Маяк. Том первый. Глава 13

Все люди ненавидят друг друга. По разным причинам. Но нет на Земле такого человека, который бы не ненавидел никого. Наш мир – это место, где скопилась ярость Вселенной. А мы расплачиваемся за своё невежество и глупость с помощью травли и войн. Это так глупо. Так глупо, что хочется убиться или улететь отсюда подальше, потому что мир наш давно мёртв.
Я всё это видел. Смотрел как умирали люди, как погибали миры в праведном огне, как кто-то молил о пощаде. Ненависть была повсеместно вот уже несколько тысяч лет, она разошлась по планете, словно зараза, болезнь, которую мы, увы, не в состоянии излечить. Те, кого я спас от цепких лап смерти, могли ополчиться против меня уже на следующий день, все мои родственники тоже имели возможность ненавидеть меня, но... мы были выше этого грехопадения. Слоняясь без дела, мы смотрели друг другу в глаза, пытались найти друг в друге крупицы затаившегося раздора и войн, но никто так и не смог. По пустым коридорам бродили мирные люди-призраки, наполненные лишь горечью поражения и злобой на тех, кто заставил их прятаться от смерти. Я смотрел на всё это и не мог понять, почему же всё так произошло. Люди, окружавшие меня, превратились в размытые силуэты разрушенной реальности, ополчившиеся против меня. Моя душа треснула, и эта трещина рвала мне сердце.
– Кто это сделал? – спрашивал я каждого из них, стоило нам собраться в гостиной. Они смотрели то друг на друга, то бросали виноватый взгляд на меня. Неужели они, люди, чьи жизни были на волоске от гибели, теперь чувствовали вину? Принять это означало признать их греховность, и я не мог сделать этого.
– Почему вы молчите? – я встал у окна и посмотрел на открывающийся вдали снежный осколок природы. И море, и небо, и снег сливались в единое пятно, отчего казалось, что все мы были в небытие, где нас никто не мог достать.
– Послушайте, – начал я, – если мы не разберёмся со своими проблемами, то как мы дальше собираемся жить вместе? Неужели вас не волнует ваше будущее?
– Меня нет, – тихим хрипящим голосом ответил Виктор. Он смотрел то в пол, то в потушенный камин. В его взгляде я видел отчуждённость, усталость от этого мира. И пусть бледность ушла с лица, его душа была всё так же черна и наполнена горечью. – Меня не волнует.
– Виктор, как ты можешь так говорить? Без тебя мы не сможем быть семьёй! – я не хотел кричать, не хотел напрягать их ещё сильнее, но его легкомыслие, отчуждённость выводили меня из себя.
– С каких пор мы – семья? – Тарновский вдруг встал. Его лицо, скрытое в полумраке свечей и керосинок, было ужасно бледным. Однако щёки его пылали и, казалось, жар струился вокруг его истощённого тела. – Когда мы успели настолько сблизиться настолько, что можем называть себя этим словом?!
– Успокойся. Мы собрались не для того, чтобы ссориться, – устало сказал Отто и бросил на меня усталый взгляд. – Мы все устали, Александр. Нам всем хочется отдохнуть после того, что с нами случилось. Естественно, никто не виноват в этом, лишь наши враги рано или поздно понесут наказание.
– Прошло уже три дня, но я до сих пор чувствую на себе эти давящие стены, – прошептал в полусознательном состоянии Гарри, сидевший в это время поодаль и смотрел пустым взглядом на наш "семейный" совет. – Никогда туда больше не вернусь. Это я виноват. Я повёл вас туда.
– Никто не виноват! – сказал я и нахмурился. – Гарри, ты просто спасал своих друзей, почему ты винишь себя?
– Он думает, что почти убил нас, – сказала вдруг Мэри. Она сидела в кресле, накрытая шалью с цветочным узором, и вышивала. – Я понимаю его. Все мы понимаем это, Александр. А вот вы нет.
– Но я не...
– Перестань, – сморщился Отто. – Ты спас нас. Почему ты мучаешься? Неужели тебе недостаточно того, что мы живы?
Я замолчал. Знал, что нужно было ответить, но всё равно смотрел на него, на его грозное уставшее лицо с ещё более впалыми щеками, чем у меня, с более уставшим взглядом. Он тоже хотел отдохнуть, и я надеялся, что этот отдых будет не вечным и не в деревянном ящике. Отпускать их в свободное плавание сейчас всё равно, что отправить на расстрел. Они бы пошли, даже если бы я приставил дуло пистолета к их спинам. Покорно повиновались бы, понимая, начало конца было в том самом злосчастном подвале. Я сам нажал на курок.
Я вспомнил ту ночь расстрела на площади в парке. Те душераздирающие крики, люди, упавшие камнем на землю и их безнадёжный взгляд. Мистер и миссис Хавок были свободными людьми, но их захватили в психологическое рабство, и они были вынуждены стать марионетками военных кукловодов. Они были пешками в политических шахматах, и все знали, что пешки всегда первыми отправлялись на смерть. Плач и боль, тёмное небо и до ужаса тихий снегопад, священность и грех – всё это смешалось во мне в тот вечер. Я стал частью событий, соучастником преступления против своего же народа. И ничего не сделал, чтобы спасти их. Я прослыл трусом.
– Прости, Александр, – сказал Отто. – Мы так больше не можем. Ни я, ни кто-либо ещё не согласен терпеть это. Набеги этих берлинских варваров, которых я когда-то называл своими соотечественниками, больше не братья мне. Ни мне, ни остальным. И что ты прикажешь нам делать? Оставаться здесь и ждать у моря погоды?
– А куда мы пойдём? – возмущённо сказал Виктор и тут же зашёлся тяжёлым кашлем. Его лицо покраснело ещё больше.
– Найдём, мир большой, – отмахнулся Отто. – Неужели не найдётся места для нас четверых?
Сначала я не понял смысл этой фразы, но затем внутри начала нарастать буря негодования, и волны вопросов накатывали всё больше и больше. Волнение щемило сердце, и я бы мог выпрыгнуть в окно, лишь уменьшить этот жар внутри, что рвался наружу, грозясь разразиться настоящим пожаром греховной души.
– Четверых? – осторожно спросил я.
– Кто-то из нас не доживёт до отъезда, – прошептала Мэри. – Мы поняли это ещё тогда, в подвале. Простите нас, Александр Петрович, но мы вынуждены начать собирать вещи.
– Но... подождите... – начал я. – Мы не можем бросить всё, что мы нажили таким непосильным трудом!
– Ты, наверное, забыл, – сказал Гарри и поближе подъехал к сборищу диванов и кресел в центре утопающей во мраке комнаты. Между нашими фразами тишина гордо вклинивалась в это пустое пространство и влезало в наши головы, заставляя задумываться о чём-то своём. Мы утопали в своих грязных бездонных морях, где хранились все наши мысли и чувства, пытались найти в иле ответы на риторические вопросы. Мы кричали на дне, прижимаемые чудовищным давлением этого мира, вдыхали вместо воздуха солёную воду и тонули всё больше. Терпеть это было мучительно больно, и эта скорбь от грядущей смерти отражалась в наших глазах чёрными искрами.
– Забыл о чём?
– О том, что нет у нас ничего. Да и не было никогда, – Гарри медленно отступал к выходу из гостиной. – Я знаю, ты хочешь как лучше для всех нас, но это не тот случай, когда ты можешь просто поговорить с нами и спасти. Те времена давно прошли.
И, клянусь Богом, каждый присутствовавший кивнул в подтверждение его слов.
– Мы должны собираться, – сказала Мэри, и тоже встала. Поправила шаль и посмотрела на меня. – Ты можешь поехать с нами, мы будем только рады.
– Вот именно, – поддакнул Виктор и тоже направился к выходу. – Отто, вы с нами?
– Естественно, – вздохнул фармацевт и глянул на меня. – Прости нас, Александр. Так нужно.
Они оставили меня одного.
Я вышел за ними. Они разбегались, словно муравьи из разрушенного муравейника, но в их лицах я не видел ни тени сомнения. Каждый из них знал, чего хотел, каждый хотел уйти отсюда и больше никогда не возвращаться, похоронив свои тайны и предыдущую жизнь в этих стенах. Мёртвые запомнят наши истории и когда-нибудь расскажут нашим потомкам, которые однажды заглянут сюда и найдут этот дом. В нём будет наш дух, наша прошлая жизнь, и призраки будут преследовать их по этим мрачным коридорам и комнатам, где навсегда был потушен свет честности и непорочности. Все мы медленно разлагались, а этот город лишь собирал наши осколки и собирал воедино в одно страшное месиво, которое все звали общество. Однажды я вспомнил бы это место и улыбнулся бы, вспомнив о его обитателях, но слеза горечи скатилась бы по моему уже старческому лицу, и ощущение пустоты в душе больно бы щемило в груди, а сердце бы сжалось, чувствуя, что что-то не так.
Отпускать их я не имел права. Они бы растворились в океане времени, помахав мне рукой, и черты их лиц стёрлись бы из памяти, и всё то, что мы когда-то говорили друг другу ушло бы в забытье. Каждый из них хотел начать новую жизнь, но никто не понимал, насколько это было сложно.
– Перестаньте! – громко крикнул я. – Хватит играть в этот детский сад!
Все четверо оглянулись на меня и теперь буравили меня измождённым взглядом.
– Зачем ты нас останавливаешь? – сказал Отто, стоя на лестнице. – Неужели ты думаешь, что после всего того, что мы пережили, мы сможем жить как раньше?
– Вы не пережили то, что мы терпели в том подвале, а теперь вы пытаетесь стать с нами единым целым? – встрял Виктор и вновь закашлял.
Их слова ранили, словно нож резал сердце. Они убивали меня своими высказываниями, и я не мог сказать ни слова в ответ. Возможно, они были правы, но я не мог так просто уйти от них. Им нужна была помощь, и никто, кроме меня, не мог дать им то, чего они заслуживали.
– Неужели вы настолько ненавидите нас, что хотите, чтобы мы жили, как раньше?! – возмутилась Мэри, стоявшая в это время за стойкой и перебиравшая какие-то бумаги, перевязанные мною когда-то. – Александр Петрович, вы лицемерите. Не будьте таким. Мы все вас любим, и не хотим, чтобы вам было больно, но по-другому мы не можем. Просто поймите.
– Она права, – сказал Гарри, сидевший у входа в дом. – Смирись. Мы больше не сможем быть одним целым. Рано или поздно это должно было случиться.
– Вы ведёте себя, как малые дети! – сказал я сердито. – С проблемами нужно бороться, а не бежать от них! Как вы этого не поймёте?
– Есть такие проблемы, от которых не избавишься обычным путём, – ответил Отто.
– Тогда что же нам остаётся?
– Бежать от них. На край света. Куда-нибудь. Но здесь оставаться мы не намерены. Можешь делать, что хочешь, можешь пытаться остановить нас, но твой дух Прометея давно угас, и мы вынуждены уйти. Они придут за нами, и ты нас не спасёшь.
– Я не раз спасал вас, и вы думаете, что я не смогу сделать это ещё раз?!
– Вы живёте в своём мире и не хотите замечать то, что творится вокруг, – нахмурился Отто. – Друг мой, очнитесь. Больше нет слова "мы". Есть только "ты" и "другие".
– Мы можем жить все вместе на маяке, – тихо сказал я и сел на маленький диван. – Там давно никого уж и нет.
– Можем. И это была бы хорошая идея, если бы не наша слабость, – Мэри кинула бумаги на пол. – Я так больше не могу. Никто не может. Маяк не так далеко, чтобы забыть об этом кошмаре. Знаете, я приехала сюда, чтобы найти хорошую жизнь, а что получила? Войну и смерть!
– На маяке нет ни войны, ни смерти. У нас ещё есть шанс всё исправить, – тщетно пытался я вразумить их, но, казалось, они просто закрылись в своей раковине отчуждения и теперь игнорировали всё, что я говорил. Я не хотел принимать то, что наша идиллия раскололась, что я стал причиной всех этих событий, а они хотели отделиться от всего, что связывало их со мной. Почему они так поступали со мной? Для меня это было жестоко, а для них, похоже, теперь в порядке вещей.
– Нам нужно спешить, – прошептал Виктор. – Времени мало.
Они вновь разбежались. Закопошились по своим углам, чтобы собирать свои скромные пожитки. Каждый из них думал, что я был врагом, что мне было суждено умереть либо от их праведной руки, либо от набегов берлинских варваров. Дамасская сталь концентрировала нашу злобу извне, и скоро она дошла бы и до нас, разрубая нас на части огнём и мечом, выкованным из лютой ненависти. Они не хотели стоять на станции и ожидать прибытия поезда с маршрутом "Жизнь-Смерть", не хотели высматривать в туманах времени светочи их будущей жизни в загробном мире, поэтому и сбегали, как можно скорее собирая всю прошлую жизнь воедино. А я оставался на рельсах, ожидая, когда волна нашего грехопадения захлестнёт и меня.
Маяк был единственным нашим спасением, нашей панацеей от надвигающейся опасности, но эти смертельно больные люди отказывались от лекарства, желали умереть без чьей-либо помощи, отодвигая в сторону пропасти и себя, и других.
Я сидел в одиночестве и слушал, как люди собирались в новую жизнь. Они спускали свои сумки у главного входа, но пока они были пусты. Стояла тишина. Не слышно было ни ругани семьи Хавок, ни криков мисс Камински с её дочерью. Я чувствовал себя виноватым в их смерти, но понимал, что всё это бессмысленно.
Жить было бессмысленно.