Чудо о змие

Перейдём к следующему экспонату.

Перед нами полотно кисти Кёлле Свайнальда Шёре, одного из основателей Братства хускарлов – школы живописи середины-конца прошлого века. Он подарил его нашей галерее перед самой своей смертью в восемьсот девяносто первом году от Крещения.
Как это характерно для данного направления, размер картины невелик: она больше напоминает средневековую миниатюру, нежели историческое полотно их современников из Майнштадта, но в то-же время специалисты отмечают в этой работе постепенное отступление от традиций школы и в некотором смысле нехарактерную для неё "психологизацию", "субъективизацию" изобразительных приёмов; название и сюжет сохранились в прежнем духе, но действующие лица, как мы можем заметить, слишком автономны и личностны, чтобы служить изначально декларируемым задачам Братства. Тот-же ранний Шёре заключил-бы их в гораздо более жёсткие стилевые рамки, придав полотну большую строгость композиции и декоративность. Взглянем-же на картину.

Мы видим три действующих лица, расположенных диалектически, что сразу-же отличает Хускарлов от живописи других направлений: фигуры не наслаиваются одна на другую, оставляя между собой воздушное пространство, в котором они сообщаются. Это очевидный ход в пользу дидактичности и наглядности заложенного в полотно мотива: всадник, девушка и змей. На эту тему существует такое количество легенд, в основной своей части перекрывающих и повторяющих друг друга, что, пожалуй, значительное упрощение, сузившее круг действующих лиц до троих, должно сфокусировать внимание зрителя на самом главном, том, в чём эти предания сходятся.
Итак, мы видим всадника, восседающего на белом коне, держащего в руке копьё. Он значительно воздет над противником, которого он поражает в глаз. Змей находится в нижнем правом углу и корчится под копытами в агонии. Что примечательно, исходя из характера конских мышц, парящей динамики фигуры всадника и расслабленного, почти отрешённого хвата его кисти, мы видим скорее не битву, а торжество, предрешённую победу, которую Шёре поймал в тот самый момент, когда силы, столкнувшие троих на травянистых холмах были приведены в действие. Если немного отвлечься и обратиться к тексту предания, рыцарь, поразивший чудовище в глаз, не убил его этим. Смерть его противника имела скорее характер публичной казни, которую герой совершил в присутствии жителей города, откуда происходит родом наш третий персонаж. Он стоит чуть поодаль, на одном из холмов. Мы видим девушку в белых одеждах, несвойственных повседневному гардеробу той эпохи. Это – свадебный наряд: худоба, высокий лоб и чрезвычайно светлая кожа, придающая ей метафизический, почти иконописный облик, который мы можем наблюдать несмотря на разделяющее нас расстояние, выдают представительницу высшей знати. Это дочь местного короля. Она стоит в молитвенной позе, соединив ладони. Указанные выше атрибуты указывают на чрезвычайную торжественность происходящего: как и все мифы, изъятые из хронологической последовательности дольнего міра, предание о схватке героя со змеем соединяет в себе упомянутую выше публичную казнь и свадьбу, которая происходит исходя из первой. Но в то-же время это неразрывно связанные явления, и ни одно из них не предшествует другому: казнь змея является свадьбой, и наоборот.
Молодого человека можно рассмотреть куда лучше. В характерном для Шёре стиле мы видим аккуратно прописанные детали юношеского лица, фаланги пальцев и пряди волос, ниспадающих на кирасу и наплечники доспеха. Судя по последнему, исторический период, куда художник вписал данный сюжет, располагается где-то в середине пятого века от Крещения: несимметричный предплечник и налокотники, грубые латные рукавицы и рондели выдают позднее Средневековье и грубо контрастируют с ангельски-отрешённым видом героя; его фигурой, будто втиснутой в тяжёлый костюм змеебойцы. Взгляните: мы не можем не обратить внимание на контраст, которого Шёре хотел добиться противопоставлением тела и брони, роли и личности, волею судеб в неё заключённой. Внешность юноши исполнена в куртуазно-романтическом настрое Братства, черпающем вдохновление в культе Прекрасной Дамы, кочующей из города в город лирике майстерзингеров, которые поют любовь и смерть: эти два понятия, будучи общими для эпохи в целом, возводятся Хускарлами до максимы их живописного стиля. Как известно, каждая художественная школа – это отрасль поэзии своего времени, и если мы скажем что Братство хускарлов – это майстерзингеры нашей эпохи, мы вряд-ли ошибёмся.
Пейзаж выписан струящимися, лёгкими мазками и довольно обобщённо, что резко уводит полотно от равномерной книжной иллюстративности раннего Шёре к весьма настойчивому антропологизму его поздних работ, не позволяя нам распылиться по всей поверхности холста и собирая внимание вокруг диалектически расположенных фигур с целью пригласить зрителя не любоваться, но соучаствовать: при всей нарядности и торжественности, мы видим судьбоносный исторический акт и колоссальное напряжение воли в столкновении со стихией. Посмотрите на мышцы коня под безмятежно воздетым всадником, и тогда вам станет ясно, скольких усилий стоит телу выполнить взятую на себя роль, ведь всадник и оседланный здесь представляют единое целое, в котором две части синтетически отражают конечную, земную суть героического бытия. Было-бы глубоко ошибочно думать что наездник в этой легенде отделим от животного: в таком случае последний оказался-бы сверху ·
когда герой слышит зов, он седлает коня. Что касается молитвы, то она также синтетична: посмотрите на одеяния девушки на холме и белый доспех лучианской работы: если быть пристальным к расстановке световых акцентов, то можно заметить, что её голос и латы выведены за пределы цвета как такового. Исключив за пределы триумвирата одобрительную десницу свыше, художник объединяет не только физическое напряжение млекопитающего с напряжением духа, но и романтический образ девы и её молитву – с охранительной миссией стальных пластин, которые укрывают обоих в священнодействии змееборчества; без девы и её голоса юноша остался-бы наг. Что касается змея, то он изображён многохвостым, подобно осьминогу или Гидре. Множество хвостов – допустимая фантазия автора, оставляющая неприкосновенным предание и в то-же время указывающая на хаотический и разрушительный характер древнего существа, с которым молодому человеку приходится сражаться. Оставаясь многообразным, змей всякий раз тот-же самый, и поражая одну из его голов всадник поражает его самого, что в свою очередь означает что всякая победа над силами хаоса и зла – дело некоей высшей силы, превосходящей любую частность и которую один молит о помощи, другой являет её торжество, а третий, будучи одновременно змеем и пейзажем, на котором происходит схватка, обозначает всех вместе. Всадник не промахивается, а змей свидетельствует поражением и гибелью мистический брак, который он заключает in contrarivm: холмы, всадник и невеста.

Итак, перед нами "Чудо о змие" Шёре. Одна из последних работ, в которой он отходит от изначальных принципов Братства хускарлов, исходной задачей которого было интерпретировать миф исходя из личного опыта. Но является-ли это в самом деле отступлением? Обратим внимание на то, какими лёгкими, волнистыми мазками прописан пейзаж; какими условными и второстепенными выступают доспех, попона и нюансы расположения многочисленных хвостов поверженного змея. Что это, как не тот самый опыт, который изначально декларировался основателями школы? Каким иным образом автор мог-бы передать своё "однажды", как не интимной игрой света, осеняющей равно как пейзаж, так и действующие лица? Какое поразительное достоинство и внутреннее равновесие – общесть освещения и строго, диалектически разведённые по углам участники, каждому из которых свет служит для собственной роли! Как известно, никто не может выразить наружу то, чего он не имеет внутри. Общность мифа – то, что очерчивает границы действительного и позволяет причастникам соприкасаться в едином поле, контактируя и обмениваясь информацией на одном и том-же языке. Каким образом подобное удалось-бы уже глубокому старику Шёре, дважды овдовевшему и проведшему остаток своей жизни в известности и довольстве, чуждом каким-либо перипетиям, если-бы он не знал по имени каждого из своих персонажей и не имел-бы с ними общего языка? Изобразил-ли бы он столь колоссальное напряжение воль, столь молодцеватую силу, такого уродливого змея, если-бы остался среди пёстрого столпотворения, снаружи, со всем стремительно шагающим вперёд міром, который был на тех порах к нему снисходителен и нуждался скорее в прикладной изобразительности, нежели в откровении?
Мы не уполномочены сейчас определять контуры внутренней географии художника, но позволим себе заметить: поскольку хускарлы исторически были домашней прислугой правителя, сочетающей воинские обязанности с уходом за его хозяйством, каждый из членов Братства определил себе особую функцию в его исторической миссии – кто-то выбрал дремлющую в темноте чашу, которая никогда не должна быть пустой, кто-то торжественный королевский гардероб; кто-то постель и содержал её в идеальном порядке, не переставая вместе с тем отмечать самые незначительные, на первый взгляд, детали туалета. Кёлле Свайнальда Шёре мы можем назвать хранителем книги, и линия его повествования заканчивается самыми интимными подробностями духовной жизни спящего до времени Конунга. В этом состояла его задача как художника. Каждый мазок его кисти – это пропитанный живым соком воспоминаний секрет, которым делятся с глазу на глаз. Собранные под властью дремлющего монарха и в то-же время удивительно разные, Хускарлы каждый на свой лад разобрали полную удивительных приключений и подвигов жизнь своего предвечного домовладельца, пришествие которого, по их мнению, должно было пролить свет на смысл творчества и преданий, которые они поднимали на обозрение. В некотором смысле каждый из них был членом трансцендентного тела царственной особы, и Шёре явил нам его сердце и сокровенный закон, который сегодня уловим в суровой геометрии персонажей и струящейся листве; Чудо о змие – герой, девушка и чудовище, сказка, которой нашлось место во внутреннем море отдельного человека, скорее всего, никогда не видевшего змеев, слабо знакомого с иконописными девами и жившего в нашу с вами эпоху, когда сам мотив всадничества стремительно разлагается даже в ударных кавалерийских частях. Но пусть художник конечен, как и оставленный им мір, братство давно распалось, а актуальность его искусства сегодня многими ставится под сомнение, я всё-же позволю себе спросить каждого из здесь присутствующих: способны-ли вы читать на языке майстерзингеров? Может быть, кому-то из вас тоже знаком вечный юноша – а ведь только юное сердце способно на подвиг, – который седлает животное по зову нетленной музы, чтобы совершить свой крошечный подвиг и вместе с тем великое священнодействие смертной казни, венчающей великолепную свадьбу во славу спящего до времени, но, может быть, грядущего со дня на день, короля?

А теперь перейдём к следующему экспонату.