужинали, опять же в долг. По пути выяснилось, что в старом общежитии, которое располагалось ближе к центру города, мест на всех нас не хватит. Два человека должны были поселиться в новом и более комфортабельном, но зато расположенном на окраине. Естественным образом, этими двумя оказались мы с Игорем. Как потом обнаружилось, это избавило нас от довольно существенных неприятностей.
     Современное по тогдашним представлениям здание из стекла и бетона располагалось на главной магистрали, которая связывала Будапешт с озером Балатон. У дороги возвышались два памятника парламентерам, убитым фашистами в конце 1944 года. Правда, мне запомнилось, что памятник был один, советскому воину Остапенко.  Может быть потому, что жители города называли это место просто его именем. В 1991 году памятники перенесли на территорию местного «музеона». Без скульптур общежитие мне теперь, наверное, не отыскать.
     Здесь я впервые столкнулся с идеей реверсивного движения. В дачный сезон с вечера пятницы дорога была открыта только в сторону Балатона. С воскресного вечера и до обеда в понедельник автомобили могли двигаться только в обратном направлении. Несмотря на такие ухищрения машины в часы пик двигались бампер к бамперу с черепашьей скоростью. Поэтому водители без возражений пропускали пешеходов. Светофора возле общежития не было.
     Если в старом здании в каждой комнате размещали не менее четырех студентов, то в новом комнаты были рассчитаны на трех постояльцев. Вместо возможного четвертого спального места у окна располагался письменный стол с тремя отсеками. В предбаннике было три встроенных шкафа и умывальник. Многоместные душевые и туалеты – в средней части длинного коридора. Женские - на женских этажах, мужские - на мужских. Здесь же кухня и комната со стиральными машинами. Все весьма рационально. Такой же разумности дама-комендант общежития старалась придерживаться при расселении студентов по комнатам. Как и в Москве, иностранцев старались перемешивать с местными. Так же, как и в Москве, местные стремились поселиться со своими соплеменниками. Я попал в комнату, где уже обитал Володя Рыбалко и Ференц, фамилию которого сейчас уже не помню.
     К моему великому удивлению обнаружилось, что в Венгрии по так называемому обмену учится немалое число студентов из СССР. Как по гуманитарным, так и по техническим специальностям. По логике межгосударственных отношений их должно было бы быть не меньше, чем венгерских студентов в советских институтах. То есть это было вполне заурядное явление в рамках деятельности все того же минвуза. Конечно, проучившись в стране шесть лет (первый год на подготовительном факультете был отведен исключительно для изучения иностранного языка), выпускники знали венгерский гораздо лучше студентов престижнейшего МГИМО. Интересно, что в последующие годы я ни разу не сталкивался на профессиональной ниве со своими будапештскими знакомыми.
     Соотечественники отнеслись ко мне сначала настороженно (МГИМО?), но постепенно лед растаял. Правда, до действительно дружеских, отношения так и не доросли. Отчасти помогло всеобщее увлечение шахматами, которые в советской колонии оказались спортом номер один. Ежегодно даже проводился матч между студентами и сотрудниками посольства.
     Нравы были не в пример московским. Комсомольская организация номинально существовала, и даже требовала платить взносы в валюте, но кроме экскурсии во второй по числу жителей венгерский город Мишкольц ничем не запомнилась. Местные комсомольцы развлекались тем, что выслеживали у витрин магазинов советских туристов, немного оторвавшихся от группы. Незаметно подкравшись сзади к потерявшему бдительность бедолаге,  один из заговорщиков шептал ему прямо в ухо: «Солженицын не нужен?». Остальные со стороны наслаждались испуганной ответной реакцией ни в чем неповинного соотечественника.
     В общем, идеологическая работа в студенческой среде была поставлена из рук вон плохо. В частности, наши студенты весьма прямолинейно следовали принципам пролетарского интернационализма. Один из них решил жениться на польской девушке, которую ее народно-демократическая родина тоже направила на учебу в Будапешт. Оформить брак можно было бы и в нашем консульстве. Но здесь, не отказывая в принципе, под разными предлогами затягивали бюрократическую процедуру. В итоге, девушка приехала по приглашению во время летних каникул в Москву, и в Венгрию молодые люди вернулись, будучи уже официально зарегистрированной супружеской парой. В посольстве эту новость восприняли с облегчением, поскольку при таком раскладе винить за сей вопиющий прокол было некого.
     Еще более возмутительный случай произошел с Антоном из Латвии. Естественно, тогда еще советской. С ним я был знаком, можно сказать, шапочно. Забавно, что виной тому были опять же шахматы. Он увлекался весьма серьезно и среди студентов был одним из двух сильнейших игроков. Я же оставался на сугубо любительском уровне, то есть мы относились к разным весовым категориям. Таким образом, общение на демократичной шахматной почве было малоперспективно.
     Так вот, Антон сошелся с девушкой из недокапиталистической Югославии. Причем в нашем посольстве об этом узнали только потому, что он отправился туда регистрировать родившегося ребенка. Разразился скандал, но его развития я уже не застал, так как к тому времени срок стажировки уже подходил к концу. Забегая вперед расскажу, что через пару недель после возвращения в Москву у меня дома раздался неожиданный телефонный звонок.
     Это был Антон, который спросил, не мог бы я одолжить ему 25 рублей. Приехав ко мне за деньгами, он в подробностях поведал о своих злоключениях. Путь из Будапешта домой, то есть в Ригу, куда он ехал на каникулы, лежал, естественно, через Москву.  Это диктовала не только конфигурация железнодорожной сети, но и необходимость явиться в министерство, сдать загранпаспорт и получить летнюю рублевую стипендию. Однако в министерстве ему объявили, что из университета он исключен. Соответственно, финансирование прекратили. Так он оказался в столице без денег даже на дорогу.
     Антон весьма реалистично оценивал степень нашего знакомства. Но оказалось, что в Москве ему больше не к кому обратиться. Вид у него был усталый и немного растерянный, но никакой трагедии в случившемся он не видел. Учиться на инженера ему оставалось еще один год. Защитить диплом он надеялся если не в Будапеште, то в Белграде, родном городе жены. Через неделю я получил 25 рублей почтовым переводом из Риги. О дальнейшей судьбе Антона ничего не знаю.
     Мои собственные приключения были гораздо менее драматичны, хотя в определенной мере тоже поучительны. На зимние каникулы почти все студенты разъезжались по домам. Даты отъезда и возвращения каждый выбирал, исходя из собственных соображений. Необходимости встречаться в Москве тоже не было. Поэтому я немного удивился, когда мне позвонил Игорь. Возможностей пообщаться у нас было предостаточно и в Будапеште.
     Причина, однако, была весьма серьезная. Игорь рассказал, что его упорно добивался по телефону один из наших попутчиков-журналистов и, когда, наконец, застал дома, передал приказ явиться в институт к заведующему практикой. При этом Паша, любитель пепси-колы, сделал вид, что не знает, с чем это связано. Вроде как ему просто поручили обзвонить всех будапештских стажеров. Остается только догадываться, почему он умолчал о главном.
     Однако очень скоро обнаружилось, как обстояло дело в действительности. Оказалось, что наши творческие однокашники довели свару, начинавшуюся еще в Москве, до логического завершения. В Будапеште, живя в общежитии бок о бок, они окончательно переругались и, приехав в Москву на каникулы, побежали доносить друг на друга заведующему практикой.
     Когда Игорь предстал пред грозные очи Гончарова, выяснилось, что тот возмущен, якобы, самим фактом приезда на каникулы. (Знал бы он, что мы с Игорем уже приезжали и на ноябрьские праздники!) Раз нам не нужна стажировка в Венгрии, он ее прекращает и оставляет нас всех в Москве. Решение в отношении трех студентов с факультета журналистики еще до этого было приведено в исполнение. Им было приказано оставаться на следующий семестр в МГИМО. Но справедливости ради следовало разобраться и с нами. В конце концов, Игорю удалось представить какой-то веский мотив своего легкомысленного поведения, то есть так называемую уважительную причину. Гончаров смилостивился и отпустил его восвояси, то есть обратно в Будапешт. Напоследок дав задание дозвониться до меня и передать приказ явиться в институт.
     Вот Игорь и звонил, чтобы предупредить: «К телефону до отъезда не подходи! И вообще, тебя уже нет в Москве. Естественно, я тебе тоже не дозвонился».
     В итоге в Будапеште из шести мгимошников осталось только трое. Нас с Игорем выручило то, что мы жили в другом общежитии и с троицей журналистов не общались. Особняком держался и Юра Цветков с правового факультета. Не помню, приезжал ли он на каникулы в Москву. В любом случае, ему удалось дистанцироваться от троих будущих творческих работников, хотя он и обитал в одном общежитии с ними. Юра рассказал, как из нашего посольства туда приехали два клерка. Они побросали оставленные провинившимися студентами вещи в казенные картонные коробки и объяснили, что всё это будет отправлено в Москву диппочтой.
     Чего уж там «три товарища» наговорили друг на друга, мне осталось неведомо. Среди прочего ходили слухи о нетрадиционной сексуальной ориентации Коли Ледовских. После скандала с Напалковым и Медведевым, о котором я уже упоминал, такие подозрения были, что называется, в моде. В итоге, единственным пострадавшим во всей этой истории оказался именно Коля. В конце четвертого курса, первую половину которого он провел в Будапеште,  ему поставили двойку на экзамене по венгерскому языку и выперли из МГИМО. А вот мне казалось, что даже после одного семестра учебы в Будапеште он должен был знать язык лучше любого студента, обучавшегося только в Москве. По крайней мере, по просьбе Аллы Имревны я время от времени вполне успешно заменял ее, проводя занятия для студентов третьего-четвертого курсов.
     Больше никого из скандальной троицы репрессии не коснулись. Сережу Дардыкина после окончания института распределили в «Известия». Паша Богомолов своего основного конкурента все-таки переплюнул, так как попал в «Правду». Затем, однако, это преимущество вышло ему, скорее всего, боком. Когда главная партийная газета уже исчезла с горизонта, с фамилией Дардыкин я все еще сталкивался на страницах «Новых известий», в которые  Сережа, судя по этому, перешел вслед за Голембиовским. Что в моих глазах делало ему честь.
     Осенью 1991 года я часто наведывался на Центральный телеграф, чтобы отправить телекс своим тогдашним южно-корейским работодателям. Однажды на широких ступенях я увидел Колю Ледовских. Мой первый ностальгический порыв он принял несколько испуганно, извинился и сказал, что не узнает меня. Упоминание МГИМО не помогло. Я не сразу сообразил, как глупо было с моей стороны напоминать ему не самые счастливые события в его жизни.
     Забавно, что в тот же год и там же на Тверской, спускаясь со своими корейцами в подземный переход, я натолкнулся на Игоря. Никаких проблем с узнаванием у нас не было. Но я был, как говорится, «при исполнении» - азиаты с недоумением взирали на нас со стороны. Игорь, как бы в свое оправдание, посчитал нужным сообщить на бегу, что они с женой только что приехали в отпуск из Вены.
     Я даже не успел сострить по поводу перспектив восстановления австро-венгерской монархии.

Москва, март 2016