Чаша во спасение... 1. Верочка-утопленица

Домашнее чтение для взрослых




Это произошло, когда мне и моим друзьям-корешкам было лет по десять-двенадцать.  Точно помню: в день иконы Казанской Божьей матери - престольный праздник  нашего хутора Ужумского. Вера в Бога властями тогда осуждалась. Однако, многие хуторяне с утра охотно  потянулись  на благовест церковного колокола.  Колхозное начальство, привычно рискуя получить взбучку от начальства партийно-советского,  всё же считалось с престольным праздником.  По давнишнему правилу ,  оно выделило на убой быка-трёхлетка. Его упитанная, освежёванная  туша и  стала  основой для  праздничного обеда прихожан. Сам же обед, после заутрени, потревожила появившаяся неожиданно меж столов, запыхавшаяся от бега    комсомольская активистка  Фенечка Бирюлькина. Худая, медяно-рыжая, она, рывком нагнувшись, вытерла подолом вспотевшее лицо и, обеспокоенно оглядев расположившихся  в церковном дворе, за длиными столами хуторян,  тонко и жалобно пропищала:

- Товарищи верующие! Есть ли среди вас гражданка  Мария Козубаева?
- Тю-у, а што случилось?...  Должно быть, срочное штось! – раздались  голоса.
 А  из-за крайнего стола приподняла свою весомую тяжесть принаряжанная, всегда всё знающая  Пелагея Устименкова:
- Так Козубайчиха, - торопясь, заговорила она, - то есть, звиняюсь, гражданка Мария Козубаева, ¬ в район, в Старо-Ужумовку поехала. Точно знаю, на почтовой бидарке, с почтарём. Зубы себе  блескущие вставлять  поехала. А што стряслось?
- Дочка её…, - некрасиво скривившись, всхлипнула Феня. – Дочка Мариина,  Верочка, в колодезе утопла.
- О-о-о…, - вслед за мгновенным оцепенением,  громко и  сожалеюще отозвалось шумное  до этого застолье.
И  кто-то, уже со всхлипом :
- Надо же горе какое! Та на самый праздник …

Выделенный нам, детям, дощатый, сколоченный по случаю трапезы стол,  находился рядом с таким же столом, за которым вместе с другими  сидела и Пелагея Устименкова.  Мы  услышали, как она добавила:
- Я слыхала, что Верочку, Мария оставляла под пригляд своей сестры, Мотьки Шепоткиной. Та,  как крёстная, сама напросилась в няньки.

Обед заканчивался в   молчании. Лишь   изредка ронялись отдельные слова. Слышались вздохи, с горестным покачиванием голов,  да сдержанные швырканья и причмокиванья жующих  ртов.

После благодарственной   молитвы, многие, в основном женщины, по принятому в хуторе неписаному правилу, потянулись к тому самому двору,  который навестила смерть. Охваченные страхом и любопытством, мы тоже решили  двинуть туда гуртом. Только поднялись, вытирая рукавами и ладонями рты, а к  нам, напрямик,  та самая рыжая активистка Феня. Её плосконосое, усеянное веснушками личико, с влажными от слёз глазами, вдруг стало сморщенно колючим и неприятным.
- Грицаева! – накинулась она на Ольгу Грицаеву. – Ну ладно, эти все малявки непонятливые, - окинула нас  Феня прозрачно слезливыми глазами. – Но ты ведь в комсомол уже готовишься.  А сама в церкви, среди этих тёмных, отсталых людей!
- Да ну тебя! – ожгла её Ольга  горячо вспыхнувшим взглядом, и взмахнув ладошкой, позвала: – Айда, малявочки, Верочку-утопленицу проведаем. За её ангельскую душу помолимся.

Во дворе вдовы-колхозницы Марии Козубаевой  уже  полно народа. Одни протискиваются в распахнутые двери тщательно побелённой, крытой серой дранкой хаты. Другие выходят из неё. Некоторые, всхлипывая, а то и приглушённо плача, утирают слёзы.  Мы, под предводительством  нашей  «атаманши» Ольги, тоже сначала устремились к двери.  Отвлекли лошадиные фырканья и оживление у ворот.
- Тпру-у! Приехали! – раздался мужской голос.
Мы кинулись туда. 

В бедарке-двуколке, натянув вожжи, небрежно восседал бригадир первой полеводческой бригады Василий Тимченко: длинный, в галифе, полувоенном кителе, с   самодовольными и в то же время  плутоватыми глазами.  Рядом с ним, откинувшись на спинку сиденья, в расстёгнутой до самого лифчика цветастой, батистовой кофточке, Мотька Щепоткина – двоюродная сестра Марии Козубаевой.  Вызывающе поводя поверх голов хуторян своими коричневыми, цвета спелой черешни глазами, Мотька, пытаясь выбраться из бедарки,  всё никак не могла попасть подошвой черевика на подножку. Её смуглая, стройная нога при этом бесстыдно заголялась, вызывая смущение и даже презрительные «тьфуканья» у выходящих из двора женщин и восторженно-заинтересованные смешки и взгляды мужчин. Наконец, подошедший Василий, обхватив свою «ухажёрку» под узкие плечи, помог ей ступить на землю. Попрощался  кивком, сел в бедарку,  гикнул на рыжую кобылу и укатил по уходящей под гору улице.

Кажется, только теперь Мотька озадачилась скоплением народа. Играя своими не очень объёмными, но изящно-красивыми,  тугими бёдрами,  прошла во двор, легонько отстранив при этом мои, прильнувшие к калитке,  мальчишечьи телеса . Я отчётливо ощутил  пахнувший от «тётки Мотьки» дух  самогонки. Тут к  ней , подскочила её соседка и давняя приятельница бабка Анисья. Быстро и тревожно бабка заговорила Мотьке что-то на ухо. Та сразу как-то нервно вздернулась плечами, всем  своим загорелым, слегка вытянутым, но довольно красивым, колдовским лицом, побледнела,  и вслед за Анисьей быстро прошагала в летнюю кухню. А мы за Ольгой, по одному протиснулись в переполненную людьми хату.

Четырёхлетняя Верочка-утопленица лежала в украшенном осенними цветами-дубочками гробике, головой к иконе Казанской Божьей матери.  На полочке, перед иконой, потрескивая, горела самокатаная, коричневая восковая свеча. На кровати в чёрном платке, с накинутой на плечи чёрной шали, поддерживаемая двумя женщинами, убито сидела, уже, видимо, выплакавшая все свои слёзы, матерь покойницы - ещё сравнительно молодая, кареглазая Мария Козубаева. Настроенный на то, что  увижу в гробе нечто невообразимо жуткое, я был  однако  сильно смущён и разочарован. Более того, увиденное меня  даже по-своему успокоило. По-детски полненькая, с пухленьким, мраморно-румяненьким личиком Верочка лежала, словно живая. Даже улыбка на ярко-красных губках. Только веки, с длинными тёмными ресничками, прикрывали её глаза. А из уголка, с захолодевшей улыбкой рта, то и дело исходили  пузырёчки белой пены.   Когда они собирались в комочек, стоящая у головы утопленицы худая, сморщенная старуха, в чёрном жакете и черной косынке,  заботливо убирала скопившуюся пену, концом белого, с красными цветами рушника.

- Упокой, Господи, душу усопшей младенецы твоей Верочки! - услышал  я слева от себя шёпот Ольги Грицаевой и, поклонившись, перекрестился вместе с нею.

В ту же минуту позади, в дверях послышался говорок. Собравшиеся отступили, стеснив меня, со  всей нашей ребячье-девчачьей компашкой. В образовавшемся проходе обозначилась, переодетая во всё чёрное Мотька. «Гулящая Мотька», как её про меж себя звали хуторяне. В чёрной трикотажной юбке, такой же кофте, с тёмным шарфом на голове, мрачная и очень бледная, она опять прошла мимо меня. Теперь от неё сильно дышало настоем валерьяны. Молча подойдя к отрешённо сидящей на кровати Марии, Мотька вдруг рухнула на колени и припадая лбом к блестящим Марииным калошам, пронзительно и жутко завыла:
- Прос-ти-и-и, Ма-ру-ся-а-а!

У меня по спине, сразу  будто несметными стаями комашки-муравьи забегали. Смотрю и Ольга «Грицайша» тоже сама не своя, в кулак нервно покашливает. А у моей сестрёнки Танюхи мордочка лисья вытянулась, губёнки дрожат и вот вот заревёт. Меня же до крайности поразила перемена, происшедшая в облике «тётки Мотьки». Перемена,  в промежутке, от её появления в бедарке, до входа в хату. Жалко, больно и очень стыдно было теперь смотреть на её припавшее к  резиновым калошам иссиня-бледное лицо, вздрагивающие в рыдании женственные плечи, приподнятые над полом двумя выпирающими из под  юбки дынями, игривые до этого Мотькины ягодицы.
- Прос-ти-и-и, сес-три-ца-а-а! – заголосила она ещё пуще и жалобнее, а в ответ –  слабая, то ли скорбная, то ли насмешливая плуулыбка.
- Бог простит! – сжалился над  Мотькой девяностолетний, заросший по самые глаза и уши сивой волоснёй дед Деркач.

Опершись на руки, женщина немо поднялась, отряхнула юбку.  Переглянувшись, мы с Ольгой облегчённо вздохнули. Успокоилась будто бы и моя сестрёнка. Но тут несчастная Матрёна тенью метнулась к Верочкиному гробику. Припав к нему лицом, опять  зарыдала уже с каким-то неудержным безумством, с надрывами, судорожными всхлипами и причитаниями:
- Ой, Верочка, ты ж моя до-чечь–ка-а-а!  Да как же ты нашла свою смер-туш-ку-у-у? Да какое горе ты мне сот-во-ри-и-и-ла. Да рази ж мало было мне выпить две горькие ча-а-ши-и? А типерь и третью надо испи-и-ить.

И то ли от обморока, то  ли уже совсем обессиленная плачем, тётка вдруг затяжно зевнула и, подогнув ноги, повалилась на некрашеные, щелястые половицы. К ней  кинулись дед Деркач, бабка Анисья и ещё две хуторянки. Зашевелилась, сбрасывая оцепенение и покидая кровать, Мария. Достав из серванта стеклянный пузырёк , подала Анисье:
- Потри ей виски и под носом!

В хате резко запахло спиртом-нашатырём.

Потрясённые мы, малышня, вышли во двор. Было нас, вместе со мной, трое мальчишек (по-хуторскому – хлопчиков) и четверо девчёнок (дивчинок). Ждём сестрёнку Таньку, застрявшую в хате. Но тут несколько женщин выводят, обхватив её под мышки, оклемавшуюся Матрёну. А следом – и Таня, со своими торчащими на стороны косичками.
- Быстрее, - тороплю, - домой идём.
Глядь, а от калитки во двор вторгается предвестница беды, всё та же рыже-веснушчатая  комсомолка Фенька Бирюлькина. Подходит почти вплотную к Мотьке и грозит:
- За то, что бросили ребёнка без присмотра, под суд пойдёте, гражданка Щепоткина.

Подкосившись опять  в коленях, тётка Мотька беспомощно повисает на руках сопровождавших её хуторянок.

*          *          *

Дворы Марии Козубаевой и Матрёны Шепоткиной приютились на каменистой, с лужайками,  выбоинами и глубокими колодцами улице, протянувшейся по склону длинной, покрытой жухлой травой горы. Сразу за калиткой нам сверху  открылась живописная, никогда не надоедающая панорама нашего хутора. Середина осени, а день такой солнечный, тёплый, что редкость даже для наших южных, Прикубанских мест. Ласковое тепло, кажется, льётся не только с неба, но исходит и от этих золотисто-багряных осенних  красок. Октябрь обильно разбрызгал их по сжатым полям, садам, тополиным  рощам, вдоль извилисто-бурунной речки Ужумки, а также - по лесам ближних и дальних горных хребтов. Всё это вскоре вернуло нам обычное, по-детски лёгкое   настроение. Лишь наша «предводительница» Ольга шла в отрешённой  задумчивости. Густые, тёмные стрелки бровей сведены к переносице. Погрустневшие глаза что-то ищут по сторонам. Вот они вспыхнули при виде цвенькающих и перелетающих с ветки на ветку синичек. Отвлёкшись от них, стрельнули в проскакавшего верхом, без седла, хулиганистого парня Федьку Нечипуренко, по кличке Драгун. Оглянулась вслед ему. А тот, мчась охлюпкой,  также белозубо оглянулся. Не на нас. На неё, Ольгу. А она, ни с того, ни с сего, вдруг и брякни нам:
- А я вот знаю, о какой третьей чаше тётка Матрёна упомянула в своём плаче!
Уловив наше зажёгшееся любопытство, ещё больше разожгла его:
- И о первой, и о второй её горьких чашах знаю! Давайте сядем, вот под грушу, - показала она на устланный слоем пёстрых листьев косогор, - так и быть, расскажу вам «сказки» о наших ужумчанах.

Многое, чем похвасталась Ольга, оказалось для меня известным. От  более сведущих взрослых  довелось ещё раньше слышать. А кроме того хуторские были-небыли, в центре которых неизменно была Матрёна Щепоткина,  дополнялись самой жизнью.

(Продолжение следует)

На снимке: вид на станицу Красногорскую. Фото автора.