Алтай. Постниковы Часть 18 Война и мир

(Ранее: Алтай.Постниковы Тетрадь 5 Пленные австрийцы)

Теперь я опять с моей дорогой Верой. Мы обсуждаем с ней «Войну и мир». Я прочитала всю книгу. Мне хотелось делиться своими восторгами и сомнениями. Для таких разговоров Вера была бесценным собеседником. Поделилась она со мной своими впечатлениями о поездке. Между Верой и Агнюшей, как говорится, пробежала черная кошка. Михаил Павлович (Агнюшин муж) бестактно повел себя. Он стал оказывать Вере усиленное внимание. Перед отъездом, как-то оставшись наедине с Верой, он сказал ей, что очень сожалеет, почему он раньше повстречал не ее, а Агнюшу. Все это было для Веры неприятно и тревожно. Чуткая и подозрительная Агнюша заметила перемену в поведении М.П., и сестры расстались холодно.
Вскоре после приезда Веры и Зои вдруг неожиданно приехала и младшая дочь тети Елены Лена. Она была замужем, но муж ее Афанасий Ушаков взят был в Белую армию, и в настоящее время она не знала, где он, жив ли, нет ли, вестей от него не было. 9-месячную дочку свою Фавсту (правда ведь, странное имя?) она похоронила. И вот в это суматошное время со своими невзгодами и горем Лена прибилась к своей семье, к матери. Под эгидой тети Елены мы собрались и живем вместе четыре сестры, все по-своему разные.
Самая лучшая из Борисовых была Вера. Во всем она была на голову выше своих сестер. Зоя взбалмошная, самовлюбленная, а Лена отличалась тяжелым характером. Была она молчалива, замкнута. Я вот даже не помню, как она улыбалась. Рассердившись, могла не разговаривать месяцами. А собой была хороша.
И вот Вера со своим умом и тактом могла жить с такими сестрами и ладить с ними. Кого из своих дочерей больше любила тетя - не знаю. Знаю, что дядя любил очень Зою, и она платила ему тем же. Может быть, этой своей любовью дядя портил ее. Это очень плохо, когда в большой семье есть любимчики и «постылые», как у Анны Павловны Затрапезной из «Пошехонской старины.»
Уже к концу идет сенокос и уборка сена. Скоро по договору нам предстоит работа по уборке хлеба и других культур. Мы готовимся к этому труду. Прежде всего, Вера предложила нам сшить нарукавники для вязки снопов. Это было необходимо, чтобы не исколоть сильно руки. Мы сшили каждая себе нарукавники, и Вера предложила вышить их, чтоб было красиво. Это - тетин стиль придавать работе красоту, одухотворять любой труд.
Наступило одно из летних воскресений. В это утро коров доила Вера, а я спала, сколько мне хотелось. Спала я, наверно, долго, потому что сквозь сон я услышала как под гармонь парни, проходя мимо нас, хором пели частушки. Это была традиционная воскресная прогулка парней по улицам деревни. Услышав это пение и музыку, я проснулась с чувством глубокой невыносимой тоски. Откуда эта тоска?! Да...Феня...Петр! Это их горе постучалось мне в сердце. Ведь в прошлом году мы по воскресеньям ходили «на улицу». Петя и Феня были счастливы, а вместе с ними радовалась и я.
С утра мне было как-то не по себе, но после обеда новое событие развлекло меня. Сижу я в ограде на черемухе и ищу поспевающие гроздья ягод. Открывается у ворот калитка, и к нам заходят два молодых человека, скорее даже мужчин. Один высокий широкоплечий красивый блондин, второй темноволосый тоже высокий, позднее я разглядела, что у него, как говорят, заячья губа (верхняя губа короткая и сильно раздвоенная). Это оказались новые знакомые нашей Зои. Где она с ними познакомилась, я уже не помню. Зоя, оживленная, встретила их на крыльце. Так они стояли тут и разговаривали, глядя в нашу ограду-сад. Вдруг черноволосый гость спросил: «А это что там за птичка на дереве сидит?». Зойка пригляделась и засмеялась: «Да это Нина, моя двоюродная сестра. Нинушка, давай слазь с черемухи: гости пришли». Зоя с гостями зашла в дом, а я слезла с дерева и тоже направилась в комнаты. Там Зоя уже знакомила гостей с тетей, Верой и Леной. Тетя ушла в кухню готовить угощение, немного погодя на помощь к ней вышла Вера, а мы сидели. Взрослые вели веселую оживленную беседу, а я слушала их и наблюдала. Очень мне понравился Вольдемар Мартынович, светловолосый богатырь. Иван Филимонович, второй гость, тоже был бы неплох, если бы ни эта его заячья губа. Оба они маслоделы, то есть маслодельные мастера. Вольдемар латыш. В то время по сельским маслодельным заводишкам мастерами работали большей частью латыши. Вольдемар работал и жил в Соусканихе.
Гости пробыли у нас почти до вечера. Много беседовали, слушали нашу с Зоей игру, немного танцевали. А Зоя так разошлась, что даже спела под гитару модный в то время романс:
Дышала ночь восторгом сладострастья,
Неясных дум и трепета полна.
Я Вас ждала с безумной жаждой счастья,
Я Вас ждала и млела у окна.
Правда, когда мы иногда бывали одни, как говорится в тесном семейном кругу, на Зойку нападал бес, и она хулиганила. Садилась у окна, брала гитару и, закатывая глаза, томно пела этот романс. Только слово «млела» она заменяла на п.. .ела.
Новые знакомые зачастили в наш дом. Мы видим, что Вольдемар Мартынович оказывает Зое явное внимание. Мне Вольдемар очень нравится, и в душе я страстно желаю, чтоб свое внимание он оказывал Вере, а не Зое. Но у судьбы, видно, свои расчеты! Вольдемар хорош и внешне, и душой. Он добрый, сдержанный, приветлив. И хорош собой: мужественный, высокий, сильный, светловолосый, голубоглазый с худощавым лицом. Мы с Верой прозвали его викингом.
Иван Филимонович веселый добряк с лукавинкой. Но мне он таки изрядно попортил крови. Меня он избрал объектом для веселой игры-забавы. Вольдемар ходил ради Зои, а Иван Филимонович сделал вид, что он неравнодушен ко мне и непременно будет свататься. Как только он заходил в дом, и начиналось: «Ну, а где же наша пташечка? Пойду-ка я поищу ее, наверно, где-нибудь на черёмушке сидит». И ходит, ищет. А я уже, спрятавшись, сижу за амбаром или убегу в рощу. И так он мне опостылел со своей заячьей губой, что тот день, когда я его видела, казался мне серым, а на душе было гадко и все противно. Вольдемар и Вера первые заметили, что в этой забаве переборщили, и вместо веселья оказалось скверное дело: я возненавидела И.Ф. Нельзя с подростками так шутить, тем более со мной, после всех-то моих возвышенных представлений о любви и ее героях. Под конец я попросту уходила к маме и дня по два не появлялась у Борисовых.
В 1923 году, живя в Бийске у Новокшановых, я встретилась с И.Ф. Он зашел к Новокшановым со своей невестой Инной Петропавловской, высокой красивой девушкой. И.Ф. показался мне очень симпатичным мужчиной. И почему это я так его ненавидела? Далась мне эта его заячья губа! Сейчас мне казалось, что этот недостаток нисколько его не портит.
Вспоминаю этот эпизод и думаю, что с подростками нельзя шутить, особенно в вопросах любви и брака. Не знаю, как мальчики, но у девочки душа, как мимоза, чуть задень ее - и она свернется. В общем, сужу по себе: я любила читать, любила стихи - любовную лирику, но говорить о любви и играть в любовь мне претило. С любовью, с ее волшебной и прекрасной тайной мое сердце должно быть наедине. Бестактное постороннее вторжение в этот мой мир омрачало мне жизнь, заставляло меня переживать тяжелые чувства ненависти и отвращения. Сейчас вот говорят и пишут в печати, что надо просвещать молодежь в вопросах полового воспитания. И, может быть, начинать это надо с 8 класса школы. Значит, это в 14 лет. А не обедним ли мы этим жизнь наших детей? Не слишком ли опростим, когда разложим все по полочкам, препарируем? Не знаю, но мне почему-то жаль, что исчезнет эта чудная волшебная тайна любви.
Итак, мы собрались на полевые работы. Мы - это Вера, Елена и я. Зоя оставалась дома и наотрез отказалась работать на пашне. «Я вношу свою долю жалованьем, а вы зарабатывайте на жизнь сельским трудом. За квартиру плачу я, все денежные расходы идут за мой счет». Так мотивировала Зоя свой отказ поехать на пашню. Вера, наверно, нашла доводы Зои в какой-то мере оправданными, но мы с Еленой возмутились. И вот мы с Леной объявили Зое бойкот.
Полмесяца мы жили на пашне, а Зоя оставалась с тетей Еленой дома и проводила время в обществе Вольдемара. Конечно, мы с Еленой поступали дурно. Я-то была еще дурочка, ну, а Лена-то могла соображать, что решается Зоина судьба, а коль так, то ей уж не до пашенных дел.
Мы на пашне. Это в той же стороне, где и пашня Чирковых. Та же степь и так же видно горы в голубой дымке, но нет чирковского веселья.
Вблизи березового колка мы с Верой сделали из веток шалаш. Рядом с нами поставили свой шалаш и сторожевские. Самого отца не было, а выехали работать его сын Федор с женой Михайловной и ненавистная мне Марфутка. Поспевшая пшеница на полосе была уже предварительно скошена жнейкой. И валки ее ровными горками лежали по полю. Мы еще с вечера заготовили свясла, то есть жгуты из пшеницы, которыми должны были вязать снопы.
Раннее ясное августовское утро. Дав подсохнуть валкам, мы принялись за работу. «Ну, девочки, с Богом!», - весело сказала Вера, надевая нарукавники. Надели нарукавники и мы. Вера умела вязать снопы, ну, а мы-то с Еленой видели эту работу первый раз. Вера показала сначала Лене, как постелить свясло, как забрать охапку пшеницы и положить ее на жгут, а потом, затянув сноп потуже, прижав коленом, завязать жгутом и затаить концы последнего. Главная задача в этой работе была: ровно положить в снопе колосья, положить в сноп колосьев столько, чтоб он был средней величины, и завязать его так искусно, чтоб сноп никак не развязался. Ох и тяжелая же была эта работа! Поле было плохо прополото, много было осота и жабрея. Эти колючки в кровь изодрали руки. К обеду у меня уже развились в запястьях руки, нестерпимо ныла спина. Да, и неприятно было еще то, что Вера, проверив мою работу, перевязала заново несколько моих снопов. За обедом (а обедали мы вместе с компаньонами) Михайловна и Марфутка высмеивали мое неумение. Федор угрюмо молчал. Да! Это были не мои дорогие Чирковы, которые были тактичны и науку сельскому труду превращали в радость для меня.
Немного отдохнув, мы начали вязать снопы, и эта работа продолжалась до вечера. Работа была очень тяжела, но тяжелее было общество наших напарников. Должно быть, когда Господь Бог, изгоняя Адама из рая, проклял его, сказав: «Будешь ты в поте лица добывать хлеб свой,» Он имел в виду наших напарников. Вот уж поистине труд был для них проклятьем! Работая, они непрерывно между собой ругались. Без конца слышались Марфуткины матерки. Федор то и дело злобно хлестал по морде несчастного коня. Мы с Еленой возмущались всем этим, а Вера дипломатично молчала.
Что ей оставалось делать? Ведь теперь не расторгнешь договора. Приходится, как говориться, плакать да терпеть. На следующий день и руки меня не слушались, и спина не разгибалась. Вера дала мне задание готовить на артель обед: все-таки эта работа была легче. Обед я приготовила довольно приличный, но и Марфутка и Михайловна язвительно и злобно прохаживались насчет «лягавых антиллигентов», с тупой злобой говорили, что городские люди «нестоящие», а вот они, крестьяне – «стоящие, главнее всех». «Да»,- думала я, слушая их, - «крестьяне - соль земли, но такие крестьяне, как Чирковы, а такие, как вы - прокляты Богом, вам труд не в радость, а в злосчастье».
После обеда я уже из самолюбия начала вязать снопы, работа уже начала спориться в моих руках, и спина не так уже ныла. Закончив урок, я сама уже попросила Веру проверить мои снопы: Вера оценила мою работу на «удовлетворительно». Усталые, наскоро поужинав, мы повалились в своем шалаше на постель и уснули как убитые.
Занимался ясный светлый день. Поднялись мы рано. Припасы наши кончались и Вера, щадя меня, отправила меня домой за продовольствием. Она запрягла в тележку Чалку, и я весело покатила в деревню. Еду я дорогой, особенно не спешу и любуюсь веселым утром и широкими полями, на которых то там, то сям стоят суслоны, то есть сложенные в особую пирамидку снопы. Это так делали для того, чтоб хлеб просыхал и доходил до кондиции. До боли в сердце люблю я эту сельскую картину, эти сжатые поля и суслоны на них в золотом сиянии августовского дня! А на ум приходит частушка:
День я жала, день вязала,
День суслоны ставила.
А своего дорогого Далеко оставила.
Подъезжая к дому, я призадумалась. А как я поеду обратно? Кто мне запряжет Чалку? Запрягать коня я не умела. Правда, Зоя умеет, но просить ее я не буду: мы ведь не разговариваем. И вот, заехав во двор, я начала распрягать коня. Решила внимательно посмотреть, в каком порядке все делается. Сначала отвязала вожжи, затем спустила чересседельник, потом распустила супонь, стягивающую хомут и вынула дугу и оглобли, сняла шлею и хомут, последней сняла седелку. Так! Значит, запрягать буду, все делать надо в обратном порядке. Постаралась этот порядок запомнить. У тети уже был испечен свежий хлеб. Полдня я пробыла дома, а под вечер, нагрузившись продовольствием, отправилась на пашню. Долго я запрягала Чалку! Особенно не давалась мне супонь, которой я должна была стянуть концы хомута. Так и поехала, не стянув супонь почти на полчетверти. Но была довольна, что запрягла сама. Зойка, правда, посматривала, как я пыхчу над запряжкой, но ехидно помалкивала и поулыбывалась.
Выехала я со двора, еду деревней. Чалка плохо слушает меня, норовит завернуть в чьи-нибудь открытые ворота. Хитрый и ленивый конь знает только одну хозяйку - Веру. У нее он небось бежит как миленький. Уже почти при выезде из деревни навстречу мне идет молодой мужик. «Ну-ка, девка, остановись», - говорит он мне, - «неладно у тебя дело с запряжкой: испортишь коня». Я остановилась. «Чересседельник у тебя поднят очень высоко, - говорит мне мой неожиданный покровитель, - «хомут будет душить коня, да и супонь-то надо затянуть потуже до конца, силенки-то видно не хватило у тебя. Сама, что ли, запрягала?». «Сама», - смущенно улыбаюсь я. Поблагодарив неожиданного помощника, я покатила дальше.
Около двух недель работали мы на пашне с компаньонами. Было трудно, невесело и безрадостно. Хорошо, что впервые с крестьянским трудом на пашне я встретилась у Чирковых. Там была такая атмосфера, что труд этот мне показался красивым, полным глубокого значения, необходимым. А тут со сторожевскими этот труд казался тяжким, беспросветным и унылым. Потом дома с Верой мы обсудили этот вопрос и пришли к заключению, что все-таки таких, как Марфутка, Михайловна и Федор, в Ключах немного, большинство крестьян любят свой труд, доброжелательны и живут достойно.
Так, несмотря на это испытание, моя любовь к крестьянам сохранилась.
Наша Зоя выходит замуж за Вольдемара Мартыновича Зарина (по латвийски – Зариньш). Вольдемар, как полагается, беседовал с тетей Еленой, прося у нее Зоиной руки. Тетя давала Вольдемару благоразумный совет (это потом рассказывала мне мама). Она сказала В.М., что у Зои плохой характер, что она легкомысленна, и советовала ему жениться на Вере. Но Вольдемар, очевидно, был увлечен Зоей серьезно. Тетя дала свое согласие на Зоин брак. А Зоя потом рассказывала, что она совсем не собиралась замуж, но Вольдемар пришел к ней, выложил на стол револьвер и сказал, что, если Зоя не согласится на его предложение, он застрелит ее, а потом застрелится сам. Зойка испугалась и дала согласие. Получилась мелодрама! Но кто его знает, чем бы все это кончилось? Вольдемар - человек серьезный и не пустозвон.
Свадьбу не устраивали: не то было время. Просто выпили чаю, поздравили молодых, и Зоя, собрав необходимые вещи, укатила с Вольдемаром в Соусканиху. Остались мы с тетей и три сестры. Не помню, уж в конце августа или в начале сентября вдруг неожиданно приехал на побывку Боря. Как обрадовалась приезду своего любимца - младшенького тетя Елена! Борис в военной форме был необычайно красив. Недаром бийские гимназистки на военном параде восторгались смуглым черноволосым красавцем, гарцующим на коне. Еще до его приезда к нам приезжала дочь Усятского священника бийская гимназистка Каля Бессонова и все расспрашивала про Бориса и восторгалась им. От нее мы и узнали, что Боря в Бийске в кавалерии.
Приехал Борис на недельку. Рассказал, что вступил в Белую армию добровольцем и зачислен в кавалерию. Стоит его часть пока в Бийске, вот он и выпросил недельный отпуск повидаться с матерью и родными. Тетя очень сокрушалась, что он пошел в армию, не посоветовавшись, не попросив родительского благословения. «На погибель ты пошел», -  говорила она ему. Вера тоже не одобряла его жизненный выбор. Бедный Боря! Он совершил роковую ошибку, но в этом повинен был не один он, а и родные. Тетя его безумно любила и, как говорится, хотела из одного вырастить два, то есть позволяла ему все. Не захотел после школы учиться - не учись, живи дома. Дома ни к чему не приучался, лазил по заборам да по поветям, гонял голубей да мяч. Потом стал при доме работником по двору и так ни к чему и вышел: не получилось из него ни крестьянина, ни интеллигента.
Дядя Степан, занятый своими делами и прожектами, не обращал на него внимания. Сестры раздражались и не любили его. Так и вырос он «ни с чем пирожок». Только и было у Бори два козыря в жизни - красота и добрый нрав.
Я подружилась с ним еще в Талице. Эта наша дружба возникла как союз против Зои, нашего общего угнетателя. Поэтому искренне рады были его приезду, пожалуй, только двое: тетя Елена и я. С Борей мы непринужденно беседовали, он мог рассказывать мне и не слышать иронических реплик своих сестер. Так прошло несколько дней. Где-то в середине недели тетя Елена сказала мне: «Нина, я выстирала Борино обмундирование, возьми выглади его тщательно».  Я с удовольствием принялась за дело. Старалась и радовалась, что делаю это для своего любимого брата Бори. Выгладила костюм, пришила накрахмаленный подворотничок. Гордая и довольная сделанным, я направилась в комнату, где сидел Борис и читал книгу. «Боря», - сказала я, - «вот тебе твое обмундирование, я тебе его хорошо выгладила и подворотничок пришила», -  и подала ему. Борис встал, положил на стул поданную одежду и, растроганно глядя на меня, сказал: «Ах ты, моя милая, дорогая сестричка! Спасибо тебе! Дай я за это тебя поцелую». Я подставила ему щеку, но он обнял меня и крепко поцеловал в губы. Я ужасно смутилась, взглянула на него, повернулась и выбежала из комнаты. Не заходя никуда, я отправилась в свое убежище за амбар, села там и стала приходить в себя.
«Нет», - думала я, - «это меня поцеловал не брат. Это меня впервые поцеловал прекрасный юноша. Это нехорошо. Как я теперь покажусь и Борису и всем в доме?». И у меня стало так смутно и тревожно на душе. Я боялась, что выдам себя своим поведением, и все узнают, что со мной что-то случилось. Нет, я теперь не могу показаться на глаза в этом доме. Я встала и задами побежала к маме. Живу у мамы день, живу второй. Все прибрала, везде вымыла. Мама довольна помощницей.
К концу второго дня вижу в окно: по улице в накинутой на плечи шинели идет к нам Боря. Мама где-то была у соседей. «Вот ты где, оказывается», - сказал Борис, входя в комнату, - «а дома все удивляются, почему ты так внезапно исчезла и не появляешься». Я сидела и смущенно молчала. «Почему ты, не сказавшись никому, убежала от нас? Что случилось?», - спрашивал меня Боря. Я, потупившись, молчала. Что мне было ему говорить?! Тогда он сказал: «Нинушка, тебе, наверное, не понравилось, что я поцеловал тебя, ведь так? Да?». Я посмотрела ему прямо в глаза и твердо сказала: «Да!». «Нина», - стал горячо убеждать меня Борис, - «ты неправильно истолковала мой поступок. Я совсем не хотел тебя обидеть. Ведь ты мне сестра, дорогая любимая единственная родная сестра. Ты ведь знаешь, сестры меня не любят, считают балбесом и дураком. Это я не раз от них слышал. А ты всегда была добра со мной, ты любишь меня, и я плачу тебе тем же. Только тебя я считаю своей родной сестрой и люблю только маму и тебя. Нехорошо, что ты так внезапно убежала. Еще могут подумать, что это я обидел тебя. Так что, ничего не думай и сегодня же приходи к нам. Тем более, что я уже через день уезжаю. Так придешь?» - спросил Борис, вставая и накидывая на плечи шинель. «Приду, только завтра утром»,  - ответила я.
На другой день я, как ни в чем не бывало, пришла с утра к Борисовым. На вопрос, почему так долго отсутствовала, ответила, что помогала маме в уборке. Через день мы провожали Борю. Вышли за ворота. Простившись, он сел в тележку, и лошадь тронулась. Тетя плакала. Мы смотрели ему вслед и не знали мы, что видим его последний раз, что впереди его ждет трагический конец.
Жизнь что-то становится все труднее. Исчезают товары, продукты. Тетя Елена болеет, и ей всегда нужно сливочное масло. Вот тут уж пригодился нам Вольдемар. Он, как маслодел, снабжал нас этим продуктом. Зоя приехала из Соусканихи продолжать работу в школе. Лена уехала в город и нашла там себе работу, устроилась в городской управе машинисткой. Деньги-керенки с каждым днем все падают, уже счет идет на миллионы. Купить ничего нельзя. Маме все труднее работать, так как товары продаются не свободно, а делятся по пайщикам. Даже спичек нет. Помню, как-то тетя посылала меня к соседям за углями из загнетки (в углу русской печки, когда выгребались после топки угли, в углублении оставляли горячие угли и закидывали их золой). Утром от таких углей добывали огонь. А в этот раз тетя, видно, оплошала и угли истлели.
Наступила глубокая осень. Стало скучнее. Зоя в школе. Мы с Верой или едем в поле по сено, или заготавливаем дрова.
Однажды вдруг приходит к нам, Борисовым, дочка школьной сторожихи и говорит, что проходом из Бийска в деревне расположился военный отряд. Офицер-командир остановился в школе и приглашает Веру к себе на беседу. Тетя заволновалась: что бы это значило?! Делать нечего - Сила! Вера собралась и ушла, а мы в тревоге стали ждать ее. Наконец-то Вера пришла! Оказывается, белые прознали, что Вера была на фронте в женском батальоне. Вот офицер и пригласил ее вступить в их отряд в качестве сестры милосердия. Ну, Вера-то уж узнала на своем опыте, что это за лихо - война. Да к тому же еще и со своими. Да и мысли настроение ее были не на стороне белых. Сославшись на больную мать, которую она не может бросить, Вера отказалась от «любезного» приглашения. Офицер как будто понял ее нужду и не стал настаивать. Так миновала Борисовых эта беда.
Подходит уже к концу октябрь. Мама с Верой озабочены моей судьбой. Что мне теперь делать, как устраивать мою жизнь? Елена написала, чтоб меня послали в Бийск. Жить я буду с нею, у ее знакомых и меня устроят на работу. Собралась на работу в город и Мила, дочь сторожихи (17 лет). Наняли нам ямщика, и мы отправились с Милкой «в люди» искать своей доли. Помню, когда стали подъезжать к Бийску, пошел первый крупный снег. Город уже виднелся в снежной туманной дымке. Мила мечтательно произнесла фразу из какого-то стихотворения: «Город спит во мгле туманной - манной». На всю жизнь эта строчка запала в мою память. И потом, когда бы я ни подъезжала к Бийску, я про себя говорила: «Город спит во мгле туманной - манной».
Тетя Фина жила с Лелей и Григорием в Бийске, но я заехала к Лене, так как у тети Фины было тесно, да и Григория я стеснялась и не любила. Елена мне работы еще не подыскала. Проявил родственные чувства Григорий. Он в то время был начальником офицерского собрания. Был в его подчинении какой-то солдат или унтер-офицер, который вел счетное дело. Вот к нему переписчицей и устроил меня Григорий.
Сижу я в маленькой запыленной комнатушке и переписываю бумаги, которые подсовывает мне мой начальник. Подает он мне бумагу или водит пальцем, показывая числа или нужные слова, а я вижу эти пальцы с грязнейшими ногтями. И вот из-за этих грязных ногтей, да из-за прокуренного запаха, исходящего от этого человека, я начинаю чувствовать отвращение к нему. Естественно, и работа эта начинает казаться мне тошной. Проработав так дней 10, я взмолилась приехавшей проведать меня маме. А Вера посоветовала маме, чтоб меня все-таки устроили учиться. Если нужна будет в гимназии плата, то всей родней, то есть мама, Борисовы и тетя Фина будут платить. Мама сходила с моими епархиальными документами к начальнице женской гимназии и, о счастье! Меня приняли. Радости моей не было предела. Словно из темной душной ямы я вышла на свет.
Скинулись мои родные и заплатили за мое учение. Вера сшила мне платье, передник. Надела я милую форму и пошла в гимназию, которая помещалась в доме Зотеева по ул. Льва Толстого. Пришла на учебу я с опозданием. В пятом классе арифметика кончалась и начиналось изучение алгебры и геометрии. Трудненько мне пришлось начинать эти науки самостоятельно, долго я пурхалась с ними! Но сбылась моя давняя мечта: я начала изучать французский язык. И так я его учила, так любила эти уроки, что Жозефина Иосифовна (старая, в седых буклях француженка) изумлялась моим успехам в языке. Но, увы, учила я его только один год. В 1920-21 годах в новой единой советской школе изучение иностранных языков отменили.
Спала я у Елены на полу и обедать ходила к тете Фине и, выучив уроки, остаток дня до прихода Григория я помогала моей дорогой тете Фине в домашней работе. Бегала по поручениям, доила корову, убирала в коровнике, носила воду. Конечно, и тетя, и Леля вздохнули с моей помощью. Григорий приходил поздно, и я старалась уйти к Лене до его прихода.
В середине ноября к Леле приехала из Тогула гостить сестра Григория, т.е. Лёлина золовка Елена. Веселая разбитная девушка. Я как-то сразу с ней подружилась. Стало веселее. А у Лены на квартире тоже была молодежь. В доме были музыкальные инструменты: гитара, балалайка и мандолина. Сын хозяйки Григорий чудесно играл на мандолине. Я играла на балалайке, и мы иногда музицировали. Мне страстно захотелось научиться игре на мандолине, и Гриша готов был помочь мне в этом, но потом события повернулись так, что мы стали очень редко видеться, и это мое учение не состоялось, о чем я всегда жалела. Очень люблю мандолину и хотела бы, чтоб хотя бы Дима научился играть на ней.
Хожу в гимназию, учу уроки, помогаю тете Фине. Сплю у Елены. В городе тревожно. Носятся всякие слухи. Еще раньше в хорошем здании женской гимназии располагался штаб белых, и вот там произошел громадный взрыв. Взрыв был настолько силен, что в земской управе, что находилась наискось гимназии, все стекла повылетали. Лена, работавшая там, рассказывала, что все сотрудники попадали на пол. Так эта гимназия, полуразрушенная, много лет стояла среди высоких берез. Вот поэтому-то мы, гимназистки, и учились в доме Зотова.
Первыми покинули Бийск чехи, которые все лето гарцевали там. Рассказывали, что не один десяток бийчанок вышли замуж за чехов. Эти молодые женщины тоже собрались уезжать со своими «нареченными». Собрали все свое приданое, и чешские военные власти распорядились поместить их в последний вагон при эшелоне. Когда же поезд пошел, вагон этот остался на месте: его заранее отцепили. С превеликим позором пошли эти чешские «жены» со своим багажом обратно к родным. А в окнах домов вслед им ухмылялись обыватели. Правда, мы знаем двух женщин, которые действительно вышли замуж за чехов и уехали вместе со своими мужьями. Это наша знакомая Лариса Вовчек. Вышла она за офицера, и действительно уехала с ним заграницу, жила там богато и помогала своей сестре-бийчанке. Вторая девушка - это Людмила Асанова, дочь первого бийского богача-миллионера. Людмила училась в Бийской гимназии в одном классе с нашей Зоей. Люда была красивая, всегда хорошо и богато одета, но при всем при этом была скромна и приветлива. Такое осталось о ней мнение в Бийске. Мамаша же ее «Асаниха» была главной попечительницей гимназии. Дама с претензиями на образованность. Держалась важно. Дом Асановых был самый лучший в городе, со всеми возможными в то время удобствами (паровое отопление, водопровод, канализация). Роскошный подъезд. Богато обставленные комнаты. При дворе конюшня, в которой находились дорогие рысаки. Рессорная коляска. В общем, выезд богатый. В доме многочисленная прислуга. Перед домом небольшой садик. Большого сада негде было развести, кругом все застроено жителями. Вот у них-то на постой (наверно, по приглашению самого Асанова) остановился главный начальник чешского войска. Конечно, устраивались балы, танцы. Люда к тому времени уже кончила гимназию. В общем, Люда вышла замуж за одного из больших чешских начальников. Когда чехи отступили и поехали на родину, то вместе с ними, уже зная о близком приходе в Бийск красных, собралась и тронулась в путь вся семья Асановых. В Иркутске чехи Асановых бросили - то ли они им были лишними, то ли потому, что сам Асанов и Люда заболели тифом. Неизвестно. Известно стало в 1920 году, когда вернулась в Бийск Асаниха с сыновьями, что Асанов и Люда умерли от тифа и похоронены в Иркутске. О богатстве Асанова ходили темные слухи. Говорили, что он раньше был приказчиком и по делам хозяина ездил в Монголию. В Монголии они убили и ограбили состоятельного человека. С этого и пошел богатеть Асанов.
К кирпичному дому, в котором жил Григорий Кутимов, пристроена кирпичная глухая, без окон кладовая. Со стороны двора она как бы маскируется надворными постройками. Вход в кладовую из сеней дома. Будучи начальником офицерского собрания, Григорий не теряет времени (когда еще можешь попасть на такое тепленькое местечко?). Он усиленно заполняет кладовую даровыми продуктами. Два бочонка сливочного масла, кули сахара, большой ящик соли (позднее она нам очень пригодилась). Туши мяса, штук пять гусиных туш, курятина и пр. Бутыли растительного масла. Правда, для меня это было тогда тайной, я ничего этого не видела и не знала.
Все тревожнее и тревожнее становится в городе. Приезжал к Кутимову брат Владимир, тоже белогвардейский офицер. Он очень похож на брата, только нет у него тех ярких красок, которые делают Григория таким красивым. Вскоре после отъезда Владимира пришло известие, что в одной из стычек с партизанами Владимир был убит. Так же приезжал из Тогула отец Григория Владимир Ефимович. Жил он с семьей в с. Тогул (это около Ельцовки, где жил, дети, ваш папа). Там Владимир Ефимович считался прасолом (точно не знаю, что это такое, кажется, скупщик продуктов у крестьян). Этого родственника, свёкра моей сестры Лели, я видела первый и последний раз. Мне он показался добрым и приветливым человеком. Он рассказывал, что в их крае появился и быстро растет партизанский красный отряд. В Тогул пришел отряд белых и там остановился как бы на страже. Владимир Ефимович пробыл в Бийске два дня. Он очень торопился домой. Все там было так тревожно.
Но вот подходит и декабрь месяц. В городе ходят всякие слухи и россказни о партизанах. Говорят, что собирается большая крестьянская рать и вот-вот она обрушится на город, и начнутся грабежи. Чего только ни говорили, всего теперь и не упомнишь.
Из города начинают уходить отряды белых. Одни идут в Горный Алтай в сторону Монголии, другие - в сторону Кузнецка. И неизвестно, то ли они отступают, то ли идут на борьбу с партизанами.
Григорий весь исхлопотался. Тетя Фина, Леля и Лена ходят с сумрачными озабоченными лицами. Но я беззаботна. Хожу в свою гимназию, помогаю тете Фине, а ночую у Лены. Я не представляю, какое настало время, какой трагедией для многих наших знакомых и некоторых близких мне людей оно обернется. Мне просто все интересно, все ново. И вот в середине декабря (мне кажется, числа 14 - 15) собрался уезжать Григорий. Много добра он запаковал: ковры, материалы, продукты, вина.
Днем тетя Фина настряпала пельменей. Испекла любимое Григорием печенье — наполеон. Провизия на дорогу была заготовлена раньше. Под вечер Григорий пришел с молодым офицером Сашей. Саша был оживлен, играл на гитаре и пел цыганские романсы и шансонетки. Тогда очень популярна была шансонетка:
Порвались струны моей гитары,
А я беженка да из Самары,
Ах, шарабан мой, шарабан,
Не будет денег - тебя продам!
Повязав на голову платок и надев фартук, Саша шутливо помогал тете Фине варить пельмени и подавать их на стол. Сели за прощальный ужин. Офицеры крепко выпили. Часов в 10 вечера в дверь постучался солдат и доложил, что лошади поданы. За воротами стояла пара лошадей, запряженная в глубокую кошеву. Погрузили весь объёмистый багаж Григория и небольшой Сашин. Оделись мужчины в теплые полушубки и просторные меховые тулупы, меховые шапки, на ногах - тёплые пимы. Тетя Фина заставила всех встать и помолиться перед дальней дорогой. Потом по обычаю присели, посидели, встали и начали прощаться. Витюшка горько заплакал, прощаясь с отцом, как будто чувствовало его бедное сердечко, что с этой минуты он навсегда теряет отца. Женщины сдерживались, а мне, пожалуй, было немного жаль веселого Сашу, а Григория - вот нисколечко!
Вышли за ворота. Ночь морозная. На небе полно звезд и светит месяц. Уселись наши отъезжающие в кошевку, укрыли ноги меховым одеялом. На облучке сидели два солдата, тоже тепло одетые. Один, видно, был за кучера, а другой вроде денщика. Лошади с места пошли рысью, промчались по улице, свернули за угол и все исчезло.
Мы пошли все в дом. Тетя Фина зашла в маленькую комнату и, опустившись на колени, стала молиться. Елена и Леля бросились на кровати вниз лицом и зарыдали. Витюшка дергал плачущую Лелю за юбку и кричал: «Мама, не надо, мама, не плачь! Я смотрела на них, и мне их было жалко, но в душе я эгоистично ликовала: «Нет теперь Григория! Теперь я опять буду жить вместе с моими любимыми тетей Финой и Лелей!».
В Бийске же в белой армии был и Алеша Сабашкин, мой добрый крестный брат. Он в 1916 году уходил на германскую войну добровольцем. А когда он возвратился с фронта, белые мобилизовали его в армию. Помню, что он в ноябре месяце заходил раза два повидаться с нами, с мамой Финой, которую он так любил.
Из Усятска приехал к Кутимовым племянник тети Фины Никандр Бельский. В детстве он часто гостил в Мыюте, подружился и играл с Алешей. И вот осенью 1919 года они вновь встретились в доме тети Фины. Вот тут-то мне пришлось быть свидетельницей разговора Алеши с Канкой (Никандром). Они сидели в тетиной комнате и разговаривали, а я в это время раскладывала в комоде выглаженное белье. Канка сказал Алеше, что приехал поступать в белую армию добровольцем. Алексей на это воскликнул:
- Ты с ума сошел! Зачем тебе совать свою голову в петлю? Неужели нет другой дороги?
- Но ведь ты же в белой армии служишь?
-Да, служу, но поневоле. Ведь меня мобилизовали как военного. Слава Богу, насмотрелся я на эту войну! Там хоть воевали с чужими, а тут ведь со своими надо воевать. А это в десять раз тяжелее. Да и не разберешься, кто здесь прав, кто виноват. Нет, живешь ты и не суйся в это дело: вот тебе мой совет. А я и не знаю, как выпутаться из этой паутины. Убежать, спрятаться в горах? Найдут и расстреляют как дезертира.
И убедил Алеша Конку: уехал тот домой в Усятское. Что потом с ним было, куда он девался, так я до сих пор не знаю, да и узнать-то теперь не у кого.
В 1935 году, когда я узнала о трагической гибели Алеши, я вспомнила этот разговор. Я оплакивала Алексея и поздно сожалела о том, что не было у меня случая рассказать в Горном Алтае об этом разговоре, да и вообще об Алексее, каким он был на самом деле. Может быть, мне поверили бы, и не было бы этой ужасной смерти.

(Продолжение следует)