Маяк. Том первый. Глава 14

Жизнь никогда не была простой. Это, наверное, рано или поздно осознавал каждый из нас: кто-то начал понимать это после отъезда любимого человека, кто-то вбивал себе эту мысль, смотря на могилы родных, когда перед глазами сверкали огонь и искорёженный пожаром дом, а кто-то осознавал, когда видел, как люди сбегали от него в поисках лучшей жизни. И я относился к третьему варианту.
Мэри, Отто, Гарри и Виктор собирались целых несколько дней. Каждое утро я просыпался в холодном поту, слушая посторонние звуки, надеясь, что они либо уже уехали, либо ещё были здесь. Не желал я смотреть, как уходила моя прежняя жизнь. Не хотел видеть их полные счастья и сожаления глаза, когда они встанут за порог. Мне пришлось бы улыбаться им в ответ, а я давно разучился делать это. Всё это из-за меня. Из-за них. Мы все были виноваты в том, что наш корабль разбился о рифы суровой реальности. Мы могли бы жить вместе и ни о чём не волноваться, но, похоже, я чего-то не понимал. Не было во мне той крупицы осознания, которая отделяла меня от них. Разделение на два лагеря полностью подкосило меня. И остальных тоже.
Это была ночь. Тихая, по-настоящему спокойная ночь, когда за окном стоял штиль, и даже снег притих и больше не стремился падать на землю, когда свет везде был потушен, а тишина наполняла старые коридоры. Семя раздора давало свои всходы медленно, и ругань раздавалась среди этих стен не так уж часто. И всё равно мне было неспокойно.
Я слышал кашель Виктора всю ночь. Он то вставал с постели, то подходил и резко открывал окна, чтобы вдохнуть свежего воздуха. Он чувствовал, что задыхается, но это было не так. Болезнь его в конец парализовала.
Скрип его двери. Шум холодной воды. Кашель. Он еле ходил, и я слышал эти тяжёлые переваливающиеся шаги. Опираясь на стену, Виктор подвигался всё дальше, надеясь спастись.
Я вспоминал последний разговор с ним тем вечером.
– Разве тебе нужно уезжать? Оно того стоит? – я присел на маленький стул.
Он в это время освобождал шкафы и полки в поисках красок и, аккуратно протирая маленькие баночки, ставил их по порядку. Полумрак в его комнате был привычен, а бледность его лица только подчёркивала его внутреннюю опустошённость.
– К сожалению, да. Не могу, да и нельзя мне тут оставаться, – хрипел он. – Мисс Дорнер говорила, надолго мы тут не задержимся.
– Да зачем ты её слушаешь? – возмутился я. – Может, всё же есть выход!
– Простите, Александр Петрович, но нет. Мы продумали всё с самого начала. Понимаете, когда мы сидели там, в подвале, – Виктор сел на кровать и обречённо посмотрел в пустоту, – нам всем пришлось молиться Богу о том, чтобы вы нашли то злосчастное письмо и пришли за нами. И мы ждали. Дни, недели, и...
– Но я же пришёл! Я же нашёл письмо!
– Вы не понимаете, – отрезал Виктор. – Когда прошло два дня, мы начали угасать, словно свечи, одна за другой. В подвале было темно и сыро, долго просидеть мы там всё равно не смогли бы. Разочарование. Вот что мы чувствовали.
– Разочарование? Вы думали, что я вас бросил? Да как вы могли такое подумать?! – в моей голове в тот момент бушевала буря негодования и грусти. Раз уж они думали так, то чего можно было ожидать от них дальше.
– Первым сдался мистер Грид. Знаете, он вообще очень тяжело пережил этот побег, но рассказывать об этом я не хочу, – словно бы пропустив мои слова мимо ушей, продолжал Виктор. – Когда мы засыпали в объятиях друг друга, он тихо плакал, а все мы слушали это, не решаясь заткнуть. Это было страшно, но это было лишь начало. Сдались и я, и мисс Дорнер, и Отто. С каждым днём мы всё больше рассуждали о смерти, о том, что на самом деле было важно. Мы разочаровались. В жизни. В вас. И мы больше не намерены терпеть это.
– Из-за одного раза вы готовы бросить всё, бросить этот город ради новой неизвестной жизни? Вы безумцы!
– Мы реалисты. Никакой морали или смысла тут нет. Просто нужно вовремя убегать, вот и всё.
– Морали тут и не было, – рыкнул я. – Вы просто думаете, что знаете всё обо мне, но это не так. Неужели у кого-то возникла мысль о том, что ваш верный друг и товарищ, который жертвует ради вас всех своей жизнью, временем и деньгами может так просто взять и отказаться?
– Как раз-таки наоборот, Александр Петрович, – ухмыльнулся Виктор. Он уже успел лечь на кровать и укрыться тёплым одеялом. – Вы же открытая книга. Даже такой неопытный человек, как я, смог понять, что вы из себя представляете.
– И что? Разве я плохой человек?
– Нет, отнюдь. Просто вся ваша доброта... она такая странная, словно делалась ради признания. Вы хотели, чтобы мы считали вас нашим другом, не так ли?
Я сидел и смотрел на это некогда наивного юношу и думал о том, как время может изменить человека. Время, словно скульптор, лепит из каждого, что хочет: маньяка, алкоголиков, великих деятелей и бездомных. У него нет планов на нас, оно лишь завершает нашу форму, которую мы задаём себе сами. И так же случилось и с ним. Он мечтал стать великим художником. И что же теперь стало с его рвением написать идеальную картину?
– А как же твой шедевр? – я указал на закрытый тканью мольберт и холст. – Куда подевалась твоя муза?
– Болезнь серьёзно подкосила меня, – растерянно ответил юноша. – Но я рисовал ночами, даже когда вы запрещали мне это делать. Я старался сделать всё идеально, чтобы когда мой час пробьёт, я мог умереть со спокойной душой.
– Ты закончил картину? – с надеждой спросил я.
– Да, но... – Виктор осёкся. – Я не хочу, чтобы вы смотрели её до того, как я уеду. Я оставлю её здесь, для вас.
– Это твоя лучшая работа! Ты не можешь так поступить!
– Могу. Это подарок. Прощальный. Не смейте отказываться.
– Ладно, – вздохнул я. – Твоя взяла. Посмотрю её, когда ты уедешь. Но мне всё равно не хочется отпускать никого из вас.
– Об этом вы можете поговорить с мисс Дорнер. Она явно ждёт этого.
И, знаете, я могу сказать, что виню вас. Этот шедевр никогда не увидит свет. По вашей вине.
Мы разошлись, взглядом пожелав друг другу доброй ночи. А на следующее утро Виктор умер.
Похороны были тремя днями позже. И все эти дни я пытался остановить их. Бегал за ними, стремился сделать хоть что-то, но они были непоколебимы. Особенно Гарри. Этот человек был действительно суров в последние дни. Каждое утро я смотрел, как он мрачно сидел у припорошенного окна и измученно глядел вдаль. Тяжёлые вздохи раскаяния раздавались в его любимой гостиной, которую он старался не покидать вовсе. И как человек, который боялся огня, который не мог заставить себя выйти из комнаты, может позволить себе бросить родной город ради того, чего даже не знает? Хотя и понять его я мог. Гарри тут ничего не держало. Лишь обида на меня и весь этот мир.
Я стоял на заднем дворе и смотрел на маленькую каменную плиту, наспех выскобленную из цельного куска неизвестного камня. Она был гладкая, отшлифована до блеска, и свет белого солнца отражался на ней с удивительной точностью. Снег уже начал покрывать надгробие, и земля становилась похожа на белёсую скатерть. Ветер горестно завывал в вышине, только потакая этому горестному настроению. А я не проявлял никаких эмоций.
Похороны прошли слишком быстро, никто толком не успел с ним проститься. Как только пришёл гробовщик – мужчина средних лет неприятной наружности с чёрным, как смоль, плащом и бледным мертвенным лицом – все начали готовиться: сколотили гроб, срубив пару деревьев, взяли погребальную одежду и заплатили гробовщику неизвестную сумму. Начали обряд с чтения молитвы. Я стоял позади всех и смотрел на этих людей и понимал, насколько притворными они могли оказаться. Что если смерть Виктора для них ничего не значила, и они плакали не потому что им было жаль, а потому что так нужно? Мэри рыдала в шёлковый платок с вышитыми на нём её же инициалами. Отто разрешил себе пустить скупую мужскую слезу, и просто встал, дрожа всем телом от напряжения. Гарри молча сидел в своём кресле, и слёзы катились по его измождённому лицу.
Я бросил взгляд на гробовщика. Он с беспристрастным лицом смотрел на могилу, которую сам же закапывал. Лицо покойника смотрело на него, ведь на крышку для гроба денег не хватило. Слишком уж жадными они стали в последнее время, экономили абсолютно на всём, даже на электричестве, которое и так никто не оплачивал. Половину вечера мы просто сидели в кромешной тьме, пока Мэри не решалась зажечь свечу.
Все разошлись, стоило ещё раз гробовщику прочитать молитву. Они рассеялись, словно пыль, унесённая ветром, а я остался недвижим. Подошёл поближе и вдруг почувствовал, что я тоже плачу. Слезы катились сами собой, и сдерживаться я был больше не в силах. Ноги подкосились. Я рухнул на холодную землю, и взмолился Богу.
– Пожалуйста, Господи, прости мне грехи мои, отпусти эту душу. Пусть Виктор отправится в рай, пусть мои тяжкие грехи не возлягут на его хрупкие плечи. Аминь.
Я тяжело дышал, и ледяной воздух неприятно обжигал лёгкие. Снег заваливал меня со всех сторон, словно я был не человеком, а статуей. Ветра не было, солнце скрывалось за тонкой пеленой облаков: кое-где проглядывало ещё синее небо, но я знал, что это было началом чего-то более страшного.
– Один из нас не доживёт до отъезда, – я прошептал эти слова в пустоту, и, слава Богу, их никто не услышал. Это была чистейшая правда, и Виктор знал, что это будут его последние дни, поэтому даже не пытался отговорить меня от бесплодных попыток оставить всех в этом треклятом городе. Я понимал его грусть. Безысходность въелась в его кровь, а глаза наполнились слезами отчаяния. Он плакал неслышно, но всеми фибрами души я чувствовал этот огромный поток сожалений и меланхолии, вырвавшихся из глубин его чёрной, как смоль, души.
– Мне... очень жаль, – бросил я, на миг заглянув в гостиную, где сидели мои бывшие друзья. – Мне действительно жаль.
– А мне казалось, тебе плевать на нас, – пренебрежительно ответил Отто, смотрящий в то время в окно рядом с вечно подавленным Гарри.
– Я устал объяснять, что это не так, – тихо ответил я. – Нет моей вины в том, что вы такие. Я пытался вам всё объяснить, но...
– Довольно! – отрезал он. – Не хочу ничего слышать! Ты предал нас, Александр. Нечего и говорить больше. Уходи.
Я молча закрыл дверь и отправился к себе в комнату. Поднимаясь по лестнице, с каждой пройденной ступенью, в моей голове всё больше зарождалась буря, шторм, сменяющий бесконечную грусть. Теперь стены этого дома были до отказа наполнены той меланхолией, что питалась нашими жизнями. Теперь не было смысла скрывать это, и каждый говорил то, что считал нужным. Ещё одна часть души треснула, и в голове ревущим эхом отдался этот чудовищный звук. Он был похож на нашу жизнь – такую же разрушенную, треснувшую по всем швам душу.
Я сел на кровать. Включил лампы и потонул в тени своей комнаты. За окном быстро темнело, и солнце уже вот-вот хотело зайти за горизонт. Облака быстро сменяли светило на своём посту, и скоро начал тихо падать снег, и ветер трепал ветви елей за моим окном. Загорелся уличный фонарь. Наступила тишина.
Мэри, Отто и Гарри, похоже, всё это время молчали. Может быть, тихо рыдали, отвернувшись ото всех, может быть, были подавлены и не показывали всех своих чувств, всё ещё боясь реакции остальных.
Я бы не оставил их ни за что на свете. Но они, похоже, думали по-другому. И всё же мне была абсолютно непонятна причина их неожиданной злости ко мне. Да, я был слеп и не сразу увидел письмо, закатившееся под стол. Я не был виноват, но, видимо, то, что они пережили в том подвале, заставило их усомниться в моей благонадёжности и жертвенности. Вот как оно и бывает: делаешь для людей столько хорошего, а они называют тебя отвратительным человеком.
Я вдруг вспомнил о последнем желании Виктора. Картина всё ещё оставалась в комнате, и вещи его наверняка тоже остались бы тут. Никому они были больше не нужны. Кроме меня.
Я выбежал из своей конуры и ворвался в удушающий смрад комнаты покойника. Там было тихо и мертвенно спокойно. Заправленная постель. Приоткрытое окно. Свежий воздух, не способный вымести из этих стен запах умершего. Полумрак.
Я медленно подошёл к холсту. Он был накрыт непрозрачной тканью. И как мне хотелось резко сорвать её, чтобы, наконец, перестать мучить себя. Трясущимися руками я взял ткань и, секунду помедлив, одёрнул её и сбросил на пол.
С самого начала я не разглядел то, что было начертано на этом полотне. Какие-то невнятные серо-синие пятна, перемешанные с чёрными вкраплениями. Но спустя пару минут картина постепенно вырисовывалась перед глазами, но всё ещё была непонятна.
Я услышал шелест падающей бумаги. Опустив взгляд вниз, заметил на полу небольшой сложенный вдвое листок бумаги.
"Александр Петрович, эта картина – моя последняя работа на этом свете, и я дарю её вам. И как бы я вас ни любил, знайте, что я ненавижу вас за то, что этот шедевр никто никогда не увидит. Умирайте со спокойной душой, и с грехом на сердце. Прощайте".
Я обессилено рухнул на кровать. Дыхание и слезы перемешивались друг с другом, и я был не в силах сдерживать их. Мой плач был слышен везде.
И только спустя сотню мгновений, когда все слёзы высохли на моих щеках, а ком в горле постепенно отступал, я решился взглянуть на картину.
Это была его комната. Она была нарисована небрежно, грубыми мазками, но, как всегда, красиво. Погружённая в полумрак, в ней вырисовывались те вещи, что сейчас стояли вокруг меня. Только вместо холста был человек.
В петле.
Картина называлась "Жизнь".