Маяк. Том первый. Глава 3

Наступит день, и я уйду из этого города. Брошу всё, ради чего жил, ради чего старался влачить своё и без того бессмысленное существование. Однажды гул двигателей заглушит эту мрачную тишину, волны будут рукоплескать моему решению, а берег останется далеко за горизонтом. Вот тогда я и обрету настоящую свободу.
Каждый день я приходил сюда и мечтал. Душа уносилась далеко-далеко, стоило закрыть глаза: темнота расступалась и я видел бескрайнюю бушующую гладь моря, а от моей прежней жизни не оставалось и следа. Мой труп уже давно увезли в местный морг и сожгли, а прах в красивой вазе отправили бы ко мне домой, где бы я и простоял целую вечность, пока и ваза не истлеет и не перемешается вместе со мной. Небо бы приняло меня таким, какой я есть, а большие надежды, нашейными камнями топящими меня в этом океане без дна, в которых я видеть цель бытия, ослабили бы хватку, и воздух хлынул бы в мои изголодавшиеся лёгкие. Вода бы ушла. Я бы вернулся.
Но стоит вновь раскрыть веки, как я снова чувствовал небрежно проскользнувший по спине холодок, запах соли в воздухе, а под ногами влажный тёмный песок. Сапоги уже давно отсырели, а шапку унесло куда-то в траву. Я стоял обречённый перед морем, словно один против целого мира, и не знал, что делать. Это была безнадёжность. Чувство страха, которое мне никогда не победить в своём уже слабом сердце. Чёрная слизь, впрыскивающаяся в кровь каждый раз, когда я боялся.
День вновь подходил к концу. Я уже и забыл, что небо может быть и другого цвета, кроме серого. Облака не удивляли своей быстротой, а порывистый северный ветер делали мне зла, пытаясь столкнуть с берега навстречу бесконечной глубине. Снег пошёл бы лишь ночью, и я смотрел бы на него, сидя в своём потрёпанном кресле, освещённый лишь светом старой керосиновой лампы, ощущая на себе всю внутреннюю дрожь от осознания того, что жизнь умирала прямо на моих глазах. Снежинки в хаотичном танце падали бы на промёрзлую землю, укрывая её до самой весны, а в голове крутилась мысль: "Когда-нибудь я буду чувствовать то же самое".
Но это всё будет ночью, как только полуночная тьма опустится на город, на леса, на тёмное море.
– Какая встреча! – воскликнул вдруг кто-то позади, выводя меня из странного транса. – Что вы здесь делаете в твой час?
– Не правда ли море красивое... – прошептал я, теребя свою начинающую седеть бороду.
– Правда, – вздохнул мой неожиданный собеседник. – Правда, красиво.
– Вы тоже пришли любоваться?
– Нет, что вы! – откликнулся мужчина. – Виктор мне сказал, что вы ушли куда-то в сторону парка. Я и подумал, что вы здесь.
– Что вам нужно, Отто? – я повернулся и посмотрел ему в глаза. Этот худощавый мужчина лет тридцати вот уже несколько лет работает в единственной аптеке во всём городе. Он был действительно худым: руки-палки, тонкий кривоватый нос, рано появившиеся морщины на лице. Серые глаза по-прежнему сияли жизнью, но где-то в глубине их я видел отчаяние. Это не было похоже на обычное отчаяние. Он каждый день смотрел, как люди приходят к нему и уходят с пустыми руками, потому что у них денег на инсулин или другие лекарства. Кто-то падал замертво прямо за углом, и ему приходилось в сотый раз вызывать "скорую", лишь бы поскорее очистить совесть. И я видел всё это. И не раз.
– Ваши лекарства я привёз ещё вчера, но Вы не пришли. Что случилось? – мужчина сквозь сбившееся дыхание пытался говорить, но его картавость складывалась в нечто странное. Но всё привыкли к этому, и уже не обращали внимания.
– Как будто вы не знаете, – я поковырял ногой песок.
– Деньги? Эх, чёрт бы их побрал! – воскликнул Отто и поравнялся со мной. – Мне так их всех жаль, Александр.
– И мне. Но способа им помочь нет.
– Я бы с радостью раздавал лекарства бесплатно, но... Я разорюсь. Мне и моей семье нечего будет есть. Ненавижу всё это!
– Не вы один разоритесь, – вздохнул я и вскинул глаза к небу. – Все мы скоро пойдём ко дну.
– Не наговаривайте, – хмыкнул Отто. – Выберемся как-нибудь.
Мы замолчали, слушая шум волн. Барашки пены суицидально разбивались о жёсткий берег и вновь уплывали в море, чтобы снова предпринять бесплодную попытку атаковать нас.
– Главное, чтобы война не добралась до нас, – сказал я.
– И то верно. Я не хочу убивать людей. И не могу, – голос фармацевта вдруг сел и стал чуть более хриплым, чем обычно.
– Значит, будем добывать янтарь? – я вновь взглянул на него.
– Неплохая идея, – закончил он и, развернувшись, побрёл обратно к асфальтированной дороге, упирающейся в полосу песка, которую все зовут пляжем. – Я могу дать вам в долг. Отдадите, когда сможете.
– Не нужно. Знаете, дайте лучше Виктору, – я повернулся к удаляющейся фигуре и чуть повысил голос, почувствовав, как напрягалась диафрагма. – Я за него отдам!
– Добрейший человек! – воскликнул Отто и начал отдаляться. – Доброго дня, Александр.
– И вам.
Я остался один. Помогать людям – вот моё призвание. Наравне с Отто я был лекарем, не лечил не тело, а душу. Мой разум был грушей для битья. Я выслушивал всех, кому нужна была моя помощь, а затем сохранял всё в голове. Сколько разных судеб я видел! Эмигранты, попавшие в рабство к заезжим полякам; местные, погрязшие в долгах за еду, которые теперь должны были работать в порту за право жить; старики и старухи, на старости лет оказавшиеся на улице, без крова – я сам видел, как хоронили одну некогда счастливую семейную пару. Их надгробия давно уже поросли высокой травой, а дом отсырел и разваливался на куски, но память жива, и все её чтили.
Чего не скажешь о нынешних судьбах. Все, как одна, похожи друг на друга: приехали работать, да поздно поняли, что и жить-то тут не на что, а когда хотели вернутся на родину, то пути назад уже не было. Переправа была редка, и люди просто делали выбор: умереть от голода или начать выживать.
И только я прожил здесь почти всю жизнь. Встречал каждый рассвет сначала с улыбкой на лице, а затем с грустью в глазах. Я видел, как всё вокруг преображалось, как процветал наш город, но теперь лицезрел, как в души людей закладывается семя сомнений и раздора. Отчаяние стало привычным, и уже ничто этого не исправит.
Я вспомнил слова Виктора. Он говорил о делегации на Нойтиф. Аэродром недавно достроили, и скоро тут должны были появится военные со свастикой на руке. Закружат стальные птицы в небе, и начнётся пир во время чумы.
Это плохо. Ужасно, просто немыслимо. Они хотели развязать войну, и у них получилось. Но потом пошли дальше и начали захватывать мир. Чего им не хватало?
Одно радовало: появится хоть какая-то работа. Мужчин будут брать как грубую рабочую силу и платить хоть какие-то копейки, а женщин возьмут медсёстрами, чтобы убирали утки из-под контуженых немецких солдат. Я сомневался лишь в том, будут ли им платить, или рабский труд вновь будет главенствовать над справедливостью.
Домой я вернулся под вечер. Улицы совсем опустели, загорались в домах свечи, а из парка уже слышался привычный гул и виднелся из-за зданий тёплый свет костров. В холле было пусто, лишь комендантша, беглянка из Берлина мисс Дорнер стояла за своим рабочим местом и перебирала бумаги.
– Да что б вас всех... – шептала она, безуспешно пытаясь перевязать кипу бумаг тонкой бечёвкой. Не выдержав, она кинула всё на стол и негромко топнула ногой.
– Вам помочь, мисс Дорнер? – я подошёл к ней ближе и посмотрел на слегка пухлое лицо. Оно было всё так же красиво, как и несколько лет назад, когда мы с ней только-только узнали друг друга. Румяные щёки и азартный игривый взгляд – ничего не изменилось с тех пор.
– Александр Петрович, поздно же вы... – она слегка смутилась, и румянец стал ещё краснее. – Можете помочь, если не трудно?
Без слов взяв кипу бумаг, обмотал бечёвкой и завязал на два простеньких узла. Передал ей в руки.
– Благодарю, – женщина положила письма в ящик стола. – Кстати, – она открыла другой, – вам тут письмо.
Я широко открыл глаза и почувствовал, что сердце стало биться чаще. Дыхание участилось, а в голове металась лишь одна мысль: "От кого?"
– От кого же? – спросил я, принимая старенький конверт.
– Не написано. У вас есть родственники?
Список моих родственников заканчивался на родителях, забытых близких родственниках и ещё нескольких беспорядочных связях с женщинами, о которых я сильно сожалел. Я был юн, а девушки – безбожно красивы. И, не побоясь Господа, я согрешил. Теперь где-то по земле ходят двое моих детей, а, может, и больше.
– Не помню, – соврал я и посмотрел на место отправления. Пусто.
– Тогда скорее откройте его. Александр, я уверена, там будут хорошие вести, – мисс Дорнер улыбнулась и по-девчачьи подмигнула.
Я закивал и начал рвать бумажный конверт.  Достал маленький, чуть помятый листок. А на нём – письмо:
"Уважаемый Александр Петрович,
С прискорбием спешу сообщить о смерти вашей дочери, Марии. Она погибла от пулевого ранения во время одного из налётов на нашу деревню, где она прожила всю жизнь. Она была хорошим человеком, и пусть вы её совсем не знали, где-то в глубине души вы почувствуете хоть какие-то чувства. Знаю, что вы бросили её и мою нынешнюю свекровь совсем одних, но, возможно, вы их любили когда-то и надеялись дать им лучшее. Надеюсь, у вас получилось отдать своё тепло хоть кому-то, потому давать его вашей семье уже поздно. Все они мертвы.
Алексей."
Сначала я чувствовал дрожь в ногах, а затем – опустошение. Эта новость появилась на горизонте, словно солнце, и унесла все остальные мысли прочь. Моя... кто? Дочь? У меня есть дочь! Была...
Я слышал собственные всхлипы, и видел как первые слёзы мочат старую бумагу. Это были слёзы очередного разочарования, и тогда я мог лишь рыдать, зная, что когда-то где-то у меня были те, кто меня ждал и в глубине души любил. А теперь... никого не осталось. Совсем.
– Сглазили, – я швырнул конверт с письмом на стол и стёр первые слёзы, надеясь, что их никто не увидит.
Мисс Дорнер взяла бумагу и быстро пробежала глазами по содержанию. Посмотрела на меня, затем снова на письмо, а я уже уходил наверх. Ступени предательски скрипели, а тело стало неуправляемым, ватным, словно из меня выкачали всю жизнь. Свет на втором этаже всё так же красив. Из приоткрытых дверей слышались тихие приятельские разговоры, звон стаканов и шум наливающегося алкоголя.
- Он-то мне и нужен, – подумал я и, в беспамятстве пройдя в конце коридора, погрузившись в темноту, отпер старым ключом дверь. Ворвался в душную комнату и увидел, как на подоконнике мрачно стояла и смотрела вдаль фарфоровая кукла, она была словно живая и так напоминала мне о моём упущенном времени. Я не мог сдержать в себе гнев.
Осколки сияли в лунном свете. Разбитая молотом кукла лежала в центре комнаты и уцелевшими глазами смотрела на меня. Я видел отчаяние, страх, гнев. Казалось, она вот-вот заплачет, и я услышу этот звук, звук то ли рождается новой жизни, то ли её угасания.
Бутылка непочатого коньяка стояла за стеклом в шкафу, на одном ряду с красивыми рюмками, подаренными кем-то давным-давно. Лимон, к счастью пылился среди других фруктов, а нож торчал из доски для нарезки, поблёскивая в свете керосинки.
Я крутил в маленьком водовороте тёмную жидкость по стенкам чаши и вдыхал этот дивный аромат. Лимон и немного сахара лежали под рукой, и я был уже готов отдаться алкогольному забытью, но вдруг понял, что всё это слишком непросто, чтобы вот так просто взять и забыть обо всём. Алкоголь не способ забыться, а причина.
На столе появилась водка.
Я пил в гордом одиночестве, опустошая бокал за бокалом. Лимон быстро закончился, и пришлось пить без него. Вкусы смешались в один противный жгучий восторг и отторжение. Казалось, всё, что я выпил, вот-вот вырвется наружу и противной массой останется на полу до самого утра.
Быстро стемнело, и свет в комнате погас. Мой силуэт был отчётливо виден в света невидимый луны, и я был похож в этот момент на старика. Хотя, чего греха таить, я им и был. Противно было осознавать потерю кого-то близкого, пусть и находящегося так далеко. Я чувствовал себя настоящим гадом, человеком, который всю свою жизнь делал только подлости людям, а теперь искупал вину, помогая всем остальным. Себя ненавидеть стало проще, чем любить, ведь, чтобы увидеть недостатки, сил не требуется. А чтобы любить себя, нужно постараться быть хорошим человеком. Это не про меня.
Наступит день, и я уйду из этого города. Взревут двигатели, и море станет рукоплескать моему решению. И когда я окажусь далеко-далеко от берега, когда горизонтом станет лишь небо да водная гладь, я пойму, насколько счастлив был. Но уже будет поздно что-либо менять.
Ведь море поглотило меня навсегда.