Джеймс Джойс. Аравия

Джеймс Джойс

Аравия
Рассказ из цикла «Дублинцы» [1]


Норт Ричмонд-стрит [2] оканчивалась тупиком и потому была тихой улицей, за исключением того часа, когда из Школы христианских братьев [3] расходились ученики. В конце тупика, немного поодаль от моих соседей, на прямоугольной лужайке, стоял пустующий двухэтажный дом. Остальные дома, гордые достойно-респектабельной жизнью своих обитателей, невозмутимо взирали друг на друга бурыми фасадами.

Предыдущий хозяин нашего дома – священник – умер в гостиной, выходившей окнами во двор. Из-за постоянно запертых дверей воздух во всех комнатах был затхлый; чулан за кухней завален старым бумажным хламом. Среди этого хлама я нашел несколько книг с отсыревшими, покоробившимися страницами: «Аббата» Вальтера Скотта [4], «Благочестивого причастника» Пацификуса Бейкера [5] и «Мемуары» Франсуа Видока [6]. Последние мне понравились больше других – потому что листы в них были желтее других.

За домом был запущенный сад, с яблоней посередине, с несколько беспорядочно разбросанными кустами: под одним из них я нашел проржавевший велосипедный насос покойного хозяина. Священник был известен в округе благотворительностью и завещал все свое имущество заведениям для бедных, а обстановку дома оставил сестре.

Зимой, когда дни становились короче, сумерки опускались прежде, чем мы успевали пообедать. Мы встречались на улице, когда окружающие дома уже были едва видны. Небо наливалось лиловым цветом, и уличные фонари посылали к нему свое тусклое пламя. Холодный воздух жалил нас, но мы играли, пока все тело не начинало гореть. Наши крики носились и гулко отдавались в тишине улицы. Играя, мы доходили до чужих грязных задворок, лачуг; до темных и сырых огородов, где смрад поднимался от ям с золой; до грязных, пахучих стойл, где кучера чистили и скребли лошадей, позванивая пряжками сбруи. Когда мы возвращались на свою улицу, темноту разрезал свет кухонных окон. Если из-за угла показывался мой дядя, мы прятались и следили, пока его тень не скроется в доме. Или сестра Мэнгана [7] выходила на крыльцо звать его к чаю, и мы смотрели, притаившись, как она оглядывала улицу, и выжидали, задержится ли она или вернется в дом. Если она оставалась, мы выходили из-за угла и покорно шли к мэнгановскому крыльцу. Она ждала нас, ее силуэт чернел в проеме полуоткрытой двери. Брат всегда поддразнивал ее, прежде чем послушаться, а я стоял у самых перил и смотрел на нее. Ее платье и мягкий жгут волос колыхались при каждом движении.

Каждое утро я наблюдал за ее дверью. Спущенная штора всего на один дюйм не доходила до подоконника, так что с улицы меня не было видно. Когда она показывалась на пороге, мое сердце ёкало. Я мчался в прихожую, хватал свои учебники и тетради и следовал за ней, не сводя глаз с ее фигурки в коричневом. Там, где наши дороги расходились, я ускорял шаг и шел дальше. Так повторялось каждое утро. Я ни разу не заговорил с ней, кроме разве что нескольких случайных фраз, но ее произнесенное вслух имя каждый раз заставляло вскипать мою кровь.

Ее образ не оставлял меня даже в местах, меньше всего располагавших к романтике.

Субботними вечерами моя тетя ходила за покупками, а меня отправляли нести за ней сумки. Мы шли освещенными переулками, сквозь толкотню торговцев и пьяниц, под ругань крестьян, пронзительный речитатив юных продавцов, стоявших у бочек со свиной требухой, гнусавое завывание уличных певцов, распевавших «Сбирайтесь все!» [8] О`Донована Росса [9] или баллады о горестях нашей Родины. Весь этот гомон сливался для меня в одно общее ощущение жизни; я представлял себе, как проношу Чашу [10] сквозь полчища врагов. И тогда Ее имя срывалось с моих губ в странных молитвах и гимнах, суть которых я до конца не осознавал. На глаза мои сами собой навертывались слезы; из сердца поднималась заполнявшая грудь волна. И я размышлял о том, что будет дальше. И если мне придется когда-нибудь заговорить с Ней, я мечтал передать мое смутное обожание. Тело мое было словно арфа, а Ее жесты – словно касания струн.

Как-то вечером я вошел в ту злополучную гостиную, где умер священник. Это было в темный и дождливый вечер, и во всем доме не раздавалось ни звука. Одно из стекол было разбито, и мне было слышно, как дождь стучит по земле, как водяные иглы прыгают по набухавшим грядкам. Внизу светились фонарь и лампа в окне. Я был рад, что вижу так немного. Все мои чувства разошлись надо мной, и, не желая потерять их, я стиснул вокруг плоти ладони так, что они побелели. «Любимая! Любовь моя!..» – бормотал я, повторяя эти слова снова и снова.

Наконец она заговорила со мной. При первых ее словах я настолько растерялся, что не знал, что ответить. Она спросила, собираюсь ли я в «Аравию» [11]. Не помню сейчас, что я ответил – «да» или «нет». Она добавила, что ярмарка будет великолепная и она очень хотела бы туда пойти.

– А почему ты не можешь? – спросил я.

Разговаривая, она все время крутила серебряный браслет на запястье. Она ответила, что не сможет пойти, потому что у них в монастырской школе говеют [12]. Ее брат и еще двое ребят затеяли в это время драку из-за шапок, и я был один у крыльца. Она держалась за перила, склонив голову в мою сторону. Свет фонаря у двери, выхватывая из темноты белый изгиб ее шеи, освещал волосы, руку, державшуюся за перила. Свет падал на ее платье, высвечивал белый краешек нижней юбки, едва заметный, когда она стояла неподвижно.

– Хорошо тебе, – сказала она.
– Если я пойду, – ответил я, – принесу тебе что-нибудь.

Какие несметные мечты кружили мне голову во сне и наяву после того вечера! Теперь я считал каждое мгновение. Школьные занятия стали для меня невыносимы. Днем в классе, а вечерами – в моей комнате ее образ вставал между мной и страницами учебников, которые мне надо было усвоить! Слово «Аравия» звучало эхом в тишине, нежа мою душу, околдовывая восточными чарами.

Я попросил домашних отправиться в «Аравию» в субботу вечером. Тетя очень удивилась и сказала, что надеется, это не какая-нибудь масонская идея [13].

В школе дела у меня пошли плохо. Я видел по лицам учителей, как их прежняя благосклонность ко мне все больше сменяется строгостью; однако они надеялись, что я преодолею лень и возьму себя в руки. А я не мог ни на чем сосредоточиться, у меня не хватало терпения заниматься обычными житейскими делами; теперь, когда они стояли между мной и моим главным желанием, все казалось мне нудным и однообразным.

В субботу я напомнил дяде, что хотел бы вечером отправиться на ярмарку. Он возился у вешалки, ища щетку для шляпы, и бросил мне:
– Да знаю, знаю!

Так как он был в прихожей, я не мог пройти в гостиную. Я вышел из дома в плохом настроении и побрел в школу. Было сыро, и сердцем я предчувствовал неладное.

Когда я к обеду возвратился домой, дяди уже не было. Я сел, стал смотреть на часы, а когда их тиканье начало меня раздражать – вышел из комнаты. Я поднялся по лестнице на верхний этаж дома. В пустых комнатах с высокими потолками тяжелые мысли развеялись, и я, напевая, ходил взад-вперед. В окно я увидел своих играющих на улице товарищей, их крики приглушенно доносились до меня. Прижавшись лбом к холодному стеклу, я смотрел на темный дом, где она жила. Я простоял так с час, не видя ничего, кроме фигурки в коричневом, полуосвещенного изгиба шеи, державшейся за перила руки, белого краешка юбки.

Когда я снова спустился вниз, у камина сидела миссис Мерсер. Это была немолодая, говорливая женщина, вдова ростовщика, собиравшая в благотворительных целях старые почтовые марки. Мне пришлось за чаем выслушивать ее. Трапеза явно затягивалась, а дядя так и не приходил. Мерсер встала, заявив, что не может больше ждать: уже слишком поздно и вечерний воздух вреден для здоровья. Когда она ушла, я вновь стал ходить по комнатам, сжав кулаки. Тетя сказала:
– Боюсь, придется тебе отложить свою ярмарку до завтра.

В девять часов я услышал звяканье ключа в замке двери. Услышал, как дядя говорит сам с собой, как заскрипела вешалка под тяжестью его пальто. Этого было для меня достаточно.

Когда он заканчивал ужин, я попросил у него денег на ярмарку.
– Люди в это время уже второй сон видят, – ответил он.
Тетя вступилась за меня:
– Может, дать ему денег и отпустить одного? Он и так тебя заждался.

Дядя сказал, что жалеет о своей забывчивости и что придерживается старой пословицы: кончил дело – гуляй смело [14].

Он осведомился, куда я собираюсь, и когда я повторил, спросил, знаю ли я «Прощание араба со своим скакуном» [15]. Когда я выходил из кухни, дядя декламировал первые строчки этого стихотворения:
«Красавец мой, красавец мой, стоишь ты рядом тихо!
Ты шею гордо выгнул, косишь свирепым глазом…».

Я крепко зажал в руке полученный от дяди флорин [16] и понесся по Букингем-стрит к вокзалу. Спешащие прохожие и ярко светившиеся фонари подстегивали меня.

Наконец я сел в вагон поезда. Поезд, казалось, стоял дольше обычного, потом медленно отошел от станции. Он полз среди ветхих домов, над мерцающей рекой. На станции Уэстленд-роу целая толпа пыталась осадить вагон, но проводники никого не пустили, объясняя, что поезд идет до ярмарки, – и я остался один в пустом вагоне.

В конце концов поезд затормозил у сколоченной по случаю ярмарки платформы. Я вышел, светящийся циферблат показывал без десяти десять. Прямо передо мной стояло здание, на фасаде которого отображалось магическое «Аравия».

Я не мог найти шесть пенсов [17] и, боясь опоздать, был вынужден протянуть охраннику с усталым лицом шиллинг.

Войдя, я оказался в огромном зале, опоясанном галереями. Почти все лавки были уже закрыты, и большая часть зала погружена в темноту. Стояла тишина, какая бывает в церкви после службы.

Я робко прошел в середину зала. По нескольку покупателей стояло возле лавок, которые еще торговали. Перед одной из них – с надписью «Кафе-шантан» – два продавца пересчитывали деньги на подносе. Слышно было звяканье монет.

Вспомнив все-таки, зачем сюда пришел, я подошел к одной из лавок и стал разглядывать выставленные там фарфоровые вазы и чайные сервизы с цветочными узорами. У входа девица, жеманно хихикая, разговаривала с двумя парнями. У них был английский акцент, и я невольно прислушался к разговору.
–  Да я не говорила ничего подобного!
–  Нет, вы говорили!
–  Да не говорила я!
–  Правда она говорила?
–  Да, да. Я тоже слышал!
–  Нет, нет, это выдумки!

Заметив меня, девица подошла и спросила, не желаю ли я купить чего-нибудь. Тон ее был наигранным; казалось, она принуждает себя говорить со мной. Я сделал вид, что интересуюсь кувшинами, которые, словно восточные стражи, охраняли вход в лавку, и пробормотал: «Нет, спасибо!».

Девушка переставила одну из ваз и вернулась к своим собеседникам. Слышно было, что они заговорили все о том же. Раз или два она поглядела на меня.

Я еще постоял у лавки, чтобы убедить в своем интересе к выставленным товарам. Потом медленно повернулся и пошел к выходу. Пару пенни я сунул в карман. Услышал, как кто-то крикнул, что сейчас потушат свет. Стало еще темнее.

Вглядываясь в темноту, я чувствовал себя высмеянным собственным тщеславием; мои глаза обожгло тоской и гневом.





[1] Этот знаменитый рассказ классика мировой литературы не раз переводился в разные годы: существуют прекрасные переводы С. Калашниковой, С. Хоружего, И. Кашкина, В. Воробьева, других. Работая над новым его переводом, мы ставили своей задачей сделать больший упор на фигуре самого рассказчика: более подробно раскрыть его переживания, пробуждение чувственности, боль, которую причиняет юному герою столкновение с суровой реальностью, показать разницу между католическим и протестантским подходом к повседневной морали. В ходе работы мы опирались на труды ученых-филологов, в том числе британских и ирландских, а также на подробные лингвистические пояснения Уоллеса Грея (Wallace Gray). Задачу облегчили и предлагаемые в социальных сетях профессиональные и любительские инсценировки.
Время действия рассказа – предположительно 19 мая 1894 г. (Здесь и далее примечания переводчика.)

[2] Считается, что на этой улице (North Richmond Street), в доме № 17, до 1896 гг. жил Джеймс Джойс (1882–1941).

[3] «Школы христианских братьев» («Christian Brothers' Schools») – созданная в начале XIX века католиками-мирянами международная конгрегация доступных учебных заведений для детей из бедных семей, незаконнорожденных и детей с ограниченными возможностями. Помимо общего образования, эти заведения ставили своей задачей привитие воспитанникам исконных национальных ценностей, присущих данной стране. В рассказе Д.Джойса школа выступает, как считают исследователи, своего рода маркером антипротестанской ситуации.

[4] Вальтер Скотт (1771–1832) – шотландский писатель, поэт, историк, основоположник исторического романа. В его произведении «Аббат» описываются события в Шотландии XVI века, во времена Марии Стюарт.

[5] Пацификус Бейкер (1695–1774) – английский монах и католический писатель.

[6] Эжен Франсуа Видок (1775–1857) – французский авантюрист, впоследствии возглавивший  Главное управление национальной безопасности; автор увлекательных воспоминаний, опубликованных впервые в 1828 году. Видок считается одним из первых частных детективов и «отцом» уголовного розыска.

[7] Мэнган (Mangan) – распространенная ирландская фамилия. Некоторые исследователи усматривают здесь явный намек на ирландского поэта Кларенса Мэнгана (James Clarence Mangan) (1803–1849), много переводившего с арабского.

[8] «Come-all-you» – традиционная строчка в текстах ирландских народных песен, исполняемых уличными певцами.

[9] O'Донован Росса (1831–1915) – деятель ирландского национально-освободительного движения. Воспринимался в народной среде как символ мужества и отваги.

[10] Сосуд для христианского богослужения, применяемый при освящении вина и принятии Святого Причастия. Здесь – символ духовных идеалов и надежд.

[11] «Аравия» (“Araby”) – территория в ирландской столице, отведенная для благотворительной ярмарки-распродажи, проводившейся в пользу дублинских лечебниц.

[12] Католики во время говения постятся и посещают церковные службы, приготовляясь к исповеди и причастию.

[13] Масоны воспринимались ирландскими католиками как враги «истинной» веры.

[14] Перевод по смыслу. В оригинале: «All work and no play makes Jack a dull boy». Аналоги в других переводах: «Без утех и развлеченья нет успеха и в ученье» (Е. Калашникова), «После дела и гулять хорошо» (С. Хоружий).

[15] «The Arab's Farewell to his Steed» – стихотворение Каролины Нортон (Caroline Elizabeth Sarah Norton) (1808–1877).

[16] Флорин в те времена был равен двум шиллингам, или двадцати четырем пенсам.

[17] Пенс, или пенни – мелкая разменная монета, равная 1/12 шиллинга.