Ещё один плод познания, часть 2, главы 20-23

- 20 –

Главврач хирургического отделения окружной больницы, человек лет шестидесяти, в очках и с гладко зачёсанной наверх редеющей сединой, носил аккуратную недлинную бородку без усов. Это вроде бы называется «под капитана», вдруг подумалось Мишелю Рамбо, когда он, рассказав о цели своего приезда, смолк напряжённо и выжидающе. Да, «под капитана», что подразумевает способность принимать ответственные и взвешенные решения... Доктор слушал с очень спокойным выражением лица, без подчёркнуто участливых кивков, без «отводящих» или «одобряющих» движений руки – вобрал информацию и только теперь, осваиваясь с ней, позволил себе пару раз понимающе кивнуть и пошевелить пальцами...
- Вы появились внезапно, - сказал он после продолжавшегося несколько секунд молчания. – Впрочем, конечно, и та девочка предложила донорство часа два назад... По вашей речи и вашему облику я вижу, что вы человек решительный и даже отчасти импульсивный, но не настолько, чтобы не отдавать себе отчёта в том, на что идёте. Точнее, на что собираетесь пойти, потому что понадобится обследование. Так вот, вы, вероятно, хорошо осознаёте, что подвергаете себя риску, и в общих чертах представляете себе, в чём этот риск заключается. Понимаете, что диапазон возможностей очень широк: от полного заживления и возвращения к нормальной, в принципе, жизни до... увы, до тех или иных осложнений, обрекающих на диеты, режимы, «хождение по врачам» - на то, что вам было до сих пор абсолютно чуждо и дико...
Врач сделал паузу, желая услышать реакцию на свои слова.
- Я понимаю всё это, можно сказать, «издалека», - ответил Мишель. – Да, я очень здоровый человек, не искушённый ни в недугах, ни в способах лечения... И боюсь того, что вы описываете: это решительно не для меня... Да, кстати, а почему, говоря о варианте полного заживления, вы сказали – возвращение к жизни «в принципе» нормальной. Почему не просто «нормальной» без всяких оговорок?
- Ну, потому, господин Рамбо, что ни в космонавты, ни в десантники вас после такой операции не примут, и в экспедицию на Эверест тоже не возьмут. Но если без особых экстримов, - есть вполне приличная вероятность жить полнокровно и продолжать брать от жизни всё, к чему вы привычны. Включая, скажем, спорт… знаете, был кто-то игравший в хоккей с шайбой без одной почки; а это довольно-таки силовая игра… Утешительно звучит, правда?
- Утешительно, - согласился Мишель.
- Но вы признали, что боитесь – а что, если ваш организм серьёзно пострадает?.. Мне важно этот момент предельно высветить. Представьте себе, что осуществится именно этот вариант: что тогда? Не будете ли вы раскаиваться и проклинать себя? Стойте, не спешите отвечать; и давайте-ка выйдем покурим вместе – я тоже давнишний пленник этой привычки. – Врач открыл дверь приёмной, выводившую прямо на больничную веранду, достал из кармана пачку «Кента», предложил угоститься.
- Спасибо, у меня свои. – Рамбо затянулся своим «Парламентом»… интересно, подумал он, сколько сигарет я успею выкурить до того, как… - Доктор, я действительно боюсь, но мне в моей жизни уже не раз и не два случалось бояться. Я знаю, что такое риск. И что такое смерть, – тоже знаю, насколько это доступно живому человеку. Мне приходилось в том числе и в атаку ходить; не буду детализировать, на кого и где, но это правда… И боевое ранение у меня тоже есть – в ногу, с почками это не связано… И вот, вспоминая любой из тех случаев, когда рисковал жизнью, я уверен, что проклял бы себя скорее если бы дрогнул и отступил. Так что, с вашего позволения, проедем эту тему. Считайте, что у меня нет выбора.
- А мотив – есть? – неожиданно спросил врач. – Нечто не отвлечённо-нравственное, а личное, побуждающее вас пойти на это?
- Есть, - быстро сказал Мишель. – Знаете, доктор, я очень рад, что вы именно так строите разговор; вы мне очень симпатичны, и, вернувшись в нормальное состояние, - на что очень надеюсь, - я, если вы захотите, расскажу вам то, что мало кому открываю. Но не сейчас. Сейчас надо, наверное, к делу…
- Что ж - к делу, - повторил завотделением чуть задумчиво. – Да, господин Рамбо, психологическая подготовка вам не понадобится, тут я за вас спокоен. Вам надо будет заполнить анкету, подписать согласие…
- И – извините, что перебиваю, - написать жене на электронную почту. Вы мне скажете, как здесь подключиться к интернету, ноутбук у меня с собой.
- Да, конечно, - ответил врач. – Не стану спрашивать вас, взвесили ли вы, чем это явится для ваших близких, - уверен, что вы это всё обдумали… Так вот, потом вы пройдёте проверки и минимальные разъяснения – на большее времени нет, - и, если будете найдены пригодным для донорства, хирург, который вот-вот приедет, чтобы всё подготовить, начнёт операцию. А пересадку Элизе буду делать я. Но письмо своё не посылайте до обследования; что если вас «забракуют»?
- Само собой – я его только напишу и сохраню, а отправлю только получив о'кей… Без двадцати час… а сколько времени займут эти проверки? – спросил Мишель.
- В нашей сверхэкстренной ситуации полтора-два часа. Задержек быть не должно, здесь есть дежурный персонал на любые случаи… Ладно, идёмте в кабинет, я вам дам бланк, и… вы ваш пароль на сайте больничной кассы помните? Это чтобы можно было открыть ваши медицинские данные.
- Не помню, - он озадаченно развёл руками. – Да его у меня и нет вроде бы… не удосужился зарегистрироваться – за ненадобностью, так сказать…
- Ну, тогда вы подпишете мне рассекречивание.
- И ещё настоятельная просьба, - медленно проговорил Мишель. - Подождите пару минут, я хочу ещё сигарету выкурить, следующей долго предстоит ждать…
- Не совсем так – после обследования у вас ещё будет промежуток времени, - усмехнулся доктор. – Но, конечно, курите. Так в чём ваша просьба?
- Если точно, две просьбы, хотя одна отчасти связана с другой, - поправил себя Рамбо. – И я это оговорю в анкете… там ведь есть, уж наверное, графа «примечания»… Во-первых, о том, что я подверг себя этой операции, не должна знать ни одна живая душа, кроме медперсонала и моей жены… Аннет… Жене я напишу правду, она, разумеется, приедет сюда; для детей же и для мамы я продумал легенду об экстренной журналистской командировке на другой континент, - из-за которой в течение суток-полутора со мной не будет связи. Больше никто не должен знать ни конкретно обо мне, ни вообще о том, что нашёлся живой донор. Сюда приедет часам, наверное, к четырём мой сотрудник из редакции, тот самый, от которого я узнал всю эту историю… пожалуйста, скажите ему только о том, что найдено иное решение, нежели донорство девочки-подростка… И всё: пусть думает, что была ещё авария, в которой погиб кто-то, и его орган… Что хочет пусть думает… - Уж извини, Антуан, подумалось ему, перебьёшься тем, что у тебя уже есть… - Просто скажите, что информация об этом засекречена…
- Но постойте, - возразил врач, - как же вы предлагаете это скрыть? Он ведь не только со мной, он ещё со многими тут будет пытаться говорить, наверное: с медсёстрами, рентгенологом, ну, и так далее… Имя-то ваше никто из них не разгласит, это врачебная тайна, тут можете быть спокойны. Но что касается факта живого донорства… я и сам ещё не знаю ни сколько людей, ни кто именно будет принимать участие в подготовительных процедурах, да и в самой операции. А тем более – в последующей трансплантации ребёнку; те, кто будет её готовить и проводить, тоже будут в курсе характеристик органа… в смысле – что от здорового мужчины в зрелом возрасте… Так что при всём желании…
- Дело в том, доктор, что этот журналист ни на одно из отделений не пойдёт. – Мишель рассказал о том, как Буссель сцепился с отцом той одиннадцатилетней девочки. – Зная обстоятельства, он понимает, что не должен светиться там, чтобы их не травмировать ещё больше. Я с ним хорошо знаком, он нормальный, деликатный парень… Он попросит встречи с кем-то одним, и это, скорее всего, будете вы; а если и нет, то конкретного человека вы же сможете проинструктировать…
- Ладно, допустим; а если приедут репортёры из других газет?
- Не приедут. В той больнице, в N…, ни одного журналиста, кроме него, не было. Об аварии и спасении ребёнка будут перепечатывать с его очерка. Он и сам только потому решил в реанимацию наведаться, что людей там, на месте, расспросил… Понятно, что обо мне кто-то кому-то расскажет, но все эти отголоски разойдутся по их личным знакомым и, вероятно, не далее…
Завотделением тоже закурил, пока суд да дело, ещё раз.
- Хорошо, - кивнул он, - я, как бы ни было, сделаю всё возможное, чтобы максимально засекретить ваше донорство. Но, видите ли… сюда, так или иначе, приедут те люди – пара, спасшая маленькую Элизу, и их дочка, девочка, предложившая пожертвовать свою почку. Главврач детской реанимации в N… рассказал, что Элиза, когда приходит в сознание, кричит «мама!..» и успокаивается лишь когда та женщина к ней прикасается, гладит её ручку… Они будут здесь при ребёнке… что там будет дальше, предполагать не берусь, но они здесь появятся в любом случае. Причём на хирургическом же отделении, поскольку и пересадку будут делать тоже здесь… И будут, я думаю, расспрашивать – чей орган.
Мишель взмахнул руками очень взволнованно.
- Вот вы сами и перешли к главному! Тут два момента. Скрыть от них – это куда проще, чем от прессы: они-то ведь не станут бегать по отделениям, в рентгенологию соваться или там ещё куда-то… Того, что этот мой сотрудник не сделает из этических соображений, они не сделают потому что для этого репортёрские навыки нужны… ну, или, может быть, следовательские, - усмехнувшись, добавил он. – С этими людьми вы управитесь очень легко: вы, будучи заведующим, имеете полное право посадить их в коридорчик и не подпускать к палате, чтобы не мешали, - когда будет можно, вас, дескать, позовут в послеоперационную, а пока будем выходить и сообщать периодически…  И тех считанных людей, с которыми им доведётся перемолвиться, вы предупредите – ни о чём, кроме состояния ребёнка, ни полслова. Это же в вашей власти!..
Рамбо с неким самолюбивым удовлетворением подумал, что обладает незаурядным даром убеждения, поскольку этот опытнейший и высокопоставленный врач, видимо, примет его «стратегические установки». Доктор опять кивнул несколько раз, одновременно думая о чём-то ещё. Потом сказал:
- Впрочем, я, наверное, просто постараюсь, чтобы они вообще здесь не появлялись, а оставались в реанимационном отделении. Я подумаю, как бы это организовать… А сейчас, когда вы будете заполнять бланк, я дам звонок в N…, сообщу, что ситуация несколько изменилась…
- Ни в коем случае, - воскликнул Мишель. – Доктор, извините, что перебил, но… я ведь ещё проверок не прошёл!..  А если не подойду? Им… и девочке той…  скажут – ваша… твоя жертва не нужна, - а затем… нет, всё-таки ложись под нож! Нет, упаси Боже что-то сказать им, пока насчёт моей пригодности не выяснено точно!..
Врач деловито остановил его.
– Успокойтесь, господин Рамбо. Я, разумеется, скажу только своему коллеге, заведующему. И попрошу его сначала пройти куда-то, где никто не услышит его телефонных переговоров. И главная цель моя – это попросить его по возможности задержать их выезд оттуда… на час, допустим… Чтобы они прибыли сюда не раньше, чем вы будете полностью проверены на предмет пригодности для донорства.
- Вот это, - Мишель восхищённо ударил ладонью о ладонь, - вот это и есть мой второй и основной момент, вы меня опередили, и я теперь уверен, что вы всё сможете провернуть без единой накладки… Да, конечно! Эту семью надо поставить перед фактом – всё, орган есть! Чтобы у них не было выбора… Чтобы к их приезду сюда факт уже свершился необратимо, поскольку я в этот момент уже буду, наверное, приходить в сознание в послеоперационной.
Врач покачал головой.
- Не совсем так. Вы несколько наивно думаете, что изъять донорский орган можно «заранее», а потом подождать, сколько понадобится. На самом деле две операции проводятся не только на одном и том же отделении, но и почти одновременно… ну, или в максимально смежные часы. Такова специфика живого донорства.
- Но перед фактом их необходимо поставить, вы ведь понимаете! – очень настойчиво сказал Мишель.   
- Понимаю, - откликнулся доктор. – Чтобы перед ними не маячила возможность дилеммы - принимать чью-то жертву или настаивать на своей… Понимаю, господин Рамбо. На моей длительной врачебной практике бывали этически сложные случаи, так что мне ли вас не понять…
- Да, вы всё поняли! На изумительную жертвенность этой девочки не должна, не смеет пасть даже самая отдалённая, даже самая призрачная тень профанирования!.. Но как же тогда вы это устроите?
- Очень просто. Они приедут, ребёнок будет взят сначала в реанимационную палату для подготовки к предстоящей трансплантации, а та девочка и её родители будут ждать вызова, думая, что ей вскоре тоже ложиться… да, переживут – тут уж делать нечего, - ещё некоторое время жестокого ожидания; вы же будете в смежной операционной, и лишь когда ваш орган извлекут, им скажут, что донорская почка всё-таки получена.
- Но тот человек… ну, отец девочки… он ведь, кажется, сам врач… я слышал от товарища, будто он профессор даже, - чуть растерянно промолвил Мишель. – Он-то, наверное, поймёт – что-то не так, - и, может быть, догадается насчёт… ну, насчёт живого донорства…
Доктор слегка усмехнулся:
- Уж не знаю, кто сказал такое вашему сотруднику… Я не имею права говорить, кто эти люди, - они, подобно вам, не хотят ни малейшей огласки, - но отец этой девочки вовсе не профессор и не врач. Он понимает в медицине, допустим, больше вас, но тонкостей, связанных с трансплантацией, знать не может. И, я уверен, склонится к мысли – тем более, что психологически будет тяготеть к ней, - что нам всё-таки доставили некий орган недавно умершего человека. Орган, который ещё не успели зарегистрировать в базе данных, но фактически имевшийся и вовремя обнаруженный…
- Что ж, - отозвался Мишель, - положусь на вас.   
Они молча зашли в помещение, и врач сказал:
- Давайте уж я туда прямо здесь, при вас, позвоню… разговор будет недолгий… - Он подошёл к ведомственному аппарату, набрал номер, застыл, ожидая ответа. – Доктор Леже?.. Нет, нет, не говорите, пожалуйста, ничего… Если ОНИ – там, рядом, то выйдите из кабинета, чтобы вас не мог слышать никто… Пусть неудобно – всё-таки лучше выйдите, а то по вашему тону... - Он подождал ещё полминуты. – Теперь слушайте. Есть человек с той самой группой крови, предлагающий донорство… Да, взрослый мужчина; кажется, очень здоровый, никогда, по его словам, не было проблем с органами… Доктор Леже, я сам ещё не знаю подробностей, он скоро пойдёт на обследование… Им, естественно, ни слова; но подержите их до половины третьего, а то и подольше. Что вы говорите? Уже распорядились насчёт машины? Пусть водитель никуда не отлучается, ждёт на территории больницы… Да, конечно.. Давайте договоримся так: я вам, когда мой донор пройдёт проверки, позвоню; если скажу «о'кей», то, значит, он годен и готовится к операции. Но ОНИ не должны знать: ИМ скажу я – когда уже... ну, вы понимаете… Ладно, коллега, я отключаюсь… - Ну, всё улажено, - повернулся он к Мишелю. – Коллега Леже человек надёжный.
В течение следующих пятнадцати минут Мишель, подписав рассекречивание своих данных на сайте больничной кассы, заполнял донорскую анкету. Потом, прежде чем подняться на этаж выше – для медицинского обследования, - сел за столик в уголке кабинета главврача, открыл ноутбук, вставил флеш-накопитель и отстучал в черновом файле письмо, которое отправит на адрес Аннет – Аннет, спящей сейчас… она редко просыпается ночью… - если будет найден пригодным для донорства. Письмо он, как, впрочем, и многое другое, продумал заранее, во время езды, и потому печатал быстро.

«Аннет, дорогая моя! По мере прочтения этого моего письма ты будешь испытывать разные чувства. Ты испытаешь боль, волнение, страх, ты будешь сердиться – что он сделал, зачем?! – но, зная тебя, я очень надеюсь, исступлённо надеюсь, что все эти твои переживания увенчаются пониманием. Что ты поймёшь и примешь, и согласишься – я не мог иначе! Аннет, сейчас я нахожусь в окружной больнице, в S…, и отошлю это письмо тебе часа через два – если, пройдя медицинские проверки, буду найден годным для того, чтобы стать донором почки. Дело в том, что сейчас, в результате произошедшей вечером в N… автокатастрофы, на грани смерти находится девочка двух с половиной лет; её мать погибла, она была спасена двумя рискнувшими жизнью людьми, мужем и женой, имён которых я не знаю. Ей нужна сверхсрочная пересадка. При этом у неё, как будто назло, очень редкая группа крови – та, которую называют бомбейским феноменом! И после всех запросов ни в одном банке органов подходящей почки не оказалось. Я узнал о случившемся от своего сотрудника, по стечению обстоятельств побывавшего там. И узнал к тому же, что быть донором вызвалась – можешь себе представить? – девчушка одиннадцати лет, дочка тех двоих спасителей! У неё тот же феномен; и они подписали согласие, поскольку иначе ребёнок погибнет…
А у меня – не припоминаю, рассказывал ли я тебе, - тоже эта группа. Я уже чуть раньше написал о «стечении обстоятельств»; и ты понимаешь, Аннет, что тут выходит? Ты мне недавно сказала, что у меня «религиозное мышление»; можно называть это так или иначе, но… либо миром правит слепо-безликий случай, либо – мне довелось быть нынче вечером в редакции и узнать от эту историю от зашедшего ко мне перекурить Антуана Бусселя… мне довелось узнать это именно «как бы случайно», на самом же деле -  ДЛЯ того, чтобы спасти (пока ещё только попытаться спасти, я ещё не знаю, окажусь ли годным) эти две «фарфоровые чашечки»… ты ведь знаешь эту мою метафору, правда? Одну – совсем крошечную, - и вторую, ту, что с жертвенной решимостью Исцелительницы готовится сейчас отдать свою плоть, и чьи родители… тут самое время вспомнить моё «Сказание»…
Аннет, я взрослый, сильный, сложившийся человек. И – даже если серьёзно пострадаю, - человек уже состоявшийся, успевший прожить яркую и содержательную жизнь, узнать любовь, отцовство, успех… И я, поверь, буду чувствовать, что совершил предательство, если уклонюсь теперь от хирургического ножа и если он взрежет тело той девчушки. Я уже не буду тогда собой, я предам себя, и предам вместе с собою самим тебя, своих сыновей… и память о Ноэми…
И ведь ты помнишь, как десять лет назад, после случая в метро, ты сказала мне - удержавшись в подобных обстоятельствах, я почувствовал бы, что перестал быть собой! Увы, сейчас - «подобные обстоятельства»; пойми и прости, Аннет!
Я сижу сейчас в кабинете врача, который будет делать трансплантацию маленькой Элизе – так её зовут. Операцию по извлечению донорского органа будет производить другой хирург.
Если меня отбракуют… не знаю, расскажу ли я тебе тогда об этом, – надо ли пугать тебя? Просто приеду около четырёх утра, а если позвонишь до этого, - скажу, что ездил в больницу, но совру, что в качестве журналиста… попросили, дескать… Если же ты прочтёшь это письмо, - значит, я в это время уже на операционном столе, под наркозом. Прости меня, Аннет, родная моя, что я заставил тебя пережить это! Пишу «заставил» - в прошедшем времени, - потому что тогда это уже совершится. Прости меня! Я уверен, что ты поймёшь: иного пути у меня не было…
Я понимаю, что делаю тебе очень тяжело. Но, когда придёшь в себя, то прежде чем поедешь ко мне на такси, напиши Матье записку, что папа уехал в срочную – вылет рано утром, - командировку в Канаду. То же самое скажешь Виктору, маме и Сюзан. Поясни – это для срочного сбора информации по некоей произошедшей там истории, включающей семейные и социальные аспекты. Нечто такое, для чего имело смысл направить туда именно меня. Экстренные журналистские рейсы предусмотрены, это не будет выглядеть совсем уж неправдоподобно. Скажи, что звонить якобы не смогу более суток – не успел оформить программу звонков, а большую часть времени ведь вообще пробуду в самолётах… Потом, завтра уже, надеюсь в достаточной мере восстановиться и смогу, наверное, с ними поговорить по телефону; но это мы с тобой решить успеем. В редакцию я сейчас напишу, что беру двухнедельный отпуск по неожиданно появившимся личным делам.
Аннет, любимая, я не прощаюсь с тобой, я практически уверен, что встану на ноги и что у нас будет ещё множество счастливых лет вместе. И надеюсь, что где-то через месяц на лиге по настольному теннису сыграю не хуже обычного. И прошу, очень прошу – когда войдёшь ко мне в послеоперационную, сделай так, чтобы я увидел: ты уже отсердилась, ты пришла не только любя, но и понимая.
Вот телефон хирургического отделения: … Вот адрес больницы: …
До встречи, до твоего появления здесь. Любящий тебя и вас всех Мишель».

Он подумал: хорошо, что у нас нет домашнего телефона, на который мог бы позвонить ему кто-то из редакции. Иначе Матье… или Виктор, вернувшись через несколько дней… кто-то из них ещё ответил бы – папа в командировке...
Написал главному редактору о том, что берёт отпуск на две недели. «Насчёт материала для ЛФ не беспокойтесь, сделаю к сроку…» А сделаю ли, усомнился он было… как знать?.. Нет, сделаю! – упрямо крикнул сам себе. Ещё как сделаю… тем более что у меня уже заготовки очередных эссе имеются, и почти месяц времени…
Это письмо Мишель отправил сразу же. Если «отбракуют», - он скажет завтра… впрочем, сегодня… что отпуск не понадобился.
Теперь всё. Теперь осталось только – если он сможет стать донором, - перед операцией послать Аннет приготовленное письмо и SMS: «Открой электронную почту».
- Господин Рамбо, - спросил главврач, - готовы ли вы к обследованию?

- 21 –

Уже за полночь, уже двадцать минут первого было, когда маленькая Элиза опять забылась сном и ручка её выпустила наполовину забинтованные пальцы женщины, которую её детское сознание отчаянно соединяло с образом утраченной мамы. Луиза и Андре взглянули на заведующего отделением; он, уловив беззвучный вопрос, тихо сказал - «Вы можете пока выйти…»
Они опять сели на ступеньки служебной лестницы, окутываясь дымом; Винсен подумал, что Луиза курит сейчас, пожалуй, не меньше его самого… и ещё хорошо, что хоть это у нас есть, это, наверное, помогает не сойти с ума… И хорошо, что сигареты про запас всегда беру, а то кончились бы…
- Слушай, - сказал он, приступая к тому, что обдумывал ещё находясь в палате – сначала с беспомощным ожесточением, а потом всё-таки придя к мысли, что должен и на этот счёт принять некое решение, - слушай, Луиза… мои родители… они ведь, сколько от них ни скрывай, утром всё узнают. И про Жюстин – тоже.
- От кого? – она не умела, подобно ему, просчитывать всё с тщательностью, достойной разведчика или следователя.
- Тот корреспондент, на которого я… его перехватил врач, я успел заметить… и, уж конечно, рассказал ему всё. В том числе об одиннадцатилетней девочке, предлагающей донорство. Это будет в газете, - сказал он, произнося слово «газета» с ненавистью.
- Но они не выписывают газет, Андре…
- Зато радио слушают. И папа встаёт рано, а в этот раз и специально встанет... даже если вообще заснуть сможет... Встанет, потому что в пол-седьмого – радиообзор прессы… И он услышит – понимаешь, Луиза?..
Она растерянно молчала несколько мгновений. Потом произнесла:
- Понимаю… и как же… что же он должен тогда почувствовать… выдержит ли его сердце?.. Но ты же, наверное… ты же, наверное, не будешь им это по телефону? Это невозможно!..
- Невозможно! – отозвался он хрипящим каким-то полушёпотом. – Чтобы сообщить такое, надо быть рядом. Но так же невозможно и уехать… от Жюстин, которая скоро… или когда она будет уже… А между тем это единственное, что остаётся… я думал, ломал голову отчаянно – и нет выхода, кроме этого…
- Андре, - она обхватила ладонью его поникшую кисть, и некое вдохновение любви подсказало ей, что говорить, - но, когда… если… Жюстин будет под наркозом, ей ты не поможешь ничем, находясь вблизи; а их, маму и папу, ты сможешь оберечь, им ты сможешь смягчить удар… Помнишь, комиссар тебя спрашивал – как же ты в ту ночь поехал в аптеку, оставив нас? И тебя это задело, потому что ты знал тогда – именно так, а не оставшись, можно спасти!.. И теперь – тоже! Твоё место в эти часы – там, у твоих родителей, чтобы позаботиться о них!.. Ты расскажешь им бережно, ты подготовишь их, будешь сжимать их руки!.. Хочешь я поеду с тобой? Хотя… а если она в это время очнётся… или мы успеем, это же длительная операция?.. Или… прямо не знаю, как же мы оба её оставим… Ой!.. - Она чуть вскрикнула, обжёгшись подползшим к мизинцу огоньком выкуренной почти до самого фильтра сигареты, выронила окурок… - Господи, я собой уже, кажется, не владею…
Он обнял её – слова Луизы прибавили ему сил, укрепили… теперь его очередь собраться, поддержать…
- Ты владеешь собой… счастье моё, что ты со мной… надо же, что ты вспомнила те слова комиссара, - это то самое, ты меня с собою самим рассудила… да, я поеду, и это не будет предательством!..
- Хватит, прекрати… забудь это слово! – всколыхнувшись всем телом, с несвойственной ей резкой решимостью перебила она почти крича. – Слышать больше не хочу от тебя о предательстве! Ты и ОТТУДА вернувшись, нёс эту чушь – что якобы «подставил» нас! Сколько можно изводить себя?! Не смей!.. – Дёрнула его за рукав, как бы желая привести в чувство… потом всхлипнула… - Дай мне лучше ещё «Мальборо»…
Этот её всплеск добавил ему ещё толику спокойствия.
- Луиза, тебе ехать не надо. Донорская операция длится обычно меньше двух часов… а очнуться от наркоза она может уже минут через сорок по окончании; нам не успеть туда и обратно… будь с ней, а я звонить буду… Я поеду, когда они начнут…
Услышав это «минут через сорок», Луиза вспомнила в этот момент свою молитву – именно минут сорок назад: она отчётливо осознавала, сколько времени прошло… И подумала, что просила Бога о том, чтобы жертва не понадобилась, чтобы свершилось некое чудо и нашёлся орган… но не о том, чтобы Жюстин признали непригодной для донорства. Это даже не помыслилось ей, когда она шептала молитвенные слова… и внезапно пало на ум сейчас… Но нет, как же… ведь тогда малышка, Элиза… нет, Боже, я не об этом прошу, а о том, чтобы всё уладилось как-то иначе…
- Но за руль ты садиться не должен, - сказала она очень тихо, как будто выдохшись после этой своей вспышки. – С тебя станется приехать в N... на такси и взять машину…
Надо же, я так и хотел сделать, подумал Винсен…
- Так вот – умоляю тебя, не надо, - взволнованно и настойчиво продолжала Луиза. – Езжай на такси и к родителям, и обратно… попросишь остановить возле банкомата, снимешь деньги с запасом, чтобы и на обратный путь тоже…
- Ладно, посмотрим, - вздохнув, ответил он, ещё не вполне уверенный, что поддастся её увещеваниям. «Едва ли я в таком душевном состоянии могу задремать – независимо от того, за рулём или нет, - а вождение меня скорее успокоило бы…» Но возражать он не стал, а заговорил о другом. – Луиза, я им расскажу ВСЁ. И о ТОМ тоже. Сейчас это даже лучше, даже с меньшей силой, наверное, воспримется…
- Да - согласилась она, - будет отчасти приглушено болью о девочке нашей… И я уверена, ты сумеешь сделать это чутко, щадяще - так же, как Жюстин… ты ей удивительно бережно рассказал… и ты прав, это было нужно, Андре!..
Надо говорить ему сейчас побольше хорошего, думала она; как же хочу я избавить его от того, чтобы вместе с болью его казнило ещё и чувство вины!.. Но – тщетно хотела Луиза этого, ибо он, высвободив руку, чтобы очередной раз прикурить, мрачно махнул ею затем и, вкладывая в свой тон, наверное, всю терзавшую его злую горечь, сказал:
- В этом-то я, может быть, и прав, но то, что происходит, - казнь, расплата… за ТУ ночь… Не знаю, злые силы над нами тешатся или… мы в руке, которая, может быть, всё-таки пощадит... но и тогда уже ни за что, никогда не отпустит!.. Мы все – за мою вину!..
«Пресвятой Боже, - взорвалась в душе Луизы, именно взорвалась огнецветно палящая мысль, - а то, что именно Жюстин... не расплата ли это за ту женщину, за… Клэр… которой двенадцать было, когда над ней надругались?.. Нет, нет, не могу об этом думать, и ему нельзя… он боится, наверное, этой мысли, не подпускает её… не надо, чтобы он о ней сейчас вспоминал!..»
- За мою - тоже!.. – вслух откликнулась она. – Я же была душою всецело с тобой; когда я узнала, первое чувство было – именно вины, и именно в том, что дома была, и не знала, и не стояла рядом!..
- Но это всё – чувства, мысли, воображение, а я… я – содеял!.. Мне всё-таки, наверное, легче, чем вам, я хоть не безвинно… А она, а доченька наша!.. И она, значит, должна искупать?!. И родители наши, которые узнают… твои ведь тоже узнают потом… Я понимаю,  что глупо всё это кричать, потому что тогда малышке, которую мы вытащили, - ей за что, и матери?.. За то, что плод проклятый вкусили?.. Ладно, хватит, я не могу больше об этом!..  Нам не убежать, Луиза, мы схвачены, мы пойманы!.. Слушай, я выйду минут на десять наружу, на воздух, на холод ночной, мне хочется дрожать, чтобы зуб на зуб не попадал, чтобы это отвлекло от мыслей… не ходи со мной, тебя скоро к ребёнку позовут, и я приду, не беспокойся, ладно?..
- Ладно, Андре… - Она поняла, что ему и в самом деле лучше побыть немножко одному, помёрзнуть, чтобы приглушить душевную муку – так же, как, быть может, весть о донорстве Жюстин приглушит и смягчит его родителям рассказ о взрыве на островке… «А я… а я вознесу ещё молитву – здесь, на этой прокуренной лестнице… Боже, как же я хочу быть услышанной!..» Когда он вышел – пала на колени и зашептала, часто крестясь, зашептала быстро, сбивая дыхание, иногда чуть останавливаясь – вдохнуть:  «Боже великий, добрый, святой, избавь погибели, не допусти страдания, смилуйся, Боже, над НИМИ обеими, спаси маленькую ту не этой ценой, от доченьки нашей отклони нож!.. Избавь, и спаси, и чудо сотвори, чудо светлое, святое,!.. Яви иной путь спасения... ей только одиннадцать, она дитя, сжалься над нею!.. Вели воинствам святым и ангельским поборать за спасение!.. Их обеих спаси, и Андре, и родителей наших, и меня... но если кому-то надо жизнь положить, то пусть - мне... а их огради, и избавь!.. Sancta Mater Dei, Sancta Mater misericordiae! Вспомяни материнство своё... ты ведь тоже мамой была, - вырвалось у неё с неким ожесточением... ей хотелось бы сейчас уткнуться в подол деве Марии и уцепиться за её руки своими – изрезанными, в бинтах!.. – Больно мне, больно нам, страшно, спаси, заступись!..»
После этой молитвы Луиза опять достала женскую сигарету, затянулась... ей стало почему-то холодно... вот и хорошо, подумала она, словно убаюкивает этот холодок... Андре молодец, сам специально пошёл наружу, чтобы прохватило... Затем медленно направилась к реанимационной – узнать, что с Элизой... Там столкнулась с Андре... Рука об руку они вместе вошли в палату...
И через минуту после этого прозвучал звонок – на мобильный телефон, лежавший на столике поверх разбросанных документов. Медсестра Лорен, глянув на экранчик, быстро протянула  аппарат главврачу, стоявшему, всматриваясь в экран монитора, над тихо стонущей сквозь сон девочкой: «Из окружной! Из кабинета самого Бернуа!..»
Завотделением взял телефон. «Да, слушаю». Секунды две-три спустя мельком – так выстреливают из укрытия, чтобы мгновенно спрятаться вновь, - взглянул на Андре и Луизу, отдёрнул взгляд, сказал чуть растерянно «Это не совсем...»... но не договорил, видимо, прерванный собеседником; затем, сделав знак дежурному и сестре – сейчас вернусь, - поспешно вышел во внутреннюю дверь.
Через пару минут он вошёл обратно, молча, спокойным шагом, и сосредоточился опять на дисплее – чересчур надолго, показалось Винсену... «Он как будто создаёт завесу – чтобы ни о чём не спросили и чтобы не надо было смотреть на нас... О чём он умалчивает? Из кабинета «самого» Бернуа, сказала сестра, - это, наверное, завотделением в той больнице... И они обсуждали нечто такое, чего нам, по их мнению, знать не надо... Может быть, наш доктор не захотел сказать при нас что-то очень печальное о состоянии девочки? Почему он проговорил «это не совсем...»? Допустим, перевозить её опасно, лучше оперировать здесь? Но тогда он сам туда должен был бы позвонить... а может, он это и сделал, пока нас здесь не было, а тот заведующий ему сейчас перезванивал... Нет, вряд ли – тогда этого звонка ждали бы, а медсестра была, кажется, удивлена, увидев номер. И потом, если бы и так, от нас не было бы смысла это скрывать... Нет, наверное, именно этот Бернуа сообщил ему что-то неожиданное – и они оба не хотели, чтобы мы слышали. Тогда «не совсем» может означать – не совсем удобно... то ли посвящать нас, то ли выйти вот так вдруг... Но в любом случае - что же это за внезапное известие? Неужели всё-таки... неужели то самое... и, точно ещё не зная, боятся обнадёживать?..»
Винсен не решался даже мысленно произнести «может быть, всё-таки надеются на доставку донорского органа».
«А что ещё может быть? Какие-то юридические сложности? Ну, так тогда юрисконсульт позвонил бы, а не врач; и уж тогда нас-то и позвали бы к телефону – попросили бы, допустим, ещё как-то там своё согласие подтвердить... письмо по факсу, скажем, отправить... да мало ли что... Но о чём-либо подобном нас первых уведомили бы!.. Или, может быть, что-то с хирургом, назначенным на одну из двух операций? Но всегда имеется подстраховка: откомандируют кого-то пусть даже из другой части страны – самолётом в крайнем случае... И потом, это тоже от нас не стали бы скрывать...»
Луиза стояла рядом и опять успокаивала раненую девочку, ненадолго проснувшуюся; она втянулась в это занятие, окутывалась им... А Андре напряжённо, взбудораженно, с неким вожделением обдумывал – что же от нас утаивают? Это занимало его, отвлекая – подобно ночному холоду за стенами здания, - от боли, от муки... Это было его способом во что-то втянуться, чем-то окутаться. Это светило огоньком надежды... хотя до чего же страшно думать, что он вскоре, может быть, погаснет, окажется лютой насмешкой... Потому-то он и не поделился с Луизой этими размышлениями даже когда малышка вновь задремала и они вышли передохнуть. Он пошёл курить один, Луиза прилегла, сдвинув стулья, на подушку, которую вынесла сестра, и попросила ещё одну – на неё, вернувшись, полулёжа облокотился Андре... Второй час, четверть второго...
А Жюстин в это время уже заканчивала лабораторные процедуры, и она думала о том, что скоро, вернувшись в детскую реанимацию, попросит папу в оставшийся до отъезда в окружную больницу промежуток времени – рассказать ей... рассказать про ТО... Ей хотелось узнать, как же это было... и она тоже искала свой способ уйти во что-то чувствами и разумом, не думать о том, ЧТО предстоит... А ещё она выхватывала из памяти то одно, то другое... она вспоминала фестиваль двое суток назад, на который ездила с Бланш и Валери и после которого был тот разговор в машине с папой... Вспоминала викторину по четырём евангелиям во второй половине октября, недавно, - викторину, в которой участвовало несколько частных школ. Она хорошо ответила на предварительные вопросы, но призового места не заняла – и не была разочарована, в ней не было состязательного честолюбия, в этом она похожа, наверное, скорее на маму – папа-то ещё как досадует иногда, проиграв в настольный теннис на лиге или турнире... И вновь воображение возвращало её домой, в комнатку, где книжки, где плюшевые зайчики, и единороги, и белочка, и уточка, и ещё так много мягкого и уютного... и всё ещё куколки и пластилин... ей хочется, чтобы всё это оставалось, ей жалко прощаться с детством... Она подумала сейчас – как же я хочу туда... мне будет больно, и я улягусь в полудетскую свою кроватку, и попрошу, чтобы мне почитали, опять почитали совсем детское что-то... про девочку, у которой день рождения в садике, про мотылька, спасённого пчёлкой, севшей на руку мальчику, в чьём сачке он, пойманный, бился... они почитают и мне, и Пьеру, он прибежит и сядет сбоку на моё одеяло... Я так хочу, чтобы ЭТО уже началось и закончилось, и чтобы мне снова быть дома... Потом девочка хотела было прочесть одну из выученных ею молитв, но вместо этого опять окунулась в воображаемое, и ей как будто послышался мамин голос, поющий колыбельную из мультфильма, и папин, читающий про Белоснежку...
- Всё, Жюстин, результаты проверок получены, - возвратил её в текущую реальность голос подошедшей лабораторной медсестры. – Ты можешь... противопоказаний нет, и ты подходишь... Но... я хочу ещё раз подчеркнуть, чтобы ты полностью сознавала: это не обязанность, ты решаешь сама. Ты имеешь право отказаться.
Жюстин подняла на неё глаза... «Я понимаю. Я не отказываюсь... Мне надо вернуться в то отделение... где Элиза?»
- Я провожу тебя, - сказала сестра и легонько взяла её за руку...
Они пришли в детскую реанимацию в пол-второго, Жюстин увидела в коридоре маму с папой, привалившихся к уложенным на стулья подушкам – смертельно уставших. «И как же я тоже устала!..» Ей подумалось сейчас, как здорово лечь, вытянув ноги, - хотя бы даже на больничную койку или даже на операционный стол... Они оба, вскочив, метнулись к девочке, обхватили её... в их глазах читался один и тот же вопрос... «Да... я подхожу» - кивнула она.
Ни отец, ни мама не сказали на это ничего; они под обе руки усадили – почти уложили её на те две подушки: «Доченька, отдохни...» Она склонилась на мягкую наволочку. Лабораторная сестра постучалась в палату, вошла. Через полминуты выглянула Лорен. «Я вынесу ещё подушек, и одеяло, может быть?..» «Одеяло дайте – ей, - а подушек не надо, я не буду ложиться» - ответил Винсен... Луиза почти бегом скрылась в кухонном закутке – она почувствовала, что едва удерживается от истерического приступа... надо выглянуть в окно, тихонько простонать, чтобы не услышали... «Нет, нет, нет, не могу, не могу, не могу!..» - опять те же самые слова, только на этот раз она не упала на пол, не кричала, а почти шептала... Эти освещённые шоссе за окном, они ведут куда-то... мы скоро по одному из них поедем ТУДА... Не могу!!! Но, может быть, ЭТО всё же не понадобится, я же Тебя так молила, Боже... Sancta Mater Dei, Mater misericordiae! Господи, пощади, сжалься!..
Сзади подошёл Андре, взял за плечи... И Жюстин позвала – тихо, но они услышали. Молча вернулись к ней...
- Папа, расскажи мне подробно о ТОМ, - сказала девочка. – Пойдём на лестницу – там расскажешь...
- Но хоть минут десять полежи сначала, - отец остановил её, собиравшуюся уже встать, она послушно упала опять на подушку... Луиза хотела было посмотреть, что с малышкой, но вышел дежурный врач, сказал – «Не просыпается пока, вы можете отдыхать...» Они присели возле Жюстин, сидели молча, полуобнимая её... Но через те самые десять минут она поднялась и промолвила: «Идёмте. Вас позовут потом... а в машине ты не сможешь рассказывать...»
И опять они были втроём на той служебной лестнице, и отец рассказал ей, как два месяца назад, воскресным сентябрьским утром, поехал за грибами, где и произошла та встреча, огненным заревом воспламенившая спокойную и уютную дотоле жизнь… Ибо щёлкнул электрический чайник и проснулась мама, и сказала несколько слов… да, он не утаил и этого, и добавил то, что сказал уже месяца полтора назад – хотя и несколько иными словами, - Луизе: «И никогда не узнать нам, доченька, в этом мире, роковым был тот щелчок или… спасительным; ведь иначе, может быть, неделю спустя я с тобой и с Пьером поехал бы туда – разве вы не просились?.. - и что, если мы втроём столкнулись бы с НИМИ, со всеми пятью… И молчи, не надо больше об этом, потому что я не знаю тайн судьбы и не в силах помочь тебе разобраться в них». Жюстин всей душой окуналась в его повесть – и с нею вместе, который уже раз, и Луиза, и он сам - помимо прочего и потому, что это давало им, всем троим, возможность не думать сейчас о том, что предстоит девочке… через два часа… или через два с половиной?.. Она узнала и о том звонке – якобы с телестудии, - и о подслушанном папой страшном разговоре, и о том, как беспощадно предстало перед ним осознание того, что защитить близких и себя он может только сам. «Если бы я заявил в полицию, они были бы схвачены, но нам пришлось бы скрываться долгие годы – может быть, всю жизнь, - от мести за провал этого звена; нам пришлось бы затаиться всем – включая дедушек и бабушек, чтобы их… прости, что я произношу это… не запытали, выведывая, где мы; но тогда – как знать, - возможно, взялись бы за прочих родственников, ища наш след… вот почему, Жюстин, я, когда недавно… не выдержал, - кричал о том, что хотел спасти вас, да и всех, кто нам дорог, от участи подвергнутой облаве дичи…» «Папа, не оправдывайся, - бесконечно любящим тоном промолвила дочка. – Ты же слышал, что я сказала в машине - ещё не зная!..» «Ладно, сейчас… дай я прикурю… сейчас продолжу» - еле слышно шепнул он, боясь выдать подступившую дрожь в голосе, потому что опять чувствовал – вот-вот заплачет… «Доченька, - вставила Луиза, - папа не оправдывается, но он сегодня расскажет это и дедушке с бабушкой, он поедет к ним… и, чтобы им легче было это принять, он должен будет им объяснить, подчеркнуть - насколько не было иной возможности спасения… Он и к этому сейчас готовится, понимаешь?..»
- Когда ты поедешь? – несколько испуганно спросила Жюстин. Он, опустив глаза, ответил: во время операции… И повторил те соображения, которые высказал ранее жене. «И в этом случае тоже выхода нет. Они узнают о тебе… о том, что ты… если я не приеду, они узнают по радио… я должен быть с ними…»
- Только не вздумай приближаться к машине, - сказала она, по сути, то же самое, что и Луиза. – Обещай мне, что только на такси… Папа, ты должен обещать мне!..
- Хорошо, обещаю, - покорился он. Ну можно ли не обещать, если ей скоро… если в то время, когда я поеду, она будет… И она приняла без досады, что я уеду… от неё… Нет, это не называется «от неё», она понимает это… Кто-кто, а она – понимает!..  Значит, придётся на такси… И как же они заботятся о нём – и одна, и другая!..
И он продолжал рассказывать дальше, он описал всё, что было. И Жюстин сказала, что помнит тот вечер, и как делала она задание по географии, и просила его помочь расписать страны по полушариям… а Пьер нарисовал экскаватор… А Винсен переживал всё заново: опять писал письмо Луизе, сидел с семьёй в гостиной, думая о ТОМ; дождавшись, когда родные пойдут спать, производил расчёты, и собирался, и ехал в аптеку, и там готовил свой смертоносный и спасительный снаряд… А потом – по шоссе ТУДА, рискуя, что от резкого толчка машина взлетит на воздух; и меж деревьями – к речке-ручью; и – те самые пятнадцать-двадцать метров на открытом пространстве по суше и по воде, до того проёма; и – взрыв, прогрохотавший подобно извержению, расколовшему сушу, но не пожравший его плоть, лишь бросивший рукою на ствол… И - бег к машине, и путь назад; Винсен и о том рассказал дочке, что вспоминал в тем минуты знакомство с мамой, - и Луиза тоже услышала это сейчас впервые… И возвращение домой, и как заставила его мама всё открыть ей…
- Я же говорила вам, я проснулась тогда чуть позже, - сказала Жюстин, - и слышала, что вы шептались… И потом не верилось мне, что это о ремонте, и тревожило, и не давало покоя… что ж, вот я теперь всё и знаю…
И ты тоже вкусила ещё один плод познания, подумала Луиза. Мы хотели оградить тебя от этого, но – не довелось… И родители наши узнают. Теперь – узнают… И Пьер - со временем тоже…
Был уже третий час, и Винсен продолжал рассказывать про то, как заметал следы содеянного, и они вместе вспоминали тот вечер, когда назначен был приезд «с телестудии» - а они вчетвером играли в лесенки и змеи… И поездку в Париж вспоминали; а потом их воспоминания вновь разъединились; и тогда Андре и Луиза начали было вместе рассказывать ей про ту следственную четвёрку во главе с комиссаром… «Но это ведь так ещё много… и я же должен и про свой разговор с ним, в кафе…» - Может быть, лучше мы потом доскажем, Жюстин? Ты устала…
Она неожиданно согласилась. «Да, хорошо… давайте потом… после всего… » И мысленно вернулась вновь к началу услышанного ею… Получается, достаточно порой щелчка чайника, чтобы люди были брошены в бурю, брошены, подобно щепкам в костёр… И что же от нас зависит?.. И что же мы решаем?..
И о том же самом думал в эти часы Мишель Рамбо – находясь в часе езды от них, в другой больнице, проходя рентген и лабораторное обследование… Что мы выбираем, есть ли он – выбор?.. А может, и лучше, если нет его? Ибо если считать, что он есть, то как же виновен я перед близкими… как же больно я делаю Аннет... а может быть, и маме, и ребятам, и сестричке Сюзан, если они всё-таки узнают, что не в командировку я ездил, а… Аннет проснётся, и не увидит меня рядом, схватится за телефон, увидит сообщение, дрожащими руками откроет электронную почту… прочтёт… Любимая, пойми меня – нельзя иначе! Меня оправдывает перед тобою то, что нет выбора!.. Как же больно будет ей… хорошо ещё, что она спит крепко и, наверное, не позвонит мне до того, как… Боже, ведь и в самом деле нет у нас этой самой «свободной воли»; вершится действо, и сотворённые для него живые куклы не знают, к чему что приводит… Буссель не знал, что его рассказ бросит меня сюда!.. Кстати, и в N… он поехал к той знакомой своей… и не та ли это дама, которая главного редактора полтора часа прождала месяц назад? Она именно оттуда, кажется; она хотела поместить у нас какие-то детские головоломки… Но если так, то ведь не кто иной, а я… ведь это же я тогда сказал ему, подмигнув, - скучает девушка, ты бы подкатил, скрасил ей сидение в приёмной… А он, помнится, оценил мой полушуточный совет – и в самом деле подсел, разговорился… И если это она, если именно к ней он хотел приехать нынче вечером и поэтому оказался там, - то, значит, я же сам и раскрутил «качели», от удара которых не имею права отскочить сейчас!..
Да, десять лет назад, узнав ненароком – он не хотел этого, - о его поступке в метро, Аннет сказала, что боится этих самых «качелей»!.. Он обещал ей твёрдо – и блюдёт это, - больше никогда не нарушать верности; но «качели» - она понимала тогда, понимает и теперь, - остались; осталась возможность чего-то, что возьмёт и повлечёт куда-то; и вот – сейчас это именно так!..
Нет выбора! Тем более, что он чувствовал: вся эта цепочка обстоятельств – начиная с его брошенных Бусселю слов о «скучающей девушке» и кончая тем, что Антуан ввалился к нему несколько часов назад, чтобы стрельнуть сигарет, - выстроилась как будто нарочно для того, чтобы поставить его, Мишеля, на некий словно бы уступ-утёс, откуда нельзя не прыгнуть в море. Ибо иного пути с этого уступа нет, пологий отход заказан ему, если он хочет остаться собой… Да, это изощрённо рассчитанное и продуманное взаимодействие ниточек-приводов; они влекут не видящую их куклу и водворяют на позицию… Куклу живую и чувствующую; но в том-то и соль вселенского театра!..    
Он ловил себя на желании – скорей бы! Скорей бы всё уже решилось. У него очень здоровый организм, вряд ли он не будет сочтён годным для донорства; так пусть же, наконец, будет уже наркоз, и уйдёт сознание, чтобы вернуться уже когда Аннет будет знать – и, наверное, уже будет тогда рядом. И уже надо будет восстанавливаться – да, только это! И впереди будет заживление, и возврат к полноценной жизни!.. Иначе нет смысла пробуждаться, подумал он… Да нет, чепуха… доктор сказал, что человек в хоккей играл без почки, а они же там не только на коньках мчатся, у них же там сплошные травмы, и защитное снаряжение специальное, они же там под шайбу всё время прыгают, чтобы ворота заслонить; а если так, то, значит, для меня с моим настольным теннисом это… я это тем более ощущать не буду… А на Эверест я и так не полез бы - да и что бы мне там делать, - и в бой мне больше нельзя… так что будет та же самая жизнь, что и раньше!..
Да, будет, дай-то Бог, та же самая жизнь: солдатика, получившего рубец, вернут на полку или, скажем, в игрушечную крепость. Это уже не совсем новый солдатик, ему больше не надо ходить в атаку, но для ночной стражи, скажем, он ещё подойдёт…
Мишель помнил – и сам не знал, жалеет ли, - что почти не играл в детстве в солдатиков, что перестал в них играть после гибели Ноэми. Ведь накануне той страшной ночи он хотел принести ей пластмассовых рыцарей, чтобы расставить на стенах построенного ими города; и больно было ему потом смотреть на эти фигурки, и не было желания ни прикасаться к ним, ни чтобы дарили нечто похожее… Сыновьям он, правда, покупал когда-то по их просьбам целые наборы, но и с ними практически не играл в человечков с мечами, луками и боевыми топорами или с выставленными наискосок-наперевес автоматами. Ему казалось неинтересным создавать миры, населённые теми, кто – даже если в воображении прокручивать некие драматичные истории из их жизни и диалоги между ними, - никогда не сможет ничего сказать самому сценаристу. И ещё – становилось не по себе: а что, если бы эти человечки внезапно всё-таки взяли и ожили? Вот тогда – что услышал бы от них творец их игрушечной ойкумены? Творец, швырнувший их всех в эти сражения, сумятицы, опасности..? А может быть, они крикнули бы ему ненавидящими, проклинающими голосами: «Ты, затевая свою игру, не подумал о том, что мы можем оказаться живыми, что нам может быть больно!..»
Другое дело – литературные герои. С ними создатели эпопей всё время переговариваются, и настоящий писатель – так думалось Мишелю, - получает некое таинственное согласие от творимых им образов на то, чтобы повести их тою или иной стезёй. Сейчас он понимал, почему так долго не получались у него сюжетные вещи: едва ли не главная причина в том, что не было уверенности, насколько «присущи» были мыслившимся ему когда-то героям поступки, которые он примерял к ним. Но в «Сказании об Избавителе» всё уложилось: ни Тетрарх, ни его близкие – если когда-нибудь, в иных измерениях, допустим, выпало бы встретиться с ними, - не оспорили бы написанного им. Он чутко прислушивался к ритму жизни своих образов. Вот, например, по первоначальному замыслу жена Тетрарха не была с Исцелительницами, она умерла незадолго до мужа; Аннет права, он, автор, «умертвил» её для того, чтобы Тетрарх-Избавитель не должен был покидать её, уже немолодую, отправляясь на Остров, навстречу своей гибели… Но она «попросилась» в дома больных; прежде чем склониться перед своим возлюбленным господином, моля не запрещать ей разделить подвиг дочерей, она «сказала» самому Мишелю: «Почему ты так поступаешь со мной? Разве я не жена Избавителя, разве мне пристало стоять в стороне от спасающего деяния?» И он подчинился её словам…
А к нам – прислушиваются? Тот, Кто сотворил нас, - улавливает ли Он, старается ли уловить, чего мы жаждем и чего отвращаемся… не только ради интереса, но и чтобы, внемля нам, поступать с нами согласно движениям наших душ?.. Получим ли мы когда-нибудь ответ на это?..
Но сейчас не получалось думать об этом. Думалось о близких. Перед операцией надо послать заготовленное письмо Аннет. И SMS. И тогда – всё! Тогда оставить телефон вместе с ноутбуком на хранение. Потому что если она в оставшийся промежуток времени успеет позвонить… у меня может не хватить силы воли, я могу ответить… но нельзя! Я должен сдать телефон, прервать связь…
И, наконец, все проверки закончились. И он услышал: «Да, вы можете быть донором».  Рядом со сказавшей это медсестрой стоял врач с бородкой под капитана.
- Сколько у меня ещё времени? – спросил Мишель.
- Минут двадцать до начала анестезии. Кофе вам… да и вообще пить ничего больше нельзя, но можете выйти покурить.
- Тогда вот что, доктор. Я прямо сейчас пошлю жене письмо – оно написано, только открыть ноутбук и вставить флеш-накопитель… И отправлю телефонное сообщение, чтобы открыла почту. Сделав это, я выключу телефон. И очень прошу: если она будет звонить сюда, на отделение, до момента, когда я лягу, - скажите ей, что… уже началось!.. Пусть не знает, что со мной была бы ещё возможна связь… Вы обещаете мне пойти на эту… неправду? Мне это очень важно.
- Обещаю, - ответил врач. – Я понимаю вас, господин Рамбо. Об этом можете не беспокоиться. И, предваряя вторую вашу просьбу: вы ведь не хотите, чтобы о вашем донорстве знали… Так вот, когда приедет ТА семья, - я всё продумал, - я сумею деликатно сплавить их, чтобы они не сидели здесь, на отделении хирургии, - чтобы не заподозрили, что делается донорская операция… И чтобы не встретились с вашей женой…
Мишель с благодарностью пожал ему руку.
- Доктор, вы действительно предвосхитили… я и об этом последнем хотел вас просить… И вот ещё что… Может быть, всё-таки уже сейчас вам можно будет позвонить туда, в ту больницу, и сказать, что не нужно той девочке ложиться… что имеется почка нужной группы?..
- Нет. Сейчас я позвоню и скажу доктору Леже – заведующему детской реанимацией, - что они могут выезжать. Но с этим «не нужно» торопиться нельзя. Сейчас пол-третьего; через двадцать минут – подготовительные процедуры, через сорок – начало вашей операции. Она будет начата часа за полтора-два до трансплантации, это допустимый разрыв по времени. Значит, так… начало донорской операции – приблизительно в три десять. Они выедут… - врач помедлил, прикидывая, - надо транспортировать ребёнка, это займёт время… они выедут около трёх. К четырём будут здесь, но сначала в детской реанимации, оттуда девочку… в смысле, Элизу… возьмут сюда, на хирургическое… Сейчас, подождите…
Доктор опять задумался где-то на четверть минуты.
- Да, пожалуй, - кивнув скорее сам себе, чем Мишелю Рамбо, произнёс он затем, - пожалуй, если ваша операция пойдёт нормально, к этому моменту… ну, или совсем чуточку позже… орган будет получен. И только тогда можно будет удостовериться на сто процентов в его пригодности: рентген даёт лишь вероятность, хотя и очень высокую… Это один из самых «критических» аспектов донорства. Я не сказал вам этого заранее, поскольку был уверен, что вы и так понимаете…               
Он сделал паузу, ожидая, что Мишель захочет что-то сказать…
- Отлично понимаю, - откликнулся тот. - Бывают «злые шутки судьбы», и моя… инициатива, - он не хотел говорить «жертва», - может оказаться напрасной… Что ж, кто не рискует, тот не живёт. Продолжайте.
- Я рад, что вы спокойно принимаете это, - сказал врач. – Надеюсь, что в вашем случае подобная шутка не случится. Причин для неё не просматривается: вы действительно на редкость здоровый человек… Но сообщить эту весть ИМ - той одиннадцатилетней девочке и её родителям, - можно будет лишь когда вероятность превратится в достоверность…
«Когда!.. Не хочет говорить – если…» - подумал Рамбо…
- И вот именно тогда мы им и скажем, - заключил доктор. – Я лично спущусь и скажу. Только тогда. Поскольку будет ясно, что та девочка, дочь этой пары, уже не услышит – цитируя вас, - «нет, всё-таки ложись под нож…»
- А это точно? – спросил Мишель. – А если в ходе пересадки возникнут осложнения?..
- То есть, на медицинском языке, если произойдёт отторжение?.. Это будет очень трагично, но ничьё дополнительное донорство тогда делу, увы, не поможет. Если ваш орган пригоден, дальнейшее зависит только от организма Элизы.
- Ясно, - сказал Мишель. – Что ж, сейчас я посылаю письмо и SMS домой, расстаюсь с ноутбуком и телефоном, выкуриваю сигарету – или парочку, - и… - он не завершил фразы… - А если моя жена, Аннет, будет звонить, то… как договорились, хорошо, доктор?..
- Обещаю вам.
Они ещё раз пожали руки друг другу.
Когда Мишель вышел на веранду, чтобы ещё несколько раз затянуться, он опять подумал о «солдатиках». И вспомнил один фантастический рассказ, который читал когда-то в юности. Это был рассказ о шахматной партии, о битве, которую вели между собой сами фигуры, - их наделила сознанием компьютерная программа. И действие передавалось через мысли и ощущения чёрного и черноклеточного слона - «королевского епископа», - вдруг осознающего бессмысленность сражения, тщету самой победы - если она и будет достигнута, - и порабощённость свою некоему закону, побуждающему товарищей и противников биться без цели и без знания о том, что лежит за пределами боевого поля… А может быть, мы всё-таки в значительной мере подобны таким вот фигурам? И подвизаемся на устроенной кем-то арене, и развлекаем кого-то, тешим чьё-то сверхмогущество, с любопытством наблюдающее нас, но безучастное к боли нашей… Порою, когда Мишель думал так, ему казалось – Бога, чувствующего и живого, может быть, и нет… ну, а как же тогда вечная жизнь?.. не знаю, не знаю… Но как же всё-таки понять это Твоё молчание, дикое, граничащее с изуверством… Неподобающе, кощунственно звучит? Ну, а чего же Ты хотел?..
Но я не отдаю себя ни в коем случае «в жертву», подумал он сейчас; ему крайне претило идея о том, чтобы в том или ином смысле зваться «жертвой». Нет! Это не обо мне, я боец и останусь бойцом!.. Жертвой была маленькая Ноэми… вместе со своими родителями… Сейчас я сражаюсь за то, чтобы не стала жертвой ещё одна малышка; и мой долг бойца – заслонить собой ту девочку-подростка!..
Это была «хорошая», ободряющая мысль, и она пребывала с ним неотступно до самого мига, когда сознание его, постепенно угасая, смерклось под воздействием анестезии.

- 22 –

Жюстин, закрыв глаза, положила голову на подушку. Луиза сидела возле неё… Андре вышел на лестницу. В палате сейчас быть незачем, маленькая Элиза в основном спит… Но вот медсестра выглянула, позвала - «Мадам, можете зайти на несколько минут? Она опять зовёт маму… сквозь сон, но всё-таки…» И получилось так, что Луиза была внутри палаты, когда опять зазвонил телефон главврача – на этот раз в его кармане. Он бросил взгляд на экранчик, сказал лишь краткое и несколько тревожное «Да!..»; затем, выслушав то, что ему сказали, выключил аппарат и, быстро отвернувшись, - ей показалось, что он не хочет встретиться с ней глазами, - подошёл к молодому дежурному доктору и Лорен и произнёс одну-единственную фразу, из которой она разобрала слово «транспортировка». Далее он направился к служебной внутренней двери; тремя минутами позже вошёл опять и сказал Луизе: «Сейчас мы начинаем готовить девочку вместе с аппаратурой, к которой она подключена, к переносу в машину. Это займёт минут двадцать, наверное; и тогда выезжаем. Вам скажут, когда спуститься».
Выйдя, она увидела, что Жюстин всё ещё полулежит, не разжимая век; рядом – Андре, уставившись глазами в пол, шарит рукой в кармане… неужели опять курить? Но ей и самой хотелось того же, сейчас это правильно и нужно, это притупляет боль хоть немножко… Сделала ему знак выйти; на лестнице сказала:
- Опять звонок был заведующему; он сам не сказал ничего при мне, потом вышел на пару минут… Впечатление такое, что перезванивал – уточнить что-то. И на меня старался, кажется, не смотреть… Узнать бы, что же от нас скрывают… Полтора часа назад он тоже выходил, когда позвонили, – помнишь… ты же там тоже был?
- Помню… и думал об этом, – Винсен вдруг, не удержавшись, посвятил её в свои раздумья после звонка от «самого Бернуа». – Луиза, - подытожил он цепочку соображений, - во мне то, что ты рассказала, усиливает надежду на… Прости, - прервал он сам себя, - прости, если всё это пустышкой окажется… и вообще, - он ударил кулаком по лестничным перилам, - мне, знаешь, хочется… если бы, скажем, не надеяться… хочется чтобы уже ЭТО началось, а мне чтобы мчаться в ночь туда, к родителям своим… потому что вот это самое – ждать, и ехать, и… и обнимать её перед ЭТИМ – хуже всего!..
Можно было в ответ на это только молча обнять его самого… что Луиза и сделала, подумав: я тоже мечтаю – если уж не обойдётся, если суждено, - то уже сидеть там, в той больнице, и ждать её пробуждения… чтобы ЭТО уже было позади… но и тогда не всё будет позади, а будут делать пересадку малышке Элизе, темноволосой, с подобными бутонам глазами, Элизе, которая, ухватываясь за её руку, лепечет «мама!..» И замирает душа, вцепляясь в зыбкий мостик надежды, над дикой пучиной… над пучиной страха, что, быть может, всё напрасно, что эта крошка, несмотря на нашу жертву, не будет спасена! Но это невозможно… неужели миром всё-таки правит зло?.. Нет, святый Боже, не допусти! Sancta Mater Dei, Sancta Mater Misericordia!..
Время иногда умеет неким таинственным образом «сжиматься» и «расширяться» в восприятии людей. Иногда, назло человеку, томительное ожидание или изнурящий труд словно растягиваются ещё и ещё, и, взглядывая на стрелки часов, он лишь мучает себя – ну почему, почему они почти не движутся?.. Сладкие же часы ночного покоя, которых так ждал путник или узник, словно бы стремительно проскальзывают порой – и вот оно, очередное утро, и вновь впереди долгие часы изможденья… Но Иакову, служившему за возлюбленную Рахиль, семь лет милосердно показались подобными семи дням – «потому что он любил её». И для Жюстин, Луизы и Андре, словно даруя им, наконец, пощаду, время сейчас «уплотнилось». Двадцать минут протекли для них – для всех троих, - очень быстро. Они, не ожидая распоряжения, простились с обоими врачами, собираясь выйти к главному входу. Доктора напутствовали их серьёзно и с выражением участия, но без подчёркнутых сентиментов. Это и нравилось само по себе, и обнадёживало – вдруг они всё-таки знают, что нашёлся иной выход, - но ни Винсен, ни Луиза не говорили об этом Жюстин. Им не надо было уславливаться между собой, чтобы понять, насколько немыслимо упоминать сейчас при ней такие надежды… Выйдя на ночной ветер, они стояли рука об руку – все трое одетые легко, а Андре даже в рубашке с закатанными рукавами, - и им, зябнувшим, карета «Скорой помощи» казалась сейчас чем-то вроде тёплой комнаты, куда так хорошо войти со стужи… Об этом и думалось, и тем быстрее промчались для них те минуты…
Они сели в кабину, а в кузов машины уже были помещены носилки с маленькой Элизой и все приборы для поддержания её организма в нужном состоянии. Туда же, в кузов, села медсестра Лорен с пожилой санитаркой… И вот они сидели втроём позади шофёра – Жюстин между обнимавшими её мамой и папой, - и тихо переговаривались. И девочка полушептала: «Давайте думать о том, что будет после… Может быть, даже уже сегодня… наверное, вечером… Вы мне почитаете что-нибудь, и хорошо бы дедушка с бабушкой приехали и Пьера привезли; ему можно же сказать, что я чем-то там заболела!.. Он сядет сбоку, и вы можете нам обоим сказки почитать, и я их послушаю… И мягкие игрушки мне привезите, я ими обложусь, ладно?.. А потом будем опять дома, я поправлюсь, ведь с этим можно… А конфеты можно будет, папа? Шоколадные?..» «Можно…» - ответил он, опять с тем же хрипом, как два с половиной часа назад, когда говорил с Луизой о том, как же быть с его родителями. У него опять, и безудержно, текли слёзы, он тронул лицо Луизы – да, у неё, конечно, тоже… И Жюстин – умница, она не увещевает – не плачьте…
Господи, опять думала Луиза, неужели это кара, возмездие за ту «Клэр»?.. Но она ведь, что бы то ни было, собиралась убить нас… а наша доченька… ну кому же она когда сделала что-то плохое… за что, за что получилось так, что для спасения малышки именно её тело должны взрезать?!. Почему именно она? У кого спрашивать? И кто вступится, чтобы… не понадобилось?..
- А потом, дома, я уже сама буду дочитывать «мушкетёров», - продолжала Жюстин, - и, может, я вернусь ещё до учёбы, и пару деньков ещё на каникулах дома побуду; а потом я хочу идти в школу, я хочу, чтобы опять всё как было… и вечерами будем сидеть и пить чай, правда?. И мы с мамой к тебе, папа, в «кабинет» опять приходить будем, когда Пьер будет спать укладываться… чтобы ты нам по ключевым словам фантастику интересную находил…
Вот тут им всем троим казалось – они что-то не досказывают… словно бы договорившись, умалчивают о чём-то… Да, дай-то Бог, чтобы ты вернулась, и зажила рана твоя… но всё ли и тогда будет как было раньше? В связи с «кабинетом» особенно замерцало это «нечто»… Но об этом лучше не сейчас, думали и она и родители…
Луиза не могла шептать молитву, но по волнам её души хрупкими качаемыми ветром корабликами плыли молитвенные отзвуки, и когда она закрывала глаза, ей высвечивался образ девы Марии, у которой было лицо мадонны Литты из Эрмитажа… Чему навстречу едем мы, можно ли, не безумие ли надеяться на чудо? И если нет, - что же будет, как же будешь ты, доченька, потом приходить в себя… и будет ли вознаграждена твоя решимость, будет ли жить малышка Элиза?.. И ведь ты сама захотела ехать на этот спектакль; и вместо спектакля мы узрели на той городской улице лик самой судьбы… Но лик этот всё ещё полузакрыт, и ещё – о, не тщетно ли, - всё ещё надеемся мы на милосердие и пощаду…
А Жюстин в эти минуты думала подчас о том кораблике, который видела во сне предыдущей ночью: когда же, когда доплывёт он до светлого города, в котором всё и всегда будет хорошо?.. Скоро я не буду ничего чувствовать, когда же вновь проснусь, то будет, наверное, немножко больно, но не дикой будет эта боль – папа же рассказывал, как после операций отходят от наркоза… И маме дадут войти; а успеет ли вернуться папа? И пусть дедушка с бабушкой приедут с ним тоже… Им надо увидеть меня, и я, наверное, смогу уже говорить с ними… это смягчит им переживание…
А Андре ненароком вспомнил, как более двенадцати лет назад, ночью – тоже ночью, - вернулся домой после того свидания с Луизой. После свидания, на которое он её пригласил решившись внезапно… и они целовались в парке под моросившим дождиком… Он вернулся тогда охваченный таким сияющим облаком счастья, что и думать не мог о том, чтобы ложиться спать; он большую часть ночи играл в стратегическую многоэтапную игру «Возвращение в Атлантиду». Вот эту-то игру он сейчас и вспоминал. Там надо было вести нечто вроде танка, отстреливаясь сначала от медлительных, легко побеждаемых стражей, но потом путь заступали панцирные монстры, которых обычный снаряд не брал и которым можно было противостоять только успев отгородиться минами; а далее появлялись некие проворные хвостотелы, от которых надо было вовремя прятаться в нише – иначе конец, - и лишь тщательно улучив мгновение, стрелять… И ещё позже надо было в течение пяти этапов сражаться на открытом пространстве с ещё более стремительными подобиями самолётов – эти двигались мощными, непредсказуемыми рывками, так, что тут многое зависело от везения, и чтобы всё-таки пройти эту стадию игры, нужен был максимальный запас «жизненных сил»… И Винсену в память навсегда врезался образ – именно образ, скорее чем точный мотив, - звучавшей тогда фоновой музыки… Она была аукающе-приглушённой, с полузамирающими придыханиями, слов – на английском языке, - было не разобрать… и было в ней нечто «обрекающее», сулящее неотвратимость… В том настроении, в котором он тогда был, это воспринималось как замечательная приправа к игровому приключению - да, тогда ощущалось, будто все приключения теперь будут только игровыми, а жизнь будет столь же щедра, светла и ласкова, сколь в этот истекший вечер, предвозвестивший счастье с любимой женщиной… Но сейчас… сейчас эта музыка опять звучала в нём, и теперь она словно бы возвещала приговор… к чему? Вот ты сидишь рядом, чудная наша доченька, а через час, через час тебе взрежут твою полудетскую плоть… и ты сама избрала это, и ты не позволила бы нам запретить тебе… ибо именно запретив, мы предали бы тебя – не только малышку, но и тебя, - скорее чем подписав это безумное согласие…
А Жюстин говорила уже снова о бабушке и дедушке, она просила привезти их к ней - «только езжайте, папа, втроём на такси, не надо дедушке за руль сейчас… ни тебе, ни ему не надо…». «Она права, Андре, - сказала Луиза, - и в самом деле… да, конечно, приезжайте все вместе…» И – резко вдруг замолчала; он почувствовал, что у неё опять преддверие чего-то вроде случившегося часа три назад выплеска – очень, правда, кратковременного…
Он сильно сжал ей запястье, вытянув руку за спиной Жюстин…
И в этой поездке время тоже, словно сжалившись над ними, текло быстро. И вот они уже въехали в S… - и вскоре машина припарковалась на территории больницы. Они вновь вышли на ночной холод… было четыре часа. Они ждали, пока маленькую Элизу – спящую, - закатывали вместе с оборудованием внутрь по широкому пандусу. Медсестра Лорен, подойдя, легонько тронула Жюстин за рукав блузки; они двинулись вслед за каталкой по входному этажу, миновали приёмный покой… Затем Лорен и санитар завернули вправо, в ярко освещённый коридор, в конце которого над дверью они увидели табличку «Детское реанимационное отделение»… «А нам не на хирургическое разве?» - подумал Винсен, но не стал спрашивать - горек был вопрос, - а только переглянулся с Луизой, которую это тоже слегка удивило… и она даже не знала – обнадёжило ли?.. Жюстин, не вникая в название – она ещё совсем мало разбиралась в больничных терминах, - взяла их обоих за руки. Именно так хотелось ей переступить этот порог, за которым – думала она, - её ожидает тот самый операционный стол…
Всё было очень похоже на отделение в N… Комната ожидания со стульями вдоль стен, по большей части пластмассовыми; примерно такой же закуток рядом – там, наверное, кулер и, может быть, кофемашинка; но ничего сейчас не хочется… «Надо будет подождать немножко» - сказала Лорен и, когда каталка с малышкой скрылась за дверью палаты, тоже зашла туда… Они сели – всё так же держась за руки… И они молчали - словно страшась сейчас произносить что-либо. Так протекло минут пять… А затем в тишине они услышали глухой стук остановившейся где-то, несколькими этажами выше, кабины массивного больничного лифта. Дальше – гудение механизма… всё ближе -  да, кто-то именно спускается; и вновь – резкий толчок остановки… вот разъезжаются створки… и -  чьи-то близящиеся шаги здесь, в этом примыкающем к отделению коридоре.
У людей на пике напряжения подчас обостряется способность предчувствовать нечто такое, что может быть крайне важно для них. Луиза, Андре и Жюстин, внемля этим звукам, почти застыли; так, наверное, узник, ожидающий плахи, застывает, слыша поступь стражей, готовясь к тому, что вот-вот поведут на смертный помост, но неким краешком души всё ещё на что-то уповая.
«Я сама вызвалась, - подумала девочка. – Мне нельзя иначе…» И сжала дрожащие руки родителей своими – маленькими, но не объятыми трепетом в это мгновение.
Дверь из коридора открылась, и вошёл представительный, немолодой, но очень прямо держащийся мужчина с седоватой бородкой, в белом халате. Они встали было ему навстречу, но он, ещё не произнося ни слова, сделал властно-успокаивающее движение - «сидите». И – не называя себя и не спросив, кто они, - негромко, но звучно сказал:
- Очень радостная весть для вас. Твоё донорство, девочка, не понадобится. Мы получили орган - здоровый и по всем параметрам подходящий для трансплантации.
Андре и Жюстин, осознав смысл произнесённого им, оцепенели ещё больше – так защищается душа не только от безмерного горя, но и от возвещаемого ей беспредельного счастья. Ей – и плоти тоже, - нужен этот промежуток недвижности, чтобы впитать узнанное… Но им он был дарован лишь на одно-единственное мгновение, ибо в следующее им обоим пришлось подхватить плечи и запрокинутую голову Луизы. «Не беспокойтесь, просто обморок» - сказал врач, прошёл за белый простенок и через несколько секунд, вернувшись оттуда со стаканчиком холодной воды, бережно растёр ей лицо… Она очнулась… медленно поднялась, ещё удерживаемая мужем и дочкой… сотворила крестное знамение, прижала их к себе… Потом промолвила: «Со мной всё в порядке… доктор, я сейчас, извините…» Ринулась за тот самый простенок, и в полураскрытом окне наискосок отразилось, что она упала на колени и, беспрерывно крестясь, закрывая лицо ладонями, быстро, вздрагивая от рыданий, лепечет молитву. Андре встал, уткнулся на несколько секунд лицом в оштукатуренную стену – зная себя, он чувствовал, что подступает  всплеск эйфории… надо сдержаться, не позволить себе чего-то чрезмерного. Затем, полуобернувшись, прошептал «Славься, Боже избавивший!..», перекрестился и сделал дочке знак повторить его движение и слова… А Жюстин, встав было тоже, снова упала на белый пластмассовый стул – у неё кружилась голова, она подумала вдруг, что это, наверное, на корабле так бывает… читала где-то… и опять тот кораблик из сна предстал перед её воображением; да, он плыл… плывёт – в добрый и светлый град… «Значит, мне всё-таки не надо становиться сломанной игрушкой… значит, мне не взрежут плоть, Бог устроил так, чтобы это было не нужно, Он пожалел меня, и папу, и маму, и дедушек с бабушками, которые меня так любят… маленькую Элизу спасут без этого… обязательно спасут… если Бог так добр, Он не может не спасти её… а у меня, значит, всё-таки будут хоть чуть-чуть каникулы? Или, наверное, нет – мы же будем тут, с малышкой, так что настоящих беззаботных каникул не будет; ну и что же, они будут ещё множество раз… и мне можно будет любые сласти… и сейчас у нас ведь эти булочки из кондитерской ещё есть… ну, а ей, а Элизе – можно ли будет?..» Своя радость чуть схлынула, защемило вновь сердце от жалости…
- Я доктор Бернуа, хирург, - так же негромко проговорил врач. – Я буду делать трансплантацию маленькой Элизе Мийо.
Винсен, постепенно приходивший уже в себя, испытал прилив восторженного преклонения перед этим доктором: он сначала возвестил нам это… «не поднимай руки твоей на отрока», внезапно высветилось в памяти… «на отроковицу»… и только потом представился; и не велел нам вставать – наверное, предвидя этот обморок Луизы… чтобы ей не упасть… да, он, по всему видно, опытнейший врач, и до чего же он мудр… и уж он-то знает, что делает… Захотелось полностью довериться ему…
А Жюстин доктор показался немножко похожим на кардинала Ришелье – она видела иллюстрацию в книге… Только у кардинала красная мантия, а не белый халат, и не только такая вот бородка, но ещё и усы же, кажется, а у этого Бернуа их нет… И Ришелье совсем не был «злодеем» - папа недавно сказал, что это был умнейший человек, и он запретил эти дуэли, не желая, чтобы люди – молодые, красивые и зачастую вовсе не злые, -  резали и кололи друг друга, чуть поссорившись, только потому, что иначе их обзовут трусами и подвергнут осмеянию…
А папа, наконец – насколько это было возможно, - успокоившись, ещё более тихо, чем доктор, спросил:
- Значит, всё-таки нашли почку?.. Это чья-то… кто-то погиб недавно?.. И это… уже точно, значит, не надо?.. – завершающие слова невольно произнеслись с интонацией «мольбы». Хирург подошёл и сильно, «ободряюще», сжал его локоть – видимо, уловив очень тревожный характер. – Точно не надо. Я понимаю, господин Винсен, что вы – все трое, -  пережили. И ты, Жюстин, - он взглянул на девочку, - тебе я даже не знаю, что и сказать. Уверен в одном: ты очень много хорошего сделаешь в жизни…
Она застенчиво шепнула - «Спасибо, господин доктор…» Ей стало неловко, но неловкость эта была светлой, даже отчасти возвращала в детство – Жюстин ещё в садике краснела, когда её хвалили за что-то…
- Но того, на что ты решилась, на что вы решились, - точно не надо, - повторил он. – Мы ждали и не сообщали вам, пока не были уверены, - понимая, что обманувшая надежда была бы ещё страшнее, чем то, что вы продолжали испытывать во время поездки сюда. Но сейчас это уже стопроцентная  достоверность… - Винсен опять перекрестился… - Что касается того, чей орган и при каких обстоятельствах он получен, - мне не дали права это говорить.
- Я тоже знала, - чуть виновато проговорила, тронув за руку Жюстин, вышедшая из палаты медсестра Лорен, - и тоже не могла вам сказать… ни я не могла, ни доктор Леже. Иной возможности не было… надеюсь, что вы простите нас… - Не просто благодарные, а «благословляющие» глаза девочки и её отца дали ей ответ…   
Наверное, мелькнуло в мыслях Андре, был с кем-то несчастный случай, и родные разрешили использовать органы, но поставили условие, чтобы те, кому это будет во благо, не знали имени… чтобы не радовался кто-то спасительной для него гибели этого конкретного человека…
В это мгновение к ним приблизилась Луиза – сильно растрёпанная, с лицом всё ещё матово-белым и в слёзных подтёках, держа левой рукой за одну дужку упавшие на пол во время молитвы очки… Опять прижалась к ним обоим – они стояли бок о бок, - перебирая волосы Жюстин, пряча лицо на плече Андре… Она успела услышать почти все слова Бернуа… и, кажется, колебалась, ещё не зная, хочет ли что-то сказать; но он – нет, правда, до чего же здорово он всё делает, вновь подумал Андре, - перехватив инициативу, опередил её:
- Вам, мадам, особенно надо сейчас отдохнуть. Не только из-за обморока – более чем понятного и естественного, - но и потому, что вы, видимо, захотите и дальше находиться при ребёнке. – Он обращался к ней – да, впрочем, ко всем троим, - доброжелательно и деликатно, но без приторно-сочувствующих ноток. – Если так, то это будет наподобие сопровождающей родительской госпитализации… Вам организуют прямо сейчас и палату, и, конечно, возможность принять душ, и одежду. Здесь, в детской реанимации, поскольку сюда должна будет вернуться Элиза после пересадки. И ложитесь, пожалуйста, спать, вам необходимо выспаться…
- Но… скоро же будет операция, - робко промолвила она. – Как же я лягу?..
- Но девочка спит, и ей скоро введут дозу успокоительного, так что до анестезии она вряд ли придёт в сознание. А операция продлится не менее четырёх часов – плюс ещё, скажем, час до пробуждения, когда она почувствует боль и, вероятно, позовёт… маму… - Сказав это, доктор впервые, кажется, чуть смутился. – И только тогда вы должны будете вернуться к ней; а до этого… Ну, хотите – зайдите сейчас… она спит, но… мысленно напутствуйте её… - Врачу явно не хотелось говорить «проститесь», поняли все трое… - И  в ближайшие часы вам больше незачем быть при ней – да и вообще не надо вам быть там, на хирургическом отделении.
- А почему?.. – так же робко спросили, почти в один голос, Луиза и Андре.
- Потому что операция очень ответственная… - Не хочет сказать «тяжёлая», подумалось им… - И если родные, семья… ну, или, в любом случае, люди, очень переживающие за пациента, находятся вблизи, это иногда вызывает у медперсонала дополнительное волнение…
Винсен не стал, разумеется, возражать, но поймал себя на некотором недоверии к услышанному. «Семью – хотя мы-то, конечно, в данном случае не семья, - на отделение должны были бы пускать… всегда пускали… или новые порядки теперь ввели?.. Или – осенило его, - может быть, это чтобы мы там с кем-то не встретились?..  А с кем тогда? С некими близкими людьми того, чей орган будут пересаживать?.. Тогда он, конечно, очень тактично поступает - им было бы тяжело видеть нас… Но, выходит, нам так и не дадут узнать, перед кем мы в вечном долгу?.. Или, может быть, потом, позже…»
- А вы съездили бы домой, - сказал Бернуа ему и Жюстин. – Тоже отдохнули бы, а под  вечер приедете. Вещи привезёте.
- Я-то сейчас поеду не домой, а… - Тут Андре ухватил вдруг мелькнувшее в сознании минуты три назад… но тогда не до того было… - Доктор, вы знаете наши имена… ну, вы, конечно, по факсу всю документацию получили… Но, если можно, никому, пожалуйста, больше их не раскрывайте… не хотим мы ничьих расспросов и вздохов, понимаете?..
- Понимаю, и за стены двух больничных отделений эта информация не выйдет, - заверил врач. – Ну, так куда же вы собираетесь ехать?
- К своим родителям… это полтора часа езды… Понимаете, они знают уже, что мы… при Элизе… в выпуске новостей имён не сообщали, но они сопоставили с тем, что услышали по телефону от меня, - и поняли… А утром – узнают об одиннадцатилетней девочке, о донорстве – пусть не состоявшемся, но, не дай Бог, переврут что-то в радиообзоре… Ну, и вы понимаете же, что это такое для них… внучка любимая!.. Я обязан был бы ехать и если бы… - он не договорил… - В общем, такие вещи по телефону нельзя – я должен быть рядом…
- И я поеду с тобой, - неожиданно произнесла … объявила, категоричной интонацией «ставя перед фактом»,  Жюстин. – И прежде чем он успел возразить - «зачем, отдохнула бы лучше!..»  - добавила по-взрослому вдумчиво: - Ты сам говоришь – по телефону нельзя; и меня им надо будет именно увидеть, а не только поговорить…
- Да, Андре, - вдруг поддержала Луиза. – Иначе, даже услышав голос, они всё ещё опасаться будут, подумают – отложили операцию. Езжайте вдвоём; и домой потом, и душ примете… и чемоданчик соберите – с одеждой и со всем остальным…
Он усмехнулся – любовно и как бы «смиряясь»:
- Я знаю, что у вас обеих на уме, - чтобы я машину не взял. Машина наша осталась в N..., - пояснил он врачу, - так они боятся, что я только туда на такси, а там возьму её… не хотят, чтобы я водил после стресса, после бессонной ночи…  Я обещал Жюстин не делать этого, ещё думая, что ей предстоит… и они опасаются, что теперь я, дескать, сочту это обещание недействительным и, если один буду, то сяду за руль. А если с ней, то – всё просчитали, - не рискну…
- Вот и радуйтесь, что о вас так заботятся, - с дружелюбной наставительностью в тоне сказал Бернуа.
- Да я, думаете, не радуюсь?.. – эйфорическое состояние всё-таки прорвало пелену сдержанности… - И потом – точно, мы съездим, и Пьера повидаем – это малыш наш, сыночек, ему пять… он там, у бабушки и дедушки, сейчас… А потом – сюда, и… знаете что – мы гостиничный номер здесь снимем на неделю… здесь же можно недалеко найти гостиницу, правда, доктор?..
Жюстин оживлённо кивнула, и Луизе – он видел, - идея понравилась… И в самом деле, это выход; а о затратах сейчас думать даже смешно. 
- Гостиниц хватает, - ответил врач, - и это, я думаю, действительно самое правильное и удобное решение для вас.
- Ну вот!.. Отпуска оформим «по семейным обстоятельствам» - и… - он чувствовал, что его стремительно «подхватило и повлекло», - и… слушайте, вы же обе – я, думаете, не понимаю? – хотите этого… мы удочерим эту малышку… она же тебя, Луиза, и так уже «мамой» зовёт… чтобы не интернат, а мама!..
- И папа, и брат, и сестра, - услышал он тихое восклицание Жюстин, опять по-взрослому «категоричное», но по-детски восхищённое… А Луиза обняла его и несколько секунд не выпускала из объятий – и это было её ответом… А выпустив – продолжала «держаться» за его руку: ей показалось, что она в таком же состоянии, как за миг перед обмороком, - не упасть бы… «Надо же, он сказал это первый!.. Всё-таки до чего же хорошо, что он способен испытывать такие приливы счастья… даже если и бывает раздражительным, когда это схлынет…»
Вот и прозвучало то, что они несколько часов не договаривали друг другу и что пытался Андре в те часы  «не допустить» в своё сознание, откладывая неизбежную очную ставку с этой мыслью на «более спокойное время» - которое наступит… дай-то Бог, чтобы наступило… после того, как доктора сделают своё дело…
Но сейчас они, все трое, пытались затворить врата своего сознания от иной – и очень тягостной, - мысли: от мысли о том, что исход операции, которую вот-вот будет делать этот стоящий перед ними доктор, совершенно не ясен, что жизнь малышки Элизы подобна пламени поставленной на окошко свечи – пламени, которое может быть погашено ветром, если вздумается ему подуть посильнее... Испытанное ими только что счастливое потрясение отодвинуло этот страх и укрепило надежду: «если нам дарована милость, то и всё остальное тоже будет хорошо...» 
Бернуа деликатно молчал некоторое время. Потом сказал:
- Господин Винсен, если хотите, я попрошу, чтобы вам дали возможность прямо здесь, на одном из служебных компьютеров, войти в интернет и посмотреть список гостиниц – а может быть, и сделать заказ.
- Спасибо, доктор, но, наверное, я из квартиры родителей это сделаю – мне же надо будет точно знать, поедут ли они тоже… Или из дома – мы же с Жюстин и дома побываем… Мы сейчас тогда, наверное, поедем – скоро пол-пятого…
- Посидим несколько минуток вместе, тогда поедете, - сказала Луиза. – И давайте к малышке спящей сначала все втроём подойдём… мы все ей теперь – близкие… Можно, доктор?.. – спросила она хирурга.
- Наверное, можно. Сейчас, подождите, я зайду и спрошу реаниматолога…
И через пять минут они стояли - рядом, тесно соприкасаясь друг с другом, - над крошечной Элизой, спящей, но и во сне, казалось, чувствующей мучительную боль: губки подёргивались, и, словно откликаясь на их движение, вздрагивали веки над «цветочными» глазами; на очень бледное личико падала будто бы некая тускло-серая тень, отбрасываемая страданием… «Возлюби ближнего своего, как самого себя, - звучало в душе Луизы… - получается, ближним становится тот, кого полюбишь и за кого душой вострепещешь… и вот мы все теперь близкие ей, этой маленькой мученице… нет, не надо даже мысленно называть её «сироткой», потому что где-то в итальянской Калабрии у неё есть отец… и ни в чём не виноват перед нею этот человек, ибо он даже и не знал, что она должна родиться… И у неё теперь будем – мы!.. Боже великий, светлый, святой, доченьку нашу пощадивший, от раны спасший, чем сможем возблагодарить тебя – молитвами ли, свечами ли еженощными, даяниями ли неимущим?.. – Луизу укрепляла, правда, мысль о том, что удочерение малышки и забота о ней – тоже часть благодарения… -  Спаси же теперь и крошку эту, не допусти, чтобы втуне… - она не решилась дошептать это предложение… - Sancta Mater Dei, Sancta Mater misericordiae, все хвалы мира прими, заступившаяся; и не оставь дитя это страждущее, и пусть откроются глаза её после… после… и пусть вновь пролепечет – мама, - и чтобы мне вновь быть с нею…»   
Сейчас надо будет действительно лечь спать, подумала она затем… нет, заснуть вряд ли удастся, но хотя бы вытянуть полузатёкшие ноги; а телефон я положу рядом и попрошу доктора, чтобы мне дали номер, на который можно будет звонить в хирургическое и узнавать; и мне чтобы звонили и сообщали… И как же хорошо, что Жюстин поедет с Андре, чтобы он не вздумал брать машину… Боже, хоть бы доехали они благополучно и туда, и потом обратно… и наставь его, чтобы он родителям своим рассказал ВСЁ… так же бережно, как Жюстин открыл это…
Взгляд Луизы падал то на спящую малышку, то на Жюстин, то на Андре... Она старалась охватывать взглядом их всех одновременно, как бы уславливая, укрепляя и защищая тем самым желанную целостность, пытаясь заручиться согласием той силы, в чьей руке они трепещут, - помочь, не дать рухнуть в пучину!.. Боже великий, светлый, святой, Ты ведь позволишь нам стать одной семьёй?.. Мы не будем жить, как жили раньше, но позволь, чтобы не на алтаре вершилось наше искупление, а в любви, в заботе… и доченька наша станет ей старшей сестрой... да и разве она уже не стала ею?.. И как же замечательно, что именно он, Андре, стал первым, кто облёк в слова этот помысел – удочерить!.. Именно он, который однажды, услышав историю чьего-то усыновления, сказал: знаешь, я в принципе люблю детишек, но далеко не уверен, что был бы способен на любовь, подобную родительской, к чужому ребёнку… Так он тогда сказал; но ведь Элиза – уже совсем не чужая, разве может она быть нам чужою… она, вытащенная нами из машины за несколько секунд до взрыва?.. Она, ради которой Жюстин готова была лечь под нож, а мы подписали согласие…
И он непривычен, конечно, к житейским трудностям, мы все непривычны; но если мы выдержали такую ночь, то выдержим и «хлопоты»... Дай Боже, великий и святой, чтобы «хлопоты», чтобы «затраты», - всё это уже не страшно!..
А Жюстин думала, глядя на спасаемую сном от непрерывной боли крошечную девочку, что вот и будет у неё теперь, кроме младшего братишки, ещё и сестрёнка… Если Бог так добр, - прозвучало в душе её снова, - Он не может не спасти её; и она будет с нами, и будет играть в тех моих куколок, которые порой словно бы смотрят на меня с лёгким укором – почему ты всё меньше достаёшь нас с полочек, неужели тебе уже не интересно наряжать нас в матерчатые и пластилиновые платьица и строить для нас магазинчики одежды и рестораны?.. Теперь я опять часто буду в вас играть… вместе с ней… Жюстин нравилась мысль о том, что она будет, делая это, вновь и сама окунаться в детство. Можно делать это, конечно, и с Пьером, помогая ему собирать мозаику или паззл, но ведь у него по большей части солдатики да машинки, в которые он куда больше любит играть с приятелями из садика, чем со мной. А теперь будет опять мир маленькой девочки, который я с ней разделю… Мы привезём её домой, и я приглашу подруг… и познакомлю их со своей новой сестричкой… А сейчас мы поедем с папой к бабушке с дедушкой; и так хорошо, что я буду с ним рядом, когда он будет им рассказывать ВСЁ!.. И мне он обязан досказать – про этого комиссара, который к нам приходил, и про остальное… И как же хорошо, что он открыл это мне… он так тревожно, так беспокойно тогда смотрел в машине, когда ехали с Бланш и Валери; и неужели же он опасался, что я, узнав, буду иначе относиться к нему?..
А он – её папа, - тоже думал сейчас о том, что, если им дарована пощада, то она должна, должна быть полной! Элиза не может не быть спасена!.. Он, как довольно многие тяжело переносящие стресс люди, был очень склонен к самообнадёживанию – оно защищало, поддерживало, давало толику уверенности!.. Он начинал осмысливать в эти мгновения свои слова «мы удочерим эту малышку» как данный им – во имя её спасения, - обет. Обет, данный перед ликом ангела, явившегося, чтобы возвестить - «не поднимай руки твоей на отроковицу»! Перед ликом ангела, нисшедшего с небес – в белом халате, в обличии доктора Бернуа, спустившегося на лифте из отделения хирургии сюда, на входной этаж… Это обет и ради спасения Элизы, и в благодарность за пощаду… и ещё за столь многое… Он понимал – надо обдумать, прочувствовать это всё, но для такого обдумывания надо чуть успокоиться, расслабиться… поэтому – не сейчас…
Луиза повернулась к нему и к дочке, положила руки им обоим на плечи, и напутственный шёпот её зазвучал в тиши, нарушаемой лишь капанием из укреплённых над Элизой, наискосок, то ли пластмассовых, то ли полиэтиленовых мешочков: «Езжайте, родные мои. Я уверена, вы оба найдёте верные и бережные слова, и сможете наилучшим образом рассказать ВСЁ. И моим родителям мы потом расскажем… На, держи, - она быстро достала из сумки и протянула Андре горстку мелочи, - ты, может, кофе себе возьмёшь из машинки внизу…» «А ты как же?» - спросил он. «Мне здесь дадут, наверное… и булочки те из кондитерской берите, мы и забыли о них… покушайте… ну, мне оставьте вот этот творожничек и вот это колечко… идёмте, я тоже выйду, я затянуться хочу несколько раз… знаешь что, Андре, дай-ка мне штук пять твоих мальборин, а по дороге купи нам обоим с запасом… Доченька, поспи в машине…» Она говорила быстро, оживлённо; на неё тоже нахлынуло сейчас нечто эйфорически радостное… Они, глянув на малышку, вышли втроём, провожаемые доктором Бернуа, дежурным реаниматологом и Лорен, в боковой коридор; оттуда через незеркальное стекло просматривалась полуоткрытая «курительная» веранда, на которую можно было пройти сразу, через неказистую, «дикую», с грубой дырчатой скважиной, дверь. Здесь – вновь обнялись... «Она будет жива, я не просто надеюсь, я прямо-таки верю в это!..» - промолвила Луиза. Жюстин и Андре откликнулись на это молча – только глазами, - словно опасаясь малейшим звуком спугнуть некую духовную сущность этих её слов… Здесь же они и расстались с нею, вышедшей на веранду, и зашагали – тем же самым путём, которым шли менее получаса назад, но в обратном направлении, безмерно уставшие и объятые счастьем спасения... Вот справа лифт, на котором, получается, спустился к ним сюда доктор Бернуа, неся благую весть… Винсен бросил взгляд на светящуюся над кнопкой вызова цифру «три»; а где-то наверху в этот момент вновь гулко сомкнулись двери кабины, и, уже сворачивая из коридора налево, они услышали монотонное гудение спуска… Дальше по входному этажу; вот приёмный покой… Здесь что-то побудило Винсена оглянуться – посмотреть, кто же ехал сейчас с этого третьего этажа; он увидел женщину в сером вязаном жакете и чёрном беретике, которая, полузакрыв лицо ладонью, медленно шла, свернув туда же, куда и они… «Наверное, что-то тяжёлое с близким человеком, - подумалось ему, - не надо вглядываться, она и так явно отгораживается от чужих глаз…» Вот и выход на тот самый пандус… «Минутку, - сказал он дочке, - вот кофемашинка, я чёрный кофе возьму… а ты – хочешь швейцарского какао?..» «Ой, папа, точно, я его так люблю… с булочками попьём – и поедем!..»  Доченька моя, родная, спасённая, восторженно думал он… ты не ляжешь на жертвенник, ты будешь кушать сладкие колечки и пить шоколадное молоко!.. Но и с шоколадным молоком, и с чёрным кофе получилась заминка, потому что монетка – два евро, - не сглотнулась сейфовым механизмом, а, сухо звякнув, вывалилась назад, в выемку для сдачи. И со следующими двумя – в одно евро и опять в два, - произошло то же самое… Он не мог сейчас злиться по-настоящему, только с лёгкой досадой махнул рукой – надо же, не работает… «Ладно, - сказал дочке, - попрошу водителя остановиться где-нибудь на бензоколонке, где ночью горячие напитки и прочее…» Затем невзначай бросил взгляд на большой настенный щит с номерами этажей и названиями находящихся на каждом из них отделений; против номера «три» было написано - «Хирургия внутренних органов»… И – боковым зрением уловил всё так же медленно идущую мимо, к выходу, и всё так же частично закрывающую лицо ту самую женщину в сером жакете… «Она ОТТУДА» - шепнул он Жюстин, лёгким кивком указав ей, кого имеет в виду… «Откуда, папа?..» «Из хирургического; оно на третьем, и она оттуда ехала на лифте… По ней чувствуется – у неё что-то случилось… не связана ли она?..»
Жюстин взяла его за руку. – Папа, ты хочешь подойти к ней?..
- Мне крайне неловко это делать, - охватив ладонью губы и щёки – почти так же, как держала руку у лица эта женщина, - сдавленным голосом проговорил он, подумав, что ему, может быть, посылается сейчас ещё одно испытание...  – Но если она и в самом деле связана, то я права не имею… как бы это сказать… принять и пройти мимо…
- МЫ не имеем, - отозвалась девочка. – Папа, я понимаю тебя… это правильно… пойдём вместе!
«Боже, как же хорошо, что вы все со мной, что я не один… мы пойдём вместе, ты будешь рядом, ты и сейчас поддержишь меня!..» Он вдруг почувствовал некую уверенность: со мной и Жюстин, и… может быть, не только она… мне будет дарована способность сказать то, что нужно!..
Они вышли; их пронизало знобящим предутренним холодом – тем более, что Жюстин была в лёгкой кофточке, а Андре – вообще в рубашке, да ещё и с обнажёнными от локтей и ниже руками в бинтах… Несколько легковых такси призывно светились, один из водителей сделал вопросительный жест, но Винсен ответил отстраняющим движением – не сейчас… Незнакомка стояла чуть поодаль от дверей, в полутьме, на самом ветру, немножко ёжась. Она была вроде бы примерно того же возраста, что и Андре, – лет сорока; волосы под беретиком довольно светлые, пышные, но сейчас, кажется, неприбранные. Она настороженно глянула на них, направившихся к ней, и в глазах её мелькнуло нечто мучительное и в то же время внимательное, «изучающее»… Совсем не «жёсткие», очень располагающие черты, успел подумать Винсен прежде чем заговорил… она, наверное, не ответит резко, ободрил он себя…
- Простите, пожалуйста, мадам, - сказал он ей, стараясь вложить в свой тон всю доступную ему бережность, - простите... но я обязан задать вам этот вопрос: не имеете ли вы некоего отношения… к донорству почки?..

- 23 –

Аннет Рамбо, услышав сквозь сон краткий мелодичный звуковой всплеск, изданный её мобильным телефоном, сначала «решила» продолжать спать. Она находилась на некоей грани полупробуждения, когда ещё не очень осознаёшь, что делается вокруг и что предшествовало засыпанию; а её аппарату случалось иногда не только подобным образом тренькнуть без видимой причины, но и самопроизвольно позвонить… Мишель это уже знает; вот он и спросил не далее как два дня назад, вернув ей именно такой вызов, - «Это кто из вас мне звонил – ты или твой телефон?..» Она ещё минут пятнадцать лежала, зябко охватывая себя одеялом, - окно они на ночь оставляли приоткрытым, вот и сквозило ощутимо; но это куда приятнее, чем духота… Но заснуть не получалось, вместо этого притекали ручейки маловажных мыслей, на которые в часы бодрствования не всегда хватает времени… Зря я, наверное, проверяя работы, синей ручкой пишу на полях, - надо красной, это заметнее… который раз забываю купить, вот такие элементарные вещи и выскальзывают из памяти… Мишель опять на работу одел рубашку с пятном от кофе; я же её в домашние перевела… или забыла ему сказать?.. Да, ещё надо бы Матье попросить, чтобы, когда семечки за компьютером щёлкает, для шелухи глубокую миску брал, а не плоскую тарелку, а то половина на пол летит… Виктор молодец, звонил, сообщил, что они добрались на свой курорт; и интересно, нет ли с ними ещё и девушек?.. Кто знает – он, когда ему задаёшь о таких вещах вопросы, отмалчивается… и не смущённо, а, пожалуй, как-то даже снисходительно… И что мне делать с этой… как же её зовут, эту студентку, которая работу за весенний курс вовремя не сдала, а теперь, через полгода, просит засчитать?.. По мне – ради Бога, но ведь оценки уже зарегистрированы, и как же теперь повышать… я должна обращаться в секретариат или она сама? Утром надо будет спросить… а у кого? Да любая секретарша, наверное, знает эти технические нюансы… Кстати, а сколько времени?.. А Мишель приехал уже?..
Аннет, успев провести в этом полусонном скольжении по уютно-житейским образам и темам около двадцати минут, всё ещё лёжа лицом к двери в гостиную, повернулась в другую сторону. Мишель и дома, и в любой гостинице на выезде всегда занимал место ближе к балкону и окнам. Но сейчас его половина двуспальной кровати пустовала… Да который же час?.. Она в темноте нащупала телефон, поднесла к глазам… три ноль три… начало четвёртого!.. Не надо волноваться, сказала она себе, он иногда засиживается в редакции… впрочем, что же это за звук был? Может быть, его сообщение? Да, точно!.. Это он прислал, в два сорок две! Открыла SMS: «Аннет, любимая, открой электронную почту. Прости, что опять - не в первый раз, - делаю тебе очень больно! Но я уверен – ты поймёшь!..» Да, вот так, с двумя восклицательными знаками и одним многоточием… Боже, что он опять… или что С НИМ опять?.. Неужели, несмотря на обещание… неужели он… у него – другая?.. Нет, тогда он не написал бы мне «любимая…» Аннет рванулась к компьютеру – благо он здесь же, в спальне, - нашарила, не включая свет, мышку… так, интернет, gmail. com… два сорок… вот, открылось:
«Аннет, дорогая моя! По мере прочтения этого моего письма ты будешь испытывать разные чувства. Ты испытаешь боль, волнение, страх, ты будешь сердиться… поймёшь…  примешь… согласишься… я нахожусь в окружной больнице, в S… пройдя медицинские проверки… стать донором почки…»
Боже!.. Как донором? Это… операция! Он где-то лежит… Или ещё не лежит?.. Сумасшедший! Остановить его!.. Пальцы Аннет плясали, бились о край компьютерного столика и клавиатурной подставки… она не смогла бы, наверное, набрать номер… хорошо, что достаточно войти в память и нажать на его имя… Сейчас я услышу его голос… Господи, нет – автоответчик!.. Её взгляд опять упал на строки письма… «отошлю… часа через два…» Но через два часа… а, так он проходит проверки, поэтому отключил, надо безостановочно звонить, он ещё ответит… Нет!.. Он два часа НАЗАД писал, - поняла Аннет, - ещё, значит, в первом часу… он, значит, прислал перед самым моментом, когда… а сейчас, значит, уже… Она безудержно разрыдалась… Как же это можно, Господи? Он погубил свою жизнь!..
Она, всё ещё лелея искорку надежды, нажимала на полоску с именем «Мишель» снова, снова, снова… Нет!.. Что он делает? Как же он может о НАС не думать, о детях, обо мне… он ради кого-то… ради кого?.. Что это за донорство почки? Он же искалечит себя на всю жизнь, он… как же он будет жить?.. Сумасш… но он ведь что-то там ещё пишет, ещё многое…
Надежда хоть что-то узнать помогла ей включить волю и разум – и она стала читать дальше…
«… в результате произошедшей вечером в N… автокатастрофы, на грани смерти находится девочка двух с половиной лет… была спасена двумя рискнувшими жизнью… нужна сверхсрочная пересадка… очень редкая группа крови… ни в одном банке органов подходящей почки не оказалось… узнал о случившемся от своего сотрудника… вызвалась девчушка одиннадцати лет, дочка тех двоих спасителей! У неё тот же феномен; и они подписали согласие, поскольку иначе ребёнок погибнет…»
Аннет с трудом связывала сейчас детали. Что ещё за девочка одиннадцати лет? Её ведь два с половиной… Чья дочка? Ах, тех, что вытащили… И девочка… вот оно что! Решилась стать донором, чтобы спасти ту, маленькую!.. А она что делает своим родителям… и они подписали!..
Аннет начала понимать, что за узел завязался… заплакала, содрогаясь, позволяя себе трястись всем телом… 
« … у меня… тоже эта группа. Я уже чуть раньше написал о «стечении обстоятельств»; и ты понимаешь, Аннет, что тут выходит?..»
Стечение обстоятельств… Попытаться спасти… две фарфоровые чашечки… Она не пыталась стирать слёзы, пусть текут… но стала читать вдумчивее, собраннее:
«Аннет, я взрослый, сильный, сложившийся человек. И – даже если серьёзно пострадаю, - человек уже состоявшийся, успевший прожить яркую и содержательную жизнь, узнать любовь, отцовство, успех… И я, поверь, буду чувствовать, что совершил предательство, если уклонюсь теперь от хирургического ножа и если он взрежет тело той девчушки. Я уже не буду тогда собой, я предам себя, и предам вместе с собою самим тебя, своих сыновей… и память о Ноэми…»
И ведь ты помнишь, как десять лет назад, после случая в метро, ты сказала мне, что, удержавшись в подобных обстоятельствах, я почувствовал бы, что перестал быть собой! Увы, сейчас - «подобные обстоятельства»; пойми и прости, Аннет!»
Он пишет, что, НЕ сделав это, предал бы себя и нас… Нет, это неправильно, что он о нас не подумал… это другое… Да, я ему сказала тогда, после метро, именно так… чтобы и себе, и ему объяснить… но ведь это, наверное, правда!..
Аннет дочитала до конца… Может быть, он и не искалечит себя… Она вспомнила: почку жертвуют иногда родным, и донор может восстановиться… да, кажется, с одной почкой – это не так уж страшно…
Первый ужас прошёл. Она увидела цифры в конце письма… Так, надо позвонить туда, на отделение… Теперь пальцы уже более или менее слушались, она набрала на мобильном тот, номер, что дал Мишель… Почти тотчас же ответила женщина.
- Я… я хочу узнать… я жена человека, проходящего донорскую операцию… - Аннет произнесла это тихо, хрипловато-свистящим полушёпотом, - не разбудить бы ещё Матье, зачем ему знать… лучше и в самом деле сказать им всем, что он в Канаду срочно улетел… Она выправила дыхание… - Я его жена… скажите, что с ним?..
- Да, да, конечно, мадам Рамбо… мы ждали вашего звонка, – откликнулась… дежурная медсестра, наверное… - Мы ждали. Операция началась… мадам Рамбо, ничего сложного не предвидится… ко мне сюда каждые пять минут присылают санитара из операционной, чтобы держать в курсе; мы понимали, что вы должны звонить… Всё там нормально…
Аннет стало чуть полегче. Её звонка ждали, о ней заботятся…
- Я сейчас… секундочку, я позову заведующего, доктора Бернуа… - Послышались частые, лёгкие шажки, сестра бросилась, кажется, бегом… Аннет ощутила симпатию к ней: она хочет помочь… Через полминуты в трубке что-то стукнуло и зазвучал негромкий, спокойный – и самим этим спокойствием в тот момент очень поддержавший её, - мужской голос.
- Мадам Рамбо, я хирург и завотделением. Мы понимаем, насколько вы потрясены тем, что узнали; но у нас с вами все основания думать, что ваш муж часа через полтора уже будет в послеоперационной и возьмёт курс на успешное заживление. – Врач говорил уверенно, даже чеканно, и это тоже целебно действовало на неё.
Она подумала, что они положили Мишеля на эту операцию, не спросив её – жену, - но он взрослый разумный человек, формально его собственного согласия достаточно. И ей понравилось, что этот доктор даже символически не просит «извинения». Аннет была сейчас по-детски беспомощна, и ей сейчас остро хотелось, чтобы с ней обращались именно так, как большие с маленькими, чтобы всеми словами и интонациями ей давали понять: мы хотим добра и знаем, что делаем, а ты должна слушаться нас, и всё будет хорошо…
- Операция, в принципе, стандартная, - продолжал врач, - и поверьте, что мы намного больше беспокоимся за ту маленькую девочку, которой будет делаться пересадка. У господина Рамбо организм как заказные швейцарские часы…
А сколько же времени, подумалось ей… она глянула на лежащие тут же, на столике, золотые часы – подарок Мишеля, - которые консервативно носила на руке, снимая только на ночь… Три семнадцать; и на экране компьютера, сбоку, то же самое…
- Доктор, я сейчас поеду к вам, я сейчас вызову такси, - она сказала это всё ещё очень тихо, но уже без хрипловатости в голосе. – Скажите только: он сможет быть здоровым, как был раньше?..
- Скорее всего, сможет, - более мягко, менее чеканно, чем начал разговор, ответил заведующий. – В конце концов, и при аппендиците производится хирургическое вторжение, но вы знаете, что человек после этого живёт полной жизнью.
- Я ведь знаю его: он не выдержит образа жизни хронического больного… он… не знаю, что он с собой сделает, если окажется в таком… - Аннет опять заплакала – даже с неким подстаныванием, не испытывая неловкости перед этим незнакомым человеком… да при чём тут неловкость, она хочет, чтобы её успокаивали, как дошкольницу…
Врач помолчал секунд пять; ей вдруг показалось, что он колеблется – сказать что-то или воздержаться… Затем заговорил очень предупредительно:
- Давайте рассудим чисто логически. Если бы такая операция влекла за собой вероятную инвалидность, родители той девочки, которая чуть не стала донором, - девочки-подростка… он же вам написал, наверное… тогда они ни за что не дали бы разрешение. Невзирая даже на её собственную готовность.
- Да, я знаю о ней… он писал… - осваиваясь с этим доводом, медленно промолвила она. – Господи, хоть бы вы были правы, доктор!..
- Езжайте к нам, не теряйте времени, - сказал он отчасти «учительствующим» тоном. – И звоните сюда сколько вам будет нужно – дежурная сестра ответит, и я сам, если смогу, постараюсь подойти…
Они хотят помочь, вновь подумала Аннет, отключив связь… Так… что сейчас надо сделать?.. Она захлопотала, это тоже очень помогало ей «восстановиться»… Такси!.. Схватилась за телефон – звонить в диспетчерскую; нет, это когда соберусь, они очень быстро приезжают… Быстро оделась в то, что попалось под руку… Деньги!.. Так, хорошо, есть наличные, я взяла из банкомата вчера достаточно… Аннет любила - столь же консервативно, сколь носить часы на руках, - расплачиваться в магазинах живыми деньгами, а кредитками пользоваться лишь для особо масштабных выплат... Две бумажки оставить Матье, остальные с собой… Дальше – сумка, все карточки в кошельке… подзарядное устройство для телефона; так, теперь, записку… Она выдернула лист фолио из принтера, быстро написала:
«Матье, сынок, не беспокойся, мне пришлось уехать среди ночи к папе. У него экстренная  журналистская командировка в Канаду, вылет рано утром; я собрала ему чемодан, поеду к нему в редакцию на такси, оттуда машиной в аэропорт. С папой не будет связи целые сутки, наверное, он летит двумя самолётами. Приедет – позвонит. Возьми в холодильнике винегрет, разогрей горошек или кукурузу, если хочешь. Хлеб белый я в буфет положила. Не волнуйся. Целую, мама».
Подоткнула лист под тарелку с семечками в гостиной. Взяла телефон, набрала состоящий из чередования двух цифр номер стоянки заказных такси… Назвала адрес… «Мне надо в S…»  Уже собравшись выходить, спохватилась – я же не скоро, наверное, приеду, - и приписала сыну:
«Я из аэропорта прямо на работу, ко мне там придёт несколько человек студентов, я не могу отменить. Приеду, может быть, под вечер. Виктору позвони утром, чтобы не волновался, что папа не отвечает».
Утром надо будет позвонить маме Мишеля, сказать про эту «Канаду». И Сюзан, его сестре… но ей – позже... Ладно, это я ещё успею обдумать…
Стараясь не шуметь, чтобы не разбудить спящего сына, повернула ключ снаружи, сбежала на ветреную улицу… Чуть накрапывает; и вот уже машина подъезжает… Она села сзади, спросила шофёра - «За час доедете?..» Он ответил, что ночью можно иногда и быстрее; ответил с ощутимым акцентом… По облику – кажется, индус или пакистанец; тем лучше, не будет заводить разговор от скуки… Аннет на всякий случай, чтобы он вообще ни о чём не расспрашивал, сделала вид, что читает что-то на своём мобильном телефоне. Сквозь прерывистые ниточки лёгкого дождя замелькали улицы, и вскоре – вот она, автострада!.. Почти пол-третьего… А ОН, что с ним сейчас делают? Врач сказал, что часа через полтора… теперь уже, значит, через час с четвертью… операция уже будет завершена, и надо будет ждать, чтобы окончилось действие наркоза и чтобы он проснулся… Мишель! Что он сделал!.. Но Аннет припоминала и осмысливала уже те строки, на которых, читая, не фиксировала внимание. Да, получилось, что он как бы ненароком услышал об этом… и он пишет ведь про фарфоровые чашечки… и он посчитал, что ему назначено заслонить собой эту девочку – сколько ей, одиннадцать, кажется?.. Да, когда-то, почти сорок лет назад, другая фарфоровая чашечка разбилась, а он уцелел, его тогда защитили; и он словно бы в долгу, я же знаю, он же столько раз говорил об этом со мною… И в самом деле, если бы он не сделал этого, то, наверное, казнился бы потом всю жизнь!.. Боже! Если бы я проверила эти работы днём-двумя раньше, то не должна была бы сидеть над ними в этот вечер, и он бы не поехал, может быть, в редакцию!.. Конечно, этим утром выходит ЛФ, и там продолжение «Сказания об Избавителе»; но у него же там всё вычитано, а насчёт остальных материалов он сказал бы редактору – уж вычитайте без меня сегодня… И провёл бы вечер со мной, и ничем потом не терзался бы, потому что просто не узнал бы эту историю в тот час, когда мог что-то предпринять!..  И, значит, моя лепта есть в том, что произошло…
И он придаёт очень большое значения этому «как бы случайно»… Аннет вспомнила один из первых разговоров с ним об этом. Буквально через трое суток после знакомства…
Тогда, в самолёте, они так и сидели, взявшись за руки, до самого приземления. Потом они вместе проходили паспортный контроль, высматривали на движущейся ленте свои чемоданы; и дальше им было по пути, ему – на час дольше, чем ей, но в одном направлении. Аннет вздремнула в такси, и опять щека её лежала на его плече; а больше между ними ничего тогда не было, хотя они понимали, что никуда уже не денутся друг от друга. Она пригласила его – зайди к нам, чай попей, потом другое такси вызовешь; но Мишель отказался – не надо, не хочу я вламываться в дом нежданным гостем, лучше ты сначала расскажи обо мне… И, поставив её чемодан у дверей квартиры её родителей, обещал: «Я приеду… и, знаешь, я уже решил, что мы будем делать! Мы в кино пойдём; я, пока ты спала, в газете просмотрел объявления – так вот, у вас здесь такой фильм пойдёт… завтра первый показ, кстати… Обязательно пойдём, Аннет!»
И через два дня он приехал к ней на отцовской машине. Её родители были отчасти обеспокоены, когда она рассказала о своём аэропортно-самолётном приключении, - их, людей традиционного склада, не радовало, что она, будучи знакома несколько часов, почти «объяснилась» с этим пареньком – может быть, и привлекательным, и неглупым, и честным, но... её ли, «нашего» ли это круга человек?.. Тем более, наверное, «одичавший» за годы этой своей солдатской службы, а потом – вместо нормальной учёбы, - неких беспорядочных разъездно-охранных заработков... Но он приятно удивил их – и живой, культурной, почти творчески красивой речью, и тем, что, оказывается, очень много читал и думал. И, конечно, тем, что и по их собственному впечатлению, и по услышанному ими от Аннет в последующие недели – она с ними делилась очень доверчиво, - этот молодой человек, явно уже имевший опыт отношений с женщинами, очень деликатно, без малейших признаков нетерпения, принял и принимал вплоть до свадьбы тот факт, что только венчание позволит ему нечто большее, нежели хождение за руку и поцелуи... Мишель вёл себя с нею так, словно бы эта «традиционность» была ему не менее важна, чем им и ей самой... 
И Аннет вспоминала сейчас, как действительно повёл он её в в тот свой первый приезд в кино – на крайне неправдоподобный и бесконечно трогательный русский фильм о войне, о женском подразделении, о вступивших в бой с целым немецким отрядом и погибших в этом бою пяти девушках. А когда картина окончилась, потом – они сидели в кафе, - вдруг заговорил об одной из них – посланной, чтобы позвать бойцов находившейся неподалёку части на помощь, но утонувшей по пути... Он умел иногда переживать за образы из кино и книг как за лично знакомых ему людей... По фильму эта девушка, жившая в селе, ещё до войны влюбилась в командированного туда инженера и хотела отдаться ему; но он - очень порядочный, - не воспользовался её наивностью, понимая незрелость её чувств и не будучи уверен в том, что может ответить на них... И вот Мишель с неким оттенком боли и ожесточения в голосе сказал: «А представь, что не был бы он таким порядочным, и была бы у них близость... и если даже оставил бы он её потом, а она бы от него родила... но тогда... тогда, Аннет, она на фронте не оказалась бы, она – вместо того, чтобы утонуть, - дитя своё растила бы, понимаешь?.. Пусть даже матерью-одиночкой!.. И ещё представь, что узнал бы он потом об её гибели! Он бы подумал, наверное, - не спас, а погубил я её этой своей щепетильностью!..» И тут, желая, кажется, продолжать, Мишель внезапно вздрогнул, покраснел – что с ним не часто бывало, - и смущённо, прерывисто произнёс: «Аннет, ради Бога, не подумай, что я намёки делаю какие-то...»
Но она и так понимала, что никакие это не «намёки» - нет, его издавна и неизбывно томила мысль о невозможности для человека даже в малой степени предвидеть, что повлекут за собой его действия и слова... И Мишель, не удержавшись, всё-таки рассказал – не для хвастовства, а приводя ещё один пример, - о том, как был спасён им на реке школьный товарищ, - «это просто получилось так, я к нему находился ближе всех, иначе кто-то другой прыгнул бы точно так же...», - и о том, что, сложись иначе сыгранный им незадолго до этого теннисный матч, он бы там физически не находился... «и как знать, Аннет, что было бы тогда с Жюлем...»
Вот и теперь! Проверь я работы раньше... не расскажи ему об этом тот сотрудник... не врежься тот грузовик – или это не грузовик был? – в машину, в которой были девочка с матерью... не решись те люди, те двое, вытащить её... или если бы воспламенилось чуть раньше... Господи, как же я могу о таком думать, это же кощунство – даже думать так, желать такого... но при чём тут «желать», это уже было, произошло... ну, или жалеть о том, что не сложилось иначе... Нет, я ни в коем случае не должна желать никому зла! Мишель должен быть жив, и выздороветь, и все они – тоже! Эта малышка... и ведь... Господи, неужели окажется, что он напрасно на ЭТО пошёл?..
Он пошёл на это, он хотел... хочет спасти... А о НАС он подумал?.. Да, но ведь и те двое, рискнувшие собой, вытаскивая ребёнка, - думали ли в те мгновения о своей дочке, этой самой, одиннадцатилетней?.. О ней и... может быть, у них ещё дети... и о своих родителях... А она – решившись на донорство, - думала ли о папе с мамой?.. Нет, это всё намного сложнее... Вот и Мишель, когда решил отслужить в ТОЙ армии, там, где опасно, сказал ведь родителям – нас тоже некому было бы спасти от террористов, если бы те солдаты жили ТОЛЬКО ради своих семей...
А ради нас? Боже, как же мне не стыдно!.. Резко вынырнуло сейчас неотлучно пребывавшее при ней воспоминание о своей собственной оплошности, которая... ей непередаваемо страшно было думать, к чему эта оплошность могла привести... Да, десять с лишним лет назад – месяцев через пять после случая в метро, - они поехали в августе на неделю в Норвегию, они снимали там, близ фьорда, дачный домик, двухэтажный, деревянный, но оборудованный -  на то и Скандинавия, - в соответствии с новейшими стандартами. Там была и детская площадка – удобная, с песком и игрушками. Однажды, в светлое ещё время, под вечер, она, Аннет, готовила салат на ужин, а семилетний Виктор и Матье, которому было около пяти, возились на этой площадке. Возились, но потом – Аннет понимала, что это она недосмотрела, надо было то и дело выглядывать, проверять, что они там делают, - соскучившись, вздумали залезть на крышу по металлической стремянке, наискосок и, казалось, очень устойчиво приставленной к стене. У лесенки были бортики, очень надёжные, и детям было совсем не страшно подниматься наверх; но когда Виктор, а следом за ним маленький Матье шагнули на крышу, они, ощутив себя на немалой высоте, испугались – тем более, что крыша эта была не совсем плоской, а чуть покатой... Ребята хотели было начать спускаться, но Матье – так потом рассказывали они оба, - задел ногой стремянку, и она с оглушительным грохотом рухнула вниз, придавив небольшое тонкоствольное деревце... Мальчики, при всём страхе, который они испытывали в эти секунды, понимали, что двигаться нельзя, что надо держаться за штыри и выступы, которые, к счастью, там были, и друг за друга... Они отчаянно закричали, зовя на помощь, и ещё сильнее их закричала выбежавшая на грохот – в невообразимом ужасе, - Аннет... Вот тогда – слава Богу, - и подоспел Мишель, который ходил купаться в холодной морской воде - правда, близ берега, поскольку на глубину он, памятуя о том, что может схватить ногу, заплывать не рисковал... Он, увидев происходящее, побелел от ужаса не меньше жены, но при этом быстро «схватил» ситуацию... Подбежал к ней, тихо сказал: «Набери экстренную линию телефонной компании, узнай номер местной полиции и как звонить!..» Затем – встав у стены, под тем участком крыши, где находились дети, чётко – всеми силами стараясь внушить им уверенность в том, что они защищены, - проговорил, ставя как бы печать непреложности на каждом слове «Ребята! Я. Иду. Не. Шевелиться. Ждать!» Это был приказ папы, сильного и знающего, что он делает; и сыновья припоминали потом, что им стало менее страшно, когда они это услышали. Он решил, что должен взобраться наверх, к ним, опасаясь, что они не выдержат долго, что кто-то из них, не дай Бог, сделает всё-таки неверное движение... Он опасался этого, понимая, сколь страшно ощущение высоты: по тротуару уверенно пройдёшь много километров, не боясь соскользнуть на мостовую... ну, а если этот самый тротуар подвесили бы метров на сто над землёй?.. И, тихо прицыкнув на Аннет, обомлевавшую от страха ещё и за него, - полез!.. Он никогда не занимался альпинизмом, но любовь к своим малышам, воля – и ещё тренированность солдата строевой службы, - выручили!.. Хватко цепляясь за выступы на стене, он добрался до балкона под крышей. И, карабкаясь, не переставал, переводя дыхание, повторять детям: «Ребятки, папа здесь, папа с вами, лежите не шевелясь!» И безмолвно молил свою левую, раненую когда-то ногу – не подведи, родная, не застынь сейчас!.. И она – действительно родная, живая, - не подвела... И, поймав не совсем ясно зачем – для украшения, что ли, - торчавшее на краю ската железное кольцо, он полугимнастическим рывком взмыл на крышу; затем накрепко обхватил правой рукой Виктора, а левой зажал под мышкой малыша Матье – ею же уцепившись за какой-то штырь. И тогда громко возвестил: «Аннет, я держу их, не волнуйся, немедленно звони! Малыши, родные, всё, лежите спокойно, я здесь, мы вместе, нам сейчас помогут!..» Она выполнила всё. Дальше были пятнадцать минут, в течение которых она замирала от страха, отойдя метров на двадцать от дома и глядя на них, лежащих плашмя на этой крыше; а Мишель в это время держал ребят стальной хваткой, так, что им даже чуть больно было, и, успокаивая их, рассказывал им о цирковых акробатах, которые здесь и сплясать могли бы... И, наконец, приехала бригада аварийной службы и их – сначала детей, потом Мишеля, - бережно доставили на твёрдую землю. Да ещё и спросили, не хотят ли они подать на хозяев в суд за не убранную, а опрометчиво оставленную и не закреплённую как бы следовало лестницу. Но для Мишеля и Аннет дикой и кощунственной была даже сама мысль о каких-то там денежных «компенсациях» перед ликом этого дарованного Богом спасения; и они, напротив, извинившись перед хозяевами, оставили им вполне адекватную сумму за обрушенную стремянку...
А её, Аннет, виновно лепетавшую «Меня убить мало, как же это я не смотрела за ними?..», Мишель не только ни в чём не упрекнул, - нет, он сколь любяще, столь и непререкаемо сказал ей тогда: «Хватит. Тебе абсолютно не в чем каяться. Недоглядеть может любой. Ты замечательная мама, и я запрещаю тебе изводить себя».
И он появился тогда именно вовремя… опять-таки – и бесконечно, - слава Богу!..
Он всегда думал и думает о нас более, чем о ком бы то ни было, шептала себе Аннет, мчась в такси сквозь темень… Насколько отлынивал он от рутинных хозяйственных дел, настолько трепетно относился ко всему, что касалось лично сыновей и её. И если, например, надо было ехать куда-то хоть чуточку сложным маршрутом, не отпускал её ни с детьми, ни одну, - нет, он вёз их сам и, когда надо, часами ждал, ошиваясь где-то там в буфете при бензоколонке вместо того чтобы отдыхать дома…
И сейчас он, наверное, надеется встать и быть здоровым, как был всегда; и он ведь пишет, что «уже завтра» надеется «восстановиться» и быть в состоянии разговаривать по телефону – якобы из Канады, - со своей мамой, с Виктором, с Матье, с сестрой... «Завтра»! Наверное, он имеет в виду – уже сегодня, то есть в ближайший вечер… Реально ли это? Доктора скажут… Он надеется… и я надеюсь… Да, он думал и думает о нас… но он не мог бы простить себе, если бы не попытался спасти… фарфоровую чашечку… или две чашечки…
Что я ему скажу, войдя туда, в послеоперационную, к нему, очнувшемуся? Я сначала поцелую его, а потом скажу – я тоже хочу быть твоей фарфоровой чашечкой!.. Да я же и была ею все годы… была, несмотря на ту трещинку, которую… но это я простила, это я прощаю ему… А фарфоровой чашечкой я стала для него ещё тогда, в самолёте, когда он, обмолвившись, назвал меня «Ноэми»…
Она увидела, что едет уже не по шоссе – мимо фонарей ночной улицы, по городу… И минуты через три водитель сказал: «Мадам, мы приехали». И назвал цену… Она отсчитала деньги… Теперь идти вдоль каменного бортика туда, где, кажется, главный вход… да, точно, шлагбаум, кареты «Скорой помощи»…
Ещё через несколько минут она выскочила из медленно разъехавшейся на третьем этаже лифтовой двери и, глянув на часы – четыре двадцать пять, - вбежала в тускловато освещённый коридорчик хирургического отделения… Вот пост дежурной медсестры… Сестра на месте – довольно молодая, но в чёрных волосах проседь; лицо её приветно оживилось, когда она увидела Аннет…
- Мадам Рамбо?..
- Да, я! Что с ним!?. – выпалила Аннет ещё почти на бегу…
- Уже на стадии зашивания, через полчаса, если всё, дай Бог, пойдёт так же, его перевезут в послеоперационную. – Да, подумала Аннет, тот же голос, это та же самая, что ответила по телефону… Сестра набрала на казённом телефоне чей-то номер… в трубке что-то послышалось… - Эвелин, там всё нормально?.. Минут двадцать пять?.. Да, приехала… - Положила трубку, сказала: - Мадам Рамбо, всё по плану, сядьте, отдохните… Хотите чаю или кофе?
- Спасибо… чуть позже, - Аннет чувствовала, что ей надо ещё немножко «оттаять» прежде чем она захочет, прежде чем ей сможет захотеться вобрать в свою плоть сладкие тёплые глотки… - А с доктором Бернуа можно?..
- Доктор Бернуа сейчас находится в детской реанимации, откуда будет в ближайшее время доставлена сюда маленькая девочка, Элиза. Секундочку, я ему позвоню… - Дежурная опять набрала череду цифр… - Доктор, здесь мадам Рамбо… да, да, понятно… - Повесила трубку, обратилась к Аннет: - Он вынужден сейчас быть там и наблюдать состояние ребёнка… ведь он сам будет делать трансплантацию, - пояснила она. – Через полчаса или даже чуть раньше он должен вернуться и тогда прежде всего будет говорить с вами…
- Тогда я выйду, наверное, минут на пятнадцать, - сказала Аннет. – Мне надо собраться с чувствами, понимаете… Потом, если можно, угостите чаем или кофе…
Она направилась обратно, к лифту – теперь она уже медленно брела… Механическим движением нажала кнопку, так же механически потом на квадратик, на котором высвечивался номер этажа… Она чувствовала себя «на излёте»… Интересно, если бы стрела, пущенная из лука неведомо куда, могла ожить, что ощущала бы она в те мгновения, когда вложенные в неё тетивою сила и скорость иссякают и уделом её становится вот этот самый излёт… и вот-вот можно будет уткнуться в грудь земли, прильнуть к её – всепрощающему ли, как знать, - лону…
Входной этаж… надо по коридору… а теперь свернуть налево; и дальше всё время прямо… Похожу в темноте у клумбы, решила она… Людей было мало, но впереди быстро шагали, держась за руки, - тоже, кажется, к выходу, - мужчина, у которого чем-то заклеена часть макушки и, кажется, обе руки забинтованы, и девочка лет десяти-одиннадцати, хрупкая, в фиолетовой кофточке, с длинными тёмно-русыми волосами… Аннет подумалось – наверное, после аварии лёгкие травмы… с дочкой куда-то ехал… промыли, забинтовали и выписали; они-то скоро будут дома – а Мишель… а я?.. Вот он оглянулся зачем-то… лица не рассмотришь, но взгляд вроде бы выражает сильную усталость… Больше он, однако, не оборачивался… Аннет всё так же медленно дошла до вестибюля, там тоже было малолюдно… впрочем, вот эти двое у кофемашинки… Уже выйдя наружу, она увидела через стекло, что мужчина махнул рукой – видимо, машинка неисправна, - и они тоже двинулись к выходу. Аннет уже отдалилась от круглых желтоватых фонарей над пандусом, уже стояла почти в темноте у газона с неяркими и невысокими цветами по краям, когда заметила – они вдвоём идут к ней… Да, именно к ней, иначе им незачем было бы сюда… Что они хотят?..
Когда они приблизились, Аннет отчасти успокоило его лицо. Оно не внушало опасений: невротического склада, но тонкое и располагающее… И у девочки нечто трогательно-уязвимое в глазах… И слова этого человека прозвучали смущённо-сбивчиво:
- Простите, пожалуйста, мадам… простите... но я обязан задать вам этот вопрос: не имеете ли вы некоего отношения… к донорству почки?..
Она была сначала ошеломлена этими словами – откуда он взялся, кто ему рассказал? – но тут же явилось озарение: да это же он спасал ту малышку… он и его жена, которая, видимо, сейчас около этой Элизы… а девочка - его дочь, которая согласилась – нет, сама предложила, - отдать почку… и если бы не Мишель, то она сейчас лежала бы там!.. Это они! Ну конечно, он же руки и голову поранил, наверное, о стёкла машины, потому и бинты! Да, это они!.. Но мучительна была ей сейчас встреча с этими людьми… зачем он подошёл?.. И она заставила себя, отстраняюще взглянув, спросить, насколько это ей удалось, твёрдо – даже жёстко, - и сухо:
- Кто вы? И почему вы подумали это?
Её тон – видно было, - смутил их обоих ещё более. Взгляд его почти беспомощно метался, когда он вновь заговорил:
- Мы... понимаете, мы, волею обстоятельств... – он запнулся, колыхнул кистью прядь волос, будто бы желая ободряюще встормошить самого себя, - произошедшее вчера вечером волею обстоятельств связало нас лично с этим ребёнком… с девочкой этой,  которой будет производиться пересадка… Связало лично; и мне… потому я и подошёл к вам, - перебил он сам себя, отвечая на её невысказанный вопрос, - и мне надлежит пребывать в вечном долгу за всё, что делается во имя её спасения, и не на кого переложить  бремя этого долга…
«Не на кого переложить…» эти слова напомнили Аннет что-то… да, конечно, так думает в «Сказании об Избавителе» Тетрарх, промолвивший своё «да будет так», посылая тем самым юных дочерей своих на стезю, грозящую гибелью… А стоящий перед нею человек и его жена ещё, наверное, час назад думали, что не на кого переложить им жертвенное донорство, к которому готовилась эта хрупкая девочка… девочка, решившаяся на то, чтобы пойти стезёй Исцелительницы!.. Они же не знали, что кто-то перехватит у неё эту долю… Вот почему так крепко, точно боясь выпустить – упустить, - держит он её за руку… её, которая чудом – так он, наверное, думает, - не лежит сейчас на операционном столе… И он не знает, кому обязан этим чудом; кому они все трое обязаны… но он – это нравилось Аннет, - говоря о «пребывании в долгу», перешёл с «мы» на «я»… он, казалось ей, хочет возложить этот долг на одного себя – не на близких…
И не только лицо – речь у него также невротически ломкая… и экзальтированная - «надлежит пребывать…», - что тоже свойственно личностям такого типа в моменты сильной взволнованности…
Ледяная отстранённость её взгляда растаяла; он, кажется, уловил это… и, черпнув толику уверенности, собирается добавить что-то… Но сейчас он, не дай Боже, - ещё возьмёт и выразит соболезнование!.. Нет, только не это!.. Но он не выразил – Аннет услышала совсем иное:
- Понимаете, жизнь превращается порой, - действительно уже более уверенным был его голос, - в безумно жестокие качели…
Ей показалось, что вместе с веками и ресницами сами её глаза - «текуще-вбирающие», так называет их Мишель, - изумлённо взмыли, когда прозвучало это слово… Качели!.. В которые превращается жизнь!.. Это буквально то, что ОН, Мишель, ещё едва знакомый, сказал ей двадцать лет назад в буфете аэропорта!..
- … В безумно жестокие качели, у которых одна связующая ось… и то спасительное, чему мы радуемся, как дитя на взлетевшем в свой черёд конце планки, может вытекать… может восходить… - пусть и не по злому умыслу нашему, - к чему-то тягостному, что придавило и заставило опуститься к земле другой её конец… Вот я и опасаюсь, что в нашем случае это тоже так…
Его дочка в продолжение всего этого монолога с напряжённым участием смотрела на него - кажется, очень волнуясь, не запутается ли он, и полуосознанно изо всех сил стараясь поддержать взглядом, - и раз-другой перевела глаза на Аннет, желая, видимо, почувствовать её отношение к звучавшему…
Аннет молчала несколько секунд, осмысливая это… Он имеет в виду не те качели – не раскачивалки, а перевешивалки, - но сам образ!.. И так ли это «в нашем случае»? Конечно, незачем ему… им… знать правду, но я-то её знаю… Мне предстоит обдумывать это – вместе с Мишелем, обязательно вместе с ним!..
Затем – спросила… уже мягко и с неким оттенком «обречённости» в голосе:
- А почему вы решили, - точнее, догадались, - что я имею... отношение к этому?.. – Она чуть запнулась, потому что хотела сказать «косвенное», но удержалась: лучше не надо – это «юридическое» слово, нарочитое и притянутое, побудило бы его, скорее всего, подумать прямо противоположное...   
- Вы были на третьем этаже - там хирургическое, - и именно оттуда спустились на входной; я видел, проходя мимо лифта, светившийся номер. Вы были там ночью – а значит, в связи с чем-то экстренным, - причём менее чем за час до трансплантации, которую планируют начать в пять с небольшим. И – простите ещё раз, - выражение вашего лица подсказало мне многое…
Да, сейчас он не сбивается, он в своей стихии, подумала Аннет; такие люди, в силу присущей им тревожности, бывают очень наблюдательны…
- Я знаю, что вы рискуя жизнью спасли эту малышку и готовы были, спасая её, идти до конца, - произнесла она без восторженных ноток в голосе – просто констатируя, - и ей показалось, что девочку, чья ладонь в руке отца заметно вздрогнула, поразили именно завершающие слова. – И продолжала, обращаясь к ней: - Могу сказать тебе одно: получение этого органа, который будут пересаживать… Элизе, - не умаляет этой твоей удивительной... – она хотела сказать «жертвенности», но, удержавшись, остановилась и не договорила: ей, этой девочке, одиннадцать лет, Мишель писал... и ей уже и так довелось соприкоснуться с трагическим... и не явится ли это слово, если прозвучит сейчас, некоей «печатью»?.. А она ведь ещё почти ребёнок, и вот зажимает под правым локтевым сгибом  пакетик, а там – Аннет непроизвольно бросила взгляд, - виднеются какие-то лакомства...
А девочка поймала этот взгляд и – может быть, отчасти для того, чтобы не надо было отзываться на смутившие её слова, протянула этот пакетик: - Хотите, мадам? Это булочки вкусные... сейчас ведь всё закрыто, а вы здесь давно, наверное...
Аннет вдруг ощутила, что ей хочется чего-то сладкого – иногда это помогает в горечи и в волнении, - а потом действительно надо бы попросить на отделении кофе с молоком, ей сделают... Взяла пакетик... – Спасибо... – Потом – поскольку трудно было разглядеть, - спохватилась: - А это не... кроки? В смысле, не с колбасой?
- Нет, что вы, это из кондитерской, колечки и крендельки сладкие...
Она взяла колечко... да, конечно, вот и поливка из белого шоколада... – Большое тебе спасибо... – «Очень чуткая, - подумалось ей, - но может ли она быть иною?.. Только имея очень сильную способность к сопереживанию, можно было решиться...»
Обстановка разрядилась, и отец вдруг сказал, крутнув головой с досадой: - Центральная больница, и надо же – кофемашинка не работает... я кофе хочу... – Спустя мгновение, кажется, осознал, насколько инфантильно это звучит, и добавил очень смущённо: - Ну, и вам, и всем остальным, кто ночью здесь, по отделениям бегать надо, чтобы исправную найти... – Неожиданной до крайности была эта столь ребячески-эгоцентричная фраза из уст человека, считанные часы назад бросившегося спасать ребёнка из дымившейся машины и подписавшего согласие на то, чтобы его дочь... Но и это, впрочем, понятно: он, видимо, испытывает нечто подобное восторгу стоявшего на плахе и помилованного – тут самое время обнажиться детским стрункам души... И именно девочка сейчас выглядит более сдержанной; кажется, её отчасти сковывает волнение за папу, опасение, что он скажет «не то»...
Помолчав с четверть минуты, чтобы не совсем мгновенным был переход от кофейно-кондитерской темы к тому, ради чего этот человек обратился к ней, Аннет промолвила - осторожно, взвешивая слова, чтобы не дать невольно намёка ни на что конкретное:
-  Я не имею права раскрывать кому бы то ни было имена и обстоятельства, связанные с этим донорством... Но могу сказать вам уверенно: даже если бы вам что-то касающееся их и приоткрылось, это было бы для вас... скажем так... не нужным, не живительным, а... лишним и напрасно беспокоящим знанием. Лишнее знание, - подчеркнула она, взглянув на него с неким оттенком доверительности; так смотрят в глаза тому, с кем объединяет посвящённость в нечто доступное далеко не всем... – вы – я не сомневаюсь, - понимаете, что это такое...
«И действительно, зачем им знать... Зачем им знать причины того, что сделал Мишель? Ведь не они погубили ту фарфоровую чашечку, которую он не мог спасти когда-то... Её – не мог... и потому влеком чувством долга, ощущаемого как боль - и вину, хоть и не было в том вины, - пытаться спасать другие такие вот чашечки, - Аннет посмотрела на девочку; та вслушивалась в разговор с таким выражением лица, что было ясно – она не забудет ни слова, ей предстоит всё это впитывать в душу... Ну что ж, так тому и быть; пережив этот вечер и эту ночь, нельзя не расстаться навсегда с безмятежностью... – И ведь я тоже не знаю, почему она вызвалась на такое... и что, быть может, искупали они, продираясь сквозь стёкла к той крошке за секунды до взрыва...»
Мужчина тоже чуть помолчал.
– Лишнее знание, - повторил он затем и сказал с горькой убеждённостью: - Да, конечно, ещё бы не понимать!.. От того самого плода познания до открываемых в самом себе чувств и мыслей, о которых лучше бы и понятия не иметь... Или – до чего-то узнанного помимо воли, ненароком, что возьмёт и всколыхнёт… - он запнулся на миг… - что возьмёт и бросит из тихой заводи в бушующий поток… Но бывает так, что житейское вплотную соприкасается с метафизическим, и на происходящем с тобой чувствуешь, - он отвёл глаза, обдумывая, как бы точнее выразиться, - чувствуешь руку Промысла... и тогда уже меньше щадишь себя, и тянешься, даже боясь, что может обжечь...
«Руку Промысла... Да, у них тоже что-то непростое в прошлом...»
- Но если и так, - произнесла Аннет всё ещё медленно, всё так же тщательно избегая того, что могло бы хоть чуточку приподнять завесу над её тайной, - не только вы ощущаете на себе некий долг, повинуясь которому обрекаете себя на что-то... Вы – в том числе, но не только... Получение этого органа, - добавила она, - имеет, поверьте, длительную предысторию...
- Получение... или обретение, - очень тихо и полувопросительным тоном отозвался он, не совсем ясно к кому обращаясь... Наверное, риторически - к самому себе... «Обретение...» Да, для него... для них – именно так, это возвышенно-церковное слово, а он, наверное, не атеист, если говорит о Промысле... Она опять помолчала несколько секунд, и ей всё-таки показалось – он надеялся на реакцию, хотя и не до такой степени, чтобы «рассчитывать» на неё...
- Можно мне узнать ваши имена? – спросила она, - при том, что себя я назвать, простите, не смогу?
- Да, - оживлённо ответили они оба... затем отец продолжал: - Мы запретили разглашать, потому что, сами понимаете, пресса житья не дала бы... но вам-то я, конечно, скажу. Меня зовут Андре Винсен, мою дочку – Жюстин... Жена моя, Луиза, в детской реанимации сейчас, она будет... дай Бог... с малышкой и после пересадки... Мы вообще не отсюда. Мы едем сейчас к моим родителям – это полтора часа езды, - потому что они знают о том, что мы сопровождаем Элизу, а по радио и в газетах будет утром о девочке, которая собиралась... и они поймут, что это она, Жюстин; и мало позвонить, что это отменилось, – они должны её видеть, иначе... опять же, сами понимаете...
Пока он всё это говорил, в сознание Аннет более глубоко впечатались те его слова – «получение... или обретение», - и она подумала: нет, тут, наверное, не просто христианская риторика, хотя мне, конечно, можно сделать вид, что я воспринимаю эту фразу именно так... Не может этот человек не понимать смысловых оттенков, прекрасно он их понимает... он надеялся на мой ответ, который подтвердил бы ему: предысторию имеет «обретение» донорской почки, ПОЛУЧЕНА же она раньше и не РАДИ Элизы и Жюстин. «Нет, я не стану это подтверждать, я не пойду на однозначную ложь, ему придётся примириться с тем, что ответа на этот полувопрос не будет. И всё-таки, - осенило её вслед за тем, - у меня есть нечто такое, что я могу им дать!..»
Она достала из сумки сложенные вдвое листы «Сказания об Избавителе», которое думала перечитать в свободное время на работе и не вынула, спеша сюда. Текст, распечатанный на домашнем принтере, был без имени автора.
- Вот, возьмите, - она протянула ему листки, расправив их. – Вы просто обязаны это прочесть. И вы, и ваша жена... и ты, Жюстин...
- Большое спасибо, - сказал Винсен, глянул на первый лист… кажется, различил, несмотря на темноту, название, потому что брови его чуть удивлённо приподнялись… – Но чья это вещь? И как же мы вам отдадим?
- Автора вы так или иначе не знаете, а отдавать не надо: я получила этот текст по электронной рассылке и могу опять распечатать когда захочу…
Тут пришлось солгать, но ложь эта была не о том, что могло быть им важно... Лучше всего, если он будет думать, что она состоит на некоем интернетном форуме любителей литературы.
Через три минуты они сели – Аннет увидела, - в такси к тому же самому то ли индусу, то ли пакистанцу, который привёз сюда её.
Она постояла ещё немножко в одиночестве, почти самой плотью ощущая втекающее в душу впечатление от этого разговора. Но не было сил продумывать… нет, это потом, и я хочу рассказать Мишелю, и тогда мы с ним вдвоём всё продумаем и уясним… Сейчас надо назад, может быть, врач уже вернулся…
Спустя ещё минут пять доктор быстро вышел к ней по звонку дежурной сестры.
- Всё прошло нормально, - сказал он, не улыбнувшись, а лишь сделав «подтверждающий» кивок – ей и самому себе, - и лёгкое горизонтальное движение ладонью, словно отсекающее возможность чего-то иного. – Именно то, что я вам говорил. Организм – как заказные швейцарские часы. Господин Рамбо находится в послеоперационной; думаю, часа не пройдёт и он будет в сознании – тогда увидитесь… Хирург, который его оперировал и сейчас следит за его состоянием, сам вызовет вас…
- Доктор, а эта маленькая Элиза… когда ей?.. И каковы шансы?.. – спросила Аннет.
- Она уже здесь, она сейчас проходит анестезию, и менее чем через полчаса я приступлю к операции. Шансы? Если честно, - пятьдесят на пятьдесят… Всё зависит теперь от её… жизненных резервов, от способности её организма адаптировать чужеродный орган – сам по себе прекрасно функционирующий. И от нас, конечно… поверьте, я сам волнуюсь. Мы попытаемся; но кроме наших попыток остаётся – даже если это звучит банально, - только надежда... Представьте, я почти только что говорил с людьми, которые её спасли, которые хотят её удочерить… И им – не решился сказать, насколько велика вероятность, что вопреки всем нашим усилиям… - он не окончил фразы… - Для них... сами понимаете, чем явится неудачный исход операции...
«И для меня... для нас – тоже, - несколько обиженно подумала Аннет. - Неужели то, что сделал Мишель, может оказаться напрасным?..»
- Я тоже говорила с ними... то есть с отцом и дочерью, - сказала она. – Сейчас, когда выходила. Он заметил, что я ехала с третьего этажа, и обратился ко мне, явно преодолевая сильную неловкость... они чувствуют, что в долгу перед кем-то, не зная – перед кем именно... – И, не передавая подробностей разговора, она продолжала: - Я ничего, конечно, не раскрыла, им придётся жить с этой неясностью... он, кажется, склонен думать – и ему хочется думать, - что почка получена раньше; и хорошо, если они смогут успокоиться на этой мысли...
- Вот оно что, - чуть озадаченно проговорил врач. – Вы всё-таки встретились с ними... Я специально не разрешил никому из них находиться на хирургическом – именно чтобы этой встречи, по возможности, не допустить...
- Знаете, доктор, - промолвила она задумчиво, - может быть, и лучше, что этот разговор состоялся. Мне сейчас кажется, что подсознательно я даже хотела этого... Хотела видеть девочку, которую Мишель защитил от операционного стола; и она... - Аннет помедлила было, подбирая слова, но затем, взмахнув ладонью, сказала: - В общем, мне очень хочется, чтобы она была счастлива и чтобы у этой малышки была именно такая старшая сестра... И именно такая семья. Этот человек был тактичен и тонок... - «хоть и проступает в нём эгоистическая жилка», про себя добавила она... - хорошо, что я поговорила с ними...
- Пожалуй, - откликнулся Бернуа. – Но имейте в виду, что вам – если не хотите, чтобы они поняли, что вы ездите к кому-то, и догадались о том, что мы с вами хотим скрыть, - нужно будет остерегаться дополнительной встречи с ними. Они собираются поселиться на неделю или дольше здесь, в городе, в гостинице... а сейчас поехали к его родителям, успокоить их и взять младшего сына. А женщина будет находиться при Элизе... если всё, дай Бог, пройдёт благополучно...
- А она? - спросила Аннет. – Что вы о ней скажете?
- Очень милая женщина; обожает их... она из тех, для кого близкие люди – всё на свете. У неё даже обморок был, когда она узнала, что дочке не надо... Не могу представить себе, чего ей стоило подписать... Теперь, когда радость улеглась и они уехали, её снова, кажется, охватило жуткое волнение о том, как будет с Элизой; ей выспаться бы, но она, я видел, вместо этого беспрерывно курит на веранде...
Когда Бернуа ушёл – готовиться к операции, - Аннет попросила у сестры кофе с молоком и уселась в комнате ожидания, держа двумя пальцами одноразовый стаканчик и порой призакрывая глаза. «Но заснуть я тоже не в состоянии», подумалось ей...