Маяк. Том первый. Глава 2

Центральный парк был излюбленным местом всех безработных. Они собирались кучками, разводили маленькие костры из старых сырых веток и садились в круг, греясь у крохотного огня. Кроме безработицы, их объединяло отсутствие места жительства. Никто не знает, кто выкидывает людей на улицы, кто крушит всё вокруг, кто убивает чужие жизни. На дворе стоял ноябрь, в первых числах месяца всё ещё было прохладно, но до настоящих Балтийских заморозков рукой подать. Всего каких-то несколько дней, и с почти чёрного неба посыпется снег.
Я знал, что люди не выдержат. Холодные бесплодные земли, дикие порывы ветров, грязь и вечная слякоть – вот что составляло наш край. Да, несомненно, всё привыкли, но когда ты видишь это каждый божий день, когда серый цвет становится основным в гамме жизни, невольно начинаешь задумываться о том, чтобы взять и умереть. Это закономерность, алгоритм, может, даже последовательность, которую можно заметить на протяжении всей человеческой цивилизации: чем мрачнее жизнь, тем больше вероятность погибнуть бесславно. Я тоже думал, и не раз. Лёжа в постели, смотрел в побелённый потолок, и думал о том, чего же я добился за всю свою жизнь. И не мог ничего вспомнить. Я оставил лишь пустоту после себя, где никто никогда не вспомнит о том, что здесь жил я. И после всех этих мыслей, хочется просто броситься в море и утонуть в нём, потому что терпеть тяжесть этой жизни – слишком тяжело.
Прошла уже неделя. Ещё одна порция семи скучных похожих друг на друга, как два капли воды, дней. Тучи, дожди, упадок – полный набор. Балтийская коса всегда была местом не очень прибыльным, но после закрытия аэродрома работать людям стало просто негде, в том числе и мне.
И вот на что я тратил свои последние года. На комиссионный магазин, в который толком никто не заходит. Я не хотел впадать в депрессию, сама мысль о суициде непривычно вызывала во мне чувство расслабления, а в голове создавалось ощущение, что так всё быть и должно.
Моя старая комната оставалась незыблемой вот уже несколько лет. Всё та же мебель, всё те же шторы на окнах, всё тот же столовый сервиз, который друзья подарили на годовщину свадьбы. Да, я был женат. И после смерти моей покойной жены я не решился что-то менять. Хотелось оставить в память о ней хоть что-то, потому что жить без неё было мучительно. Слишком уж тяжела стала жизнь, когда вместо двух зарплат только гроши от заработка магазина, когда вместо двух любящих сердце остаётся одно. И то мёртвое.
Я сидел на диване и дрожащими руками держал чашку с горячим чаем.
– Да пропади ты пропадом! – слышалось из-за стены. Мои старые соседи – мистер и миссис Хавок – спорят вот уже десять лет. Ни один день не обходится без разбитой посуды, ругани и плача миссис Хавок. Я привык, а те, кто решил остановится в этой гостинице – если это место можно так назвать – оставались недовольны их поведением и довольно быстро съезжали. Оно и верно. Будь куда, я бы тоже ушёл.
Здесь живут эмигранты. И я.
Солнце светило за окном где-то далеко-далеко. Вновь спрятавшись за тучами, плыло по небосводу и подсвечивала плотное полотно облаков. Шёл мелкий дождь, нервно стуча по крыше старого особняка.
Яблоки на столе почернели.
Я взял одно из них и повертел в руках. Когда-то красное и свежее, теперь оно не годилось больше ни на что, кроме как выбросить на помойку. И с людьми так же: человек со временем изменяется, совершает ошибки, и в конце концов его выкидывают из жизни на окраины общества, где он и сжигает остатки своей и без того потрёпанной души.
Часы тихо отбивали пять часов вечера, а это значило, что мне пора идти. Работа стоять на месте не должна.
Всё, чем я занимался в свободное от работы в комиссионном магазине "Клад", так это починка антикварных вещей. Всё, что приносили люди, мне приходилось тщательно чистить, чинить, красить, полировать и точить – руки давно покрылись ссадинами и мазолями от постоянной ручной работы, а кожа огрубела и стала напоминать наждак. Моё лицо было не лучше. Неглубокие морщины покрыли лоб и щёки, серые глаза впали чуть глубже, чем было. Я поправил рукой седеющие волосы, смотря в пыльное зеркало. Посмотрел, что лежит на столе перед ним и сел за работу.
Я взял с собой лишь ножницы с резными рукоятями из редкого дерева и маленькую фарфоровую куклу с пробитой головой – осколки упали внутрь её полого тела, и мне предстояло как-то их оттуда вытащить. Мистер Грид бы оценил её в несколько сотен. Но я бы дал больше.
Это искусство. Искусство оживлять кусок фарфора и превращать его в нечто прекрасное, немного загадочное и по-своему завораживающее.
"Мы тут хлам продаём, а не искусство!" – сказал бы мой начальник, указывая пальцем на разбитую голову, – "Чини и ставь на прилавок!"
Он всегда так говорил о том, что ему действительно нравится. Мне вдруг стало интересно, говорит ли он так своей жене, которую любит больше жизни.
И всё же увиливать от работы нельзя. Я сел за стол и протёр руки чуть влажным полотенцем, чтобы стереть пыль. Открыл верхний ящик стола и достал быстро затвердевающий клей. Затем выложил кисточки и специальные краски, чтобы подкорректировать то, что давно смазалось или стёрлось от старости. Я закрепил куклу в маленьких тисках и начал работу.
На всё у меня ушло около двух часов. Сначала предстояло найти все осколки, которые упали внутрь, потом соединить их, чтобы подучилась цельная деталь, а в конце уже просто приклеить её к остальной части головы. Теперь, когда кукла починена, она напоминала жертву пожара, которой сильно обожгло половину лица, отчего прежняя красота и элегантность превратились в нечто жуткое. Её новый нарисованный глаз вселял страх. И я не мог больше смотреть на неё, поэтому оставил подсыхать на подоконнике рядом с кроватью.
Следующими на очереди были ножницы. С ними я управился довольно быстро, даром, что сломалась лишь одна рукоять и клеить её пришлось от силы минут десять. Я оставил их там же, где и маленького фарфорового монстра.
Я почувствовал облегчение, когда выходил из комнаты. Спёртый воздух моей каморки вызывал приступы тошноты и меланхолии, а серые обои и потрёпанная временем мебель твердили о том, что жить здесь, по меньшей мере, грустно. Ровно как я и считал.
Коридор был пуст. Слышались приглушённые голоса, сквозь щели в чуть приоткрытых дверях лился тёплый свет свечей и в редких случаях ламп накаливания. Полосы света мерцали от движения в комнатах, и коридор становился похож на странный калейдоскоп чьи-то мыслей и чувств. Уют был, но сердца не тревожил.
Я мельком заглянул в комнату супругов Хавок. Грегори стоял поодаль и смотрел в окно, а жена его сидела на диване и читала книгу. Тишина была необыкновенная.
Следующими были другие семьи эмигрантов из Польши, которая была совсем недалеко от нас.
Одинокий мистер Тарновский из комнаты двести восемнадцать. Этот молодой человек вот уже несколько лет добывает янтарь и сбывает его в порту, чтобы хоть как-то платить за аренду своей маленькой комнаты. Мы виделись с ним несколько раз в холле, когда он приносил очередной холст для своей картины. Художник-самоучка в глуши – что может быть страннее?
Затем, в следующей комнате приживала мать-одиночка мисс Камински. Её дочь-подросток совершенно не слушается, а матери не остаётся ничего, кроме как видеть, как некогда маленькая девочка превращается в нечто ужасное. Я часто слышал их ругань, как дочь называла мисс Камински дрянью, как она ругалась в ответ. Часто это доходило до того, что обе с грохотом уходили из дома и не возвращались до самого утра. Но не мне их судить.
Остальные комнаты опустели совсем недавно. Многие не выдерживали этих скандалов, и просто съезжали к кому-то в частный дом. А комендантша и рада. Лишь бы тихо было.
Я спустился на первый этаж и застал одинокого Тарновского на диване. Он смотрел куда-то в стену то ли думая о безысходности своей ситуации, то ли мечтая о новых шедеврах.
– Добрый день, Виктор, – прошептал я, тихо опускаясь рядом с ним.
– Добрый. Как ваше здоровье? – парень ответил слегка хриплым голосом, не отрывая взгляда от стены.
– Ничего, жив ещё. Сам как?
– Плоховато. Простыл слегка, – ответил он. – Думаю, где лекарства брать.
Я помолчал секунду, глядя в окно, где вдали шумно разливалось чёрное море.
– Попроси у Отто. В долг.
– Так не даст же, – нахмурился Виктор. – Кризис, как никак.
– Ничего, я его уговорю, – попытался улыбнуться я и не смог. – Мы с ним на дружеской ноге, как-нибудь договоримся.
Лицо Тарновского посвежело и утратило задумчивый вид. Глаза засияли.
– Правда? Вы сделаете это?
– Ты же мой товарищ. Как не помочь другу? – я похлопал его по плечу. – Какие новости-то хоть? Слышно, что люди говорят?
Юноша задумался, затем произнёс:
– Мужики в порту говорят, к нам скоро делегацию повезут. Будут смотреть аэродром. Разместить гарнизон хотят. Не знаю, кому сдалась эта глушь, но, видимо, что-то назревает.
– Разве его не разбомбили? – удивился я.
– Аэродром-то? Нет, что вы! Стоит целёхонький поодаль. Отсюда его не увидеть. Спрятан.
– Эх, – вздохнул я, – вот как они не поймут, что война ничего не решит?
– Я тоже об этом думал, – Виктор распрямил спину и облокотился на спинку чуть ободранного дивана. – Страдаем-то мы. Не дай Боже, на нас сбросят бомбы.
– От нас и камня на камне не останется. Сожгут всё ведь.
– Не могу судить, мне бы новую картину нарисовать.
– Так что же тебе мешает? – спросил я.
– Вдохновения нет. Не знаю, что делать. – обречённо сказал юноша и кинул взгляд в окно. Море пенилось всё сильнее, прилив усиливался, а корабли с рыбой возвращались в порт. Скоро на рынке появится новая партия, которая сгниёт уже через три-четыре дня. Я бы хотел купить хотя бы пару рыбин, да зарплата не позволяет.
– Осточертело всё, хоть вешайся, – подытожил он.
– Нет, вешаться не надо, – я пригрозил ему пальцем. – Как же мы без такого талантливого художника проживём?
– Вы правда так думаете? – Виктор улыбнулся и посмотрел мне в глаза.
– Конечно! Знаешь что? Нарисуй нас. Нашу жизнь. Вот увидишь, всё наладится, – я встал с дивана и поправил чуть помятые плотные штаны цвета хаки. – Не унывай. Всё будет хорошо.
– Спасибо, Александр Петрович, – сказал юноша и тоже встал с дивана. – Пойду-ка я, попробую нарисовать что-нибудь.
– Удачи!
– До встречи! – он быстро взбежал по лестнице и скрылся наверху. Его топот было слышно ещё пару минут, затем гулко хлопнула дверь, и воцарилась прежняя тишина.
Вот так оно и бывает – помогаешь другим, а когда помощь нужна тебе, то и помочь-то некому. Сидишь себе один и думаешь: "Как до такого дошло?". А в ответ тишина.
Я вышел на улицу и нацепил капюшон на голову. Холодный ветер сегодня был особенно колюч, а мелкие снежинки с каждым днём всё больнее резали лицо. Казалось, что в ноябре все мы живём на Нептуне – вечные ночи и скорбь. И что нам остаётся делать, когда вокруг всё начинает рушиться? Ничего, лишь смотреть, как солнце быстро уплывает за горизонт, прячась от таких как мы за облаками.
Я шёл по асфальтированной тропе в сторону центрального парка, хотя и парком это место было трудно назвать: пара больших деревьев, сбрасывающих свою пожелтевшую листву, низкие колючки кустов смородины и много-много бездомных. Эти люди собирались здесь каждую ночь. Они сидели под деревьями, накрываясь старыми одеялами, пытаясь спрятаться от холода морей, разводили быстро потухающие костры, а затем расходились, кто куда: один в водостоки под городом, другой в кабак, третий так и оставался сидеть под деревом. Кто-то умирал, так и не дойдя до "дома".
Вот уже верхушка огромной ивы показалась из-за низеньких коробок зданий. Ветки размеренно качались на ветру, сбрасываясь последнюю листву навстречу смерти. Слышались поодаль голоса, смех. Люди уже начали разводить костры, и тяжёлый дым уплывал вверх, а оттуда на восток, за луной, которая должна невидимо выплыть из-за горизонта, а затем скрываться всю ночь от нас, мнимо следя за порядком.
Я почувствовал опустошение. Сердце билось чересчур гулко, внутри не хватало чего-то жизненно необходимого, и я, словно сидя в клетке из собственных предрассудков, ждал у моря погоды, мечтал, что всё само собой наладится, и всё снова станет как прежде. Но смотря на этих людей, которые ночами сидели у костров, я понимал, что как раньше уже никогда не будет. И никогда не было.
Люди мельком взглянули на меня, пока я шёл мимо. В их взгляде я чувствовал злость, зависть, может, сожаление. Люди перешёптывались, и мне довелось услышать, что они обо мне думали. Но я их не винил, это всё злость. Всё они были побиты судьбой, и этот парк был для них последним рубежом. Кладбищем.
Я шёл мимо парка и смотрел на море, бушующее вдалеке. Оно пенилось, звало за собой, словно сирена на скалах. Я сопротивлялся, но ноги сами несли меня туда. Мне не хотелось топиться – просто побыть с родственной душой. Душой, которая не отпустит. Которая не простит.