Ещё один плод познания, часть 2, главы 13-15

- 13 –

Но получилось иначе. Закончив смену, проведя целых пять экскурсионных групп, между которыми выпадали лишь краткие перерывы, очень уставшая, она к половине восьмого действительно приехала в игротеку. Затейница уже раздавала детям надувные шарики и символические подарки-сюрпризы; уже многие ребята и девочки толпились возле столиков, держа одноразовые стаканчики с лимонадом или соком и тарелочки с набранными лакомствами-«погрызунчиками». Некоторые расходились. Она издали увидела Андре – он, по своему обыкновению, пил кофе, переговариваясь о чём-то с двумя хорошо знакомыми мамами. Подойдя, услышала – обсуждают, когда можно будет привести детишек к Пьеру в гости; «Если удобно, - может быть, в четверг ближайший? – подключилась она, – мы раньше дома будем, они подольше поиграют…» Налила себе чаю, разбавила немножко яблочным «нектаром». Пьер подбежал, стремительно вскарабкался ей на колени, чуть не выбив нечаянно из её руки картонный стаканчик… «Ты всё-таки осторожно, у мамы же горячее питьё в руках» - сказал Винсен тоном скорее взвинченным, чем спокойно-строгим… неужели он опять бьётся в капкане неких тяжёлых, сминающих ткань души мыслей… почему, что случилось?.. «И совсем не горячее, она сока добавила, я видел» - задорно отозвался малыш и перебрался на колени отца. Тот погладил его растрёпанную макушку – не может он долго сердиться на детей… Луиза незаметно от мальчика тронула Андре за рукав, вопросительно глянула ему в глаза – что с тобой?.. Он сделал успокаивающее движение рукой… потом тихо проговорил на плохом английском: «He must to stop himself from… before… making of dangerous things». Пьера не обижало, что родители иногда переходят при нём на другой язык: дети принимают как данность, что у больших имеются свои тайны: на то они, в конце концов, и взрослые… Ведь и самые добрые волшебницы в сказках произносят порой свои волшебные слова, ничьему, кроме них самих, пониманию не доступные…
Лица людей были веселы, и слова детских песен, перетекающих одна в другую, звали в светлое королевство Беспроблемье, в королевство, куда возьми да полети на связке разноцветных шариков, что колыхалась над стеклянной дверью игротеки… Но – Луиза не могла объяснить себе, почему, - в движениях и звуках вокруг ощущала она сейчас нечто томно-прощальное; ей внезапно представился некий вокзал, вокзал времён её юности, с телефонами-автоматами то ли в зале ожидания, то ли на выходе из него, поблизости от перрона… И ей словно бы надо позвонить куда-то и сказать – не ждите, я очень хотела бы ещё увидеть вас, но не смогу… я слышу гудок своего поезда, поезда, в который сяду, ибо так мне суждено; и лишь когда он отбудет, мне скажут – куда лежит мой путь… Она будто бы в длинном дождевом плаще, и он, вздымаемый ветром, не даёт закрыть кабинку автомата… И чей номер ей надо набрать? Андре? Нет – он то ли едет вместе с нею, то ли она должна что-то передать ему, позвонив… а кому?.. И гудок поезда - надрывно-трубный, - словно предвозвещает… расставание ли с чем-то, рубеж ли таинственный, суд ли?.. «… семь Ангелов, которые стояли пред Богом; и дано им семь труб» - вспомнилось ей из Откровения…
- Мама, посмотри, что нам дали! – Пьер звонким голоском рассеял её видения, показал ей и папе набор печаток с изображениями мультгероев: эльфики, феи, принцы…
- Ой, прелесть, дай-ка посмотреть!.. – она прижала его к себе, как спасательный круг, - дай глянуть на твои детские вещицы, вытяни нас из печали, из надлома, из тревожных предчувствий… - Андре, ты видел? – они склонились вместе над пакетиком печаток, их щёки соприкоснулись. – Всё хорошо? – прошептала она, стараясь, чтобы голос её не звучал испуганно…
- Всё хорошо, Луиза… - он ответил вроде бы умиротворённо, но в глазах его что-то отчасти напоминающее ТОТ вечер, когда они сидели вчетвером в гостиной и он – тайно от неё и от детей, - собирался ночью ТУДА, на тот островок… собирался убивать, спасая их… и вот тогда тоже у него был такой взгляд – и растерянный, и сосредоточенный на чём-то своём… Но могла ли я тогда знать, что душа его простёрта между двумя краями бездны - между обречённостью и беспредельной решимостью?..  А смотрел ли он тогда так, или я потом вообразила это? И сейчас – не кажется ли мне? Или у него тоже мелькали некие образы?..
- Люди расходятся, мы поедем уже скоро, - сказал он. – Давай, сынок, поздравь ещё раз именинника… допивай чай, Луиза; а хочешь, я кекс тебе принесу? – Нет, может быть, у него и нормальное настроение; и почему бы нет, он же вчера так радовался…
- Да не стоит, на работе Элен тортиками шоколадными угощала – у неё десятилетие свадьбы… Я не устояла, взяла два… - И как же сладостно говорить о таких вещах!..
Они поехали к дедушке с бабушкой – за Жюстин; девочка уже сделала уроки и смотрела телевизор – вернее, слушала музыкальный канал… она уже любит эти песни с женским надломом: «… Он говорит про любовь, как говорят про машины!..» Но не возражала, когда дедушка собрался, глянув на часы, переключить на новости… Они сидели за столом, пили чай, и перед ними мелькали кадры международной хроники. Вот опять, очередной раз, про террористов, выслеженных и пристреленных где-то, – и про то, что звучат голоса правозащитников, усматривающих в этом незаконно-негуманное деяние… А Андре - только что думавший вроде о чём-то другом, - оказалось, уловил последние фразы. И сказал – резко, убеждённо: «Правильно сделали!.. Если закон велит заботиться о врагах, а не защищать близких, которым они угрожают, - тем хуже для закона, каким бы он там ни был международным». Луиза понимала – трудно ему удерживаться от таких высказываний… но эти его слова усиливают у родителей впечатление, что он «не совсем такой», как был раньше… И в самом деле, Винсен-старший внимательно посмотрел на него… затем – явно вызывая на следующую реплику, чтобы лучше почувствовать настроение сына, - «предостерёг»: «Ты в разговорах с чужими, особенно на разных мероприятиях, старайся не афишировать свои разногласия с мировой общественностью, политкорректностью и прочими…» Он замялся на секунду… «Фетишами, - подхватил сын, - никчёмными и… злыми, потому что… знаешь ли, папа, общественность – мировая или любая иная, - пусть уж лучше осуждает, чем оплакивает…» И опять – пристальный, отчасти обеспокоенный взгляд отца; но мама разрядила обстановку, попросив маленького Пьера рассказать, что было на дне рождения…   
И всё же хорошо, думалось Луизе, что родители видят его сейчас оживлённым, не погружающимся то и дело в мысли и образы, о которых он не может рассказать им… А почему Жюстин сидит задумчивая и даже не раздражается на бабушку, что та несколько навязчиво уговаривает её ещё покушать? «Да не надо» - тихо ответила, вздохнула… … встала из-за стола, уединилась у окна, смотрит, кажется, на перекрёсток, где, повинуясь светофорам, то один, то другой поток машин останавливается и уступает дорогу… Подойти к ней? Нет, не надо… может быть, у неё свои видения… может быть, светлые – тогда жаль спугнуть… У неё скоро кончится детство, да и сейчас она уже совсем не по-детски иногда высказывается… доченька, не надо спешить во взрослость, она тебя дождётся; пока можно, смотри мультики, клади рядом, укладывая спать, мягких зайчиков…
Опять нахлынули те образы вокзала, телефона-автомата, вздымаемого плаща… И опять Пьер вывел её из этой грёзы: «Мама, это правда, что я здесь на ночь завтра остаюсь?» «Да, хороший мой, - ответила она, - мы же завтра едем на спектакль, он поздно закончится…»
Потом – минут тридцать пять езды по улицам, по шоссе… Малыш заснул в машине - десятый час; Жюстин рассказала, что на начавшиеся каникулы не задали обязательных уроков, но желающим предложено написать сочинение на тему «Почему важна терпимость к живущим, мыслящим и чувствующим иначе?» - и вопрос заинтересовал её, ей хотелось бы высказаться. И отец, полуобернувшись, спросил: «А у вас уже было что-то об этом?» «Нет, - сказала Жюстин, - тема должна начаться после каникул; если кто-то напишет, - будем обсуждать в классе… Вы поможете мне, если я за это возьмусь?..» Он глянул на дочку, не оборачиваясь, в зеркальце… как день назад, подумала Жюстин, как день назад, когда он тревожно смотрел, ожидая её слов о герое американского фильма, о Роберте Белом Ястребе, не уничтожившем четверых, двое из которых потом убили его жену и сына… «Мы, конечно, поможем, - отозвался он секунд через пять, - но вспомни, как ты писала недавно о том, будет ли встреча с чужим разумом… Так вот, и теперь тоже – не стоит ни в интернете, ни у нас искать идеи: у тебя должны быть свои. А мы на них откликнемся, и именно это поможет тебе… скажем так – вырастить их. Не заменить нашими, а именно вырастить собственные… саженцы… те, что в твоей душе…» Девочка после длительного и серьёзного молчания – она, казалось, взвешивает, сказать нечто важное или нет, - решилась и произнесла: «Я так и знала, что ты это ответишь, папа; ты то и дело теперь, как будто в своей лаборатории, опыты ставишь – что я скажу… и интересно, почему это… и только ли со мной…» Винсен заметно вздрогнул от этих слов, переглянулся с Луизой… «Жюстин, я… это не опыты ни в коем случае… просто ты очень повзрослела, ты научилась мыслить самостоятельно, критически и творчески, и мне… нам… важно, чтобы ты обрела уверенность в этом своём умении». Да, подумала Луиза, в тот раз, когда она писала ту работу насчёт «инопланетян», Андре именно по этой причине посоветовал ей строить сочинение на своих личных идеях, а не на «материалах»: пусть мыслит независимо… К тому же она и в самом деле повзрослела, а он, Андре… он стал, кажется, более «зрелым» после ТОЙ ночи, после того, что ему пришлось совершить; он менее, чем раньше, склонен высказываться, чтобы «показать себя» и несколько инфантильно самоутвердиться… Но вчера…  вчера, в машине, когда они ехали домой – он же рассказывал об этом, - она верно почувствовала... да, когда она с девочками обсуждала тот сериал, он, ища её поддержки, тревожно «выжидал-проверял» - что скажет любимая дочка… И Жюстин, такая же тревожная и очень чуткая, «поймала нужную волну»…
Сейчас девочка отчасти поверила отцу, но её всё не отпускало много раз передуманное – то, о чём и в истекшую ночь мыслилось ей: что-то происходит с ними обоими, столь родными, любящими, любимыми… Луиза, уловив её состояние, перевела разговор: «Ты, я видела, мушкетёров взяла читать?..» И это оказалось очень удачным ходом: вплоть до конца поездки они втроём увлечённо обсуждали, насколько приукрашены дуэльные обычаи в изображении Дюма…
А потом, когда подъехали к дому, прежде чем родители разбудили заснувшего Пьера, Жюстин вдруг сказала, дотронувшись до них обоих: «Я вас очень люблю… я хочу, чтобы у нас было спокойно и радостно…» -  и смутилась от своих слов, как будто они означали признание – что-то в семье не так… «Мы тоже хотим, Жюстин, чтобы так было, - ответил папа, - поверь, у нас очень хорошая семья, доченька, потому что всё… всё зависящее от нас для того, чтобы дать друг другу спокойствие и радость, мы делаем…» Он сказал самое верное и бережное из всего, что можно было сказать, - подумала Луиза, - и хорошо, что не добавил больше ничего, ибо подразумевалось – мы не всё можем; и незачем говорить одиннадцатилетней девочке то, что она и сама отлично понимает… Мальчик, разбуженный ими, не капризничал, быстро вылез из машины; дома с ним было проще, чем обычно, он, не споря и не торгуясь, умыл лицо и руки, почистил зубы, разделся… Луиза села почитать ему «Белоснежку»… Что-то тревожно-нежное растеклось между ними четырьмя и объяло их, - так ощущала Жюстин. Она улеглась и думала, что долго не сможет заснуть, но её неожиданно быстро объял сон, в котором она увидела себя на некоем кораблике, небольшом, хрупком, парусном; он то и дело покачивался, но плыл, и она знала – есть на нём люди, на которых можно безусловно положиться, они не дадут кораблику опрокинуться и утонуть... И близился некий  берег, чуть затуманенный, незнакомый; но она верила – это не дикий и страшный край, здесь будут люди, будет город, будут книги и песни; и, может быть, она найдёт здесь кого-то нужного ей… Нет, это был не «страшный» сон, из которого хочешь выпутаться; она, проснувшись около часа ночи, даже отчасти пожалела, что он прервался; и ей хотелось вспомнить – с кем она плыла и кого искала?.. Но, вспоминая, Жюстин довольно быстро вновь заснула – без сновидений и на этот раз до утра.
А Андре уселся за компьютер, желая проверить электронную почту… Чтобы выйти на неё поскорее, открыл историю за истекающий день… И спросил Луизу - «Что это ты про Заратустру читала – про то, чтобы подтолкнуть падающего?..» Она, спохватившись, что не догадалась стереть регистрацию захода на тот сайт, хотела было сказать – слышала когда-то эту фразу, сегодня утром вспомнила, вот и посмотрела – благо было время… Но внезапно не захотелось ей таиться, лгать... она подошла к нему, обняла сзади, полушепнула - «Ты ложись, я сейчас приду, в кровати поговорим уже»… И через несколько минут, держа его руку под одеялом, рассказала всё про приезд Натали Симоне.
И про «Клэр», и про Бланшара, и про вытащенные из шкафов прослушиватели, и про то, как дружелюбна и открыта была с нею эта женщина…
А он слушал это всё сначала довольно спокойно, а потом с нарастающим - Луиза чувствовала, – желанием броситься, словно в бой, в длинный и ожесточённый монолог. А потом промолвил – чуть сбивчиво, обрывисто, но вместе с тем и решительно: «Понимаешь, Луиза, я приемлю этот дар и эту кару. Я всё-таки стал другим, и осознаю это, и несу в себе... нечто такое, что, наверное, я не в силах передать даже тебе, чтобы ты разделила... Ты не слышала голоса этого, когда она меня убеждала, чтобы я… малыша нашего, которого сейчас на руках нёс, полуспящего… и девочку нашу, которая сейчас нам сказала – я вас люблю… и тебя, Луиза, чья рука моей касается… убеждала, чтобы я вас – подставил под… я это и назвать боюсь… ты этого голоса не слышала, ты ненависти этой не испытала… А я – слышал и испытал, и… и - стоило испытать; и рассказанное тобой не остановило бы меня, Луиза, пусть бы я и тогда это знал!.. И я всё-таки, наверное, вопреки тому, что мне казалось месяц-полтора назад, сумел окаменеть, стать камнем, и - не жалею! И мне очень близок тот офицер или кто бы уж он там ни был, в том поезде, в котором прабабушка этой Натали ехала… Да и ты ведь сказала: ему, защитившему всех, - крест памяти; и лучше этот крест, чем крест того, кто… не посмел «окаменеть» – и НЕ СПАС… Я вас всех очень и очень люблю… но тем, кем был раньше, уже никогда не буду; и помнишь, в тот уютный вечер, после разговора с комиссаром, я сказал тебе – мне нет дороги назад!.. И вам – тем, кто со мной, - тоже... Тебе и Жюстин по крайней мере... Пьер ещё маленький, а она уже допытывается, и осознаёт, и не оберечь нам её от этого: она ощущает – мы не совсем те, что были... Нет нам дороги назад, Луиза, мы должны наконец понять это и принять!.. Давай уж я сигарету в постели… слушай, если ещё что-то подобное узнаешь, - не пытайся скрывать от меня… незачем! Я – камень; и я от такого, поверь уж мне, не разобьюсь!..»
Он замолк, захваченный вдруг цепью образов и ассоциаций, опоясавшей его подобно тому как Жюстин, когда была маленькой, раскручивала вокруг себя скакалку и обматывалась ею... Потом заговорил – медленно, осторожно, обдумывая каждое слово: «Надо же, что вымолвилось... я – камень!.. Помнишь, Луиза, кому это было сказано? Апостол, подъявший меч... и трижды отрёкшийся... тот, чьим именем мы назвали нашего сына... тот, именем чьего брата когда-то назвали меня...»
- Нет, я могу разделить то, о чём ты говоришь, - спустя несколько мгновений сказала Луиза. – Я не слышала этого голоса по телефону, но... знаешь, сейчас я поняла... я, наверное, тоже смогла «окаменеть» в ту ночь, когда ждала тебя... не это ли дало мне силы ждать и не звонить никуда?.. Быть подругой, быть женою подъявшего меч – даже не зная ещё об этом… а отрекаться нам с тобой не от чего… Я тоже стала другою… И мы ведь уже говорили об этом – помнишь, однажды вечером… о подъемлющих меч, и о том, что мы… что мы – вкусили ещё один плод познания…  выпали из гнезда… мы - и, боюсь, отчасти и доченька наша тоже… она и вправду намного больше чувствует происходящее с нами, чем нам хотелось бы…
- Мы отплыли, - он сильно сжал её руку, - от некоего берега, к которому нет нам возврата. От берега, пребывая на котором мы могли считать, что страшное и грозное – не для нас, не про нас… и что если нечто подобное произойдёт, то, конечно же, не с нами… Не с нами, а где-то в диких странах, далеко… там люди могут погибать ни за что ни про что… а мы – мы защищены, наш мир надёжен и уютен. Я помню эти свои… мысленные конвульсии… в ТОТ вечер, на балконе, когда я только-только прослушал… подслушал ИХ разговор… нет, впрочем, именно об этом мне подумалось, когда я писал тебе письмо… Нас навсегда унесло от берега, находясь на котором мы могли считать себя «гуманными», содрогаться при мысли о насилии, думать, что настоящее, чёрное зло – далеко, где-то… Нет, оно – здесь, оно хищно, саблезубо оскалилось тогда именно на нас!.. И я ведь рассказывал тебе… рассказывал, что подумал тогда о Харибде и Сцилле!.. О пути меж ними!..
- Но мы выплывем, доплывём, спасёмся... мы обязательно спасёмся, - шепнула она...
И нечего было добавить к этому. И снова, как в ТУ ночь, когда Луиза сделала ему, беспредельно уставшему, кофе со сгущёнкой, они искали уюта и покоя в недвижной сомкнутости. И она мягко нашептала им в эту ночь сон без сновидений…
И наутро всё та же тревожная нежность продолжала окутывать их. Пьер не залёживался, как бывало часто, а прилежно встал, чтобы собраться вовремя в садик. Покушал свои обычные кукурузные хлопья и йогурт с шоколадно-ванильной присыпкой, не привередничал, когда мама дала ему персиковый сок вместо клубнично-бананового, который забыли купить… Собрал игрушки, которые возьмёт к дедушке с бабушкой, - именно родители Андре должны были забрать его с продлёнки… «Смотрите, - показал он, - я целый пакет машинок беру, я там автопарк построю и покажу вам, ладно?.. И можно я ещё шарики-марблы возьму? Мы в них в садике поиграем…» «Да взять-то возьми, - вздохнул отец, - только потеряешь ещё, плакать будешь…» «Не буду, - весело мотнул головой мальчик, - вы мне новые купите»… Ну конечно купим, подумала Луиза, мы тебе… вам… что только не покупаем… до чего хорошо, что хоть ты ещё остаёшься, малыш, в мире, куда не доносится – пока ещё не доносится, - пучинно-преисподний вой вселенского зла… Или и в твоих глазах уже некая печаль поселилась – ты так послушен сейчас, стараешься, чтобы нам было легко и приятно… как будто перед расставанием… да мы же завтра тебя опять домой привезём, и у дедушки с бабушкой – это ведь тоже дома… Вышла в ночной рубашке ещё заспанная Жюстин - проводить их. Ей самой в школу сегодня надо чуть позже, к девяти, она пойдёт сама… а в двенадцать – домой; короткий день, последний перед каникулами… Маме в первую смену, она вернётся к половине третьего, папа к пяти… ну что ж, девочка уже отлично управляется и с тостером, и с микроволновкой, да и готовить несложные вещи научилась у мамы; а скучно разве будет ей дома с компьютером и «Тремя мушкетёрами»? А потом, а вечером, - с мамой и папой на мюзикл… Казалось, наступает хороший, радостный день; но что-то сжалось на мгновение в сердце, и внезапно ей припомнился тот кораблик из её сновидения… Почему так неспокойно, ведь и сон был вроде добрый… да, конечно, кораблик должен доплыть, и там будет не дикая первобытная темень, там приветная пристань, там светлый город… Но девочка не отходила от родителей с братиком, пока они не ушли… Обняла, долго махала им из окна… Вот они на стоянке, тоже машут ей... вот садятся в машину, мама поедет с папой до своей подвозки, потом папа оставит Пьера в садике – и в аптеку…
Недолгие школьные часы пролетели весело – и разве не таким должно быть преддверие каникул?.. Потом, вернувшись, домой, Жюстин взялась за «Три мушкетёра»... У неё нет ещё зрелой читательской выдержки, она пропускает некоторые «скучные» моменты; сейчас она уже на том месте, когда д’Артаньян проводил Бэкингема к королевскому дворцу; и он весел, полон надежд... Констанция шла под руку с другим, - что ж, так тогда было принято, - но этот другой, оказывается, не её возлюбленный. Нет, герцог любит королеву, а в сердце Констанции только он, юноша-гасконец. Он счастлив, как был счастлив папа, когда услышал мамин голос по телефону, голос, в котором звучало – мне нужен только ты, я верна и всегда буду верна... И д’Артаньян убедился: любимая верна ему... Правда, мама никогда никого не обманывала, а та женщина обманывает мужа... но этот муж... он там как будто «не в счёт»...  и король – тоже... за них как-то «не обидно», когда читаешь любовные признания... Им будто бы полагается быть смешными, обманутыми... А тот гвардеец, которого убил Арамис, - он тоже «не в счёт»?.. Но ведь его тоже когда-то вынашивали, любили, качали на руках... для чего? Чтобы он так вот вдруг погиб – совсем молодым?.. Жюстин, задумавшись об этом, отложила книгу. Но взяла снова – её захватило действие; можно сколько угодно печалиться о тех, кто – в книгах или в жизни, - сметается со сцены; но романы пишутся живыми для живых и о живых...
А потом, к вечеру, когда она вместе с мамой и папой собиралась ехать в театр, ей вновь подумалось о кораблике из ночного сна... «Наверное, всё-таки я с ними там была и с Пьером; это мы вчетвером плыли куда-то...»
В машине она читала, а папа с мамой тихонько переговаривались – о том, что папа через полторы недели должен будет поехать за дедушкой и бабушкой, мамиными родителями, в аэропорт – они прилетят из Греции, они сейчас там на курорте, это организованный тур, субсидируемый профсоюзом… Не поехать ли и мне, спрашивает мама, а то как же ты обратно ночью, один... не укачало бы, не заснул бы... термос, конечно, приготовлю, но всё же... Нет, отвечает он, радио включу, остановлюсь на бензоколонках пару раз кофе перехватить... И ещё очень разное они обсуждали – бытовое, привычное... И очень привычно папа, уже когда въехали в N… - городок на окраине не их уже, а соседнего департамента, - поругивался, медленно двигаясь по перегруженным улицам и понимая - «дикой» стоянки поблизости от театра не найти, придётся ставить на платной, организованной... Досадно, и не из-за денег, а из-за неудобства: потом многие оттуда будут выезжать, пока очереди дождёшься и пока расплатишься – минут десять пройдёт...
Потом – уже в сумерках, в начале седьмого, - пешком по широкой, но не очень хорошо освещённой улице; справа – скверик, пушистая трава, скамеечки, даже, кажется, пруд небольшой проглядывает сквозь аллею... Напротив – магазин... то ли электротовары, то ли сувениры, - но они не успели это разглядеть...
Спокойное предвечернее разноголосие городского прогулочного центра было взрезано – нет, пожалуй, разодрано, - одновременно двумя непредставимыми, словно бы и не из уст чьих-то, а из вселенских кладезей ужаса исходившими криками – женским и детским, - и звуком, подобным хлопку выстрела, и треском разбитых стёкол... Легковушку серо-металлического цвета, маленькую, выцветшую, «смял»  вылетевший навстречу, кажущийся громоздким рядом с нею землисто-беловатый пикап... Кто был за рулём этого пикапа, едва ли успел заметить хоть один из находившихся на тротуарах и в скверике людей, - ибо через секунду он, взревев, оттолкнул – чуть ли не отшвырнул, - своей массой осевшую раненой серой уточкой машинку... и исчез в полутьме, исчез беспрепятственно, поскольку никто не мешал ему в те мгновения, а к тому же светофор метров через сто сиял зелёным... Легковушка-«металлик», покачнувшись, замерла на месте, но из неё стал выходить дым, и она стала содрогаться; а изнутри её вновь послышался тот самый, прервавшийся на миг до того, исполненный  вселенского ужаса детский, почти младенческий крик!..
Он доносился из тёмных недр разбитой машины, отделяемых от окружающего мира наполовину выбитым окном... «Ребёнок... и женщина тоже была... сейчас... Боже, сейчас взорвётся...» Но это додумалось Андре Винсену, когда он уже лежал, распластанный, ногами на мостовой, а головой и грудью прорвавшись в салон машины... И он сам не помнил, коленом ли, ботинком ли выбил стекло, остатки которого звездозубо оскаливались; и не помнил, не понимал, как же это всё-таки удалось ему за микрочастицу времени до этого отбросить назад метнувшуюся туда же хрупкую фигурку Жюстин – отбросить, надрывно и страшно крича – «Не сме-е-ей!!!..» И как будто чудом расширившийся охват зрения позволил ему увидеть, что её схватил и держит некий плечистый перень с бородой... А рядом с ним и машиной была Луиза; и не ясно было, кто из них раньше бросился, не опередил ли он её только потому, что был намного сильнее и быстрее; и ей он тоже кричал – «Не сме-е-ей!.. уйди-и-и!..» - но осознавал, что тщетно... А между тем – разум и все чувства действовали с некоей яростной сверхотдачей; ему на мгновение вспомнились ТЕ САМЫЕ вечер и ночь почти двухмесячной давности; и это не мешало пребывать в реальности текущего мига… И удивительно, что страха за себя у него совершенно не было; и Винсен понимал – страха нет, ибо нет выбора... Он увидел – у женщины впереди голова свесилась под руль так, что и азов медицины не зная поймёшь – ей земная помощь уже не нужна... Но вот - маленький живой комочек - сзади, в детской корзиночке на креплении!.. Андре выбросил вперёд обе руки... выщелкнуть... расцепить... Справился, справился более ловко, чем иной раз, бывало, в собственной машине, когда ремень возьмёт да и заест вдруг... Теперь – расцепив крепление, - резко рвануть дитя на себя, и – наружу... Нет!.. Не получается выбраться, затылок бьётся, в кровь режется об эти звездозубые осколки... не повернуться... я в капкане... Но он почувствовал, что мягкие ладони обняли его голову – и бережно, осторожно, защищая от стёкол, стали направлять… Луиза!!!.. Боже… ОНА здесь… Её кисти, нежные кисти, в крови, изрезаны; она продиралась обнажёнными руками сквозь эти разбитые стёкла – к нему и к ребёнку, к девочке – да, это девочка, у неё нечто вроде косички… Именно теперь защемил страх – сейчас взорвётся… Страх был не за себя, а за них обеих; и за Жюстин – чтобы она не рванулась из рук державшего её человека, не устремилась безоглядно прямо сюда, к ним…
Этот страх за мгновение вырос настолько, что начал раздирать его изнутри; но секунды через две нежные ладони Луизы – не чудом ли? – всё-таки вызволили его; и затем простёрлись и так же бережно охватили и притянули малышку... «Быстрее!..» - крикнул Андре... они, вдвоём - держа маленького человечка, продолжавшего захлёбываться в плаче, - ринулись прочь от машины, которая сильнее и сильнее содрогалась и дымила, - от машины, к скверику... Вот Жюстин бьётся в руках у того, с бородой... он пригнул ей голову, наклонился сам... почти все люди уже успели отхлынуть далеко... Андре подтолкнул Луизу, загораживая ребёнка и её – «Ложитесь же!..», - и она, падая на траву, потянула его за собою, второй рукой всё так же бережно охватывая детскую головку; всё, они лежат; и, что-то крича, лежит в нескольких метрах от них Жюстин, и её изо всех сил удерживает, ругаясь последними словами, всё тот же мужчина...
И - спустя ещё секунды три, – ни криков, ни плача, ни то пронзительных, то завывающих гудков, - ничего этого уже не стало, а был только жуткий, как будто изданный пастью самой геенны звук взрыва; и над мостовой, извергнувшись из серой машины, вознёсся бешеный чёрно-рыжий  веер, в котором закружились её разносимые на триллионы микрочастиц останки… И, пока рык геенны постепенно затихал, ничей голос ещё не смел прозвучать… кроме  голоса этой маленькой девочки, которую закрывали руками и грудью Луиза и Андре; и сквозь её плач можно было распознать одно лишь слово - «Мама!!!...»
И им, и всем, кто застыл поодаль, было видно, что никто не пострадал от взрыва, ни один из взметнувшихся осколков не зацепил никого из живых… Тот парень отпустил Жюстин, она, с ещё матово-белым от пережитого – и переживаемого, - ужаса лицом рухнула на лежащих родителей, уткнулась макушкой в траву между ними, обхватила их ладонями – с силой, до боли… казалось, желая убедиться, что они эту боль чувствуют, что они живы, что она не потеряла их… Отец и мать тоже липковатыми от крови руками – сейчас было не до щепетильности в отношении соприкосновения с кровью, - вцепились в неё, продолжая обнимать и малышку, всё так же кричавшую «Мама!» и ещё что-то вроде «больно!..» Эта девчушка – ей, кажется, было не больше трёх лет, а может быть, и только два с половиной, - спустя мгновение вжалась всей крошечной плотью своей в Луизу, неосознанно предпочтя и избрав именно женские объятия убежищем от постигшего её всеохватывающего ужаса… И женщина стала – интуитивно уловив, где болит, - мягко и осторожно поглаживать ей животик… И тогда девочка на миг прервала плач, доверчиво посмотрела ей в глаза, опять – на этот раз тихо, - сказала «Мама…» - а потом опять закричала и зарыдала, но уже чуточку тише и словно бы даже умиротворённее… «Родные мои!..» - шептала Луиза лежавшим с нею в обнимку Жюстин и Андре… «Родные мои!..» И более ничего не произносилось, не получалось… И, наверное, не надо было больше ничего произносить… И Луизе вспомнились в этот момент сказанные ею ночью слова «Мы выплывем, доплывём, спасёмся…» Но об этом невозможно было сейчас думать… Она встретила взгляд Андре – чуть расплывшийся, затуманенный, ни на чём и ни на ком сейчас не сосредоточенный; потом прижала к себе всё ещё не поднимавшую лица из мокрых травинок Жюстин - «Доченька!..» И та вдруг неожиданно сказала голосом, полным взрослой заботы: «Мама, папа, вам надо руки перевязать… а то вся одежда же…» Она не закончила, но главное, что это выговорилось; и Жюстин почувствовала, что сумела нащупать ниточку, связывающую её и их, родителей, с чем-то нестрашным, уютным, с тем, что было РАНЬШЕ. Эта тревога об одежде символизировала для неё сейчас будни, обиходно-сладостную повседневность, к которой так и рвалась сейчас вся душа её…
К ним подошёл тот плечистый мужчина. «С вами всё в порядке?..» Винсен поглядел на него так же несосредоточенно… «Да… наверное… не знаю…» И не сообразил поблагодарить за то, что тот не пустил Жюстин к смертельно опасной машине… Потом перевёл взгляд на спасённую девочку в объятиях Луизы: бледное, несмотря на подтёки слёз, худенькое личико, разлетающиеся длинные чёрные волосы, не удерживаемые уже косичкой, заплетённой, видно, не особенно искусно или в спешке; черты тонкие, но не поймёшь, красивые ли, потому что они искажены криком и той болью, которая откуда-то из недр тела, вторгнувшись туда, жжёт и жалит. Простенькое, на вырост, наверное, купленное, до колен доходящее платьице блёкло-синего цвета… Жюстин привстала на коленках, слегка дотронулась до малышки. «Ей очень больно, мама… И вам тоже больно?.. Я… давайте я позвоню…» Она не сказала, куда позвонит, и она прекрасно понимала, конечно, что скорая помощь сама вот-вот приедет, но ей надо было говорить что-то заботливое; Андре и Луиза скорее ощутили, чем подумали, что она этим как бы защищается от собственного ужаса. «Не надо, доченька, - ответил он, - они же сейчас… вот слышишь, сирены…» Да, действительно, сирены уже гудели вовсю; а их четверых между тем обступила толпа людей… «Вот, вот они вытащили ребёнка, - послышались восхищённые голоса, - этот господин с женой… они поранились, кажется…» И ещё что-то говорилось на разные лады, но они не вслушивались, всё ещё отделённые от окружавшего их множества людей пеленою только что пережитого ими… Из толпы не без труда вытиснулся довольно пожилой полицейский, за ним – ещё один, помоложе; старший велел любопытствующим расступиться и дать дорогу медперсоналу. Ещё двое в форме пытались, кажется, опрашивать свидетелей.
- Вы сильно ранены? – спросил начальник группы Винсена.
- Нет… не знаю… царапины только… ребёнка надо в больницу, - ответил Андре, чувствуя, что приходит в себя… неужели это потому, что полиция приехала и автоматически включился снова режим «мобилизованности», о которой тогда говорил комиссар Жозеф Менар?.. – У неё внутренние органы, кажется, повреждены…
- Скорая помощь будет разбираться, - скорее наставительно, чем строго, сказал полицейский. - Вы не запомнили, что за машина врезалась в них?
- С кузовом… не маленькая… но он же смылся мгновенно, мы не успели разглядеть… да и кто бы успел…
Его попросили дать удостоверение личности; он протянул водительские права. «Жена свои оставила в машине… Это наша дочка… Ехали в театр…» Отвечать было приятно, ему тоже хотелось пусть капельку, но коснуться обычного, планируемого, того, что связывает с жизнью, в которой нет опасностей, нет взрывов, а есть покой… с той жизнью, вернуться к которой – удастся ли когда-нибудь?.. Но всё, кажется, больше полиции спрашивать их было не о чем. Появились санитары и медбрат с массивным чемоданчиком; малышку хотели уложить на опущенные носилки для первичного осмотра, но она, всё ещё крича «Мама!.. Больно!..», буквально вжималась в Луизу, и оторвать её можно было бы только силой. «Мадам, положите её тогда, чтобы она держала вашу руку» - сказал медбрат… Пока девочку осматривали, санитарка промыла и забинтовала свободную кисть Луизы. «Теперь перехватите, дайте ей забинтованную, я перевяжу вторую…» Бинты наложили плотно, частично охватив и разорванные рукава кофточки. Потом обработали порезы на голове Андре, перевязали и ему руки. «Рукава рубашки закатайте…» Он закатал, ему было совсем не холодно… Глянул – рубашка спереди всё-таки не заляпана; а мобильный телефон – только сейчас вспомнилось о нём, - к счастью, в застёгнутом кармане, никуда не выпал… Потом им обоим сделали профилактические уколы. Винсену нравилось, что эти люди – медбрат и санитары, - делают свою работу без эмоционального надрыва и как бы «защищают» сейчас его и Луизу от внимания окружающих: до жути не хотелось ничьей восторженности... скорее, скорее отойти бы, отъехать бы отсюда...
Жюстин наконец-то плакала, по-настоящему, «по-обычному», - выплакивала немыслимый ужас этих минут, когда её любящих и любимых родителей чуть не пожрал на её глазах чудовищный чёрно-рыжий всполох… Она совсем по-детски держалась за них обоих – за папину выбившуюся из-под ремня тёмно-синюю рубашку, за мамину малиновую вельветовую кофточку, которую, уж конечно, выбросить придётся – безнадёжно порваны рукава… Но она чувствовала – именно чувствовала скорее, нежели осознавала, - что плачет она сейчас не только от пережитого ужаса, - нет, она плачет ещё и по детству, которого больше не будет… Господи, неужели позапрошлой ночью, проснувшись, - когда вместе с тревожными раздумьями в воображении представали любимые мультики, - я прощалась со страною детства? Но мне страшно проститься с нею, я хочу, я отчаянно хочу ещё побыть маленькой!..    
- Плохо, - сказал медбрат. Он вколол малышке что-то обезболивающее – кажется, ещё и с побочным снотворным эффектом, поскольку плач её стал тише и большие чёрные глаза с малозаострёнными, почти округлыми уголками подёрнулись пеленой некоторого, пусть относительного, успокоения. – Плохо. У неё, видимо, что-то с почками: именно там особенно болит, и… наружных признаков вроде бы нет, но был удар, было сотрясение. Сейчас она, я надеюсь, заснёт… вы можете ехать…
Но Луиза, не отрываясь от всё ещё плакавшего ребёнка, воскликнула: «Что вы… куда мы поедем от неё?..» И Андре с Жюстин точно так же знали, что никуда они не уедут, пока эти ручки будут держаться за перевязанные, нежные и израненные кисти спасительницы, пока головка с чёрной растрепавшейся косичкой будет вжиматься в женщину, чьи объятия давали оставшийся единственно возможным в эти мгновения отклик на всё ещё звучавшее из этих не осознавших непоправимое уст слово «Мама!..»

- 14 –

«Вы здесь с машиной? – спросил медбрат. – Она здесь недалеко?.. Вы в состоянии сейчас вести?.. Тогда так… мадам поедет в карете скорой помощи, а вы приезжайте с девочкой, с дочкой, вас пустят на больничную стоянку, я сообщу…» Он объяснил, как доехать до больницы, – езды минут десять отсюда, - и где находится детское реанимационное отделение. Из толпы вытиснулся человек с «айфоном» в руке, выдернул из кармана карточку – удостоверение корреспондента, подумал Винсен… «Я вас очень прошу, - поспешно сказал он медбрату, - не сообщайте наших имён!.. Очень серьёзно прошу… и вас тоже…» – добавил оглянувшемуся начальнику полицейской группы. «Ладно, не беспокойтесь» - ответил тот, понимающе кивнув…
Луиза обняла их обоих. «Родные мои, - повторила она ещё раз… - Андре, ради Бога, езжай медленно, осторожно… там со стоянкой рядом, кажется, кондитерская, возьмите… - она осеклась, внезапно притянула его к себе, зашептала на ушко - быстро, с некоей судорожной безоглядностью, - слушай, это Бог нас бросил туда, понимаешь… - и отвела уста, и – к Жюстин, - доченька, набери там корзиночек, колечек, и мне привезите… кофе попей, Андре…» Он стоял, потрясённый, взбудораженный этими несколькими, ему одному сказанными словами… Держа за руку Жюстин, смотрел… вот Луиза, полуобнимая всё ещё всхлипывающую, но, кажется, засыпающую малышку, входит в машину с красным крестом… Вот съезжаются половинки двери… «Папа, я боюсь, - промолвила вдруг дочка, уткнулась лицом в его закатанный рукав. – Папа, что с этой крошкой будет… и с нами… папа, мне очень страшно…» И что же было ответить на это? «Пойдём, маленькая моя, - сказал он, погладив её по виску, - давай и в самом деле накупим пирожных… и поедем…» Она чуть повисла – как, бывало, в дошкольные годы, -  на его руке, сейчас окутанной бинтами… Маленькая моя!.. Вот именно это ей и нужно было, как же это верно вымолвилось… Да, корзиночки с малиной… или с черникой… и американские пончики с поливкой - «донатс»… мы все их так любим… нам завернут их в бумажный пакетик, ты прижмёшь этот пакетик к себе, как будто мягкую игрушку, - этот образ безмятежной жизни… Доченька, мы окончательно отняли у тебя остаток детства, ты чуть не потеряла нас, всё это было на твоих глазах… Но у нас не было выбора, мы не могли иначе… да, Луиза права, это не мы бросились туда, это Бог нас бросил… а ты билась в руках этого могучего парня с бородой – счастья ему, здоровья, он не пустил тебя…
- Пойдём, маленькая моя, - повторил он. До стоянки несколько минут – по той же улице, потом налево… Бросил взгляд на место взрыва, перегороженное полицейскими машинами, на всё ещё толпящееся множество людей… Слава Богу, кажется, удастся уйти, убежать отсюда, чтобы никто не привязывался, не расспрашивал, не совался с приторно-восторженными рукопожатиями… Но из толпы выскочил тот же человек с «айфоном». «Вы позволите?.. Я корреспондент местной газеты… коротенькое интервью… пару слов…» Протянул карточку. «Нет, - сказал Винсен, - отпустите нас, мы не можем… Нет, - почти крикнул, отмахнувшись от не желавшего отстать репортёра, -  оставьте нас в покое, мы спешим…» Быстро, углубившись в проулок, ушёл и увёл Жюстин – и вспомнил, что подобным образом уходил он перелеском от зазывавшего «на кофе» - на смерть, - Бланшара в то судьбоносное воскресенье, когда – Божьей ли волей, вражьим ли сглазом, - привелось ему увидеть тот «сейфик», переносимый в тайник на островке…
Дочка молчала, изо всех сил схватившись за его руку… Она боялась даже на мгновение разомкнуть пальцы, ей нужно, очень нужно было это касание, чтобы не разувериться в том, что папа – вот он, живой, рядом!.. Затем они вышли на освещённое пространство – перед ними была та платная стоянка… и вот кондитерская – три столика снаружи, и так уютно, так сдобно белеют и золотятся ванильно-кремовые, вафельно-шоколадные, творожно-ягодные лакомства… И дверь дружелюбно распахнута, и такая симпатичная тётушка-бабушка за прилавком… да, всё так уютно и сдобно, будто не произошла только что в пяти минутах ходьбы отсюда трагедия, не погибла эта безвестная женщина в машине и не кричала от боли и ужаса её малышка… и… Господи, будет ли она жить… и что мы ещё можем сделать, чтобы её спасти?..
- Дайте мне, пожалуйста, кофе… эспрессо… нет, знаете что… лучше с молоком, - сказал Винсен. – Жюстин, выбери пирожных, ладно?.. – Да, пусть выбирает, пусть займёт себя этим, как же хорошо ей сейчас будет хоть чуточку окунуться в этот мир булочек, корзиночек, колечек…
Она набрала пакет восхитительной выпечки, но не стала сейчас кушать, а просто уселась напротив папы – девочка-подросток в джинсах с заплатками и «ярлычком», в светло-фиолетовой блузке, с худеньким и – отцу показалось на миг, - «молитвенно-вопрошающим» лицом. Да, она и вправду взяла и прижала к себе упаковку пирожных, точно плюшевую игрушку; но как же напряжены и печальны её глаза!..
«Что же с той малышкой будет?..» - подумала она в этот момент.
- Неужели пересадка почки понадобится?.. – подумав о том же самом – это не впервые у него с близкими получалось, - сказал Винсен...
- Но она будет жить, папа, скажи?..
- Я надеюсь… - тихо и как-то безвольно сказал он, мысленно ища, что могло бы помочь ему укрепиться в этой надежде. – Хороший признак, что она была тогда в сознании, что плакала...
- Мне страшно, папа, - опять сказала Жюстин, когда он отпил кофе и затянулся. – Мне страшно за вас... с вами что-то делается... вы раньше никогда бы... папа, я боюсь за вас, за нас всех...
«Да, верно, мы раньше никогда бы не совершили такого, - подумал Винсен... Он представил себе – если бы подобное случилось месяца три назад... - Нет, мы зажмурились бы от ужаса, мы метнулись бы оттуда испуганно – как большинство!..  И не чувствовали бы вины... Сейчас мы – иные, не те, что были раньше. Это надо осмыслить... но ей-то, ей-то что же я отвечу?»
- Но раньше мы не сталкивались ни с чем подобным... И люди рискуют жизнью, Жюстин. Там погибла женщина, погибал ребёнок... мы не могли иначе...
- Именно ВЫ не могли, - промолвила дочка, - никто больше не бросился туда...
«Никого больше не БРОСИЛО туда» - пронеслось в его мыслях...
- А ты, - у него даже голос задрожал, - ты сама... ещё хорошо, что я тебя оттолкнул и тот парень потом держал...
- Знаешь что, - глаза Жюстин заблестели, в них странно сочетались в эти секунды любовь и ожесточение, - ты ведь помнишь, в «Волшебнике страны Оз» домик унесло ураганом?.. Ты думаешь, родители Дороти не кинулись бы за ней туда, если бы успели? А она – за ними? Вас как будто ураганом уносило, папа!.. Вас... тебя и маму... а мы с Пьером не можем без вас!.. – Винсен понял, от чего блестели её глаза – от слёз, которым она, правда, не давала воли, не давала потечь безудержно...
«Ураганом... Да, так ей кажется, она не знает, чего ожидать, она утратила ощущение надёжности мира... Она плачет и сжимает эти сласти, сласти из детства... Боже, она, когда мы сейчас шли, так держалась за меня... это она боялась, как бы нас тем самым ураганом не подхватило и не разметало в разные стороны... Но ураган был не сейчас, он был два месяца назад, вот тогда нас и унесло - наверное, уже навсегда, - от той жизни, что была раньше; и она чувствует это, и даже малыш Пьер, кажется, отчасти чувствует: мы не те, что были... Но о ТОМ я не могу ей рассказать... Она чувствует... но мы всё ещё в одном домике летели... а теперь, теперь она чуть не потеряла нас... ЧУТЬ НЕ... и всё это было у неё перед глазами, - и ничто больше не смягчает осознанную ею жестокую непредсказуемость бытия... И что же ей сказать?..»
Он в несколько затяжек прикончил сигарету, без перерыва прикурил другую... Ему вдруг стало ясно – что сказать, - и он заговорил твёрдо, почти спокойно:
- Жюстин, я понимаю, что тебе очень страшно. И нам – мне и маме, - тоже. Мы боимся потока обстоятельств, над которыми не властны. Боимся этого не меньше, чем ты.
«Именно так; ей страшно, так пусть хотя бы не чувствует себя одинокой в этом своём страхе...»
- Но сейчас было не то, доченька... Нас БРОСИЛО туда...
«Господи, а надо ли это говорить… надо ли приоткрывать ей врата осмысления?.. Надо! – крикнуло что-то в его душе, - надо, потому что она хочет осмыслить… помоги ей, не прячься за её возраст!..»
- Нас бросило туда, - продолжал он, - и тебя за нами бросило… но ведь людей и в атаку, под пули и снаряды, «бросает» нечто... «нечто» внутри их самих... Мы часто не знаем, Жюстин, на что можем оказаться способны… мы далеко не до конца знаем себя… и не можем даже отдалённо представить себе, что за силы движут нами… и извне нас, и изнутри…
Винсену помогало сейчас то, что он и раньше много думал на эти темы. Особенно после ТОЙ ночи... Да, он и Луиза стали иными. Не то чтобы ему не случалось и прежде в иных случаях проявить решительность, но «бесстрашным» он никогда не был. И ещё два месяца назад, до ТОЙ ночи, мог ли он представить себе, что способен будет рискнуть жизнью?.. А Луиза... она ведь вообще никогда и за руль не садилась на автостраде, очень пугаясь многополосных трасс, где могут не дать перестроиться - и что тогда делать... И она – изрезанными руками извлекала, спасала его с этой девчушкой из машины, которая каждое мгновение могла взорваться... Здоровые мужчины были вокруг, но не они ринулись туда, а она...
- Я понимаю, папа, - сказала Жюстин более спокойно. Но видно было, что ей ещё надо уяснить себе – а вправду ли она понимает, и насколько...
«Мы чуть было не оставили её и Пьера круглыми сиротами… не думает ли она сейчас, что мы в этот момент забыли о них… предали их?.. Но нет, она не может думать это…» Он не умел объяснить это сам себе, но понимал и чувствовал: они с Луизой ни в коем случае не предали своих любимых детей. ТАК – не предают. Это иное…
Ему захотелось сделать и сказать что-то «обыденное»; он, привстав, метко, «удалым» движением  запустил в урну, находившуюся метрах в пяти от них, пустым картонным стаканчиком из-под кофе. Улыбнулся слегка… «Вот так же в следующее воскресенье на лиге точно попадать – и поплывёт Тесье со своими свечками издали…»
Но Жюстин лишь краешком сознания уловила, что речь о том самом Поле Тесье, про  которого папа часто рассказывал в прошлом сезоне - поскольку играл с ним несколько раз с переменным успехом, - и против которого ему предстоит, вероятно, сыграть и на одном из матчей лиги - правда, кажется, ещё не очень скоро… Тесье, может быть, «поплывёт» - а мы куда плывём?.. И опять ей вспомнился кораблик из её сна… А потом - сон, приходивший несколько раз, тот, в котором она была безмолвно-безвольным берегом под ударами неотвратимых волн… и пробуждение вчера утром, и то, что думалось ей о маме и папе… Мама похожа на нежную Герду из мультфильма… но Герда могла пропасть, погибнуть, замёрзнуть... и она на подаренном ей олене по льду мчалась, и льдины под нею подламывались... И она - не могла иначе; но её не ураганом влекло… нет, это её «нельзя иначе» сидело в ней самой... Но она ведь искала Кая, которого любила... а незнакомого ребёнка – ринулась бы она спасать?.. – Жюстин чувствовала, что ей сейчас «не додумывается» нечто важное… и вдруг мысль взяла и «поймалась» сама… Герда трепещет перед Маленькой Разбойницей, не смеет ей ни на что возразить, только лепечет; но когда та водит по шее привязанного оленя остриём ножа, – эта же самая Герда бросается, заступаясь – «Нет!.. Не мучай его!..» Она не может не заступиться, ей и решать ничего не надо, это ею движет – безусловно и непреложно... А если бы Разбойница ударила её за это ножом, - что тогда? Тогда она не разыскала бы своего Кая, и он так и остался бы неоттаявшим… Значит, она предавала в то мгновение Кая, жертвовала его судьбой, отступалась от своего поиска?.. Нет! ТАК – не отступаются! Что бы там ни было, ТАК - не предают… И её осенило: Герда, которая НЕ бросилась бы заступиться за оленя, - такая Герда не отправилась бы за возлюбленным сквозь леса и вьюги. Это неразделимо…
- Я понимаю, - повторила дочка, взглянула на отца, и ему было ясно – это не про Тесье она понимает, она совсем о другом… И тут ему подумалось: «нас повлекло туда, к этой машине, то же самое, что ТОГДА устремило меня ночью на островок - спасать её, и Пьера, и Луизу. Это неразделимо…»   
Жюстин всё-таки раскрыла пакет, взяла «американское» колечко со светло-шоколадной поливкой...
- И всё-таки, папа, с вами обоими что-то делается, - повторила она сказанное несколько минут назад. – В вас будто бы засело что-то и не даёт вам покоя...
«И как же с этим быть? Лгать, что мы всё те же? Я не хочу ей так бездарно, так безнадёжно лгать...» Он вздохнул.
- Я не знаю, что тебе на это сказать, доченька...
- Ты знаешь, что сказать, но не хочешь сказать, - обронила она не с подростковой – скорее с женской интонацией. Он покачал головой, развёл руками - дескать, ну что я могу поделать, если тебе кажется так… Она сидела, обхватывая-обнимая пакет с лакомствами, всё ещё чуть тёплыми, но остывающими постепенно... и не остывают ли вместе с ними свечи иссякающего, завершающегося детства её?.. Мюзикл, на который они не попали, «сдуло» из её сознания, как залетевший на балкон и исчезнувший почти мгновенно листик... Не было мюзикла... был рядом – это чудо, что он рядом! – папа, что-то, наверное, скрывающий, но бесконечно родной, и любимый, и любящий... И была мама, к которой сейчас пора ехать... И они оба свершили ранее немыслимое... и с этим надо освоиться... И малышка эта – что же с ней, что?..
- Поедем, папа, - Жюстин опять прильнула к рукаву отца, желая, кажется, немножко разрядить напряжение... Они пошли к стоявшей в двух шагах машине; очень быстро расплатившись, выехали; Винсену хотелось говорить о чём-то малозначимом, не драматичном, и он изображал – отчасти перед Жюстин, отчасти перед собою самим, - большую, чем испытывал на деле, озабоченность тем, правильно ли следует указаниям медбрата, объяснившего ему, как доехать до больницы… «Вот в этот переулок, кажется, теперь, правда?.. А дальше – налево и до третьего светофора… Вот он виднеется – тот, зелёный…» Доехали даже меньше чем за десять минут. Охранники без возражений пропустили их на больничную стоянку, даже на участок, вплотную примыкающий к нужному им входу. Они вбежали рука об руку в детское реанимационное отделение… Пусто... Нет, вот темнокожая нянечка вытирает полки шкафчика в уголке... а около слабо освещаемого удлинённой желтоватой лампочкой простенка - молодой парень, санитар, возится с чем-то матерчатым, сложенным вдвое... свёрнутая постель с матрацем, наверное... «Вы не подскажете, - спросил Винсен, - где тут девочка маленькая, дочь погибшей женщины... после аварии... полчаса назад?..» Санитар указал на дверь в глубине простенка, и почти в тот же миг из двери этой, полуоткрыв её, появилась медсестра - высокая, худая, лет сорока пяти, с бледным и обеспокоенным, вплоть до некоторого оттенка «траурности», лицом; одной рукой она двигала двухъярусную каталку с мигающими приборами... Из-за её спины выглянула Луиза – со сбившейся на макушке причёской, заплаканная; сделала ему призывающее движение забинтованной рукой... потом – вспомнив, что ему нельзя зайти внутрь без разрешения, - указала беспомощно-обречённым – как в ТУ ночь, когда письмо моё читала, подумалось ему, - жестом на что-то там чуть пониже – наверное, на койку, на которой лежала раненая малышка... Да, конечно... оттуда доносились детские всхлипывания – тихие и вместе с тем надрывные... И - голос, плачущий, зовущий: «Мама... я хочу домой... я хочу соску... мамочка, дай мне пить!.. мамочка, мне больно!..» Медсестра, увидев Андре и Жюстин, поняла, кто они. Приблизившись к нему сбоку, почти шёпотом, стараясь, чтобы слышал только он, сдавленно произнесла: «Очень тяжёлое положение... Сейчас её нельзя отключить от аппаратуры... сложно объяснять, но положение крайне серьёзное...» У него поплыли перед глазами некие пятна, превращаясь в насмешливые, издевательские клоунские маски... неужели напрасно мы вытаскивали её из машины, неужели прокляты и мы, и наши усилия, и всё тщетно?.. Овладев собой, сказал – безжизненно-приглушаемым голосом: «МНЕ - не сложно объяснять. Я клинический провизор. Скажите, что происходит». Сестра сочувственно кивнула. «От удара обе почки очень сильно повреждены, с обильным кровотечением, - она вкратце описала симптомы. – Пока не ясно, удастся ли спасти хотя бы одну... если нет, понадобится донорская почка, будем запрашивать... И пересадка, может быть, потребуется сверхсрочная; нет уверенности, что на аппаратуре она долго протянет... Боли очень сильные, и нельзя ей всё время вкалывать химические препараты... вы понимаете, насколько это вредно... Она кричит – мама, - и держится за вашу жену...» Да, подумал Андре, душа этой малышки не приемлет, что мама мертва... отторгает этот ужас... Луиза замещает маму в её сознании...  Ещё более неживым тоном, лишь бы не закричать от отчаяния, он спросил: «Что можно сделать? Если надо оплатить донорский орган, мы всё оплатим...» «Не в этом дело, это входит в страховку, - ответила медсестра, - главное сейчас определить, насколько необратима травма. Скоро здесь будет главврач отделения, его специально вызвали…» Помолчала и добавила: «Кроме того, ещё ушиб бедренной кости; она может хромой остаться... хотя это сейчас, конечно, не самое...» Лицо Винсена выражало во время этого разговора столько тоски и муки, что, увидев это, - дверь была всё ещё приоткрыта, - к нему на минутку выскочила Луиза, схватила за руки его и подбежавшую Жюстин: «Родные, её спасут... обязательно спасут... Её зовут Элиза… у неё глаза как бутоны тюльпана – ещё распуститься не успевшие… мы не дадим им погаснуть!..» Прижала их обоих к себе на мгновение – и опять рванулась туда, к плачущему ребёнку... Только что в твоих глазах была безысходность, подумал Андре, а сейчас ты утешаешь нас... И, делая всё для спасения этой девочки, ты тем самым ещё, наверное, и спасаешь мою душу… «Будем надеяться, - сказала сестра, - вы и в самом деле не отчаивайтесь... Мы потом ещё к вам будем выходить, сообщать – я или доктор...» Затем подтолкнула каталку, скрылась в полуосвещённом коридоре... Он еле дошёл до нескольких стоящих у стены стульев с подлокотниками; рухнув на один из них, почувствовал, что его бьёт то ли ознобом, то ли истерическим чем-то… тело и лицо дрожали, и рука не слушалась, выписывала круги, не попадала в карман, он не мог достать сигареты и зажигалку... впрочем, надо же сначала выйти, здесь же не курят... Жюстин увидела его состояние... «Папочка, тебе плохо?..» В глазах тоже – мука и тоска; Господи, ведь она сейчас действительно ТЕРЯЕТ нас, подумалось ему... она теряет нас - таких, какими мы были, к каким она привыкла... Сделал над собой усилие, сказал более или менее связно: «Это нервное; сейчас пройдёт. Принеси мне воды из кулера...» Пока дочка набирала холодную воду в прозрачный стаканчик из мягкой пластмассы, он сумел совладать со своими движениями, унять дрожь... «Я выйду на чёрную лестницу покурить...» Рядом вновь появилась Луиза. «Она сейчас забылась немножко... идём вместе...» Жюстин пошла с ними. «Доченька, принеси мне тоже водички» - попросила мама... И, используя полминуты наедине, вновь быстро промолвила  ему: «Мы спасём её, мы ни за что не дадим… Сам Бог бросил нас туда; и ведь не может быть проклят тот, кто спасает ребёнка!.. Малышка будет жить, она обязательно будет жить!.. Дай мне сигарету, Андре!..» В её лице было сейчас нечто восторженно-жертвенное, естественно сочетавшееся с очень экзальтированной речью, к которой она вообще была склонна – и по натуре, и под влиянием прочитанных книг… Он не успел ответить, но ему стало легче, он ощутил нечто вроде защищённости. «Как будто мысли мои передались ей… мне только что подумалось – неужели мы прокляты; а она – не может быть проклят тот, кто спасает ребёнка!..» Ему казалось, от её лица и голоса шарахнулись прочь те померещившиеся ему минуты три назад насмешливые личины, - словно бы рассеял их прозвучавший из уст Луизы глас самой Надежды…
И ещё одна приветно-утешающая мысль мелькнула: девочка произнесла несколько фраз, услышав которые можно было не сомневаться, что речь и сознание у неё – по возрасту; ни личико, ни головка не пострадали, она и не обезображена, и не превратилась в... «нет, не надо об этом даже мысленно...» Ему это было очень важно, крайне важно, и очень не хотелось ему сейчас обдумывать – почему...   
И им, и вернувшейся со стаканчиком воды дочке было ясно – они долго, очень долго пробудут здесь неотлучно… А дальнейшее почти не виднелось пока, скрываемое непрозрачной пеленой. У Жюстин каникулы… Пьер сейчас у дедушки с бабушкой… «Я им дам звонок где-то в пол-одиннадцатого, - сказал Андре, - что-нибудь совру… успею придумать… Хорошо, что твои за границей, хоть с ними говорить не надо, я им дам SMS, что у нас всё нормально…» Жюстин как-то очень внимательно взглянула на него. Зря я это при ней, спохватился он… ей сейчас припоминаются все эти разговоры ТОГДА… она ведь ощущала – мы что-то утаиваем… Положил руку на плечо дочки. «Соврать и обмануть, девочка моя, - не всегда одно и то же…» Она опять посмотрела ему в глаза, и было во взгляде её нечто очень сопереживающее, доверчивое и, пожалуй – прощающее… прощающее некую ложь во спасение, которую она чувствует… Другой рукой обнял жену. Эта только что сказанная им фраза тоже явилась из ТОЙ ночи, он подумал это, позвонив Луизе из аптеки… да, он тогда лгал, успокаивая её… «Несколько выходных надо будет оформить и тебе, и мне… утром позвоним…»
Затем подумалось: как же быть, если сидеть здесь всю ночь и дальше неизвестно сколько ещё… ни умыться, ни переодеться… Съездить домой, собрать вещи?.. Но это займёт часа полтора, даже больше… как же здесь Жюстин одна будет, ведь Луиза почти всё время там, в палате… она не маленькая, конечно, но ей трудно сейчас, я нужен ей рядом… Нет, лучше чуть позже слетаю в круглосуточный где-нибудь поблизости: пасту, щётки, мыло там можно купить, ну, и фуфайки, и женский жакетик, и прочее…
Когда они пришли назад, к реанимационной, как раз вернулась та, с отчасти «траурным» лицом, медсестра… Не улавливалось – действительно ли черты у неё такие или это отпечаток специфики её работы… Она хотела войти в палату вслед за Луизой, но Винсен остановил её, желая спросить о том, что до сих пор почему-то ускользало от сознания, а сейчас внезапно всплыло. «Скажите, а сообщили отцу… семье?..» «Да понимаете ли, - ответила сестра, - тут выясняли уже, и оказывается – эта погибшая женщина растила её совершенно одна; отец – не совсем ясно где… и живы ли бабушка и дедушка, родители матери, мы тоже не знаем… это сейчас проверяют…»
Андре и Жюстин сели вблизи от палаты. Нянечка, всё ещё прибиравшая и уловившая часть сказанного, обернулась, проговорила со вздохом: «Вот ведь несчастное-то дитя… и одной остаться, и увечной!..» «Что вы, не будет она увечной, не надо… её вылечат!» - выпалила Жюстин. «Ну, хорошо бы так… помилуй-то Бог сироточку…»
- Даже если ей пересадят, - сказал Винсен, - даже если пересадят почку… можно нормально жить. Можно жить нормально, - повторил он, убеждая Жюстин… или себя… или нянечку… или Бога?.. Убеждая – и зная при этом, что не всё так просто: диеты, наблюдение... и пересаженный орган редко функционирует дольше пятнадцати-двадцати лет, потом нужно будет или повторную трансплантацию делать, или, - если нет противопоказаний, – переходить на гемодиализ… Но, может, что-нибудь придумают за это время… медицина не стоит на месте…
- А если будет нужно ещё что-то оздоровительное, - продолжал он, - для реабилитации… если помимо страховки ещё что-то, - всё, всё, конечно, оплатим!..
«Деньгами ты не откупишься!» - звякнуло будто бы нечто ехидное ему в ответ… Господи, почему « не откупишься»… откуда эти мысли… что меня сейчас мучает?..
- Ну конечно, ведь даже сердце пересаживают!.. - горячо, с неким вдохновением поддержала дочка. – И знаешь, папа, в сериале «Санта-Барбара» - я отрывки видела, -  там один парень с искусственным сердцем знаешь как бегал, да ещё и дрался!..
- Так то в сериале, - вздохнул он. – Но вот с одной почкой действительно… - Он начал рассказывать Жюстин про пересаживание органов, про донорство… это отчасти приводило в норму, он сейчас облекался отчасти в «профессиональность», он, имеющий полумедицинское образование, знал это вполне прилично… И девочка слушала то ли с подлинным интересом, то ли изображая этот интерес искусно и преданно – чувствуя, что папе нужно сейчас окунуться во что-то дающее уверенность…
Он рассказывал, а между тем перед ним проносились воспоминания, речения, образы… Не откупишься!.. Я не собираюсь ни от чего «откупаться», только спаси её, спаси это дитя, спаси эту маленькую Элизу, Боже!.. Я не собираюсь ни от чего «откупаться»! Да, конечно, я, никогда не знавший нужды и лишений, не думал раньше о тех, кого они постигают, о тех, кто живёт, захлёбываясь в океане повседневной нищеты, неизбывных тягот, безысходной обездоленности… Я не думал о них, но я уже не тот, что был: недавно я сам, своими руками, убил двух обездоленных… правда, убил защищаясь, у меня не было выхода; а теперь, а сейчас нас бросило куда-то опять… А эта осиротевшая малышка… Ему внезапно очень ярко представилось её – лишь мельком до сих пор и виденное, - личико: пепельно-белое – да, цвета опавшего, успевшего остыть пепла, - охватываемое разметавшимися чёрными прядями… Подобные дрожащим капелькам глаза, те самые глаза, очертаниями напоминающие нераспустившиеся бутоны тюльпана… так Луиза сказала, и это врезалось ему в память – да, кажется, и в самом деле… Вот это и представилось очень зримо; но он не мог бы сказать, красива ли она, ибо сама возможность красоты убивалась на этом лице… испепелялась – не к тому ли и пепельный оттенок, - взрезающим душу выражением страдальчества… Запредельный ужас детского страдания воплощён был в этих чертах… И перед мысленным взором Андре закружились фотографии, кинокадры… Дети в Освенциме… и Хиросима… и лондонские трущобы в девятнадцатом веке… и – из телевизионных хроник, - дети с торчащими от голода рёбрами… где-то там в Анголе или Руанде…
И как же это так, что не находят никого из родных этой девочки?.. Ему не захотелось задерживаться на этой мысли… не надо, не надо об этом думать сейчас, лучше не переставая рассказывать о чём-то дочке… Вытащив из кармана телефон, глянул - вот уже и девятый час…
Жюстин слушала отца – про вживления, трансплантации, про людей, завещающих использовать их ткани и органы, про банк донорских пожертвований… Папа много знает, думала она… и, наверное, многое может… он и мама многое могут – сумели же они спасти эту крошку… И что же сделать для того, чтобы это было и в самом деле спасением? Теперь её спасают врачи и сёстры; и сбудется ли?.. Мы плывём на кораблике, мы хотим доплыть, мы так хотим, чтобы матрос крикнул нам с верхушки мачты – «Земля!..» Мы хотим, чтобы к нам вышел доктор и сказал – она вне опасности… Сбудется ли?.. Мама там, в палате, она не отходит от ребёнка; но мы все, все в одной лодочке… или, может быть, в одном домике, уносимом куда-то?..
Её, эту девочку, зовут Элиза, думала Жюстин… её зовут как девушку из сказки «Дикие лебеди», принцессу, сестру одиннадцати заколдованных братьев. Девушка плела рубашки из крапивы, чтобы избавить братьев-принцев от колдовства и вернуть им обличье людей; и она вынуждена была молчать, и руки были у неё в ожогах… и её чуть не сожгли по злому навету… Но всё закончилось хорошо; а с этой крошкой… и с нами – будет ли так?.. В сериале человек с пересаженным сердцем может бегать и драться; в сказке все, кто должен спастись, спасаются; а мы-то ведь не в сказке… Но у принцессы не было любящей мамы, а была жена отца, желавшая погубить… А отец… да что это за отец, который не заступился за своих детей, отвернулся от них, оклеветанных, не мог и не хотел противостоять?.. МОЙ папа в любой огонь бросился бы ради меня или Пьера - и он, и мама… мама, у которой руки изрезаны не крапивой, а стеклом разбитого окна машины… И он и мама - бросившиеся спасать эту малышку... И ЭТА Элиза – у них под защитой!.. Мы не в сказке, и они не всё могут... но ОНИ - сделают всё, что в их силах!..
А папа уже рассказывал ей о другом, о своей армейской службе… Разговор съехал на это, когда он упомянул о наркозе, о том, что его действие испытывали когда-то, впервые, на пленных с тяжелейшими ранениями, на тех, кому нужны были ампутации… И Жюстин спросила – не совсем в тему: «Папа, а тебе, когда ты уходил в армию, было страшно?» Но он махнул рукой, усмехнулся: «Я же рассказывал вам с мамой – мне совсем не тяжело служилось, это совсем не то, о чём ты фильмы смотришь… Слушай, а знаешь, ведь я однажды…» И девочка узнала, что однажды весной, в праздничный день, он, восемнадцатилетний курсант-новобранец, был назначен вместе с ещё десятком товарищей в дневную охрану одной из музейно-архитектурных точек, куда стекались отдыхающие и туристы и где на открытом воздухе устроили ярмарку и детские аттракционы, включая выступление клоунов и фокусников. «Охраной» это называлось «для проформы»; у них было оружие, но роль этих ребят сводилась в основном к тому, чтобы стараться как-то регулировать колыхание толпы и увещевать людей не загораживать просмотр тем, кто ростом не вышел… «Извините, сударь, вы не могли бы подвинуться чуть вправо, чтобы вот тому мальчику было видно?..» «Мадам, пройдите сюда с малышом, вам здесь будет и виднее, и удобнее…» И там же в тот же самый день находилась и мама, – «Мы высчитали, Жюстин, это точно…» - ей было двадцать два, она была начинающим экскурсоводом, это было одним из этапов её практики… «Мы там были оба, и не довелось ли нам, доченька, тогда мельком увидеться, встретиться взглядами, знать не зная  – кем станем мы когда-нибудь друг для друга…»
Светлые воспоминания, думал он… да и не было ли это, если разобраться, тем самым «королевством Беспроблемьем», о котором мы с Луизой мечтали?.. Действительно, его, Андре Винсена, жизнь до недавних недель ничем не обидела, не ущемила, не ударила по-настоящему! Он действительно не знал ни нужды, ни лишений, ни тяжёлого труда, он рос в культурной, прилично обеспеченной и очень любящей семье, единственным сыном; он во всём мог безусловно положиться на родителей, даром что вёл с ними то и дело «комнатные войны» за то, чтобы не докучали советами и наставлениями… Учиться в школе было легко, он не был обделён способностями. И сколько-нибудь серьёзных причин для подростковых комплексов тоже не имелось. Он не обладал задатками лидера, но отношения с товарищами были вполне нормальные… Да, конечно, были в его прошлом неудачи и обиды; его когда-то не приняли на медицинский факультет – правда, очень престижный, - не приняли несмотря на хорошо сданные вступительные экзамены, и у него были основания подозревать, что и он, и ещё немало других получили «запланированные» отказы, поскольку имелся список тех, кого очень и очень влиятельные лица предписывали протолкнуть… Но он окончил фармакологию, и имеет уважаемую профессию, и нормально, надёжно устроен… Да, была когда-то и очень задевшая его самолюбие история с однокурсницей, которой он несколько месяцев носил цветы, не смея прикоснуться; а она между тем давно не только встречалась, но и спала с другим…  наверное, с тем панкообразным - яркокрасные волосы гребешком, - которого он не раз видел околачивающимся у подъезда; и хорошо ещё, что по стечению обстоятельств Андре узнал об этом от общих знакомых, - а то ещё долго ходил бы вот так же, служа её подружкам, да и этому, с красными патлами, объектом для вышучивания за глаза… Но, если вдуматься, сам виноват; отец говорил – не бегай за ней, она играет тобой… А он ожесточённо, бездумно отмахивался – и попал в глупое положение… Очень неприятно об этом вспоминать… Да, он был склонен к угловато-настороженной скованности, не умел непринуждённо знакомиться с девушками; но они улыбались ему не реже, чем кому бы то ни было, он видел и чувствовал, что может нравиться… И на что он вообще смеет жаловаться, если Бог дал ему Луизу! Узнав её ещё совсем чуть-чуть, родители в один голос сказали ему – ты встретил своё счастье… она всегда поймёт, всегда поддержит, ей ты сможешь доверять безусловно; с нею главное, о чём ты должен будешь заботиться, - это самому не обидеть, не задеть!.. И всё это действительно так. Бог дал ему и Луизу, и двух чудесных детей; и – до этой осени, - светлую, уютную, добрую жизнь. Даже если и были те или иные трудности, то… Боже, это ли настоящие тяготы?.. Ну, пишет Жюстин с грамматическими ошибками и не хватает с лёту математику; но едва ли хоть одна из её подруг так же утончённо чувствует, самостоятельно мыслит… Ну, допустим, имеются у Пьера признаки статического плоскостопия; так не будет он, скажем, бегуном и вообще легкоатлетом, но серьёзно ему это жизни не омрачит… Всё, что до сих пор Винсен считал трудностями, было вроде детских обид - уютным, «комнатным»… До ТОЙ ночи, около двух месяцев назад. До ночи, после которой они с Луизой стали иными, и жизнь стала иною… да, она стала иною, и вот теперь вновь настал вечер, обнаживший это…
А маленькая Элиза была в полусознании, и Луиза, сидя на вращающемся стуле, который принесла ей санитарка, всё поглаживала её по животику, ножкам, ручкам – а иногда, слыша «Мама… больно…», становилась на одно колено, приближала губы к чёрным прядям и шептала ей на ушко: «Это пройдёт, малышечка… я здесь… мы здесь…» А что ещё было шептать, чтобы дать этой крошке почувствовать, что она не одна и что её любят?.. «И что же, нет у неё теперь близких… нет никого…кроме нас?.. – думала женщина. - Мы не уедем отсюда, пока не… Но как же тогда Пьер… он у бабушки с дедушкой… ну, а завтра? Что ему сказать… а им?.. Андре что-то придумает… Не могут быть прокляты спасающие дитя!.. – захватывало её вновь то, что она едва успела вымолвить, выйдя к родным... И почему-то явился ей сейчас образ Сциллы и Харибды… но не те ли это самые «врата адовы», которые не одолеют воздвигнутое на «камне»?.. И нас они тоже не одолеют…» Эти мысли, пылая и плавясь в её душе, как будто вливались в некий тигель, и казалось – вот-вот явится и засияет ей кубок, из которого испьётся спасение… «Мадам, отодвиньтесь, пожалуйста, на минутку» - послышался голос дежурного доктора. Он очередной раз ощупал не перестающую всхлипывать малышку – живот, сердце, грудную клетку, - покачал головой, взглянув на дисплей, на котором молнийными зигзагами высвечивались ему одному понятные показания. Но он довольно молод и, по всей видимости, не особенно опытен; он кажется подавленным, он явно не может решить, что делать, и часто взглядывает с надеждой на дверь в глубине палаты… И вот, наконец, она, к его радости, открылась, спешно вошёл человек в возрасте, с очень начальственно-уверенным – так показалось Луизе, - выражением лица… или она, может быть, просто настроилась на то, что завотделением, приезд которого ожидался, должен выглядеть так?.. На ходу надевая белый халат и глядя на тот самый дисплей, он перебросился с дежурным врачом несколькими очень тихими фразами; ей удалось уловить что-то о «прогрессировании» и «невосстановимости»… «Мадам, - мягко сказал он ей затем, - будьте добры, подождите снаружи буквально минут пять; мы вас позовём». Медсестра приоткрыла ей дверь, участливо положила руку на плечо. «Я вам чай пока сделаю… вы с сахаром пьёте?» «Да… спасибо…» - кивнула она, ощущая, как будто душа её сгибается под тяжестью только что услышанного… и где же ты, только что забрезживший было перед внутренним взором кубок спасения?.. Но нельзя ЕМУ передавать это, не надо ни ему, ни дочке пересказывать про эти мрачные, жуткие «прогрессирование» и «невосстановимость»… А Андре и Жюстин метнулись к ней - «Ну… ну, что?..» «Главврач приехал, сейчас будет осматривать, - произнесла она, пытаясь не выдавать окутывавшее её сейчас полуотчаяние, но опадающе-увядшим голосом проговорилось это. – Велел выйти… устала я…» И, не выдержав, расплакалась – и они поняли: что-то далеко не радостное прозвучало там, в стенах палаты. Вновь дикая мука исказила лицо Андре, и Жюстин схватила его за руку, боясь – неужели заколотит опять этой нервной дрожью?.. «Они сказали, - соврала Луиза первое пришедшее на ум, лишь бы дать им нечто такое, что послужит, возможно, соломинкой надежды, - сказали, что, наверное, пересаживать надо будет…» Закрыла глаза ладонями; но теперь уже именно его лицо несколько прояснилось – это всё-таки не приговор!.. «Но это… тогда, значит, она будет жить… с пересаженной почкой живут… и полноценной жизнью живут!..»  Он несколько передёргивал, он знал, что люди с пересаженной почкой постоянно наблюдаются, что это серьёзная степень инвалидности… и всё-таки можно им жить, и радоваться, и любить, и даже иметь детей… всё это не исключено… Так или иначе, и ему, и дочке явился тот самый кубок надежды на спасение. И невообразимо тяжело было Луизе сейчас это видеть… я убаюкиваю их ложью – надолго ли?.. На самом-то деле - «невосстановимость»… Господи, за что, почему?.. «Мадам, вы можете войти» - позвала санитарка… Она коснулась слегка рук мужа и дочери, поднялась… попыталась изобразить подобие улыбки и скрылась за дверью палаты…
- Я к кофемашинке и покурить, - сказал Винсен девочке. Он, очень склонный к самообнадёживанию, ухватился за мысль об этом предстоящем, видимо, пересаживании – и хотел «отметить» это чёрным кофе и очередной сигаретой… а то и двумя подряд… – Тебе принести стаканчик швейцарского шоколада?
- Я с тобой, папа. – Она боялась отпускать отца даже в закуток с кофемашинкой, памятуя о его недавнем нервном ознобе. Курить-то пусть курит, ничего тут не поделаешь, не может он без этого, по-взрослому мысленно рассудила она… но не надо ему сейчас оставаться одному…
Они взяли напитки и опять спустились на один пролёт по чёрной лестнице – туда, где была предусмотрительно вмонтирована в стену урна для окурков. «Ты бы в сторонку от дыма отошла» - вздохнул Андре, но дочка махнула рукой – подумаешь, дым, - села рядом, уткнулась ему макушкой в локоть… Папа досказал ей начатую и прерванную было появлением Луизы ещё одну свою армейскую байку – о том, как зачастую уклонялся на базе от утренних построений. В день смотра – это было раз в неделю, - он, встав рано и позавтракав, вызывался сменить истомившегося на воротах дозорного; и до восьми, когда должен был заступать дневной караульный, спокойно покуривал себе в будке, пока в жилом корпусе мыли полы и выстраивались в комнатах по стойке «смирно» перед обходом дежурного офицера…
Но затем Винсен почему-то испугался своего «улучшившегося настроения». Луиза плакала, подумал он… там что-то всё-таки, наверное, не так… может быть, она от нас что-то бережно утаивает… Не только я способен «врать во спасение»… Он попытался чем-то «отодвинуть» эти раздумья… Да, кстати, насчёт лжи во спасение… Он поймал глаза Жюстин, как бы желая посоветоваться. «Надо бы позвонить бабушке с дедушкой… Или, пожалуй, после десяти лучше? Мюзикл в десять должен был закончиться… А впрочем, наверное, до десяти ждать не стоит…» «А ты придумал уже?..» - девочка не договорила, испытывая неловкость… да и ещё грустнее ей стало оттого, что вот уже теперь признаются родители в том, что лгут, - он же сказал «что-нибудь совру»… Она и раньше понимала – да, они лгут иногда, - но в детском раю это замалчивалось, не обнажалось… а теперь вот и ещё один лепесток детства уносится… папа с ней как будто со взрослой... Он в общих чертах уже уяснил себе, что скажет. «Я не могу скрывать от них, что мы не дома: мама… в смысле бабушка… может вдруг позвонить ночью на домашний телефон…» Да, конечно, думал он, у них Пьер, он иногда, ночуя там, - это уже бывало, - просыпается часа в три-четыре под утро и почему-то не может успокоиться, не поговорив с кем-то из нас; и тогда раздаётся ночной звонок… «И если никто не ответит… пока наберут мобильный, они дикий стресс испытают… я этого боюсь, так нельзя; они должны знать - мы не дома, - повторил он. – И они так или иначе узнают по телевизору или по радио уже сегодня об этой автокатастрофе и о супружеской паре, извлёкшей ребёнка из машины, и о том, что это было именно там, куда мы поехали… И не завтра, так послезавтра увидят наши руки в бинтах или в рубцах. Значит, нет выхода: пока, сегодня, я скажу, что девочке надо было сразу же вкалывать какие-то препараты, и я, оказавшись близ места происшествия, обязан был помочь в качестве фармаколога; ну, и, естественно, значит, несу ответственность за консультацию и должен находиться при ребёнке, пока положение остаётся… сложным… - он, спохватившись вовремя, всё-таки не сказал – критическим… - Ну, а вы рядом, куда вы уедете, они вас с мамой знают…» «Ну, а дальше, - спросила Жюстин, думая в этот момент ещё и о том, что папа умеет лгать очень даже тонко, всё отлично учитывая… лгать очень бережно, ибо любит тех, кому лжёт… но тогда, может быть, и ей ни он, ни мама не сказали правды ТОГДА… с этим ремонтом… когда они собирались в Париж, и когда ехали… как знать, печально думалось ей… - Ну, а дальше, папа?.. Ведь, увидев бинты эти, они поймут, что не консультировал ты, а… что вы чуть не…» «Поймут, - ответил отец, - но они будут уже знать, что мы тем или иным образом связаны с этой трагедией. И Пьер будет знать. Это подготовит их… смягчит для них то, что они в конечном счёте услышат…» Боже, и что это я, подумала девочка… Ему ведь так тяжело сейчас, бесконечно любимому папе!.. Им с мамой – обоим! Они чуть не отдали свои жизни!.. Как же я смею даже мысленно его попрекать этой «ложью»!.. Ему так тяжело - и всё же он не теряет воли и разума, он заботится о близких… и так правильно решил о том, что скажет, как будет «смягчать»…
«И ведь всё это я выкладываю своей одиннадцатилетней дочке, - подумалось Андре, - дочке, которой мы ещё года два назад иной раз поздней осенью или зимой, переругиваясь с ней, сапожки одевали, когда она залёживалась, не хотела вставать в школу…»
А Луиза в эти мгновения, держа ручку впадающей в полусон малышки, вновь была преисполнена надежды. Ибо, когда она вошла, врачи сказали ей, что принято решение пересаживать почку; сейчас они свяжутся с главной больницей департамента – операцию будут делать там, «час с лишним езды, но делать нечего…» - и оттуда в разные округа поступят запросы на донорскую почку. «Значит, я нечаянно сказала им, Андре и Жюстин, правду! Значит, будут пересаживать!.. Это шанс, это, конечно же, шанс… Андре же говорит, что можно нормально жить после такого… он так оживился, услышав это!.. Да, ты будешь жить, маленькая!.. Ты пойдёшь в садик, в школу, ты узнаешь любовь и счастье!.. Может быть, ты сейчас сможешь заснуть, а я – выйти ненадолго к ним… Как же мы теперь, что завтра делать, надо к Пьеру съездить… может быть, Андре съездит; а что же он скажет своим родителям? Надо напомнить ему, пусть позвонит им; да он и не забудет, наверное… Он обязательно что-нибудь придумает… Боже, мы теперь вновь брошены в бурю, схвачены вихрем… неспроста были вчера эти образы прощальные там, на детском дне рождения… Но мы и все эти недели жили всё-таки не так, как до ТОЙ ночи, не так; может быть, эти несколько недель – некое межвременье?.. За что бросило нас тогда в этот ужас, почему он, Андре, вынужден был пойти на то, на что решился?.. За что? Разве мы делали кому-то зло, чем уж таким были мы грешны?.. Боже, ну о чём я? Вот рядом со мною раненое дитя, лишившееся мамы, - ЕЙ за что? Мы-то ведь до зрелых лет не испытали и малой частицы той боли, которая ей, крошечной, досталась уже сейчас!.. Мы жили в радости и достатке, мы только недавно увидели по-настоящему страшные пласты жизни!.. И есть ли нам путь назад – из бури, из вихря?.. Или всю жизнь будем мы терзаемы за то, что вкусили тот самый – ещё один, - плод познания?..» 

- 15 -

Андре и Жюстин, вернувшись в отделение, увидели сидевшую у палаты женщину в лёгком, но строгом – даже «чинного» стиля, - жакетике, в очках и с небольшим портфелем на коленях. Она казалась довольно молодой, но когда встала им навстречу, стало ясно – ей за пятьдесят, просто следит за собой. Выражение лица было у неё такое, как бывает у людей, знающих, что им предстоит разбираться в чём-то тягостном и запутанном; и он сразу понял – она ждала его. «Я уполномоченная службы опекунства. Мне, видимо, и с вами стоит поговорить; вы же, наверное, человек, спасший Элизу Мийо?» Он пожал плечами и вздохнул:
- Она в тяжёлом состоянии, вы же знаете… Я не один был – с женой…
- Девочка, ты побудь, если можно, там, - соцработница кивнула Жюстин на знакомый им уже смежный коридорчик, где были кофемашинка и кулер.
- Вы можете говорить при ней, - сказал Винсен с оттенком хмурой усталости в голосе. – Всё происходило на её глазах. Она не маленький ребёнок, поверьте мне…
Жюстин молчала, но продолжала стоять рядом – хрупкая, тоже очень уставшая, но не согласная «отстраниться».
Женщина неожиданно легко приняла сказанное, в её глазах мелькнуло понимание; казалось, она подумала – мне ли указывать тем, кто был ТАМ…
- Видите ли, - пояснила она, как будто и не было предшествующего обмена фразами, - ситуация такова, что приходится обращаться в судебные инстанции, чтобы там утвердили за нашим ведомством полномочия принимать решения. В том числе – формально, - дать согласие на операцию, если она будет необходима.
- А семья… вы-то, наверное, можете проверить, есть ли всё-таки хоть кто-то близкий? Бабушка, дедушка… ну, или, - Андре развёл руками, не желая гадать, какие там ещё могут быть «или»…
- Мы не только «можем», мы проверили, да и это особенно не понадобилось, поскольку погибшая Мари Мийо состояла на учёте в социальном отделе. Она была преданной, заботливой, но необразованной и малоимущей матерью-одиночкой. Элиза – её единственный ребёнок, которого она родила в довольно позднем возрасте. Ей очень хотелось этого… У неё не сложилась личная жизнь, родители умерли рано; есть старшая сестра, но отношений они почти не поддерживали, и… там тоже, знаете ли, - женщина покачала головой, - там тоже не те обстоятельства, чтобы ожидать от неё помощи.
- Ну, а… отец всё-таки? – нерешительно спросил Винсен, понимая, что вопрос, в принципе, риторический…
- Отец? Это была кратковременная связь – со стороны Мари только для того, чтобы… видите ли, на искусственное оплодотворение у неё не хватало денег. – Уполномоченная взглянула на Жюстин, потом на Андре, словно давая понять – я сожалею, но это по вашему решению подобные вещи звучат при девочке-подростке… - Связь, которую она сама очень быстро прервала… Он никогда не был записан отцом и ни разу не видел девочку – в том числе потому, что, наверное, вообще не знал о беременности Мари и вскоре уехал к себе на родину, а там у него семья… Он из Южной Италии -  Калабрия, знаете, - из бедной рыбацкой семьи… а сюда приехал на время – подработать. Даже толком не знаю – кем… кажется, на строительстве… Вот так. И, получается, сейчас все права и функции по опеке переходят к соцобеспечению. Все - от согласия на те или иные медицинские процедуры до решения вопроса о том, где ребёнок будет находиться. Ну, я имею в виду тот или иной из детских домов, где имеются ясли и садики для младших возрастных групп… - Женщина вновь посмотрела на Андре – в этот раз вроде бы отчасти «изучающе»…
Хорошо, что она не «из этих» - подумал он вдруг, взглянув на мелькавшее в закутке с кулером лицо прибиравшей там той самой темнокожей нянечки… Он никогда не был «злобным» расистом, он понимал – это «недостойная» мысль, но душа его крикнула – как знать, кому, - за мысли свои я не отвечаю, слышишь?.. Бросившись на детский плач, я не думал об «этих» и «тех»… хватит мучить меня, я не могу, я не согласен!.. И эта «некрасивая» мысль сцепилась почему-то с «деньгами не откупишься»… именно в связи с этим взяло и подумалось… и надо было «расцепить», как два с половиной часа назад крепление детской корзиночки в машине… но – не получалось… Получилось лишь временно – он понимал, что, конечно же, лишь временно, - отогнать это от сознания…
И он ощутил вдруг некую «вину» перед этой Элизой, оставшейся без мамы, кроме которой её, значит, никто не любил. В чём я виноват, подумалось ему? В том ли, что перед лицом этого ужаса помыслилось мне – хорошо, что она не «из этих»?.. Не хочу, не согласен, - душа его, как будто рванувшись с кулаками на некий безмолвный источник каверзных вопросов, вновь закричала – я не в ответе за мысли!.. Детский дом, интернат… Ему припомнилась услышанная от Луизы менее суток назад история убитой им «Клэр»… Не хочу и об этом тоже, не хочу!.. А это дитя? Малышка, у которой не осталось близких и которой едва ли будет рад этот калабриец там, у себя… у него же семья, зачем же ему, чтобы жена знала об этой его связи на стороне?.. Но ясли, да и вообще это всё – потом, потом… мы же не знаем, будет ли она жива!.. Но мы же вытащили её… не может это быть напрасно, не может быть такой чудовищной насмешки!.. Надо же, я вновь о «нас», о себе, ради себя… Но это теперь уже… мы уже не можем без того, чтобы она жила, и она уже не отпускает Луизу… «о нас» и «о ней» - это уже не разделить… Боже, я не согласен казнить себя за мысли, слышишь?..
- Папа, ты… тебе опять плохо? – Жюстин потянула его за рукав к стульям. – Папа, сядь… давай я тебе воды…
- Я понимаю, вы пережили стресс, - сказала женщина. – Действительно, посидите спокойно… я сейчас в регистратуру, мне надо будет переговорить там… в общем, я, наверное, вас ещё увижу.
«Почти девять уже» - слегка удивился он, облокотившись на спинку стула и очередной раз взглянув на экран мобильного телефона. Жюстин принесла холодной воды, он выпил залпом. «Странно, что курить не хочется… неужели температура?.. Нет, наверное, просто от стресса, она права… А как же там Луиза, ей-то отдохнуть бы хоть немножко…»
Именно в эту минуту Луиза вышла и подсела к ним. «Она заснула… Врачи будут готовить её к операции по пересаживанию…» Рассказала о том, что придётся ехать в центральную больницу департамента.
Он достал мобильный. «Давайте я сейчас позвоню родителям». Набрал номер. «Мама, послушай… что? Папа у телевизора? Ладно. У нас всё нормально, не волнуйся, только, понимаешь, мы на спектакль не попали… Мы оказались вблизи тяжёлой аварии, в которой пострадал ребёнок… Мама, с нами всё в порядке, ты можешь не перебивать и выслушать?.. Так вот, сразу надо было применять химические препараты, успокоительное; нужна была консультация фармаколога… я, по случаю, находился там рядом… ну, и, конечно, контролировал, и теперь получается так, что на мне частичная ответственность… Мама, да почему под суд? Дело не в этом… я не могу быть ни в чём виновен… я о моральной ответственности… в общем, мы сейчас в детской реанимации… Мама, ради Бога, … ну вот, пожалуйста, поговори с Жюстин…» Передавая телефон дочке, сделал знак – успокой бабушку… Она не подвела. «Бабушка, не беспокойся за нас, папа тут решил остаться, пока этой девочке что-то вкалывать должны… а потом мы уедем. Ну, может быть, ночью, ну и что же?..» Снова передала аппарат отцу. «Мама, дай Пьера… Малыш, как дела, во что играешь?.. Иди уж спать, а? Мы тебя целуем все… Наверное, завтра приедем… Да, конечно, я с тобой постараюсь поиграть… и в кегли, и в ракетки… Спокойной ночи тебе!.. Да, мама… ты его уложить постарайся до половины десятого, почитай ему, может быть, Карлсона, мы начали недавно… вторую главу можете… Папе расскажи обо всём, только без надрыва, с нами ничего не случилось… Нет, что ты, поедем только вместе, я Луизу ночью по шоссе не отпущу… Ну, так не выспится, подумаешь, у неё каникулы… Всё, пока, не волнуйтесь, если по домашнему не ответим…»
- Ну вот, хоть это уладил, - он по обыкновению проверил, разъединилось ли… запрокинул голову, чуть расслабился. - Хорошо, что здесь детская реанимация отдельно, - тихо, не снуёт никто…
Открылась дверь кабинета, вышел главврач; увидев их, протянул руку Винсену.
- Она сейчас спит, мы ей ввели успокоительное. Я не уверен, что вам необходима, - он запнулся, - эта бессонная ночь. Вы могли бы сейчас уехать домой.
Луиза всплеснула было руками; он быстро продолжил, остановив её:
- Нет, вы-то, мадам, конечно… ребёнок зовёт маму и… идентифицирует вас с ней, поэтому ваше присутствие… Но ваш супруг и девочка могли бы переночевать дома и приехать к вам утром, в окружную…
- Доктор, об этом не может быть и речи, - твёрдо сказал Андре. – Мы не оставим… понимаете, и дочка наша тоже – она ведь всё видела. Нам не до того, чтобы «ночевать»… да и вообще что-то ещё делать, пока эта малышка в опас… то есть, - он с мнительной тщательностью построил фразу, - до того момента, когда она, дай Бог, будет вне опасности… Вот разве что в круглосуточный магазин съезжу, наверное, - зубные щётки, пасту купить, ну, и переодеться…
- Ну, если так, - доктор покладисто кивнул, - хорошо; отделение тихое, вы можете, конечно, здесь находиться. Но я при всём желании не могу сказать вам, сколько времени это всё займёт. И во сколько надо будет ехать туда, в центральную, - тоже не имею пока ни малейшего представления. Сначала оттуда должны сообщить, когда к ним доставят донорский орган и в котором часу там смогут начать операцию…
Когда он скрылся за дверью, Луиза достала из сумочки женскую сигарету, они вновь вышли втроём на служебную лестницу… На них снизошло некое подобие умиротворения. «У вас болят руки?» - спросила вдруг Жюстин. Возможность вопроса об этом всплыла в её сознании только сейчас, когда с малышкой что-то отчасти определилось, – настолько малозначимым это было до сих пор. «Самую чуточку» - улыбнулась мама. «Ничего же не сломано, а порезы никогда долго не болят» - успокаивающим тоном медработника подхватил отец. «Должно ведь полностью зажить, правда, папа?.. А то у мамы, я видела, от локтей до пальцев порезов множество…» «Заживёт, доченька, - сказал Винсен. – И знаешь… останутся следы или нет, наше с тобой и с Пьером сказочное, изумительное счастье, что именно эти руки… в общем, ладно, тебе ли не понять…» Чуть смущённая Луиза не успела ничего ответить; девочка сжала в своих ладонях их забинтованные кисти и опять – с любовью и ожесточением, как два часа назад про уносимый ураганом домик, - полушёпотом воскликнула: «Я не могу… мы не можем без вас; и мне кажется, что я теперь всегда буду за вас бояться!..» И в ответ можно было только обнять её… и папа ещё тихо и как бы вместе с ней и самого себя стараясь убедить проговорил: «Тут уж ничего не поделаешь, Жюстин: не за кого бояться только тем, кто одинок…»
И можно было сидеть некоторое время молча, отчасти расслабившись – уже там, близ реанимационной палаты, - не совсем молча, но переговариваясь изредка, иногда закрывая глаза… Как же мне нужны, думала Жюстин, как же нужны нам с Пьером ваши руки, руки, спасающие до конца; как же страшно должно было быть той Элизе, из сказки, у которой злая мачеха и ничтожный предатель-отец… Её вдруг поразило то, о чём ей раньше не думалось: а где родители Герды и Кая? Их как будто бы и вовсе нет; да и вообще в сказках почему-то мамы почти никогда не бывает, а вместо папы – некое пустое место, некто не способный и не желающий заступиться… И вот уже мир любимых сказок предстал перед нею теперь тёмной, жестокой, ненадёжной своей стороной – чем-то напоминая красочный, но пугающе-чуждый мир волшебников в «Гарри Поттере». Она сказала родителям тогда, во время поездки в Париж, что не хотела бы жить в таком мире; и действительно – не хотела бы… Но где бы желала я очутиться, думала она? Там, где нет страха? Но не боятся за близких – верно сказал папа, - только те, у кого их нет, кто одинок на свете... Там, где нет опасности и боли? Но опасность и боль - они не только в нашем мире, они и в сказках обступают живущих отовсюду… И куда плыл тот кораблик из последнего сновидения? Казалось - не к диким краям, а к доброму и светлому граду… Может быть именно туда, где всё будет хорошо?.. Но во сне он подплывал, он уже свершил путь; а мы – не в бурном ли, не в открытом ли море сейчас? И сколько же ещё пробыть нам в тревожном и опасном нашем пути?.. Девочке хотелось поделиться этими раздумьями и образами, но родители сидели рядом уставшие, они, наверное, сейчас жаждут немножко покоя… да и не облеклось ещё то, о чём думается, во что-то чёткое, что было бы легко пересказать… 
Время текло сейчас для них троих несколько иначе, нежели обычно, оно было менее осознаваемо; и, наверное, полчаса минуло уже, а то и сорок минут, когда опять пришла та уполномоченная с портфелем, держа в руках два распечатанных на компьютере документа. «Это всё, конечно, формальности… Я получила постановление суда о том, что опекунство над ребёнком, ввиду гибели матери и отсутствия иных близких родственников, переходит к государственным инстанциям – то есть к нашей службе. А это - показала она лист с довольно коротким текстом и «живой» подписью, - согласие, уже с нашей стороны, на любые медицинские меры, включая операционно-хирургические, по усмотрению ответственного медперсонала».
- Будут делать пересадку почки, - сказал Андре. – Не здесь, в главбольнице округа… Мы тоже туда поедем.
Женщина достала блокнот и ручку, выдернула страницу…
- Я не могу сейчас остаться здесь, мне надо будет оформить ещё кое-что в связи с этим… с нашим случаем. Но вот мой телефон, - она быстро написала номер и протянула ему листок, - это мобильный, служебный. – Над цифрами было указано её имя – Каролин Пайе. – Если хотите, дайте мне также ваш.
- Да, конечно, - он продиктовал. – И имена запишите: Андре и Луиза Винсен. Но… но мы вас очень просим – никому, кроме… кроме там, скажем, суда, полиции или ещё чего-то подобного… не раскрывать наших имён. Мы не хотим публичности.
- Понимаю, - сказала женщина, но посмотрела при этом на стоявшую чуть в сторонке Жюстин, а потом – вновь на него, уже с неким назидательно-укоряющим – в рамках доброжелательности, - оттенком. И, уловив его отчасти раздражённое выражение лица, быстро произнесла: - Не беспокойтесь об этом, у нас очень жёстко соблюдается принцип нерассекречивания информации личного характера – и из этических соображений, и из правовых… Но вы принимаете большое… исключительно большое участие… и хорошо, если между нами будет возможность связи.
Когда она простилась и вышла, Винсен, подождав, чтобы услышать звук закрывшейся за ней входной двери, сказал жене и дочке:    
- Видели этот её взгляд? У этих социальных работниц въевшиеся штампы – в том числе как, дескать, нехорошо, когда родители не оберегают детей от травмирующих эффектов… И этот штамп даже сейчас и даже на неё воздействует – при том, что она и умна, и отлично знает, что Жюстин так или иначе всё происходившее видела… и уже – как знать, к сожалению или нет, - совсем не дитя…
- Ладно, папа, - немного смущённо и вместе с тем «покровительственно-успокаивающе»…  в самом деле до чего же не детские у неё уже теперь интонации… проговорила девочка, - в школе тоже, знаешь, когда рассказывают нам о разных происшествиях, то всегда «виноватым» голосом – как же вас, маленьких, жалко, что приходится вам такое слышать…
«И о том взрыве на речке, наверное, таким голосом сообщали», подумалось ему…
А Луиза молчала и думала, что он - может быть, даже и не вполне осознанно, но специально, - искал и нашёл тему, чтобы и самому отвлечься, и их увести от возможности разговора о том, зачем эта уполномоченная взяла его телефон и оставила свой. «Но пусть… не надо, не надо сейчас ещё больше будоражить его…»
Они остались одни в этом помещении, нянечка ушла куда-то.
Отворилась дверь палаты, выглянула медсестра; Луиза буквально взметнулась со своего полукресла - «Ну что там... что она?..» Та вздохнула. «Сидите, она всё ещё спит; но мы вот только что опять в окружную звонили, там ещё не знают, когда будет получена донорская почка… Будем ждать, ничего поделать нельзя… У нас здесь машина уже готова, со спецоборудованием; дадут оттуда сигнал – поедем без задержки». «А с доктором поговорить можно? – спросил Андре. – С кем-нибудь из них?» «Заведующий сам выйдет к вам чуть позже, они совещаются сейчас…»
Ещё через минуту зазвонил его телефон. Родители!.. Это их домашний… «Да! Слушаю!.. Что, папа?..»
Отец почти кричал, в его тоне сочетались обида, гнев, забота, волнение…
- Скажи мне, почему ты врал нам?! Почему ты не сказал, что вы сами вытащили этого ребёнка? Мы что – чужие тебе?!.
«Вот так же точно Луиза кричала – я что, враг тебе? – когда я в ТУ ночь вошёл… Надо же, так быстро узнали…»
- Ты что же думал, мы не поймём? По телевизору передали – супружеская пара с девочкой-подростком… а вы потом в реанимации!.. Вы же, оказывается, чуть не погибли все трое!..
- Папа, да постой, Жюстин не… её не пустили… папа, да они сгущают краски… я вас волновать не хотел просто… не могло там взорваться ничего!.. - «Зря я это… уж конечно, показывали пепелище…»
- Не пори чушь! Был там взрыв!.. Это чудо, что вы не… Где вы сейчас, говори немедленно! Вы пострадали?..
- Ничуточки! Царапины мелкие, и всё… давай я тебе Луизу и Жюстин дам…
- Незачем, они тоже будут врать… Я еду к вам!..
- Не вздумай! – Андре в свою очередь перешёл на крик. – Папа, не ори, ты Пьера разбудишь и испугаешь!.. Ты спятил – ехать!.. – Он уже атаковал, это было лучше, чем оправдываться… - Во-первых, мы, наверное, сами скоро домой поедем… «Опять вру, но что же мне поделать… А может, не надо было вообще НИЧЕГО скрывать?.. Да, у него была стенокардия, но…»
- Никуда вы не поедете, - перебил отец, - пока эта девочка в тяжёлом состоянии. Я вас знаю!.. И, знаешь, - в голосе его зазвучал восторг, - этот ваш поступок… я не мог бы ожидать такого… но нам страшно за тебя, за вас!..
- Папа, мы просто оказались там рядом, и всё. И не вздумай! – повторил он, -  чем ты поможешь? Скоро ночь… будешь рулить в потёмках? Нам не хватало за тебя ещё волноваться!.. Я завтра приеду, слышишь, завтра!
- Что значит «я приеду»… а Жюстин, а Луиза?..
А Жюстин и Луиза стояли рядом, вслушиваясь в доносившуюся из его телефона речь отца… дедушки… Послышался мамин голос - «Дай мне трубку!..» - Сыночек, Андре… ты что же… вы что же это… Господи, что с вами делается… - Он мельком глянул на дочку – вот и она ведь то же самое сказала в кондитерской: «с вами что-то делается… мне страшно…» - Андре, я не знаю, с вами происходит что-то… 
- Мама, постарайся успокоиться, с нами всё в порядке, и ты слышала голос Жюстин… Да, я лгал, но это чтобы вас оберечь от стресса, поймите!..
- Мы не дети, Андре! – опять взял трубку отец. – И ты вообще, мне кажется, что-то скрываешь, и не с сегодняшнего дня!.. Мне кажется, что и раньше казалось!..
- «Кажется, что казалось»! Папа, не надо надумывать больше, чем есть… давай завтра поговорим, а?!.
- Слушай и не прерывай, - более спокойно и – это чувствовалось, - стараясь придать голосу оттенок властности, отчеканил Винсен-старший. – Вы с Луизой спасли жизнь ребёнку, это… перед этим только склониться можно; и мы с мамой бесконечно вами обоими восхищаемся. Но я тебе запрещаю, - слышишь, категорически запрещаю, а я всё-таки твой отец, хоть ты и взрослый уже… так вот, я запрещаю утаивать от нас что-либо опасное и мрачное, если нечто подобное появилось в твоей… в вашей жизни. А мне кажется – у вас есть некая тайна! И я сомневаюсь, что ты действительно приедешь завтра,  поскольку эта девочка в тяжёлом состоянии…
- Да, ей необходима срочная пересадка почки, - удручённо вставил Андре…
- Даже так?.. – тихо, но потрясённо проговорил отец… И после секундной паузы продолжал: - Ну, так тем более… конечно, вы её не оставите. А Луиза, я уверен, вообще от неё не отходит, разве что врач выставит… Кстати, а что с её отцом, родными… при ней нет, что ли, никого, кроме вас?..
- Да нет у неё родных – и не было, кроме матери погибшей… Это давай не сейчас, не по телефону… 
- Даже так?.. – повторил отец и помолчал несколько секунд… В общем слушай… как бы ни было, - когда ты, хотя бы ты один, наконец, сможешь приехать, то ты нам эту вашу тайну, в чём бы она ни заключалась, - откроешь!..
«Наверное, я ошиблась, - подумала слышавшая всё это Луиза, - ошиблась, когда на пустыре, после отъезда комиссара, отсоветовала ему рассказать родителям обо всём… они очень многое чувствуют… И ведь Жюстин тоже слышит…»
Жюстин слышала; и от этих слов ей стало и легче, и одновременно несколько не по себе… Вот и дедушка думает, что папа с мамой прячут от нас, от всех своих близких, некий лежащий на их плечах – или сердцах? – груз… крест?.. Но ведь если и так, они делают это из любви… из бережности… и хочется ли мне, в самом ли деле хочется мне узнать всё и разделить с ними неведомую мне ношу?.. А вот папа опять заговорил…
- И ты, и мама всю жизнь корили меня недоверчивостью… Было же мне в кого пойти, если вы сами умеете так упорствовать в подозрениях…
- Это демагогия, Андре. Мы имели в виду твою обострённую мнительность, но на нас она не распространялась, с нами ты никогда не был скрытен и уклончив…
«Да, это правда. Им-то я доверял безусловно и с ними был откровенен – тем более, что откровенность в принципе удобна…»
- В любом случае – не подозреваете же вы, что мы с Луизой недостаточно хорошо относимся к вам… А то я уже начинаю думать, что вы опасаетесь…
- Чушь! – отец опять перешёл на резкий тон. – Если мы чего-то и опасаемся, то только чересчур щадящего отношения – как к детям, которых держат подальше от тёмного и страшного. А мы – повторяю, - не дети. Мы твои родители.
- Знаешь что, - сказал Андре, стараясь, чтобы слова его звучали спокойно и весомо. – Я тут сейчас прикинул… может случиться, что завтра мне и впрямь будет не очень легко подъехать; но Пьеру у вас хорошо, так что в этом смысле… Но даже если не завтра, то чуть позже мы с тобой… с вами… обязательно сядем, чтобы фундаментально разобраться в ваших «кажется»… - Он хотел отложить решение – рассказать ли им всё…
Винсен-старший помолчал секунд десять.
- Ладно, - ответил он наконец. – Сядем и будем разбираться. Но звони нам, пожалуйста, в любое время ночи, мы хотим знать, что там у вас и что с этой девочкой. В любое время ночи, имей в виду.
- Да, папа, это-то конечно, о чём речь!..
- И, сынок, напоследок: слов нет, насколько мы за вас боимся и насколько, наряду с этим, вами - так или иначе, - восхищаемся!..
И мама, перехватив трубку, повторила то же самое…
После этого разговора они, все трое, некоторое время молча переглядывались; затем Андре отлучился к кофемашинке за очередным стаканчиком эспрессо и, вернувшись, сказал Жюстин:
- Я понимаю, ты слышала почти всё, что говорил дедушка. Мне даже кажется… я ведь тоже имею право на то, чтобы мне что-то там «казалось», - с некоей запальчивостью почти выкрикнул он, - что ты и они с бабушкой… ну, что вы друг друга накручиваете своей этой тревожностью – дескать, с нами что-то творится…
- Нет, папа, не накручиваем, - отозвалась девочка, и опять скорее женские, чем детские нотки аукнулись в её ответе… вот так же и в кондитерской она уронила ему это «Ты знаешь, что сказать, но не хочешь сказать…» - Просто чувствуем одно и то же…
- Ладно, - он уловил «сдерживающий» - надо же, как будто тогда, при комиссаре, - взгляд Луизы, - не хватало нам ещё сейчас выяснений между собой… Я устал… мы все устали; ты бы, Жюстин, прилегла здесь, кресло мягкое, поспишь хоть чуть-чуть…
- Да не засну я, папа: слушай, где наши булочки сладкие?.. И возьми мне чаю…
- Вот, доченька, держи, - обрадовался он, - и маме тоже, мы о них и забыли… Луиза, покушай… и дай мне мелочи… - Опять пошёл к машинке, принёс чай, сел, зажмурился… а сколько времени? Уже одиннадцатый час… Опять призакрыл глаза. Луиза села рядом, взяла за руку; дочка примостилась с другой стороны, положила голову ему на колени; потом встала, взяла чуть остывший чай, пошла в коридорчик, где было окошко, и минут пять всматривалась в темень…
Вот тогда и вышел к ним вновь завотделением… Вышел, посмотрел на них, но быстро отвёл взгляд…
- Мне крайне печально вам говорить это… Нет-нет, она не… она всё ещё спит! – он взмахнул обеими ладонями, увидев ужас на их лицах и оборачиваясь на чуть не расплеснувшую стаканчик с чаем Жюстин, застывшую поодаль, у выхода из коридорчика-закутка… - Дело в другом. Понимаете, почки донорской нет… подходящей… Мы запросили все округа, откуда можно было бы доставить в течение нескольких часов… И – нет!.. А больше половины суток она без пересадки не выживет. Диализ ей сейчас, в её состоянии, не поможет; я понимаю, сударь, что вы фармаколог и провизор, - мне сестра сказала, - но я даже вам не могу объяснить все тонкости диагноза, у вас нет нужной специализации…   
Они все трое слушали его с выражением беспредельного отчаяния на лицах. В том числе Жюстин, которая – помимо жалости к малышке, - улавливала душой, сколь безмерно важна жизнь этого ребёнка папе с мамой…
- И объявление в интернете давать нет смысла: ночь… да и насколько вероятно, что кто-то… - Доктор остановил Андре и Луизу, одновременно сделавших жест готовности… - Нет, вы не можете. Вам делали уколы ещё тогда, на месте происшествия; я ожидал, что вы предложите, и посмотрел – группа крови не соответствует. Это, может быть, злой рок, но нужна – очень редкая, вы-то знаете этот феномен, - кивнул он Винсену… - У этой девочки бомбейская группа крови. Исключительно редкая – один случай на несколько тысяч; и надо же, что именно у неё!.. Людям с этой группой иногда пересаживают от доноров с третьей, но ей – нельзя, не примется, тут такие показания… И нужно чудо, чтобы найти за несколько часов донорскую почку, да ещё и от человека без патологий, - чтобы, ввиду срочности сократив по времени до минимума все лабораторные проверки, извлечь и трансплантировать орган. Это, наверное, злой рок, - повторил он и взглянул, как бы взыскуя подтверждения и поддержки, на вышедшего из палаты вслед за ним дежурного реаниматолога, - мы сделали… постарайтесь поверить нам… мы сделали всё возможное, но, кажется, малышка обречена… 
Но оба доктора - вместе с выглянувшей, приоткрыв дверь, медсестрой, - увидели, что последние предложения словно бы пали в пустоту. Казалось, они даже не были по-настоящему услышаны никем из этих троих – ни родителями, ни девочкой-подростком со стаканчиком чая в руке и с удивительно женскими, растекающимися от всколыхнувших душу взрослых познаний глазами… Эти фразы не были услышаны, ибо при словах о «бомбейской» группе крови Андре и Луиза сцепили взоры, изо всех сил помогая друг другу не смотреть на Жюстин… и глаза их отражали бездонность боли и ужас перед неким зачитываемым безмолвно для всех остальных, слышимым только ими приговором… Перед приговором к невозможному, которое властно и беспощадно преобразовывалось для них в эти мгновения в неизбежное…