Надежда

(из цикла Алушта. Маленькие трагедии маленького городка)

Надя вошла в калитку, пересекла крохотный дворик, и присела на самодельную лавку, бессильно опустив руки.
Кто еще сможет ее понять, как не Маша? Лучшая, едва ли не единственная, подруга, та с которой они вместе ушли пешком из Алушты в Симферополь, чтобы записаться добровольцами на фронт. В Алуште девчонок все знали, и кто бы поверил, что им исполнилось семнадцать!? А в Симферополе добавленный год вызвал сомнения только в отношении Нади – она, в отличие от крепко-сбитой Маши, была невысокая и худенькая.
- Да Вы что!? – вступилась в военкомате за подругу Маша, - мы ж в одном классе учились! В этом году школу закончили и медицинский рабфак! Ей как и мне – семнадцать!
Вот про рабфак было абсолютной правдой. Чуть не каждый день, после школы, бегали на занятия с такими же девчонками. Преподавали врачи из санаториев, как-то приезжал хирург из Симферополя, сухо и буднично рассказавший об особенностях ампутации конечностей в полевых условиях. Почему-то ярче всех врезалась в память невысокая пожилая женщина, вспоминавшая штурм Перекопа и то, какие перевязки ей приходилось тогда делать. Она перечисляла виды ран: «колотые, резаные, рваные, рубленые..». При слове «рубленые» она замирала, безнадежно покачивая головой. И девчонки слушали, не столько запоминая, сколько радуясь, что сейчас мир и многого из услышанного делать просто не придется. Как же они ошибались!
- Серая, говоришь? – уже ставя свою подпись, уточнил Надину фамилию офицер.
- Да, Надежда Серая.
- Пойдете на курсы медсестер в распоряжение медчасти – устало сказал офицер, ставя на документах номер команды, - Во-о-он в тот кабинет. Там все расскажут, - он ткнул пальцем в нужном направлении и тут же переключился на следующего.
Так они стали медсестрами. Потом был Севастополь.
До самого последнего дня своей жизни, мерилом этой самой жизни, Маша, которая для всех уже станет Марией Михайловной, будет считать два морских перехода из Севастополя в Новороссийск. По нервному и эмоциональному напряжению, эти события, в ее сознании, не имели себе равных. Раненых, тех которые могли ходить или хоть как-то передвигаться плотно распределяли по каютам и нижним палубам там, где было не развернуться с носилками. Верхняя палуба и все ровные поверхности от носа до кормы были заняты носилками с «лежачими». Едва корабль выходил в море из-под защиты береговых зениток, налетали немецкие бомбардировщики и торпедоносцы. Корабль выл всеми своими сиренами, конвульсивно дергался, рывками меняя курс и скорость, уходя от бомб, убирая борта от торпед… Носилки с ранеными скользили и падали за борт, несмотря на все усилия медсестер, удержать их. Глухо бахали зенитки, стрекотали пулеметы, расчеты тушили огонь, по броне рикошетили осколки. От близких разрывов бомб закладывало уши. Воздух прокис от пироксилина. Палуба, над которой стелился дым от пожаров, была скользкой от воды и крови. Кто мог держать оружие – стрелял. Пушки и пулеметы бомбардировщиков били по кораблю, стремясь уничтожить те частички жизни, которым удалось уцелеть, обороняя Севастополь…
- Да я два раза из Севастополя в Новороссийск ходила, - говорила Мария Михайловна, когда все остальные аргументы были исчерпаны, и это перевешивало всё!
Где-то там, среди крови и пота, среди смертей и криков раненых бойцов, Надя познакомилась с Сережей.
Когда усталость уже валила с ног и подруги урывали час-другой для беспокойного сна, Надя склоняла голову к Машиному плечу и, засыпая, заметно смущаясь, бормотала, о том какой он замечательный и веселый, ее Сережа, что у него ранение в плечо, кость немного задета, но все будет хорошо, а сам он откуда-то из-под Кузнецка и там тоже хорошо… но сейчас голодно… а вот после войны… вместе…
Сережа выписался. Короткое прощание. Красные, то ли от недосыпа, то ли от слез глаза. Редкие письма с номером полевой почты, которые находили Надю, где бы она ни была.
После второго рейса в Новороссийск, подруг отправили куда-то под Майкоп госпитальными медсестрами. Немцы рвались на Кавказ - нужна была нефть. Волны атак казали бесконечными. Лето 1942. В небе  знаменитые аввиционные дуэли. Бесконечный поток раненых. Вот только  госпиталь, в который их определили, оказался для раненых немецких офицеров. Ежедневно приходилось себя ломать! До слез, до истерики! Вот только вчера ты, срывая кожу с пальцев, тянула с передовой раненого матроса в Севастополе, чтобы перевязать, спасти, подарить надежду, а тут должна делать перевязки тем, кто пришел его убить, разрушить твой дом… Клятва Гиппократа… Приказ… Долг… Как это было трудно!
Бараки с ранеными пленными были обнесены сеткой. По углам стояли вышки с часовыми. Медсестер с набором перевязочного материала запускали через ворота, оставляя наедине с «пациентами», которые и плюнуть могли, и наорать на своем языке что-то гортанно-противное, смысл чего без труда читался на перекошенных от ненависти лицах.
Пятеро девчонок так и не вернулись из-за сетки. Обессиленные они привалились к стенке одного из бараков – урвать хоть полчаса беспокойного сна. Там их и нашли с перерезанными горлами. Чего стоило коменданту удержать своих бойцов от самосуда – один Бог знает.

Победа. Возвращение в Алушту. Встреча с подругой.
- Жива…
- И ты…
Сказать больше сил не хватило. Обнявшись, подруги заплакали, а потом долго сидели, рассказывая друг другу такие личные и такие похожие истории встреч и расставаний, счастья и боли, жизни и смерти.
Надежда как-то принесла сложенные стопочкой письма, перетянутые шнурком:
- От Сережи…, - тихо сказала она, – тут последние, правда, женским почерком написаны.
И на вопросительный взгляд Маши, подняла на подругу глаза:
- Можно подумать, что ты письма под диктовку бойцов не писала?
Сережа писал, что снова ранен в руку и сам карандаш держать не может. Что попросил «сестричку» помочь с письмом. Что любит. Что скучает. Что все помнит.
Надя рвалась его навестить. Но кроме номера полевой почты – ничего. Бегала на почту, даже как-то ездила Симферополь – в госпиталь. Там сказали, что когда-то такой «ящик» был не то под Крымском, не то под Красно-Перекопском, но это не точно, да и давно…
А потом письма прекратились. Надя каждое утро выскакивала на улицу, выискивая взглядом хромоногую почтальоншу, но та раз за разом разводила руками.
И вот сегодня Надя, ссутулившись, сидела на лавке во дворике у Маши, сжимая в руке тетрадный листок с почтовым штемпелем.
Маша, увидела Надю с веранды и, спустившись, направилась к ней:
- Неужто дождалась!? Надюха, ну я поздравляю!
Надя рывком поднялась навстречу и, точно лишившись опоры, с рыданиями повисла на шее подруги.
Мария Михайловна, одной рукой поглаживая Надину спину, второй развернула листок письма:

Здравствуйте Надежда.
Пишет Вам медсестра из госпиталя, где лежит Сережа.
Он просил не писать, но я пишу.
У нас лежат только тяжелые.
У Сережи нет рук и ног.
Он Вас любит и очень не хочет, чтобы Вы его таким увидали.
Простите, если что не так.
                Оля.

Тяжело опустившись на лавку, Маша пустым взглядом обвела двор,  не находя подходящих слов.
- Я ж его нашла. Ездила к нему. Забрать хотела, - подавляя спазмы рыданий, произнесла Надя, - а он как меня увидел, головой замотал, закричал… Ну беззвучно так… Страшно.
Надя вдруг задрожала всем телом и, подняв глаза к небу, продолжила:
- А тут, представляешь приехала… И с машиной договорилась. В комнате все, - она неопределенно провела по воздуху рукой, - А их всех перевезли. И никто не говорит куда. Твердят только: «Далеко» и глаза прячут. Одна я осталась.
Мария Михайловна шмыгнула носом и тяжелым движением размазала ладонью сбегающую по щеке слезу:
- Вот ты сказала, а я только сейчас обратила внимание. Помнишь сколько мимо двора танкистов обгоревших ходило? Ну, из санатория… Мы ж с тобой всякого насмотрелись, а все равно – глянешь и страшно — сгоревшие лица - ни губ, ни ушей… и на костылях. А вот уже несколько дней никого…
Догадки догадками, но судьба, словно щадя израненные души, распорядилась так, что при жизни, подруги так и не узнают о том, что тяжелых калек за «убогий вид», «дабы не портить внешний облик всесоюзной здравницы», отправили доживать и умирать на далекий остров Валаам, где и затерялись следы Сережи. Хотя, какие следы без ног-то…