Воспоминания 52 или Собака, Зойка и Вечные воды

Я не уверен, что те события и впечатления, о которых буду сейчас писать, происходили именно во второе моё, днепропетровское лето. Да я еще и вообще не знаю, куда меня занесёт на этот раз, куда потянутся все эти десять моих непоседливых пальцев, которые я так навострил, еще ничего не подозревая, когда прошлой зимой штудировал, по какому-то капризу,  программу дорогого Шахиджаняна.

Приду, помнится, с озёрного своего ледяного обливания, и – за клавиатуру. На мобилке выставлю будильник – полчаса за раз, не больше, и начинаю долбить упражнения для многострадальных и таких непослушных пальцев. Легче всего обучаться тем счастливчикам, кто, или вообще никогда не прикасался к клавиатуре – таких сейчас, наверное, и нет – или может тыкать только одним пальцем, подолгу отыскивая эти проклятые буквы.

Всем остальным придётся хуже – руки так и норовят нажать не ту букву и не тем пальцем. А я – как раз такой, потому что, когда-то, после поступления на вечернее отделение КТИЛПа, мне посчастливилось пройти курсы телетайпистов, где меня намертво, навсегда научили клепать тексты двумя пальцами. Но об этом, возможно, я напишу в своё время – есть о чем, есть…

Как же сложно было осилить эти проклятые упражнения! Я и глаза зажмуривал до боли, и пытался работать в замедленном, полуживом ритме, и убирал с глаз долой монитор, всё внимание отдавая происходящему на улице. Ведь я дал себе зарок не двигаться дальше, пока не добьюсь от этого Шахиджаняна отличной отметки. Но как же я радовался, когда мне это удавалось! Кто бы видел!

Звонит будильник. Я прерываю лёт пальцев, их всё более уверенный бег по клавишам, и иду заниматься какой-нибудь общественно полезной работой по дому – мою пол на кухне, например. Помыл – и опять за клавиши, еще на полчаса, и опять – что-то мою, убираю, драю… Никогда квартира моей матушки не блестела такой чистотой, как в это, Шахиджаняновское, время!

И так – каждый день! Некоторые задачи проходились быстро, по две – три штуки в день, на некоторые могла уйти целая неделя! Мне помнится – лень уточнять в дневничке, который скрупулёзно вела сама программа, что эти мои приятные мучения длились месяца три, если не больше. Можно было бы пройти курс гораздо, на много быстрее, если бы удовлетворяться минимальным результатом, на троечку. Но это – не наш путь!

Ну, вот, зачем-то меня занесло в гости к Шахиджаняну, которому я, мысленно, пообещал, что если эта его наука принесёт мне хоть какой-нибудь материальный, ощутимый результат, то я обязательно вышлю в адрес его замечательной школы скорописи необходимых пять, что ли, баксов за честную лицензию – я-то, естественно, пользовался краденой, пиратской версией.
 
Пока что этим даже и не пахнет, и, наоборот, на починку компа, чтобы продолжать своё сладостное графоманство, спровоцированное всё тем же Шахиджаняном, я потратил такие дикие, неподъёмные бабки, что до сих пор не знаю, как я из всего этого выпутаюсь… Так что,  дудки тебе, Шахиджанян! Зря ты только втравил меня во всю эту приятную кутерьму – не дождаться тебе моих пяти баксов!

А в Днепропетровске еще никто и не подозревает, что это за баксы такие, и с чем их едят. Город наш был прочно заперт – закрытый город, нашпигованный, по самую завязку, различными «почтовыми ящиками», на которых ковалось ракетно-ядерная мощь державы.

Прямо за забором, который окаймлял спортивные площадки нашей восьмидесятки, находилось что-то подобное, с решетками, забелёнными окнами, безлюдным двором. Один раз, правда, мы с интересом наблюдали, как там, за забором, какие-то угрюмые мужики проходили занятия по неизбежной гражданской обороне – чего-то там неуклюже маршировали, с противогазными сумками на боку…

Первого в своей жизни негра я, например, увидел только в белокаменной нашей столице, где мы всенепременнейше делали остановку в своей неотвратимой поездке в Пустошки. Никаких интуристов, никакой фарцовки. За пластинками рок-музыки, которые у нас, в Днепропетровске, пророчески назывались, как мне помнится, дисками, нужно было отправляться в другие, более открытые города.

Меня это совершенно не волновало – музыкой я еще не интересовался, одежда не имела никакого значения – что дадут, то и ношу себе на здоровье. Лишь бы никаких намёков на девчачье, в остальном – как вам угодно, милая моя матушка! Одел и покатил – до окончательной гибели одежонки на заборных гвоздях, в пламени дворового костра или в невообразимой, загаженной крысами, грязи балки.

В одном из регулярных крысобойных походов в опасные дебри балки, куда мы отправлялись с подкреплением из крепких и ничего не боявшихся бойцов с Шевченковского переулка, была обнаружена, увязшая чуть ли не по самые уши в липкой, вонючей грязи, древняя, почти умирающая, вся в лишаях и струпьях, еле дышащая псина. Мы немедленно свернули крысиную операцию и приступили к спасению погибающего четвероного друга. Соорудили какие-то гати из подручного хлама – вонючая трясина не подпускала к своей жертве, и, обнимая псину за шею, толкая её в тощий, грязный зад, выволокли её, таки, на сухую землю.

У псины слезились благодарные её глаза, уже мало что соображающие, но помнящие свой извечный долг перед этими двуногими своими богами. Она тряслась всем телом, и покорно влачилась за своими спасителями. Её понОсило какой-то странной, зеленоватой жижей, но это совершенно не смущало малолетних гринписовцев. Мы гладили её по шишкастой, в колтунах и язвах, голове и она, еле шевелясь, из последних сил пыталась лизнуть наши маленькие, добрые ладошки.

Псину определили на жительство в наш неповторимый двор. И никто, никто из взрослого населения не сказал ни слова против! Никто! Честь им и хвала, этим нашим странным взрослым из дома номер тридцать…
 
Псину поселили между гаражом Костиного отца и подсобкой уборщицы, которая и взяла основную заботу по врачеванию и уходу за новым жильцом. Время от времени приходили ребята с переулка – интересовались, что-нибудь приносили. Мы с укоризной на низ взирали – за кого вы, мол, нас принимаете? Тут – полный порядок!

Затем, те же наши странные взрослые, потихоньку, чтобы никто из нас не видел, вывезли похолодевший труп отмучавшейся, но умершей в заботе и любви, псины куда-то в балку и там присыпали землей, а нам сказали, что, де нашелся хозяин, который увез нашу протеже куда-то далеко-далеко, в другой город. И нашим, угрюмым, недоверчивым, всё время цыкающим слюной сквозь зубы, гопникам с Шевченко, именно наши взрослые, а не мы, передали всё ту же, совершенно правдивую, информацию.

И никто из нас ничем не заразился и не заболел, а вот прививку доброты и сочувствия ко всему слабому, старческому, больному, мы получили надолго. Некоторые – на всю жизнь.

В той же самой подсобке нашей дворовой уборщицы, которая еще и прибиралась в тресте и в отделе капитального строительства, находившегося также в нашем доме, вход с улицы, в её царстве мётел, совковых лопат и вёдер, Юрик обнаружил чрезвычайно нужную и полезную вещь. Должен заметить, что у моего дружка был просто невероятный нюх на всё, что нам в данный момент нужно и, при этом, еще и плохо лежит…

У дворничихи в подсобке, за огромным висячим древним замком плохо, очень плохо лежала великолепная, толстая, широченная доска, которая просто позарез нужна была нам с Юриком. Ибо нами безраздельно владела очередная идея – идея дальних странствий под парусами!

Всё в том же «Юном технике» или в «Моделисте конструкторе» мне на глаза попалась великолепная схема простейшего плавсредства, с одним, треугольным, романтическим парусом. Конструкция – просто гениальна! Палубой служила достаточно широкая доска, к которой снизу, перпендикулярно, намертво прибивалась еще одна, в качестве киля, и не только. В этой, второй доске, прорезались полукруглые окна, в количестве четырёх штук, в каковые окна сначала укладывались две автомобильные, большущего размера, камеры, а потом уже фиксировались сверху доской-палубой. Ну, а установить мачту, навесить парус из льняной простыни, прикрепить к корме, на обычных дверных петлях, вырезанный из фанеры руль, было раз плюнуть.

Для палубы можно было бы использовать и доски покороче, а вот для киля… Да вот же она, лежит себе полёживает в царстве дворничихи и даже не подозревает, какое великое будущее её ожидает! Почему мы с Юриком непоколебимо считали, что принадлежащая нашей уборщице доска является нашей неоспоримой собственностью, я сказать не могу, но нас мучил только один вопрос – как достать?

Думали мы не долго – до ближайшего же вечера, а потом, злодейски, подсаживая друг друга, пролезли в подсобку в верхнее, узкое и ничем не закрытое окно. Быстренько выволокли добычу и умчали её в надёжное место – в щель за нашим общественным нужником.

Теперь нужно добыть камеры подходящего размера. Здесь нам помог, помнится, отёц Юрика и Вовки Котовых, крепкий и молчаливый мужик, с какими-то, просто-таки, невообразимыми бицепсами и каменным торсом, которого, единственного человека во всём мире, опасался и даже изредка слушался сам Вовка.

Вот досада! Камеры оказались маловаты, двоих, пожалуй, не потянут! Нужна, очень нужна, хотя бы еще одна камера побольше, от какого-нибудь мощного грузовика, что ли…

И тут нас опять выручает непостижимый нюх моего Юрика! Раз, вечерком, от таинственно поманил меня на улицу. Чуть выше дома, напротив внешних гаражей, стоял на временном приколе огромный грузовой  ЗИЛ с невероятно огромным же прицепом. Мы с напарником проворно забрались в прицеп и молча, не говоря ни слова, принялись вытаскивать спущенную камеру из валявшейся в прицепе запаски. Мы пыхтели  и кряхтели, пихались возле своей добычи, как голодные волки и, наконец, утащили свою добычу в недра двора. Всё! Мы почти что у цели…

Какое же у нас, однако, было странное представление о чужой собственности… Ребятки обещали далеко пойти!

Кстати, из тех самых мест, куда мы с Юриком уже почти что годились в качестве единиц хранения, прибыл, на время, отдохнуть на свободе, один из родственников Котовых, молодой и весёлый, яркий, как все Котовы, парень который зачеркнул все наши начинания с парусником гораздо  более эффективной и простой идеей средства для передвижения по водной глади.
 
Этот высокий, загорелый парень – зона в Кременчуге, жара! - балагур и весельчак, увидев наши камеры, предложил немедленно превратить их в прекрасные, лёгкие и мобильные плоты. Наш парусник, хоть и был чудом минимализации, всё-таки вызывал у будущих мореходов некоторые сомнения по поводу транспортировки оного к речной шири.

И что же необходимо Великому Мастеру для такого многообещающего дела? Всего лишь бельевая верёвка? Много верёвки, целая упаковка? Будет сделано!

Я прекрасно знал, где у матушки хранятся все эти запасы, а Юрик, похоже, знал, где и что хранят, вообще, все обитатели дома номер тридцать, и мы тут же обеспечили необходимым инвентарём этого самозваного умельца. И стали напряженно наблюдать.

Дело происходило под открытым небом, на балконе Котовых, который, кстати, всего на каких-то полметра отстоял от нашего, так что мы могли совершенно свободно путешествовать над бездной и навещать друг друга в любое время суток. Что неоднократно и проделывали. Но сейчас мы никуда не перемещались, мы были прикованы к зрелищу творения.

Великий Мастер сначала подкачал обычным велосипедным насосом одну из камер до упругой звонкости, а потом начал оплетать её, как весёлый, весь в татуировках, паук некую, похожую на бублик, странную и неподвижную муху. Мастер при этом еще и пел, а мы, конечно же, подтягивали: «А у тебя – глаза, как нож! А если косо бы глянёшь…» - запевал Мастер. …«Я забываю, где я есть, и где мой дом!» - продолжали, нестройным хором, мы с Юриком.

«А если косо ты глянёшь, как по сердцу полоснёшь…» - вел дальше татуированный паук и тянул свою нить, сновал её и вязал в замысловатые узлы и петли.

…«Своим старым, заржавелым, тесаком!» - орали во весь голос мы с товарищем.
 
Довольно быстро был получен первый экземпляр плавсредства. Мастер сделал завершающий штрих – подкачал, всю в ажурной, замысловатой вязи, камеру до совсем уж запредельной звонкости, и широким жестом предложил: «Покорнейше прошу на борт, джентльмены!». Юрик немедленно плюхнулся своим тощеньким задком – да был ли он у него вообще?- в манящее переплетение струн, и они покорно зазвенели, почуяв матёрого морского волка!

Я же уже все понял, и устремился, прямо через балконный провал, за совершенно необходимой вещью – плоты требовали вёсел! И я знал, какими они должны быть, и, главное, где их можно, не без некоторого, правда, труда, раздобыть.

Дело в том, что в числе неподдающихся никакому учёту и каталогизации, многочисленных увлечений моего старшего брата была и такая, совершенно невинная вещь, как выпиливание лобзиком из фанерки прелестных, ажурных шкатулочек. Юра, как всегда, с размахом принялся за дело, заготовил материала на целую коллекцию, как для какой-нибудь Грановитой палаты,  выпилил, собрал, вылизал и довёл до невообразимого совершенства ажурный, фанерный шедевр! В оной шкатулке можно было… Было можно… Короче, всё, что угодно, можно было хранить в этой замечательной штуке!  Как по мне, так этим невесомым и хрупким чудом можно было только, осторожно так, любоваться.

Я, конечно, тоже опробовал себя в этом, достойном любого настоящего мужчины, деле, но то, что у меня получилось, лучше никому не показывать…

Зато я совершенно точно знал, где у Юры, на всякий случай, хранились великолепно отшлифованные, прямоугольные, фанерные заготовки, которые просто напрашивались на роль мини – вёсел к нашим, с Юриком, плотам. Нужно только пробить несколько дырок, закрепить резиновый бинт, под который можно будет подсовывать кисть руки – лихорадочно соображал я. Но, вот, согласится ли брат…

Брать без спроса я не хотел. Нет, я не боялся, что разгневанный брат начнёт меня, к примеру, лупить. Юра за всю нашу, как сознательную, так и бессознательную жизнь, не тронул меня даже пальцем. Но этот его, вечный, укоризненный, исполненный какой-то, прям, вселенской скорби взгляд… Нет, лучше спросить – со вздохом подумал я, уже сжимая в своих руках вожделенные фанерки.

Брат, как всегда, по телефону вёл свои бесконечные, состоящие из одних междометий и вечного «да-да!», разговоры со Старухович. А, вот, по двору они ходят в полном молчании. Глянут друг на друга – и молчат! Ну, что тут скажешь?!

-Юр, а, Юр! Можно, я возьму, на время, парочку фанерок? – быстренько протараторил я. Фанерок, правда, четыре…

Юра смотрит на меня ничего не понимающим, счастливым взглядом. Я, для порядка, потряс, незаметно так, будущими вёслами и тихонько, деликатно удалился…

Да, мой брат, действительно, даже ни разу не поднял на меня своей могучей длани. Я – другое дело. Мог, например, в порыве праведного гнева, дойти даже до метания трехгранного напильника вслед убегающему, с хохотом, брату своему. И хорошо, очень хорошо помню, как этот, со свистом выпущенный мною снаряд, впился в дверной косяк и хрипло запел! Бедный, многострадальный косяк! И что только ему не пришлось претерпеть от меньшОго Снакина!

Вовка Котов, когда узнал об этом моем подвиге, даже на какое-то мгновение прекратил свою извечную дремоту и посмотрел на меня с интересом… Наверное, он внёс некую, достойную дальнейшего рассмотрения, информацию в моё личное дело.

А не нужно было моему брательнику дразнить меня какими-то мифическими знаками внимания к моей, якобы, особе со стороны Зойки, яркой и своенравной девчонки, дочки обворованной нами с Юриком, дворничихи.

Эта Зойка, действительно, иногда вела себя совершенно неадекватно – то она дразнится и распускает про меня совершенно несусветные инсинуации и сплетни, то, наоборот, ходит за мной, как хвостик и чуть не заглядывает в рот. Здоровая девка, на два года старше меня – и чего она хочет, не пойму!

Мне – не до того! Меня ждет водная гладь!

…Водная гладь, волнующаяся и невероятно притягательная для меня, от которой я просто пьянею и готов часами смотреть на бесконечную череду волн, пока не закружится голова и не возникнет совершенно достоверное ощущение, что я, вместе с берегом, вместе со всем миром, движусь в этих загадочных, удивительных, бесконечных, вечных водах…