Алтай. Постниковы Часть 16 1919-й год

(Ранее: Алтай.Постниковы Часть 15  Мы в Ключах)

Пройдя через бор километра четыре, мы подошли к поскотине и через ворота вышли в поле. Шли весело разговаривали и пели. Становилось жарко. На дороге мягкая горячая пыль, идти босиком хорошо. Перед небольшим взгорком меня как будто кто-то кольнул ножом в большой палец левой ноги, и что-то холодное и скользкое хлестнуло по голени.
«Ай, меня кто-то укусил!», - закричала я. Вера оглянулась и увидела змею, которая уже уползала в траву.
Вера кинулась за ней и, догнав, палкой убила. Это она сделала для того чтобы узнать, какая змея меня ужалила. А я села на дорогу и с ужасом смотрела на палец, из которого вытекала капелька крови.
Вера быстро вернулась и Зоиным носовым платком перетянула мне палец выше ранки, сколько могла, выдавила из ранки кровь и потом, намочив водой из бутылки (запас воды на дорогу) свой носовой платок, хорошенько протёрла мой палец и высосала – выплевала натянувшуюся кровь. Я, раскрыв глаза и, как говорится, разинув рот от удивления, смотрела на эту необыкновенную девушку. Надо же быть такой смелой и ничего не бояться!
Перевязав своим носовым платком мой укушенный палец, Вера успокоительно сказала мне: «Не бойся, Нинушка, змея серебрянка не такая уж ядовитая, и яд не успел разойтись в крови. Я хоть и не доктор, но знаю: работала в госпитале, можешь мне верить. Я убила эту змею. Хочешь посмотреть на неё?».
«Нет, нет!» - закричала я, и меня передёрнуло от отвращения и ужаса.
Отдохнув немного, мы отправились дальше. Шли мы к Сросткам по бескрайней степи, где посевы перемежались с густыми берёзовыми и калиновыми колками, а впереди, вдалеке синели горы.
Во второй половине дня мы пришли в Сростки. Сростки – это старинное сибирское волостное село. Расположено оно на высоком правом берегу Катуни. Когда подойдёшь к спуску на паромную переправу, невозможно оторвать взор от открывшейся перед тобой картины. Огромная долина, которую окаймляет Катунь, несущая свои воды на соединение с Бией. Уже ясно видны горы и впереди всех, как неизменный страж Алтая, с севера – гора Бобырган.
Мы переправились на пароме через Катунь, а там уже идти вёрст пять вдоль Катуни и  вот она – Талица.
Сначала я шла бодро, но потом у меня стала болеть голова и чувствоваться боль в голени укушенной ноги. Нога в бедре слегка припухла. Но, придя в Талицу, мы сразу с дороги пошли искупаться на реку. После купания мне стало намного лучше. На другой день нога ещё болела, а ещё через день я уже почти забыла, что меня кусала змея. Правда, с того времени у меня осталось дикое отвращение к змеям
На четвёртый день гощения Боря отвёз меня домой. Дома от начальницы училища В.В. Субботиной был получен ответ. Мне разрешили приехать в Томск к 1 августа, жить в Епархиальном и готовиться к экзаменам в 4 класс.
О том, что я поеду в Томск, до получения ответа мы в селе никому не говорили: ведь неясно было, как оберётся дело.
В очередное воскресенье в конце июля я отпросила Феню ночевать к себе, и мы пошли на гулянье. Как всегда, мы сели на брёвна, вскоре подошёл Петя, и они с Феней, взявшись за руки, пошли на свою прогулку вдоль реки.
Я сижу, смотрю на людское веселье и думаю: «Последний разок я здесь сижу, Феня ещё ничего не знает – вот ей будет горе-то!». Вдруг из толпы подходит ко мне Николай. Сел рядом. Потом на правах «шмары» слегка обнял меня и, глядя в глаза, запел:
Посиди-ка со мной рядом,
Земляниченька моя,
Скоро, скоро расстаёмся –
Не тоскуй ни ты, ни я!.
- Это ты про что? - спросила я.
- А про то. Ведь ты, оказывается, уезжаешь в Томск учиться?
- Да, уезжаю, а от кого это ты узнал?
- Баба Фима сказала мне. Фенька-то ещё не знает. Вот ей будет тошно.
- Да, мне жалко Феню, трудно ей теперь будет. Когда ещё вечёрки начнутся?
- Слушай, Нина, - сказал Николай, -а, может быть, ты не поедешь в Томск? Зачем тебе учиться? Оставайся у нас в деревне.
- Что же я буду тут делать? - спросила я.
- Ну, будешь жить, будешь учиться крестьянской работе, да ты уже многое и умеешь делать. Войдёшь в возраст – замуж выйдешь. Женихи для тебя найдутся, не бойся – в девках не останешься!
- Чудной ты, Коля, - засмеялась я. – Да какая я невеста: в крестьянском деле мало что знаю, люблю книжки читать. Да я и ученье люблю. Хорошо мне с вами, но учиться мне лучше. Нет, я поеду учиться.
На этом наш разговор закончился. Подошли Феня с Петром. Мы посидели, сходили парами в круг на пляску и потом, как обычно, пошли к нашему дому.
Я сказала Николаю, что не надо портить Фене день, не надо ей сейчас говорить о моём скором отъезде, пусть баба Фима ей об этом скажет. На том мы и условились.
Я стала готовиться к отъезду. С Феней мы ещё несколько раз встретились и обо всём переговорили.
Феня радостно сообщила мне, что в осенний мясоед Пётр будет засылать к ней сватов. «Значит», - с облегченьем думала я, - «Фене не так уж будет горестно в связи с моим отъездом. Скоро эти счастливчики будут навсегда вместе».
Но вот настал и день моего отъезда. Я сходила ко всем моим друзьям: к Рассказовым, к Даше Семёновой, к тёте Марье, к Петровне и Павлу Митрофановичу Симахиным и, конечно, к Чирковым. Прощаясь со мной, эти друзья высказали сожаление о том, что я уезжаю, а не остаюсь жить с ними.
Да, я уезжаю, но не жалейте об этом, мои деревенские друзья! Пройдёт время, я закончу учёбу и вернусь в крестьянский мир, чтобы жить и работать вместе с вами. А когда придёт пора Великого перелома в этом мире, я буду рядом. И радости этого мира будут моими радостями, а его печали будут моими печалями!
Больше года (с июня 1917 по июль 1918) я провела в тесном общении с крестьянами. И это время было важной вехой в моей жизни и имело большое значение в моей дальнейшей судьбе. Счастьем для меня была дружба с Чирковыми. Ведь впервые я близко увидела крестьянскую жизнь через призму жизни этой семьи. Благодаря Чирковым я увидела, как красив может быть человек – крестьянин и как может быть прекрасен и полон большого смысла его нелёгкий труд. Да и остальные мои друзья что-нибудь да имели за душой значительное: Рассказовы – простодушие, честность и доброту; тётя Марья – глубоко чувствующую поэтическую душу; Даша – какое-то душевное благородство; Симахины – доброту и обходительность.
В Бийск мама отправила меня с попутчиком. Остановиться там она велела мне у Чендековых. Александру Андреевичу Чендекову она написала письмо, в котором просила своего прежнего хозяина принять меня, купить мне билет на пароход и проводить. Взяла я письмо от неё и к Аполлинарии Яковлевне.
Провожать меня пришли Феня и Даша. Афимья Сергеевна прислала мне с Феней подорожники: варёную курицу, варёные яйца, свежие огурцы, пирожки с ягодами и банку мёда.
В Бийске я остановилась у Чендековых и жила у них два дня в ожидании парохода. Чендековы Александр Андреевич и Афимья Ивановна были наши старинные знакомые ещё с Мыюты. Александр Андреевич – алтаец, Шебалинский купец. В Шебалино у него была большая лавка, тут же на усадьбе был жилой двухэтажный дом и надворные постройки. Позднее он завёл и в Мыюте отделение – лавку, в которой приказчиком служил мой кум Афанасий (мы с ним были крёстными родителями у татарки Теленеш).  Я помню, как маленькая с тётей Финой я ездила к ним в гости. Дом казался очень богатым. В гостиной бархатные портьеры, подобранные цепями. Дети – Зоя,  моя ровесница, Вася и Ида спали отдельно в своей детской комнате. Кухня была внизу, и там жила прислуга. Бывали Чендековы и у нас в гостях в Мыюте. Жена Александра Андреевича Афимья Ивановна была русская, очень добрая женщина. После смерти дяди Володи мама поступила на работу к Чендекову. Она была кассиршей в Шебалинской лавке. Запомнился её рассказ об одном происшествии в этой лавке.
В один прекрасный день Александр Андреевич и весь его штат, т.е. два приказчика и кассирша (моя мама), как обычно, в 9 утра вышли на работу. Александр Андреевич сидит в своём кабинетике при лавке, приказчики стоят за прилавками, а мама сидит за кассой. А в это время по Алтаю гулял со своей ватажкой дерзкий разбойник (имени его я уже не помню). Вдруг открывается дверь в лавку и появляется на пороге этот самый разбойник в сопровождении двух подручных. Приказчиков как ветром сдуло из-за прилавков. И мама осталась один на один с этой компанией разбойников. «Я сначала остолбенела от ужаса», - рассказывала мама, - «а потом схватилась за голову и почему-то по- киргизски закричала: «Ой-бой, ой-бой!». И совсем уже собиралась лезть под столик.  Но в это время атаман подошёл ко мне, галантно подал руку и сказал: «Здравствуйте, Нина Васильевна! А что, Александр Андреевич у себя?». Я только махнула рукой в сторону кабинета, и разбойники направились туда. Сижу, боюсь пошевелиться. Ну, думаю, убьют они сейчас Александра Андреевича, а потом примутся за меня. И убежать нельзя: за дверями-то стоят их дозорные. Прошло сколько-то времени. Из кабинета вышли разбойники и с ними А.А. и приказчики. По приказу хозяина приказчики отпустили товары «гостям», какие и сколько они пожелали. Основательно нагруженные «покупками» «гости» прошли мимо меня. На пороге атаман повернулся, послал мне воздушный поцелуй и сказал: «Адъю!».
Нужно сказать, что мама мастерски рассказывала, особенно смешное. У неё был дар имитации. Она остро подмечала походку, манеры, речь. И потом, когда она рассказывала, все умирали со смеху. Особенно смешно она рассказывала, как алтайцы говорят по-русски (с ужасающим акцентом). Но смеялись все до слёз и тогда, когда она показывала, как наша русская тётя Фина говорит по-алтайски. В Мысах вся молодёжь часто просила маму: «Ну, тётушка Нина, расскажи нам твои истории, как алтайцы говорят по-русски, расскажи, пожалуйста!»
Запомнила я её рассказ о том, как знакомая татарка встречала гостей: «Твоя сачем приекала? Косьти приекала? Тада пракадите, таракие кости, корница, садитесь бажалюста, бад кравать!».
Возвращаюсь к рассказу о разбойниках. Помимо материалов и разных бакалейных товаров Александр Андреевич уплатил им и денежную дань. Когда его спрашивали, много ли пришлось отдать денег, он коротко ответил: «Ограбили изрядно – долго буду помнить».
Мама удивлялась, почему это она закричала по-киргизски? Ну, тут уж, видно, такой язык подсказал ей страх. А знала она, не считая русского, ещё три языка. Алтайский она знала в совершенстве, по-киргизски говорила бегло, могла изъясняться и по-монгольски. С самого рождения мать находилась в алтайской среде (няня, подружки и большинство окружающих), поэтому этот язык был её вторым родным языком. Киргизскому разговорному она научилась, когда жила в Чёрном Ануе. Там жило много киргизов, которые держали кобылиц и готовили кумыс для отдыхающих и лечащихся горожан. А вот где она освоила монгольскую речь – не представляю. Ясно одно: способность к языкам у неё была большая!
Я в Бийске у Чендековых. Из Шебалино они переехали в Бийск. Здесь у них на площади близ паромной переправы большой двухэтажный деревянный дом. Обставлен дом, как и в Шебалино, богато.
Два дня я гостила у Чендековых. С Зоей мы ходили по городу. Афимья Ивановна так же приветлива, как и раньше. Помню у них обед, какого уже давным-давно я не ела. Каждому поставлена глубокая тарелка, а под ней вторая мелкая. Стоит судок со специями. Общее застолье. Все ждут хозяина, Александра Андреевича к определённому часу. Отличный борщ налит в большую супницу, и за столом Афимья Ивановна разливает его по тарелкам. На второе были поданы котлеты, каких я в жизни уже больше не ела, так они были вкусны. После обеда на стол ставилась большая тарелка с кедровыми орехами. И мы подолгу, разговаривая, щёлкали их.
На третий день Афимья Ивановна проводила меня на пароход.
И вот я в Томске. У Аполлинарии Яковлевны я прожила две недели, примерно до 15 августа ст. стиля. За это время она бегло проверила мои знания и позанималась со мной русским языком и арифметикой.
С 15 августа я поселилась в Епархиальном училище. Где я спала – не помню. Обедала, завтракала и ужинала я в столовой вместе с обслуживающим персоналом. Всё время я проводила в библиотеке и там занималась по составленному для меня плану самостоятельно под надзором библиотекаря. Я писала упражнения по русскому языку, решала задачи и примеры, бегло просматривала историю и географию. Мне нужно было хотя бы познакомиться с программой третьего класса (современный 6-й), чтобы быть зачисленной в 4 класс.
Две недели пролетели быстро. К концу августа начали приезжать девочки. Три дня я не столько занималась, сколько встречала своих подруг. Девочки радостно ахали, увидев меня: «Нина!! Ты приехала! Как ты выросла, и какие чудные у тебя кудри! А мы ведь думали, что ты совсем уже не будешь учиться». Я тоже удивлялась, как выросли и изменились мои одноклассницы. Наконец, самые радостные встречи! Приехали Тоня Торопова, Мария Лоптуновская, Валя Ландышева, пришли Вера и Елена Русановы. Я опять вместе со своими дорогими подругами!
С 1 сентября ст. стиля начались занятия в классах, а для меня пришло время экзаменов за третий класс.
По русскому языку мне дали сочинение на тему «Памятный день в моей жизни». Я описала личное большое горе – смерть своего крёстного отца, дяди Володи. Описала примерно так, как написано в моих воспоминаниях. Оценка была «5». По арифметике мне была дана письменная контрольная работа. Я с ней справилась тоже на «5». По истории и географии меня проверяли в процессе учёбы. А вот по Закону Божьему у меня вышел конфуз. Экзаменовал меня при всём классе на уроке наш старый добродушный законоучитель. Спрашивал он меня по катехизису. Батюшка при разговоре сильно нажимал на «о».
«А, ну-ка, Кумандина, расскажите мне наизусть Символ веры.
Я бойко начала «Верую во Единого Бога Отца Вседержителя…». И так весь Символ веры отчеканила до конца (сейчас в памяти осталось только начало, а остальное всё забылось).
«Хорошо, отлично. Ну, а теперь перечислите мне все принадлежности Престола».
По Закону Божьему я просто не имела времени хорошо подготовиться. Не совсем уверенно я начала отвечать: «Антиминс… Чаша…Воздух (парчовая салфетка, накрывающая Чашу)… Дальше застопорило в памяти: пусто. Стою, вспоминаю, а отовсюду мне в уши несётся подсказка: «Лжица… Лжица… Лжица… (ложечка для причастия). А мне слышится «ложится». Эх, была – не была! Я взяла и брякнула: «Ложится». Класс не мог удержаться от смеха, смеялись и батюшка, и классная дама. Для меня это был полный конфуз, и я дала себе слово: никогда не слушать подсказки, а уж если не знаю, то и говорить: «Не знаю», чтобы не быть в таком дурацком положении.
«Ну, я вижу, вы не успели подготовиться», - добродушно сказал священник, - «но, учитывая ваши успехи по другим предметам и особые обстоятельства ваши, ставлю вам «4». А принадлежности-то  Престола вы мне всё-таки выучите».
Так по основным предметам меня проэкзаменовали, и я была зачислена в 4 основной класс.
Мы в четвёртом классе, нам уже по 13-14 или 15 лет. Мы уже кажемся себе взрослыми, а нас, как первоклашек, хотят остричь. Правда, это будет в последний раз, дальше мы уже будем растить косы. Но всем жалко стричь отросшие за лето волосы, а мне тем более: у меня за год уже до плеч отросли чудесные кудри, которые (я знаю) украшают меня, и все ими восхищаются. Как девочки ни уклонялись от стрижки, в течение недели всех удалось остричь, только я одна осталась со своими кудрями.
 В нашу церковь назначили нового священника, приехавшего из Москвы (наверное, он окончил Духовную академию). О. Геннадий очень молодой (года 24), высокий, тонкий, с гладкими прилизанными волосами, с выпуклыми чёрными, масляными глазами и невероятно толстыми негритянскими ярко-красными губами. Теперь вместо нашего доброго старого о. Петра у нас будет этот франтоватый молодой священник.
На первом же уроке Закона Божьего о. Геннадий после краткого вступления (для первого знакомства) внимательно оглядел класс и остановил взгляд на мне: « Вот вы, барышня, встаньте». Я встала за партой.
- Как вас зовут?
- Кумандина Нина.
- Так вот, мадмуазель Кумандина, посмотрите на своих подруг. Какие у них аккуратненькие стриженые головки. А почему вы не остриглись? Да, я понимаю, кудри. Но знаете, они вам совсем не идут.
Это была глупая бестактность попа-щёголя. И он нажил себе врага. Я мрачно смотрела на него, и мне хотелось бросить ему в лицо: «Красногубый вурдалак!» Конечно, эту вольность я себе не позволила, но в отместку за его бестактность с моей лёгкой руки с первых дней к нему прилипла кличка «красногубый вурдалак».
Я поняла, что кудри мне не сохранить, значит, надо скорее остричься, чтобы быстрее отросли новые. На другой день я добровольно остриглась.
1918 год вступил в свою последнюю четверть.
«По военной дороге шёл в борьбе и тревоге
Боевой восемнадцатый год…»
Не знаю, как старшие воспитанницы, а мы, младшие, жили и учились, не чувствуя дыхания революционной бури, не ведая этих тревог. Краем уха мы слышали, что в городе беженцы из России. У нас в Епархиальном появились две девочки – сёстры Тоцкие. Мы смотрели на них с интересом и некоторым почтением: ведь они из московского института благородных девиц. Мы учились, и почти ничто не смущало наш покой: за толстыми стенами училища мы просто не знали, что творится в мире.
Отдохнув за год, я с увлечением училась и много читала в этот год. Ещё готовясь к экзаменам в библиотеке, я высмотрела там интересные для меня книги. И теперь читала исторические романы Данилевского и Мордовцева. В библиотеке же я нашла «Илиаду» и «Одиссею» Гомера в переводах Гнедича и Жуковского. Чтение их было иллюстрацией к уже пройденным урокам по истории Древней Греции. Этими великими творениями я была очарована не меньше, чем поэзией Пушкина. Торжественный гекзаметр звучал для меня, как музыка, и люди в этих волшебных картинах вставали как живые и давно знакомые («О, шлемоблещущий Гектор!»).
Учебный год был повторением прошлых. Так же шли занятия, те же были учителя и классные дамы, так же мы молились и ходили в церковь. Дни катились один за другим, похожие, как близнецы.
Наступил 1919 год. Мне исполнилось 14 лет. На каникулы домой никто не ездил, потому что трудно было с дорогой.
В одно из воскресений в конце февраля или в начале марта я, как обычно, сидела в классе и читала книгу. Вдруг слышу: «Кумандину Нину вызывают в вестибюль». Это значит, кто-то пришёл навестить меня. «Наверное, Костя», - подумала я. Костя первый год учился в семинарии и своими визитами меня не очень-то баловал. На минутку я зашла в туалетную комнату, чтобы посмотреться в зеркало, поправить платье и пригладить волосы. И не спеша пошла в вестибюль.
Когда я подошла к дежурной воспитательнице, она мне сказала: «Наверху вас ждёт ваш двоюродный брат. Мест свободных здесь нет, поэтому его пригласили наверх». Я очень удивилась (что за брат?!), но вида не подала и стала подниматься по парадной лестнице. Поднявшись на площадку, я остановилась и взглянула вверх. Там, опершись на перила, стоял юноша. Он глядел на меня и улыбался. Такие знакомые-знакомые, сильно раскосые глаза… «Да ведь это Вася Тискинеков!»,  - внутренне ахнула я. И сейчас же мысль: «Хорошо, что мои кудри отросли».
Когда я поднялась наверх, Вася взял меня за руки и, пожимая их, сказал: «Ну, здравствуйте, Ниночка, вы узнали меня?». Я молча кивнула головой, а Вася продолжал: «Я ведь не забыл вас, и мне давно хотелось с вами повидаться. Ещё в прошлом году я спрашивал о вас, но сестра Липа сказала, что вы почему-то не приехали. Сегодня я навестил Липу и, расставшись с ней, решил вызвать вас. Видите, даже душой покривил, назвавшись вашим двоюродным братом».
Вася был так прост и так дружествен, что стеснительность моя прошла, и мы хорошо и интересно поговорили. Конечно, вспомнили милую для нас обоих Мыюту. К сожалению, вскоре прозвучал звонок, возвещавший конец свиданий. Прощаясь, Вася сказал, что надеется ещё прийти сюда и что мы ещё встретимся.
Но встретились мы вновь только через три года при драматических для Васи обстоятельствах.
Вскоре по Епархиальному прошёл слух, что училище и семинария будут закрыты. И, действительно, где-то в конце марта или начале апреля ст. стиля нам объявили, что нас распускают по домам: Епархиальное училище совсем закрывается.
Не помню, на какие средства мы уезжали. Нам выдали табели и справки об окончании четвертого класса. И вот мы, бийчанки, собрались в дорогу. Воспитательницы купили нам билеты и отвезли на 2-й Томский вокзал. Здесь мы увидели и почувствовали, что жизнь в городе взбаламучена.
На вокзале полно военных. Нас поместили не в пассажирский вагон, а в теплушку. Это был военный эшелон, половина пассажиров были военные. Наверное, наше училищное начальство договорилось, чтобы нас поместили в теплушке, где ехали офицеры. Встретили нас наши попутчики хорошо. Предупредительно разместили на нижних нарах. Было нас человек 15 девочек, в возрасте от 10 до 17 лет. В теплушке посредине была поставлена чугунная печь, которая всё время топилась, на ней стоял большой эмалированный чайник, в котором весело булькала кипящая вода.
Офицеры, в основном прапорщики, организованные, весёлые, неунывающие ребята. В теплушке, нашем временном пристанище хорошо организованный порядок (дежурства). Одни на остановках обеспечивают вагон водой, другие – топливом. Есть дежурные по печке, дежурные по помещению. Мы на правах прекрасного и слабого пола освобождены от всех этих забот и работ. Когда едем, на досуге звенит гитара, поются песни, рассказываются весёлые байки.
В эту зиму на железной дороге были сильные заносы, и мы до Бийска ехали что-то очень долго. Часто поезд останавливался, и все пассажиры выходили расчищать путь. К концу пути, хотя и приносилась офицерами в теплушку вода, мы все заскорузли. Лица и руки у нас были серыми от грязи. Вечером особенно все мы были «живописны». Дымит печка, горит стеариновая свеча, в вагоне полумрак, и все мы немного похожи на чертей из преисподней: сами серые, глаза блестят.
Было ещё одно стеснительное обстоятельство: в теплушке не было туалета. Слава Богу! – маленькие нас не подвели, ни с кем ничего не случилось.
Наконец-то наш поезд, простояв из-за заносов полдня, притащился на конечную станцию – Бийск.
Наши галантные попутчики взяли нам извозчиков, усадили всех, разместили багаж и, распрощавшись с этими славными юношами, мы покатили в город, каждая - к своим близким.
В Бийске мне было в этот раз куда заехать: ведь моя дорогая тётя Фина жила теперь здесь. Свой бийский адрес Лёля сообщила мне письмом в Епархиальное.
Подъезжаю на Казачью улицу. В добротном каменном доме на втором этаже квартира Григория Кутимова, мужа моей двоюродной сестры Ольги. Понимаюсь по лестнице в застеклённые сени, открываю дверь в прихожую. На стук из кухни выходит моя милая тётя Фина. Она радостно кричит: «Лёля, Витюшка, смотрите-ка, кто приехал!». Из комнат выбегают Лёля и Витюшка. Радостные объятия, поцелуи. Лёля удивляется, как я выросла, а я смеюсь, глядя на Витю, он ведь тоже сильно вырос, скоро ему будет 5 лет.
Согрели воды, и я в первую очередь, как смогла, вымылась на кухне в большом тазу, и первый раз за всю дорогу расчесала гребешком волосы. Потом, пока кипятился самовар, я пошла осматривать квартиру.
Квартира состоит из 2-х комнат, прихожей, небольшой кухни, окном обращённой в застеклённые сени. В маленькой комнате кровать, сундук, комод и пара стульев. Здесь помещаются тётя Фина с Витюшкой. Вторая комната очень большая, удлинённая, в 5 окон, является и спальней, и столовой, и гостиной. Хорошо и даже богато обставлена. Две прекрасные варшавские кровати, заправленные пикейными одеялами, подушки под кружевными накидушками. Комод хорошей работы, большое зеркало на нём и мыютинские безделушки. В одной стороне буфет и рядом с ним большой круглый стол, покрытый белоснежной скатертью. Вокруг стоят стулья. В другой стороне на полу пушистый зелёный ковёр и на нём мягкий диванчик, а по бокам, вдоль ковра по три мягких кресла, обитых зелёным плюшем. Перед диванчиком небольшой столик, покрытый зелёной плюшевой скатертью с бахромой. В простенках продолговатые картины, писанные маслом. На одной – куст мальвы в натуральную величину, на другой – куст розы. На окнах тюлевые шторы.
Я рада, что у Лёли такой хороший дом. Сели пить чай. Конечно, я рассказала о дороге, о попутчиках. Всем нам вместе было так хорошо! Наконец-то мы после долгой разлуки вместе и теперь уж, наверное, не расстанемся!
Витюшка вьётся около меня, лезет ко мне на колени, и я радуюсь ему, этому ласковому сыночку моей дорогой сестры Лёли.
К обеду пришёл Кутимов. Григория я не видела 8 лет, со времени их свадьбы. Я поразилась: до чего он внешне стал хорош! Красавец – офицер! Конечно, так изменила к лучшему его внешность бородка. Сам он блондин, светло-русые волосы расчёсаны на пробор. Нежный, с лёгким румянцем цвет лица, орлиный нос и красивая русая бородка, так украшающая лицо и скрывающая недостаток слабого подбородка. Встретил он меня без особого энтузиазма. Видно было, что этот человек чрезвычайно занят только собственной особой.
Мои бедные тётя Фина и Лёля сразу изменились с его приходом. Забегали, засуетились: «Гриша пришёл обедать!». Мне досадно и больно было видеть, в каком рабстве держит моих родных этот надутый и спесивый офицер. За столом он сидел один, заправив по-барски на груди салфетку, чтоб не запачкать мундир. Он выпил рюмки две мадеры и потом ел обед из трёх блюд, который тётя Фина готовила всё утро, не выходя их полутёмной кухни. На третье ему ежедневно подавали пирожное «Наполеон» (готовила его тётя Фина) с кофе. После обеда Григорий немного отдыхал, сидя в кресле и покуривая сигары, почти ни с кем не разговаривая. Разве что иногда только с Витюшкой поговорит. Отдохнув с часок, он опять отправлялся в Офицерское собрание, начальником которого был. Возвращался он поздно вечером, а иногда не приходил совсем, мотивируя это чрезвычайными делами. Из разговоров тёти Фины и Лёли я поняла, что Григорий свёл знакомство с бийскими богатеями и днюет и ночует, как говорится, у Васенихи (богатая купчиха-вдова). 
Да, кажется, невесёлая жизнь у моей любимой сестры, а с ней и добрая моя тётя Фина в кабале у этого выскочки – приказчика!
Позднее мне приходилось разговаривать о Кутимове с родственниками. Все судили Ольгу и считали, что она не пара Кутимову: он такой великолепный, а она – «тетёха». Мне обидно было слушать такое. Ведь женщины-то в этой семье порядочные, добрые люди, а мужчина – законченный мерзавец.
Дня три я погостила у Лёли, а потом мама прислала за мной ямщика, и я поехала в Ключи. Ключи для меня были теперь особенно интересны: ведь туда осенью 1918 года переехали из Талицы Борисовы.
У Борисовых в семье произошла большая пертурбация. Дядя Степан Борисович Борисов снял с себя сан и решил уехать на Алтай в Чемал учительствовать. Похоже было, что они с тётей Еленой разошлись (явление небывалое в среде духовенства). Дядя уехал в Чемал, а Зоя со всей семьёй, т.е. с тётей, Верой и Борисом уехали в Ключи, где Зоя стала учительствовать. Сняли они квартиру – флигель у Симахиной Пелагеи Антоновны, усадьба которой граничила с усадьбой Чирковых.
По приезде, побыв немного у мамы, я с нетерпением отправилась к Борисовым. Усадьбу этих Симахиных я не знала. От Чирковых видна была только небольшая берёзовая роща во дворе этой усадьбы. Когда-то эти Симахины, очевидно, были богатыми крестьянами. Это видно по усадьбе. Очень большая, она с двух сторон обнесена высоким заплотом, третью сторону составляют сплошные амбары. Глухие тесовые ворота, и с центрального входа и со стороны флигеля. Внутри усадьбы посредине большой двухэтажный дом. На втором этаже две большие светлые комнаты и застеклённая веранда. Справа от дома ограда, огород и небольшая берёзовая роща; слева – большой сад, в основном черёмуховый. В углу этого сада трёхкомнатный флигель, четырьмя окнами обращённый на улицу. Напротив флигеля, метрах в 20 - небольшой амбар с предамбарьем. Этот дом, сад и флигель производят впечатление барской усадьбы.
Вот в этом-то флигеле и поселились Борисовы. Как мне у них понравилось всё! Зайдёшь с крыльца – небольшие сени, прямо – дверь в кухню, направо – дверь в небольшую комнату, а из неё в следующую большую с тремя окнами. Из этой большой комнаты есть двери в кухню (для зимы). Весной они были закрыты, и кухня была изолирована. Очень уютная обстановка, а, главное (по моему вкусу) книжный шкаф, набитый до отказа книгами, цветы декоративные и цветущие, письменный стол и красивые домотканые дорожки.
Тётя, Вера и даже Зоя встретили меня очень приветливо. В доме было многолюдно, так как у них гостили Агнюшины дети: Женя, Олег и Годя (Игорь), Жене было 5 лет, Лёльке (Олегу) четыре и Годе 3 года.
Прежде, чем окончательно обосноваться у Борисовых, я пожила у мамы и повстречалась со своими ключёвскими друзьями.
Перед самым отъездом из Епархиального я получила от мамы письмо, в котором она мне сообщала, что Феня вышла замуж… за Ваську Атясова!!!?   Ничего не пойму: какой-то кошмар!
Вечером в день моего приезда мама рассказала мне, что в зимний мясоед Петя Жданов заслал сватов к Чирковым и получил отказ. В чём дело? Ведь Ждановы достойные люди, правда, небогатые, но живут в достатке. Пётр парень серьёзный, работящий, красивый. Единственный сын, значит, будущий владелец и хозяин. Да и любят они с Феней друг друга. Оказывается, поперёк их дороги встала Петина сестра Аксютка. Красивая бойкая девка скомпрометировала себя, и вот женихи обегают их двор. Щепетильным Чирковым это казалось позорным, и они не захотели отдавать Феню в семью Ждановых. Тут посватались соседи Атясовы и, как Феня ни сопротивлялась, её выдали замуж за Ваську.
Бедная моя подружка! Ваську мы все не любили. Высокий, тонкий, рыжий, в конопушках, он был слабаком и занудой. С Феней одногодок. Я не вытерпела и заплакала: «Бедная моя Фенечка! Бедный Петя! Как они любили друг друга! Мама, почему вы не помогли Фене, не уговорили Афимью Сергеевну? Ну, если бы они не согласились, надо было бы всё устроить «убегом». Попросили бы дядю Веню, он бы их обвенчал. И никуда бы тогда Чирковы не делись: простили бы!». На это мать мне сказала: «Нина, ты сама не понимаешь, что говоришь. Я не могу наживать себе врагов в деревне, тем более ссориться с Чирковыми. В деревне на всё свои правила, нечего совать нос в их дела».
Но до меня мамины резоны не доходили. Мне безумно было жаль разбитую Фенину любовь и потерянное счастье. Дня через два, узнав о моём приезде, пришла повидаться со мной, своей любимицей, Афимья Сергеевна. Она искренне была рада нашей встрече, но я омрачила это свидание тяжёлым разговором. После первых малозначащих вопросов и ответов, я сразу начала разговор (забыв о дистанции между собой и нашей гостьей) прямо в лоб с упрёков: «Афимья Сергеевна, я всегда любила Вас, но что все вы сделали с Феней? В чём она провинилась перед Вами? Когда мне мама рассказала обо всём, я весь вечер проплакала. Ведь Феня сейчас несчастна. Так могли сделать только враги». И, уже разволновавшись, в запальчивости я начала плакать и выкрикивать: «Если бы я была здесь, я помогла бы им устроить свадьбу «убегом». Я бы упросила, умолила дядю Веню повенчать их. О. Андрей, конечно, не стал бы их венчать, а вот дядя Веня не побоялся бы вас и повенчал. Вы погубили Феню! Какая была между ними любовь!».
Афимья Сергеевна молча выслушала мою тираду. Может быть, она оскорбилась моей невыдержанностью, а, может, в душе её шевельнулось раскаяние?! Не знаю. Но только она сдержанно сказала мне: «Нина, ты ещё мала, чтобы так судить старших. Ты вот сказала, не подумавши: «Враги». Да разве мы враги своей кровушке?! По нашему крестьянскому понятию нам виднее, где будет лучше Федосье. Ты вот всё указываешь на любовь. Что ты, несмышлёныш, понимаешь в любви?!»
(Дорогая Афимья Сергеевна! Как ни странно, но в мои 14 лет я знаю Любовь. Я испытала и светлые её радости, и горькие страдания. Я уже много размышляла о ней. И осмыслить эту любовь мне помог Великий Учитель Жизни – Пушкин. Это его Татьяна внушила мне высокие понятия о любви, верности, долге, женской гордости и достоинстве).
Как мама ни старалась сгладить остроту нашего разговора, все мы расстроились. Я видела, что Афимья Сергеевна ушла очень огорчённая. Но я не жалела, что объяснилась со своим старым другом, хотя на сердце у меня было тяжело.
Потом к нам как-то зашла Паруня Атясова, теперь Фенина золовка, и сказала, что Феня хочет меня видеть и зовёт к себе. Я пошла к Атясовым. Дома у них, кроме Паруни и Фени никого не было. Обняла я свою бедную подружку, и мы обе заплакали. Феня очень изменилась: подурнела, осунулась. Мне она сказала, что очень тоскует по Пете, не знает, как ей дальше жить. Я уже не стала ей говорить то, что говорила маме и Афимье Сергеевне. Правда, спросила, почему они не обвенчались «убегом». Как я и думала, дело было за священником. Никто из батюшек не соглашался на это хлопотное и каверзное дело. С тяжёлым сердцем мы расстались.
Была у меня ещё и встреча с Константиновной. Она тоже пришла повидаться со мной. С ней мы беседовали главным образом о Чирковских делах, о Фене, её свадьбе и жизни. Когда мама ушла в лавку, Константиновна, понизив голос, сказала мне: «Нинушка, скажу тебе одну большую тайну. Только ты уж не выдавай меня, никому ничего не говори». Я пообещала молчать. И вот, что она мне рассказала: «У Сергеевны-то нашей насчёт тебя большой плант был. Так уж ты ей пондравилась, что она и возмечтала взять тебя в свою семью за Николая. Думала дождаться твоих шестнадцати годков, да и сватов к Васильевне засылать. А тут, как прослышала, что тебя собирают в Томск на ученье, она – к Васильевне с разговором. Так и так, говорит, не посылай ты, Васильевна, Нинушку, пусть она живёт в деревне. Думаем мы её, как войдёт в возраст, брать за нашего Николая. Ну, а Васильевна-то будто сказала, что спасибо за вашу любовь да ласку к моей дочке, только уж оченно я намаялась в жизни без ученья да без рукомесла и хочу своей дочери добра. Пусть едет она учиться, а Николаю, если они полюбят друг друга, никогда не поздно жениться на Нине. Сергеевна-то шибко тогда расстроилась».
Так вот оно в чём дело! Николай - хороший добрый парень. Правда, он не из тех пяти Чирковых-красавцев. Обыкновенная, ничем не примечательная наружность, только хороши синие-синие глаза, опушённые тёмными и длинными ресницами. Но нрав у него лёгкий, счастливый: он жизнерадостный, неунывающий и деятельный человек. Мне же идёт пятнадцатый год, и даже думать о каком-то замужестве странно. Я немного жалею, что Константиновна мне всё это рассказала. Теперь не будет у меня той лёгкой свободы и простоты в отношениях с Николаем. Жалко уходящей дружбы.
С Колей я встретилась много позднее. У Симахиных, где квартировали Борисовы, была на участке небольшая берёзовая роща, примыкающая к чирковскому двору. Не помню уж зачем, я пошла в эту рощу. Вдруг слышу: «Нина, здравствуй!». Оглянулась – вижу, у изгороди стоит Николай. Он там колол дрова. Я подошла к пряслу, и мы поздоровались за руку.
- Почему ты не приходишь к нам? - спросил Николай.
- К кому же я пойду, ведь Фени у вас теперь нет, - отвечала я.
- Ко мне бы зашла. Наконец, к бабе Фиме, да и вообще ко всем.
- Ну, к парням девушки не ходят, это считается неприличным. А Афимью Сергеевну я очень огорчила, боюсь, что она обиделась на меня».
- Вот ерунда-то! Никто на тебя не обижается, и все были бы рады тебе.
Потом Николай сказал:
- Скучно стало без Фени. Может, ты пойдёшь в это воскресенье к брёвнам на гулянье?
- Нет, Коля, - ответила я, - без Фени я теперь на гулянье не пойду. Ведь я и ходила-то туда ради неё.
Мы ещё немного поговорили. Прощаясь, Николай сказал»: «Ты всё-таки заходи иногда к нам, не обижай бабу Фиму».
С Афимьей Сергеевной и Константиновной я за лето иногда встречалась у мамы. Раза два была у Чирковых с, так сказать, официальным визитом. Феню видела редко. В моей дружбе с Чирковыми Феня была связующим звеном. С её уходом из семьи наши связи ослабели. Но в моей душе осталась любовь к Чирковым, особенно к Афимье Сергеевне (не говорю уж о Фене). Несмотря ни на что, я восхищалась этой старой крестьянкой, такой величавой и красивой и внешне, и душой.
Теперь о Фене. Мне казалось, что красавицу Феню ждёт счастливая судьба. Выйди она замуж за Петра, я думаю, жизнь её была бы действительно счастливой. А тут нелюбимый муж, безрадостная жизнь. Через год родился у Фени сын. Ещё года через полтора она по примеру матери принесла двойню. Потом родился четвёртый ребёнок. А на шестом году Фениного замужества на протяжении одной недели смерть унесла у неё троих детей. В Ключах была эпидемия скарлатины, и в живых у Фени остался только старший ребёнок – сын. Ещё не зарубцевались материнские раны, а тут – новое горе. В 30-х годах семья Атясовых была раскулачена. Так и сгинула где-то в нарымской ссылке моя дорогая и такая несчастливая подружка.
Николай женился. Высмотрели ему невесту в Сростках. Вскоре его выделили из семьи. Рядом с усадьбой поставили пятистенный дом, выделили ему скот и всё, как полагается в большой и дружной семье. И зажил Коля самостоятельным хозяином. Считаю, что этой сростскинской девушке повезло с замужеством. А то, что Николай отделился, было для него удачей. И вот почему. Иван задумал завести пимокатное дело. Подучился, открыл пимокатню. Это и послужило основанием для раскулачивания Чирковых. Моя дорогая Афимья Сергеевна не дожила до великого краха своей семьи. Она и Константиновна умерли раньше, чем произошла эта трагедия. Иван Кондратьевич и Иван были раскулачены и со своими семьями отправлены в ссылку.
Из такой большой и дружной семьи уцелели и остались жить в Ключах Ольга, вышедшая замуж за середняка, и Николай со своим середняцким хозяйством.
Я рассказала о Чирковых, забегая вперёд. С душевной болью я прощаюсь с этим семейством и буду вести дальнейший рассказ, уже не обращаясь памятью к этой семье, так как не знаю, что сталось с ними в ссылке.

(Продолжение следует)