Романтики. Глава 21. Конец эпохи

Романтики. Глава 21. Конец эпохи

          Вернувшись с реставрационных работ в конце августа, Гришка с удивлением обнаружил что он в городе один – географы и биологи еще болтались по разным углам необъятной страны, Марина дослуживала практику. Он думал с кем выпить пива, когда позвонила Соня. Вестей от Саши давно не было, и Гришка, чуть завидуя, слушал срывающийся от волнения голос. Он велел ей срочно ехать в Яму, познакомил с Юрой, и они, незаметно уговорив полведра пива, дружно объяснили Соне, что если нет писем – это хорошо, это нормально и правильно, и если бы было что сообщать – непременно бы сообщили, поэтому надо просто ждать, и всё будет, а если не хочешь волноваться – ищи себе библиотекаря (на этом месте Гришка благоразумно прикрыл голову ладонями).
          Успокоившись и повеселев, Соня стала рассказывать о практиках. Гришка хохотал до икоты, слушая Сонин рассказ о том, как она добиралась с университетского полигона на выставку Глазунова. «Что я, дура - три дня вокруг Манежа стоять? Я подумала – в Севастополе толпы не будет. Доехала вечером на попутках до Симфа, а там электричек уже нет. На вокзале противно, по аллеям гулять страшно – какие-то мутные личности из кустов глядят. Что девушке одинокой делать? Искать защиты у вождя мирового пролетариата. Там памятник ему недоделанный на привокзальной площади стоял, за забором из рубероида. Ну я туда забралась, на коленки к Ленину пристроилась, жёстко, конечно, зато чисто, прохладно – и ведь никто не осмелится туда даже заглянуть!» Булькая от пива и смеха, Гришка сказал: «Сонь, ну нельзя же так рисковать ради Глазунова!»  «Это точно! - откликнулся Юра. – Я понимаю, приехала бы «Двадцатка». Но вообще такой цинизм - это великолепно». «Эх, дорого бы я дал чтоб сделать эскиз «Ленин и нимфа»! – поддел Гришка. – А Сашка-то как взревнует!»
          Вторая часть Сониной практики состояла в преодолевании непролазных комариных болот. Юра слушал, морщился, потом не выдержал и откомментировал её рассказ в духе того что какая же это интеллектуальная деятельность – лазать по грязи целыми днями, воняя ДЭТой, и как вообще красивые девушки могут на такое соглашаться? Соня, мягко улыбнувшись, спросила – а чем занимают вечера утончённые эстеты, студенты-архитекторы, реставрирующие пронизанные высокой духовностью православные монастыри? Гришка расхохотался и честно ответил - пьют водку, чаще палёную, ну и… «Ну вот, так я и думала. Ну а мы между делом Кьеркегора обсуждали». «Целое лето? Одного Кьеркегора? И чего вы там наобсуждали?» - насмешливо спросил Юра. Соня прищурилась. «Не так много как бы хотелось. Выяснили, что это у него Энгельс ну практически спёр про осознанную необходимость. А также, что Кьеркегор нарисовал идеальную, поступательную модель развития человека, и если тот кто от обывателя продвинулся к эстету, не работает над собой а пьёт пиво вместо чтоб духовно развиваться, то путь обратно оказывается гораздо короче пути в правильную сторону». «Поскольку, как говорил ваш Кьеркегор, постичь можно лишь прошлое а живём мы в направлении будущего, то пути обратно не существует вовсе. Ладно. Дипломата из Вас, девушка, точно не выйдет!» - усмехнулся Юра.- «А вот до этика дорасти можете, можете. Только не забывайте, этик должен пройти стадию отчаяния. Готовы?» «После отчаяния придет стадия экзистенциализма, и не всё ли равно станет что там случилось раньше? Сознание не просто первично, оно единственно определяюще». «Ну это вообще уже солипсизм какой-то. Чему вас только в ваших университетах учат. Небось пятёрки по диамату получаете, а рассуждаете как чистые гегельянцы!» 
          Гришка, улыбаясь, молча потягивал пиво, - он получал острое наслаждение слушая Сонины пикировки с кем бы то ни было, но особенно ему нравилось наблюдать за реакцией продавщиц, и тогда он тихо радовался, что досталось не ему. Поначалу он был слегка ошарашен выбором друга: Гришку поражала способность такого маленького существа заполнять своим присутствием всё доступное трёхмерное, да вдобавок еще звуковое, пространство. Но он быстро оценил характер: Сонина однокурсница Ира, начинающая алкоголичка, забеременела на первом курсе и чуть не была отчислена за прогулы и двойки. Соня, лично за неё поручившись, ухитрилась мерами «жёсткого психологического воздействия» отучить девчонку от выпивки и организовала систему подмены юной мамаши на время лабораторных и экзаменов. И вот там, в шумном пивбаре, он внезапно с тихой радостью осознал, что кажется у него, благодаря Саше, есть ещё один друг – вот эта смешная девчонка, умница, боец, и симпатичный чёрт в табакерке.

          Опоздав на неделю к началу учёбы, в Москве наконец появился Саша, загорелый, уже совсем почти не хромающий, и очень довольный. Затащив Гришку к себе на «рюмку чаю», он повёл его в кладовку, отодвинул гору полевого барахла, и из угла сверкнула воронёная сталь.
          - Мосинская, снайперская! Редкость, и суперточный бой!
          - Откуда?
          - Ну там у нас неподалёку от лагеря промысловик жил, мы с ним водку пили. Он, представляешь, соболя в глаз бьёт. Говорит, иначе шкурка сильно дешевеет. Он мне давал из неё стрелять. Даже у меня получалось.
          - И что, так и подарил?
          - Это самое весёлое. Мы с ним пили всю ночь, он рассказывал про дедов своих, старообрядцев. К рассвету договорились до того что не любим советскую власть. Я уже совсем вдребадан был, что нёс – не помню, но наверное свободой языка от мозга воспользовался. Он конечно ещё держался. Ну я и брякнул – дескать, я планирую старика замочить. А он встал, принес эту винтовку, и говорит – на, на хорошее дело не жалко.
          - Да это спьяну!
          - Нифига. Я проспался, пошёл к нему в зимовьё отдавать, а он отмахивается – дескать, бери, вдруг получится, у меня грит ещё есть, а в вашей Москве разве хорошее оружие достанешь?  Я потом ещё пытался отдать – не берёт. Деньги совал, какие были – дак он только смеялся. Пришлось сюда везти. Авось, пригодится.
          - Не знаю. Как ты её провёз-то?
          - А мы машину гнали через всю Сибирь. Оптики на ней конечно нету, но он её так пристрелял, что и не надо. Используем! На благое дело.
          - Саш... – Гришка не знал как начать, и не придумав, сказал напрямик. – Саш, я тут доказал себе и всему свету что я таки не могу. Я стоял в десяти метрах от генсека и ничего не сделал.
          В Сашином голосе была смесь удивления и досады:
          - Дорогой. Задрал уже своими рефлексиями. Напрочь. Сколько можно? Циклотимус вульгарис. Где ты его видел?
          - На выборах. В июне.
          - Эх, блин, не надо было мне на практику ехать. – Саша стукнул кулаком по колену. -  Ну а ты безоружный ведь стоял, с блокнотом? Небось даже без перочинного ножичка? Эх, богема. Толку не было нападать. У тебя ж нет чёрного пояса по кон-фу. А с начинающим – ну ладно, с продолжающим - Систему-3 они справились бы в два счёта. Даже если бы ты в себе эту злобу необходимую обнаружил вдруг, ни с того ни с сего. Ну а дальше варианты развития событий мы уже обсуждали – тюрьма, пытки, психушка, всех сдать, и всё задаром. Только кормить их пропаганду. Очень хорошо что не рыпнулся, только бы всё испортил.
          - Да я всё знаю, только вот проверил – и точно понял, не смогу. По самой позорной причине – хочу жить. Вопреки совести, наверное, это так называется. Ты мне авансов надавал, так вот, зря. Очень захотелось жить, несмотря на всё. Никакой нахрен не гуманизм, примитивная животная трусость.
          - Ну началось. Хватит ныть. То оне с мостов прыгають – ноють, - Саша знал, что теперь можно, - то не прыгають – тоже ноють! – Он искоса смотрел за Гришкиной реакцией, тот смущённо мотал головой, признавая Сашину правоту. - Ты делаешь всё что надо, не устраивай тут греческих трагедий, а?
          - Ага. И спокойно при этом помогать тебе лечь на амбразуру! – вскинулся Гришка, и сразу увял. Его слова в этом споре не было.
          - Отстань! Не нуди. Слушай, вот про этого мужика -  те деньги что у меня были – для него фигня, а вот то что он мне винтовочку свою отдал ценную, это серьёзно. Я его спросил – и много тут у вас таких кто личным оружием поделиться готов? Он говорит – да почитай половина. Промысловики все, золотодобытчики тайные все, эти с позволения сказать колхозники – по большей части. И решительности у них побольше – как он мне сразу, не задумываясь, оружие отдал, меня сильно впечатлило. Может, мы не той прослойке проповедуем?

          Но винтовка не пригодилась. Осенью генсек уже появлялся только на экране, и то крайне редко. Бумаги ему возили подписывать домой, и страна замерла в ожидании. Люди затихли, как зайцы на стерне – вдруг пронесёт? - и только рьяные прислужники власти заливались соловьями на собраниях, высматривали кто что сделал и выслушивали кто что сказал не как предписано. На какую-то из пьянок Соня приехала прямо с лекции по истмату, белая от злости. «Идиот! Дебил! Национальный кадр хренов! Он ещё нас учить жить собирается! Пусть слово «дыжынсы» сначала научится говорить! Он нас полтора часа убеждал что людям не нужны личные библиотеки, равно как и машины! Я думала сейчас до общих жён дело дойдёт!»
          Маразм крепчал, вместо как-бы-бодрого как-бы-единения власти с народом липкая, тягучая и холодная неизвестность обволакивала страну. Уже не смешны были ни «сосиски сраные», ни «Азербаржан», и физически ощущалось нависшее в воздухе тяжкое ожидание конца. Сашина бодрая злость быстро сменялась на злое отчаяние. Он ругал себя, говорил, что зря выманил оружие у хорошего человека. Гришка утешал его - когда генсек помрёт, промысловик всё равно будет верить что это его винтовочка сработала, просто об этом не говорят по телевизору. «Союз свободы» стал встречаться реже – две девушки вышли замуж и, ожидая детей, покинули организацию, порыдав у Саши на плече и повинившись в недостаточной приверженности идее. Несколько парней прямо сказали что решили «всерьёз заняться учёбой», и беганье по улицам с листовками больше в их планы не входит. 
          Госбезопасность лютовала. Пошли слухи о студентах, арестованных за неосторожное слово, за давно всем известный анекдот. Гришка встретил на перекуре чертёжника, и тот, внимательно поглядев на небо, потом на Гришку, задумчиво проговорил: «Будет непогода... Надо постараться не попасть ... под этот дождь». Намёк был очевиден, и Гришка кивнул с благодарностью.
          Саша отчаивался, метался в поисках возможностей действия. Сергей-радиоперехватчик, на которого Саша возлагал большие надежды, испарился – знакомую дверь открыла удивлённая женщина в цветастом халате и сказала что такой здесь больше не проживает. Гришка, как бы мимоходом, спросил у Юры не знает ли он как найти Сергея – оказалось, тот летом отбыл “nach Westen”, перед этим торжественно утопив в Москве-реке всю свою радиоаппаратуру.  Эта возможность была потеряна.

          В октябре резко похолодало, зарядили дожди, но удушливую атмосферу города выносить было невозможно, и каждые выходные друзья сбегали на выезд. Не будучи фанатиком спелеологии, Саша тем не менее нашёл для себя неожиданное удовольствие в хождении по старым каменоломням.  В тесных «Никитах» с частыми шкуродёрами было чересчур много восторженных первокурсников, в примитивных «Силикатах» - малосимпатичных алканавтов, любителей поставить «волок» или украсть что-то у спящих людей. Саша как-то забрался туда с КСП-шной публикой, и популярный в народе Басурман всё хвалил его гитару и активно наливал.  Проснулся Саша от едкого ядовитого дыма – на входе горел волок с куском резины. Пластаясь по земле, дыша сквозь толстый свитер, он выбрался наверх, дождался пока волок погаснет...  Гитары своей он больше не видел.
          Просторные, окутанные легендами, пугающие новичков «Бяки» оказались тем чем надо. Два часа на электричке до Ожерелья, потом на набитой «кукушке», с которой спрыгивали почти на ходу, через скудную деревеньку, поле, через ручей – и, проскользнув по мокрой глине под тяжёлую известняковую плиту на входе, можно было ощутить ту странную свободу, свободу ухода в опасное неизвестное, где только и важно – смелость, спокойствие, ум, взаимовыручка, и доверие.
          Вставали неподалёку от входа, чтобы знать кто приходит в систему – по слухам, КГБ посылал своих агентов даже под землю. Пили, разговаривали, тем кто забрался под землю впервые – «чайникам» - рассказывали легенду о Белом Спелеологе. Новички потом не могли заснуть, лежали, коченея от страха, в полной, абсолютной темноте, и им чудился – а может и не чудился – то густой, величественный колокольный звон, то тихий шёпот из-за угла, то мерцание чьих-то глаз в темноте.
          Ходилось в Бяках хорошо. Плекс - полоски оргстекла, дающие яркий свет и густую, жирную копоть, благодаря Гришкиной работе на стройке всегда были в избытке. Система, имеющая, по легендам, около пятидесяти километров ходов, была просторной, с довольно высокими потолками, длинными штреками, огромными колонными залами, но были и шкуродёры – в одном из них Гришку как-то схватили за ногу, и он никак не мог понять кто – он полз последним. Странно, но и после этого он продолжал чувствовать себя в Бяках как дома.
          Соня прижилась под землёй, спокойно, уверенная в Саше, шла за ним, не сомневаясь что рано или поздно он выведет к стоянке. Марина же, попав в каменоломни впервые, довольно быстро поняла - эта стихия не для неё. «Нет, я не боюсь», объясняла она Гришке, «я просто не вижу путей отступления, если что-то случится. Я чувствую себя здесь слишком беспомощной».
          Тем не менее, когда экраны телевизоров почернели и эфир наполнился музыкой Чайковского, - «От Центрального Комитета Коммунистической Партии Советского Союза ...  понесли тяжелую утрату...  оборвалась жизнь выдающегося деятеля ... стойкого борца за идеалы коммунизма ...  навсегда сохранится в сердцах советских людей и всего прогрессивного человечества...» - а преподаватели с тревогой в голосе советовали студентам «не делать глупостей», вся компания, с набитыми алкоголем рюкзаками, собралась в Грязном углу на Курском вокзале. Вокзал был странно пуст, и в электричке, наверное впервые, им удалось занять целое купе. В вагоне тоже было непривычно тихо, и во избежание неприятностей гитару расчехлять не стали. Зато уж в просторном гроте все немедленно выпили за упокой генерального секретаря, коммунистической партии, и всего советского по отдельности, и отпустило, и пошли песни, и шуточки, - хотя, странно, незлые – и разговоры, и гадание – что будет. 

          - Слушайте, я всю дорогу едва сдерживался, не могу, щас спою! – и Гришка нарочито козлиным голосом затянул, на мотив похоронного марша: «Скоро будет пле-е-енум, скоро будет пле-е-енум!»  Остальные с хохотом подхватили: «В се-ельском хозя-айстве наме-етился подъём!» Оказалось, половина пела это про себя еще с Москвы, а другую половину мотивчик догнал по дороге.
          Саша захмелел быстро, но тихо сидел в углу, периодически протягивая кружку за добавкой, и только иногда смеялся, невпопад. Соня попыталась было растормошить его, вывести из ступора, но он только отмахивался. А потом, когда песни стали нестройны и большая часть группы уже кемарила в неудобных позах, он потянулся за бутылкой, вылил себе в кружку остатки водки, выпил залпом, и совершенно трезвым голосом сказал:
          - Ну что. Старик помер. А вся моя брехня и суета – целый год – были просто туфтой. Бессмысленной и бестолковой. Его я так и не пришил, группа распадается, придётся переквалифицироваться в управдомы.

          В гроте, и так уже почти затихшем, воцарилось молчание. Марина с Соней переглянулись недоуменно, потом посмотрели на Гришку. Тот только развёл руками – дескать, не моя тронная речь. А Саша продолжал:
          - Год. Год я занимался пустой болтовнёй. Гришу вон втравил, сколько раз он подставлялся, везло, а мог бы и сесть. Всё планировал, выйду навстречу старому хрычу, и всажу в него что придётся – нож, пулю, да хоть рогатину. Промысловика обобрал. И что? Один трёп от всего этого в сухом остатке. Миссию, вишь, себе придумал, а сделать – ничего не сделал. Природа-мать позаботилась сама. А я идиот.
          - Саш, ты о чём? – осторожно спросила Марина, внимательно вглядываясь в его лицо, почти с надеждой высматривая признаки тяжёлого опьянения.
          - Гриш, расскажи эту всю бодягу, у тебя лучше выйдет. – Саша умолк, повесив голову.

          Гришка, негромко, спотыкаясь, рассказал о плане уничтожения генсека, про их разведочные вылазки, попытки договориться о радиоперехвате. «Не забудь как ты волок меня, идиота, со сломанной ногой», - Саша криво усмехнулся. «Да ладно», отмахнулся Гришка, и заговорил про «Союз свободы», про то что люди отпадают, а новых не появляется. Саша напомнил, как Гришка чуть не сел. Чтобы разрядить обстановку, Гришка в лицах представил, как его учили изображать гомосексуалиста. Про свою встречу с генсеком Гришка не рассказал. И, большим усилием воли, постарался не вспоминать об убийстве Ткача.
          Когда он закончил, в гроте стояла полная тишина. Гришка подумал – наверное, Рома очень обиделся что его в это не позвали. Но тот сказал просто:
          - Саш, всё ж людям надо больше доверять. Тогда и результаты будут. У меня через пятые руки был выход в Кремль. Можно было бы воспользоваться.
          Иван молчал, обдумывая услышанное. Потом тихо сказал:
          - Это стоило сделать. Жаль, что не вышло. Я бы тоже ввязался. 

          Саша, как-то внезапно опьянев, запинаясь, объяснял, что он вообще всё сам хотел сделать, никого не подставляя, но Гришку пришлось – так вышло – не мог не сказать – и Гришка вспомнил почему, и подумал – надо же как всё складывается, может, пойди у него со Светой всё по-другому, не было бы таких замечательных друзей, Марины... А как было бы? Он слушал разговор, но какая-то часть сознания пыталась нарисовать альтернативную историю последних полутора лет – история не рисовалась, всё было скучно-серым.

          Рома добавил к Гришкиному рассказу свои ощущения. Он считал, что подрывную функцию, как таковую, «Союз» не выполнит по простой причине недостатка сил, но продолжать работу нужно хотя бы потому что это вправляет мозги, позволяет людям хотя бы подумать, как можно иначе. «Знаете, я понял, и это достаточно хреново – люди, даже хорошие умные люди с совестью, далеко не всегда готовы к упорной многолетней, если не постоянной борьбе за права и свободы. Им кажется – вот я пришёл, что-то сделал, и сразу всё стало хорошо и можно дальше жить как жил раньше, не прикладывая особых усилий. Ни хрена. Эта работа – надолго, если не на всю жизнь. Для стайеров, не спринтеров. Мало кто готов к такому. Особенно сейчас и здесь, когда это реально опасно. Я думаю, мы должны всё это продолжать, но не надеяться, что мы свернём какие-то горы. По крайней мере, не ожидать скорого ответа. Вот так». И, помолчав, добавил: «Саш, это хорошо, что у тебя не оказалось шанса. Генсек был олицетворением зла, но не воплощением его. Воплощение – в народе, да во всех нас. Вот эта фразочка из школьной программы – «выдавливать раба по капле из самого себя» - вот этому мы должны сами учиться и учить людей, и может быть это вообще должно быть программой-максимум для организаций типа нашей. Тогда когда-нибудь соберётся критическая масса не-рабов, и сделает то что надо».
          - Слушай, ну ты даёшь! Вот это я понимаю, формулировки – хоть в граните выбивай! Прям Маркс и Энегельс! – Гришка глядел на Романа с уважением.  У них давно не было вот таких моментов просто обмена мнениями, разговоров «вширь и вглубь» - на собраниях они обсуждали либо сугубо практические моменты, либо конкретные теоретические работы. – Но на самом деле так хочется верить, что мы можем сделать что-то реальное. Хотя ты похоже прав.
          - Я долго об этом думал. Внутренняя свобода должна идти первой. Для того чтобы ею обладать, нужна определённая степень аскезы. Или не в полном смысле аскезы, но чтобы текущие проблемы как-то решались сами собой. Посмотри, ну какой нафиг философ или там борец – последовательный, не одноразовый борец за свободу - может получиться из человека, которому надо решать как кормить семью, доставать продукты, протыриваться в очередь на квартиру и так далее. Да у людей сил нет ни на борьбу, ни на стойкость. И тут два пути – либо не иметь потребностей, либо как-то уметь их удовлетворять легко, без особых душевных и временных усилий. Иначе на свободу не остаётся ресурсов.
          - Аскеза, говоришь? Так может и семью не надо заводить? Отвлекает.
          - Семью надо. Иначе ради кого? Абстрактных чужих людей? В какой-то момент это перестанет быть интересным.

          Кто-то проснулся, снова налили, и серьёзный разговор затух сам собой. Саша, незаметно для друзей, завернул за угол и растворился в системе. Соня, обнаружив его отсутствие, беспокойно заозиралась и хотела было бежать его искать, но Гришка успокоил её, сказав, что лучше Саши систему всё равно не знает никто. Но когда наконец из совсем другого угла грота сверкнул огонёк фонаря, она рванулась навстречу как будто они не виделись год.

          Снова пели, и пили, но компания понемногу таяла. Гришка с Мариной устроились под крылом известнякового пласта, в боковом гроте.
          - Вы сумасшедшие. Вы совершено сумасшедшие! – Марина не могла прийти в себя от услышанного. – Это же самоубийство!
          - Сашка это понимал прекрасно. Но он решил что это его миссия. К счаcтью, не сложилось.
          - А ты! Как ты мог его поддерживать!
          - Марин, да я железный язык истрепал об него. Про себя-то мне давно стало ясно что я не смогу. Но представь себя на моём месте: у тебя друг, отличный, надёжнейший, самый лучший, и вот он собирается на такое. И он всё равно соберётся, и ты можешь помешать ему одним способом – пойти и настучать на него в ГэБэ. Что делать?
          - Ну родителям бы сказал! Сестре!
          - Что? «Ваш Саша собирается убить генсека, присмотрите, чтоб он этого не сделал?» Не помогло бы. Он совершенно одержим был этой идеей. Господи, как я рад был, когда он свалился! И перелом был гнусный, все шансы были хромым остаться, - ну ты понимаешь, - а я радовался. Голову сломал ища аргументы что бессмысленно, что придёт новый такой же, что этот – просто кукла тряпичная на верёвочках.
          - Но как же он мог! У него же родители, семья, Соня...
          - Марин... он думал когда-то о самоубийстве. Выстоял, пережил – из гордости. А гибель во имя свободы, для блага людей казалась ему полезной и оправданной.  А с Соней... он всё пытался удержаться. И себя, и её удержать от серьёзного. Ни фига не вышло, - Гришка улыбнулся. – И хорошо.
          - Ох...- Марина обхватила голову руками, замолчала.
          - Марин... мы наверное больше не будем, - попытался утешить её Гришка, но шутка не получилась. Тогда он просто обнял её, и, гладил по голове, пока её дыхание не стало сонным и спокойным.

          В маленьком гроте за углом, забравшись в спальник, Соня, всхлипывая, шептала на ухо Саше: «Дурак, дурак, какой же ты идиот! Я же не могу без тебя! Как ты только такое удумал!» и, её тоненькие дрожащие пальцы все нежнее гладили Сашино лицо. А он вдруг ощутил, что ноша, гнувшая его несколько лет, пусть неуклюже, неудачно, себе на ногу, но сброшена, и простая мысль «А чёрт с ним со всем!» молнией пронеслась в усталом воспалённом мозгу. «Наверное, я могу позволить себе жить», подумал он ещё, и с неожиданной робостью взялся за язычок молнии Сониного спальника, потянул вниз. Острые ключицы, худые плечи... Она взяла его руку. Он вдруг понял, что она расстегнула ковбойку. Это обман зрения или её кожа правда светится в темноте? Он никак не мог поверить, что вот прямо в этот момент ничтожества, когда он унижен сознанием невыполненной задачи, бессмысленной тратой сил и времени, он получает царский подарок, незаслуженный, о котором он до сих пор только мечтал, не имея права сделать хоть сколько-нибудь серьёзный шаг навстречу, подарок, приняв который, он должен будет доказывать, что достоин его, всю жизнь.
          Неуклюже, боясь показаться неумелым, и вдвойне боясь сделать больно, оскорбить то доверие, с которым всё теснее приникала к нему Соня, он касался её тела, и, внезапно поверив в своё право на счастье, забыв долг, необходимость держать себя в руках, правила и предрассудки, он обнял её со всей силой долго подавляемого чувства. Низкие закопчёные своды древней каменоломни сохранили тайну соединения не только чистых, ясных душ, но и девственных, ждавших друг друга всю жизнь, тел.

          Вернувшись в замершую, испуганную Москву и потолкавшись, из любопытства, в районе Кировской, где каждый переулок был заставлен милицейскими кордонами, все разъехались по домам. Только Саша с Соней, не размыкая рук, несли по хмурым, пустынным московским улицам то новое, великое открытие, что пришло к ним, как яркая звезда в поздемном мраке, - знание, что отныне они – одно. Они шли не ведая куда и не замечая холода и ветра, словно ограждённые золотым куполом от всей остальной, так мало сейчас для них значащей, вселенной. На пустынном Рождественском бульваре Саша вдруг остановился, осмотрелся, как будто впервые видя Москву. Неуверенно взял Соню за плечи, повернул к себе лицом. В глазах его была робость и мука. «Сонь...» Она улыбалась, и её яркие губы были единственным живым пятном в чёрно-серой графике этого ноябрьского дня. «Сонь, я... я не знаю...» Он правда не знал что сказать. Потому что сказать «мне страшно» он не мог. Губы улыбались. Чистый, мягкий абрис этой улыбки, без намёка на иронию, согрел его, и он вдруг задал глупейший вопрос: «Это правда?»
          Соня засмеялась – легко, необидно. «Правда. Правда-правда. Сегодня 12 ноября 1982 года». Она взглянула на уличные часы «Семнадцать часов 23 минуты».  «Ты – моя жена. Это правда правда?» «Ага». «Тебе не страшно?» «Нет. Почему?». «Потому что мне очень страшно», -  наконец произнес он хрипло.
         
          В этот день, ещё незаметная, слабая, родилась надежда на то что может быть, когда-нибудь, как-нибудь, вместо тяжкого морока, серой затягивающей, как воронка, безнадёжности, вырастет на этой земле что-то другое – яркое, счастливое, гордое, и что по улочкам, названным – обозванным – похабными именами, ныне перегороженным шеренгами мрачных опричников, будут ходить люди, даже не замечающие, что они свободны.
          В этот тусклый ноябрьский день кончилась эпоха. Начиналась другая, и люди с опаской вглядывались в будущее - никто не знал, что именно оно принесёт.