Короткая поездка на родину

  Я так и не смог избавиться от этого ощущения – ощущения счастья в душе, когда попадал в родную деревню. Теперь это стало получаться очень редко, виной тому определённые обстоятельства.

  Хотя могилы предков, мамы и отца, близких родственников, тянут чаще, и как-то испытываешь потом неудобство – надо бы раньше приехать. И непонятно, перед кем неудобство, тех, с кем жил, рос, провёл юность, уже и не встретишь, и соседей тех нет. Наверное, перед своей совестью. Но тянут, тянут могилы предков.

  В этот раз ехали поздно, день в декабре совсем короткий – не успеет начаться, как уже набегают сумерки. Зима в этом году выдалась ранняя, ещё с ноября выпал снег и всё заморозило, ехали, и только белели по бокам дороги полоски снега, отчего ехать было легче, не так темно.

  И конечно первое и главное:
  - Когда будем заходить к маме на могилку? – первая подала голос сестра Наташа.
  - Конечно, сразу, как подъедем, я ведь купил для мамы розы, а они до завтра потеряют свежесть, их обязательно надо положить сегодня. Брат Володя отличался безупречной логикой.
  - Кто же бродит ночью по кладбищу, в темноте-то, - Наташа была старшей, и её слово обычно было авторитетным. А розы можно поставить в воду, ничего с ними не будет.

  Я не вмешивался в разговор старших, хотя мне тоже, конечно, хотелось сразу с дороги попасть на кладбище. Я не был в деревне 2 года, и соскучился, и испытывал неудобство, что так долго не посещал маму. Она для меня была словно бы живая, и всё время присутствовало ощущение, что надо приезжать чаще, как и к живой.

  Такого чувства почему-то не было по отношению к отцу – он всё-таки был мужчина, да и похоронили его на много лет раньше. Почему-то не хочется произносить это слово – «был», души вроде бы не умирают…

  То, что темно, нас с братом не пугало, всё-таки мы мужчины. И всё-таки решили, что завтра. Сейчас ночь, темно, снежно, лезть придётся по глубокому снегу, в общем, пожалели нашу женскую часть, а с нами была ещё и моя дочь Тоня.

  Всё в этот раз было иначе. Раньше мы проезжали по асфальту вдоль края села, а потом уже сползали с насыпи и через огород, в промежутке между картофельным полем и травяным лугом нашего покойного брата Толика, по грунтовой дороге проезжали к нашим родственникам, пересекая ещё сельскую улицу.
  Теперь же можно было проехать прямо по улице, по нашему «первому порядку»,  дорогу сровняли и прочистили бульдозером, как во времена нашего детства, и от этого почему-то было приятно.

  Машина наша бежала легко и нигде не задерживалась. Дома по сторонам улицы, правда, были не очень видны, да мы уже и не очень помнили, кто в них живёт, а ведь раньше знали, и теперь гадали, но в темноте было не разобрать, а освещение на улицах уже много лет не работало.

  Видно было только, что дома как-то постарели, как будто «нахохлились», в них не было уже видно лоска частых ремонтов, свежих красок, да и вообще новых домов, недавно отстроенных, мы не увидели. Видно, совсем было плохо здесь с молодыми семейными парами.

  И вот уже наше авто останавливается возле дома, который теперь стал для нас родным, дома нашей двоюродной сестры Любы.
  Они, конечно, нас уже ждали, Люба и её муж Толик, Манюхины. Когда бы мы ни приезжали, не было ни одного случая, чтобы они находились в доме. Чаще всего Толик видел нас издалека, и, словно чувствовал, выходил через огороды прямо к асфальту, к машине.

  Теперь обнимались, радость заполнила наши души. Я заглянул Любе в глаза и меня словно залило счастье из этих глаз, я почувствовал, что она вот-вот заплачет. И она только крепко обнимала меня и не хотела отпускать. Мы всегда чувствовали эту какую-то необыкновенную горячую родственную любовь Любы и Толика, теперь такой, мне кажется, редко встретишь и между родными братьями или сёстрами.

  - Ну, чего ты стоишь, провожай гостей в дом, ведь зима, люди с дороги – Люба обращалась к мужу, всем своим поведением, взглядом она излучала радушие, приветливость, радость. Толик засуетился, пропустил всех нас в дверь в сенцы, а потом в комнату, которая служила кухней.

  В доме было 4 комнаты. Первоначально был обычный пятистенок, на 2 комнаты, но потом, как и в любой семье, хотелось перемен, простора, и Толик пристроил ещё 2 комнаты со двора, дом теперь был очень просторным.

  Толик был человеком необыкновенного трудолюбия, всё ладилось в его руках, за что он ни брался. Так, ещё молодым он срубил во дворе небольшую, но очень уютную, прекрасную баньку. Ещё мальчишками, чаще всего с мамой, мы приходили в гости, в баню помыться, обязательно нас кормили ужином и привечали каждый раз как самых дорогих гостей. Тут, у Любы с Толиком, жила и тётя Маруся, сестра нашей мамы, после того, как её муж, дядя Саша, умер в возрасте 60 лет, получив за свою жизнь одну только пенсию.

  О баньке хотелось рассказать особо. Была она деревянная, рубленая, с небольшой раздевалкой и непосредственно парилкой. Перед раздевалкой – топочная. Внутри парилки – котёл с водой и труба металлическая – через всю баню и вверх навылет. Прямо по входу – помост, на который ложились непосредственно пропариться. Справа – лавка, на которой стояли вёдра, тазы, ковши, чтобы наводить воду, мыться – всё очень просто.

  Шли обычно втроём – я, мой брат Вовка, и хозяин Толик. Перво-наперво выливали на бак жигулёвское пиво. Раньше его делали не из химии, а из настоящего пивоваренного ячменя. По баньке распространялся необыкновенный какой-то хлебный запах. Вода в котле начинала закипать, а мы начинали покрываться первым банным потом. Володя брал веник, а запасали обычно дубовые и берёзовые, и начинал разгонять воздух по парилке, чтобы он становился равномерным.

  Я был не любитель самого жаркого пара, поэтому на полок меня отправляли первым. Ноги при этом оказывались у самой трубы. Вот тут и начиналось настоящее банное счастье. Толик на правах хозяина брал замоченный дубовый веник и начинал потихонечку им шевелить над моей спиной. Запах дубовых листьев расплывался по баньке, слегка щекоча ноздри. Температура была такая, что тело начинало как будто поджариваться. Потом Толик начинал слегка подхлёстывать, с прихлопом. К лицу во время парки подносили ковшик с холодной водой, чтобы легче было выдерживать.

  Потом Вовка вторым веником проводил по спине с лёгким прижимом, стирая с тела весь накопившийся пот. Какое-то исключительное при этом чувствовалось мление. Потом прохлопывали ягодицы, икры ног, особенно пятки.  При этом на котёл несколько раз брызгали для усиления пара.

  А потом вдруг Вовка зачёрпывал холодной воды и неожиданно и резко обдавал ею меня, горячего и распаренного. Я сразу орал благим матом. Было ощущение, что сердце при этом вылетало из тела, но слегка при этом остывал, успокаивался. Потом процедура обычно повторялась. И уже когда слегка сомлел, сползаешь с полки и выскакиваешь в прохладную раздевалку, садишься на полотенце, ноги в таз с тёплой водой. На теле прилипли несколько дубовых листочков, пар от тебя столбом. И в это время глоток прохладного пива – душа на небесах!

  Вовка и Толик банились потом долго, основательно, я их температуру выдержать не мог. Но вот уже и они минут через 15-20 сидели в раздевалке, отдыхали. И разговор тогда вёлся простецкий, деревенский, мужицкий. И никакой-то в нём фальши, души делаются по-деревенски открытыми, искренними, простота во всём.

  И опять потом делали второй заход. Во второй раз тело уже закалено, дольше можешь выдержать пропаривание, лежишь уже с удовольствием, не напрягаясь. Только тело твоё испытывает счастье каждой своей клеточкой, каждая порочка в тебе открывается. Уж и запах от досок сосновых, ольховых, осиновых – проникает во все уголки не только баньки, но кажется, и твоей души.

  Толик просит потом, чтоб Вовка после второй парилки сделал ему ещё массаж. Он – рыбак заядлый, рыбачит круглый год. Вот и прихватывает его порой радикулит. А банька-то, она всю хворь выгоняет. Долго ещё они возятся с массажем, кряхтят. А то опять обливаются холодной водой – температура-то в самый разгар выше 100 градусов.

 … А когда на дворе много снега (так было как раз, когда я вернулся с армии), то мы любили прыгать после парилки в снег. Холода не чувствуешь, обжигает снег как будто, и на теле шипит и плавится.

  После опять долго отдыхаем. Во всём теле такая лёгкость, как будто на свет народился, каждая клеточка дышит, наполняется прохладным воздухом предбанника. Потом моем голову – шампунь в баньке, даже очень простой, кажется невероятно душистым. Обычно наши деревенские родственники держат обычные, недорогие, Чистую линию – Хмель, Клевер, Берёзовый. В ванной дома они так не пахнут.

  Толик, так тот даже тело и не намыливает.   
  - Зачем, говорит, пот-то с жиром уже весь смылся, кожа чистая!

  Ну а после баньки – за стол. К баньке-то, да и к приезду нашему обычно и поросёночек прикалывался. Так получалось, да так оно и называлось – приезжали на печёнку. Наверное, это самое вкусное блюдо, когда жарят на свежем сале картошку, мясо, сало и печёнку, да ещё Люба лучка туда побольше подкрошит, да лаврового листика подбросит!

  Уж тогда и первая стопочка наливалась – под печёночку. Шла и водочка наша привозная, и Вовкин коньячок, а потом дело, глядишь, доходило и до деревенского самогончика – дегустация! Хотя пили-то конечно понемногу, по-глоточку. Много-то нам городским не выпить.  И вот что интересно: если пили самогон, голова утром никогда не болит, хотя на вкус-то он – ну самогон и самогон!

  А ещё Люба подавала нам квас, не окрошку, как сейчас принято, а деревенский квас. Он заправлялся варёным яичком, огурчиком да лучком, ну и пару ложек своей, деревенской сметаны – нет ничего вкусней. И куда уж тут нашим привозным гостинцам – колбасам, сырам да селёдкам – не выдерживали они перед деревенским угощением.

  После ужина, перекуров долго ещё пили чай, с блинчиками, всякой всячиной чинёными. И долго ещё шёл разговор деревенский, неторопливый, о жизни в селе, в городе, об ушедших родственниках, и потом, по душе, обо всём, что накопилось. Люба и Наташа, моя сестра, могли проговорить иногда и целую ночь до утра – так наскучивались.

  А потом среди ночи выскочишь во двор, до ветру – туалет-то во дворе. А воздух такой – что как будто пьёшь его и напиться не можешь. А звёзды огромные, яркие, во всё небо – никогда не увидишь в городе таких звёзд! Вздохнёшь и почувствуешь в самой глубине своей души такое неизъяснимое счастье! И любишь тогда и людей всех вокруг, и мир этот прекрасный, и душа поёт.

  Утром встаём по-разному. Деревенские раньше, так у них заведено. Мы, городские взрослые, через часик, а дети наши, хоть и выросшие уже, могут поваляться и до 10-11 часов.
  И тут первое дело – опять утренний чай. Хотя погодите… Утро начинается с уговариваний:

  - Ну Люб, ну сто грамм плесни!
  - Угомонись, алкоголик, вчера ведь всё вытрескали!
  - Люб, ну у тебя же есть, я же знаю! Хорошая ты моя!
  - Вот так и жениться уговорил. Ну иди, прорва, налью, но только стопочку и больше не спрашивай!
  - Вот за что я тебя всю жизнь люблю! Дай поцелую!
  -  Уйди, паразит! Вот твоя стопочка, а то отберу!

  Вот под такую музыку слов мы просыпаемся и уже умывшись, садимся пить чай. Есть-то особенно не хочется – с вечера перекормленные.
  Появилась правда в деревне последняя городская мода – утром Люба предложила овсяную кашу на деревенском молочке – вкусная! Отведали все понемногу.

  Чаще всего в гостях больше одной ночи не гостили. Но в этот раз сразу домой не уехали – захотелось нам с Володей навестить нашу любимую учительницу Клавдию Михайловну. Так уж получилось, она не была нам обоим классной руководительницей, но в деревне ехали мы всегда именно к ней – любили её очень ещё с школьных лет. В прошлый наш приезд мы не застали нашу учительницу, уезжала она к дочери своей в Калугу. Горе у неё случилось – похоронила она дочку. Остались только взрослые внучки.

  В этот раз тоже переживали – вдруг не застанем. Но нет, как только наша машина подъехала к дому, дверь открылась – и вот уже на крылечке – добрые и любящие глаза. Где мне взять такую ручку, она наверное должна быть с золотым пером, чтобы описать наше доброе отношение, нашу любовь к этой старенькой учительнице.

   - Ребята, проходите, да ведь у меня не убрано, не ждала я.
  - Да нам это ничего не нужно, только бы посидеть, поговорить, на вас порадоваться.

  И вот уже разговор заходит о химии, любимом предмете нашей учительницы. Вот уже Володя и Клавдия Михайловна начинают сыпать формулами и правилами. Я как-то уже не помню из химии, но у остальных двоих – ясные умы.
  - Клавдия Михайловна, Да сколько же вам лет?
  - Мне 81 год, а работала я до 74 лет, раньше не отпускали, всё уговаривали поработать. Да и теперь учителя звонят мне иногда, молодые, не могут разобраться, помогаю. Выгляжу уже старо, в зеркало не люблю смотреть.
  - Для нас вы такая же, как и в школе, когда учили нас уму-разуму!

  И мне вспоминается необыкновенное качество моей любимой учительницы – справедливость. Она никогда не делила детей на хороших и плохо успевающих – как-то все были вовлечены у неё в учебный процесс. И это даже нельзя так называть – учебный процесс, все были вовлечены в более широкую и глобальную сущность – школьную жизнь, когда общение учеников с учителем не прекращается с окончанием уроков.

  С Клавдией Михайловной всегда было интересно – и когда отправляли нас вместе с ней на сельхозработы. Как-то пришлось убирать даже маковое поле – о наркотиках тогда никто не слышал.

  Помню, я как-то написал ей даже письмо из института, уже будучи студентом, грустное письмо. Не заладились у меня тогда отношения с одной девочкой, понравилась она мне, но взаимности я не получил.
  И вдруг Клавдия Михайловна говорит:
  - А знаешь, Юр, у меня ведь твоё письмо цело. Я иногда читаю его своим внучкам.
Мне очень было трогательно услышать это, ведь прошло более 30 лет!
Но постеснялся попросить почитать его ещё раз, не захотел ворошить прошлое.

  Вспомнилось, как-то Клавдия Михайловна говорит своим ученикам:
  - А хотите, я покажу вам реактивы, которыми можно сделать взрыв прямо в консервной банке.
  - Давайте, конечно, - вступил один из мальчишек.
  - Мы может тогда сможем и школу взорвать!
  - Ну нет, наверно вам всё-таки не буду показывать.

  И вот уже на выпускном, взрослые уже:
  - И всё-таки, Клавдия Михайловна, расскажите, какими реактивами можно взорвать школу?  - Вот было смеху!

  - Ребята, да я же вас угостить чем-нибудь должна! Мы дружно отказываемся – да у нас всё есть!
  - А у меня деликатес – земляничное варенье!
  - Так ведь у вас внучки, у них семьи, наверное, правнуки и правнучки.
  - Да знаете, ребята, никто за весь последующий год у меня никаких гостинцев не возьмёт. У внучек-то всё у самих запасено, а больше у меня никого и не бывает.
  Клавдия Михайловна открывает доски в полу и достаёт из неглубокого подвала пять баночек, потом, покачав головой, ещё парочку с вареньями и салатами. Нам неудобно брать, хоть мы и тоже пришли не с пустыми руками.

  - Да вот возьмите ещё и тыкву – мёденная, кашу-то небось варите. Юра, бери, у тебя ж большая семья.
  - А где вы берёте землянику, кто вам привозит?
  - Сама. Сажусь на велосипед и еду к Поляне, за 3-5 км. Там и собираю, там она такая хорошая!

  Нас прерывает телефонный звонок сестры Наташи:
  - Ребята, нам ведь уезжать, а мы ещё не были у мамы на кладбище.

  И вот опять уже стоим на крыльце, смотрим в глаза – свидимся ли ещё? Как это бывает странно, что начинаешь любить человека, не родственника, не соседа, а просто вот так столкнула судьба в одной школе – и на всю жизнь!

  …Вот мы уже на кладбище.
Ну, здравствуй, мама! Вот мы и опять с тобой, все трое, вся наша семья опять в сборе…
С красивого ажурного крестика, сваренного нашим старшим зятем Сергеем, смотрит на нас улыбающееся лицо нашей мамы. В жизни она улыбалась мало – растила нас троих с отцом-инвалидом. А теперь словно хотела вылить на нас всю доброту из ласковых улыбающихся глаз.

  - Ну, как ты там без нас, как тебе живётся там? – Наташа всегда разговаривала с мамой как с живой. Пронзительно хотелось плакать, что нет её больше с нами, нашей дорогой мамы, которая отдала нам всю свою жизнь, своим детям, до последнего дыхания, чтобы только втолкнуть нас в жизнь, в город, дать образование…
Мы с Володей жадно курим.
  - Ну, ты там дружи со всеми, кто уже там с тобой! Да не зови нас, рано нам ещё, не все дела поделали на этой земле.
Володя ставил розы прямо в белый снег, и они алым пятном украшали могилу.

  Могилы остальных родственников решили не обходить, снег уже был глубокий, выпал недавно, и дорожек между рядами могил не было. К остальным пообещались приехать весной, к пасхе, как это и заведено в нашей Листопадовке, да и во всей России, наверно, тоже.

  И вот опять уже сидим в Володином форде, и он уносит нас всё дальше и дальше от родных истоков в нашу такую сумбурную, полную забот и тревог городскую жизнь.
Вот и всё.