Маяк. Том Первый. Глава 12

Я чувствовал себя брошенным, униженным, оскорблённым и всеми отвергнутым. То, что меня поддерживало долгие тяжкие месяцы борьбы за жизнь, ушло, словно земля из-под ног, превратилось в гигантскую бездну, в которой я плыл, медленно шёл на дно и никак не мог понять, зачем пытался выбраться. Меня преследовали чужие колющие взгляды из пустоты, боковым зрением не раз я замечал, как они выглядывают из-за углов и долго смотрят, то ли обвиняя, то ли просто насмехаясь. Их пустые зрачки источали сожаление и грусть, они служили мне личным невидимым конвоем из грёз. И когда я оборачивался, чтобы увидеть их мерзкие лица, исполненные ненавистью ко мне, то не видел абсолютно ничего. Сколько раз моё сердце испуганно ускоряло свой ход, осознавая, что где-то за этим поворотом стояло нечто и ждало, когда я отвернусь и начну смотреть в другую часть своей черноты, которую называл домом.
Мне было одиноко. И как бы не было пусто внутри, я пытался заполнить себя лишь алкоголем и плачем, но знал, что рано или поздно кончатся и виски, и вино, что лежало в подполье на кухне, которое так старательно прятала мисс Дорнер, и прочие увеселительные напитки.
Время шло, а я всё никак не мог оправиться от шока, который получил в тот злосчастный вечер. Половина месяца пролетела незаметно, день сменялся ночью, солнце уступало место то тяжёлым свинцовым тучам, то сияющему чёрному небу, в котором я всё ещё видел себя: непорочного, чистого, как звезда, похожая на слезу Бога, которого я так хорошо знал, и который был так далёк от меня.
Я просыпался с чётким осознанием того, что в доме снова пусто. И это утро было не исключением.
Снова ванная комната, снова холодная вода, снова разбитое зеркало и моё худое измождённое лицо в нём. В моих серо-зелёных глазах обеспокоенно металось беспокойство и грусть, а фиолетовые пятна под ними твердили о многих бессонных ночах, которые я проводил, глядя в пустоту или в блеск коньяка в рюмке. Впалые щёки покрылись морщинами и порезами, а маленькая ссадина под нижней губой напоминала о прошлых днях в тандеме с обожённой рукой, которая иногда кровоточила, стоило мне поднапрячься, выгружая рыбу в порту или помогая перетаскать тяжёлые коробки Юргиса, который уже успел поправиться и теперь выглядел не хуже, чем Тарновский в свои лучшие годы.
Тёплый свитер, зимние штаны и резиновые сапоги – вот моя обычная одежда. Стоило мне выйти на улицу, как ко всему прочему добавлялась старая куртка, которая так сильно напоминала мне о мистере Гриде. Всего этого было достаточно, чтобы выживать в огромном море, где я был так одинок, и было очень мало, когда я пытался выскоблить из этих вещей хоть немного дружеского тепла.
Недели прошли в забытие. Дом-порт-дом – вот мой обычный маршрут. Ничего не происходило, люди умирали, оставались пустые дома, где-то росли первые коряги, из некоторых окон вываливались обломки крыш, и фасады заполняли полы. В воздухе витал запах напалма, но я знал, что не будет огня, пока не будет искры. А люди, которые могли изменить этот донельзя мелкий мирок, давно канули в лету.
И только когда я остался совсем один, когда исчезли ставшие родными голоса, я понял, что люблю людей. Как бы я ни старался, как бы ни пытался выкарабкаться из этого болота, на дно которого меня тянули люди, я любил их за чувственность, за то, что они живые. Спустя столько дней я начал видеть в темноте витрин мёртвых, иссохших. Они смотрели на меня пустыми глазницами, и в них мог разглядеть просьбу о помощи, но я проходил мимо, ускоряя шаг.
– Отвяжитесь от меня... – шептал я, быстрее уходя за городскую черту, ближе к чистому морю.
Я сел на песок, немного припорошенный свежим снегом. На пляже ещё не ступала нога человека, и весь этот покров блестел и грязью, и сиянием чистоты. Море разбивалось о берег, выплёвывая ледяные капли на снег. Пена оставалась, а вода отступала, шепча о своих намерениях завоевать эту бренную землю. Кто знает, однажды всё это погрузится в бесконечную черноту, где между домами и под разбитыми фонарями будут плавать души когда-то утонувших в этой гавани людей. Но это всё будет потом, после всех нас.
Я смотрел на водную гладь и маяк вдалеке. Он сиял, словно бы ничего не случилось, словно жизнь шла своим чередом. Мы были тогда такими похожими, но такими разными. Он сиял в ночной темноте, привлекая заблудшие корабли, а я пытался осветить людям путь, и все убегали прочь, опасаясь то ли огня, который я нёс, словно Прометей, то ли того, что такие как я существуют на этой земле.
Я хотел приблизиться к нему, прикоснуться к стенам и почувствовать его дрожь всей душой, увидеть, как он льёт свет на мир и освещает путь тем, кто оказался потерян в пучине тёмных туманных морей.
И не смог. Пока не случится чего-то ужасного с ним, пока свет вдали не померкнет или станет почти незаметным, пока я не устану искать пути отступления, я не приближусь. Мы будем друзьями на расстоянии. Будем посылать друг другу косые, но дружелюбные взгляды и ждать, когда кто-то из нас приблизится.
В руке я нёс короб с рыбой. Новый улов был богат видами: тут тебе и проворная сельдь, и плоский чёрный лещ, и длинный таймень. Я был отчасти рад тому, что смог разобраться в рыболовном искусстве,и был бесконечно счастлив, когда наступала моя смена выступать в море.
– Завтра ты идёшь, Сань, – с улыбкой говорили мне мужики-грузчики, помогавшие вытащить рыбу из "Тумана". – Юрка сказал, что пару дней ещё отдыхать будут. Вон сколько рыбы привезли!
И я улыбался во весь рот, и уже с самого утра, когда ещё не встало солнце, когда облака подсвечивались лунным светом и блеском давно уже мёртвых звёзд, стоял у порта и молился Богу о том, чтобы улов в этот день был богат. Я читал молитвы перед выходом в море, во время закидывания невода, и даже когда доставал его обратно – всегда мне хотелось думать, что скоро я стану таким же хорошим рыболовом, как и Юргис и его братья.
В тот день коробку я оставил в подполье, поставив подальше от последних бутылок наиценнейшего вина, чтобы запах рыбы не перебил весь аромат этого чудесного, но такого редкого напитка.
Я огляделся и попытался включить свет на кухне. Ничего не вышло. Затем пошарил руками в одной и полок и нащупал несколько высоких свечей. Нащупав там же и коробок со спичкам, зажёг свечи и поставил на большом столе, на котором обычно готовила Мэри и Отто. Я всё ещё видел перед глазами их радостный взгляд, когда я говорил, что их еда до безумия вкусная. Помнил их счастливые улыбки, когда нам удавалось всем вместе побыть в одной комнате.
– А хотите, мы сегодня пирог приготовим? – улыбаясь, спрашивала Мэри и удалялась на кухню.
– Хотим... хотим... – отвечал я, осознавая, что говорю это в пустоту. Окна были открыты почти во всех комнатах , и сквозняк уносил мой монолог куда-то в город, в лес, в море на другой берег. Меня не услышали бы, меня бы забыли все. Так и случилось.
Ещё пара дней – и я не смог не замечать пыль и грязь, толстым слоем покрывшая пол и столы. Где-то в кладовке под лестницей, покопавшись в залежах сломанных вещей, держа в руке наполовину согревшую свечу, с горем пополам нашёл старую швабру и порванную серую тряпку, намочил в воде из-под крана и принялся мыть весь дом.
Было светло, и я видел все места, которые нужно было привести в порядок. До сих пор я не знал, зачем отключили свет, и почему теперь только свечи да керосинки давали мне свет. Я задавался этим вопрос несколько дней, но никак не мог найти ответ.
Начать было решено с кухни – именно там я проводил больше всего времени, пропадая с залежами вина, смотря вдаль, в пустую мёртвую чащу и высокие скалистые холмы вдалеке, куда так хотелось уйти мне. Тряпка упёрлась в пол, и я начал работу.
Спустя пару минут оказалось, что уборка – это довольно трудное занятие. Я вытер полы, огибая то пространство, что было под столом, а затем поднял все стулья и положил их на чистое деревянное пространство для работы над пищей. И стоило мне начать убирать пыль оттуда, как я услышал шелест бумаги. Наклонившись, я отбросил швабру в сторону и поднял пожелтевший и немного промокший лист. Он был слегка помят, но это не мешало понять мне то, что было там написано:
"Александр Петрович, нам нельзя тут оставаться. Они уже приходили за постояльцами, но мы не открыли им дверь. Скоро они придут и за нами, и тогда уже никто не сможет их остановить. Простите за такую спешку и суматоху, но по-другому мы не можем. Ищите нас. Найдёте по этому ключу: "Там, где недавно погас огонь". Мы знаем, вы поймёте, о чём здесь говорится.
Надеюсь, мы скоро свидимся,
Ваша семья.  21.01.1941"
Листок сам выпал из моих рук и плавно приземлился на только что вымытый пол. Дрожь чувствовалась телом, слёзы хотели вырваться наружу и утопить меня в себе, в горле встал колючий ком. Я чувствовал себя виноватым, что был таким невнимательным, что не смог заметить самое важное письмо в моей жизни. И дата... две недели назад.
Я опоздал! Чудовищно опоздал, и нет мне прощения! Они уже наверняка погибли от голода или их всё же нашли. Но где-то в душе моей теплилась маленькая надежда на то, что они сидели там, и ждали меня, как своего героя, как Бога, который мог прийти и спасти их. Их было четверо, а я один, и они ждали моей помощи, а я был настолько слеп к молитвам, что жил, думая, что прогнал их по собственной воле.
Нельзя было терять ни минуты. Возможно, я мог спасти их от голодной смерти.
Я накинул куртку и выбежал из дома. Весь мир превратился для меня в огромное серое пятно, в котором мелькал сгоревший дом и я, мчавшийся навстречу судьбе. Сердце билось громко и часто, в висках пульсировала кровь, дыхание обжигало лёгкие. Воздух был холоден и среди сумрака наступающей ночи я видел в свете заходящего солнца редкий снег, лениво падающий на этот город-могилу, в котором нас всех похоронила жизнь. Я бежал по трупам давно погребённых людей и знал, что это не важно. Они отдали свои жизни ради наших свободных душ, и теперь я отдавал им свой долг, пытаясь спасти друзей, которые, возможно, уже и погибли.
Свернул за угол, пробежал по узкому переулку сквозь годы мусора и костей и выбежал на пепелище, бывшее некогда домом Гарри Грида.
Стоило ступить на обожженную землю, как в голове зазвучали обрывки воспоминаний: грохот рушащегося дома, крики людей, огонь, пожирающий меня и ещё троих человек. Я спас только одного, и уже не мог изменить этого. Гарри корил себя не меньше, чем я себя, но я понимал, что мы оба делали ошибку. Я винил себя, ибо понимал, что мог бы спасти и его жену, и второго ребёнка, а он – потому что мог не пить в тот вечер и не поджигать весь дом. Мне была понятна его меланхолия, а душа – нет.
Я обошёл все комнаты, просмотрел все закоулки, которые скрывали обвалившиеся балки и металлические пластины. Они скрывали от меня большую часть комнат, и я думал, что раз мне не удалось проникнуть туда, то им – тем более. Оставалось искать простые выходы, которые, возможно, были перед глазами.
Ещё один круг по огромной могиле кричащих людей. И ещё. И снова по кругу, смотря на обгоревшие детские вещи и покрытые копотью фотографии некогда счастливой семьи. Они улыбались мне из прошлого, а я смотрел на них и думал: "Недолго вам быть такими осталось". Никто не был достоин такой ужасной участи, а тем более человек, посвятивший себя простому комиссионному магазину. И всё же никто из нас не был безгрешен.
О грехах своих я мог размышлять часами, постепенно опустошая бутылку коньяка. Их было много за мою долгую жизнь, и пока я рыскал глазами по останкам чьей-то жизни, сел на холодный пол и уставился в пустоту, на противоположную улицу, где стоял дом, в котором грела всего лишь одна-единственная свеча на весь город. Она была, словно огонь для наивного мотылька, а я был надменным коршуном, который никак не хотел реагировать на него.
Мои самые тяжкие грехи уже умирали от выстрелов где-то в пустынной глуши. Один из них канул в лету несколько месяцев назад, и только сейчас я понял, какую ошибку совершил, когда остановился во время воинской службы в маленькой деревне. Я проклинал тот день, когда та женщина, которую я долго называл самым дорогим человеком на свете, подмигнула мне, и как мы отдались друг другу в сеновале. А потом я узнал, что ей было на тот момент всего пятнадцать лет.
Я испортил жизнь и себе, и другим. И понимал, что лучше бы мне умереть, и не смог заставить себя выйти на стрельбище и встать под летящие пули. Моя слабость. Вот она.
Я попытался встать с пола, чтобы продолжить поиски. Вдруг подгоревший пол слегка хрустнул, и половинка доски упала куда-то вниз, в подполье. Луч света прорезал бесконечную тьму подвала, и я увидел чьё-то бледное истощённое лицо.
Руки рвали доски, и щепки летели во все стороны. Эти звуки были похожи на чью-то смерть, но мне было всё равно, что подумают несчастные, давно мёртвые люди. Я просто пытался спасти друзей.
И когда увидел в огромной дыре небольшую лестницу, ведущую куда-то в другую сторону дома, то сорвался с места и с первой попытки нашёл тот самый злосчастный люк, уходящий вниз, в холодную землю. Я не увидел его из-за маленькой доски, упавшей на пол. И теперь я отбросил этот кусок древесины и, откинув тяжёлый люк, нырнул внутрь.
Я спустился по лестнице и замер в ожидании увидеть искалеченные трупы. Они были похожи на них: бледная кожа, тяжёлый колющий взгляд, ссадины на лице и рваная зимняя одежда. И один из этих людей, больше похожих на куклы, медленно поднял голову и посмотрел на меня вялым рассеянным взглядом.
– Александр? Это вы?