Роман без продолжения

          Анатолий Грес                Роман без продолжения

     Ветер к утру заметно поутих, но растревоженное за ночь море продолжало катить к берегу высокие, янтарно-малахитовые валы. Один за другим набегали они на галечную кромку берега, пенились и шипели змеиной злостью, затем неохотно и лениво откатывались назад, в море. Вслед за ними спешили тысячи живых, бесследно исчезающих в гальке жемчужин. Весь день море упрямо и неустанно бросало на берег волну за волной. До самого вечера пело оно свою задумчиво-грустную песню. И только когда огромное южное солнце начало медленно погружаться в морскую пучину, и на темную зелень старых платанов и стройных кипарисов упали нечеткие багрово-голубые тени, море окончательно успокоилось. Наконец-то оно решило прислушаться к берегу, откуда доносился задорный смех, мелодии веселых песен, ритмы зажигательных танго и старинных вальсов. Словно разумное живое существо, море замерло от удивления и погрузилось в легкую приятную дрему. А берег продолжал жить своей бурной и беззаботной жизнью.
       Андрей безумно любил море. Он любил его в любое время суток. Но особенно привлекательным оно казалось ему в такие вот вечерние минуты. Очарованный неописуемой красотой, он улыбался последним лучам заходящего солнца, своим сокровенным мечтам и осознанию собственного в этом прекрасном мире бытия. Где-то рядом цвела декоративная маслина и от ее медового запаха кружилась голова. Андрей прикрыл глаза и мысленно перенесся в свое далекое Приморье. Он вспомнил, как шумно и весело провожали его сюда близкие и друзья. А в ушах до сих пор звенели последние слова жены: « Ну, Слава те, господи! Скатертью дорога, муженек! Хоть отдохнем тут без тебя». И только семилетняя дочурка, вцепившись за руку, не уставала умолять:
    « Па, и я!.. И я с тобой! Ну, па!..»
      От этих навязчивых воспоминаний его отвлек мелодично-звонкий, серебристый женский смех. Андрей открыл глаза и увидел рядом молодую, стройную женщину. Длинные черные волосы удачно подчеркивали бледность ее симпатичного, еще не успевшего загореть личика. Незнакомка махала кому-то большой алой розой и продолжала весело улыбаться. И эта добрая улыбка, и большие очаровательные глаза, и вся ее стройная фигура словно излучали какое-то мягкое сияние и притягивали к себе удивительным живым магнитом. «Что за видение? » -- удивился Андрей и, чтобы окончательно рассеять сомнения, несмело протянул к розе руку. Но стоило ему прикоснуться к цветку, как единственный, случайно оставленный на ветке шип тот час же безжалостно впился в ладонь мечтателя и вернул его в реальный мир.
-- Ой! Больно? Вам же больно! -- виновато вскрикнула незнакомка и, взяв израненную руку в свои нежные ладошки, прижала к груди.
-- Андрей… Меня зовут Андрей, -- вместо ответа смущенно пробормотал он. 
-- А я -- Марина Петровна. Можно просто -- Марина, -- стеснительно опустила глаза женщина. И Андрею на миг почудилось, будто перед ним совсем и не женщина, а из холодных морских глубин вновь поднялось багровое, только что закатившееся солнце.
Как часто один случайный взгляд, случайно оброненное слово, участливая теплая улыбка определяют дальнейшую судьбу человека. Судьбу Андрея и Марины предрешило это случайное знакомство. Все оставшиеся дни в санатории они проводили только вместе.                Это было их ласковое море, их веселый, беззаботный берег, их концертные залы и театры, их экскурсии, бары и рестораны.
А год спустя, уже там, в своем родном Приморье, он получит небольшую бандероль с приложением.
« Ну, вот, как и обещала, высылаю все твои письма. Жалею, что судьба уготовила нам иной путь в жизни. Так хотелось увидеться хотя бы еще раз. Но… Значит, не судьба. Желаю тебе, Андрюшенька, только самого хорошего. Прости, если когда-либо вольно или невольно причинила тебе боль. Прости и прощай! Будь счастлив! И еще! Возвращая твои письма, чувствую, что вместе с ними отрываю частицу своего сердца».
      Это письмо от жизнерадостной, улыбающейся сейчас женщины, Андрей получит уже дома, после свого отъезда из санатория. А тогда она продолжала смущенно улыбаться и прижимать к груди его израненную руку. И никто из них еще не знал, что потребуются десятилетия, чтобы каждый смог в полной мере осознать, оценить и прочувствовать боль непредсказуемой потери. Останутся лишь письма, в которых -- безмерная человеческая доброта, тревога и душевные раны. Даже став уже пожилым человеком, Андрей снова и снова будет перечитывать эти письма, чтобы хоть мысленно возвращаться в то далекое и прекрасное время.
А когда до прощания с Мариной оставались считанные дни, обоим казалось, что жизнь только начинается. Именно тогда, обсуждая что-то обыденное и ощущая близость друг друга, Андрей начал писать ей свое первое письмо. Смутно понимая мотивы такого необычного поступка, он будет писать его каждый час, каждую минуту. Сначала мысленно, потом, попытается запечатлеть эти мысли на бумаге. Бывало, он и сам спрашивал себя: зачем? И пробовал объяснить это так. Самыми трудными для Марины, конечно же, станут первые дни их разлуки. И может быть написанное еще здесь письмо, окажется для осиротевшей женской души целебным бальзамом. А быть может, он писал еще и потому, что где-то в глубине души зрела надежда уберечь Марину от желания вверить в такие минуты и мысли, и самую себя первому встречному «доброжелателю». Но главное, это его письмо становилось прочным звеном в незримой цепи, связывающей их настоящее и будущее. Не напиши он все это, тогда и теплое ласковое море, и праздники коротких встреч, и морские купания под луной, и долгие разговоры ни о чем, и приятное молчание, все это осталось бы в приятных воспоминаниях, в доброй памяти. И только через долгие годы Андрей сможет понять главное: с памятью рассудка может справиться почти каждый, а вот с памятью сердца … Она человеку неподвластна.
     … Эта бандероль его и удивила, и напугала. Что там, за обратным адресом? Андрей вскрыл туго перевязанный опечатанный сверток. На стол легли несколько аккуратно сложенных, им самим подписанных конвертов. В каждом -- частичка его жизни, его мыслей и надежд. Но все это в прошлом. Вот оно, то первое, год назад написанное письмо. Он хорошо помнит каждую в нем строку, но снова и снова внимательно перечитывает каждую страницу.
     « … Маринка! Дорогой мой человечек! До первого мгновенья нашей разлуки остаются считанные дни. Как хочется заглянуть за горизонт, в наше будущее. Но никому не дано знать, что будет «потом». Вспомни хотя бы «Балладу о прокуренном вагоне». Это верно: с любимыми не расставайтесь! Сейчас, когда мы рядом, мне не хочется расставаться даже на короткие минуты. Вот и пишу это письмо. Его не доставят по почте. Оно попадет в твои руки, когда… Впрочем, это не так важно. Главное, ты прочтешь его, когда меня здесь уже не будет. Будешь перечитывать снова и снова и, я верю, на душе у тебя станет легче, одиночество и разлука не будут так мучительны. Только на это и надеюсь, иначе не стоило бы и писать. Писать, когда еще есть три дня, три последних дня вместе. А потом все останется только в нашей памяти да еще на этих вот страницах. Сейчас мы так близко, но мне все равно тебя не хватает. Страшно представить, что же будет потом, когда не смогу заглянуть в твои лучистые глаза, услышать звонкий смех, прикоснуться к твоим нежным рукам, ощутить стук твоего сердца…»
       Андрей вспомнил, как обрадовали его тогда неожиданный знакомый стук каблучков под окном и веселый призывный смех. Они заставили поспешно закончить строку и с надеждой, что вернется к письму утром следующего дня, положить его в книгу.
«… Марина! Солнышко! Позади еще один наш день. До разлуки -- считанные часы. А сейчас непривычное для этих мест хмурое и дождливое утро. Море штормит. Сквозь плотную пелену тумана солнцу почти не пробиться. Но пройдет час-другой, и мы снова будем вместе. Тогда я перестану замечать и этот мелкий нудный дождик, и вязкий серый туман, и грохочущие у пирса волны. Вокруг станет тепло, уютно и светло. Для нас обоих…»
На обороте шел постскриптум. «Радость моя! Очень тебя прошу: никогда не расставайся с моими письмами. В них не пустые, брошенные на ветер слова, а любящее тебя сердце. Сейчас я мысленно касаюсь твоих волос, целую твои глаза и руки. Твой Андрей».
     Да, да, начал припоминать Андрей, к этому письму я вернулся ровно через сутки и продолжил его такими вот словами:
« … В это позднее время, чтобы снова быть с тобой, попытаюсь писать. Когда я уеду, и станет не так, как бывало под этим высоким небом, этим ласковым солнцем, тогда… Умоляю: везде и всегда оставайся собой. Такой же доброй, веселой, жизнерадостной. Пусть глаза твои тонут в слезах, но от смеха, а не от горя. Я буду чувствовать это на любом расстоянии. Ласковая моя, береги себя и знай: пока я тебе дорог, я только твой. Скоро полночь. Спокойной тебе ночи, Маринка! И самых сладких-пресладких снов! Андрей»
      Он хорошо помнит, как в распахнутое окно еще заглядывала полная луна, издали доносилось сонное дыхание моря, а московские куранты уже возвещали о наступлении нового дня. Он взял тогда чистый лист бумаги и продолжил: « Доброе утро, моя радость и … мое горе! Этот день пришел. Сейчас раннее утро. Осталось дописать несколько строчек и оставить потом это письмо в твоей комнате на самом видном месте. Ты, ничего не подозревая, проводишь меня в аэропорт. Потом мой самолет, ныряя между тучами, поднимется на положенные ему шесть тысяч метров. Я закрою глаза и, сделав вид, что дремлю, четко представлю себе, как ты зайдешь в комнату, бросишь случайный взгляд на вазу с цветами и увидишь под ней эти мелко исписанные листики. Ну, вот, кажется, и все… Я безмерно благодарен судьбе за бесценный подарок -- эту случайную встречу с тобой. За эти два десятка сгоревших, как падающие метеориты, дней. Прощай! Будь счастлива! Андрей».
     Он, конечно же, знал, что жизнь обязательно преподнесет им не одно испытание. Но о самом коварном из них даже не догадывался: им не только не судилось быть вместе, их последняя встреча состоится через многие годы и совсем уж в необычном месте. А до того рокового часа одни только письма, как осколки призрачного счастья, долго еще будут бередить их, не избалованные судьбой, души.
     Прошло всего несколько дней, и второе письмо Марине он писал уже из дому. Все это время Андрей испытывал состояние, которое безуспешно пытался передать словами.
     «Дорогая Маринка! Пишу тебе по крупицам, по слову, по строчке. От ощущения бессилия не нахожу себе места. Мысли рождаются и тут же тают, как первые снежинки. И потому не знаю, когда отправлю тебе это «послание». Жалею, что я не телепат: тогда не пришлось бы ничего писать. А так хочется узнать, о чем ты сейчас думаешь, чем занимаешься, какие проблемы решаешь. Я же пишу только для того, чтобы когда-нибудь ты смогла с радостью или огорчением, с надеждой или разочарованием оглянуться в прошлое. Давай сделаем это вместе. Вот мы всего на расстоянии прощального взгляда, Но каждый уже за той невидимой чертой, что разлучает нас на месяцы, а, возможно, и долгие-долгие годы. «Только бы не на вечность», -- умоляю я Всевышнего и смотрю на тебя уже через иллюминатор самолета. А ты… Ты прильнула к колонне, и прячешь глаза в огромном букете белых хризантем. Зажужжали моторы, и стальная птица понеслась по взлетной полосе навстречу глубокому небу. Вот на взлетном поле, как игрушечные, мелькают пассажирские лайнеры. Вдали нечетко вырисовываются подножья высоких гор, а вскоре засияли и их величественные, укрытые снегом вершины. Самолет круто разворачивается, а выглянувшее из-за туч солнце снова высвечивает здание аэропорта и щедро осыпает золотом одинокую женщину в красном. Ее руки прижимают к груди белоснежные цветы разлуки, ничего не видящие, полные слез глаза, устремлены в небо. Что-то шепчут еще горячие от прощальных поцелуев губы. Наверное, ты повторяешь мое имя. «Андрей! Андрюшенька!!» Странно, но сквозь гул моторов я отчетливо слышу твой голос. Еще минута, другая, и теперь под крыльями, далеко внизу, только бесконечное, словно чужое, море. А перед глазами все та же одинокая, с хризантемами в руках, женщина у белой колонны. Вот такой и осталась ты в моей памяти. Навсегда. Ты подарила мне целый мир, и теперь я с каждым ударом сердца шепчу: спасибо тебе, Марина! Бесценными бриллиантами сверкают в моей памяти лучшие твои подарки: высокая светлая грусть по прошлому и, пусть обманчивая, но все-таки надежда на будущее. Ведь не зря говорят, пока живу, надеюсь. Я же, наоборот, живу, пока надеюсь. Еще раз спасибо за бесценный подарок: надежду. Помнишь, до отлета оставалась пара часов, и мы провели их в уютном  ресторане аэропорта с символическим названием «Сокол». Приземлились за свободным, в самом центре зала, столиком. Вокруг нас шумные компании отмечали свои торжества. Гремела музыка, звучали веселые песни. А когда произносились тосты, за столами все вставали и тогда царили минуты торжественной тишины. Все происходящее дополняло наши невысказанные чувства, и ты пыталась хоть как-нибудь облегчить минуты расставания. Помню, я тогда пытался улыбаться. Но мои глаза… Они постоянно туманились предательской влагой и кроме твоих рук, твоих глаз и твоих губ ничего не видели. Впервые так торопливо и ощутимо билось, так беспощадно ныло сердце. Наверное, ты была неплохим врачом, потому что эта невысказанная боль становилась твоей болью. «Андрейка! Милый! Не надо… Слышишь, не надо слез. Они сейчас ни к чему. Просто верь в лучшее, и тебе станет легче. Ведь обманывать в такие минуты и трудно, и грешно». И я тогда поверил. Поверил твоим, не от холодного и расчетливого разума, а от любящего сердца шедшим словам. А ты вдруг, то ли шутя, то ли всерьез добавила: «Ну, если тебе так трудно определиться, испробуй последнее средство: поживи с ней еще какое-то время. Ведь время лучший лекарь. И может быть все-таки не со мной, а с ней найдешь свое настоящее счастье...»
Счастье… А что такое счастье? Сколько умов пыталось ответить на этот простой и важный вопрос! У каждого оно свое. Вот только чем мы к нему ближе, тем стремительнее отдаляется. Наверное, правильно говорят, что счастье это когда не думают о несчастьях. Какого же, интересно, счастья желала мне ты? С мыслями и воспоминаниями о нашем прощании время полета прошло незаметно и, наверное, ты хотела бы узнать, как меня встречали. Самолет подрулил к зданию аэропорта, а когда моторы заглохли, толпа встречающих ринулась к лайнеру. На летном поле замелькали зонтики, платочки, шляпы. На какое-то мгновение мне показалось, что «… белые лебеди зиму вернули»: в толпе я увидел женщину в красном с большим букетом белых хризантем. Пробиваясь с трудом сквозь толпу, она направлялась прямо ко мне. Я прикрыл глаза и в надежде снова, прямо сейчас, ощутить пламень твоих поцелуев, колдовской запах моря, нежное пожатие рук, замер на месте. Но каблучки простучали мимо, а за спиной послышались радостные возгласы и совершенно чужой, не твой смех. Если честно, иной встречи я и не ожидал, и вряд ли смогу воспользоваться твоим последним советом. Я ведь и сам хорошо понимаю: с нелюбимым человеком счастлив никогда не будешь. А потому могу ли сейчас быть веселым и жизнерадостным? Возможно, в эти вечерние часы, ты в «Фестивальном» смотришь рижский балет на льду. А я в одиночестве заканчиваю эти строки. Скучный дождь за окном, томительное молчание, целая вечность одиночества. Но что это, реальность или галлюцинации? Отчетливо слышу мелодии «Поющих фонтанов». Их сменяет веселая музыка баров и ресторанов. Потом, где-то под куполом старинного монастыря, плывет величественно-тревожная музыка органа. И вот, в наступившей тишине, звучат мелодии тех песен, что пела ты мне у подножья гор и на золотом пляже уснувшего моря. В мире так много радостей, еще больше печалей. У меня свои печали. И только одна настоящая радость, развевающая все мои печали: знать, что в этом мире есть ты. Пусть далекая, пусть не моя! Но есть! Бог знает, когда снова увидимся. Да и увидимся ли вообще. Но я слышу твои песни. Песни надежды, верности и счастья…»
     « … А, может быть, счастье, -- уже во сне продолжал думать Андрей, -- это что-то необычное и огромное, как море. Как горы. И вот он уже среди раскаленной до бела пустыни старательно собирает песчинки в единую горную гряду счастья. Ужасно хочется пить, но живительную влагу обещает только мираж на горизонте. А в небе, прямо над самой головой, огромная черная туча. Она мечет ослепительную молнию, но вместо грома раздается резкий, настойчивый звонок в дверь. Андрей неохотно просыпается, подходит к двери и поворачивает ключ.
-- Вам письмо и телеграмма. Распишитесь вот здесь.
Тревожно екнуло сердце, ведь в телеграммах сообщения чаще неожиданные и тревожные. Андрей плотно прикрывает за собой дверь, нетерпеливо вскрывает почту. «Милый дорогой мой Андрюшенька,-- обрадовали первые слова телеграммы, -- поздравляю праздником, всеми мыслями с тобой, целую. Твоя Марина. Умоляю, больше не пиши, я сама, когда смогу».
Он все понял. Нет худа без добра: и хорошо, что не писал почти два десятка лет, а терпеливо ждал, когда напишет она. И вот, наконец, долгожданное, всего -- второе от нее письмо. Но конверт почему-то подписан чужим, не ее почерком. Андрей торопливо вскрывает послание.
     «Вот оно, то время, когда писать вынуждена тебе я. Так много воды утекло. Но дело даже не в этом. Сейчас все … как бы наоборот. Когда-то ты писал мне свое первое письмо, а сейчас я тебе -- свое. Последнее. Ты писал под высоким чистым небом, под ласковый шум прибоя, под звуки московских курантов, под мелодии поющих фонтанов. А я пишу… под вой снарядов и грохот бомб, под свист пуль, стоны раненных и умирающих. У нас, Андрюшенька, война! Самая настоящая! За последнее десятилетие это уже вторая война. И наш Грозный уже не город, а сплошные развалины и пепелища. Сотни, тысячи убитых. Их хоронят прямо во дворах. Еще больше искалеченных и раненных. Оставшиеся в живых неделями, месяцами прячутся в подвалах и погребах, живут в развалинах и землянках. А войне не видать конца. Сейчас где-то рядом рокочут вертолеты, слышатся разрывы ракет. А я вот … пишу. Это выглядело бы странным, если бы не то обстоятельство, что это письмо последнее. Пишу под аккомпанемент взрывов, а сама надеюсь на встречу. Снова вижу нас на мирном солнечном взморье. И не надо нам  никаких писем: ни первых, ни последних. Потому что могу без страха, без устали рассказывать о своей жизни и самом сокровенном: о том счастье, которое ты мне когда-то подарил. Красивая мечта, не правда ли? Но, как говорится, все мы смертны. Да, да, дорогой мой, даже любимые, даже врачи, даже матери. И если вдруг что со мной… Тогда это письмо отправит тебе моя сотрудница и единственная настоящая подруга Таня Соколова. Одна она знает о нас все. Быть может даже чуть больше, чем мы сами. И ничего странного, тем более преступного, в этом нет. Надо же, чтобы хоть один человек на земле знал о тебе все без исключения. Я хотела сказать о нас с тобой. Ну, что еще написать? Такое, чтобы если в случае чего… Чтобы запомнилась тебе не обиженной, уставшей от судьбы и войны, женщиной, а той, которая впервые в жизни полюбила. Полюбила безумно, бескорыстно, и была с тобой счастлива. Счастлива от сознания, что ты есть. Счастлива оттого, что выполнила главное предназначение женщины: стала матерью, родила сына, подарила земле новую жизнь… Помни меня, Андрюшенька! Помни именно такой! А я тебя и там не забуду. Я и там буду тебя любить, как здесь, на земле. И верю: не мы, так души наши встретятся там, чтобы никогда уже не расставаться… Идет война, Андрюшенька. Война! И я, как врач, обязана оказывать людям помощь, спасать как искалеченных чеченцев, так и раненных русских. Вот так и живу, и не знаю, увижу ли завтрашний день. Только это заставило взяться за письмо и попытаться быть в нем, как на исповеди, честной и до конца откровенной. Прежде всего, прости за неумышленную скрытность, ведь все о себе могла рассказать еще там, на море. Но ничего хорошего в своей откровенности тогда не видела. Поверь, говорить о плохом не хотелось, а иного у меня почти не было. Сейчас, думаю, самое время все рассказать. Ну, почти все. Я и тогда не скрывала, что замужем. А ты, припоминаю, удивился только одной, не случайно брошенной фразе: «Не ходите, девки, замуж!» А когда я добавила: «…Особенно за инородцев!», это тебя несколько удивило. Я инстинктивно, вся, как улитка, ушла в себя и надолго замолчала. А сейчас -- можно. Сейчас все можно. Своих родителей я почти не помню. Мне шел пятый год, когда они погибли в автомобильной катастрофе: их автобус на заснеженном Крестовом перевале свалился в пропасть. Моими приемными родителями стали люди с известной чеченской семьи. В общем-то, добрые люди. Они и вырастили, и воспитали меня в лучших традициях своей религии, и выучили, дав путевку в жизнь. Оставалось только благодарить и радоваться. Но, как оказалось, делали все это не бескорыстно. Они потом принудили меня выйти замуж за их сына Амира Ганиева. Выбора у меня не было. Затем последовали долгие годы сплошных унижений, упреков в принадлежности к русской нации, оскорблений и даже побоев. И все-таки самым страшным оказалось не это. Амир ждал от меня сына. Не знаю, кто в этом больше виноват, но детей у нас так и не было. И если бы могла, на весь мир кричала бы: «Не ходите, девки, замуж! Особенно за инородцев и иноверцев». Я не знала, что такое настоящая любовь и настоящее счастье. Но вот -- санаторий, море, солнце. И … ты! И любовь! И счастье! Короткое, но большое, настоящее. И ты должен понять: не легкость в поведении, не аморальность руководили мной в самые светлые дни моей жизни. Думаю, нас тогда объединило что-то общее в наших судьбах. Может быть, самое страшное, что бывает в жизни: одиночество. Нет, я не пытаюсь оправдываться, ведь во всем, что между нами было, виновной себя не считаю. Я просто пытаюсь объяснить… Что было потом? Было безрадостное возвращение в мой земной ад. И, как спасение от него, твои, Андрюшенька письма. Правда, я вынуждена была попросить больше мне не писать. Ведь из-за твоих писем, попади они в другие руки, могла поплатиться жизнью. Но вскоре все изменилось. В первый же день чеченской войны Амир Ганиев подорвался в Дагестане на мине. Вот так я стала вдовой. Хоронить мужа не пришлось, говорили, от него просто ничего не осталось. А годом позже один за другим умерли его родители. И я осталась с трехлетним малышом одна. Жили мы с ним в частном домике на окраине Грозного. Но что это была за жизнь, не описать. Постоянные угрозы чеченцев и бесконечная подозрительность русских. Ночные облавы, голод, болезни, похищения людей. Одним словом -- страх. Извини, прервусь: за мной снова пришли, зовут к раненому. И эту исповедь придется отложить до лучших времен. Но я не прощаюсь, я говорю тебе до свидания. В следующий раз, как только выпадет свободная минутка, я сообщу тебе о главном. Самом-самом! В моей, а вернее, в нашей с тобой жизни. Пока, милый мой, мой дорогой, родной мой Андрюшенька! Навеки твоя Марина…»
     На этом письмо обрывалось. Андрей с трудом дочитал последние строчки. Руки его дрожали, глаза постоянно туманились, больно и неровно стучало сердце. Ему ни за что не хотелось верить, что Марины уже нет. Но если… если это письмо его отыскало, значит… А может, это ошибка, чья-то глупая шутка? И о чем таком «самом-самом» не успела она сообщить? Где-то глубоко в подсознании зрела пока не совсем понятная, от самого себя тайная, догадка. Боясь ее испугать, он решил прочесть небольшое приложение. Вот что в нем было: « Уважаемый Андрей Ильич! Выполняю последнюю волю Марины Петровны. Она погибла. Но погибла, как солдат, на боевом посту. Снайперская пуля оборвала ее жизнь, когда она спасала жизнь чужую. Мы схоронили ее по нашим обычаям, и мне оставалось лишь переслать вам это письмо. А еще ждем вас к себе, чтобы годовщину ее гибели отметить вместе. По-русски, по христиански помянуть прекрасного человека, дорогую нашу Мариночку Петровну. Очень ждем». Дальше шла дата и разборчивая подпись Татьяны Соколовой.
     Еще раз перечитав приглашение, Андрей окончательно понял и смирился с тем, что снова остался один-одинешенек. Ведь жена, с которой давно в разводе, только радовалась его страданиям. Дочь давно вышла замуж и живет теперь своей жизнью. Значит опять одиночество. Самое страшное, что бывает в жизни, тем более, в старости. Андрей снова принялся перечитывать последнее письмо Марины, и ему вдруг начало казаться, что не Татьяна Соколова приглашает на поминки, а сама Марина зовет, не дозовется дорогого ей человека. «Конечно, конечно, -- шептал он, покусывая губы, -- как же иначе! Вот только соберусь… Завтра же соберусь. Сразу и уеду». И направился на почту отбивать Соколовой телеграмму.
    Грозный встретил его дождем и ветром. Город был похож на тяжело больного человека, судьба которого висит между небом и землей. Андрей решил никого не беспокоить, и остаток ночи провел в здании вокзала. А ранним утром, сам не ведая почему, никому не сообщил о своем приезде и бросился на поиски дома, где жила Марина. Ноги сами несли его по руинам и пепелищам к далекой городской окраине. Вот, наконец, и нужная улица. По обе ее стороны сиротливо ютились полуразрушенные, заросшие бурьяном, домики. А вот на распахнутой, покосившейся калитке черной краской обозначен номер искомого дома. От улицы к нему вела аккуратно расчищенная, усыпанная светлым песком дорожка. Андрей сделал несколько нерешительных шагов во двор и от увиденного замер на месте: вместо бывшего дома в густой зелени виднелась обгоревшая, окруженная развалившимися стенами, печная труба. Дорожка вела мимо руин в отяжелевший от спелых яблок сад. Андрей обогнул развалины и вскоре очутился перед сплошь укрытой цветами, в кирпичной ограде, могилкой. На деревянном кресте сверкала металлическая табличка  с выгравированным на ней именем погибшей. А чуть выше -- фотография Марины. Андрей медленно опустился на колени и прильнул лицом к пересохшей каменистой почве. «Земной тебе привет, Мариночка!-- шептал он сухими дрожащими губами. -- Вот и встретились…» Потом приподнялся с колен и, словно впервые увидев, стал жадно всматриваться в каждую черточку знакомого лица. Мысленно, будто с живой Мариной, он долго вел разговор с ее надгробной фотографией. Порой ему казалось, что стоит сейчас не здесь, на пепелище, у ее последнего пристанища, а там, на веранде санатория, под лучами заходящего южного солнца. Только вот к ране, что теперь не на ладони, а в его сердце, прикоснуться больше некому. Не потому ли так жжет, так нестерпимо ноет за грудиной? Зная, чем это ему грозит, Андрей не на шутку встревожился и принялся судорожно шарить по карманам, надеясь отыскать там спасительную таблетку. И в это самое время тишину заброшенной городской окраины нарушил шум прыгающего по выбоинам автомобиля. Видавший виды «жигуленок» остановился прямо у входа в запустевший двор. Из него вышел высокий, стройный, с грустинкой в больших зеленых глазах, белокурый парень и направился прямо к могиле. Услышав за спиной чьи-то шаги, Андрей поднял глаза и увидел перед собой … самого себя. Словно из невидимого зеркала на него смотрел тот самый Андрей, что два десятилетия назад писал Марине свое первое письмо. Те же вихрастые кудри, тот же высокий лоб и пытливый взгляд. Вот только глаза… Эти большие зеленые глаза … Это ее глаза!
-- Здравствуйте! -- пряча радостную улыбку, первым протянул руку юноша. -- Если не возражаете, будем знакомиться.
     Потом опустил голову и добавил: -- Не удивляйтесь, если я сейчас скажу, что знаю, кто вы. А я Андрей. Но пока… лучше Андрей Андреевич.
     И эта невообразимая схожесть, и особенно последнее «Андреевич» горячей волной ударило в голову, заставило больное сердце старика сжаться в кулак, замереть, а потом беспорядочно и больно запрыгать. «Неужели!? -- кричала растревоженная человеческая душа. -- Но почему?!! Марина, почему ты все эти годы молчала?! Почему?» -- чуть шевеля губами, спрашивал он фотографию на кресте.
-- Да, -- словно угадывая его мысли, заговорил юноша. -- Вы этого не знали и не могли знать, иначе бы мама поплатилась жизнью. Свою тайну она открыла только мне. У меня другая, не ваша фамилия, но… Именно вы и есть мой настоящий отец. Ваше право, Андрей Ильич, ваше полное право признать это здесь, у могилы моей матери, или…
     Но закончить роковую фразу он не успел. Андрей-старший, не сдерживая слез радости, крепко обнял юношу, шепча только одно слово «Сынок, сынок, сынок…» Так и стояли они молча, крепко прижавшись друг к другу. А с надмогильной фотографии, обретя вечный покой и светлую о себе память, им улыбалась счастливая Марина.

***