Нинка Воробей

- Глянь-ка, наворачивает как воробей!
 Это обычная реплика моей бабушки, когда я, набегавшись, сажусь за стол и мету все подряд с завидным аппетитом корабельного боцмана. И все свои неполных четырнадцать   лет я не перестаю удивляться:
 - Почему как воробей? - я ведь, к сожалению, ем, скорее, как слон.
 -  Бабушка, а бабушка, - пристаю я, - почему как воробей то, он ведь мало ест.
Бабушка только улыбается, собирая на лице веселые морщинки.
 В этом  сентябре, наконец, исполнилось четырнадцать. Получила паспорт, стала взрослой – по крайней мере, мне так казалось. Прибежала домой, всем показала свою краснокожую паспортину и, как обычно, попросила-потребовала:
- Бабушка, корми меня скорее, я голодная как волк.
И, наворачивая борщ со сметаной и чесночными пампушками, вновь услышала:
 - Метет как воробей. 
Сакраментальный вопрос не замедлил сорваться с моих губ:
 - Ну почему воробей-то?
  - Ладно уж, выросла, уже и паспорт получила, садись, расскажу.
Взяв нитки с иголками и какую-то штопку, бабушка неспешно приступила к своему рассказу.
- Отец мой, а твой прадед Иван жил в далеком якутском селе Хандыга, что прячется за перевалом Альчан. Отсюда, с Хандыги и на фронт уходил в сорок первом. А как отвоевал да вернулся в июне сорок пятого, назначили его заведующим пекарней. Раньше-то хлеб пекли не то, что теперь. Хлебный дух на весь поселок стоял, и сытым мимо не пройдешь, а голодный и вовсе слюной изойдет. Вот и приметил бывший разведчик: как только утром хлеб на повозку грузить начинают, чтобы по ближним поселкам везти, за забором пекарни появляется девчонка – худющая,  обношенная. Вылинявшее цветастое платье висит на ней, как на штакетине, на ногах старые мужские ботинки. Стоит она за забором до тех пор, пока хлеб грузят, а потом долго бежит за повозкой, километра два,  до самого леса.
Соседи рассказали Ивану, что девчонка эта – Нинка Воробей. Мать ее  -  беспутная и вздорная поселковая  вдовушка – прижила девку  где-то в тридцатом году с проезжим шофером, что гнал груз на Магадан да больше в поселке ни разу и не появился.  А в начале сорок четвертого и мать Нинкина сгинула, отправившись в лес за дровами на общей поселковой кобыле. Никто о ней особо и не переживал. Мало того, что вздорная была и скандальная, так еще весь поселок оставила без транспорта. Пришлось с тех пор дрова на санях возить, впрягаясь в них гужом, когда семьей, а когда и соседей в помощь звать. Осталась Нинка сиротой никому не нужной. Поселковые, правда, подкармливали кто чем мог. Да много ли от своих детей отделишь чужому в войну-то. Да и не любили Нинку в поселке. Была она вся в мать – рыжая, остроносая, а уж брехливая – не приведи Господь связаться, сто раз пожалеешь.  Однако нашлась добрая душа – заведующая столовой. На свой страх и риск приняла четырнадцатилетнюю Нинку на работу кассиршей, приписав ей в метрику два года. Отработала девчонка кассиршей в столовой ровно один день, а вечером пропала вместе с кассой в размере тридцати шести рублей восьмидесяти копеек и с проходящим из Оймякона оленьим стадом, каюрам которого наврала с три короба про то, что на фронт бежит, воевать.
Нашли Нинку Воробей на следующий день, в соседнем поселке, в столовой. Она сидела за столом, в два ряда уставленном тарелками с едой,  одна. Увидев милиционера, девчонка начала с пулеметной скоростью заталкивать в рот все подряд – хлеб, мясо, вареники, шоколад, квашеную капусту, соленую рыбу, морошку, прикусывая этот необычайный винегрет комковым сахаром. Говорят, всю дорогу до Якутска, куда отвезли расхитительницу, она потихоньку доставала из-под подкладки пальто какие-то кусочки и продолжала жевать. Вернулась Нинка в поселок в аккурат к концу войны. А вот заведующая столовой, которую забрали на следующий день после недостачи в тридцать шесть рублей восемьдесят копеек, так и пропала.
С завидным постоянством худющая девчонка в выцветшем цветастом платье продолжала появляться у пекарни утречком, в часы погрузки хлеба. В один из дней заведующий поманил ее пальцем и отломил от своего пайка добрую половину. Отбежав за забор, Нинка в пять секунд сгрызла хлеб и вновь припустила за повозкой, жадно раздувая ноздри.  Так и повелось – то хлеба даст Иван девчонке, то миску капусты, то грибов жареных, то похлебки какой. Хоть и своих было к тому времени трое, а жалел сироту. Как-то сосед даже рассердился. Чего, мол, от своих отрываешь. На войне, что ли, таким добреньким стал?  Дак война-то, она не тому учит. Она учит ненависти да злости. Иван глянул на соседа с улыбкой: « Сразу видно, парень, не был ты на войне. Война – она как раз добру и учит. Кабы не было на фронте добра да взаимовыручки – сидел бы уже Гитлер в Кремле. А оно совсем по-другому вышло».
Бабушка закончила свой рассказ:
 - Вот потому и ешь, как Воробей – засмеялась она. А я рассердилась. Нашли с кем сравнить: бессовестная девчонка, которая весь поселок обокрала и хорошего человека из-за нее в тюрьму посадили. Подумаешь, есть ей хотелось. Не могла потерпеть. Ведь война, и все терпели. Большая уже была – целых четырнадцать лет.
Время быстро прокатилось. Наступила зима. Однажды, прибежав с лыжной прогулки, я, как обычно, попросила-потребовала:
 - Бабушка, я голодная, накорми меня.
Но оказалось, что обед еще не готов. Я разобиделась, надула губы и ушла в свою комнату. Желудок урчал, и я была готова обидеться на весь мир. Бабушка заглянула ко мне и с улыбкой, собравшей вокруг глаз лучики морщинок,  сказала:
 - Эх ты, воробей!
А я заплакала: так мне стало жалко голодную девчонку из далекого сорок четвертого.