Проран

                - исповедь командировочного -
               
    
                Что-то с памятью моей сталось :
                В детстве классная была -
                Пропил !
 
                Прорабская застольная



                I.


       О чём это я , сто пудов ?
       Как же, как же: и это всё -  о том …

   

                *
       И вот, Господи, так истончился я нервом  своим на курсах на тех, чего-то-там-повышающих,  так надорвался пить с товарищами по труду (о-о, русский человек в командировке - страшен!),  так остобрыздели мне профтосты в номерах гостиничных, где наиболее молодые-продвинутые  представители самой мирной на земле профессии оприходовали уличных дев прямо в туалетах, что в отчаянии вспомнил: а ведь в городе этом с диковинным названием Уноданвотсор у меня есть родичи, к которым можно слинять.
      Хотя бы на сутки !
      Не ближайшие, правда, родичи: троюродная сестра Зина. Однако хоть какая-то ниша безалкогольная. Хоть какой-то свет в середине туннеля. Или где он там, свет ?
      Я в иносказаниях слаб …
      Зина-Зинюля, разумеется, разведёнка. У нас в роду с этим чётко:  влюбляемся, даже влюбляем в ся, но верность нас утомляет. Сладкие кандалы Гименея трут наши нежные ножки. И мы или сами борзо рвём когти  от возлюбленных надзирателей своих. Или  искренне радуемся, коль в одно прекрасное утро они заламывают от нас роги сами .
      Кривитесь? А вы не читайте! Я никого не приглашал… 
      Так на чём мы там, Господи прости, споткнулись? На Зине.
      Не люблю, когда меня перебивают.  Брынцалова как-то перебили, так он законотворца того прямо в Думе на кумпол надел.  Потому что прораб! Мы, прорабы, люди нервные…
      Да:  Зина-Зинюля. Продолжим.
      А у Зины-Зюнюли -  сынок от духа святого. Несколько месяцев, из зоны спустившись,  ложе с ней делившего. Лет что-то слегонца за двадцать, по моему прикиду, сыночку. Я не летописец.  Мне те даты фиксировать -   по барабану и даже  вилы.
      Щпана, конечно, несусветная это дитя любви. Как, впрочем, и большинство обитателей  гордого мегаполиса, в который я дуриком угодил на курсы по повышению.
      Шарм такой у Уноданвотсора: старший блатной среди городов российских.
      В Туле, наслышан, даже попы с дьяками по вечерам пушки на кухнях льют. А здесь даже  доктора всяческих наук для поддержания собственной крутизны взахлёб блатнятся:
«Канай, понатуре, с моей кафедры, фуфло позорное, а то мойкой попишу !»
     Ладно. Пошёл он на хутор бабочек ловить, тот Уноданвотсор.
     Каждому - своё . Это умный придумал…
     И вот я, можно сказать, уже у троюродной калитки. На зелёной окраине огромного города. Всю дорогу снабжавшего в минувшие десятилетия шестую часть суши знаменитыми ворами и рифмованными лозунгами  бля ( «для» -  то несколько другое) соцсоревнования.
     «Досрочно построим, досрочно» что-то там такое. Но, насколько помню, не «сломаем» . Что-то в весёленькую рифмочку. Жуки ещё те местные идеолухи ! 
     Да: у калитки.
     И уже было дрогнул. Уже было лыжи назад пятками навострил.  Это куда же меня несёт, козла позорного :  это же наверняка опять пить! Уже за встречу !
     Однако -  поздно.
     Жребий  брошен.
     Рубикон перейдён.
     Что там ещё ?
     Корабли сожжены.
     Я понимаю: юмор у меня от алкоголизма.  Но ваше-то какое собачье дело? Не хочешь -  не читай!  Для себя в сущности чирикаем: для выворачивания измученной души …
      Короче, категорически поздно отступать. Ибо из глубины тихого дворика (рупь за сто - проходного:  эх, любо-дорого здесь кони наводить вдоль нужников отчих, когда лягавые на хвосте!) уже семенит навстречь  коротконогая сестрёнка Зинюля, Как бы малость осевшая к сорока с копейками  на низко посаженный зад .
       - Братик!?
       Да я-я. А это - ты.  Невооружённым глазом.
       Дёрнуло когда-то буйного пращура привезти из бандкомандировки девку турецкую. Своих им, козлам, было мало! И теперь на баб наших после сорока даже глядеть срамно: Восток в гнустнейшем  смысле слова. Сакля на двух кривульках. Доказаковались.
       А Зина  - о мама миа, мы так не договаривались!-  ещё и в трауре.
       Вся обрёванная-обрыданная. Солоп от Диора не на те пуговицы, барать-копать, застёгнут. Нос с турецким акцентом  весь красный.   
       Вот это я, интеллигентно говоря, подзалетел !
       Нет, всё путём: чужого горя не бывает. Но уж влип так влип, сучий потрох.
       По полной программе.
       - Севин дядя,- не без гордости представляет  она меня сгрудившимся у скромного одра с обязательными старухами-мортефилками, которых мёдом не корми – дай свежий труп оплакать,   и с совершенно неожиданными на  грустно-ладанном этом фоне крутого вида парнями.- Известный строительный прораб.
       А то не известный, что ли !
       Мы все известны понемногу  кому-нибудь и чем-нибудь.
       Однако - кто во гробе ? Вот вопрос.
       А во гробе, надо понимать, племяш Сева.
       Увы: он !
        И, судя по путеводителю на жестяном памятнике, который уже торчит в кузове бортового «ЗИЛа»,  во дворик кое-как впятившегося,  было ему ровно двадцать лет и три года. Севке,  клёво-фортовому, безотцово-бубновому
       И на фотке под эмалью он - хоть куда, племяш!
       Мужики у нас до старости видные. Правда, хрен кто доживает. А в молодости на нас глядеть да радоваться. Вот он, Севушка, так сказать, в металле: горный орёл! Бабка-турка здесь нам на пользу пошла. Надо же: один чартерный рейс в Анатолию - и на века …
       Однако если на карточке племяш - король козырный, то во гробе даже просто взор на нём задержать -  много характера нужно. Характера и силы воли.
       Да, проехалась эпоха по Севушке. Буквально!
       Нос на живняк белыми нитками пришит. То есть нос где-то искали, но, слава Богу, нашли. От губы до уха - сплошное мулине крупными стежками. Лба как бы вовсе нет.
       Хрен знает, что такое !
       Хотя, с другой стороны, какие претензии к бетонному столбу ( уже вшёптан в уши), если Сева вжахался в него «Чезетом» с обоюдного и добровольного со столбом согласия ? Поскольку, судя по грозному контингенту соратников, сгрудившихся у одра, - ну и рожи у молодых соотечественников моих, барать-копать:  пронеси в сумерках, Отче!-,  тверёзым ездил последний раз в розовой колясочке  с мамой  Зиной .
      - Спасибо, братик! Как ты узнал?
      Сердце, милая, подсказало: кончай, мол, дядя, бухать -  дуй на поминки …
      И вот уже мы, пустив «ЗИЛ» со всякими похоронными аксессуаро-причиндалами вперёд, грузимся в обшарпанный автобус. Неслышно и словно бы виновато, как и положено уроду, подруливший к тихому дворику на воровской окраине  мегаполиса.
      О Блатлэнд, Шпанляндия родная, сиренью и самогоном пропахшая, - прощай !
      И я, как очень близкий родственник, как дядя, потенциально любимый (рыбак рыбакавидит издалека) почётно усажен в головах покойного. В непосредственной близи к пришитому носу. Чётко против Зинюли, сестрички скорбной.
     А вокруг - старухи-старухи-старухи. Бывшие красотки Уноданвотсора. Славного на всю державу, - помимо прочего!- ещё и девами своими эксклюзивными .
     Отче, что ты творишь с рожами нашими ?
     Ну, я со товарищи -  понятно за что. Но они-то, они при каких делах, Господи ?!
     Неужели  вот этих фурий кто-то когда-то целовал, ласкал их обнаженные, брызжущие от нетерпения молоком груди? Неужели они были кому-то желанны ? И, наконец, неужели, доживи до таких лет,  на них стали бы похожи даже Джульетта и Биатриччи ?
    Спокойно-спокойно,  чи-та-те-ли :  прорабом может стать только тот, кто освоил все  знания , накопленные  человечеством. За нами не заржавеет!
     А позади автобуса-катафалка нашего,-  пока позади,-  на пятнадцати «Чезетах» и «Явах» - кореша. Гроза и опора уноданвотсорской окраины. Севкин багровый эскорт…
     Мне уже ясно: впереди - очень крутые поминки.
     «Ты смешон как прораб, пытающийся увильнуть от родной действительности,- молча говорю я себе, поудобней усаживаясь в грозном Севкиной изголовье, к которому прикноплен как некий почётный насеком вековыми народными традициями.- Ты хотел не пить в породившей тебя стране ? Дурак ты, братец, а не лечишься!»



                II.

     Кладбище тоже на окраине. Но на противоположной.
     Едем через весь огромный город.
     И путешествие это постепенно начинает напоминать мне, настроившемуся на обреченно-философский лад, как бы самоё жизнь. Если прожить её от и до, досконально. Не бьясь собственной башкой о муниципально - бетонные столбы …
     Сперва за окнами нашего многоместного гробовоза семенят зелёные домишки Севкиной блатокраины. Местный народ откуда-то массово тащит этот веселенький колер ( ты жив ещё, госсектор!), квачуя им всё подряд:  родные халупы, гаражи, сортиры, курятники, голубятки, бесчисленные собачьи будки .
     Это как бы весёлое воровское детство Уноданвотсора.
     Затем дома растут, становятся многоэтажными юношами и девушками. Кокетничают балкончиками, фасадиками, хвастают мощью похожих на фаллосы колонн: пошли кинотеатры, стадионы, всякая другая развлекательная дребедень, тяготеющая к центру.
     Некоторые из самых мурых фраерков и не чересчур уж зашкаленных на сексе кокеток, перебесившись, выходят в большие и суровые начальники. Здесь же, в центре, гужуются мэрия, прокуратура, прочие чиновьи берлоги и логова, которыми так славна Матушка наша и её верный, хотя и блатноватый  сынок Уноданвотсор.
     Ещё через полчаса,- как ты огромен, град сей, если пересекать тебя в катафалке!-, домишки вновь словно бы начинают оседать, как сестрёнка Зинюля, на собственную задницу. Прости, Отче, жало моё змеиное, языком именуемое.
    Они, правда, ещё некоторое время хорохорятся. Фасадятся-монсардятся. Украшают свои жиреющие архитектурные хари пилястриками. Но это уже смешно и убого. Ибо дама с собачкой - нормально, а баба с псиной - чушь собачья.
    Всё-всё, ребята: отъелась сучка вареников, как народ бает!
    Ну, были вы прокурорами. Ну, пересажали нашего брата как за дело, так и в собственный кайф. А помирать будем вместе, господа хорошие. Перед червями все равны!
    И вот уже опять -  халупы, халупы, халупы.
    Сплошь ошилёванные вагонной доской. Видимо, где-то поблизости депо с большой дыркой в заборе . И  народ, который победить нельзя,  не дремлет .
    Калачики и геранька на подоконниках окошек подслеповатых. Ставеньки, сочинённые варварской десницей непросыхающего партака дяди Васи. Калитки с проволочными петлями вместо засовов и крючков .
    Ну, не немцы! Да мы и не подряжались ими быть.
    Зевающие бабы и старухи на лавочках у заборов, на полувкопанных в землю автоскатах. Усё, милые, справились? Полусонные кошки. Куры, сладко купающиеся в пыли. Бесхозные собаки-бомжи в кюветах.
   Согбенное моноэтажье!
   Старость.
   Вот именно, граждане: вот её победа и приход - неизбежны, а не того, который прятался-прятался, жульман, за горизонтом, да так, прохвост, и не нарисовался …
   Подобно многим городам, претендующим на великость, Уноданвотсор  тоже расположен на холмах. Может, даже , как тот, - на семи. Будем  ехать обратно, обязательно  надо пересчитать для ещё большей эрудиции      
    Добросовестно сканируя лысыми скатами местность, наш скорбный автобус то круто задирает нос, то некрасиво поднимает свой убогий муниципальный зад с давно облупившейся  краской  уже непонятного колера.
    Кажется, холмистость чувствует даже племяш Сева во гробе своём.
    На одном из спусков, когда мы особенно борзо пошли под уклон, он едва ли не вовсе встал, Севастьян Грозный, из-под дурацких рюшечек своих.
    Но мы материалисты-атеисты. Нас потусторонними штучками-дрючками на понт не возьмёшь!  Зря, что ли, век в красных уголках с опиумом для народа сражались ?
    Всё просто. Видимо, разбитые о столбяру Севкины внутренности схлынули к ногам - и очищенная от мозгов голова того, кому я дядя, поднялась по причине полной пустоты.
    Элементарная физика: из одной трубы вливается, в другую выливается.
    Нас не поколебать! А мистически настроенные старушенции, которых такая физзарядка усопшего могла бросить в шок, ничего не заметили, в полусон-полуявь погруженные.
    Такая вот чепуха.
     Кстати, похоронным скорбям старушенций категорически не верю: их сопли-вопли у любого гроба отдают обязаловкой, мерзким профессионализмом плакальщиц-кликуш. И даже,- прошу простить грубую мою откровенность ( прямота -  вежливость прораба),- этаким норным любопытством . Не верю -  и баста !
     А вы не верьте мне, девушки бывшие. От прикосновения к которым кого-то когда-то било сладостным током. Свят-свят! Сейчас если ударит, то уже наповал.
     Особенно не верьте хмурой моей роже. Думаете, это от переживаний? Да куда ни на хрен: с бодуна я , девушки, с жуткого многовекового перепоя, милые.
     Нету в душе моей никакого горя. Вот хоть режь меня на мелкие биологические фракции! Да и самой души, прикидываю, уже давным-давно нету.
    Сижу вот и наблюдаю в полглаза за происходящим. Будто Кафка такой-сякой.
    Короче, сволочь я , бывшие девушки. И подонок широкого профиля. А не дядя, горем убитый, вот этого мальчика светлого. С огромной синей гадюкой, ползущей через шею на щёку. А хвост, небось, аж где-то там, в трусах, выдающимся мастаком наколот.
    Но даже то, что я сволочь или кто-то таким меня считает, мне, девушки-бабушки, честно говоря, по барабану и совершенно фиолетово.
    Сволочь -  значит сволочь.
    Какая разница !
    Искренне, звеняще-горько скорбит в нашем многоместном катафалке, увы, лишь сестрёнка Зинюля. Такова вот суровая се ля ви. Однако даже её вдрызг изрыданное лицо, в котором слились воедино Стамбул с Рязанью, на какие-то миги вдруг озаряется сладкой, почти дитячьей умиротворённостью. Видимо, смертельно уставшая сестрёнка в такие мгновения засыпает. Проваливается в сон, как в обморок желанный !
    И снятся ей в эти секунды эльфически-лёгкие, - в одну из которых Севка как раз почти и восстал во гробе: опять мамка не уследила !-,  пятнадцать ревущих мотоциклов. Которые  мчат сейчас через огромный  город красным дымнохвостым стадом. Но с радостью несказанной видит измученным сердцем сестрёнка Зинюля:  в бешеной этой армаде  ихнего «Чезета» -  нет. Люди добрые, товарищи дорогие, неужели это не сон?
    Нету нашего !
    Не-е-ет !!!
    И, стало быть, на нём не сидит сынок Сева, кровинушка родная, хотя и с жуткой гадюкой по телу. Красавчик писаный! Которого испортила подлая Улица, ни дна ей ни покрышки. Сам же он внутри очень хороший: в детсадике активистом был.
    А не сидящий да не разобьётся !
    И, стало быть,  поскольку не разобьётся, не притащит его домой пьяный, но верный кент Вова. Как притаскивал не раз:  окровавленного, с торчащими сквозь кожу розовыми костями. И следом не вломятся менты потные. Как вламывались не раз!  С красными глазами, с расстёгнутыми кобурами. Чадя азартом охоты.
    Господи, как хорошо, что нашего хоть раз нету!
   А то, что сынок Сева нашел Столб Успокоения своего уже навсегда, Зинюле пока не снится.  Не улеглись ещё в чуланах подсознания ,- или как там ещё их называть, темные закутки утроб наших, -  свежие картины. Страшные картины сыновней смерти.
   И оттого мигами краткими светится на мученическом сестрёнкином челе тихая умиротворенность, пресветлая благодать …
   Да, залил, надо понимать, под шкуру и мамке, и всей округе племяш мой, впервые покойный. Он,  по-моему, при жизни, думаю, очень тут свирепствовал, засранец ! Простите, великие мира сего, за насилование отдельно взятых  перлов ваших.
   Ловлю себя на мысли: я уже малость отошел от вчерашней профсоюзной попойки, бессмысленно и беспощадной,  и теперь подспудно любуюсь  Севкой .
   А что ? Парень очень видный !  Даже судя по оставшимся кускам.
   Резко очерченные, с капризным изгибом губы и сейчас неприступно сжаты. Такого на пушку не возьмёшь и в темном углу или в СИЗО не запугаешь.
   Как это ? «Бесполезно плакать и молиться».
   Или - вот ( я тебя предупреждал, грамотей сраный, что ай эм очень начитанный) :  «Губы для поцелуев и мата». Какая исчерпывающая анкета !
   Подбородок по-командирски крут. А как же:  шпане тоже нужна элита.
   Представляю, как он умел приказывать!
   И - руки, большие мужские руки, равные биографии.
   Никакими трудовыми мозолями здесь,  разумеется, даже не пахнет. Что  вы, что вы !  Это обезьяну труд сделал человеком. А если человек уже сделан, какой может быть труд ?
   Зато красивые руки племяша, как и части лица, ещё доступные созерцанию, сплошь покрыты бесчисленными шрамами. Давно зажившими, ныне белыми. Которыми так гордятся молодые самцы уноданвотсорских воровских окраин и которые их красивые девахи считают к тому же очень сексуальными .
   То есть столб -  это как бы уже итог. Последняя точка давно избранного пути.
   О племяш мой, где во имя твоё ?
   Нигде, дзядзя.
   Ни в одном глазу !
   Грустно и сложно с этим в роду нашем.  Повезёт -  строим. Не повезёт -  рушим.
   Нам тоже «саравно»,  хотя и не татары …
   Ладно: пошла она, та философия, на хутор бабочек ловить.
   Вот, наконец, и Смертоград.
   Доехали.
   Привет вам, жители могил!
   У входа на кладбище - багровое мотоциклетное стадо: наши уже здесь. Ещё не спешившиеся  блатбайкеры ( видимо,  какие-то указания покойного лидера по дороге выполняли, коль недавно примчались)  похожи на суровых кентавров. На мотоциклочеловеков. Прочий околокладбищенский люд  осторожно обходит их стороной. И, я думаю, делает очень правильно.
    Верные кореша, блестя  словно лакированной кожей штанов и курток, -  гордость, гроза и надёжа воровской окраины!-,  величественно-молча ждут обшарпанный Севкин автобус.
   Последний автобус Его на земле этой.
   И я клянусь:  в их молчании, в их прайдовом превосходстве, в их яростных взглядах, на которые натыкаешься, как на финак в глухом уноданвотсорском переулке,- что-то есть.




                III.

   Никогда раньше не видел такого гигантского погоста!
   Даже представить не мог, провинциал и туземец, что Город Мёртвых может быть почти столь же огромен, как и породивший его город живых.
   Воистину -  это мегаполис смерти!
   Живущий к тому же, что бросается в глаза буквально с первого взгляда,  поразительно напряжённой, деятельной, прямо-таки бурной жизнью .
    Индустриальные в своей одинаковости, конвейерно ровные  ряды куч-могил уходят к горизонту. Ошеломляющее впечатление !
    Я, светлое дитя пионерлагерей и ленкомнат, - да-да: в детстве я, как и Севка, был светел душой и никакого «противоречия» со мной нынешним в том нет!-,  я, всю жизнь веривший, что за горизонтом притаилось прекрасное будущее, -  вдруг грубо поставлен перед фактом, что и там, где земля романтически соприкасается с небом, продолжаются всё те же глиняные могилы-близнецы. Могилы-заготовки! Рассчитанные, как всякий товар широкого народного потребления, на очень скорый расхват.
    Да, поразительное впечатление: гигантский цех по производству могил!
    Если смотреть на него постоянно, то, видимо, очень скоро придёшь к убеждению, что истинное предназначение человека - лежать в гробу, а не шустрить где-то за пределами бескрайнего и как бы самодостаточного кладбища…
    Как я постепенно понял,  пока мы ждали  Севкиной очереди на могилу,  погост  копирует город живых не только своей бескрайностью, но как бы ещё и структурно.
    Здесь есть свои улицы, свои площади и проспекты. Есть глухие тупички,  кварталы для бедных и, наоборот, совершенно элитные микрорайоны.  Куда зажмуриться -  всё равно, что закончить Сорбонну или открыть ларёк на самом бойком месте  у  автовокзала.
    Впечатление, как я уже сказал, главный погост Уноданвотсора  производит сильнейшее, почти шоковое. Но в то же время ещё и какое-то двойственное, что ли.
    С одной стороны, здесь всё как бы ближе к идеалу порядка. Мёртвые при всех своих недостатках всё-таки трезвы. Отсюда эта величавая ровность могильных рядов, эти выверенные интервалы. Чувствуется даже некая державность.
    Во как мрём -  с размахом:  не то что какая-то  сраная Швейцария!
    Но здесь же рядом -  бурлит и пенится  классический российский бардак. Чему тоже, видимо, не стоит удивляться. Ведь суперкладбище огромного,  изблатнённого от гребёнок до ног города, в котором не красть считается чудачеством, - ещё и производит продукцию.
Ну, хорошо: оказывает услугу: избавляет живых от мертвых. А коль так , то как же без бардака, без жульничества и аврала ? Без этого мы не могём !
    Погост ревёт моторами.
    Воняет горячей соляркой, авторезиной, водярой. И хоть как-то пытается удовлетворить грандиозную по масштабу потребность уноданвотсорцев получить место под землёй.
    - Граждане, чего толпитесь? - прорезает какофонию прочих звуков  нежданно весёлый голос. - Рупь за сто: все там будем ! -  и, прорезавшись, тут же тонет в общем хаосе…
    Наш автобус медленно ползёт к некоей конечной цели уже с настежь открытой дверью. Время от времени оттесняя суматошную толпу, метущуюся в поиске не занятых могил , буквально бампером. Это даже смешно:  одну орущую «за правду» тётку мы двигали в роскошную жопу  метра два, а она ничего не замечала. Но смеяться, к сожалению,
 нельзя: на кладбище это делать почему-то не принято. Такая вот народная традиция.
    В дверном проёме нашего автокатафалка распялся широченный, плечавый ,  но явно малоповоротливый даже навскид парень, похожий на комод в стиле ретро.
    Я заприметил эту глыбу, этого матёрого человечища ещё у Севкина одра на родной окраине. Опять рупь за сто:  это плавный кентяра племяша, Севушкин Энгельс.
    «Покажи мне твоего Энгельса -  и я  скажу тебе, по какой статье УК РФ ты сядешь».
    Для эпиграфов, товарищи.
    Берите для эпиграфов!
    Пока я добрый…
    Кстати, такая фигура - типично второе лицо во славянстве:  беззаветная преданность лидеру и ломовая физическая сила. Кент на века !
    Низким , как из подвала, - в котором к тому же перебиты все лампочки и засраны все закутки,- голосом блондинистый колосс  гудливо вкракивает нашему шофёру, как именно легче пробиться сквозь бескачественную человеческую массу (Бердяев в натуре: чужого не берём!) к законной Севкиной яме в элитном квартале, где лежит крутая братва.
    - Канай, механик, всю дорогу влево, век воли не иметь.
    Так и канаем помаленьку.
    Парень, во дверях распятый, губат, кулакаст, сонноглаз. Он слишком огромен, чтобы влезть в фирменные кожаные штаны нашего бандформирования. Поэтому на нём что-то домотканое, легко продуваемое. И рубахая такая же, вольно расстёгнутая почти до лобка. И глубокие резиновые галоши на босу ногу. Возможно даже трёхзначного размера.
    Колосс Уноданвотсорский !
    Всё в облике гороподобного парня словно говорит: видал я, мелкие вы наши, все эти нормы-правила на шампуре, который достаю из широких штанин дубликатом бесценного груза. Я сам свой мир себе создал: я Правила в очко барал !
   - Ещё, понял-нет, левей: до упора, брателла.
   Шофёр кивает.
   Ползём.
   А за окном -  лес штыковых и подборных лопат: идёт интенсивное избавление живых от покойников. И стонущие от перенапряжения  тракторы с ковшами:  идет стремительное производство самого ходового и самого пока доступного народу товара -  новых могил .
   Но желтая глина всё равно едва успевает впитывать в себя поток мёртвых, льющийся со стороны бешеного, беспощадного, циничного Города живых.
   - Тё Зи - приехали:  тут …- глухо рокочет парень в галошах.
   - Спасибо, Вова.
  Я угадал : нашего Энгельса зовут именно так !
  Старею и становлюсь провидцем.
  Впрочем, это очевидно: у каждого Севастьяна должен быть свой Вова и - наоборот. Для уравновешивания психологических и прочих потенциалов: я псих, ты спокойный, как парапет на набережной ;  я вёрткий, как угорь, ты - бетонная стена, которую ломом не пробьёшь. Довольно, повторяю, типичная славянская сплотка …
   И вот главный наш кент говорит уже мне. Шепотом, но всё равно гулко рокочущим где-то в недрах крайне левой  октавы :
   - Ты - дяхан ?
   - Я.
   - Останься.
   - На кладбище?
   - Быстро соображаешь. Он тоже таким был. Слиняй от баб - и останься: воля покойного. Сегодня его день: всё, что приказал, -  выполняем. Столб,  уже завалили …
    Какой ещё столб ?!
    Ах, да: наверно, тот, в который Севка вжахался. Вот почему, когда мы приползли на кладбище, они ещё сидели на своих «Чезетах» .  Работали по дороге пацаны :  пришили, согласно воле покойного, столб-убийцу. Так ему, козлу позорному, и надо !
     - Он велел всем мужикам собраться  на лужайке , недалеко от  палатки Юсупа. Понял-нет ?  Потом мы тебя на своих колесах в город подкинем . Ферштейн ?
     - Хорошо, братан.
     Ферштейн и андэстэнд,  Вова.
     Слово покойного для нас -  закон.

               
                IV


      Прощаемся.
      Через несколько секунд мужественное лицо племяша, разможженное о бетонный столб,  - исчезнет под крышкой обитого материей гроба. Как, согласно Вовиной информации, уже исчез и сам столб-убийца.
      Представляю Зинино состояние.
      Тот, который вышел из неё, которого - на Земле единственного!-  она отчаянно любила, - сейчас словно растворится, словно дематерилизуется. И она не увидит его ни через неделю, ни через год, ни через века. Она не увидит его никогда!
      Хорошо, что я лишь дядя, а не мать...
      Зинюля с рёвом бросается на тело сына.
     От удара из Севкиной головы начинает что-то течь.
     Трое парней с трудом отрывают мать от гроба.
     Совершенно библейские картины !
     У меня даже что-то заныло под  шведкой. Орган какой-то. Я в них не понимаю.
     - Забиваем ? - слышится плотницкий голос.
     Забивайте-забивайте!
     Плотник всегда забивает.
     Гвозди - в дерево.
     Это его миссия на планете, вращающейся вокруг звезды по имени Солнце …
     Севка? Встань ! Не валяй дурака в такие-то годы !
     Видимо, это общее состояние толпы, сгрудившейся у могилы племяша: неверие, полное неприятие того, что он , ещё вчера живой-,  умер навсегда.
     Да-да: навсегда !
     То есть это вам не какая-то опереточная «маленькая смерть», о которой визжит наглое бабьё с эстрады, а настоящая, по полной программе. С могильными червями в ближайшей перспективе…  Севка, подонок ?!  Не встаёт, однако …
     Один из наиболее ревностных адептом племяша не выдерживает. Чётко делает три шага в сторону от толпы. Выхватывает откуда-то из рукава финак -  режет  вены на левой руке профессиональным взмахом сияющего на солнце лезвия.
     Кровь красиво и строго льётся на ослепительно белую рубаху.
     Очень ритуально! Просто - атаме и жертвоприношение на  капище кумира.
     Плюс - без всякого шума, без причитаний. В сущности заметили только мы с Вовой. Поэтому и подскочили мгновенно. Дабы отдельно взятый эпизод не превратился в массовую саморезню. Что на молодёжных поминках, говорят, бывает.
     « Не надо…- не осуждающе, но решительно и весомо гуднул главкент, когда мы втихаря от публики перевязывали парню с серым лицом бывалого сидяка его изуродованную руку.- Он не любил хипеса …»
      И вот Севки уже не видно.
      По-звериному ревёт Зинюля. Человеческий облик ею как бы временно утрачен. Это волчица, у которой выбили весь выводок. Не подвинулась бы сестрёнка рассудком.
    Деловито, чуть накосину плотники лупят огромные гвозди в  кривую крышку муниципального гроба. Молотки стучат глухо и сухо.
    Рядом с Зиной, но явно её не замечая, рыдмя рыдает какая-то на редкость красивая, но худая до измождения девка с иконно-мученическим лицом.
    Вот её я раньше не видел.
    Вдруг побледнев, красота писаная с размаха падает на кучу глины. Ударилась о желтый сухой комок лицом. Жара, кстати, страшная. По белой, как мел, щеке течет алая кровь.
    - Вика? Помогите Вике !
    Почему здесь, и правда, глина?
    Неожиданно это приводит меня в какое-то глубинное бешенство.
    Почему ? Где - земля ?
    Где тот хваленый чернозем, якобы лучший на планете, которым мы так кичимся ?
    Или его - тоже у нас украли ?!
    Ничего, выходит, у нас уже нет,- думаю я мстительно и по отношению к себе, вроде я главный здесь землехранитель, и по отношению ко всем.- Пока мы бухали, пока холопски выясняли друг у друга, где что «дают», - у нас  п… ли даже чернозем и навезли глины !
    Ну суки позорные, отольются вам ...
    Кто-то шепчет: «Мужчина, вам плохо?»
    Мне!?
    С чего вы взяли?
    Мне всего лишь мерзко,  что у меня вытаскивают кошелёк, но орут «Свободу - печати!»
    Однако  к Севушкиным похоронам это отношения не имеет …
    Обморок же красивой девахи оказался похожим на искру, брошенную в давно готовый костер. Все перенапряжены, все - словно натянутая до предела струна .
    Психологический предел, за которым может начаться что угодно, виден невооруженным глазом. Кажется, сейчас выхватит кто-то из-за голенища огромный тесак - и мы начнём массово резать себе вены. И погрязнем в поминках на крови.
    - Помогите Вике!
    - Вова ?!
    - Скорее  помогите Виктории!
    Ах, вот в чём дело:  как я сразу не усёк, что Вика - это же Виктория ?  А не Катя-маманя-захватя, не Клава-шалава, не Нинка-расстегни-ширинку. Конечно-конечно:  истинный лидер без Виктории - что сокол без крыльев! Он просто не состоится без неё.
    Откуда же ты спустилась в народ, девочка милая? Зачем ?
    Впрочем, я знаю:  тебе надоели ничтожные очкарики, ты искала настоящего мужчину, парня-мачо,  рыцаря и героя. И нарвалась на нашего Севку…  Я не сказал « А нарвалась», я сказал «И  нарвалась»! Потому что при соответствующей эпохе и при хороших кулинарах из такого теста можно было слепить ого-го! А не то, что слепилось.
   Чхать мне на ваше «иное мнение», господа участковые от морали!
   Чхать и сморкаться.
   И ты до конца верила, милая наша Вика-Виктория, что он - бесстрашный Робин Гуд, а не отвязанная шпана с уноданвотсорской  окраины.
   Спасибо тебе, Виктория, за красивое заблуждение это !
   Вот, значит, откуда у тебя иконное лицо великомученицы: ты переживала за любимого.
   Извини нас, девочка. Обманчива и опасна мужественная внешность наша. Шелупонь мы с необузданными претензиями и неконтролируемыми желаниями.
   Извини - и возвращайся скорее в тёплые курятники к своим предсказуемым очкарикам. Если, конечно, не присушит тебя навсегда грозная Севкина могила …
   Вова неуклюже-бережно (даже вдовствующая подруга атамана - это не шутка!)  сует ей под точёный, чуть вздернутый носик склянку с нашатырём. Выплывая из зазеркалья, Вика медленно открывает огромные синие глаза. Какое лицо, однако…
   Костер наших нервов, кажется, не полыхнул.
   Обмороки и саморез прекратились. Я смирился с глиной: да хрен с ней.
   Севки уже нет.
   Шепчу Зинюле, что остаюсь здесь с парнями. Она вяло кивает. То ли сразу всё поняла, то ли полусонно обрадовалась, что весь этот адский мужской кагал вдруг от неё отстанет.
   Незаметно отхожу в сторонку.
   Бреду наугад, читая могильные письмена. Пусть отъедет автобус.  Я потом найду, согласно воле покойного, могучего кента Вову. И мы выпьем кладбищенские сто грамм.
   Хотя вряд ли ими всё ограничится.
   Да: читаю.
   Удивительный это вид литературного творчества.  Родился - помер, родился - помер. 
   Только -  уже!
   Едва - уже !
   Уже-уже-уже-уже-уже-уже …
   За полкилометра еле обнаружил штучного деда, который ухитрился дотянуть до восьмидесяти. В какой-нибудь полуголубой Вене его годки, дрыгая ножками, ещё занимаются фигурным катанием и ухлестывают за байфрендами или пышнозадыми фрау. А наш, которого единокровные подонки наверняка с пятидесяти лет называли «дедом», - намекая, что нельзя так долго небо коптить, едва добрался до своей персональной глины.
   Мама дорогая: один единственный реальный дед на полкилометра могил!
   В жёлтые недра Уноданвотсора уложен народ всё больше до тридцати. Порезанный ножами, утопленный в водке, побитый о бетонные столбы нервного города на холмах.
   С бесчисленных фотографий смотрит красивая южнорусская пацанва. Смотрит яростно ( о каких Лелях соломеннокудрых вы слюни распускали, козлы от беллетристики ?!).
   Но смотрит и с некоторым недоумением во взоре.
   Словно спрашивает нас, старшеньких:  гондоны вы штопаные, и  это  - всё ? Почему не предупредили ? На хрен же было начинать всю эту  канитель !?
   А кругом - трактора, трактора, трактора.
   Прямо-таки МТС смерти , да и только .
   Не катай нас, Петруша,- работай, а то не успеешь!
  Землеройная техника так греется, что механики распахивают кожуха и льют на моторы воду. Очень это прибыльно дело, господа, -  рыть на Руси могилы.
  Ямы занимаются почти мгновенно.
  То там, то здесь возле них вскипают даже совершенно бешеные свары.
  - Это наша! Мы с вечера её ждём!
  Голос взвивается словно по какой-то спирали. Кажется, он сейчас лопнет - и начнутся похороны  ещё и  нервного автора этого вопля .
  Меж тем кто-то блатной и шустрый,  -  хотя, как уже говорено, в Уноданвотсоре все косят под блатных и шустрых,-  сиганул в свежую яму и орёт оттуда на трудно передаваемом по интонации , - этакая внутрикамерная музыка,  этакая истерическая напевность из-за темного угла, - местном сленге :
   - Козлы позорные ? Вы чё, понатуре ?  Пасть порву, на жопе чёрта нарисую, если кто сунется сейчас в нашу хазу !
   Да ладно тебе, - думаю я мимоходом ,- чего ты визжишь, блатота хренова ? Не займут твою нору:  закопаешь ты в неё корефана своего и подельничка …
   Бреду, куда глаза глядят.
   По жёсткой, как проволока, траве,  кое-где оставшейся между могил.
   Да, жара бешеная!
   При такой температуре помирай совсем уж не в дугу. Надо  дожидаться, когда слегка заосеняет, что ли. Правильно говорю,  господа мужики ? В такую жару  на речке плескаться надо , а вы - во гроб.  Одумайтесь !
   Нашему убогому автобусику ещё выбираться и выбираться из этой гигантской ярмарки смерти. Он даже  полпути не успел проскрестись до кладбищенских ворот.
   У меня уйма времени !
   Почти натыкаюсь на какой-то металлический заборчик поперёк тропинки. Ага: уже не кресты - полумесяцы. Строгий мир мусульманства. Отгородились от нас, собак неверный, фигурным железом:  отходами заводской штамповки.
   Даже здесь мы им -  чужие ?  И ладушки. Переживём.
   Окрест полумесяцев явно по-другому: потише, травки побольше. А главное не так индустриально:  нет этого нашего кичливого размаха, плавно переходящего в  бардак.
    В голову лезет кощунственная мысль: а что, если именно они, нехристи поганые, -  де-факто ближе к высокому, безразлично голубеющему надо всем Небу, нежели мы, собаки неверные ?  Хотя Он здесь не при чём: Он просто не может не быть не един !
   Ладно: для теософии чересчур жарко. Оставим…
   Угнетаемый бездушной конвеерностью происходящего на  конфессионально нашей  части кладбища , постепенно вновь впадаю в тоскливую злобу.
   На кого? Ну, это детали: была бы злоба !
   Думаю:
   чего они  к нам пристали, псы набушмаченные?
   чего им от нас надо?!
   Всем этим политикам, моралистам,  стражам душ наших, местным и закордонным .
   Какого хрена?! Дайте букашкам двуногим ножками по травке росной безнадзорно пошлёпать, с девками всласть на ней поваляться .    
   Что вы шьёте нам прямо под кожу свои вечно новые идеи, век бы их, сучий потрох, в упор не видеть! Вы же ни одному  поколению в двадцатом житья нормального не дали - ни единому!  И сейчас на нашем горбу укогтились. Перестраиваются , видишь ли, они!
    Перестраивается тот, кто строить ни хрена не умеет.
    Рюрика какого-нибудь опять зовите, если у самих башка не варит !
    Сколько жить-то нам, букашкам отмерено?
    Да с гулькин хрен: раз -  и уже над тобой вечная глина…
     Меж тем наш автобус вырулил, наконец, за ворота мегаполиса смерти. И я перестал лаять в душе на весь белый свет. А сестрёнка Зинюля  машет мне из-за стёклышка ручкой.
     Вот и ладушки.
     Значит я, дяхан, делаю всё именно так, как завещал  нам Сева.
    Племяш.
    Товарищ товарищей своих.
    И сын вечно любимый.



                V

    Иду, всё так же не спеша, к алым мотоциклам.
    У кромки кладбища живописным стадом  сгрудившихся.
    Выдерживая характер, ни на йоту не ускоряю шаг. Дело принципа . Хотя Вова машет мне своей огромной, как подборная лопата, лапой уже весьма энергично.
    - Канай сюда, батя !
    Подождёте, ребятки:  прошу не забывать, чей я дядя.  Дядя такого племянника не должен семенить к бутылке, даже если у него на самом деле трубы горят.
    Кстати, «батя» - это любопытно.
    По прикиду, Вова старше меня лет на пятнадцать. Но, надо понимать, твердо убежден: уже  в подростковые  годы я должен был завести себе сына, дабы стоял он теперь передо мной  в глубоких калошах на босу ногу и мы пили бы с ним водку.
    Ладно! Не отвлекся …
    Подхожу.
    Вова ещё раз представляет меня окраинским байкерам.
    - Севкин дяхан.
    Начинаем не медля.  Молча став на колени в плотный круг.
    - Ну?! - говорит-вздыхает Вова. -  Севка хотел, чтобы - тут.
    Главный кент обводит братву тяжёлым и в то же время беззаветно любящим взглядом. Словно говоря:  готовы ли вы, други мои милые,  ещё и к этому испытанию?
    Всегда готовы!
   Стоп-стоп…- поражаюсь я умом запоздалым…- выходит, после таких жутких травм племяш ещё какие-то минуты жил и даже отдал четкие распоряжения по своим поминкам?
    Выходит.
    Аж по сердцу скребануло.
    Наконец-то !
    Что там за шкура у тебя бычья, дядя ты хренов? Не прошибёшь.
    Но зачем, Господи, если Ты есть,  дал Ты нам эту самоистребительную дурь? В чём её смысл тайный ? Чтобы мы успевали, бетон телами своими круша, распоряжаться по части  собственных  поминок?  Ну, блин, и миссия, однако …
     И вот в центре круга, на травке зелёной, видимо, орошаемой вечно неисправной водопроводной колонкой, что почти рядом, у какай-то  беседки, уже водружён мешок с водкой. . Холщовый, запачканный  почему-то известью. Со стройки, наверно. И Вова, зажимая горлышки огромными пальцами, достаёт  сразу два  пучка  бутылок.
     Для разгона, наверно.
     Тоненький парнишка, оплечь стоящий, с решительными, как лезвие финки, глазами на бледном лице, со свежим, ещё интенсивно розовым  шрамом, протянувшимся от виска до подбородка, говорит, чуть заикаясь :
      - Бы-бы-бы -  братан, а стаканы ?
      - Сгоняй, если надо, к Юсупу,- гудит Вова.-  Он даст. А ты скажи, пусть тоже сюда канает, грёбаный Чингисхан…  Ну ? - это Вова опять ко всем нам и, конечно, к Севке, впервые отсутствующему.- Мы тебя не забудем, брат! Глина тебе пухом …
     Вова пьёт из горла, не глотая.
     Убийственная реклама о полной ненужности настоящему русскому человеку стаканной промышленности : чего вы там пучитесь, сраные стеклодувы, если можно вот так - из уст в уста и без всяких посредников ?
     Водка льётся в него, как в некую чёрную дыру.
     Были человек и водяра - остался только человек. Просто Коперфильд какой-то!
     То есть, если всё хорошо проанализировать, то, оказывается, нам очень многое совершенно не нужно. Не только стаканы, но по сути и горло, если считать его глотательным аппаратом. Раз -  и огонь-вода в желудке …
     От навеса, что тоже на краю кладбища и  недалеко от нашего зелёного пятачка, - это, надо понимать, и есть беседка Юсупа,-  к нам идёт высокий парень-татарин. Чуть позади за ним семенит что-то кривоногое и маленькое. Пара несколько напоминает акулу и рыбку-лоцмана, забывшую о своём призвании плыть в фарватере.
      Татарин жилист и наголо брит. Мощная, отменно круглая голова сияет на солнце  как гигантский плафон у Дворца строителей. Да, я прораб. И всё своё мне не чуждо.
      Он поджар и кососкул. У него длинные глаза, тянущиеся аж до Казани.
      Впрочем, что за фантазия , создатель, описывать почти тысячелетнего спаринг-партнёра!  Это же всё равно, что описать, как выглядит трава. Нормально выглядит.
      Уже приблизившись и явно для нас, парень-татарин говорит с усмешкой спутнику своему, на хвост севшему (поминки - это святое: двери всем открыты!):
      - А ты куда, падла нерусская ?
      Шутит. С татарским акцентом.
      И крайне забазованное существо с полустёршейся национальностью, - скорее всего, каких-то приволжских корней,-  не обижается. Ибо привыкло. К тому же уважает силу.
      Немереный Вова и гостям достаёт из мешка пучок бутылок.
      Поминки стремительно превращаются в восточнославянскую тризну на холме. Учуяв это, к нам с разных  углов-закутков подтягивается мятый и жмаканный околокладбищенский люд. И  главкент всем даёт по водке. Сперва со второго ( первого уже нет), потом из третьего мешка. На чём-то кем-то и как-то загодя сюда  завезенных.
      И вновь представляет-представляет-представляет мою персону.
      - Севкин дяхан.
      Все уважительно кивают.
      Все относятся ко мне так, словно они мухи, а я оса.
      И я не без удивления и не без удовольствия констатирую, что столь популярным не был ещё никогда. Отсвет знаменитого на окраинах Уноданвотсора племяша словно бы ложится - заслужил ли я, буду ли достоин ?! - и на меня.
      - О, Севка! Высший пилотаж, понимаешь? - кивает и прицакивает Юсуп.
      Он тоже крутит бутылку с водярой возле распахнутого рта своего. Но в горле, в отличие от Вовы, во время грозно-ритуального пития этого всё же слегка булькает.
      И во мне просыпается сдержанная национальная гордость.
      Всё-таки чуточку не наш!
      - От пятерых в одиночку мог отмахаться, отец, - развивает мысль о главных достоинствах моего племяша Юсуп.- Пят! Понимаешь ?
      Конечно, понимаю.
      Чего не понять?
      Я бы ещё и по одной доске запросто пройти смог, пацаны.
      Жаль, что на кладбище пола нету…
      Тряхнув чугунеющей головой и отгоняя наплывающую смурь, -  стаканами без закуски (сурова ты, воля покойного!) это вам не шутка,-  пытаюсь представить, как лет двадцать пять или двадцать шесть назад Вову и Юсупа торжественно несли из роддома.
      Какие были у них нежно-розовые одельяца. Хотя у Юсупа, наверно, светло-зелёное: магометанин. Как папы-мамы разных народов и вероисповеданий ,- хотя у Вовы, видимо, атеисты,-  весело щебетали, подбирая сыночкам имена в соответствии с их совершенно ангельскими мордашками. Как мечтали об их карьере. Разумеется, не рядом с кладбищем.
      Хотя -  на хрен мне упали, коленопреклонённому , эти иезуитские размышления?
      Сам не пойму.
      Ты слишком умный для пьяного, дяхан. Это чревато сдвигом по фазе …
      Разговор прыгает с темы на темы, петляет уже психово.
      - Лягавым буду ! Как защитить некому - тут же конопатят пацанов в свою охранку!
      За чё речь ?
      Ага, уловил: что-то связано со справедливостью и наоборот.
      - Ну не суки, а ? - ещё минуту назад добродушный и, казалось, незыблемый, наш виночерпий Вова наливается бурым.-  Где мой автомат Толстопятовых !  А потом вопят : откуда блатота?  Да вы же сами её клепаете, волки позорные !
      Врубаюсь в тему.
      Оказывается, остроглазый мальчик, который со свежим шрамом и просил стакан, только что сам себя дембельнул, без согласия с Ивановым. Или кто там сейчас. Бывает-бывает.
      Нет, по родному караулу он не стрелял! 
      Просто самовольно разжаловал себя из рядовых в гражданские .
      Ситуация, как два пальца это самое, простая.
      Отлаять парнишку было некому (папа-мама бухают) - и военкомат нагло бросил начинающего уноданвотсорского блатаря  на внутряк: охранять психологически близких зэков. В сущности, почти родных мальчику людей ! Представляете ?
       В этом, кстати, тайная суть родного ,- а может быть, и всякого ,-  государства : сломать твой душевный стержень, сделать тебя колёсиком-винтиком и постепенно доказать тебе, рабу, что ты свободен . Сломали. Стали доказывать .
       Меж тем для истинного уноданвотсорца это уже само по себе ножака в спину:  ты -  пёс бесплатный, куда уж ниже ?! А в караульной той команде ещё и все черненькие оказались. Которые начали, согласно приоритетам эпохи духовного возрождения, буцкать нашего за просто так: чтобы скрасить суровые казарменные будни.
      Наш яростно отмахивался, постепенно покрываясь шрамами, один из которых всё ещё розовый. Уноданвотсорцы -  ребята отчаянные. Но выше крыше не прыгнешь.
      Совсем стал забивать интеркагал одиночку.
      И тогда зэки, земляка-славянина жалеючи,-  а в любой зоне едва не половина сидяков из города на холмах,- спрятали его в своём бараке. Да, пёс бесплатный. Но ведь свой!
      Подлечили-подкормили, в  своё переодели. И откинулся пацанок на волю уже из-за колючки, которую военкоматские дуболомы примучили его охранять.
      Пока кантуется беглый пацан в летней кухне в Большого Вовы. Там всё путём: есть даже запасной выход в проходной двор. Ну, а дальше видно будет. Может, с государством помирится. Может, к окраинским навсегда примкнёт или свою бандгруппу создаст. 
     И магазинов, и тюрем на наш век хватит.
     - Нет, понатуре: где мой автомат Толстопятовых ? - и рычит, и одновременно шутит гигантский Вова (правда, голос его до меня долетает почему-то уже как сквозь хорошо стёганое ватное одеяло). -  Псы вы кирзовые, а не люди, век воли не иметь …
     Я уже пьян.
     Причем, как свинья.
     Пить из мешка, это надо иметь особый опыт. А может, даже призвание. Но мне хорошо, потому что у меня сегодня высокий  повод нажраться до соплей. Это вам не профтосты в крупнопанельных номерах. Это - святое !
     Как я его преступно мало знал.
     «Кого-кого». Племяша, конечно!  Чего вы такие тупые ?
     Как мы не умеем ценить друг друга.
     То есть как это «какого друга»? Севку, блин, кого же ещё !
     Вы что - издеваетесь ? Вы доиздеваетесь …
     - Так мы погнали, батя? - неожиданно слышу у самого уха.
     Понял: это Вова, наш главный кент.
     - Воля покойного ?!
     - Да: Севка велел, чтобы сразу после обмыва мы в память о нём девок на ходу потрахали. Он очень любил на ходу, батя.
      Интересуюсь строго:
      - А кто будет жарить Викторию !?
      Вова гудит в самое ухо раскатистым шёпотом:
      - Ты даёшь, батя! Вика - это же любовь!
      Ах, да. Что же я мелю, подонок?
      Перегнул спьяну.
      Спасибо, что не дали в торец.
      - Девки - на всех есть?! - спрашиваю с отеческой заботой.
      - Ну. Чего-чего, этого добра навалом.
      - Тогда - вперёд! Но - мимо столбов, парни!
      Севкины кореша уносятся на алых зверях за лёгкой любовью.
      Не понял? Ах, Вика - любовь, а это - секс. Может быть.
      Юсупа - зовут.
      Кажется, из милицейского фургона.
      Да, именно из милицейского. А почему - нет. Милиция есть плоть от плоти народа, без формы от него неотличимая. Впрочем, иногда и в форме…
      Иду к могиле племянника, которым уже горжусь в полный рост. Надо побыть один на один с покойным. Тем более, что в рейсовый автобус меня такого сейчас не возьмут.
      Думаю по дороге: «Как это -  на ходу? Прямо на мотоцикле, что ли ? Хотя, с другой стороны, почему - нет, кто нам мешает! Он велел, так ? Вот и заткнитесь: воля пойного! Тем более, что в ПДД нигде не сказано :  на ходу - нельзя.»
      Долго-долго ищу свежую могилку племяша. Они же тут, блин, все одинаковые и почти все свежие. Суточный вклад Уноданвотсора в Мегаполис Смерти огромен.
      Наконец надыбал: наша!
      Я категорически не сентиментален. Но тоже как бы человек.
      По основным, так сказать, параметрам.
      Сажусь прямо на глину. Смотрю на фотографию под эмаль.
      Пардон: это девка. Ага: наша могилка рядом!
      Смотрю во все глаза :  какой красивый мальчик!
      У нас в роду все мужики - будь здоров. Хотя я уже об этом говорил .
      Представляю, как любила его романтическая балда по имени Вика. Какие у них могли родиться очаровательные пацаны, мои  внуки !
      А если бы ещё - не окраинская шпана ?
      Уму не постижимо, какая бы это была радость…
      Меня душат совершенно неведомые слёзы. Интересно, сколько лет я не плакал?
      Наверно, с детского сада.
      Я понимаю: это от водки. Но неужели -  только от неё ?
      Как здорово было бы сейчас взять – и зареветь!  Чтобы текло по щекам, а потом под рубаху. Ведь не алкаш же я конченый: я же ещё и дядя, которому положено по статусу.
     Но слёзы, побродив где-то кругами, отступили.
     Извини, племяш!
     Такая у нас с тобой порода: бесслёзная.




                VI
    
     Чуть засмеркалось.
     У меня уже прошло: я припитый.
     Один за другим покидают кладбище раскалённые трактора.
     Фронт работ на завтра готов.
     Можно спокойно умирать, товарищи.
     Роторный бы сюда. Многоковшовый,- сидя сбочь Севкиной могилы, думаю я уже чисто профессионально. Мощная траншея, глухие бетонные перемычки. Блоки-блоки!  И - никаких проблем: поточный метод, настоящая индустрия смерти…»
    - Отец? - вдруг раздаётся глухой, словно из-под земли, голос.- Слышишь меня, отче наш ?
     Мама родная -  Севка !
     Обиделся, что я тогда не заплакал ?
     Но ведь это же бред и чушь: я же суровый атеист!
     Тогда -  кто, если Вова со товарищи свалили жарить девушек на проезжей части автотрасс ?  Кто знает меня на этом полигоне  смерти ?
     Фу ты: Юсуп …
     - Пошли в беседку. Понимаешь?
     Можно. Чего тут не понять.
     Конечно, пошли! Все пути ведут в беседку…
     Под навесом на краю кладбища ужинают гробокопатели ручной работы.
     Неутомимые труженики Смерти.
     Трактора, они же греются. А советский человек, даже бывший, - ему всё хрен по деревне. Он любые трудности видал на почитаемом в народе органе .
     К тому же ручная работа, она и на кладбище ручная.
     Элитный товар!
     Спрос огромный.
     Особенно у новых русских. Якобы блюдящих заветы старины…
     У копачей тоже мешок с водкой. Но крафтовый. У Вовы был холщовый и заляпан краской. И ещё одно отличие: на столике в беседке много еды.
     Явный суверен этого сооружения, Юсуп представляет меня вассалам. В основном ,- опять же в отличие от Вовиного интернационального застолья,-  молодым татарам, жилистым и поджарым.
     - Севкин дяхан. Понятно ?
     Вроде понятно.
     Пьём. Разрывая на части полусваренного овна.  После каждого тоста -  воспоминания в Его честь. Воистину : и назовёт меня всяк сущий здесь язык !
     Ловлю себя на мысли, что слегка даже завидую межнациональной популярности  покойного племянника. Мне такой отродясь не видать.
     Народ постепенно расходится. Молча-виновато мне, как главному страдальцу, кивая:  да, мол, утрата невосполнима, но жить-то надо. Жить и работать!
     Некоторые из копачей, которым через несколько часов уже заступать на новую смену, укладываются спать, расстелив хархары, прямо на лужайке, где я пил с Вовой.
     И вот мы уже одни.
     Спрашиваю Юсупа по-дурацки строгим голосом:
     - Севка много бухал?
    - Понимаешь - да! - перегрызая кость пополам, обдуманно и взвешенно кивает Юсуп.-  Но как-то,  я бы сказал, батя, очень не регулярно.
     - Почему?!
     Я уже опять квакнутый. Поэтому вопросы мои несколько не стандартны.
    - Понимаешь, это связано с космосом.
    - С открытым ?!
    - Без разницы. Когда наши в космос летали, они с Вовой , понимаешь, почему-то железно завязывали. До полного приземления экипажа. Вот так - и всё ! -  Юсуп смеется одними зубами. - Ну, это нам, татарам, всё равно, а вы же, гады, загадочные.
    - Не оскорбляй,- говорю я строго.
    - Шутка! - смеётся Юсуп, наливая по полной.- А потом, когда длительность полетов возросла до двухсот суток, у них начались конфликты с Байконуром. Вова даже в ЦУП, понимаешь, звонил по междугородке …
    - В Центр управления полетами?
    Когда я пьян, я становлюсь серьёзен и строг как животное.
    - Ну! Козлы, мол, вы позорные…
    - Волки,- поправляю я.
    - Ну, пусть волки…  Мы такие физические перегрузки не выдерживаем! Садитесь, понимаешь, и всё.  В строго заданном квадрате люком вверх.
    - А Севка ?
    - Ну, Севка, конечно, не звонил: он Чапаев…
    - Командир?
    - Правильно кумекаешь, батя. А командир -  значит строгий! Это Вова - буза горой…
    Вновь, несмотря на обилие махана, стремительно пьянею. Проклятая слабость! Даже неудобно перед представителем соревнующейся национальности. Одно оправдание: Юсуп молод, ему ещё пить да пить, а я уже донышко вижу .
    - Вова тебя потерял?- доносится до меня смех хозяина беседки.
    - В каком смысле ?- напрягаюсь, услышав в безобидном вопросе иронию.- Ты на что намекашь, фонарь осветительный ?!
    Не переношу, когда кто-то пытается сделать из меня объект пусть и дружеских шуток. Не рискуй, пацан : бью с обоих! И кумполом, как Брынцалов: прораб - это почти спецназ.
    Юсуп примирительно разводит руки.
    Но я уже завёлся. Вру наступательно и нагло.
   - Они меня звали, но я их отпустил. Им девок надо на ходу это самое: Севка велел… А ну - давай на руках:  посмотрим, какие вы тут крутые !
   Ставим локти на шаткий столик. Начинаем бороться.
   Армреслинг, да  ?
   Чёрт меня дёрнул, однако, пьянюгу:  забыл, что передо мной -  копач! Лапа совершенно железная. Держусь за счет правильно выбранного угла и знания техники.
    Ничья! Для меня вполне почетная.
    Племяш, я тебя не опозорил…
   - Ну-ну, отец: пошутил! Заводная у вас порода. Молодцы…- смех Юсупа двоится где-то рядом, но его самого временно не вижу: так шибануло по ЦУПу от перенапряжения.-  Вова тебя не потерял:  он мне тебя подарил. Понимаешь ?
   Не совсем. Но это не очень важно.
   Боевая ничья меня успокоила.
   -  Кто бросит Севкиного дяхана ? Разве сука последняя,- вновь наполнив стаканы водкой, развивает свою мысль Юсуп.- Его можно только поручить самому верному товарищу! Понятно?  Вот и считай меня Вовиным порученцем, батя.
   Пьём. Не пить уже не имеет смысла.
   Да я обычно дальше и не балдею: доберусь до полускотского состояния -  и пребываю в нём сколько угодно долго. Только говорить становится неохота.
   И то:  о чём говорить обезьяне? Это я о себе.
   Зато Юсуп - просто фонтан. Со своим понимаешь, когда вынимаешь.
   - Ближе к ночи менты обещали стрельнутого подкинуть, - объясняет он мне наше позднее пребывание на кладбище.- Ну, не вышка, конечно:  у нас же мараторий, понимаешь. Но кокнутый точно. Может, буром на буфет пошел. Не моё дело, да ?  И у кокнутого на этой земле вообще нет провожатых. Понимаешь ?  Так что назад, батя, покатим с шиком:  в ментовском катафалке! А пока -  пей-кушай: всего навалом .
   Это верно: двое живых в городе мертвых при полном изобилии пойла и хавки...
   Кладбище.
   Визуально потерявшее свои пугающие размеры.
   Ибо уже давно синий-синий вечер.
   Можно и здесь заночевать.
   Это тем страшно, кто хоть во что-то верит:  в  чистую или в нечистую силу. А если всё по барабану , то какая разница, где спать? Что роддом, что кладбище.
   И вообще, что такое смерть, чем она отличается от жизни ?  Я вам сейчас скажу -  записывайте: жизнь это когда пьют водку, а смерть, когда уже не пьют.
   Наливай, Юсупчик, прорабский супчик! Пошло оно всё на…
   Когда неближние кресты исчезли в сиреневом полумраке, а ближние стали похожи на людей с раскинутыми руками, - весёлые лягавые  (анекдот нам с Юсупом рассказали, как муж уехал, а ишак пришёл:  зоофилический юмор), и правда, привезли стрельнутого.
   Неведомый мужик с ещё не седыми усами и  прищуренным глазом,  - э, браток, поздно тебе щуриться !- ,  был упакован в огромный целлофановый кулёк, как курица в вокзальном буфете с надписью «Всё в дорогу».
  Это точно:  дорога дальняя!
  В один конец.
  Пытаюсь разглядеть его лицо. Хрена с два: ничего, кроме усов и по-дурацки, совершенно нелепо прищуренного глаза, не видно. Ночь, товарищи, ночь . Успокойтесь.
  Да: но лоб точно намазан зелёнкой !
  Это, надо понимать, прощальный жест гуманного человечества: кокнули, но чтобы без крови. С кровью нехорошо. А без - вроде нормально .
  Напару с Юсупом быстро закапываем стрельнутого в глину дальнего сектора кладбища.
  Кстати, структурам, -  именно это обеспечивает мне бесплатный проезд до центра Уноданвотсора в лягавом фургоне,- я представлен как сослуживец хозяина беседки. Мастер ручной копки могил. Приходится стараться, дабы не выдать свой дилетантство.
   А в голову лезет та же идиотская мысль: как везли  уже его, уже этого,  папа-мама из роддома (того, который в кульке!),  как присваивали нежное имя Эдичка .
   Во замстило, а ?  Уж не чокаюсь ли. И почему именно -  Эдик !?
   Мысль вонзилась в башку, как шампур. Не выдержав, зачем-то с подвывов обращаюсь к зевающим в ночи милиционерам, которые контролируют нашу работу:
   - Ребята, как его звали ?
   - На хер он тебе упал, дед?
   Ого:  эта значит я так выгляжу в ночи. Конечно, ментюки - совсем салаги. Но всё же надо завязывать с этими многовековыми тостами и поминками. Не сегодня, вестимо.
   - Ну, вот охота узнать -  и всё !  Выручите, а то стропила погнутся.
   - Ладно. Сейчас…  Эдуард Леонидович. Успокоился ?
   Всё: писец! Становлюсь Нострадамусом.
   Как там ?
   «И хоть бываю иногда я пьяным, зато в глазам моих прозрений дивный свет.»
   Завязываю! Тугим узлом!
   Завтра же.
   Нет: как только - так сразу! По завершению курсов…
   После интенсивной физической работы у меня опять прошло. Перпетуум я мобиле, земелюшки дорогие: вечный алкогольный двигатель внутреннего перегорания!
   Трясясь в тёмном ментфургоне, спрашиваю Юсупа уже как коллегу:
   - Сынок , работы -  много ?
   Невидимый, он отвечает из кромешной тьмы:
   - О-о, море! Очень, понимаешь, много: вы же мрёте так, что трактора греются!  Наши вроде поаккуратней дохнут. А вы…-  он явно ищет подходящее слово и никак не может найти.- Вы - прямо проран какой-то!  Как собаки, понимаешь, дохнете…
    Юсуп смолкает. И вдруг смеётся из своего непроглядья :   
    - Зря мы с вас, баранов, иго так рано сняли!
    У меня даже челюсть отвисла.
    Это ты кому говоришь, коз-зёл?
    Это ты -  Севкиному дяхану!?
    Лихорадочно шарю рукой по полу. Шкворень бы сейчас какой-нибудь. Или монтировку. Можно, конечно, на кумпол. Но я его не вижу… Ишь, твой рот ниже носа, я тебе припомню Калку ! Ты у меня это самое . А из темноты доносится хрипло-насмешливо:
    - Следили бы за вами наши баскаки - целей были бы. Понимаешь ?  У меня полкорешни - Ваньки. С кем же я тут останусь, если вы о столбы побьётесь ?
    Фу-у-у, отлегло!
    Шютнык…
    Едем молча. Единственное, что мне сейчас хочется,-  крепко обнять этого юношу с крутым кладбищенским загаром, Севкина товарища верного,  и по-отцовски прижать его к своей  пропитой груди .Терплю. Но - из последних сил.
    Что же до самого племяша, кумира окраины, то у меня такое чувство, что именно он, которого я видел раз живого и раз кэкнутого, - самый близкий мне человек на Земле.
    Однако подлая смерть нас разлучила…
    Холмы великого города , - да-да: всё, что я о нём наплёл, величия его не умалают !-,  то поднимают лягавый фургон на высокие хребты свои, то опускают в неведомые глубины. И вместе с ним -  нас: двоих всё ещё живых. В безглазом катафалке. На планете глиняных могил. На пути оттуда, где убитые, туда -  где убивают .

                Мы живём и не чуем страны под собой.
                Наша жизнь -  это вечный бессмысленный бой .
                Со столпами столпов возлюбившей толпы!
                Со столбами, что бьют наши нежные лбы !
                Вот бы если бы чтобы да вдруг бы кабы …
                Ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы !!!

    Первую строчку или на неё похожую я где-то, кажется, читал. Зато остальное - вроде бы сам. Обожаю, чтобы таинственно, чтобы бессмысленно, но  красиво.
    Обычно словесное недержание накатывает на меня с крутого похмелья.
    Да-да: я не только начитанный, но также был, есть и, видимо, останусь лучшим, талантливейшим поэтом нашего прорабского участка !
    Так что не надо перья на меня поднимать: зарифмую так, что мама родная не узнает…
    Борясь с зевотой, Юсуп говорит из темноты:
    - Сейчас нас мусора выкинут - и мы двинем ко мне. Коньячком продолжим, шампанью залакируем. Мы ведь с тобой уже второй час не пьём, батя! Понимаешь?
    Конечно, понимаю.
    Мы не пьём с тобой уже целую вечность!
    С этим надо решительно кончать.
    Весело выделываясь, хотя по жизни никакого магометанского акцента у него нет, Юсуп речитативит :
    - Пит буэм, гулат буэм! А смэрт прыдот - помират буэм!  Правильно говорю? Нет, пить лучше всего с русаком. А петь - с хохлом. А воровать - с цыганом …
     Всё ты правильно говоришь, Юсупчик.
     И мы сейчас пойдём к тебе пить. Потому что -  какой же я дяхан  великого, хотя и погибшего племянника, если в столь трагический день о собственно шкуре думать буду?
     И что же я вообще за  русский, если со мной все любят пить, а я откажу  прекрасному иноплеменному юноше в удовольствии быть моим собеседником и сопивцем !
     Кто же меня после такой подлости уважать будет ?!

      

                VII

    Утром Юсуп энергично будит меня на топчане в своей летней кухне. Которая прячется в углу  удобного  при определённых обстоятельствах проходного двора.
    Кричит гортанно и нервно . Я раньше  клёкота такого у него вроде не замечал. Трясёт меня за плечо железными пальцами  профессионального копача элитных могил.
    - Э, отец ! Вставай, понимаешь!
    В чем дело?
    Где я: назовите страну пребывания?
    Что за шум, а драки нету?!
    Я честно мотаю свинцовой башкой, пытаясь врубиться в действительность.
    В честь чего эта паника на судне!?
    - Подъём, батя:  Вовин дезертир вчера под камаз попал, когда от девок гнали! - объясняет Юсуп.-  Что - камаз? С ним всё путем , только бампер в мозгах. А пацану - хана! Быстрей хоронить надо, пока мусора не засекли. Не нужен нам ихний хипес: у меня резервная могила в заначке - всё путём сделаем… Поднимайте  в темпе, батя :  вечером поминки . Понимаешь?!
    Конечно, понимаю.
    Всё ещё тупо озираясь по сторонам, киваю Юсупу уже почти осмысленно.
    Чего тут не понять?
    Камаз - живой.
    Дезертир кэкнулся.
    Сейчас утро.
    Вечером - поминки.
    Надо?
    Сделаем !