Встреча. О былом...

     Скорый  поезд  "Москва-Одесса",  медленно,  постепенно  набирая  скорость,  отходил  от  вокзала.  Перрон  уплывал  назад  вместе  с  матерью,  застывшей  с  поднятой  рукой. Другую  руку  она  прижала  к  губам  и  вся, -  глазами,  шеей,  всем  телом, - тянулась  вслед  за  удаляющимся  вагоном,  в  окне  которого  еще  можно  было  видеть  лицо  дочери.

   Лина  тоже  не отводила  глаз от матери, пока та не исчезла. И  уже полетели -   
замелькали  пристанционные  склады,  товарные  вагоны  на  запасных  путях,  водокачка, -  и  поезд,  наконец,  вырвался  из  тесноты  пригородных  строений  в  поле,  покрытое  свежей  молодой  зеленью,  разлинованное  ровными  рядами  лесопосадок.  И,  казалось,  что  сам  тепловоз  и  длинная  цепь  вагонов,  хвост  которой  Лина  видела  на  изгибе  пути,  вздохнули  свободней  и  чуть  расслабились:  поезд  покатил  мягко,  плавно,  легко  постукивая  на  стыках  рельс.
 
   Она  все  еще  видела  лицо  матери,  сильно  постаревшее  за  последний  год,  ее  хрупкую,  стройную  (до  сих  пор!)   фигурку,   старенький,  но  вполне  приличный,  голубой  плащ  почти  до  щиколоток, шелковую  розовую  косынку  на  шее,  легкие  туфли  на  "школьном"  каблучке , -  мама  не  могла  ходить  на  плоской  подошве,  так  привыкла  за  всю   жизнь  к  каблукам, -   и  в  свои  семьдесят   совершенно  не  выглядела  старушкой.   Говорят:  конституция  такая.  Вот  и  у  нее  такая  же  "конституция", - ее  сорок  пять  "идут" за  тридцать,  а  со  спины  и  вовсе  принимают  за  девушку.  Вспомнила,  как  однажды  (она  торопилась  по  делам  и  неслась  на  высоченных  каблуках,  обгоняя  прохожих  на  проспекте)  ее  окликнули  сзади:  "Девушка,  вас  не  догнать!  А  можно  узнать,  куда  вы  так  торопитесь?" -  Два  паренька, -  лет  по  двадцати, -  обогнали  ее  и  загородили  дорогу…  и  смутились:  "Извините…"
 
   Сейчас  она  возвращалась  в  Москву,  где  была  в  командировке  от   НИИ (института),  в  котором  работала,  и  который  находился  в  Новосибирске.  В  Москве  ей  предстояла  еще  напряженная  работа  в  головном  институте:   "Не  меньше  недели," – прикидывала  она.  Надо  было  отстоять  поставку  нового  оборудования  для  завода,  реконструкцию  которого  проводили  по  проекту  ее   отдела.  Приходилось  на  ходу  перечерчивать  планировки,  часами  выстаивая  у  кульмана,  любезно  предоставленного  в  ее  пользование  институтским  КБ;  до  позднего  вечера высиживать  в  приемных начальства (преимущественно -  мужиков!)  для  согласований  и  сбора  подписей,  использовать  весь  арсенал  своего  женского  обаяния  (естественно, - без  морального  для  себя  ущерба!), но  так,  чтобы  собеседник  и  не  понял, что  его "обаяют". Получалось…  Шеф,  напутствуя  ее,  так  и  сказал:  "У  вас  получится".

  И  она  была  рада  командировке, - уехать,  хоть  какое-то  время  передохнуть  от  постоянного  кошмара, в  котором  жила, - уже  даже  и  не помнила,   сколько  времени. Да  нет,  помнила…  Это  началось  почти  год тому,  ранней  весной,  перед  тем,  как она  попала  в  больницу  с  аллергическим  шоком, - была  "на  волосок"…  И  произошло  все  очень  банально.  Каждую весну  ей  проводили  профилактический  курс  лечения, -  кололи  витамины  и  всякое  другое,  что  хоть  как-то  помогало  при  ее  постоянных  мигренях  и  низком  давлении.   Так  было  и  в  этот  раз.  Сестра,  старая  знакомая  Лины,  предложила:

   - Линочка  Викторовна!  Вам  тут  назначили  двадцать  уколов  по  одному  кубику  витамина. Давайте  сделаем  за  десять  раз  через  день: по два  кубика?

   Лина  не  возражала, - сестричке  виднее,  она  с  большим  опытом,  да  и  быстрее  так…  Не  таскаться  в  поликлинику  почти  полтора  месяца…

   А  после  укола ее  сразу "повело": закружилась  голова, все  тело  отяжелело, словно  налилось  чем-то.

 -  Вы  прилягте,  вот  сюда,  на  кушеточку, - посоветовала  сестра  и  вышла.

  Лина  перебралась  на  кушетку  и  встать  с  нее  уже  не  смогла.  У  сестры,  вернувшейся  в  кабинет,  на  лице  отразился   ужас (Лина  не  знала,  что  вся  распухла,  словно  увеличилась  в  размерах).

-  Врача!  Скорее! – закричала  сестра,  высунувшись  за  дверь.
 
  А  Лина  чувствовала, как  ее  распирает  изнутри.  И  все  видела  и  слышала, - как  бестолково  толпились  и переговаривались  врачи  поликлиники  у  кушетки,  и  как  рыдала  сестричка. И только  одна Тамара  Михайловна, ее врач,  вбежавшая  последней,  крикнула:
 
- Преднизолон!Быстрее!

  И  слышала,  как  сказали,  что  эта  ампула  последняя,  больше  нет…

  И  очнулась  уже  в  палате  районной  больницы,  под  капельницей.

-  Проснулась? – сказала  Тамара  Михайловна, стоявшая  у  кровати.  -  Покормите  ее, - велела  сестре, - и  пусть   спит. Ну,  и  напугала  ты  нас, - повернулась  к  Лине. – Еще  бы  минуточки  полторы, - и…  -  она  махнула  рукой.

  И  вспоминая  ту  весну, Лина  мысленно  благодарила Бога  и Тамару  Михайловну  за  те  "полторы  минуточки", -  нельзя  было  ей  еще  "уходить":  Аська  только  заканчивала  институт,  Вадику  исполнилось  двенадцать,  а  она  была  теперь  у  них,  можно  сказать,  одна…  Мишке  было  не  до  них, у  него уже  была  другая  семья,  и  там  уже  ожидали  ребенка.  Эту  новость  ей  донесли  по  телефону  "доброжелатели", -  утром  того  злополучного  дня.

   Лина  была  готова  к  подобному,  но  чтобы  так, - другая  семья,  ждут  ребенка…  Она  догадывалась,  что  Мишка  ей  изменяет,  но  относилась  к  этому  спокойно,  не  устраивала  сцен,  не  допекала  допросами: все  мужики  так  устроены, - полигамия, - не  одна  она  терпит, - рассуждала  философски.  Может,  вся  причина  была  в  том,  что  никогда  она  не  была  влюблена  в  Михаила…
 
   Поженились  они  еще  в  Харькове,  на  последнем  курсе  института.  Мишка  был  комсомольским  вожаком,  отличником,  она – первая  красавица  на  курсе.  Смотрелись  вместе  замечательно,  хоть  плакат  рисуй.  Мишка  был  влюблен  в  Лину,  как  и  почти  все  парни  на  их  механическом  факультете,  а  Лине  льстило  его  внимание, - как  же!  Мальчик  из  такой  семьи!  Папа - директор  крупного предприятия, мама преподает  в  институте  историю  КПСС!  Распределение  по  высшему  классу:  в  один  из  ведущих  НИИ  в  Новосибе!  А  у  Лины  семья  маленькая  и  очень  простая, - мама  и  она. Отца  нет  и  Лина  его  не  знала,  он  оставил  их  до  ее  рождения.  Мама – тихий  бухгалтер  РОНО (районного  отдела  народного  образования). А  Мишка  даже  нравился  ей,  хотя  любви  типа  "ах!"  не  было.  И  мама  советовала…

   И  прожили  они  вместе  уже  больше  двадцати  лет,  как  говорится:  в  согласии.  Мишка,  похоже,  любил, -  а она  позволяла  себя  любить. Но  не  все  так  было  благополучно,  как  казалось  на  первый  взгляд. Вскоре  Мишка стал  все  чаще  пропадать  из  дому,  задерживался,  якобы,  на  работе.  Все  чаще  появлялся  дома  поздно  ночью,  нетрезвым, а  то  и  просто  безобразно  пьяным.  Она  прощала,  а  вернее,  ее  это  как-то  мало трогало, - знала его  окружение:   власть  имущая  пьянь.  Мишка,  Михал  Николаич,  тогда  быстро  пошел  в  гору  в  карьерном  росте. Сначала по  комсомольской  линии, а  затем  и по  партийной, - дорос  до  второго  секретаря  райкома.
 
    Впереди  маячила  должность  первого.  И  когда  она  сказала,  что  знает  о  его  пассии  и  о  ее  беременности,  он  умолял  ничего  не  предпринимать,  не  разводиться, - иначе  это  положит  крест  на  все  его  надежды:  с  "аморалкой"  ему  не  сесть  в  вожделенное  кресло  "первого".  И  она  решила  пока  ничего  не  менять  в  их  жизни.   Была  какая-то  защищенность,  что ли.  Не  хотелось  терять  уважаемый  статус  замужней  женщины, - вспоминала  потухший  и  словно  ищущий  взгляд  подруг-разведенок  и  становиться  похожей на них (Боже,  упаси!)  не  хотелось. И мужчины  ее (КАК  мужчины!) мало  интересовали.   И  продолжалось  это  уже  почти  год.  Жили,  как  соседи,  терпели  друг  друга…
 
   Но  ведь  не  всегда  она  была  такой!  Ведь  не  бесчувственная  амеба  она!  В  первые  год-два  после  свадьбы  и  она  ждала  наступления  ночи,  ждала  близости  с  мужем.  И  обижалась,  когда  он,  не  дождавшись  пока  она  вымоет  посуду  после  ужина  и  уложит  Аську,  засыпал…  А  потом  как-то  охладела,  и  впервые  появилось  чувство  брезгливости,  когда  он  вернулся  домой  пьяным,  что  случалось  уже  довольно  часто,  и  Лина  увидела на  вороте  его  рубахи  следы  помады,  а  брюки  были  в  подозрительных  пятнах. И  уже  пересиливала  себя  в  постели  в  дни,  когда  казалось, что  все  будет  хорошо,  все  будет,  как  раньше, - Мишка  любит  ее, -  все  же  он  хороший,  - и  детей  любит,  заботится  о  семье.
 
    Но,  как  раньше,  уже  не  могло  быть…  И  домой  возвращаться,  в  пустую  квартиру,  не  было  желания.  Аська  на  практике  в  Сумах,  Вадик  у  бабушки, - он  всегда  там,  когда  она  уезжает  в  командировку.  Мишка?  А  кто  его  знает,  где  он…  Да  и  встречаться  с  ним  на  хотелось.  Хорошо,  что  еще  целая  неделя  в  Москве.

   Такие  мысли  и  картинки,  как  лента  черно-белого  кино,  мелькали  сейчас  в  ее  голове,  а  перед  глазами,  за  вагонным  окном,  пышно  цвела  весна.  И  хотя  утро  было  пасмурным  и  туманным,  все  краски  ее  были  насыщенными   и  яркими, -  молодая  зелень  кустарников,  крохотные  белые  розетки  цветущей  кашки,  золотые  сердечки  ромашек, - все  словно  сияло  внутренним  светом.  На  какое-то  время  она  отвлекалась  от  мрачных  мыслей,  глядя  на  эту  роскошь,  провожала  взглядом    цветущий  куст  сирени, широкий  проселок  в  обрамлении  пирамидальных  тополей,  одинокую  хатку,  что  подступала  близко  к  насыпи,  с  гнездом  аиста  на  старой  соломенной  стрихе.

   Поезд  замедлил  ход  на  какой-то  маленькой  станции.  Название  она  просмотрела  и  теперь  вагон  ее  стоял  в  стороне  от  вокзала,  напротив  маленького  базарчика, где  на  длинном  дощатом  прилавке торговки, в  основном,  бабки  в  широких  кофтах,  теплых  платках, накинутых  на плечи  и  в  резиновых  сапогах,  разложили  свою  нехитрую  снедь. Лина  увидела горки соленых  огурцов,  банки  с  квашеной  капустой,  зеленый  лук,  вареный  картофель.  Украшением  этого  "изобилия"  были  коричневые  глиняные  кринки  с  топленым  молоком.  Что  молоко  топленое, Лина определила по  цвету,  когда  одна  из  женщин  переливала  молоко  в  стеклянную  банку.  Покупателей  было  немного,  человек  пять.

  Подошел  высокий  мужчина  в  синем  спортивном  костюме,  с  рюкзаком  за  плечами  и  с  круглой   плетеной  корзиной,  плотно  закрытой  белым,  в  мелкий  горошек,  платком  и  обвязанной  поверх  него  тонким  шнурком.  Лица  его  не  было  видно,  Лина  машинально,  словно  рассматривала  картинку  в  галерее,  отметила  его  светлые  волосы,  спортивную  фигуру, крепкие  плечи.  "Наверное,  бывший  военный  или,  скорее  всего,  физрук  в  местной  школе," - подумала  она. Мужчина  заговорил  с  одной  из  женщин, достал  из  кармана  брюк  деньги,  протянул  ей  и  взял  с  прилавка  кринку  с  молоком,  обхватив  ее  широкое  горлышко  большой  ладонью,  поднес  ко  рту  и  стал  пить,  чуть  запрокинув  голову.

    Вагон  качнулся  назад  и  медленно,  словно  раздумывая,  двинулся  вдоль  базарчика  вперед,  оставляя  позади  мужчину  с  кринкой,  торговок  за  прилавком,  ларек  "пиво-воды"  с  нарисованным  на  вывеске  подмигивающим  мужиком  с  кружкой  пенящегося  пива  в  руке,  козу,  привязанную    веревкой  к  колышку,  вбитому  в  землю  рядом  с  ларьком…  Теперь  уже  плыли  за  окном  цветущие  сады,  тянулись  вдоль  насыпи  огороды  с  молодой  зеленью  картофеля  и  кукурузы,    перемежаясь  с  полянами,  густо  покрытыми  травой  и  мелким  кустарником.
 
    Ее  почему-то  совершенно  не  удивляло,  что  едет  она  в  купе  одна, - как  будто  так  и  должно  быть, как  будто  кто-то  ТАМ предоставил  ей  это  время  побыть  наедине  со  своими  мыслями.   И  не  услышала,  как  открылась  дверь.  Повернулась  только  на  голоса.  У  открытой  двери  проводница  обращалась  к  кому-то,  невидимому  за  ее  широкой  спиной:

-  Ось  сюды,  Мыколо  Иванович!  Заходьте! Тут тильки  одна  жиночка.  Звиняйте, -  повернулась  к  Лине. - Я  вам  соседа  привела. Не  будете  скучать. Цэ  дуже  добра  людына! Наш  зоотехник…
   
   Она  пропустила  в  дверь  смущенно  улыбавшегося    мужчину. Лина  узнала  в  нем  "физрука",  что  пил  молоко  из  кринки  на  базаре. Теперь  она  видела  его  лицо, - но  рассматривать  было  неловко, - и,  глядя  на  корзину  в  его  руках,   из  которой  слышался  громкий  писк-галдеж,  кивнула:

  - А  там  у  вас  кто?  Проходите,  пожалуйста…

   Мужчина  заулыбался   теперь  уже  не  смущенно,  а  как-то  очень  по-доброму (как  показалось  ей):

-  Там? Там  цыплята, - ответил,  глядя  ей  в лицо темными  глазами. -  Выпросил  у  хороших  людей.  Они  особенные…  Вот,  везу  нашим  хозяйкам  на  развод.  Не  помешают?

- Да  нет,  не  помешают.  Даже  интересно, -  Лина  улыбнулась  ему  в  ответ.

-  Вы  не  волнуйтесь,  они  сейчас  успокоятся  и  будут  спать.  Это,  когда  болтаются  в  корзине, - пищат.  А  так…  Я  их  только  покормил.

-  И  чем  же  вы  их  кормите?
 
-  Желток,  яичный…  Вареными  яйцами,  словом…

   Он  поставил  корзину  на  скамью,  рядом  пристроил  рюкзак, достал  из  него  теплый  платок  и  бережно  прикрыл  им  "пассажиров"  в  корзине.

-  Ну,  теперь  порядок, - сказал,  присаживаясь  напротив  Лины,  у  окна. – Николай  Иванович, - представился.  Можно  просто – Николай.

  Выжидающе  смотрел  на  нее,  слегка  улыбаясь.

- Ангелина,  можно  просто – Лина, - ответила  ему.

  Помолчали.  Смотрели  в  окно.

-  Красота, - тихо,  будто  себе,  сказал  он. - Лето  только  начинается.  Люблю  эту  пору…  - А  вы…  по  делам  или  в  гости? – поднял  на  нее  глаза.

   И  она  словно  споткнулась,  встретившись  с  ним  взглядом,  даже  слегка  вздрогнула:

-  Я…  я  была  у  мамы…  проведывала, - произнесла,  запинаясь.

  "Что  это  со  мной?  Боже!  Какие  глаза…" – подумала,  чувствуя,  как  теплая  волна  прошла  по  телу.

   Отвернулась  к  окну,  не  хотела,  чтобы  он  увидел  ее  вспыхнувшие  щеки.  "Ужас!  Как  девчонка!  Стыдно,  Ангелина  Викторовна!" – мысленно  ругала  себя  и  боялась  смотреть  на  него.
 
-  У  мамы, -  это  хорошо,  это  славно,  -  тихо  заговорил  он. – А  я,  вот…

   И,  словно  не  замечая  ее  смущения,  стал  рассказывать  о  своей  работе,  о  селе,  о  семье.  И  она  теперь  узнала,  что  у  него  есть  жена  и  двое  детей,  уже  почти  взрослые.  Что  с  детства  он  любит  животных.  Закончил  ветеринарный  техникум,  потом  служил  в  армии,  на  флоте.  Вернулся  в   село  и  вот  уже  почти  четверть  века  работает  в  колхозе  зоотехником.  И  очень  любит  свою  работу.

   И  она  видела,  чувствовала,  что  любит  он  не  только  свою  работу,  а  все  вокруг:  эту  землю  со  всей  ее  красотой,  свое  село,  людей  в  этом  селе, семью…  И  не  заметила,  как  сама  стала  рассказывать  о  себе,  о  детстве  в  большом  городе,  о  маме, о  детях. О  муже  не  вспоминала,  словно  Мишка  был  где-то  за  скобками…
 
  Все  происходило,  как  часто  происходит  в  пути:  совершенно  незнакомые  люди  вдруг  открываются  друг  другу  до  самой  глубины  своего  существа, что  не  всегда  бывает  и  между  очень  близкими  и  родными.

-  Маму  я  не  помню,  она  умерла,  когда  мне  не  было  и  двух  лет.  Рос  с  отцом  и  старшим  братом. Отец  так  и  не  женился  больше,  был  однолюб.  Все  пропадал  на  работе,  тоже  был  зоотехником  в  этом  же  колхозе.  Попивал…  Но  нас  не  обижал,  и  женщин  домой  не  приводил.  Меня  все  брал  с  собой  на  ферму,  к  телятам,  приучал  к  лошадям,  отправлял  с  парнями, - я  еще  был  пацаненком, -  купать  лошадей  в  реке,  летом.  Много  во  мне  от  него, -  рассказывал  он  и  вдруг  замолкал,  задумчиво  смотрел ей  в лицо,  застывал  взглядом  в  ее  глазах.

   И  у  Лины  не  было  сил  отвернуться  к  окну,  оторваться  от  его  глаз.  Она  уже  слушала  и  не  слышала,  представляя,  как  он  обнимает  женщину…  И  как  той  хорошо  в  этих  крепких  и  ласковых  руках…  Видела  его  большую,  со  светлыми  бугорками  мозолей,  ладонь,  длинные  красивые  пальцы, - такую  руку  только  скульпторам  лепить! И  уже  тихо завидовала  его  жене. И  вдруг  остро  почувствовала,  словно  прозрела:  мне  бы  его  любить!  Вот  такого,  сильного,  светлого,  доброго…  Она  не  видела,  красив  ли  он, ей  это  было  безразлично, - он  был  надежным…
 
   Он  почувствовал  перемену  в ней.  Замолчал.  Внимательно  всмотрелся  в  ее  лицо,  ища  причину.  Лина,  теперь  не  таясь,  полными  слез  глазами   рассматривала  его  светлые  волосы,  широкий лоб  с  вертикальной  складкой  над  переносицей,  прямой  нос,  четко  очерченные  губы  с  едва  намечающимися  складками  в  уголках,  мягкий,  сохраняющий  еще  что-то  детское,  подбородок,  и  глаза…  Темные,  с  едва  различимым  зрачком,  проникающие,  казалось,  в  самую  глубину  ее души, видящие  ее  до  самого  донышка!  Старалась  запомнить…

   Он  взял  ее  руку  в  свои  ладони,  поднес  к  губам.

   А  поезд  уже  замедлил  ход.  Остановился.
 
 -  Мне  пора, - шепотом  промолвил  он.

    Поцеловал  ее  руку.  Быстро, рывком,  поднялся, подхватил  рюкзак,  корзину.  У  двери  повернулся,  шагнул  назад,  к  ней.  Лина  сидела,  отвернувшись  к  окну,  прятала  лицо,  залитое  слезами.  Он  наклонился,  прижался  губами  к  ее  волосам.

 - Ну,  вот…  встретились…  две  половинки... -  сказал  тихо,  словно  выдохнул.
 
   Она  все  так  же  смотрела  в  окно,  -  на  маленькую  будку  полустанка,  на  женщину  в  железнодорожной  форме  с  флажком  в  руке,  на  лес,  на  тропинку,  убегающую  в  этот  лес.  И  уже  увидела  на  тропинке  его,  с  рюкзаком  за  плечами  и  корзинкой  в  руке.  Вот  он  остановился,  повернулся  к  поезду,  поискал  глазами.  Увидел  ее  в  окне,  поднял  руку…
 
   Она  провожала  его  взглядом,  пока  не  скрылись  за  деревьями  рюкзак  и  белый,  в  мелкий  горошек,  платок  на  корзинке… И  еще  добрых  часа  полтора,  пока  не  появились  на  узловой  станции  у  нее  в  купе  новые  соседи,  лила  беспричинные  слезы,  словно  смывая  с  души  накопившиеся  тоску,  горечь  и  даже  (что  греха  таить!)  черствость.  И сверлило  в  голове: как  же  я  могла  так  жить?  Я  же  не  любила  еще!  Прожила  жизнь  почти  и  ничего  этого  не  знала!  Не  любила, -  а  меня  любили?  Не  знаю,  теперь  не  знаю. Он  сказал:  "две  половинки".  Может  и  правда, -  есть  две  половинки,  но  не  всегда  находят  друг  друга…  И  он – моя  половинка? Я  почувствовала  это  сразу!
   
   И  опять  она  видела  его  лицо  и...  глаза!  И  опять  лила  слезы…

   Через  неделю,  после  напряженной  работы  в  Москве,  Лина  вернулась  домой  совершенно  другой.  Все  передумала,  все,  казалось,  расставила  по  своим  местам.
 
  В  доме  все  было  своим,  родным.  Соскучилась…

  Аська  сидела  за  конспектами  в  кабинете  отца.   Увидев  мать,  поднялась  из  кресла,  обняла,  прижалась  щекой:

-  Ой,  как  хорошо,  что  ты  уже  дома!  Вадька  достал! Думала - меня  сожрет!

-  Ты  уже  вернулась?  Как  практика?  А  Вадик  дома?
 
- Дома,  дома!  Не  захотел  оставаться  у  бабушки. Дома  ведь  полная  свобода,  а  там – контроль!

-  А  отец?  На  работе?
 
-  Не-а!  Вчера  уехал. На охоту…  или  на рыбалку. Не  поняла, - ответила  дочь.

   Сын  был  в  своей  комнате,  "потел"  над  алгеброй,  напялив  наушники  и  покачивая,  видимо, в  такт  музыке,  головой. Она  поцеловала  его  в  стриженую  макушку,  погладила  по  плечу.

- Привет! – кивнул  Вадька  в  ответ  и  снова  закачался  в  ритме,  звучащем  в  наушниках.

  Лина  прошла  в спальню, достала  с антресолей  большой чемодан  в  иностранных  наклейках, -  с  ним  они  с  Мишкой  когда-то,  в  лучшие  времена,  побывали  в  Болгарии  и  Чехословакии.  Бросила  чемодан  на  кровать,  откинула  крышку.

  Открыла  шкаф,  распахнув  обе  дверки.  Постояла. Затем  решительно,  быстрыми  движениями,  стала  снимать  Мишкины  рубахи,  пиджаки,  брюки  и  вместе  с  вешалками  укладывать  в  чемодан. Туда  же  полетели  с полок майки  и  свитера,  из  ящиков  галстуки,  шарфы  и  трусы-носки. Последними положила  сверху  диплом  и  паспорт  (и  иностранный  тоже!),  принесла  из  ванной  бритву  и  зубную  щетку!  Захлопнула  крышку.  Сухо  щелкнули  замки…

   И  только  сейчас  увидела  в  дверях  дочь.  Аська  молча  смотрела  на  нее  понимающими  глазами. Посторонилась, когда мать  выкатывала чемодан  в  прихожую,  к  входной  двери.

   Лина  повернулась  к  дочери,  взяла  ладонями  за  обе  щеки,  поцеловала  в  нос,  обняла  за  плечи,  прижала  к  себе:

-  Прорвемся,  доченька!  Правда?

  От  Аськи  пахло  так  хорошо, - теплом,  Линиными  духами,  которые  Аське  трогать  запрещалось,  и  еще  чем-то  нежным,  детским… 
 
   
 


Рецензии
По разному в жизни случается. Порою грустно. Порою весело. достойный человек через все проходит достойно.

Комаров Николай Семенович   02.02.2017 14:55     Заявить о нарушении
Спасибо, Николай Семенович, за Ваше внимание. А еще большее спасибо за Ваши рассказы. Я теперь Ваш читатель. Успехов и здоровья Вам.

Светлана Компаниец   02.02.2017 15:20   Заявить о нарушении
Благодарю. Я не писатель. Пока это все, на что я способен :)

Комаров Николай Семенович   02.02.2017 15:38   Заявить о нарушении
На это произведение написаны 3 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.