Снежный ангел

У моей зимы есть имя, светлый образ и темный взгляд. Я зову ее по осени и провожаю по весне, словно я – это юг, а она – красивая птичка. Словно зверь, припав на лапы, входит в мою жизнь, одним резким затяжным прыжком, шепчет тихо: «Сашка», и зовет гулять. Я сбрасываю годы, как куртку с плеч, с первым снегом и смеюсь, и плачу, и бегу за ней. Теряю в стройном ряду обнаженных берез. А, когда не жду, она подходит тихо со спины и закрывает холодными ладошками глаза. И говорит. Как много она говорит! А я грею ее озябшие пальцы своим дыханием и смотрю, как она прячет нос в нелепый широкий шарф. После снова исчезает, тает, как видение, сон поутру. Я остаюсь наедине с воспоминаниями.

В детстве мы с ней любили зимы, ждали снега даже больше, чем дня рождения и Рождества. Возвращаясь со школы, бросали в квартире вещи и бежали гулять. Прятались в полумраке знакомых дворов, где свет фонарей множился, отражаясь от снега. Сбегали в густую тень и оставались там. Смеялись и кричали, будто бы в целом мире мы единственные счастливы и веселы. И время тогда тонуло в полумраке и наших улыбках.

Она много бегала, а я нет. И это сердило ее, но она всегда возвращалась в мои объятья и опрокидывала меня в снег. После падения счастье становилось осязаемым, когда ее руки обхватывали мои и заставляли совершать монотонные движения, вверх-вниз, до тех, пока мы не становились одним на двоих снежным ангелом. Она поднималась первой, а после всегда подавала мне руку. За спиной мы оставляли аккуратный силуэт.

Время с ней теряло свой вес, а возраст – значение. Она просто брала меня за шарф и тянула. В другой руке держала веревку от старых санок. Сажала меня на них и толкала под гору. Стоило мне лишь немного повести плечами и упасть, как она тут же сбегала вниз и падала рядом. Смеялась и сквозь смех шептала: «Сашка, Сашка, прости». Никакой обиды у меня на нее, конечно, не было.

По весне она собирала первые одуванчики и приносила их мне, словно бы приглашала сменить снежные отношения на более теплые. Цветы всегда вплетались в ее косы, а мне доставался венок, что вечно соскальзывал на глаза или цеплялся за уши, отчего те смешно топорщились. Иногда она приносила бумажные корабли, раскрашенные в синий, но стоило нам опустить их на воду, как весь цвет с них постепенно пропадал. И, провожая их взглядом, пропадали и мы. Не было шарфов, смешных шапок и теплых курток, не было снега и следов на нем. Не было того снежного ангела одного на двоих. Были экзамены и другие люди.

Когда дело касалось летних чудес, все они случались поодиночке. Теплые грозы и солнечные ванны на краю оврага, цветочные моря, которые приятно бороздить, и песни у костра под гитару. Звездные ночи и ранние подъемы, прогулки по сонным дворикам и бег наперегонки с дворовыми котами. Мне всегда нравилось рассказывать ей об этом, а она, непоседливая и говорливая, всегда слушала меня. Было так приятно говорить о чем-то по-настоящему стоящем, даже если другие посчитают подобное ерундой, и смотреть, как снежинки опускаются на ее ресницы и тают от теплого дыхания, вырывающегося из-под широкого шарфа. И иногда просто лежать на снегу, раскинув руки, когда ее узкая ладошка, затянутая в цветные варежки, доверчиво касается моей.

Она всегда возвращалась по осени, входя в мою жизнь шурша опавшими листьями и улыбаясь последними теплыми днями. Грустила со мной о потерянном лете и оплакивала его холодными дождями. Приносила яблоки на встречи и разрисованные сухие листья. Жаловалась на простуду и верила, стоило лишь пожелать ей счастливого осеннего утра. Говорила загадками о новых людях, что входили в ее жизнь, и о планах, в которых мне отводились размытые роли. И звала зиму, потому что и в ее жизнь счастье входило вслед за снежными днями. Мне оставалось смотреть на ее ресницы и представлять, как мелкие снежинки на них превращаются в прозрачные капельки, как те катятся по ее щекам и замирают на губах, не спрятанных сегодня в шарф.

Стоило лишь показаться первым снежинкам на пасмурном, словно дымом затянутом, небе, как она появлялась на моем пороге с шоколадкой, на которой крепился кокетливый бант. Повторяла в нетерпении: «Сашка, Сашка, ну идем же!», а после тянула за рукав. Идти за ней всегда значило много смеяться и молчать. Мы часто останавливались на детских площадках, поднимались на лавочки и подставляли открытые рты небу. Ловили снежинки на язык и смеялись, как смеяться могут лишь дети. У принесенных ею шоколадок, как и у того первого, юного снега был неповторимый вкус.

Она и сейчас тянет меня за собой, стоит лишь набраться сугробам. Берет в ладошку конец моего шарфа и ведет. Я иду и смешно, даже на мой взгляд, ворчу, отчего мы всегда смеемся, нелепо и неудержимо. Когда она бегает, всегда стою, потому что есть такие игры, в которых, чтобы победить, нужно просто уметь ждать. Возвращаясь, она опрокидывает меня в сугроб и падает вместе со мной. От ее сбитого после бега дыхания снежинки тают еще быстрей. Я молчу, слушая ее смех, прерывающийся на судорожные вдохи и хриплый шепот: «Сашка!». И всегда побеждаю, когда ее губы выскальзывают из плена теплого шарфа и касаются моих. Ее ладони ложатся на мои руки, и мы как в детстве делаем одного на двоих идеального снежного ангела.