Уроженец приуральского города Кунгура Кирилл Тимофеевич Хлебников /1784-1838/, купец, директор Российско-американской компании и член-корреспондент Петербургской академии наук, известен как летописец Русской Америки. Его записки об американских колониях цитируются во многих научно-исследовательских работах и монографиях. Сведений же о себе Хлебников оставил немного. Они до сих пор собираются по крупицам. Этот рассказ о том, с какими мыслями и настроениями путешествовал Хлебников, как осмысливал и оценивал собственную жизнь. В основе этих научно-художественных очерков - архивные изыскания, журналистский и научный поиск, результаты которого частично озвучены за четверть века на «Грибушинских чтениях» в Кунгуре. Они раскрывают не историю путешествий ради экзотических видов, а этапы становления Хлебникова как литератора в первую очередь, а также историка и этнографа.
Уроженец приуральского города Кунгура Кирилл Тимофеевич Хлебников /1784-1838/, купец, директор Российско-американской компании и член-корреспондент Петербургской академии наук, известен как летописец Русской Америки. Его записки об американских колониях цитируются во многих научно-исследовательских работах и монографиях. Сведений же о себе Хлебников оставил немного. Они до сих пор собираются по крупицам. Этот рассказ о том, с какими мыслями и настроениями путешествовал Хлебников, как осмысливал и оценивал собственную жизнь. В основе этих научно-художественных очерков - архивные изыскания, журналистский и научный поиск, результаты которого частично озвучены за четверть века на «Грибушинских чтениях» в Кунгуре. Они раскрывают не историю путешествий ради экзотических видов, а этапы становления Хлебникова как литератора в первую очередь, а также историка и этнографа.
Путешествие первое – сибирское
28 декабря 1800 года 16-летний «мещанский сын» Кирилл Хлебников выехал из Кунгура и остановился на окраине при выезде на Сибирский тракт, чтобы бросить прощальный взгляд на родные места. В такие минуты расстаешься не с отчим домом, а с прошлым. До будущего - всего шаг.
В попутчиках у Хлебникова было трое: Столбов, Кротов и сопровождающий их комиссионер Российско-американской компании /РАК/ Горновский. Эта компания в те времена считалась «крупнейшей отечественной пушной монополией».
До городской окраины Кирилла провожал старший брат 27-летний Алексей. Он заменил 6-летнему Кириллу отца. Помнил ли, как выстругал карманную указку, чтобы младший водил ей от буквы к букве, осваивая азбуку? Старшая сестра Анна рано вышла замуж и жила своей жизнью. В семье Хлебниковых значились родившиеся до Кирилла Иван и Олимпиада, а также две младшенькие после него - Александра и Ольга. Для маменьки Марии Ивановны, урождённой Чекиной, и Алексея, обраставшего собственной семьёй, отъезд смышлёного и воцерковленного – а значит надёжного в самостоятельной жизни - Кирилла был решением проблемы.
К нему бы вполне подошла характеристика, данная Николаем Добролюбовым другому человеку, но с отчасти схожей судьбой: «Он всегда отличался положительным, практичным взглядом на вещи и чем более приобретал образованности, тем яснее становился в нём такой взгляд. Он не был из тех людей, которых называют обыкновенно идеалистами и которые, будучи незнакомые с нуждами и трудностями жизни, смотрят с пренебрежением на заботы о вещественном благосостоянии».
Получалось, что семья, отправляя младшего брата в дальний путь, освобождалась от лишнего рта. «Ты, Кирило, не медаль у нас на шее висеть. Иди в люди!», - это благословление родных всё же не прозвучало. Кирилл был финансовым вложением семьи в общее будущее. От него ждали отдачи с процентами. С первой зарплаты и до последнего росчерка в завещании деньги Кирилла Тимофеевича регулярно текли братьям, сёстрам, племянникам, в семью, что обеспечила его путь не для вольного путешествия, а к месту работы и обретения профессии. «Дитя расчёта и отваги» - таким виделся купец автору «Евгения Онегина». В.Г. Белинский вторил ему: «Учились из великой книги природы и жизни».
Предстоял путь длиною менее чем в год, и семья фактически сполна оплатила Кириллу этот период жизни заранее, снабдив деньгами, едой, одеждой, другими вещами до мифической пока зарплаты. На это средства нашлись. Будь их больше, вектор движения развернулся бы в противоположную сторону, туда, где столицы и университеты. И, может быть, становление Кирилла Хлебникова, не купца, чиновника, а литератора, писателя прошло бы быстрее, и нам не пришлось бы его недосказанность о собственных путешествиях дополнять другими источниками.
Но и сибирский путь был хорошим вариантом. «Нужда делает решительным», - скажет Кирилл и добавит: «Нужда изменяет законы». Купеческая стезя выруливала не на мелкие бизнесриски, а под длань торгово-промысловой «корпорации», где одна шкурка добытого там калана равнялась годовому заработку здесь. Старт с должности приказчика уже сулил пареньку из Кунгура хороший барыш. Должность комиссионера позволяла иметь свой процент с торговых сделок. Когда Кирилл приобщится к делам компании, выгода встанет в полный рост. До трети прибыли РАК идёт на содержание администрации. Это значит, что не в обиде весь руководящий состав: приказчики, комиссионеры, правители контор и директора компании.
В нашей капсуле времени ему предстояло преодолеть свой биологический ресурс в 54 года, шагнуть в XX-й век и очутиться рядом с нами в веке XXI-м. Завидная участь для тех, кто едва продержится после своего ухода ещё полстолетие, благодаря редкой памятливости внуков.
Прав Н.М. Карамзин: «Мы желали бы из самого гроба действовать на людей, подобно невидимым добрым гениям и по смерти своей ещё иметь друзей на земле».
Социальный статус Хлебникова тоже уже сейчас, на старте XIX-го столетия, работал на сытое будущее. Не в пример посадскому человеку или крестьянину его паспорт не предполагал ограничений по трёхлетнему сроку и по месту пребывания. О своём последующем статусе Кирилл и не подозревал. Опросные листы, составленные для капитанов иностранных судов в Ново-Архангельске на английском языке, он будет подписывать так: «Губернатор Хлебников». Его итоговое место в «Табеле о рангах» обозначилось бы в военной среде эполетами капитана.
А пока на том конце пути, на Камчатке, его ждёт влиятельный человек, правитель Иркутской и Охотской контор РАК Алексей Евсеевич Полевой. После череды махинаций с «черной кассой» компании, воровства, подлогов и предательства он избежал суда, «скормив» конкурентам своего влиятельного дядю, и остался у кормушки. В Иркутске у него жительствовал четырёхлетний сынишка Николка. Вот у кого вектор движения за счёт родительского капитала будет прямее – сразу в Москву, Петербург, в университеты, в журналистику и писательство.
Ему почти на полтора столетия суждено стать единственным биографом Хлебникова. Полевого и сейчас растаскивают на цитаты, хотя Александр Пушкин невысоко оценивал его литературный стиль: «Писано тёмным, изысканным слогом». «Невозможно отвергать у г-на Полевого ни остроумия, ни воображения, ни способности живо чувствовать, но искусство писать до такой степени чуждо ему, что в его сочинении картины, мысли, слова, всё обезображено, перепутано и затемнено», - отмечал поэт. Однако публикация Полевого о Хлебникове и теперь считается один из фундаментальных источников информации для краеведов. Питерские краеведы, не очень утруждаясь в поисках новых источников о Хлебникове, в основе своих публикаций держат подробности обстоятельств и детали кончины кунгуряка из живописного некролога Полевого.
Остановка в самом начале пути произошла на небольшом спуске, по правой стороне которого почти версты на две Сибирский тракт подпирался травянистым склоном с известняковыми наростами. С голой вершины открывался вид на излучину Ирени, жилище ветров и глубоких сугробов, на огоньки Новой Деревни и Неволина. Кирилл часто бывал у кромки долины с братом Иваном, которому именно здесь виделось вознесение Господне. В 1827 году брат станет хлопотать /составит прошение, соберёт подписи/ о строительстве здесь Вознесенской церкви.
Сам Сибирский тракт был обозначен пятнистой чередой берёзок, худых елей и осинника. Но кое-где под Кунгуром встречались и раскидистые сосенки – любимое дерево Кирилла. Они уже раскидали шишки по обочинам. Зелёные метёлочки выглядывали и в сугробах на склоне. Если дело так дальше пойдёт – быть здесь сосновому бору лет через сто, лет на триста. Так и случилось. Где было голо при юном Кирилле, теперь стоят сосновые чащи, в которых не каждую сосну обнимешь до сцепления рук.
Жители посёлка, расположенного в низине у реки Ирени, называют этот сосняк первомайским лесом. Голый ландшафт 1800 года с травянистыми склонами, почти без единой сосны, а зимой с белым безмолвием, похоронившем карстовые выступы, и раздольем колючих ветров их бы шокировал. Лучшего места для искусственных снежных лавин не найти. В свою очередь, не существующий пока, а потому и не подключенный к искусственному интеллекту андроид «Кирилл Хлебников», при полной загрузке авторскими текстами его реального исторического прародителя Кирилла Тимофеевича, а также текстами воспоминаний, интернетовских источников, книг о нём, включая эту брошюру, выдал бы законный и нелепый для старожилов вопрос: «Что такое первомайский лес?»
Нашу догадку об изменчивости ландшафта подтверждают дорожные дневниковые записи Петра Кропоткина более позднего, 1862 года. Здесь он увидел «беспрерывные перелески, самые маленькие, подчас даже только отдельные деревья, разбросанные на огромные пространства». «В лесах разнообразие: подле раскидистой сосны стоит худенькая ёлка, жидкая осина, густая берёза, какой-то лозняк, - отметил путешественник. – Внизу виднеется папоротник; почва за Кунгуром великолепная, земля буквально чёрная». Кропоткин удивился величине здешних сёл: «Иногда они тянутся более чем на версту, захватывая и в сторону большие пространства. Многие дома очень хороши, но много и крайне бедных».
Сибирский тракт соединил европейскую часть России с Забайкальем. Его «лента» более чем в восемь тысяч километров разворачивалась с 1730 года до середины XIX века. Верстовые столбы стояли через каждую версту. Хлебников видел их при въезде в селение, а также у каждой почтовой станции.
«Общим правилом было сооружение насыпей полуметровой высоты с выпуклой поверхностью для лучшего стока воды. – отмечал один из «биографов» тракта. – Полотно дороги с шириной проезда до 20 метров засыпали песком, гравием или дроблёным камнем. В низинах в основание насыпи закладывали фашины, в болотистых местах стелили гати».
Стандарт не везде соблюдался. Кунгурский участок высоко оценивался Кропоткиным: «Дорога здесь шоссе, сделанное обывателями, - насыпаны гальки, которых здесь множество, и сделано порядочное шоссе». А где забота обывателя заканчивается и «переходит в казну», там продвижение «становится невыносимым»: «Казна насыпает не гальки, а крупные плоские камни». «Все зубы выколотишь», - говорили ямщики.
Время для путешествия Хлебникова выпало удачное. Зима. Когда выбираешь в союзники сибирские морозы, то именно они в условиях чересполосицы широких рек, бездорожья выравнивают зимник по льду, надёжный наст из высоких сугробов по лесным завалам.
Тракт узнавался по выкопанным канавам вдоль него для отвода воды в реки, ручьи и овраги. За ними виделись возвышенные валы. Ими пользовались так называемые переходы. Эти пересекавшие тракт дорожные полосы шириной 12 метров служили для прогона скота.
Сибирский маршрут Хлебникова выстраивался по Екатеринбургу, Тюмени, Тобольску, Таре, Каинску, Колывани, Томску Енисейску, Иркутску, Верхнеудинску, Нерчинску. В хорошую погоду путь в одиночку от Екатеринбурга до Томска занимал восемь дней, если на одном возке – крытых санях, да трасса укатана и нет кочек. Хлебников находился в такой компании попутчиков, где транспорт с большой поклажей, а темп передвижения неспешный.
Ему казалось, что это направление Некто отслеживает сверху по огонькам, дорожным ниточкам, другим следам человеческой жизнедеятельности. А спустись на грешную землю и обыщешься этих примет. И через сотни-сотни лет Сибирь всё та же: тайга, буреломы и болота. Но её размах не размах, когда в природу вплетается человек. Позднее Хлебников сделал запись: «Где только рассеяны люди, там природа производит и всё нужное для их существования, - древесной коры довольно, [чтобы] прикрыть наготу жителю жаркого пояса, а в суровых климатах нужна тёплая одежда, и для того водятся там звери, шкуры коих доставляют выгоднейшую одежду».
Он записал: «С первых шагов в Сибирь приветствую Ермака». В Кунгуре жили легенды о грозном первопроходце. Популярной была одна: как атаман заплутал с дружиной на Сылве и после зимовки оставил в память о себе городище на кунгурской земле. Кирилл верил. Разве осмотренные в детстве пушечки Ермаковы и пищали в цейхгаузе на городской площади Кунгура не подтверждение?
Конечно, Кунгуру с Тобольском не тягаться. Вот где Ермаковы следы, всюду – в городище, в крепости, в говоре людском. Даже в церкви среди свечей и лампад колышется святой лик. Но поначалу не до Ермака было. Въезд в Тобольскую губернию памятен для всех путешественников: «Дорога с последней станции отвратительная, кругом лес весь в болоте, и через болото проведена отвратительная дорога: гать насыпана невысоко, навален крупный зернистый песок, а в тонких местах сделана гать из брёвен». Людям интеллигентным они напоминали пианинные клавиши.
Караван Горновского - с двумя-тремя санями, возками и возом, в тарантасной упряжке из двух или трех лошадок - трудно добирался до Иркутска. Были ночёвки и столование на станциях, долгое ожидание смены лошадей и бессонница в дороге на безлюдье.
Когда подъёхали 30 марта 1801 года к Ангаре, увидели на противоположном берегу город: белеющий дом генерал-губернатора, церковь, монастырские строения, деревянные домики. Чудно, а туда добираются на самолёте. Так в те времена назывался паром, плывущий по течению. Даль в словаре так обозначил это чудо: «Разного рода устройство, которому приписывается быстрое движенье от себя: паром, на якоре посреди реки, у которого дно устроено откосом против теченья, так что оно его переносит с одного берега на другой».
Подобное сооружение использовал Пётр I в 1702 году во время боёв со шведами за крепость Орешек в истоке реки Невы. В 1877 году во время русско-турецкой войны точно также действовала переправа на Дунае. А в 80-90 годы XIX века из Нижнего Новгорода по Волге ходил пароход под названием «Самолёт». О нём писал В.Г. Короленко.
Весь апрель и первую неделю мая 1801 года Хлебников провёл в Иркутске: «Здесь в конторе Американской компании обязался на год с проездом в Охотск и обратно».
На Камчатку добирался два месяца, равные прошедшему году по трудностям пути. Хлебников писал: «Беды и напасти, постигающие людей, более и скорее научают познавать благость Бога, чем непрерывное счастье и безмятежность покоя. Сквозь мрак своих понятий они чувствуют и видят высшую силу, неожиданно изводящую их из бездны зол, в которой по разумению человеческому, кажется, надлежало бы погибнуть. Побыв в школе бедствий, научаются осторожнее и действовать основательнее».
Позднее Хлебников подытожил путешествия по этому сухопутному маршруту за многие годы: «Выехав из своей родины, я ездил по многим городам Сибири, потом в Охотск, а оттуда обратно в Петербург, что составило всей езды на лошадях около 25 тысяч вёрст».
Направление на Камчатку через Алдан и Якутию ямщики в одиночку ещё не освоили. Туда люди добирались вместе с торговыми караванами. Привлекались жители Якутской области, о которых камергер Н.П. Рязанов оставил такое высказывание: «Якуты, нынче возкой хлеба отягащённые», «по многотрудному весьма пути верховою ездою». Через пятнадцать лет после Резанова сибирский губернатор М.М. Сперанский, которого историки называли учёным и реформатором, столкнулся с той же «трудностью доставки сухопутным путём по Охотской дороге». Он отмечал, что «перевозки казённых тяжестей» - это настоящее бедствие для местных жителей. Оно грозило «не только разорением якутов», но и могло привести к полному прекращению доставки любых товаров в Охотск и на Камчатку.
По оценке историков, «путь через бездорожную и малонаселённую Сибирь, Охотск и Камчатку был труден и сложен, требовал колоссальных затрат «от перевозки казённых тяжестей». Он подвергал «огромному изнурению всю Якутскую область». «Тяжеловесные вещи вообще доставлять оказывалось невозможно, и корабельные якоря приходилось разрубать на части и затем в Охотске их сваривать», - таковы детали перевозок.
РАК сама формировала такие «поезда». С лошадей на оленей перевьючивали кожаные кули со сливочным маслом, ящики с сухарями, другими дефицитными продуктами и товарами. И люди и животные вязли в болотах, страдали от мошкары, прятались от ветров в ржавом редколесье и по чавкающему под ногами мшанику продолжали движение. Люди по существу на руках к морю выносили поклажу и тягловую силу – оленей.
А потом плаванье вдоль побережья из Охотска с прибытием в Гижигинск 21 сентября 1801 года к месту работы, первый в его жизни шторм и чувство обречённости: «Ветер ревел жестокий, кругом бушевала буря», «бросало, как щепку на океанском волнении, готовом, казалось, поглотить в своих седых гребнях утлое судёнышко». Галиот «вздрагивал и жалобно стонал всеми членами, сливая свои жалобы со свистом ветра, завывающего в надувшихся снастях». «Даже старики матросы, видавшие всякие виды, угрюмо молчали, пытливо посматривая на мостик, где словно приросла к поручням высокая, закутанная в дождевик фигура капитана, зорко вглядывавшегося на беснующуюся бурю», - записано другим очевидцем.
А Хлебников вспоминал так: «В 1801-м году в первый раз в жизни я увидел море в Охотске и пустился по нему странствовать. Выходя из устья реки Охоты на галиоте «Константин», командир упустил время отлива, и с приливом воды нас бросило на банку, било об неё жестоко, и валы с моря, набегая один за другим, беспрерывно покрывали палубу; наконец галиот придвинуло к берегу, и отливом воды мы остались на суше».
После этих передряг Хлебников определил жизненное кредо: «Для людей постоянных в своей твёрдости есть общая аксиома: чем хуже, тем лучше! А для деятельного, быстрого ума без трудов нет удовольствия!».
Дорожные трудности, связанные со снабжением, вопреки их очевидности могли вызвать у Хлебникова недоумение. Ведь освоили дорогу в Сибири быстро. Через 60 лет после Ермака благодаря собольей шкурке вышли к океану. Но то было континентальное освоение территории. А Русская Америка предлагала острова, то есть океаническое освоение земель, к которому морской флот России не был готов. Не те ресурсы для дальних морских переходов, чтобы добывать морского бобра – калана. В снабженческих грузоперевозках Охотск не был конечной точкой американского маршрута, а стартовой, на дальние острова.
Процент от дорожных потерь был велик. Неслучайно главное правление РАК задумалось о смене маршрута. Решение проблемы нашли в идее кругосветных путешествий.
Путешествие второе – камчатское
Лето 1805 года на Камчатке в зените. В Петропавловскую гавань входит корабль «Надежда» под командой Ивана Крузенштерна. Год назад моряки пополнили здесь запасы и в августе ушли к берегам Японии. А сейчас «Надежде» опять выходить в океан курсом на Кронштадт. Это первая русская кругосветная экспедиция. Она – знаковое событие для России, праздник для Камчатки, для Охотской конторы Российско-американской компании.
Охотское море суровое. Оно, как описывал писатель Вячеслав Пальман, «несёт к берегу и бросает на скалы тёмно-серые волны со свирепым белым бурунчиком на гребне. Над водой месяцами висит недоброе, лютое небо, облака бегут низко, с панической скоростью налетают на сопки и раскалываются, дробятся на их вершинах, закутывая таёжный лес на берегу мелким холодным туманом».
На берегу – 20-летний приказчик Кирилл Хлебников. 12 августа он приехал из Нижнекамчатска в порт Св. Петра и Павла с губернатором, преодолев 700 вёрст. Хлебникову, Господи, благостно ощутить, что Камчатка – гавань великих дел, а её люди причастны к славе флота Российского. Он мог бы вот так литературно выразить своё нынешнее ощущение: «Когда стоишь у самой кромки воды и смотришь на близкие волны, они кажутся серыми, словно сделаны из какой-то движущейся массы вроде ртути, - такие они непрозрачные и тяжёлые».
Парню поручили снабдить моряков всем необходимым. Им многое надо для дальнего пути. Расторопный, толковый приказчик справляется с этим поручением правления РАК. Солонина, сухари и далее по списку попадают с телег в трюмы «Надежды». Хлебникова похвалил Крузенштерн. Хлебников завязывает знакомства с морскими офицерами. Он доверяет чувству, что и эти не известные досель имена когда-нибудь будут вписаны в историю России: Коцебу, Ратманов, Беллинсгаузен.
«Самое знакомство с новыми людьми было для него интересно и полезно, - обрисовку этой ситуации можно в очередной раз доверить Добролюбову. – Сначала он всегда робел и смущался при новых лицах, но потом, осмотревшись немножко, принимался делать свои наблюдения. Он обыкновенно говорил мало, смотрел несколько исподлобья, все думали, что он находится в каком-то замешательстве, что ему неловко, а он между тем всё наблюдал и замечал с необыкновенной проницательностью искусством… Таким образом он скоро умел разгадать человека…».
Хлебникова подводят к «партикулярным» участникам «кругосветки». Среди них – головы первой величины: ботаник, астроном, три доктора медицины, живописец. Живостью интеллекта светится доктор медицины Геттингенского университета Георг Генрих Лангсдорф. Наши кличут его Григорием Ивановичем. Ему всё интересно. Правление Охотской конторы немцу в провожатые назначает Кирилла. Они лазают по окрестностям Охотска. Хлебникову интересно, как учёный работает, где и что осмотрит, что подберёт. Лет через двадцать Хлебников в «Записках о колониях Америки» поместит список из гербария Лангсдорфа – 50 названий растений на латыни. Это не самый сильный отголосок их непростого камчатского общения.
«Во всей его жизни мы видим одно стремление, одну постоянную заботу – образовать себя, - позаимствуем эту точную оценку у литературного критика. - Это стремление обнаруживается в нём ещё с детства и во всю жизнь нигде и никогда не покидает его».
В манере держаться у Хлебникова нет подобострастия. Он – само достоинство. Ему в диковинку и приятно вести умные разговоры с иноземцами. Но как же они всё усложняют! Воспользуемся далее «Записками…» кунгуряка.
Вот, к примеру, относительно каменного угля. «Не могло ли быть, что слои оных составились во чреве земли от механических содействий из разрушенных дерев? – говорит Хлебников. – Естествоиспытатели приписывают рождение каменного угля образовательным действиям воды с пособием химических осадков». И возникает здоровое сомнение: «Но сия гипотеза относится ли ко всем родам и отличиям оного?»
А в гавани между тем смутное затишье. Руководитель «кругосветки» камергер Николай Резанов сошёл на берег. Он, понятно, ещё и главный правитель компании. Вот на днях ругательски ругался, что ружья на продажу в лавке хранятся в беспорядке. Он, говорят, «диких» опасается и аляскинские острова готовит к отпору от индейцев. А почему морские офицеры по каютам, сторонятся начальства?
Хитрый немец Лангсдорф тоже задумчив. Не о листве, не о гербарии его забота. Взглянул оценивающе на Кирилла и завёл разговор о коренном населении. Откуда они – алеуты, кадьяки, эскимосы? Господин Хлебников ведь местный, должен знать.
«Обитатели составляют среднее положение между монголо-татарами и североамериканцами, - говорит Лангсдорф. – Мужчины имеют маленькую бороду, которую стараются выдёргивать с корнем, коль скоро покажется».
У Хлебникова, отразившего мнение иноземца в своих «Записках…», такое решение этой задачки: «Из тех замечаний г. Лангсдорфа, кажется, самое приличное для быстрого наблюдения сие последнее, что алеуты составляют середину между азиатцами и американцами, и заключение самое справедливое по положению островов между двумя материками». Но в верной книге Хлебников находит и другое мнение, главы английской «кругосветки»: «Кук по доказательствам находит их сходство с гренландцами». «Но г. Лангсдорф, чтобы не ошибиться в происхождении, поместил в середину», - таков вывод для себя, для общего развития.
Невинная тема раззадоривает немца. Он, оказывается, озабочен сокращением народонаселения на одном из островов. Причина, считает, в вывозе алеутов на другие острова, где добыча зверя прибыльнее. А также из-за «угнетения, в каком иначе находятся», «и перемена образа жизни также содействовали в уменьшении населения».
Что за фантазии? У Лангсдорфа мало наблюдений, поверхностно судит. «Все эти замечания основаны на слухах, догадках и в скорое пребывание, - не даёт себя и своих в обиду Хлебников. – Главнейшее уменьшение последовало не от ввоза, а от болезней, как между европейцами будучи обыкновенны, у новооткрытых народов были гибельны».
Немец тоже упорствует. Его запас критики не истрачен. Он против того политеса, коего придерживается Российско-американская компания. Всё мужское население сгоняют в байдарки на добычу каланов. Аборигены работают за пищу и одежду. А их жён, детей, стариков и больных гонят на сбор ягод, кореньев, на ловлю рыбы и тем расплачиваются за их труды. У них, бесправных, рабский и безубыточный для компании труд.
Не очень уступчив и Хлебников. На счёт «диких» он не обольщается: «Избирают тоенов или старшин по уважению обширной связи в родстве и по проворству, но не оказывают им послушания и повиновения. Многие по своевольству ведут развратную жизнь: переходят с одного места на другое, меняют жён и после равнодушно покидают их вместе с детьми, не оказывая жалости и сострадания».
«Леность – врождённый и господствующий порок – требует исправление внимательным надзором», - убеждён Хлебников.
И поясняет: «Меры сии нужны для того, что не радящие о хозяйстве или развращённые люди в состоянии промотать всё своё и чужое для удовлетворения своих склонностей».
В нём заговорил приказчик, который по статусу в ответе за «работный люд», за наёмного промыслового рабочего, обозначенного в Российско-американской компании как промышленник. Контингент в русских колониях был ещё тот. «Сорванцы промышленные», - отзывался о них мореплаватель, современник Хлебникова В.М. Головнин. «Промышленников её [то есть компании – С.О.], большею частию состоявших из самых развратных и гнусных людей, даже из преступников, …нельзя было привлечь ко Христу блеском архиерейского служения», - говорил Головнин в противовес И.Ф. Крузенштерну, отмечавшему, что «всякий промышленник» - «сам совершенный раб приказчика компании». Ревизия капитана Головнина дальних островов в своё время породила «правительственные баталии» и подорвала авторитет РАК.
Так кто ближе в этой оценке к Хлебникову? Вероятнее всего Головнин, близкий друг кунгуряка, с которым в последующие годы часто общался, от которого получал свежие сведения о событиях в РАК, на дальних островах, помимо собственного опыта контактов с промышленниками, живого лицезрения их в ходе инспекционных поездок по тем местам.
Историки оценивали Головнина как «строго и педантичного моряка». Он был удачливым разведчиком. В 1807 году попал в самое пекло боевых действий в Дании, проник к защитникам Копенгагена и поделился сведениями о расстановке сил англичан. А в июне 1810 года к нему в руки случайно попала секретная инструкция американцев. Их торговые козни и разведывательные комбинации были предотвращены. Сибирский губернатор Сперанский называл Головнина чиновником, поскольку мореплаватель был задействован в инспекционных поездках.
Позднее в своей записке «О злоупотреблениях, в колониях Российско-американской компании существующих» он указывал на улучшение дел после замены главного правителя А.А. Баранова на Л.А. Гагемейстера, в помощниках у которого был Хлебников.
О нём Головнин писал так: «Г-н Хлебников, человек честный и прямой». «Многолетний сотрудник и преданный интересам компании», «исполнительный К.Т. Хлебников», «удачливый», «хозяйственный», - таков отзыв историков. В должности приказчика Хлебников обладал убедительным арсеналом воздействия на промыслового рабочего: системой штрафов, заключением в карцер, наказанием линьками. Профессия и обстоятельства требовали жёсткости и властности характера и основы этого – ответственности и самодисциплины.
На Алеутских островах и Аляске, случалось, «работный люд» бунтовал. В одном бунте на дальних островах Головнин и Хлебников, уже в следующей должности - комиссионера, разбирались совместно. Среди причин недовольства летописцы называли «чрезмерный произвол со стороны приказчиков».
Лангсдорф оглядывает спутника. Каков! Это жёсткий чиновник, волевой хозяйственник и верный радетель корпоративных интересов. У обоих, впрочем, одинаковое чувство. Они оба подустали от праздничной суеты и околонаучных споров.
Кстати, на корабле, тоже не лады. Все переругались. Государь опрометчиво назначил камергера руководителем двух кораблей - «Надежды» и «Невы» - в кругосветном плавании. По флотским традициям, у корабля один командир – капитан. Поэтому Крузенштерн и отбывший к берегам Аляски Лисянский все его указания встретили в штыки. Конфликт усугубила ругань из-за политики РАК, которую проводит Резанов. Возмущением кипели Крузенштерн и Ратманов. Клеймили рабство в Русской Америке. Последний говорил, что за проступки местные работники набираются «из тех, кои не умеют промышлять рыбу неводами». «Между ими хромые и безрукие, которые также употребляются для компанейских дел, - возмущался он. – Словом сказать, только покойники имеют тут отдохновение». Те, от кого Морской устав требовал жестокосердия в бою, оказались милосердны в повседневной жизни, с состраданием к северным племенам встали на их защиту против своих соплеменников. Ратманов выматерил канцлера прилюдно.
Хлебникову «горько слышать сии слова поносные». Рабство! Он сам раб божий. И тоже в договорной кабале. Каждый год подписью скрепляет связь с компанией, чтобы вести заготовку и обмен пушнины, припасов, участвовать в торговых операциях, присматривать за товаром в пути, снабжать территории всем потребным. До брани ли ему?
«Честный и благородный по природе, получивший некоторые высшие понятия и стремления, он никогда не мог успокоиться на тех мелких и часто не совсем чистых занятиях и отношениях, к которым был привязан обстоятельствами своего происхождения, - такова разгадка характера Хлебникова по-добролюбовски. – При всём том он не впал в отчаяние и бездействие; напротив, он был деятельным торговцем, распорядительным хозяином и даже из своей деятельности извлёк внутреннюю пользу, усвоив посредством её положительный, здравый взгляд на жизнь».
В первый год его треплет морская буря при переходе из Охотска в Гижигинск – пункт его жительства. На северо-востоке Камчатки он объезжает на оленях и собаках тундру. Его видят в тунгусских и корякских селениях. Три года назад бедствовал «от противных ветров в море», без капли пресной воды. Потом – зимовка в селении Ямск, при впадении речки Ямы в Охотское море, севернее Охотска. Здесь весной шёл на лыжах по льду и чуть не погиб. А в эту зиму пробирался через Коряцкий хребет. Обморозил руки и ноги.
Каких ещё испытаний ждать? Шлюпка в устье реки Камчатки /не дай, Господи!/ перевернётся летом или назначено купание в полынье там же в нежданную оттепель? Судно ли столкнётся с заснувшим китом?
На Камчатке Хлебников увидит следы одного из кораблекрушений и так опишет их: «Там находили на речке Вилюя разнесённыя проливом на разстояние более 3 верст мёртвых тела или искажённые члены оных, заметанныя песком и окутанные морскими поростами; иных видели зацеплённых за деревья; но всего ужаснее было зрелище поднятых и выброшенных волнами на утёсы и зацепившихся рукою или ногою в ущелице, вися всем телом на воздухе. 9 трупов найдены и погребены. Выкинутые товары кусками и лоскутьями валялись по берегам моря и речки».
Окажись мы на берегу рядом с Хлебниковым, тоже поразмышляли бы о коварстве морской стихии с некоторым самоутешением. Все мы, Господи, рабы обстоятельств, с очень скромной ролью, под тенью исторических личностей. Но нас, в отличие от нехристей диких, есть, кому сберечь.
В нашем подлаживании к психологии русских камчадалов был изъян, о котором знал кунгуряк. Не только море виновно в этих жертвах. В России был дефицит гражданских шкиперов. РАК на свои суда приглашала морских офицеров. «Многие из нанятых офицеров были малоискусны, чванливы, любили выпить и вообще халатно относились к своим служебным обязанностям, - отмечали историки. – Сочетание всех этих факторов приводило чуть ли не к ежегодным кораблекрушениям, по крайней мере до середины 1810-х годов». А после главных правителей на островах Русской Америки – купцов сменили достойные морские офицеры, от капитан-лейтенанта до капитана 1-го ранга.
Впрочем, среди «вольных» гражданских штурманов были и исключения, такие, как лейтенант Николай Хвостов. На службе в РАК он поначалу командовал бригантиной «Св. Елизавета». Ему поручали экипаж численностью свыше двадцати человек и доверялись товары на сумму 20 тысяч рублей. «Опытный моряк, но горький пьяница и дебошир /он побил немало стёкол в домах жителей Павловской Гавани во время своих пьяных выходок за зимовку 1802/03 г./, - отмечали летописцы. – Правителю скоро пришлось пожалеть о присутствии Хвостова». «Редкую ночь от него не запирался», - свидетельствовал очевидец.
В экспедиции к берегам Японии со многими воинственными приключениями, названными историками «набегом», Хвостов показал себя грамотным и решительным мореплавателем, как и у берегов Калифорнии. Он командовал трёхмачтовым парусным кораблём «Юнона», построенным в Охотске для американского предпринимателя. Корабль действовал в связке с рождённым в Ново-Архангельске восьмипушечным тендером «Авось» мичмана Г.И. Давыдова, тоже хлебнувшего «японского лиха».
Оба приятеля так и не засветились среди главных персонажей рок-оперы «Юнона» и «Авось» Алексея Рыбникова и Андрея Вознесенского. Парусники почти вровень прожили вместе со своими бывшими капитанами, утонувшими 14 октября 1809 года в Неве после припозднившейся дружеской попойки и попытки перебраться на другую сторону Петербурга при разводе мостов. Судно «Авось» разбилось 11 октября 1808 года у острова Чичагов архипелага Александра. А «Юнона» - 3 ноября 1811 года у берегов Петропавловска. Из 22 членов экипажа уцелело трое. Это, по оценке историков, «одна из наиболее тяжёлых катастроф в истории РАК».
Провоцировало кораблекрушение и низкое качество российских судов, которых к тому же, что называется, пускали по рукам. «Св. Елизавета», например, после Хвостова отошла к лейтенанту А.Г. Сукину, а под конец – к мичману М.Ф. Карпинскому, без которого 19 декабря 1805 года ушло на дно возле острова Кадьяк. «К счастью, людей и часть груза удалось спасти», - заверили историки.
Давыдов, автор двухтомного труда «Двухкратное путешествие в Америку морских офицеров Хвостова и Давыдова, написанное сим последним», сокрушался: «Я истинно не мог себе представить, чтобы в нынешнем состоянии мореплавания могли где-либо существовать столь худые суда, как в Охотске». По его словам, судно «Св. Елизавета» построено «из лесу, зимой срубленного, весь такелаж отменно худ, блоки и другие механические пособия, казалось, сделаны были не для облегчения, но для затруднения работ». Такие деревянные суда служили недолго, лет через пять шли на «переплавку», сжигались, а старые металлические части использовались в очередной постройке.
Таков «интерьер» камчатского бытия Хлебникова и детали его окружения, раскрывающие для нас не только «экзотику» того времени, но и «подводные камни» дальнейших «плаваний» уроженца Кунгура.
Суша в коварстве порой не уступало, как говорили в Петровские времена, «Большому море-океану». Хлебников вспоминал: «На величественный Тигильский Хребет я ехал на собаках, в 1812 году, при ясной и тихой погоде. Прежде поднялись мы на верх высокой горы, имеющую гладкую поверхность, называемую Столбовою тундрою. С обеих сторон по длине только можно подниматься и спускаться; но обе боковыя стороны сего хребта, имеющего вид параллелограмма, увесисты и скалисты. Прежде сии места делались гробом путешественникам, осмелившимся проезжать в снежные бураны, которые на той высоте часто и сильно свирепствуют».
На счету Кирилла Хлебникова будет 11 вояжей через всю Камчатку. Без научной цели. По делам компании. «В Камчатке, проезжая несколько раз кругом полуострова, объездил на собаках более шести тысяч вёрст», - таков его подсчёт.
Под занавес означенных событий 1805 года офицеры трезвеют и извиняются перед Резановым. Он отходчив. У него большое сердце и добрый нрав. Ему начертаны долгая дорога, прагматичная любовь и скорая смерть. И слава на Таганке в «Юноне» и «Авось».
А у Хлебникова впереди – ещё почти десять лет трудов на Камчатке. Потом он рассказывал сослуживцам в Санкт-Петербурге, как в метельную ночь потерял ехавшего впереди некого «почтенного» спутника, за благополучие и жизнь которого был в ответе.
«Проводники камчадалы отстали назади, - вспоминал Хлебников. – Ночь тёмная; порывистый ветер со снегом скрывал от меня спутника и даже собак моей санки. При одном сильном порыве я удержал санку, кричу спутнику из всей силы, но его голос едва-едва, как бы из отдалённости доносился ко мне глухо. Несколько стихло, я пошёл вперед, и мой спутник порхает в снегу под утёсом. Он слетел туда с санками и собаками, и, к счастью, безвредно. Ветер утих; мы кричали, и проводники наши, приехав на голос, вывезли на дорогу, а потом приехали в Начиканский острожек».
Однажды ему довелось «зазимовать по необходимости в ничтожном маленьком местечке Ямской крепости». Жилище состояло из небольшой комнаты, куда набилось несколько человек, в том числе один из них со сломанной ногой. Больному не спалось. Он лежа читал при восковых свечах. Рядом на полу валялись корпии. Эти нащипанные из тряпок нитки использовались тогда вместо ваты. Книжник заснул, выронив свечу на ворох ниток. Огонь охватил простыню, бельё, а также подушку. Под ней лежал чемодан. В нём вместе с обычными дорожными вещами было два мешочка пороха в несколько фунтов.
Чемодан сдетонировал дважды. Больной оказался на полу в пламени со вновь повреждённой ногой. Волосы на его голове и бороде, что отрастил при вынужденном заточении, сгорели наполовину. Дым наполнил комнатушку. Взрывом выбило двери и окна, повредило печь. Огонь вскоре затушили. Как отметил в мемуарах Хлебников, «осталась одна неприятность: проводить зимнюю ночь под 61 градусом северной широты в комнате без окон и дверей со сломанной печью».
«Ямская крепостица» - опорный пункт государственной власти на Охотском побережье – в начале XIX века насчитывала 112 жителей, в основном станичных казаков и коряков, и 25 домов. Сейчас это село Ямск в Ольском районе Магаданской области. Сто лет назад, в 1924 году, здесь проживало 574 человека. По данным на 2021 год, осталось 111 жителей.
По мнению Хлебникова, «один несчастный случай не может и не должен отнять доброе имя от человека, ревностного к службе». Неудачные торговые договора, порча и пропажа товара поставят его на край долговой ямы. Для Российско-американской компании это - удачное по банальности обстоятельство. Не первый комиссионер попадает в чётко сработавшую ловушку. Есть повод перезаключить договор о найме и отправить его на Аляску. Проблема в том, что пока не транспортабелен. Очень сильно болен. Компания на себя берёт лечение Хлебникова, подорвавшего здоровье в суровом быте Камчатки.
Путешествие третье – иркутское
На исходе 1813 год. В квартирах Российско-американской компании в Иркутске объявляется новый жилец. По паспорту, без особых примет, среднего телосложения. Рост тоже средний – один метр 70 см. Его скрючивает радикулит и выматывает кашель. Это 29-летний комиссионер РАК Кирилл Хлебников. Позади камчатские метели и дожди с изморозью, собачьи упряжки, ночёвки в сугробах под санями, вынужденные купания в полынье.
В памяти январь 1810 года, поездка на собаках в пургу из Петропавловской гавани в селение Пущино. Не доехав, остановились ночевать в перелеске: «Чтобы укрыться от бури, выбрали себе место в ложбине, расчистили снег, набросали хвои, легли, окутались и спокойно заснули». «Но мы теплотою и тяжестью своею привели в движение снег, - вспоминал позднее Хлебников. – Он рухнул, и мы провалились в речку, не глубокую, но довольно быструю, которая не замерзала, но завалилась смёрзнувшимся снегом». Испугались, опомнились, «выползли оттуда, перемокнув до нитки, и должны были в бурю и стужу около разведённого огня просушивать своё платье». Восстанавливались и по-другому: взяли у проводников-каюров лыжи и «проходили на снегу до рассвета».
18 марта 1811 года Хлебников поехал на собачьей упряжке из Нижнекамчатска в Тигиль. Сейчас это село – административный центр Тигильского района.
«Собаки всегда точно угадывают минуту начала дороги, - отмечал один из таких бывалых путешественников. – Пока мы укладывали, привязывали, прикрепляли к нартам, они лежали беззвучно и зевали сытыми зевками хорошо кормленных зверей и лишь в точно нужную минуту подняли разноголосый вой. Мы выбрались сквозь сугробы на изрытый застругами лёд».
На собачьей упряжке используется специальный тормоз, называемый остол или оштол: «Наконечник остола со скрипом врезался в твёрдый снег, потому что нельзя собакам бежать быстро на первом километре».
Реку Камчатку скрывал подтаявший снег. «На одной из таких полыней собаки мои помчались, - вспоминал Хлебников. – Я поздно увидел ошибку и не успел вскричать на собак, как оне все погрязли и начали плавать; лёд под санкой осаживался. Я второпях хотел спасти собак и начал тянуть повод с ними. Лишь только оне выползли на лёд, как он затрещал. Я вскричал, собаки бросились и увлекли осаживающуюся в воду санку, но сам я остался на льду между двух полых мест с оштолом в руках. Оставалось одно средство: ползком добраться до санок; этим я счастливо избегнул опасности. Собаки обессилели, дальше ехать не было возможности». Хлебников вместе с проводником выбрался на берег. Они откопали в тундре лунку для ночёвки и зарылись в снег, прижавшись друг другу. Такие приключения здоровья не прибавляют, и молодой организм даёт сбои.
Но Хлебников оптимистичен и о прежнем месте службы отзывается тепло, ни слова в укор: «В атмосфере Камчатки, напитанной серою и золою, извергаемыми из огнедышащих и дымящихся вулканов, не чувствовал вредного влияния на своё здоровье».
Что ж, нелишне отметить, что ему повезло больше, чем жителю античного поселения Геркуланум, погибшему в 79 году нашей эры во время извержения Везувия. В вулканическом отложении самой известной катастрофы современных нам ученых привлёк его фрагмент черепа с чёрной стекловидной массой, как предполагают, головного мозга. Такое образование возможно при температуре свыше 500 градусов Цельсия и мгновенном остывании. Это приблизительно то же самое, что запечатлеть главное слово в сохранённом временем тексте и тем самым застолбить местечко в вечности. Пожалуй, им обоим повезло.
В Иркутск тяжелобольной Хлебников прибыл на вынужденный отдых. Он проживёт в Иркутске весь 1814 год, до начала следующего.
Жильём его обеспечил правитель Иркутской конторы РАК Фёдор Шемелин. С ним Хлебников познакомился на Камчатке, куда тот прибыл по первой «кругосветке» с Крузенштерном и в 1808 году получил должность в Иркутске.
Хлебников мало гуляет, борется с застарелой простудой. Ему при сильном недуге и постельном режиме пока скучен Иркутск.
До осени 1800 года статус города был очень высок. Здесь квартировало главное правление компании. Под неусыпным оком Иркутска находились Восточная Сибирь, Камчатка, Сахалин, Курильская гряда и северо-западные острова Америки. Этот статус столицы края и определял деловую, торгово-хозяйственную и культурную атмосферу города, столичный ритм жизни. Мчались тройки с курьерами и пассажирами, шли обозы и торговые караваны. Шумели ярмарки, ломились торговые ряды. Шла борьба за ямщиков. А в извоз подчищали всех – крестьян, посадских, купцов.
Впрочем, перемен к худшему не произошло. У Иркутска с Санкт-Петербургом, где и справил новоселье директорат компании, остались обширные связи. Сохранилась и роль города как перевалочной базы для последнего рывка на Камчатку, в Охотск. Поэтому сюда стекаются богатства края: пушнина, руда, минералы, лес, кожа, хлеб, мёд, рыба, морские деликатесы.
И люди в Иркутске не случайные. Каждый из командировочных сгодится для верного дела – камергер, толстосум, учёный, военный, художник. Они оказывают влияние на генерал-губернаторство, администрацию колоний и на культурную среду региона в целом. Благодаря этим людям Иркутск как чёрная дыра во вселенной. Городом поглощается и разносится по округе всё – лучшие специалисты, финансы, европейские и колониальные товары, дорогие книги, свежие столичные издания и новости. Поэтому шумят в Иркутске балы, обеды и ужины, приемы по случаю. Отдельный прейскурант событий для салютации в честь «грозы 12-го года», заграничных походов Русской армии, Рождества, Масленицы и других православных праздников.
Наблюдая из окна за жизнью горожан, Хлебников невольно сравнивает его с Кунгуром. Иркутчане берут морозы, ветра и снег в союзники, заставляют работать зиму на досуг и развлечения. Все - детвора и взрослые – на лыжах, санках, коньках, на собачьих упряжках. По льду и насту снежной целины ходят под парусами сани. С боем берутся снежные крепости и городки. Кипит полушалками, кожушками, овчиной снежная горка. Особый, денежный народец обливается французским шампанским на медвежьих шкурах в тройках. Хлебников осуждающе качает головой. Конягу беречь надо. На просторах Сибири эта божья тварь расстояния сокращает.
Сравнивая оба города, Хлебников припоминал, что и Кунгур был когда-то столицей Урала. Взял скипетр у Соликамска и удерживал не один десяток лет, пока Егошихинский завод не стал Пермью, а горнорудная промышленность Урала не пришла на поклон к Екатеринбургу. И что осталось от той славы? Все дома в Кунгуре деревянные. По крупным брёвнам из строевой сосны примечаются купеческие хоромы. А каменное здание одно, перед спуском к Сылве. В семье Хлебниковых мечтали заложить кирпичный дом. Хорошо бы от церквей на площади к низине торгового спуска. Но сдюжит ли семейная казна без участия «камчадала» – вот вопрос. Подвёл он родню. На казённом коште в постели пробавляется. Потерял удачливый заработок.
С собой у затворника немного книг. Если не раздирает кашель, затеплит свечу и присядет к конторке шуршать пером. Он работает над «Письмами о Камчатке», переписывает из тех книг и списков, что привёз с собой, мало добавляя своего. Это своего рода литературное ученичество, которое вряд ли заинтересует столичное издание. Новизны в хлебниковской рукописи нет, повторы. Он досадует, что почерк его испорчен скорописью в конторских книгах. Большие хвосты и лихие завитушки от высоких букв, конечно, с некоторой претензией на шик, но они же, сбивая строки, иногда затрудняют прочтение текста. Будущий литератор надеется, что найдёт средства на писаря и переплётчика.
Однажды зимним утром он отогревался отваром из таёжных трав. Встревожили, как в горячечном бреду, всплески света с улицы по шторам, стенам, потолку. Деревянный Иркутск горел регулярно. Если пожар не коснётся тебя, то, как мыслит обыватель, это знатное зрелище. Хлебников ошибся. Шёл рыбный обоз.
Возчики и обозные подсвечивали движение факелами. Лошадки бились в сугробах на поворотах. Под плетёными из бересты и лыка рогожками выглядывали крупные рыбьи головы, елозили хвосты, а в корзинах и коробах, как под сетью в проруби, вздрагивала и, похоже, дребезжала намороженная мелочь. Пока лошадка брала с понуканием и щелчками снежную горку из тех, что намело и облизало ледком за ночь, тяжелые рыбины норовили сползти с саней. Их бока поблёскивали в факельном свете, и возчики ловили «беглых» на ходу. Кучера и обозные не напрасно подбадривали себя криком. Вдоль оград, с прискоком по крыльцу, кустам и сугробам сновал бедный люд. Что упало, то пропало. Никому не хотелось упускать крупную поживу. И ведь упускали те и другие. В какую оттепель из осевшего сугроба на перекрёстке вынырнет рыбина?
Это, по существу ночное, движение всколыхнуло Хлебникова, выплеснуло с мороза и снега в душу свет и тепло. По-доброму, ностальгически вспомнились работа, оставленные заботы и всё то привычное, которым будет жить ещё долгие годы. Иногда именно такого эмоционального всплеска достаточно, чтобы стронуть скрытые силы и повести решительное наступление на хворь. А может быть, весна дала на подходе знать о себе?
С этого дня пошло – он чувствовал – выздоровление, пристрастился встречать и провожать взглядом санные поезда, торговые караваны, обозы. В бабье лето телеги, доверху нагруженные картошкой, репой, морковью, мешками с зерном или мукой, поднимали сильную пыль. Горожане прикрывали окна и форточки, плотнее притворяли ставни и двери. Пыль проникала в жилище, оседала на занавесках, подушках, накидках и скатертях. Хлебников, до скрипа пыли на зубах, следил неотступно, сопереживал удачливой бедноте. Караваны на узкой иркутской улочке были честной поживой. Извлечь из дорожной пыли упавшую морковку, сгрести с обочины кучку клубней – вот и поедуха на день. Более зрелищным было появление возов дождливой осенью. Они вязли в грязи и опрокидывались в глубоких колеях. Страстей и поживы было больше.
С острым взглядом к мелочам и деталям Хлебников вдруг, словно пристяжной в тройке, клонил голову в задумчивости и машинально, по профессиональной привычке угадывал, кто с товаром, каков объём и какова выручка с воза и обоза. Он испытывал странное чувство тоски, сожаления и чего-то ещё. Скучал по работе? Но разве торговые и организационные заботы комиссионера удовлетворяли полностью? В жизни много всего.
Уже в Иркутске это «что-то ещё» оформилось в подлинную страсть к науке и литературе. Как ни странно, переход на новый интеллектуальный уровень подтолкнули запахи книг. Пропылённый или, наоборот, намёрзшийся, он возвращался в свою келью. Отогревался и в доме Полевых, своего камчатского начальника Алексея Евсеевича Полевого. Он принимает Хлебникова. А купеческий сын, 18-летний Николай Полевой, очень развитый и целеустремлённый парень, в тот год находился в Курске, на родине отца, на службе у богатого курского купца. До этого Николай уже побывал в Центральной России, помимо Курска - в Москве и Арзамасе, и не мог вернуться в Иркутск даже ненадолго. Полевой много читал с шести лет. Хлебников много видел и пережил. Оба сдружились позднее на этой почве. В их будущих беседах, которые так и не попали в воспоминания современников, наверняка могли переплетаться знания и опыт. А ещё - мечта о публичности, славном имени. А тогда, как отметил Полевой в одном из писем к А.И. Герцену в 1835 году, в год выхода первой книги Хлебникова в столице, «расстояние между мнениями и понятиями, двадцати- и сорокалетнего человека делит бездна».
Скажи Хлебникову, что Николка Полевой прославит и его, не поверил бы. Этот, которому в год проезда Хлебникова из Кунгура через Сибирь, через Иркутск на Камчатку, в 1801-м, было всего пять лет? Да и жил-то не в городе, а рядом, на заимке, что описал в мемуарах о брате самый младший из семейства Полевых Ксенофонт, родившийся в тот, 1801-й.
Заимку считали тогда «маленьким культурным центром Иркутска». Там, по воспоминаниям младшего, известного впоследствии критика, литератора, мемуариста, друга и помощника Николая Полевого, были «и фабрики, и все хозяйственные заведения, и прекрасный дом с несколькими отдельными жилыми помещениями». Возможно, Хлебников тогда присматривался к старшенькой из ребятишек Полевых 12-летней Екатерине, ставшей впоследствии писательницей, автором «Записок» о Сибири, собирательнице фольклора.
К десяти годам Николай, по его словам, прочитал всю отцовскую библиотеку: сочинения Ломоносова, Сумарокова, Хераскова, Карамзина, «Рассуждения о всеобщей истории» Ж.Б. Боссюэ, «Деяния Петра Великого» И. Голикова и другие. Не прикоснулся ли к этим изданиям и Хлебников?
«…Встречаются иногда на свете люди с живою, любящею душою, с светлым, высоким умом, с горячими и благородными стремлениями, - это наблюдение Николая Добролюбова вполне коснулось обоих. – С такими людьми отрадно разделить всякое чистое чувство, всякую живую и благородную мысль. Их присутствие одушевляет человека на всё доброе, возбуждает в душе самые святые и чистые стремления, даёт как бы более простора для ума. И вот почему около таких людей всегда собирается кружок благородно мыслящих и чувствующих друзей, иногда далеко простирающих своё влияние и всегда хранящих память о том, вокруг кого они собирались».
Предполагал ли Хлебников, что Николай Полевой выучится и обоснуется в столицах, Москве и Санкт-Петербурге, станет известным издателем, журналистом, писателем, драматургом и автором многотомной истории Российского государства, будет определять литературную моду на два-три десятилетия вперед? Предполагал ли, как отблагодарит за душевные беседы старшего товарища после его ухода из жизни? Напишет биографический очерк в виде журнального некролога, который, по крайней мере, на два столетия стал для учёных и краеведов основным, растасканным на цитаты источником о летописце Русской Америки. Во всяком случае, масштаб и потенциал личности того и другого они остро чувствовали.
В доме Полевых Хлебников впервые почувствовал, как по-особому пахнут дорогие книги. «...Дедовские книги в толстых кожаных переплётах, с золотыми звёздочками на сафьяновых корешках, - отзывался о них, словно слагал поэму, Иван Бунин. – Славно пахнут эти, похожие на церковные требники книги своей пожелтевшей, толстой шершавой бумагой! Какой-то приятной кисловатой плесенью, старинными духами…».
С детства Хлебникова окружали запахи мучной пыли, солёной рыбы, разделанных туш. На Камчатке дышал китовой и тюленьей ворванью. Но, несмотря на специфический парфюм, что сопровождает русское купечество от рождения до смерти, Хлебников всегда приветствовал разнообразный запах выделанной кожи. Он был переходным в его чувствах от брезгливости к восхищению.
Кожей пахли книги в отцовской лавке: «Псалтырь», «Апостол», а также «Четьи-Минеи» - сборники житий святых, составленные по месяцам. Хлебников отдавал для переплёта в кожу книги из личной библиотеки. Кожаный переплёт служил исправно и его рукописям. У книг из домашней библиотеки Полевых дорогая бумага - мерило современной финской - и типографская краска перебивали запах кожи. Особенно тонко и призывно пахли фолианты с линогравюрами. Запах дразнил и создавал особое настроение для чтения и творчества. Он вёл в то будущее, что, без сомнения, в тысячу раз лучше настоящего.
Хлебников наконец-то закончил «Письма о Камчатке» и переписал. Они содержали банальные сведения о географии, природе, этнографии, хозяйственной и промысловой жизни. Личные приключения и переживания были бы интересны читателю.
Хотя бы вот это: «Однажды, из Нижне-Камчатска, после бани, я пошёл купаться в реке Камчатке, разлившейся от весенних снежных вод. Сперва шёл по отмели, по пояс в воде, но вдруг оступился и погряз на большую глубину. Не умея плавать, я не мог удержаться на месте, и стремлением течения меня повлекло на средину реки. Тяжестию тела я погрузился на дно и по усилиям руками всплывал наверх с наполненным водою ртом. Я чувствовал, что погибаю, видел людей, но не мог кричать и просить о помощи. Жалел только о том, что теряю жизнь в цвете лет от неосторожности, но не имел ни страха, ни боязни. Товарищ мой В.П. В-кий отплыл довольно далеко и, смотря на меня, думал /по его выражению/, что я делаю штуки. Наконец, увидев, что я реже и реже показываюсь на поверхность, подплыл и толчками ног своих старался придвинуть к берегу, куда между тем столпился народ и, при усилиях моего избавителя, вытащили меня на берег. Как отлили из меня воду и принесли обратно к бане, на расстоянии более ста сажень, я ничего не помнил. Очувствовавшись, я скоро привёл на память прошедшее и увидел себя бледным; но это не сделало ни какого расстройства в здоровье».
Лет через двадцать он вспомнит о Камчатке и поделится личными переживаниями в мемуарах «Взгляд на полвека моей жизни»: «Чрезвычайно памятен для меня день 21 мая 1803 года: когда я шёл из Ямской крепости на лыжах к устью залива, где зимовало наше судно. Перехода по губе 8 вёрст; но когда весеннее солнце растопило снег, он разжидился; мои лыжи всасывало в него до самаго льда. Чтобы очистить лыжи, я опускал руки на лёд и, опираясь на оный, поднимал ноги одну за другою и встряхивал прильнувший к лыжам снег; становился, делал несколько шагов вперёд, снова погружался во льда… Целый день мучался на этом переходе… Этот случай был самый утомительный в моей жизни».
А пока автор чувствовал несовершенство первой работы. Ему было с чем сравнивать.
Иркутск выписывал чудесный журнал «Сын Отечества». Он возник в 1812 году на подъёме патриотического движения. Воззвания, письма, песни, рассказы о подвигах русских воинов пробуждали национальный героизм и ненависть к врагам. Хлебников прочёл здесь басни Крылова «Волк на псарне», «Ворона и курица», публицистические статьи, документальные свидетельства о борьбе испанцев с Наполеоном. Это был хороший уровень журналистики и беллетристики, до которого ещё тянуться и тянуться. Перед отъездом из Иркутска Хлебников нашёл у Полевых свежие номера. Журнал в 1814 году переживал реорганизацию и становился по преимуществу литературным.
Автором этого издания был один из столичных начальников Хлебникова, правитель канцелярии РАК Кондратий Рылеев. Почти за месяц до восстания на Сенатской площади он сообщал в письме Александру Пушкину: «На днях будет напечатана в «Сыне Отечества» моя статья о поэзии». В этом его единственном законченном литературно-критическом выступлении Рылеев произнёс публично главные слова, прежде чем шагнуть через восемь месяцев, 13 июля 1826 года на эшафот. Вот они: «Употребим все усилия осуществить в своих писаниях идеалы высоких чувств, мыслей и вечных истин, всегда близко к человеку и всегда не довольно ему известных».
«Сын Отечества», в 22-м номере которого за 1825 год появилась статья Рылеева, стал для Хлебникова-литератора выбором на всю жизнь.
При этом Хлебников не был бессребреником. Журналистика в его бытность становилась коммерческим проектом. Как иронично, намеренно коверкая слова, отмечал В.Г. Белинский, «тогда литература была уделом привилегированного класса; теперь же пишут и сапожники, и пирожники, и подьячие, и лакеи, и сидельцы авошных и мушных лавок, словом все, которые только умеют чертить на бумаге каракульки». Потому что после самиздатовских писателей из среды состоятельных дворян XVIII века с их личными тратами на приобретение типографий, бумаги, содержание типографских рабочих и распространение авторских экземпляров появился в веке XIX-м новый вид авторской прибыли - издательские и журнально-газетные гонорары.
Критик не раз возвращался к этой щекотливой теме, говоря, что журнал – это «средство нажить денежку». Ссылался на мнение второстепенного автора об издателе А.Ф. Смердине: «Он дорого платит авторам». Добавлял от себя: «Он одобряет и одобряет юные и дряхлые таланты очаровательным звоном ходячей монеты». Это не был бунт против гонорара. Белинский высмеивал графоманов, удостаивая их такими званиями, как «всякий бумагомаратель», «литературный шут», «плодовитые бездарности».
Критик заглядывал в будущее: «Нельзя деньгами создать таланта, нельзя и убить его ими». Он предостерегал: «Горе тому художнику, который пишет из денег, а не из безотчётной потребности писать!»
«Ну, так торгуй твоим божественным даром, положи цену на каждое вещее слово, которое посылает тебе бог в святые минуты вдохновения: покупщики найдутся, будут платить тебе щедро», - как бы ни иронизировал «неистовый Виссарион» над платным словом в его утилитарном, житейском исполнении, оно кормило самого критика и другие таланты: Пушкина вместе с семьёй, Хлебникова вместе с родственниками. Эти величины, ценившие печатное слово, писали не из-за денег.
Новинка времени – гонорар - сулила многим сметливым купцам из Российско-американской компании сорвать с экзотичной темы «добрый» журнальный куш. «Едва заметные блёстки таланта не могут спасти писателя от всепоглощающих волн Леты», - такое утешение Белинский адресовал иным авторам.
Бытовые и служебные перемены, кроме того, сулили Хлебникову новые впечатления, переживания, что вызывало тайную потребность – работу над словом в форме дневниковых записей. Их оставлял себе. Ими же в дальнейшем напитывал тексты на продажу: адресованные публике журнальные и энциклопедические статьи, путевые очерки, мемуары, а также единственную книгу, вышедшую из-под его пера спустя годы.
Сейчас мы вышли на главную тайну этого человека и остановились у аптекарских весов, чтобы измерить судьбу. Они по размеру для этого подходят. Пока мы у начала припозднившейся жизни, хотя Кирилл и подошёл к возрасту Христа. И для выбора жизненного пути положены не заледенелые ещё, не образовавшиеся пока в снежный ком капельки обстоятельств: торговля или литература. Сделать из Хлебникова прямо сейчас бессребреника несправедливо. Клеймо «нажить денежку» - это половина пути и ради чего? Утвердиться в профессии, чтобы помочь родственникам?
А как же возникшая тяга к слову? Ведь итог нереализованной до конца жизни - до него нам ещё идти и идти - показал, что /ЧТО?!/ природа заложила в основу движения Хлебникова. Дар. Он не осознан, едва теплится. Созреет ли он до призвания? Раскроется ли до таланта? В какую сторону качнутся чаши весов? В этом ли загадка? Напрасно интриговать. Ведь мы знаем, какое литературное наследство кунгуряк оставил. И Аннушка по-булгаковски уже пролила масло.
На наш взгляд, хлебниковская тайна - любят же это слово «тайна» не очень затейливые повествователи - в том, какая ломка проходила в человеке, которому назначено судьбой, как в «песне», «делать нелюбимую работу, с нелюбимой жещиною жить». Ломка была. Хлебников её не раскрыл по причине неисповедальности его записей, хотя в письмах её отзвуки были. Нам о ней догадываться и её обозначать.
И тут хорошо бы качнуть весы в другую сторону. Кто сказал, что купеческое дело для Кирилла в тягость? Он делал его очень хорошо. Более того, оно раздвинуло горизонты жизни и личности. Человек увидел мир, не как праздный путешественник, и поделился с нами впечатлениями. Написать об увиденном - это и есть способ получить звание путешественника, стать Человеком с большой буквы, напитаться публичности. Лермонтовскому Печорину, например, этого, несмотря на общественную узнаваемость, судьба не сулила.
Пока же воспользуемся остановкой нашего героя в Иркутске, на перепутье судеб, в обстановке, располагающей к уединению и думам, и раскроем пасьянс.
Приходится констатировать, что судьба не дала этой его потребности, этому литературному таланту развернуться широко, по-писательски. В его очерках и мемуарах при изображении природы и житейских ситуаций, действительно, чётко «проклёвываются» художественное письмо и авторское настроение. К сожалению, на реализацию божьего дара не хватило времени, о чём ещё раз скажем с сочувствием позднее. Не хватило, может быть, и к лучшему.
Возможно, литературный талант закладывается в генотип поколениями. Удача, как породистая животина, тогда ластилась к дворянам, воспитание и образование которых было комплексным. Однако при разнообразии учебных дисциплин их гуманитарная направленность была очевидной. И в какой-то мере служила отдушиной рождённым для точных наук.
Вот и друзья Хлебникова мореплаватели, и по служебной необходимости и по зову сердца, переполненного впечатлениями «кругосветки», отходили от компаса, откладывали лаги, секстанты, математические расчёты, картографические и артиллерийские, затачивали гусиное перо для путевых журналов, корабельных и личных.
Чуть позднее, ближе к середине столетия, военный инженер становился Достоевским, севастопольский артиллерист – Львом Толстым, талантливый математик – Лермонтовым. И геном поколения или выпихивал на свет классика литературы после слабых литературных потуг его прежних родственников или закисал на последующих. Литературная дезоксирибонуклеиновая кислота у Толстых выстроила убедительную цепочку и до и после Льва Николаевича. ДНК у Буниных по разным предшествующим линиям, в особенности по материнской, застопорилась на Иване Алексеевиче. У Лермонтова после 63 лет молчаний геном озвучился в Аркадии Гайдаре. А в купеческой семье Полевых вообще необъяснимая мутация: вместе с Николаем литераторский талант проявили и сестра и брат.
Белинский, постоянно размышлявший по этой проблематике, отмечал, что «в царствование Екатерины литература существовала только при дворе». «При Александре все начали заниматься литературой, и титул стал отделяться от таланта», - это замечание критик адресовал современникам. Намёк и Хлебникову.
Корень писательских удач, а также сожалений, переосмысления творческого пути и даже трагедий в том, что Бунин обозначил ёмким термином «изображение». Оно подчинённо главной цели – созданию художественного образа. Если присмотреться к писательской работе, то можно убедиться, чем же насыщен этот термин. Такими понятиями, как сюжетная линия, расстановка персонажей, их характеристика и психология, диалоги, временнЫе рамки и, конечно же, обстановка действия - интерьеры природы, города, жилья.
Лев Толстой в конце жизни, в ходе поиска истины посчитал художественный образ, то есть описательство, все эти диалоги, сценки, пустой тратой сил и времени, жалким итогом жизни. Во главу духовных достижений он поставил мысль. Поэтому обратился к публицистике, проповедям. Вот и Гоголь забросил второй том «Мёртвых душ» и ударился в «Выбранные места из переписки с друзьями», за что получил нагоняй от Белинского.
Примерно такое же «прозрение» наступило и у Бунина. Нет, литературный жанр он не отверг, но к приоритету мысли, а не художественного образа он пришёл в таком прогнозе: в будущем все литературные жанры соединятся в дневниковой записи. В какой-то мере это похоже на блогерство на переломе веков, XIX-го и XX-го. Оно, как и сейчас, предполагает вербальную раскованность, авторскую самостоятельность и полную свободу от редакционных заданий, издательских договоров и каких-либо жанров. В современном виде оно попахивает безответственностью в любом смысле.
Такое ощущение, что бунинская тяга к дневнику жизни в его понимании - это не только приоритет мысли, но и признак накопленной с годами усталости от литературных жанров, в них, как и Толстой, не видел смысла. Прежнюю отдушину Бунин всё-таки в дневнике оставил. Это - изображения природы, которые у него всегда получались в соседстве живописи и психологии.
Безусловно, такой долгий и мощный путь писательской самореализации, как эталон писательской судьбы, Хлебников не прошёл бы в силу обстоятельств, дефицита времени и других «не», связанных с развитием и реализацией таланта. Но в конце жизни он удачливо ухватился за очень разумную зацепку, которая позволила ему укрепить мироощущение в обойме литераторской и общественной полезности. Науке и литературе он не изменил. Но писательство отодвинул в сторону. Зато очень продуктивно поработал в жанре энциклопедической статьи. Этот жанр он осваивал на Камчатке, конспектируя источники о ней, собирая сведения. Видимо, такая философия судьбы, ставка на энциклопедическую статью, его устраивала, если в 1838 году после «бомбардировки» издательства текстами часть капитала завещал Плюшару на издание его «Энциклопедического лексикона».
Возможно, переориентация на энциклопедический жанр – это не временный компромисс с обстоятельствами, а ранняя писательская усталость.
У классиков литературы она в преклонном возрасте проявляется, как уже отмечалось, в отказе от художественного образа, переходом к размышлениям и свободе наблюдений. Наши советские в пору увядания заканчивали или документалистикой, как Владимир Карпов - книга «Маршал Баграмян», Даниил Гранин в соавторстве с Алесем Адамовичем - «Блокадная книга», или мемуарно, как Вениамин Каверин – «Эпилог», или по-шолоховски – блеском остроумия на партийных съездах. Бывало, что к концу жизни дар писателя-романиста суживался до миниатюр, с которых Чехов только начинал: Юрий Бондарев – «Мгновения», Валентин Пикуль - «Исторические миниатюры».
Современные нам имена привлечены для расшифровки биографии Хлебникова. Века не меняют «механизмы» становления личности, в том числе и писательского, и лишь чуть-чуть нуждаются в «законодательной» поправке. Возможно, и эти писатели близки новым поколениям, хотя молодёжь в силу возраста не предсказуема. Угораздило же её спросить Аллу Пугачёву, какие песни пела в годы Великой Отечественной.
А пока Хлебников, далёкий от всех нас, уезжал из Иркутска. Это было зимой. Забираясь под меховую накидку, наверно, обронил горестное замечание старшему Полевому: «Извечно с санного пути начинаю дальнюю дорогу». Но время ли унывать? Хлебникова ждали Санкт-Петербург и Кронштадт. Предстояла подготовка к кругосветному путешествию на Аляску. Путь этот лежал через Кунгур.
Путешествие четвёртое – кунгурское
7 февраля 1815 года со стороны Сибирского тракта в Кунгур въехала кибитка со всеми признаками дальнего пути по казённой надобности. Не резкая рысца исхудалой тройки с колокольчиком под дугой. В снежной пудре ямщик и дорожные чемоданы и сундучки. Ямщик, зафрахтованный не иначе, как в Екатеринбурге, уверенно повёл лошадей по узким и заснеженным улочкам приуральского городка. Проводник у него был надёжный – комиссионер Российско-американской компании 30-летний Кирилл Хлебников. После 14 лет и 40 дней странствий он вернулся в родной город. Дней на пять, потому что проездом.
Он выехал 17 января из Иркутска «на парах» с нежинским купцом Андреем Алексеевичем Березиным. Тот с 1808 года был помощником правителя Иркутской конторы РАК московского купца Фёдора Шемелина и, как и Хлебников, следовал сейчас в Санкт-Петербург за новым назначением. Остались позади станции-новинки, которых не было в начале века при первом следовании Хлебникова по Сибирскому тракту: Красноярск, Омск, Ишим, Ялуторовск, а также знакомые Тюмень и Екатеринбург. Зимняя дорога, укатанная лихими тройками, сносная погода, свежие лошади, расторопные станционные смотрители и катастрофический дефицит сна в домашних условиях – вот слагаемые быстрой езды. До Кунгура, в самом деле, добрались по тем транспортным возможностям мгновенно.
Их ждала Пермь с одним днём остановки 11 февраля. А далее – сплошной калейдоскоп городов: Казань, Нижний Новгород, Муром, Владимир. Конечно же, Москва, где пробудут с 21 по 25 февраля, не иначе как у шемелинской родни с наказами и подарками от иркутского «правителя» Фёдора Михайловича. Березин вёз в Санкт-Петербург его рукопись под названием «Журнал» о первой русской «кругосветке». Записки Шемелина о плавании с Крузенштерном на шлюпе «Надежда» будут опубликованы в 1816-1818 годах. После Москвы - Тверь, Вышний Волочек, Крестцы. В столице путешественники появятся 2 марта. Хлебников ещё не знал, что Санкт-Петербург одарит его званием титулярного советника и выстроит надёжную карьеру из должностей заместителя главного правителя Русской Америки и правителя Ново-Архангельской конторы. РАК на долгие, с учётом двух «кругосветок», 17 лет.
Хлебников привел гостя в родительский дом. Сколько сопереживания и радостных слёз у матери Марии Ивановны! Наверно, нашлась «скупая мужская» и у братьев Алексея и Ивана. Ну и шум и суета от сестёр Олимпиады, Александры и Ольги. Наверно, не обошлось и без визита к старшей замужней Анне.
Братья вели собственное дело. Алексей обзавёлся мельницей при устье реки Шаквы. Благодаря мукомольному делу оброс выгодными связями. Правда, влез в долги, но Кирилла не напрягал. Сам надеялся справиться с трудностями. А если не он, так сын Василий поможет, когда в возраст войдёт. В начале 30-х по протекции дяди Кирилла, покидавшего Русскую Америку, он станет управляющим калифорнийским ранчо у русского селения Росс, но так и не развяжется с отцовскими долгами. Это финансовое бремя Кирилл Тимофеевич возьмёт на себя, заплатит «считающийся за ним долг по московской компанейской конторе около тысячи рублей». Алексей всегда держал младшего брата в курсе семейных дел, писал письма. Кириллу нравились его грамотное письмо и красивый почерк.
Брат Иван считался зачинателем гидротехнического строительства в округе. Он руководил работами по рытью канала от озера Кадошниково до Сылвы. Иван после смерти Алексея ещё при жизни Кирилла возьмёт заботы о ближних на себя. Придёт время, и станет первым попечителем Хлебниковской библиотеки, рачительством не отличится.
А пока до семейных расспросов и разговоров под сытную еду была банька с дороги. К слову пришёлся интерес Алексея к первому попутчику Кирилла по сибирскому путешествию Кротову. Их фамилии были на слуху у кунгуряков со времён Пугачёвского бунта, которому противодействовал Кунгурский провинциальный магистрат. Его президентом был Иван Хлебников, а бургомистром - Филипп Кротов. Их обоих знали в городе ещё и как владельцев бань. Кирилл расстался со своим попутчиком в Сибири и его судьбу не отслеживал.
Он интересовался родственниками Чекинами по материнской линии. По работе в РАК имел дело с двумя, надо думать, однофамильцами. Мичман Павел Чекин побывал в Ново-Архангельске во время «кругосветки» на шлюпе «Предприятие», а Николай Чекин – русский промышленник /рабочий/, креол по происхождению, - привлекался на сельхозработах в калифорнийском селении Росс, служил матросом на компанейских судах.
Говорили о новостях и кунгурских событиях последнего времени. Горожане широко отметили победу русского оружия в 1812 году, масленицу 1813 года. Кунгуряки катались на тройках вдоль берега Сылвы. Некоторые возили с собой самовары, разливали чай на ходу, перебрасывались сладостями, орехами. Прохожих веселили компании ряженых.
Не забывал Кунгур и о работе. Из купцов крепко поднялись в последнее время Семовские. Они ещё с прошлого века были мастёрые на кожевенное дело. В прошлом, 1814-м году Евдоким, ну, тот, который внук Косьмы Васильевича, основал собственный кожевенный завод. Похоже, что его сыновья Дмитрий и Степан по тому же делу пойдут. В начале XIX века в Кунгуре, по городской отчетности, числилось 90 кожевенных заводов, 12 мыловаренных и 3 кирпичных. О масштабе завода судили по нежилой пристройке при домовладении по типу амбара или сарая.
Интерес Кирилла к Кунгурской ледяной пещере братья подкрепили известием прошлогодней давности. В 1814 году пещеру посетил смотритель Кунгурских уездных училищ И.Л. Суворов. По поручению Казанского университета он «при больших трудностях» расчистил вход в пещеру и описал 24 грота. Особенно его заинтересовал третий грот, где свод «облеплен тонкой прозрачною кружевниной, несколько обледенелою подобно выкрахмаленным манжетам». Он назвал его Манжетным.
В патриархальном Кунгуре было нешумно, скучновато, однообразно. Облик города не изменился за 14 лет. Из каменных строений – неизменно несколько церквей да так называемый воеводский дом на взгорье в начале спуска к Сылве. Абсолютно все жилые постройки деревянные. Потребность в жилье заметная. Есть нужда в отведении земельных участков под строительство. Стоят бревенчатые срубы, среди них – обветшалые. У владельцев не хватило средств, чтобы довершить начатое. Раньше не бросалось в глаза, а сейчас Хлебников отметил, что в Кунгуре, как в глухом сибирском городке, много татар и, прости, Господи, за соседствующее слово, собак.
В Кунгуре у Хлебникова проживает многочисленная родня – дяди, тёти, племянники по разной – двоюродной, троюродной и даже внучатной - линии. Встреча с ними посодействовала составлению генеалогического древа Хлебниковых. Кирилл посвятит ему несколько страниц в тетради с дневниковыми записями. А чем он-то посодействует им в налаживании жилья, во влиянии на местную власть? У него опыт в другой сфере, в торгово-промысловой, в снабженческой. На Камчатке многие житейские, бытовые вопросы решаются иначе. Там губернатор идет на поклон к правлению РАК, которое – и Бог, и царь, и воинский начальник.
А здесь отведением участков ведает не родственный Хлебниковым магистрат, а городничий, полицейская власть. Окончательное решение по домоустроительству принимает канцелярия пермского губернатора. С прошлого года главой Кунгура стал хороший знакомый Хлебниковых 52-летний Егор Павлович Кузнецов. У него кожевенные промыслы и три деревянных дома по Успенской улице. Из трех сыновей Павел - сверстник Кирилла. В 1836 году Кузнецов, уже не в статусе городничего, вместе с Иваном Хлебниковым будет участвовать в составлении плана кунгурских земель.
Вот Егор Павлович точно знает, что произошло в Кунгуре за годы отсутствия младшего из Хлебниковых, обладает нужными документами. Цифры Кирилл любил и охотно интересовался ими. По статистическому описанию города за 1800 год, улицы узкие, строения по преимуществу ветхие, новостроек несколько. Числились 1042 деревянных дома. При двух из них – два каменных флигеля. Около трёх тысяч жителей, из них купцов – 241, мещан 2466 и немного крестьян. Через 10 лет изменений немного. 35 домов числятся ветхими, 476 перестроены, 13 – в стадии строительства. Ещё через 10 лет жилищный фонд уменьшится до 990 домов. Шесть из них будут каменные. «Добросовестный» городской канцелярист позаимствует из отчёта двадцатилетней давности всё те же цифры по купцам и мещанам при тогдашнем росте населении до 5 тысяч 74 жителей.
Кирилл отблагодарит Кузнецова за общение, подарит ему свою книгу о первом главном правителе Русской Америке Александре Баранове. Посылка придет из столицы в Кунгур в 1836 году.
Пребывание Хлебникова в родном городе будет коротким. 10 февраля соберётся в дальний путь к берегам Невы. Эти первые зимние «каникулы» ему подарило случайное стечение обстоятельств. Дом был по пути.
С Кунгуром связано загадочное событие, которое даёт представление о внешнем облике Кирилла Хлебникова. Его брат Иван, по утверждению краеведа Ольги Ренёвой, «помог путешественнику получить паспорт сроком на два года». При этом ссылка идёт на документ из Кунгурского городского архива. Указан повод: «для поездки в российские города для собственной своей надобности». Краевед отметила, что «в этом документе были перечислены приметы Кирилла Тимофеевича: «… холостой, 43 лет, ростом 2 аршина 7 вершков, волосы и брови светло-русые, глаза серые, нос и рот посредственные, подбородок кругловатой…». В пересчёте на современную метрическую систему его рост составлял 170 см. В те времена «фотографический» портрет владельца паспорта оформлялся словесно.
Загадка в том, что необходимость в получении паспорта, по данным Ренёвой, возникла «в 1826 году, когда К.Т. Хлебников проезжал через Кунгур». Соответствие его возраста тому времени, действительно, реальное, а вот место нахождения сомнительно. Хлебников застрял на островах Русской Америки с 1817 года надолго и окончательно покинул Ново-Архангельск 20 ноября 1832 года, добираясь до России методом «кругосветки» больше года.
В 1826 году Хлебников находился в «столице» российско-американских земель, а всю осень, зиму, а также март 1827 года провёл на бриге «Байкал» у берегов Калифорнии. Первой половины 1826 года ему вряд ли бы хватило для кунгурского путешествия. Возможно, брат нашего путешественника по его просьбе «выправил паспорт», но Кирилл Хлебников, напрасно понадеявшись провести на дальних островах всего три года, тогда так и не воспользовался документом и от должности, как ни рвался, не освободился, застрял в Америке.
На переломе 1833-1834 годов он, прожив в Санкт-Петербурге после кругосветного возвращения из Русской Америки около трёх месяцев, сам устроит себе трёхнедельные зимние «каникулы» в Кунгуре. Сядет 23 декабря в тарантас к московскому купцу, директору РАК Ивану Прокофьеву, который выручил сослуживца деньгами после «кругосветки». Новогоднюю неделю Хлебников погостит у него в Москве. Рождество проведёт в пути. Такая возникнет дикая тяга к родным местам. 15 января появится в Кунгуре – конечном и поворотном пункте путешествия.
Отдых среди родных до 7 февраля, возвращение в столицу 27 февраля и получение 6 марта 1834 года должности правителя канцелярии Главного правления РАК создадут в его душе иллюзию благополучия. Родные живы. Дела идут в гору. Самообман обнаружится, когда мама умрёт через полтора года без него, а брат и сёстры тоже без него после смерти старшего брата будут биться с житейскими невзгодами. Ему, холостому, денежному, удачливому, разве мило одиночество в седом от сырости Петербурге, в казённой квартире у Синего моста? Неужели нужно жизнь положить, чтобы понять, что работа, профессиональные увлечения создают в душе нечто другое, а душевное тепло, душевное равновесие обретаются в семейной близости?
Но не об этом думы в 1815-1816 годах, когда у Хлебникова закипают новые планы и назревает грандиозное событие – кругосветное путешествие к берегам Русской Америки.
Путешествие пятое – кругосветное
7 сентября 1816 года из Кронштадта к берегам Аляски в Ново-Архангельск отправился российский корабль «Кутузов» с грузом для русских колоний в Америке. Два важных человека было на корабле: капитан-лейтенант Леонтий Андреянович Гагемейстер и комиссионер Кирилл Тимофеевич Хлебников. Один отвечал за корабль, экипаж и маршрут, другой – за груз, состоявший из продуктовых и промышленных запасов.
Хлебников отъезжал с таким настроем: «Со временем, когда России, шествующей исполинскими шагами на пути просвещения, всё устремится на то, что приносит благосостояние и обогащение Империи; распространится и процветёт главная ветвь народнаго богатства: купеческое мореплавание, и мы, следуя другим торговым народам, пройдём по далёким морям на своих судах, своими купцами и людьми построенных ими же управляемых, тогда только узнают цену тех мест, на которыя ныне столь мало обращают внимания, и потомки наши, статься может, назовут нас недальновидными».
Гагемейстер же считал, что роль купечества в истории Русской Америки закончилась. И он был прав. У купцов дело застопорилось после освоения южной части аляскинских островов. Продвижение на север и материк, как решили в Главном правлении Российско-американской компании в Санкт-Петербурге, могли обеспечить морские офицеры. Поэтому оба главных лица знали, что их ждёт в конце пути. Прибалтийский немец-дворянин заменит престарелого купца Баранова и станет главным правителем русских колоний в Америке. Кунгурский мещанин Хлебников будет его заместителем и правителем Ново-Архангельской конторы.
Вопреки контрасту социальных статусов, разногласий в их отношениях не было. Они познакомились на Камчатке, у берегов которой в 1808-1809 годах швартовался шлюп «Нева» лейтенанта Гагемейстера. Комиссионер Хлебников обеспечивал его припасами и снаряжением. В дисциплине, верности слову и целеустремлённости Хлебников, пожалуй, мог потягаться с лучшими морскими офицерами. О надёжности, честности и других личностных качествах кунгуряка не раз высказывались руководители русских «кругосветок» Крузенштерн, Головнин, Коцебу, Литке. Добрая слава шла впереди Хлебникова. У Гагемейстера не было и тени сомнения в выборе заместителя.
У обоих год перед выходом в море был заполнен челночными поездками в столицу, Кронштадт, Петергоф. Подготовка к плаванию заняла всё время.
Но вот и Кронштадт позади. Сто лет назад волны Балтики здесь бились о деревянные сваи. «Кутузов» же отчалил от гранитного пирса. Вслед путешественникам смотрели жерла трёхсот орудий-единорогов запасной батареи. Как писал современник, «далеко по прекрасным берегам военной и купеческой гавани, обделанным диким камнем, видно множество судов, коих мачты издали подобны дремучему лесу».
Воображение и надежды обещают Хлебникову «много лестного и приятного». Из 42 миллионов, населяющих Россию, на него пал жребий ехать в Америку.
Позади остров Готланд. Возле него моряки бросают медную монетку, чтобы задобрить морского духа. Пропустит ли мимо без бурь? На траверсе Ельзенер. От него, если взять четвёрку датской фуры, до Копенгагена рукой подать: шесть датских миль - около 40 наших вёрст. Этот город посещения Хлебников отметил в дневнике. Но что там приметил, не записал. Город пять лет назад подвергся английским бомбардировкам и хранил следы разрушений. Целый квартал в руинах. Отметины бомб на кафедральном соборе.
А отмечено в хлебниковских мемуарах купеческой рукой музейное впечатление, словно опись товаров в журнале приходов и расходов: «В Копенгагенской кунсткамере, в картинной галерее: «Похищение сабинок», «Убиение Авеля» и «Деревенский вечер». Там видел бюсты королей датских и шведских в современных костюмах, портреты Св. Олофа, короля норвежского, Карла XII и императрицы Елизаветы Петровны в цвете лет ея». К «редкостям» Хлебников причисляет «глобус и кресла астронома Тихобрага». «В залах естественной истории особенно примечательны: слон, лев, гренландский медведь, крокодилы, змея боа, ангорская коза с шерстью пунцового цвета и многие другие, - добавляет он. – Древности скандинавские, состоящия из урн, украшений золотых и серебряных для дамских и мужских уборов; древности Исландии и коллекцию древних оружий, секир, кинжалов, мечей, алебард и мн. друг., насечённых золотом и серебром с украшениями слоновой кости, чудесные картины и ландшафты мозаической работы; корабли и разные вещи резные из серебра, янтаря, перламутра, кораллов и выделанныя из фарфора. Силуэт короля датского из мелких бриллиантов; компас в коробке из слоновой кости, работы Петра Великаго. Бокал, выточенный из дерева, в который вмещается сто чашечек тонких, как бумага; блоху на золотой цепи и паука из серебра, сделанных с удивительным искусством; карету в 6 лошадей с 3-мя лицами, вырезанных из кости на пространстве 1 ; дюймов». Припоминает «камни, минералы, окаменелости, множество редких часов и других произведений искусства». Как разнится всё это с бытовым «деревом» музейного Кунгура: кадками, вёдрами, туесками, тарелками, ложками, прялками! Потому и запоминается с первого раза в стольких деталях и подробностях.
Из скольких «отметин» и видов сложился этот год! Годы спустя, обосновавшись в Санкт-Петербурге, Хлебников будут заполнять вечера в кругу друзей красочными рассказами о дорожных впечатлениях. И очень немного «видов» попадёт в дневник, записки и статьи. Сейчас от литераторских порывов его удерживала временная, в рамках плавания, должность под названием «суперкарго» – это помощник капитана корабля по грузовой части. Хлебников ведает приёмом и сдачей груза, его погрузкой. Следит за состоянием груза в трюме. Рассчитывается с поставщиками за товар.
Первая остановка «кругосветки» в Копенгагене обычно связана с лишними хлопотами, перестановкой и вторичным закреплением грузов, потрёпанных качкой и штормами на первом маршруте. Хлебников нашёл время для музейного обхода. Значит, надёжно разместил и основательно закрепил грузы перед выходом в море. И что важно, сохранил провиант, не нуждающийся в пополнении. Не «подмоченная» таким усердием репутация суперкарго – это в итоге меньшая плата за стоянку в иноземном порту.
Записи в его дневнике из-за ежедневной занятости как пунктирная линия. Вот и в мемуарах он скромно отмечает, что был «в столице Дании, прелестном Копенгагене, в некоторых портах Англии и на мшистых скалах Норвегии». Игнорирует десятки морских подробностей. За Норвегией сразу же встают острова Зелёного мыса, а потом, как снег на голову, – Рио-де-Жанейро: «Самый большой жар я испытал в Рио-Жанейро и в Бакосе-де-Паяно». В Бразилии «Кутузов» останется на Новый год, более чем на месяц, до 7 января 1817 года.
Там Хлебников вновь, после Камчатки, пообщается с Лангсдорфом, не только учёным, но и русским консулом в Бразилии - незаменимым источником информации. Следующий месяц жизни в Рио будет весенним. Хлебников посетит эти края во второй «кругосветке» по возвращению на родину в апреле-мае 1833 года. Эти впечатления выплеснутся через пять лет, после второй «кругосветки», в последнюю прижизненную журнальную статью «Отрывок из записок русского путешественника /К.Х./ в Бразилии в 1833 г.».
И всё же значительно раньше критическая масса впечатлений от швартовок, закачки пресной воды, встреч и других событий преодолеет пунктир дорожных записок и выльется на бумагу, в подробности, в полноценные записки.
Ему любопытно, как корабль разрезает воду, образует струи и пену. Брызги от них в солнечных лучах падают на палубу в виде огненного дождя. След от руля кажется извивающимся огненным змеем, который преследует корабль.
«Я видел неприятныя последствия штилей под экватором, - вспоминал Хлебников. - Тишина продолжалась несколько дней, жар был несносный, и море, до того волнуемое лёгкими пассадами, ничем не возмущалось. На поверхности его появились миллионы моллюсков и других насекомых, которыя согнивая от палящих лучей солнца, производили заразительныя испарения. Очень естественно, что при продолжительном состоянии такой температуры в воздухе вредные сии испарения, входя в атмосферу, соделывают её вредною для дыхания и производят болезни; но мы счастливо избегнули сей опасности: благодетельный ветерок подул, и положение наше изменилось».
Позднее кунгурский путешественник напишет: «Шесть раз переходил экватор; обливался потом, до истощения сил и совершенно расслабления тела».
Хлебников увидит мыс Горн и с 4 февраля 1817 года переживёт шестидневный шторм. Это был, по словам путешественника, «жесточайший шторм, какого мы ещё не видели».
«Один из таких огромных валов налетел и всею массою ринулся на пространство поверхности корабельной, остановил ход его и произвёл содрогание, - вспоминал позднее Хлебников. – Фальшборты и все легко скреплённое вмиг переломало; всё, что слабо держалось, стремительно увлечено было за борт. Толстыя шлифованныя стёкла в люке разлетелись с треском, вода хлынула в кают-компанию, перемочила и повредила то, что подвергнулось ея силе. Ввечеру утих сей ужасный шторм, но зыбь, производившая сильную качку, продолжалась во всю ночь».
Зато стоянка в порту Кальяо с 13 февраля станет наградой за пережитое, обернётся поездкой в Лиму. Этот перуанский вояж растянется на 48 дней счастливой «забывчивости» путешественника о цели плавания. Удачной будет стоянка и в устье реки Тумбес у берегов Эквадора: восемь дней под июльским солнцем.
«Представляя в воображении разные страны, в разное время посещённые, открываем удивительную противоположность в явлениях атмосферы: в Лиме никогда не бывает дождей; в Ситхе, напротив, по выражению одного остроумного путешественника: нет недождей, - вспоминает об этом вояже кунгуряк. – В Перу и Гватемале господствует вечная весна; на северо-западных берегах Америки вечная осень».
Впечатления накапливаются и нуждаются в выходе. Судя по дневниковым записям, Хлебников решается посвятить им больше внимания. Такое время отсчёта для подробностей наступит 20 сентября 1817 года, когда «поехали в крепость Росс в трёхлючных байдарках». Для неподготовленного человека такое средство передвижения по морю из области шоковой терапии. После этого стресса Хлебников будет уважать статус правителя и не опустится ниже байдары – многовесельной открытой лодки из кожи вместимостью в 40 человек. Он скажет: «Это послужит доказательством, как ненадёжны и опасны сообщения между островами в кожаных челноках и как дорого и невозвратно время, потерянное для распоряжений».
Весь октябрь будет посвящён Сан-Франциско. Хлебников расскажет о нём скупо: «Корабль «Кутузов» под начальством капитана Гагемейстера, следуя в Ситху, заходил в крепость Росс в сентябре 1817 г. и по совету с Кусковым [правителем Ново-Архангельской конторы – С.О.] Гагемейстер перешёл в порт С.Франциско, чтобы согласить губернатора о выдаче задержанных испанцами из разных промысловых партий алеут и испросить позволение на торговлю. Г[-н] Де Сола не приезжал сам в порт, но во уважения требования прислал двух алеут, отзываясь о прочих, что далеко отосланы, и позволил выменять припасов». Хлебников уточнит, что в Сан-Франциско «куплено для колоний значительное число разных съестных припасов», груз состоял «из богатаго запаса товаров и корабельных материалов, всего вообще суммою около полумиллиона рублей».
Год назад здесь с испанцами в переговорах отстаивал право русских на колонизацию Калифорнии давний приятель наших путешественников лейтенант Отто Коцебу. Гагемейстер и Хлебников усилили нажим на испанцев. Это позволило продержаться русской крепости Росс среди испанского окружения ещё четверть века. Испанцы будут захватывать наших «браконьеров»-алеутов, а РАК – добиваться их освобождения.
Хлебниковская «кругосветка» закончится 20 ноября в заливе Ситха. По словам кунгурского путешественника, «дело склонялось к осени, начинали дуть крепкие восточные ветры». Он запишет: «Для облегчения слабой памяти я вёл записки как по отношениям обязанности моей в службе в компании в Америке, - с тем предположением, чтоб знать, как были прежде и как есть в настоящем состоянии колонии, - так некоторые и для любопытства. Продолжительное прожитое мое в Ситхе /с ноября 1817/ даёт право многим спрашивать меня о подробностях, но при слабой памяти я не был бы в состоянии прилично ответствовать. Вот намерение, с коим собраны записки в особую тетрадь».
Итоговой записью станет сообщение, что «груз, привезённый на оном корабле, уже был сдан в расположение г. Баранова». А главной записью будет безличная констатация о том, что 11 января 1818 года 37-летний Гагемейстер со ссылкой на решение Совета при Главном правлении РАК «назначил комиссионера своего корабля правителем конторы и, препровождая предписание совета в оную, дал предложение обвестить о смене г. Баранова всех чиновников и должностных людей».
Так в 33 года Хлебников оказался в начале славных дел и нового пути, который открывался ему из столицы Русской Америки Ново-Архангельска, в первую очередь на острова Северо-Запада Аляски.
Путешествие шестое – ново-архангельское
В столице Русской Америки крепости Ново-Архангельск, что на острове Ситха рядом с Аляской, раннее утро. На календаре конец лета 1822 года. Едва рассвело. С первыми лучами солнца идёт отсчёт нового дня и начала людского движения в крепости. Первым на ногах правитель Ново-Архангельской конторы Российско-американской компании 38-летний Кирилл Хлебников, с 4 утра по пушечному сигналу караульных.
В его дом заглядывает один из стражников из ночного караула, так называемый обходной. Он совмещает обязанности начальника караула и разводящего. Хлебников не устаёт повторять, что «крепость крепка караулом; все полагаются на караул, следовательно, чтобы обходные и часовые всегда смотрели бдительно».
«Столичный» гарнизон в сто человек в Главном правлении РАК считали «убытком», ежегодно на его содержании шло 50 тысяч рублей и более.
У крыльца появление правителя ждут ещё трое обходных. Его разговор с ними короток. По существу это блиц-опрос, сколько «природных жителей» на острове, в самой крепости и за её стенами. Обстановка не радует. Индейцы прибывают с соседних островов.
Ещё недавно они считали остров Ситха своим. Русские обосновались здесь с 1790 года, построив крепость. Индейцы посчитали, что их земли заняты незаконно, и двадцать лет назад восстали, захватили Ново-Архангельск, убили русских, рабочих-алеутов и остановившихся на ночлег американских моряков. Первому главному правителю американских колоний Александру Баранову пришлось с боем возвращать остров. С тех пор заново отстроенная крепость всё время настороже.
В одной из рукописей Хлебников упоминал 24 племени туземцев, в том числе три группы собственно американских племён. Такая информация добывается с риском для жизни. В «Записках…» размах его компетенции шире: 74 этнических наименований, включая 14 индейских из тех 15, что числились за островами Северо-Запада и Аляски, и 31 – за Калифорнией. В целом в Америке когда-то насчитывалось 600 племён. Иметь представление, как показывают «Записки…», даже о 14 из 46 в этих двух «хлебниковских» регионах, сталкиваться с «дикими» повседневно по работе и в быту – заоблачная нагрузка для интеллекта, нервов, здоровья и способов выживания.
В общем, как выразился Белинский, «назначение России есть – принять в себя элементы не только европейской, но и мировой жизни, на что достаточно указывает… самая многосложность племён, вошедших в её состав и теперь перекаляющихся в горниле великорусской жизни».
Хлебников хорошо помнил, на что способны местные индейцы. Он так описывал гибель обитателей острова, так называемой «ситхинской» партии: «Колоши, приготовленные, уже преследовали партию и, наблюдая движение оной, выжидали удобнейшаго места и большей беспечности от утомлённых трудными переездами алеут. Едва сии последние предались сладкому сну, как колоши во многолюдстве, но без шуму, вышед из густаго лесу и во мраке ночи подойдя на близкое расстояние, быстро осмотрели стан и потом с криком бросились на сонных, не дали им времени подумать о защите и почти наповал истребили их пулями и кинжалами. Весьма немногие избегли поражения бегством и скрылись в лесу; а все прочие стались на месте отдыха… Совершив убийство, колоши выбрали все бобровые шкуры, собрали всё имущество и переносили оные на баты [каноэ – С.О.], которые приехали туда на призывный крик из окрестностей, потом изрезали и переломали все байдарки. Они не имели сопротивления, и ни один из них не лишился жизни; но обогатясь добычею, разъехались с радостными криками по жильям».
У Хлебникова был соблазн поддеть под камзол кольчужку Баранова, который чудил перед доверчивыми индейцами. Они стреляли в него, а стрелы отскакивали, вселяя ужас бессмертия Великого Шамана. Хлебников по возможности избегал общения с индейцами. Да и частые командировки по дальним островам, торговые и дипломатические вояжи определяли другой дресс код. «Местные индейцы враждебны и опасны», - всегда предостерегали многие чиновники РАК.
«Природные жители – колоши после поражения их при вторичном занятии здесь места остались всегдашними для нас врагами, - говорит Хлебников. – Меры кротости, снисхождения и одолжения, ныне со стороны колониального начальства в обращении с ними употребляемые, воздерживают их от явной вражды; но сердце их, наполненное мщением, жаждет открыть только удобный к тому случай».
«Колониальное начальство» - это одногодок Хлебникова, главный правитель русских колоний в Америке капитан-лейтенант Матвей Муравьев. С утра в его огород камешек. Хлебников не разделяет начальственных мер доверия к индейцам, которым разрешено селиться у крепости.
«Мой помощник и искренний друг» - так Муравьёв называл Хлебникова. Главный правитель хлопотал о награде сослуживца «существенной суммой», отмечая, что тот «провёл лучшие годы на службе в РАК». Историки выделяют из всех представлений начальства на поощрение Хлебникова то, что составил Муравьев на повышение должностного оклада, очень эмоциональное и сердечное: «Умоляю Главное правление войти в положение человека, которые лучшие годы своей жизни посвятил на её [РАК – С.О.] службу в самых отдалённых частях света… и был единственным виновником того порядка в счетах, который Главное правление усмотреть может». Господь по-своему услышал начальственные молитвы. При Муравьёве Хлебникова переведут в девятый класс по «Табелю о рангах», что соответствует гражданскому чину титулярного советника. Это известие в ноябре привезёт в Ново-Архангельск бриг «Рюрик».
Теперь к Хлебникову будут обращаться: «Ваше благородие», как мы - к госпоже Удаче. Наш дальнейший подсчёт не коснётся Хлебникова. 20 лет спустя, в 1842 году, по «Своду уставов о службе гражданской» годовое жалование этого лица составит 75 рублей серебром или 262 с половиной рубля ассигнациями, а до революционных перемен 1917 года - 105 рублей, что эквивалентно 109 228 современным рублям. Следующий чин давал право на потомственное дворянство.
Повезёт в заход «Рюрика» и Муравьёву. У капитана судна он купит для своей библиотеки «Историю Государства Российского» Карамзина в девяти томах. Получается, Хлебникову повезёт вдвойне. К книге он тянулся охотнее, чем к рублю.
Доверие друга стоило дороже. Год назад, с конца мая по конец августа, Муравьёв доверил кунгуряку исполнять обязанности главного правителя, а сам отправился «в поездку по вверенным ему землям». Ниже капитан-лейтенанта никто на этом месте не сиживал. Среди его наказов сослуживцы запомнили два: «Когда начальник советует, то не должно забывать, что он может наказать». «Одно право наказания даёт мне способ избежать оного».
Итогом дружеской оценки станет выписка Хлебникову 15 октября 1825 года главным правителем аттестата «с благодарностью за аккуратное ведение конторских дел, безусловное выполнение всех поручений, в том числе почти ежегодную доставку хлеба из Калифорнии и заключение соглашения о каланьем промысле с мексиканцами». «Муравьёву импонировали такие качества К.Т. Хлебникова, как честность, скромность и исполнительность», -добавят вишенку на торте историки.
Автор одной из глав «Истории Русской Америки» А.Ю. Петров поначалу не поддался обаянию кунгуряка и ново-архангельскую страницу его жизни испещрил ироничными штрихами: «услужливый К.Т Хлебников», «пылко защищавший своего начальника К.Т. Хлебников». Но всё же признал: «Стараниями К.Т. Хлебникова многие из подобных трудностей были преодолены».
В истории Русской Америки правление Муравьёва примечательно тем, что Главное правление РАК после значительного перерыва, с 1818 по 1824 год, уполномочило его «вести торговлю с иностранцами, если такая коммерция признавалась необходимой и выгодной». В прежние времена при главном правителе русских колоний А.А. Баранове так и было. Торговали с «бостонцами». Так русские называли всех граждан Северо-Американских Штатов, в частности, торговцев из Бостона. Потом в Санкт-Петербурге решили их к нам, на наши, «исконно русские», северо-западные земли Америки не пускать и снабжать дальние острова припасами по «кругосветке», а также через наш родной, бесспорно российский форт Росс в Калифорнии.
Вскоре выяснилось, что «доставка товаров из Кронштадта обходилась в два раза дороже, чем приобретение их у «бостонцев». «Кормление» через Охотск стоило несколько дешевле «кругосветки», хотя через Сибирь до Камчатки тоже проблематично. Не всё доставляли, в пути портили и теряли. Сельхозпродукты из Русской Калифорнии, как убедились, не велики по объёмам доставки, да и года случались неурожайные.
Раньше торговля велась только с обменом на пушнину. Теперь по преимуществу – денежные расчёты. Конечно, не на введённые в русских колониях денежные знаки «марки» - прямоугольные клочки кожи с овальными печатями компании. Рубли, доллары, пиастры… Нагрузка не на Муравьёва – на Хлебникова. В неё входили, по описи Главного правления РАК, «ром, вино, сахар, просо, патока, табак и такие промышленные изделия, как фланелет, байка, хлопчатобумажные и шёлковые ткани, чай». Это из области заграничных командировок кунгуряка.
А на очереди – будничные, «домашние» хлопоты. Охрана вместе с Кириллом Тимофеевичем идёт в дом главного правителя. Каждое утро обходные подают Муравьёву «записки о числе больных в крепости и о числе колош, ночевавших при оной». Хлебников всегда требует, чтобы в этой статистике указывались отдельно мужчины, женщины и индейские вожди – тоены.
Тревога Хлебникова передаётся и неизменно уравновешенному Муравьёву. С учётом прибывших утром индейцев «подле крепости» около 600 человек «обоего пола». Столько участвовало в нападении на Ново-Архангельск в 1802 году.
Муравьёв считает, что бить тревогу преждевременно. На постах и так все силы – свыше двухсот человек. Больше взять неоткуда. Хлебников нехотя разделяет его мнение. В крепости и в гавани, где до пяти наших кораблей, приняты традиционные меры предосторожности, «стража исправная». Муравьёв напоминает, что «на каждом судне по два, а на главнейших по три часовых, сменяющихся повахтенно». «В крепости на шести постах по два человека», - дополняет Хлебников. Как поступим с обходными? Решили для надзора за часовыми выделить на сутки двух обходных. Не маловато? Муравьёв соглашается выделить на ночь в помощь «по одному человеку из поваров». Сигналы от часовых остаются прежними. «Зорю бьют», то есть «пускают сигналы», «по шести в час» от четырёх утра.
Муравьёв распоряжается не препятствовать проходу индейцев в крепость. Их ружья временно изымать при входе. Однако это не спасает обывателей Ново-Архангельска от мелких грабежей со стороны «диких».
Беспокойный Хлебников наскоро обходит посты, отмечая общий состав караульных. В верхней крепости 29 человек с ружьями и 27 при пушках, в каждой из трёх крепостных будок находятся 11-12 стражников, в двух будках ограды – по трое, у северных и полуденных ворот – тоже по трое. В гавани на бригах, как правило, с десяток и больше караульных на каждом корабле.
Хлебников вспоминает, как в начале службы обновлялась крепость. В 1818 году построили двухэтажную восьмиугольную будку. Сейчас в ней восемь орудий. На следующий год возвели аналогичное строение с тем же вооружением. И ветряную мельницу построили. Возводили из местного леса.
«Изобилие прекрасных строевых лесов составляет одну из главнейших выгод», - это замечание Хлебникова есть в его «Записках о колониях в Америке». Запасов, по его оценкам, хватит лет на сто. Сейчас лесоматериал идёт на строительство домов и кораблей, а также на вырубку дров и жжение углей. Эту работу Хлебников считает «беспрерывной и затруднительной». По его словам, «один почтенный посетитель колоний остроумно заметил, что здесь только и работы, что делать топоры и рубить лес для уголья, а уголья употреблять для делания топоров». Похоже, что свою шутку Хлебников скрыл в сноске на выдуманного персонажа.
Но сегодня не до шуток. Поход в леса за дровами и углём отменяется из-за наплыва «диких».
По наблюдениям Хлебникова, «суровый колошанин, житель пустынь северо-западной Америки, имеет щетинистыя, торчащия вверх волосы и для наряду осыпает их белым орлиным пухом». А облик женщин? «Колошанки прорезывают нижнюю губу и, вставляя в скважину деревянную планку, оскаливают зубы и представляют уродливейший в целом мире наряд из всего нелепого, что выдумано обычаями и модою», - считает наш кунгуряк.
Ему ближе перуанки: «Перуанская красавица одета в эластическое, плотно лежащее по телу платье, скрывает под чёрным вуалем голову и лицо, оставляя открытым один правый глаз, зоркий и заразительный». В этом описании проявился природный вкус поджарого, в меру худощавого мужчины, не склонного к полноте, насмотревшегося на первобытных туземок.
Появление «диких» сложно прозевать. По словам Хлебникова, «колоши, приезжая к селению, издали кричат громко длинную речь, выхваляя в ней тех, к кому приехали, и унижая себя». Он отмечает и оборотную сторону их бытия: «Колоши марают лица чёрною краскою и убивают рабов для услуги господам в будущей жизни». Не разделяет Хлебников традиции и тех, кто менее воинственен: «Кадьякцы равнодушны к смерти родных. Чукчи и коряки убивают престарелых родственников из сожаления, чтоб не продолжать их мучений и не слышать стонов».
Хлебников, напомним, в общении с иностранцами называл себя губернатором. А сколько душ стояло под его тяжёлой дланью? По данным на 1822 год, представленным в Главное правление РАК, в Русской Америке проживало 448 русских, 553 креола, 5334 алеута, 1432 кенайца, 479 чугачей, всего – 8285. Это под рукой. А опричь, то есть на стороне? Надо прибавить «приближённо» численность «совсем неизвестного» населения колоний, которое святитель Иннокентий /И.Е. Вениаминов/ определил в 17 тысяч. Таким образом, «головную боль» кунгуряка можно обозначить в 30 тысяч душ. Во все годы освоения американских территорий русских было немного, в переделах пятисот человек. Редкий год выпадал, когда набиралось чуть больше 600 и чуть меньше 700. После Хлебникова статистика варьировала от 400 до 800. «Урожайным» стал 1839 год – 823.
Домой возвращались не все. Гибли от индейских стрел с костяными и кремневыми наконечниками, от обсидиановых и кремневых ножей, от боевой дубинки, прикладовидной, плоской, деревянной, или от костяной палицы, что от лопатки лося, а то и от каменной: от массивной гальки-кругляшки, закреплённой на палке сухожильем. Железное и свинцовое разнообразие в этот индейский арсенал вносили «бостонские корабельщики».
Русские погибали в схватках с индейцами, но в обиду себя не давали. Разгоняли противника залпами из ружей и пушек, в одиночку прорубались топором сквозь толпу к спасительному судну. А то просто, вырвав зарядец из берендейки – прообраза подсумка, бросали бумажные патроны в костёр, распугивая взрывами «диких».
Много умирало от болезней, несчастных случаев, голода, а также по старости по дороге домой, не выдержав морского перехода, как Баранов, или остаток пути, как Рязанов. Сия чаша миновала Хлебникова. А ведь он не одного, а нескольких морских офицеров, главных правителей наших колоний, через год или пятилетку их службы на островах подсаживал больными на уходящий к родным берегам корабль. Уральский организм нашего героя в итоге выдал ему лимит после почти 15 лет «робинзонады» на петербурское прожитьё в столичном комфорте менее чем на пятилетку.
Осмотр Хлебниковым территории Ново-Архангельска – «столицы Новороссии» занимает приличное время, но на здание главного госпиталя колоний и примкнувшей к нему аптеки он бросает беглый взгляд. Медицинский чиновник с помощниками держит тут всё в образцовом порядке. Историки упоминают доктора Эдуарда Блашке и фельдшера Калугина, которые проявили себя позднее, двадцать лет спустя, в борьбе с оспой.
В записях Хлебникова оставлено такое свидетельство: «Медикаменты расположены по шкафам в порядке и, конечно, не уступят ни количеством, ни выбором лучшей аптеке уездного города. Хирургические и анатомические инструменты превосходной работы. При докторе стоят нынче четыре мальчика из креол, кои обучаются медицине, анатомии и хирургии. Для больницы в связи с аптекою особая комната, которой помещено 8 кроватей для тяжелобольных; прочие же, живущие по квартирам, являются по утрам в оную и получают лекарства».
Не так давно углы здания были объедены крысами. Этой зимой изъяны исправили облицовкой из листового железа. В кровельном листовом железе нуждались другие артели, размещённые на островах, но всё поглотилось Ново-Архангельском.
Хлебников заходит к кузнецам. Сейчас все три кузнеца при горнах. Один, как видно, «занимается особенно деланием топоров или исправлением старых – и сии есть главнейшая и беспрерывная работа». Для двух других Хлебников находит несрочное дело. «Если дозволяет время, то пусть делают для калифорнской торговли сошники на их манер и копорули [мотыги - С.О.] для возделывания земли», - говорит он мастеру и добавляет: «Их можно продавать с выгодой до 200 процентов».
Хлебников обходит две слесарные мастерские. В одной исправляются и чистятся арсенальные ружья. В другой мастерской тоже новизны в работе не видно. Слесари заняты починкой инструментов, замков, металлической оснастки судов.
Медники работают в трёх мастерских. Хлебников, чтобы не забыть, делает запись в рабочую тетрадь: «В двух занимаются деланием новых из меди и жести котлов, кубов, чайников, кофейников, ливеров, воронок и прочей посуды, из коей часть употребляется для торговли в Калифорнии и с дикими по Северной Америке, также и для снабжения других колоний, ибо посуды нисколько не выписывается из России; и в одной мастерской особенно – судовыми мелочными работами, сверх коих иногда отливаются крюки и петли рулевые для судов и колокола, не более, однако ж, пяти пуд.; мелкие колокола употребляются для судов, большие – для торгу в Калифорнии». /«Нечасто ли о ней сегодня? Не накликать бы вояж на свою голову»/.
Утренний обход затягивается до обеда. В поле зрения правителя попадают другие мастеровые. Купора /бондари, кадочники/, занятые исправлением водяных бочек. Токари за расточкой блоков и шкивов. Иже с ними шлюпочные мастера, прядильщики, свечники, маляры, каменщики.
Заглядывает в магазины. Не все они имели вид островных построек. По распоряжению Муравьёва обветшалые суда «Румянцев» и «Открытие» использовались как магазины. В один из них стекаются пушные товары из окрестных мест. Другой магазин принимает товары из России и от иностранцев. Третий - железно-скобяной, для оснастки судов.
«Всем, конечно, случалось видать на своём веку таких людей, которые живут день за день, ничем особенно не поражаются и не увлекаются, ни над чем долго не задумываются, не имеют никаких возвышенных стремлений и глубоких убеждений, - обратимся опять к проницательности Добролюбова. – С ними нельзя толковать о высших и благороднейших истинах, они тупо отказываются от понимания всего, в чём не видят материального барыша для своей жизни».
В четвёртом магазине «разных товаров» Хлебников всегда наблюдал столпотворение. Содержатель его, каргопольский мещанин Михаил Иванович Носов получил от Муравьёва аттестат «за опытность в обращении с дикарями». Компания рассчитывается с рабочими-алеутами. Платёж за промысел ведётся выделанными шкурами, называемыми лавтакими.
Подтягиваются и индейцы. Их интерес – выменять пушнину на шерстяные одеяла, различную материю, чугунную и медную посуду, виргинский табак. Но желающих немного. Выбор тканей, металлических изделий, домашней утвари по сравнению с бостонскими и с английскими из Компании Гудзонова залива скудный. В 30-е годы наши, запретив американцам сбывать индейцам ром, сами обменивали на него шкурки у индейцев. Однажды при Хлебникове здесь расплатились за смерть индейца с его родственниками товарами на 250 рублей в виде компенсации. Жест русских был зачтён. Через почти полтора десятка лет убийство русскими беглецами 11 индейцев, в том числе женщин и детей, компенсировали одной тысячей 237 рублями. Тоже сработало. «Обитатели тех мест Колоши, народ многочисленный, военнолюбивый, суеверный и до дерзости наглый» - это сообщение директората РАК от 26 ноября 1835 года, адресованное Министерству финансов, нуждалось со временем в редакционной правке. Ведь соседство с индейцами, если их не подначивали американцы и англичане, планомерно улучшалось.
Хлебников заходит ещё в одно место, где чувствует себя свободнее. Это – «торговая лавка, в которую отпускают из пакгауза помесячно гуртом товары и припасы и от которой продаётся в розницу за деньги всем чиновникам, служителям и алеутам». Зарплата у Хлебникова вторая по значимости в колониях. Главный правитель получает 25 тыс. руб. в год, Хлебников – 12 тыс. Для сравнения: жалование морского офицера - 5-7 тыс., чиновников компании - от 1 до 4,5 тыс., рабочих разных категорий от 25 до 600 руб. В бесплатном пользовании у Хлебникова - казённая квартира, дрова, свечи, рыба, прислуга. Товары и припасы в лавке хотя и отпускаются за деньги, но «смотря по количеству содержащихся в магазинах», «иногда ограниченно, но без недостатка». Счастливый покупательский случай, как правило, связан с заходом в порт торговых судов.
В этом году в Ново-Архангельск заходила из Охотска шхуна «Чириков», доставила 50 рабочих и грузы. Ожидается ещё бриг «Рюрик» с поступившими на службу в РАК семью чиновниками и тридцатью казёнными матросами. Будет и товар.
Напоследок Хлебников обходит две пекарни, расположенные в порте. Там пекут сухари на зиму. Узнаёт, что муки маловато.
С крепостной башни раздаются холостые выстрелы орудий. Кого-то приветствуют. Со стороны залива доносятся ответные выстрелы. В гавань заходят два судна под американским флагом. Вот ещё пара торговых точек образовалась. Индейцы как чувствовали, удостоверились в их прибытии.
У Хлебникова есть ещё одно дело – встреча с индейским вождём для составления словаря. О ней он запишет так: «Приглашал к себе лучшего и более других сведущего из ситхинских тоенов Кухкана и толмача Каллистрата. Сей последний, будучи природный колош, знал свой язык хорошо, но худо выговаривал по-русски, и потому я брал ещё в посредники толмачку Соколову, также природную колошенку, хорошо знающую русский язык. Я задавал слово русское, толмач сообщал оное Кухкану, а тот говорил оное по-колошенски выразительно и явственно, толмач повторял; я, принимая, твердил и, когда получал общее одобрение в выговоре, тогда записывал и потом ещё произносил оное [слово - С.О.] пред ними. Нередко затрудняли буквы «ш» и «с», которые иногда смешиваются в произношении и в европейских языках, а иногда по свойству органа каждого человека произносятся мягче или грубее, но здесь я старался следовать выговору Кухкана. Занимаясь с ними по несколько дней, я собрал с небольшим 200 слов».
На исходе ещё один день в американских колониях. В дом главного правителя заходят обходные. Муравьёву выслушивает их устный рапорт о числе индейцев. Многие разъехались по островам. Когда американцы уладят с русскими таможенные формальности по осмотру судов и грузов, глядишь, через день-два индейцы вернутся, и торговля будет бойкой. С подачи Хлебникова Муравьёв объявляет дежурным стражникам пароль: «Слава Новороссии». В девять вечера раздаются «закатные» сигналы караульных пушек.
А у правителя Ново-Архангельской конторы новые хлопоты. Надо сплавать к берегам Калифорнии в наш хлебный форт Росс на бриге «Булдаков». Выход в плавание запланирован на первую половину сентября. У наших колонистов на аляскинских островах пшеница на исходе.
Путешествие седьмое – калифорнийское
В июне 1824 года в залив Бодего вошёл бриг «Байкал». Он отправился в мае из Ново-Архангельска в плавание и через месяц пришвартовался к родному, русскому берегу в Калифорнии. В России и Российско-американской компании этот берег считали своим с 30 августа 1812 года, когда над селением Росс и крепостью с двумя двухэтажными бастионами взвился российский флаг.
Он хорошо просматривался и сейчас с небольшой бухточки, красуясь на врытой по центру крепости специальной мачте со стеньгой. Главным пассажиром брига был правитель Ново-Архангельской конторы Кирилл Хлебников. На наших землях его встречал правитель колонии Росс, уроженец Финляндии Карл Юхан Шмидт. На должность он был назначен в 1820 году.
Это был памятный для обоих год. Хлебников впервые после двух с лишним лет безвыездного жительства на наших американских островах отправился в первое самостоятельное путешествие в Калифорнию. Он доверился нашему бригу «Ильмена» и его капитану американцу Кристоферу Стивенсу, находившемуся на службе в РАК с 1819 года. Шмидт знал английский язык и был переводчиком в общении между ними.
Родословная брига, называвшегося раньше «Лидией», была героической. А конец не очень. Экипаж не раз выручал американских и русских моряков, отбивал нападение индейцев, участвовал в миссии по выкупу наших пленников у индейцев. В 1813 году бриг у американцев купили русские за 20 тысяч шкур котиков. Овчинка стоила выделки. Корабль был из качественной древесины. В Калифорнии наши суда строились из сыроватого дуба и служили по причине быстрого гниения мало, несколько лет. Через два года после покупки «Ильмена» подала недобрый знак, дала течь. И при первом калифорнийском плавании подвела Хлебникова.
19 июня 1820 года у мыса Барро-де-Арена произошло кораблекрушение по штурманскому недосмотру капитана. Хлебников писал: «Но что могут ничтожные силы человека противу ужасных, всемогущих сил природы? Одна неисповедимая благость Творца может спасти».
«Во время бурной и мрачной ночи сильные волны, набегая одна на другую, рассыпались по палубе; люки были сорваны, и судно медленно наполнялось водою, - рассказывал Хлебников. – Посреди такого разрушения ничего не оставалось более, как спасать людей. Поутру с отливом моря поспешно выгружали на берег, что можно, а с приливом должны были кончить работу».
Люди и груз спаслись. «Несчастия уравнивают состояние людей», - заключил Хлебников и вместе со Стивенсом, Шмидтом и всеми остальными пересел на маломерное судёнышко - байдару, которое доставило их к берегу. Так они добрались до крепости Росс, после чего Хлебников позже продолжил плавание на более удачливом корабле «Булдаков». Шмидт остался в крепости, а Стивенса уволили.
На счёт южного солнца и пляжного отдыха русские здесь не обольщались. Это западное побережье американского континента в отличии от восточного пляжей не имеет. Его омывают арктические циркумполярные течения. В самый жаркий день июля температура воды в пределах 12-14 градусов. К тому же рипы - мощные обратные течения, возникающие при ударе волны о берег и стекании в океан узкими каналами, - не возвращают даже самых опытных пловцов. Набор морских хищников тоже остановит желающих окунуться. Встречи с белыми акулами, ядовитыми электрическими и колючими скатами сулят серьёзные раны, а с медузами – болезненные ожоги и даже анфилактический шок.
Через год испанские власти наконец-то открыли в этом регионе порты для иностранных торговцев. Тогда же Шмидт принял должность правителя калифорнийской колонии и начальника крепости Росс у её основателя Ивана Кускова. Таким образом, образовался хороший повод посетить Хлебникову в очередной раз эти края.
Вспомним ещё раз о кумирах Хлебникова: «При воззрении на Южный Свет [Калифорнию – С.О.], следую за Коломбо [Колумбом – С.О.]; в Перу вспоминаю Пизарро и Лас-Казаса; в Чили – Вальдивию; взглянув на Чимборазо [Чимборасо – потушенный вулкан, самая высокая точка Эквадора – С.О.] – прославленного Гумбольта». Испанские конквистадоры XVI века завоеватель Перу Франциск Пизарро, завоеватель Чили Педро Вальдивия, а также доминиканский монах, американский историк Бартоломе де лас Касас, который защищал индейцев и торговал неграми, были хорошо известны Хлебникову. Он разделял не только их жажду к приключениям, но и, как человек своего времени, некоторые взгляды, определяющие стереотип поведения.
«Летом в Калифорнии бывают густые туманы, которые, налягая на поверхность моря, несутся по направлению ветра и примыкают к прилежащим горам, - отмечал Хлебников, находясь после сырости и холода островной Аляски под обаянием калифорнийского рая. – В один ясный день, поднимаясь на довольно высокую гору близ селения Росс, мы видели, как туманы развивались по горам, а потом вскоре накрыли нас и лишили солнечного света: после жары холод сделался очень чувствителен. Поднимаясь выше и выше на верховых лошадях, оставили наконец область туманов под ногами и были на самой вершине горы. Вид, представившийся нам оттуда, если нельзя назвать магическим, то имя очаровательного по всей справедливости ему принадлежало: туманы поднимались до известной высоты, где оределость воздуха поставляет им предел; ветр, в них заключающийся, волновал их и образовывал бурное, облачное море до самаго горизонта. Вершины гор с прелестною зеленью дубов и лавров, возвышаясь как острова, разнообразили белизну туманов».
В этом воспоминании есть и яркое солнце, и ясное небо, и отдых под каштанами, и природная нагота окруживших европейцев ребятишек обоего пола из семейства индейцев, живущих в дупле огромного дерева.
Вот таким торопливо-конспективным пересказом можно ограничить этот мемуарный отрывок и пойти дальше. Но для его полного воспроизводства есть принципиальный повод, о котором чуть позднее. Итак: «Сидя под тенью каштанового дерева, мы любовались чудесною картиною Природы; к довершению красот ея, из семейства живущих по близости в дупле огромнаго дерева Индейцев, несколько детей обоего пола в природной наготе вертелись около нас; не доставало способности описать счастливое сочетание столь многих прелестей».
Видно, как автор поддаётся обаянию природы, как по-домашнему расслаблен, как уютно, безбоязненно чувствует себя в окружении и европейских спутников и индейцев. Невольно проникаемся его настроением, выраженным так скупо и ёмко. Кардиологи рекомендуют такие тексты. Вот и этот влияет на правильную микроциркуляцию головного мозга.
Без сомнения, легко и проще поддаться настроению среднестатистического автора, зацепившись за его песню или его стихотворение. Эти формы и жанры динамичны и наступательны. С прозой сложнее. Там больше слов, подверженных усвоению и переосмыслению. Поэтому не каждый читатель поддастся чувству, отражённому в коротких строках прозы. Для такой динамики авторского воздействия на потребительскую аудиторию нужны талант, владение словом, психологизм в подаче материала. Хлебникову в целом удалось создать это обаяние чувства, найти нужные, динамичные слова и образы.
Таким даром редкостного, афористичного воздействия, передачи настроения владели немногие писатели. А большинство их из того времени ограничивались или эмоциональными возгласами, или затянутыми лирическими отступлениями, многословно, назойливо навязывая настроения персонажей и автора, выматывая душу. К слову, в те времена профессия писателя на просторах неграмотной России сошла бы за редкоземельный элемент. Только сытое дворянство, ещё раз напомним, позволяло себе такую роскошь.
Не сказать, что Хлебников мастерски, виртуозно и окончательно удалось выписать сильное чувство и добиться чувственного отклика в душе читателя. Но кое-что ему удалось.
Так ради чего весь этот литературоведческий сыр-бор? Ради справедливости. Автор одной из глав «Истории Русской Америки», взявшись за тему Русской Калифорнии, воспользовался фондом Хлебникова в архивах США и, как бы отрабатывая грант Джоржа Сороса, предложил такой вольный, незакавыченный пересказ архивного материала: «Для Хлебникова характерно недоверие к индейцам, социокультурная отчуждённость и дистанцированность от аборигенов. Хлебников призывает сохранять осторожность в отношении с индейцами, которых он уподобляет животным, и отмечает невозможность использовать здесь институт аманатов при существовавших у местных индейцев социально-родственных отношениях».
А вот «показания» со стороны «защиты» - «Представление РАК Николаю I, 29 июля /10 августа/ 1826 г.: «Ещё важнее то, что американцы всегда возмущали противу нас обитающих тут диких /колюжей/, которые суть самые свирепые, кровожадные».
Калифорнийские индейцы не отличались агрессивностью, искали защиту у русских от испанских колонизаторов. В отличие от северо-западных индейцев, которых на Аляске «бостонцы», вопреки просьбам русских, снабжали огнестрельным оружием, калифорнийские были безоружны. Для воздействия на них русским не требовалось брать в заложники, то есть в аманаты, их детей, родственников, старейшин. Не приходилось опасаться бессердечности индейцев к соплеменникам, к своим родным и близким. Тут было мирно.
Будущие летописцы на прикормке американскими грантами ожидаемо тоже будут несправедливы к Хлебникову ради развенчания русской толерантности. Их нынешние утверждения противоречат логике и результативности его научной деятельности, научным подходам Хлебникова к индейской теме, противоречат «Запискам о колониях в Америке», составлению словарей, сбору этнографических данных и коллекций. Он по-христиански тянулся к людям.
Кроме того, ярлык мизантропа перечёркивает суть личностной природы Хлебникова. Он жил самообразованием, изучал языки, систематически осваивал науки, его саморазвитие не стояло на месте, вычищало из самосознания недоверие к некоторым людям и по-христиански усиливало доброту.
Что касается мотива недоверия к отдельным индейцам, то в этом замесе - и обстоятельства, и воинственная природа индейцев, и инструкции Главного правления РАК и правителей русских колоний, которым следовал Хлебников. Доверяй, но проверяй.
Историки до сих пор считают Хлебникова «основным агентом РАК в отношениях с калифорнийцами и инспектором дел в Россе». По их оценке, «фактически, как и Кусков, он выполнял дипломатические функции. Важным средством добиться расположения влиятельных лиц в Калифорнии были подарки и другие знаки внимания».
Хлебниковская зарисовка Калифорнии - это полный контраст тому, что он увидел в другой очередной командировке в южные края, то есть в Чили, названной Хлебниковым в числе тех, что «особого внимания заслуживают страны Нового Света». Он посетил третий по численности город Консепсьон: «В Консепсионе я был уже в такое время, когда прекрасный сей город испытал все бедствия революции. Великолепныя церкви, монастыри и огромные палаты богачей были разрушены и представляли пустыни, поросшия плющом и мохом. Небольшие домики и бедныя хижины, окрест их размешанные, изображали собой детей, сиротствующих при трупах матерей».
А пока Хлебникову предстояло развеять туман калифорнийских отношений. Кусков не жаловал своего приемника ещё при первой встрече. Молод, неопытен. Хлебников не придал его словам особого значения. Всё-таки со Шмидтом побывал в рискованной морской передряге, и тот вёл себя достойно. Правда, до этого финн работал по заданию Главного правления на одном из гавайских островов без успеха, не смог восстановить там русское поселение и факторию.
Хлебников посетил в крепости Росс новоиспечённого начальника, которого подчинённые называли Карлом Ивановичем, и на этот раз взглянул на него по-новому. Перед ним предстал 22-летний паренёк, очень смешливый, жизнерадостный и подвижный, как ртуть. Пристало ли быть таким калифорнийскому правителю, под началом которого находилось несколько десятков человек и разветвлённое сельское хозяйство? Правда, на флоте исповедовали традицию иметь перед командиром «вид лихой и придурковатый, дабы умом своим не оскорблять начальственное чувство». Хлебников придерживался противоположного принципа.
А в ходе инспекторской поездки 1824 года удивление возросло, когда Хлебников ознакомился с отчётными бумагами Шмидта. Что за язык? Какая безграмотность! В те времена письменная и разговорная русская речь существовала в параллельных мирах и представляла серьёзную трудность для иноземцев. «Я без ошибок писать не могу, я много раз пытался писать черновых, но ничего не вышла, - извинялся финн. – И кто етот вздор выдумал писать, не как говоришь».
Хорошее пояснение оставил Белинский: «Высшее сословие имело причину презирать родным языком, ибо язык письменный был в раздоре с языком разговорным». Критику хотелось взглянуть на роман, который бы «отличался правильным, чистым и плавным русским языком». Для Белинского такой текст - это «достоинство, которым могли хвалиться не многие и из русских писателей». О некоторых текстах отзывался беспощадно: «Ни больше, ни меньше, как фарс, написанный языком варварским даже и по своему времени».
Это замечание, не в обиду будь сказано, мог бы взять на заметку Хлебников. Он, бывало, впускал архаизмы в свою речь. Они возвращали его в детство, к чтению церковных книг на старославянском. Впрочем, слово он чувствовал. Звуковые возможности родного языка ставил выше английского: «Русский язык гораздо изобильнее первоначальными звуками».
Язык – явление саморазвивающееся. В каждом столетии ему суждено очень заметно обновляться. Каким бы школьным бунтом отметился XX век, если бы стали изучать русскую литературу с XVIII века, в котором начинал Хлебников? Но школьникам, особенно советским, повезло дать старт с Пушкина, Лермонтова и далее по списку. Некоторые из нынешних школяров готовы отвергнуть литературу XIX века ради современных писателей. Как выяснилось, из-за незнания русской истории и слабой тяги к чтению.
Ряд современных российских лингвистов отдают предпочтение английскому языку, как самому усвояемому среди востребованных, по двум параметрам: меньше букв в алфавите и слова короче. Но практика показывает, что короткий путь в овладении иностранным языком не самый лёгкий и успешный.
В отличие от 20-летнего Шмидта 40-летний Хлебников в совершенстве владел канцелярским слогом, нюансами деловой переписки. Но эти чиновничьи достоинства сковывали его слог литературный, становились оковами в попытке стать творчески раскованным литератором. Во времена Пушкина стилистическое новаторство льнуло всё же к стихии разговорного языка. Поэтому то, что в виде архаизмов выходило из-под пера чиновника-литератора, сразу же смывалось безвременьем, не дотянув даже до запятой. Не в этом ли «письменном» стиле, который интуитивно не принимал молодой финн, кроется причина того, что многие работы летописца Русской Америки не востребованы у массового читателя? Не переиздаются ныне? И вот итог - кунгуряки не знают текстов своего земляка.
Удивление Хлебникова вызвали и другие свойства беспокойного характера Шмидта. Его предприимчивость распространялась на поиски «дорогого», то есть золотоносного песка, на сватовство к дочке испанского коменданта, на увлечение частной коммерцией.
Этой весной Шмидт начал благое дело, строительство часовни во имя Святителя Николая, и отличился, как всегда, экстравагантностью, организовал подписку денег среди экипажей кораблей «Аполлон», «Ладога» и «Крейсер». За отсутствие такта получил нагоняй от Хлебникова.
Присматриваясь сейчас к тому, каким стал форт Росс при новом правителе, Кирилл Тимофеевич испытывал двойственное чувство. Хозяйственные улучшения налицо, а чего-то не хватает
Самое южное русское поселение в Северной Америке расширялось, обрастало инфраструктурой, пахотными участками, жилыми и хозяйственными постройками. И кузница, и амбар, и мыловарня пришлись ко двору, приносят доход. Появлялись новые рабочие места, и местные индейцы тянулись к тем «русским», которыми считались рабочие из России, алеуты, индейцы с Аляски и креолы из смешанных браков.
Местные индейцы хвалили Шмидта. Он привлекал их к сезонным сельхозработам и оплачивал труд товарами. Впрочем, «дикий» разве авторитет в начальственных оценках? В «Записках о Калифорнии» Хлебников брезгливо отмечал: «Мужчины прокалывают ноздри и носят в них украшения; вышивают тело и пятнают, чтоб вдыхать страх в своих неприятелей».
В торговых делах выгода всё же брала вверх над неприязнью Хлебникова. Он советовал правителю крепости закупать ткань под названием «миткаль» для расчетов с индейцами, отмечая: «В крепости Росс миткалем платятся индейцам за обрабатывание земель и уборку хлеба; которым [т.е. миткалем – С.О.] индейцы обёртываются вместо покрывала». Также по распоряжению Хлебникова «в Россе для индейцев платёж за пособие [т.е. за помощь – С.О.] их при местных работах» шёл холстом. Поощрял «делиться» и тиком: «В Калифорнии сей товар ввёден в общее употребление для индейцев по причине его прочности и всегда весьма охотно покупается в миссии и обитателями [индейцами]». А в итоге те «дикие», которые жили рядом с фортом Росс и работали на русских, хотя поначалу и имели штаны и куртку, не носили их, а проигрывали или обменивали на какую-нибудь мелочь.
Сельскохозяйственная выгода от индейцев была. Не по разу в год Хлебников наезжал сюда. В инструкции от одногодка Хлебникова, главного правителя Матвея Муравьёва была прописана главная забота: везти пшеницу из Калифорнии.
Форту Росс было не под силу полностью прокормить северо-западные американские земли России, но кое-какой сельскохозяйственный толк от южной колонии был. А вот промыслового не было никакого. Индейцы не умели добывать морского котика и калана. Калифорния не давала пушнину. Именно на неё делал ставку Хлебников тоже с благословения Главного правления РАК. Шмидт же увлёкся сельским хозяйством. Профессионалов-промысловиков алеутов, завезённых с Аляски в Калифорнию, он использовал не по назначению. Они работали в поле, ухаживали за скотиной. Хлебников же стоял на позиции, что «огромные капиталы Компанейские, пересланные в Россию, заключались в промысловых пушных товарах». В вину Шмидту ставилось бегство из колонии в декабре 1821 года шестерых русских промышленников /рабочих/.
Инспекционная поездка в крепость Росс развеяла его давние сомнения. Оргвыводы чиновника из Ново-Архангельска были неумолимы: такой правитель компании не нужен. В 1824 году Хлебников заранее взял в попутчики на замену финну Павла Шелихова. С подачи Хлебникова - он свёл свои замечания в 13 пунктов - Карл Иванович Шмидт был смещён с поста. В декабре 1824 года Хлебников, возвращаясь с пшеницей из Санта-Крус и Монтереи в форт Росс, получил документы о смешении Шмидта по причине его «самонадеянности и ветрености».
По мнению Хлебникова, «в таком случае нужно измерять цель средствами, и выводы покажут, что это необходимо должно было делать, или терпеть то необычное правило, что со стороны казалось злоупотреблением».
«Калифорнийский» 1824 год Хлебникова, рассмотренный нами через судьбу молодого Шмидта, на самом деле был богат на разносортные события. В марте возникла потребность в перезаключении российско-калифорнийского соглашения о совместном промысле, которое Хлебников подписывал с испанскими властями в предыдущем году. В начале года случилось индейское восстание. Его возглавил «бежавший из Росса промышленный Прохор Егоров, затем убитый самими индейцами». Русские поделились с испанцами порохом. Его хватило на усмирение «диких». В июне Хлебников поддержал хозяйственную инициативу ещё одного уроженца Финляндии И. Адамсона по выгонке жидкой смолы. Её гнали из сосны. И этот продукт, по оценке Хлебникова, «очень хорошей доброты» стал предметом вывоза. В этом же году был спущен на воду с верфи Русской Калифорнии очередной российский бриг, наречённый «Кяхта». Как всегда, он был сработан из сырого дуба с гарантией от силы лет на шесть.
К слову, финны завозились в русские колонии массами. На дальних островах их называли чухнёй. Это русское слово, как и некоторые другие, устаревшие для нас, до сих пор в ходу у креолов острова Кадьяк.
Финны во времена Хлебникова называли русских «русся». Это слово использовалось в официальных документах. В современной истории у финнов оно стало пренебрежительным и даже ругательным. У шведов оно в ходу как нормальное.
Главный правитель колоний морской офицер капитан 1-го ранга И.А. Куприянов докладывал о попытке двух дезертиров, «финляндских уроженцев», сбежать с брига «Акция», зимовавшего в 1837/38 г. у Дионисиевского редута. Историки упоминают более выигрышный факт: «Приказчиком при новом поселении на зиму 1839/40 г. был оставлен финский швед Карл Нордстрем, которому удалось выменять у местных индейцев ещё до 500 шкур бобров». Он чуть больше года заведовал в Нулато временной «одиночкой» - так называли поселение в виде фактории для одного служащего РАК и пары помощников. К нашей досаде, при возвращении туда из Михайловского редута посланец финляндских снегов и лесов сбился с пути и зазимовал в 1840/41 г. в одном из туземных селений. Это стало поводом для его замены на русского байдарочника, которого, благодаря оплошности шведа, повысили до приказчика. Он к лету выменял у индейцев вдвое больше бобровых шкурок - более тысячи. Знай наших!
Среди решаемых и вновь обостряемых проблем наибольшей назойливостью в Калифорнии, называвшейся до 1821 года вице-королевством Новая Испания, отличались дипломатические. К ним кунгуряк впервые приобщился в сентябре 1817 года, когда в составе русской делегации вместе с новым правителем наших колоний Гагемейстером посетил Сан-Франциско.
Полноценным дипломатическим дебютом Хлебникова стали его переговоры в октябре 1822 года с представителем эфемерной Мексиканской империи. Она сменила Новую Испанию после провозглашения независимой Мексики. Калифорнийские испанцы, прозевавшие когда-то русское поселение, вновь требовали ликвидации форта Росс, который изначально был возведён на индейских землях, не включённых в испанские колонии.
Сгустил тучи, как доносили из Ново-Архангельска в Санкт-Петербург, «посланник от мексиканского правительства и сначала требовал, чтобы в продолжении шести месяцев мы сняли наше заселение». Потом месяцев через семь посланник уже «с большой свитой», верный, по нашей оценке, «последнему китайскому предупреждению», «даже объявил, чтоб чрез шесть месяцев сия крепость была уничтожена».
Складывался хороший повод для перезагрузки отношений. Итогом встречи стал совместный протокол. Мексиканский комиссар в Калифорнии, каноник Фернандес де Сан-Висенте был удовлетворён общением с Хлебниковым, его уступкой зафиксировать мнение собеседника. Требования испанцев, ставших мексиканцами, были отражены в итоговом документе. Они сгустили брови. Русские изобразили испуг, не забыв известную поговорку: собака лает - караван идёт. Форт Росс устоял. Взаимные, обоюдовыгодные торговые отношения продолжились.
В целом позиция российских дипломатов в те годы по поводу наших американских колоний была такая: «Законные притязания России на эти территории основывались на первооткрытии, первозанятии и, наконец, на праве, которое вытекает из мирного и никем не оспариваемого владения». По отношению к северо-западным островам, например, «в течение более чем полстолетия».
В конце 1824 года испанские власти в очередной раз, традиционно стали настаивать на выдаче беглых индейцев, которых укрывал Шмидт. Хлебникову опять назначена командировка в крепость Росс. Он встречается с индейскими вождями, но не рискует взять их под защиту РАК. Хлебников рекомендует очередному правителю калифорнийской колонии Павлу Шелихову выдавать беглых испанцам.
«Хозяйственная» поездка 1824 года проходила всё же под знаком поиска «прибытка». Тогда считалось, что скорая прибыль от сельского хозяйства и местных ремёсел пока сомнительна, хотя, наверно, если взяться рьяно, как Шмидт, то дело имеет перспективу.
Хлебников в конечном итоге пришёл к идее рачительного финна. Русская Аляска нуждалась в продовольствии. На северо-западных островах сельхозкультуры не вызревали. Позднее крепость Росс благодаря стараниям Хлебникова станет хлебными воротами Русской Америки.
Он писал: «В продолжение 14 лет, то есть с тех пор, как компания приняла обязанность довольствовать промышленных, а потом и других служащих хлебною провизиею, пшеница для муки и другие припасы преимущественно получались из Калифорнии, где иногда были очень выгодные урожаи, иногда скудные, но достаточные для снабжения колоний припасами, хотя в разных чертах и с потерею лишнего месяца времени сопряжённые».
Искренние попытки наивного Шмидта превратить Русскую Калифорнию из промысловой окраины в хлебную житницу вызвали термоядерную реакцию, что впоследствии, в ближайшие два года, прошлась по этим местам, затронула Санкт-Петербург, а с ним и сильных мира сего вместе с персонажами попроще.
Генератором смелых идей по развитию и удержанию земель Русской Калифорнии стал 20-летний мичман Дмитрий Завалишин, которого историки очень бережно и сочувственно, как доктор пациента, назвали «неординарной личностью». Правда, давали жёсткую расшифровку неординарности: «необходимо строгая, объективная оценка его неоднозначной и в чём-то опасной личности», с указанием «на эксцентричную форму и авантюрный характер планов Завалишина».
Он зазимовал с 1823 по 1824 год в форте Росс вместе с командой фрегата «Крейсер». В экипаже служили молодые офицеры, которых назовут гордостью Российского флота. Среди них был П.С. Нахимов. Ему через год, как и командиру корабля М.П. Лазареву, сослуживцу Е. Путятину и другим, придётся давать в Следственной комиссии показания на декабриста Завалишина.
Тот выдумал организацию Орден Восстановления, себя назначил Великим Магистром, принялся вербовать в сторонники русских земель испанских монахов и, владея испанским, завалил их «циркулярными письмами». Эта интенсивная переписка потом была приобщена к делу.
Мало того, Завалишин написал письмо об Ордене Восстановления императору Александру I. Предложения мичмана по Калифорнии разбирались в правительстве. Он нашёл протеже среди сановников в ряде министерств и, естественно, в Главном правлении РАК. Завалишина поддержал правитель канцелярии компании Кондратий Рылеев, впоследствии отправленный Николаем I на виселицу. Одна из декабристских идей касалась завоза в Калифорнию русских крестьян с целью создания фермерских хозяйств, что в условиях крепостного права, социальных устоев России было немыслимым. Александр I передал ответ молодому новатору через морского министра, высоко оценив способности Завалишина. А отказ мотивировал тем, что эти обширные планы могут вовлечь Россию в столкновения с Англией и Соединёнными Штатами.
Завалишина, самого молодого из декабристов, сына известного военачальника и потомка старинного дворянского рода, члена «Северного тайного общества», обвинили в согласии с умыслом цареубийства и в 1826 году приговорили к каторжным работам в Сибири. Откуда он, когда судьба умножила его возраст на два, вернулся в 1863 году, дожил до 87 лет и умер в 1892 году. Для историков пригодились не прожектёрские фантазии этого достойного для народной памяти человека, а его обширная журнальная статья и две полноценные книги о Русской Америке.
История с Орденом Восстановления косвенно затронула Кирилла Хлебникова. Как поясняют летописцы, «прибыв из Калифорнии в Ново-Архангельск, Завалишин пытался поддерживать связь с Калифорнией, используя в качестве курьера К.Т. Хлебникова». В Следственной комиссии кунгуряка отпустили с миром.
Нас волнует другое. Можно ли в этой ситуации назвать Хлебникова консервативно мыслящим? Далёкий от прожектёрства, он был прагматиком, перед которым жизненные обстоятельства, то есть обязанности чиновника РАК, ставили сиюминутные задачи снабжения голодающих колоний продовольствием. Через закупки у испанцев. Таким он видел реальный путь оперативного решения проблем. Планы декабристов касались дальних перспектив и не питали ближайшими надеждами.
В то время, осенью-зимой 1824-1825 годов, в Калифорнии находился другой русский подданный, командир 24-пушечного шлюпа «Предприятие» Отто Коцебу. Он тоже наблюдал кризис, переживаемый в русских колониях, разделял тревоги соотечественников. Позднее мореплаватель сдружится с Хлебниковым. Его калифорнийские поездки 1824 года занимали только часть переживаний.
24 марта Хлебников отправлялся в вояж к южным берегам с уверенностью, что это последний. По его рекомендации правителем Ново-Архангельской конторы стал П.М. Кондаков, назначенный, как оказалось с кондачка. Хлебников сжигал мосты, «настоятельно просил отправить его на следующий год в России». И так на дальних островах Хлебников пересидел сроки погашения всех долгов.
Но небесные силы, задействовав природную стихию, подали знак. 20 декабря кунгуряк в очередной раз вернулся из Калифорнии. Он рассказал, что «отправлению корабля в Ситху помешал свирепый шторм». «Ветер и волны повредили снасти брига, а сам он чуть не пошёл ко дну, - дополнили рассказ летописцы. - Огромной силы ураган разрушил крепостную стену в селении Росс и погубил скот. К счастью, повреждения на «Кяхте» были незначительные, и парусник сумел отплыть из Калифорнии».
Притормозим на мгновение калифорнийскую страницу жизни Хлебникова и замрём в остолбенении или от озарения неожиданным вопросом, отстраняясь от тех воронкообразных вихрей. Что проявилось в Хлебникове: купеческая сметка или природный талант? Похоже, что ключевое слово «дар». В купеческих делах Хлебников был талантлив, обладал даром кризисменеджера, служил не личной выгоде, а обществу. В этом, как и в литературном творчестве, видится достойный пример самореализации личности.
Не за горами то время, когда эти калифорнийские заботы правителя Ново-Архангельской конторы перейдут в разряд воспоминаний, которые пригодятся ему в написании книги.
Путешествие восьмое – литературное
20 ноября 1832 года из порта Ново-Архангельск в Кронштадт вышел морской транспорт «Америка» под командованием капитан-лейтенанта Василия Степановича Хромченко. Воздух, и без того влажный, насыщался мелким дождём с сильными порывами ветра. Какой бы ни была здесь, у берегов Аляски, погода, русские неизменно называли её «беспрестанной мрачностью». Однако как бы ни лютовала стихия, её сил, чтобы испортить настроение капитана, было маловато.
Настроение тихой радости и щемящего удовольствия от грусти разделял с капитаном чиновник Российско-американской компании Кирилл Хлебников. Они оба навсегда прощались с островом Ситха, Аляской, Русской Америкой, но не расставались со службой в компании. Санкт-Петербург скучать не позволит.
«Губернатор» Хлебников – таким он был для американских торговцев - навсегда покидал Русскую Америку. Теперь уже, когда якорь поднят и отданы швартовые, можно покаяться нам, признававшим достоверность подписи кунгуряка «Губенатор Хлебников» в англоязычных документах Ново-Архангельской конторы. В действительности такой должности не существовало. Она обозначилась в Уставе РАК, принятом в 1844 году, в параграфе 189, где «статус главного правителя… приравнивался к гражданскому губернатору». Но нам-то, как и Хлебникову, хорошо известно: до Бога высоко, а до царя далеко. Поздно разбираться. Паруса «Америки» наполнились солёным ветром, унося самоназванного губернатора к родным берегам.
Хромченко был на восемь лет младше 48-летнего Хлебникова, но его ветеранский стаж пребывания в американских колониях перевешивал на два года. С 1815 года на Алеутских островах. Обоим было что вспомнить. Вместе ходили в Калифорнию с 15 сентября 1823 года по 6 февраля 1824 года на бриге «Рюрик», где командовал Хромченко. Хлебников в научных изысканиях использовал словарь «колошенского языка», составленный офицером. В 1828-1829 годах этому морскому офицеру Российско-американская компания доверяла перевозу пушнины на сумму более миллиона рублей.
Но сейчас Хлебникову, во второй в своей жизни «кругосветке», было не до разговоров. И виной тому – оставшийся на Ситхе первый семейный главный правитель колоний Фердинанд Врангель и его милейшая супруга Елизавета Васильевна. Они заронили в душе Хлебникова идею «составить» во время плавания «Жизнеописание» первого главного правителя Русской Америки Александра Андреевича Баранова.
Кирилл Тимофеевич отказывался. «Я не готовился быть писателем и чувствую сам слабость своих познаний для описания дел и подвигов первого Главного Правителя колоний Российско-Американской Компании, в продолжение 28 лет им совершенных; они достойны пера лучшего, чем моё», - говорил он.
Чета Врангелей напомнила ему о его страсти вести с ранней юности «Дневник жизни», путевые записи и отдельные записки о колониях. Личный архив Хлебникова и впрямь был огромный. Его личные записи дополнялись рукописями и письмами мореплавателей, чиновников и священнослужителей РАК, выписками из книг, подлинниками и копиями документов компании, включая инструкции и финансовые отчёты.
Кроме того, Хлебников обладал приличным опытом научной и литераторской работы. Пробные «Письма о Камчатке» не в счёт. В его морском багаже лежала пухлая рукопись - научный труд «Записки о колониях в Америке». Хлебников считал «Записки…» главным делом жизни. Основной вариант рукописи был готов к 1827 году. Врангель, оставивший после себя две крупные научные работы о Русской Америки, подарил Хлебникову в качестве дополнения к его труду до 15 своих статей объёмом в солидную брошюру.
Плюс к тому - Хлебников обладал опытом сотрудничества с периодическими изданиями. Его «Записки о Калифорнии» вышли в журнале «Сын Отечества» в 1829 году. В столе лежала написанная недавно, в 1831 году, статья «Первоначальное поселение русских в Америке» с посвящением Елизавете Врангель. Публикация появится в ревельском журнале «Радуга» сразу после возвращения из «кругосветки». На подходе была статья о поездке в Бразилию.
Хлебников сидел на экзотичной, «хлебной» теме - Русской Америке. Эту нишу не могли самостоятельно заполнить столичные журналисты. Это понимал Хлебников. И после, засучив рукава, заполнял очерками, «записками» журнальные страницы столичных изданий. По словам А.И. Герцена, «видеть себя в печати – одна из самых искусственных страстей человека, испорченного книжным веком».
Дворянские мальчики, нагруженные сызмальства литературой и искусством, рано вспыхивали, но подслеповато вглядывались в жизнь, в которой видели только себя, и в зрелые годы, не меняя чувств, оставались в большинстве своём литературным пустоцветом. Хлебников напитывался культурой медленно, долго, по наитию, чтобы наконец-то высказаться и заинтересовать публику, нет, не чувством по преимуществу, а широтой кругозора.
Не о них ли, о всех, включая Хлебникова, писал Белинский? А именно: «Они почти все родились без всякой нужды, а так, от безделья или желания пошуметь, и потому не имели характера, ни самостоятельности, ни силы, ни влияния на общество, и неоплаканные сошли в безвременную могилу».
Пожалуй, Хлебникова стоит отодвинуть в сторону от этой жёсткой оценки. Возможно, кто-то из современников признал недостаточный масштаб его влияния на российское общество или полное отсутствие оного и впал в скорую забывчивость вместе с коллегами о заслугах Хлебникова перед Российско-американской компанией и северо-западными островами Америки. Но только в рамках очень короткого исторического бытия длиною в половину собственной жизни. Ведь и Белинский был не прав, определяя Пушкинский период в нашей литературе одним десятилетием, считая 1830 год его завершением.
Хлебников, оставленный в середине апреля 1838 года на Волковском кладбище Санкт-Петербурга, действительно, канул в Лету. После Россия погрузилась в реформы, войны и социальные катаклизмы, как и новая страна под названием СССР. Было не до истории Русской Америки. Но мартовская дата рождения и апрельская – смерти Хлебникова были на примете у провидения, что «распорядилось» расконсервировать память о нём, о его заслугах перед российским государством, последующими поколениями. Обо всём вспомнили в «оттепель» конца 50-х прошлого века. Река забвения возвратила его нам. Так что не зря Хлебников окунул гусиное перо в пузырёк с чернилами, а, может быть, и в вечность, игнорируя морскую качку.
Раздумья о писательстве подтачивались и личными воспоминаниями о Баранове. Казалось бы, Кирилл Хлебников очень плотно общался с ним в течение целого года «робинзонады» на Ситхе, с 20 ноября 1817 года по 27 ноября 1818 года, до отъезда престарелого хозяина колоний на Родину.
В памяти был один стих из Экклезиаста: «И приспеют лета, в них же речеши: и есть ми хотения». Позже Хлебников напишет по другому, но сходному поводу: «Он напомнил мне лета нынешняго моего возраста. - Чего же хотеть мне? – спросил я сам себя и обратился к прошедшему, чтоб чрез воспоминания, близкия сердцу, узнать, не обновится ли оно радостию о минувших удовольствиях; не затрепещет ли при представлении бедствий и опасностей, и не осталась ли в нём какая-либо жажда сует, после того, что я видел и испытал».
Хлебников вспоминал первую встречу с «почтенным старцем» после своего прибытия на корабле «Кутузов» из Калифорнии: «Баранов был доволен покупкою и доставлением съестных припасов из Калифорнии и присылкою вещей и товаров; но весьма досадовал и открыто роптал, что Американская Компания, не внимая всегдашним просьбам, не хочет его уволить и принуждает пасть под бременем тягостной его службы».
Хлебников рассказывал о себе в третьем лице: «Комиссионеру корабля «Кутузов» приказано быть правителем конторы и принимать капиталы от г. Баранова. Сей почтенный старец не имел тогда при себе ни одного человека, которому смог поручить богатые магазины и потому для сдачи посылал вместо себя служителей; но важнейшие меховые товары сдавал лично. Приём товаров и других вещей от г. Баранова и составление счетов продлились до сентября». То есть 10 месяцев прожиты «в одной упряжке». Хлебников скажет: «Я видел его уже за 70 лет, но и тогда в глазах его отражались живость и проницательность».
И вспомнит: «Тут я в первый раз узнал его лично и сдавал привезённый груз и после принимал от него капитал Кампании, виделся с ним ежедневно». Он отмечал «печать угрюмости и нелюдимости» Баранова, его «неразговорчивость» при знакомстве и то, что «не рассыпался в приветствиях». При знакомстве в тех обстоятельствах общения душа в душу и быть не могло – вот в чём проблема разгадки личности, «художественная задача» для биографа, в роли которого оказался кунгуряк.
Но не всё было так плохо. В пользу шага, новаторского для литераторской судьбы Хлебникова, склоняло обладание архивом Баранова: «У меня были собственноручные письма Баранова к разным лицам и официальная переписка с местами и лицами, которым он был подчинён по службе».
Именно в это время, в это мгновение отставного правителя Ново-Архангельской конторы укрепил бы добрый совет Белинского, который, надо признать, не всегда был строг и категоричен: «Если вы имеете хотя несколько дарования, если образовали себя чтением, если запаслись известным числом идей и сообщили им некоторый отпечаток своего характера, своей личности, то берите перо и смело пишите с утра до ночи». Заведённый в 1834 году в качестве пожелания этот «двигатель» веры, надежд и ожиданий до сих пор постукивает в разных писательских поколениях и судьбах.
Хлебников в конце концов решился на писательство, как будто год болтанки в океанах мог предложить лучший вариант занятий, и заперся в каюте. Хромченко его не тревожил. Литературное дело тому было знакомо. За свою жизнь он трижды обогнул земной шар и оставил записки о путешествиях. За третью «кругосветку» он получит орден Св. Анны 2-й степени.
Нашёлся другой беспокойный попутчик, тоже одержимый видом белого листа. Это был помощник начальника Камчатки капитан 2-го ранга 34-летний Павел Фёдорович Кузмищев. Он сдружился с Хромченко во время их совместной «кругосветки» в 1828-1830 годах. Тогда, как и сейчас, их морской статус не изменился. Один – командир корабля, другой – его пассажир. Около двух лет до очередного плавания Кузмищев начальствовал в Тигельской крепости. После однообразного «заточения» его деятельная натура зажглась мыслью о будущем дальних рубежей России. Морской офицер загорелся желанием послужить Отечеству более достойно, чем караульная служба и отражение вылазок индейцев. В пути он занялся составлением проекта о передаче Российско-американской компании управления Камчаткой. Санкт-Петербург идею не поддержал. Проект не был реализован. Довольно пайщикам «дачного участка» под названием Аляска.
Соседство двух пишущих скорее было на руку Кузмищеву, чем Хлебникову, в котором тот нашёл внимательного и умного собеседника. На корабле царила атмосфера творчества и соревнования. Рукопись Хлебникова было готова через 85 дней плавания. Её ожидала счастливая судьба. «Жизнеописание Александра Андреевича Баранова, Главного Правителя Российских Колоний в Америке» издали в Морской типографии Санкт-Петербурга в 1835 году. 8 мая в Цензурный Комитет цензору Петру Корсакову автор предоставил три экземпляра книги. Цензура одобрила издание. Так литератор Хлебников состоялся.
А пока: «Океан да небо, небо да океан – оба спокойные, ласковые, улыбающиеся». Это о схожем путешествии скажет не он, а другой писатель – маринист: «Изредка разве блеснёт под лучами солнца яркой чешуйкой, словно золотом, прыгающая летучая рыбка, высоко в воздухе прореет белый альбатрос, торопливо пронесётся над водой маленькая петрель, спешащая к далёкому африканскому берегу, раздастся шум водяной струи, выпускаемой китом, и опять ни одного живого существа вокруг».
С первой минуты затворничества в каюте Хлебников столкнулся с этически спорным моментом писательства: всю ли правду излагать? Баранов был личностью контрастной и противоречивой, властной и буйной. Он уходил в длительные запои и не изменял им даже в преклонном возрасте, накануне сдачи полномочий. Понятно, что мнение общества о нём, в том числе морского офицерства, было неоднозначным. Но его славные дела, его заслуги в расширении территорий государства, авторитет руководителя, организатора и военачальника, как среди сослуживцев, так и среди индейцев, видевших в нём Великого Шамана, был непререкаем. Потому негатив пришлось исключить.
Хлебников всё же сделал реверанс в сторону правды, отметил в «Предуведомлении»: «Нельзя не заметить, что Баранов при жизни своей был подвержен общей всем известным людям участи: нескромная молва, а, может быть, и зависть порицали поступки и дела его, но время и последствия оправдали оные».
Учёл автор и «протокольную» часть творчества. Заказ на работу исходил из Главного правления РАК. Хлебников посвятил книгу «Его сиятельству адмиралу члену Государственного Совета, всех российских орденов кавалеру, графу Николаю Семёновичу Мордвинову». Это далеко не полный перечень его регалий. Учитывалось, что Мордвинов был активным акционером РАК, наступательно отстаивал интересы компании в правительственных кругах. Истоки авторитета вельможи уходили в екатерининские времена. Он слыл оппозиционером во времена Александра I. Рылеев посвятил Мордвинову оду «Гражданское мужество». Декабристы пророчили его в верховные правители. Современные историки обращают на него внимание как на «некогда влиятельного царского сановника, который отличался завидной независимостью своих убеждений»
Повествование Хлебникова было скроено из прерывистой биографической канвы Баранова, монолога главного героя, хроники освоения территорий в Русской Америке, описания военных столкновений с индейцами, из их характеристики, личных воспоминаний и оценок автора. Возможно, Хлебников перегрузил книгу лишними событийными деталями, не очень сюжетно выстроил материал, завяз в канцеляризмах и славянизмах.
Но была и удача. «Жизнеописание» потребовало самодисциплины, творческой раскованности, присутствия авторского «Я». К нему подошло бы высказывание, услышанное во время путешествия Н.М. Карамзиным от одного западного философа-богослова: «Великость его есть приобретение; он сделал из себя всё возможное». Идею задуманного Хлебников выразил чётко: «Были и есть достойные уважения люди, которые говорили: какая выгода для России в занятии берега Северо-Западной Америки, когда удержание оного сопряжено с значительными издержками? Им смело можно отвечать: есть и должна быть выгода только условно: с умением оною пользоваться, при трудолюбии и деятельности, без которых ничего и никогда быть не может».
Самое время подводить Хлебникову итог морским путешествиям: «От Кронштадта до Ситхи плыл морями 25 тысяч миль, и обратно такое же расстояние. Кроме сего плавания, пройденное мною расстояние по разным морям, начиная с 1801 года, составляет до 75 тысяч, а всего путешествия морями около 115 000 миль». В этих оценках просматривается не только путешественник, но и купец, во всём любящий счёт.
13 сентября 1833 года морской трёхмачтовый парусник «Америка» прибудет в Кронштадт. За мелким дождём и порывами ветра скрывались отнюдь не еловые леса и буреломы. Они остались на Ситхе. Навстречу Хлебникову шагнут огни, гранит и шпили Кронштадта. Попутчики Хромченко и Кузмищев затеряются на берегах Балтики и Невы. Хлебников внесёт их фамилии в список адресатов после издания книги. По инициативе автора 233 экземпляра «Жизнеописания» получит город на Неве, 101 – регионы, в том числе 20 – Русская Америка и пять - Кунгур. Один экземпляр ждёт сейчас читателей в библиотеке Кунгурского музея-заповедника. Получить её на руки обычному читателю с улицы непросто. Существует специальная процедура выдачи и пользования в музейных стенах с разрешения ответственного сотрудника музея.
Этот творческий успех можно сравнить с другим изданием - трёхтомником о Русской Америке священника-миссионера Ивана Евсеевича Вениаминова. Это тоже первый труд и тоже после почти 15 лет жизни на островах. Известно, что «издание этого солидного труда обошлось в немалую сумму – 857 руб. 14 коп. сер[ебром]».
Хлебников дружил со священником, переписывался с ним, поддерживал в трудную минуту и навещал на островах. Судя по интенсивной переписке, кунгуряк стал надёжной нравственной опорой для человека, осторожно и с оглядкой начавшего служение в непривычных условиях с риском для жизни. Исторический статус Вениаминова в какой-то мере затушёвывает сейчас образ его друга, хотя, как отмечают историки, «при К.Т. Хлебникове произошло существенное улучшение церковных дел».
Книга Хлебникова не попала в библиографические оборы Белинского. А вот Фердинанду Врангелю повезёт. Его фолиант об арктических и сибирских путешествиях знаменитый критик отметит среди книжных новинок.
29 сентября 1833 году Хлебников появится в Санкт-Петербурге в директорате РАК. Жизнь столичная предложит ему новые пути и открытия.
Путешествие девятое – петербургское
1 августа 1835 года директор Российско-американской компании Кирилл Хлебников приехал в Кронштадт из Санкт-Петербурга и зашёл в трактир. Его называли «Американским». Здесь пережидали время провожающие рядом с пирсом.
Выпивку Хлебников и теперь, в 51 год отроду, почти не жаловал, сильно не увлекался, а от чая с бубликами не отказывался. Нынешний досуг заполнил чтением газет. В трактире их подавали наравне с блюдами. Газеты сообщали об отправке в Русскую Америку очередного корабля. На его проводы и прибыл Хлебников. В дальний путь отправлялся корабль «Елена».
Год назад из Кронштадта в Ново-Архангельск уходил знакомый ему по второй «кругосветке» парусник «Америка» под командованием капитан-лейтенанта Ивана Ивановича Шанца. Это событие растревожило Хлебникову душу.
Целый год после возвращения с островов он не находил себе места, безуспешно пытался привыкнуть к северной столице. Всё было чуждо – прямой Невский, каналы, мосты, нагловатые ваньки на облучках, великосветская публика, живущая праздной ночной жизнью. Только одиночество не пугало и не огорчало. Он привык без семьи. Семьёй и домом была компания – Российско-американская. Она нового ничего не предложила, кроме квартиры в доме у Синего моста.
Настроение Хлебникова было созвучно тому, что некогда выразил его начальник, один из директоров РАК Кондратий Рылеев, родившийся в Гатчине: «В Пальмире Северной прекрасной Брожу как сирота несчастный, Питая мрачный дух тоской!».
Единственной отдушиной была литература. Хлебникова терзали воспоминания. Он пытался писать о людях, которых знал. Понимал, что они уйдут, как ушёл в 1819 году Баранов, в 1831 - вице-адмирал Головнин и в 1834 – участник первой русской «кругосветки» полковник Берх. Уйдут такими, какими знал их. Этого допустить не мог. Важно сохранить добрую память о них.
Периодика игнорировала его темы. В сознании петербурских властей дом у Синего моста был как красная тряпка для быка. Именно здесь в РАК работал Кондратий Рылеев и собирались заговорщики. В «Алфавите декабристов» одно время числился и Хлебников из-за письма к нему декабриста Дмитрия Завалишина, чуть-чуть не дожившему после 13 лет каторги и десятилетий ссылки до 90-летия. Хлебникова, как мы помним, за бездоказательностью обвинения из списка бунтовщиков вычеркнули, а осадок у властей остался.
Поэтому «Америка», «кругосветка» - хороший шанс проветриться и применить прежние навыки. Хлебников писал 22 апреля 1834 года своему бывшему начальнику барону Врангелю в Ново-Архангельск: «Иван Иванович располагается в передний путь идти мимо мыса Доброй Надежды и Новой Голландии [Австралии – С.О.] и посетить оба эти места. Меня подстрекает любопытство побывать там, и хочу проситься в качестве суперкарго [помощника капитана по грузам – С.О.], только не знаю, отпустят ли гг. директоры; а охота смертельная и, вероятно, за смертью».
Всё-таки к купеческим делам он прикипел, чужими не были. Они лицезрелись по-простому, как ремесло, а не как наука и литература, которые выводили, словно в компьютерной игре, на более высокий уровень действия – творческий. Он гарантирует не в игре, а на практике иной, уникальный продукт из идей, текстов, холстов, скульптур, зданий и технологий. Они-то и двигают цивилизацию к новым вершинам. Признаем, их зачастую реализует прикладное действие - ремесло. А игра, как зачаточный, примитивный плод действий с заданными условностями, годится для разминки мышц и интеллекта да для современных шоу, движение которых напоминает бег белки в колесе, перед нашим взором, в никуда. Во времена Хлебникова игры влачили существование в дворянских кулуарах, в основном за карточным столом, а на улицы выплёскивались всенародно по праздникам. А вообще люди делом занимались, выживали.
Для нас в этом письме скрывалась неудовлетворённость автора не только обстоятельствами и местом жизни, но и собой. Сомнения - это тоже двигатель прогресса, только внутриличностного, обозначенного как поиск себя. На наш вкус «поиск себя» - это слегка шизофреническое определение, но понятное всем, ходовое в интеллигентной среде. Хлебников был на правильном пути. В актёрской среде это называется самоедством.
Глядя на него, худощавого, сероглазого, гладко выбритого, светловолосого с заметной сединой и аккуратно упакованного в камзол, в начале дня за завтраком среди звонкой вибрации полусферических крышек с парой-тройкой блюд и одуряющего запаха крепкого чилийского кофе, и не предположить, что человек в поиске.
Отказ от профессии длиною в жизнь, переосмысление прожитого и /после размышлений/ итоговое резюме с логическими несоответствиями – всё это из области творческих метаний. И каким бы ни был пестрым и непредсказуемым в подборе красок окончательный итог этого процесса, всегда в нём проглядывают повторы, характерные для судеб разных личностей из творческой среды. Повторы, что сродни закономерностям.
Среди артистов они нагляднее. К желанию нравиться, быть на виду и срывать аплодисменты вдруг охладевают мужчины. Сценическое слово, воплощённое в лицедействе, осознаётся как эфемерное, нематериальное. И тогда одни берутся за кисти, масляные краски, холсты, как Муслим Магомаев, Юрий Богатырёв и Александр Збруев. Другие, как Андрей Мягков, Александр Панкратов-Чёрный, Лев Дуров и иже с ими Людмила Гурченко, - за сочинительство. Возможно, в этом кроется самообман утвердиться заново в другой области искусств, выставиться на всеобщее обозрение, новой гранью таланта, засветиться в народной памяти. Однако итоговый зачёт их прожитого всё равно остаётся не за этими протеже Мельпомены после их ухода под последние аплодисменты, а за нами. Нам припоминать, разбираться, оценивать.
Та же закономерность актёрского самоедства отражена в запоздалом профориентационном метании Хлебникова, к которому вряд ли адресован вопрос Белинского: «Любите ли вы театр так, как я люблю его, то есть всеми силами души вашей…?». На островах не до театра. Летописцы Русской Америки, хотя и затронули тему русского просветительства на островах, но не нашли следов художественной самодеятельности каторжан-промышленников, новогодних утренников алеутской и креольской детворы.
Для объяснения профессиональной «ломки» Хлебникова подошли бы примеры актёрских судеб из его века. Но и в современных ему и в близких нашему времени он не нуждался. Тем более, что сейчас ему не до зрелищ. Попав в столичную чиновничью среду, он в медлительном ритме жизни ощутил тяжеловесность, неповоротливость всего происходящего. Их биоритмы отличались от ново-архангельских. Не виделось живое дело, которое всегда подчинял служению Отечеству. Надо было заново присматриваться к людям, привыкать к новизне отношений и набираться опыта. У Белинского на этот счёт готово замечание: «Здравый смысл старше всех столетий».
Петербург искушал карнавальными всплесками, как некогда Иркутск, но не окатывал Хлебникова ими. Он, как и прежде, льнул к одному из показателей высокого коэффициента интеллекта IQ /»айкью»/ - одиночеству. Им излечивался от переизбытка общения. Эта напасть – быть всегда на виду втянутым в разговор - сродни издержкам профессии, застарелому «недугу» или профессиональной травме. Такова плата за публичность. В большом городе Хлебников был на виду. К нему присматривались в руководстве РАК. Да и удача не дремала, глядела во все глаза, чтобы по должности встать вровень с Кондратием Рылеевым.
После метаний и сомнений вдруг всё изменилось. Заболел один из чиновников компании. 6 марта 1834 года Хлебников «по болезни г. Боковикова занял должность правителя канцелярии Главного правления РАК». Платон Боковиков дослужился до этой должности, не покидая Петербург. В Главном правлении начинал бухгалтером после 1810 года, потом - главным бухгалтером. Место Хлебникову досталось тихое и тёплое. Поездка на острова отпала.
Весна 1835 года принесла бывшему правителю Ново-Архангельской конторы радужные перемены. Акционеры компании вскоре вызнали, какого деятельного и перспективно мыслящего чиновника «пригрели». 7 марта «выбран в директора в Общем собрании акционеров». «Мещанский сын» из Кунгура, начав службу в заштатном Гижигинске приказчиком Охотской конторы, через 34 года достиг максимума карьеры, стал директором Российско-американской компании.
Он не собирался останавливаться. Новые надежды сулила литераторская стезя. В мае Морская типография извещает Хлебникова: отпечатана его книга о первом главном правителе Русской Америки Баранове. Автор спешит отослать на острова 20 экземпляров. Поэтому он в Кронштадте.
Компанейским корветом «Елена» командовал 33-летний лейтенант Михаил Тебеньков. Хлебников с ним был знаком по службе на островах, где офицер производил два года опись залива Нортон и архипелага Александра I. В 1831 году обосновался в колонии. Хлебников отмечал его в табеле о жаловании. Морским офицерам полагалось 5 тыс. руб. в год. Тебеньков также попал в хлебниковскую ведомость о сборе картофеля с частных огородов. Еды не хватало. Морские офицеры были брошены на огородный «фронт». Тибеньков собрал в 1833 году приличный урожай – почти полторы тонны картошки.
Тогда Хлебников не понимал резких настроений лейтенанта. Неужели плохо с лопатой наперевес после командования разными бригами у берегов Русской Америки и в Тихом океане? Попав в непривычную столичную среду, Хлебников сам проникся сочувствием. У кого характер и чёткие жизненные ориентиры, у того душа рвётся, на самом деле, ввысь. Хлебников, помня о трудностях своего сибирского путешествия, одобрил прежний рывок Тебенькова из Камчатки в Петербург через Сибирь ради нового назначения. А теперь перед очередной отправкой морем пообщались от души. Хлебников передал книги, но не дождался отхода судна. «Елена» выходила в море через четыре дня, 5 августа.
Жизнь показала, что случайных знакомств у Хлебникова и случайных офицеров в колониях не было. Тебеньков дослужился до вице-адмирала и, будучи главным правителем русских владений в Америке, организовал ряд экспедиций по описи берегов и составил атлас. Топография, картография – это конёк всех русских офицеров-путешественников, которых потомки стали называть разведчиками в прямом и переносном смысле.
Изданная после двух лет ожидания книга о Баранове послужила ключиком, открывшим дверь в новую жизнь. Начались визиты, дружеские и протокольные. После поездки в Кронштадт Хлебников навестил старого знакомого, российского мореплавателя Фёдора Петровича Литке. Это была важная встреча для обоих.
Год назад, в феврале, они встречались на необычной территории. Литке пригласил Хлебникова в Зимний дворец. Морской офицер служил при дворе воспитателем великого князя Константина Николаевича, которому суждено сыграть главную предательскую роль в продаже Аляски. С благодарностью ли вспоминал он Русскую Америку в связи с тем, что «в 1839 г. в чилийском порту Вальпараисо был куплен американский бриг, получивший имя «Великий князь Константин» /или просто «Константин»/ в 170 т. водоизмещения»? Бриг показал себя молодцом через год, доставив в Охотск пушнину почти на миллион рублей, а весной 1846 года спас после года «робинзонады» экипаж и груз погибшего брига «Чичагов» и в том же году выполнил правительственное задание по исследованию устья рек Амур и Анадырь.
Нам с ясельного возраста известно, что Русская Америка продана за семь миллионов двести тысяч долларов. Факт лживый. Американцы, наследники и продолжатели тёмных дел законченных каторжников, явных шулеров и лживых проституток, хлынувших за лёгкой добычей на наши земли к ужасу оставшихся на Аляске, островах и в форте Росс некоторых русских семей, воспитанных в православных традициях, слово не сдержали, как не держат и сейчас. Эту заявленную в договоре мизерную сумму за территории в один миллион 539 тысяч квадратных километров, богатые золотом, серебром, платиной, алмазами, нефтью и газом, не выплатили до конца. Даже по четыре доллара и 74 цента за квадратный километр не заплатили. Великий князь Константин вкладывался в Российские железные дороги, отвечал за них. Он и сибирские дороги, по которым добирались до Аляски первооткрыватели, а вместе с ними и Хлебников в начале жизненного пути, пострадали от неуплаты в первую очередь.
По данным телеканала «Звезда», проводившего расследование почти через полтора века, российской стороне передано, по всей видимости, семь миллионов сто сорок тысяч долларов.
При Хлебникове, в начале 20-х годов XIX века, с подачи торговца У. Стургиса кое-кто из американцев выступил против колоний европейских государств на своём континенте, стал претендовать на наши острова. Один сенатор, мыслящий глобально, заявил: «Наша естественная граница – Тихий океан». Однако МИД Соединённых Штатов поостереглось претворять эту идею в жизнь. Дипломаты видели суть проблемы в том, чтобы Россия разрешила торговать на своих северо-западных американских островах. Александр I согласился на условии, что не будут продавать индейцам «всякие спиртовые напитки, огнестрельное и белое оружие, порох и военные снаряды всякого рода». Тогда царская длань была сильной. Но это только видимость.
Российско-американское соглашение /конвенция/ от 5 /17/ апреля 1824 года составлялось царскими чиновниками без консультаций с Российско-американской компанией и в пункте отказа России от притязаний на закрытое море повергло директоров компании в шок после подписания. Посыпались в министерства протестные записки за подписью правителя канцелярии Кондратия Рылеева. Настойчивость его и его коллег после контактов с американцами, заверившими нас обещаниями, успеха не имела. После драки кулаками не машут. Кроме того, первое наше с американцами соглашение показало, что эти ребята с материковой Америки слово не держат.
Хотелось бы, чтобы декабрист и автор «Смерти Ермака», переделанной в народную песню «Ревела буря», остался в нашей памяти ещё и как яростный защитник наших интересов на дальних, американских рубежах нашего Отечества. В советское время эта страница его жизни не раскрывалась.
Конечно, дипломатические недоработки царских чиновников из Министерства финансов и Министерства иностранных дел пришлось расхлёбывать на месте Хлебникову.
Мы не в том состоянии лить сейчас слёзы о былом. Наша методика – упоминать об исторических событиях и присматриваться к ним сквозь призму жизнедеятельности Хлебникова, его личности.
Истина, она любит вопросы, но не всегда радуется реакции тех, кто получает от неё ответы. Поэтому ради истины вынуждены задать вопрос. Неужели жизнь Хлебникова, все его тяготы и лишения, смертельные риски и многомесячные переживания, растянувшиеся на годы… Здесь уместны слова Белинского: «…алкал чести быть споспешествователем успехов отечества». …напрасны?
Какой бы сильной и заметной ни была историческая личность, она в одном моменте не отличается от обыденного человека, которого во властных структурах или «звёздных» сообществах принято отстранённо от себя называть «простым человеком» или просто «народом». Все мы, едва появившись на свет, протерев глазки, обнаруживаем себя в структуре, которая не укладывается в наше биологическое время, отведённое судьбой. Государство – вот что способно поддержать и снивелировать наши идеалы, перечеркнуть смысл и успешные итоги нашей жизни. Оно не виновато в наших бедах, потому что само подвержено страданиям, катастрофам: слому эпох, революциям, «демократиям», переоценке ценностей.
Под этим углом зрения вина в потере Аляски лежит не на тех, кто работал и на наполнение купеческой мошны, и на освоение новых территорий. Социальный строй и стоящая за ним власть профукали лакомый кусочек. Банальная истина!
Как же так? При крепостном строе Россия прирастала землями, и никто в этой связи не упрекнул её в крепостничестве. А может, не «при», а «вопреки»? Человек рвался на свободу, на сибирские и американские просторы за глотком самостоятельности и вместе с пушниной добывал и свободу себе. Но он был приписан к своей вотчине, и государство, отпустив его на семь лет, требовало возвращения к месту прописки. В Русской Америке русские люди не могли задерживаться и заселяться по российскому законодательству. Налицо матёрый феодализм с робкими мечтами о капитализме.
А что царь? «Мне не до Аляски. Мне б с Кавказом развязаться».
Аляска не дождалась Столыпина, реформы которого поддержал император. Русскому человеку до вселенского счастья на северо-западных островах Америки по нашей ретроспекции оставалось бы нескольких десятилетий. «Бы» - эта частичка не в почёте у исторической науки, презирающей предположительные возможности. Так что наше единственно возможное - «Эх!».
Знакомство с официальными бумагами госслужащих царской России времён Хлебникова выявляет любопытную закономерность. Официальное название нашего аляскинского соседа в документах тех лет варьируется безответственно и беспечно: Соединённые Штаты, Северо-Американские Штаты, Соединённые Американские Штаты.
Молодой соседский край был в поиске новых территорий, прирастал американской землицей, раздувался новыми штатами благодаря рыскавшим по ближнему свету «бостонцам». Не хочется в нашей изменчивой «метрике» США искать аналоги поступков литературных героев. Те, по Достоевскому, обругают обезьяной и по русской привычке усилят оскорбление искажением прозвища. Нам понятно, персонажу из фильма «Осенний марафон» - нет. Современники Хлебникова на рязановскую «фильму» взглянуть не удосужились, хотя и усердствуют в подборе названий государства, претендующего с младых ногтей на глобализацию.
Русская Америка в нашем «исполнении» продемонстрировала ту же нестабильность названия. Её чаще именовали Новороссией, изредка - Норд-Вестовой Америкой или NWАмерикой. «Американские колонии», «североамериканские колонии», «северо-тихоокеанские колонии Российской империи», «колонии в Америке», «колонии Российско-Американской Компании», «Северо-Запад Америки», а также вариации с островами: «северо-западные», «аляскинские» или просто «Аляска» - тоже не чурались официальных документов и исторических записок. Всё это лексическое разнообразие и у тех и у наших можно списать на болезнь роста территорий. Время отполировало всё. Возвело крохи наших островных колоний до материкового масштаба и напудрило до ритуального величия под нетленным в нашей памяти названием «Русская Америка».
Хлебников событийно останется вне продаж наших колониальных окраин. Нам он интересен не производственными успехами, не как участник событий среди многих, а как личность, растущая в историческом контексте. Тот, у которого есть чему поучиться будущим поколениям в прорыве к творческой мечте.
А тогда даже намёка на продажу Аляски в 1867 году не угадывалось. Друзья говорили не о наследнике. Литке готовил к изданию мемуары, и по существу за спиной Хлебникова использовал его материал о природных условиях Русской Америки, истории открытия ряда островов.
Ещё в октябре 1830 года Литке писал Фердинанду Врангелю, ново-архангельскому «шефу» Хлебникова: «Прекрасные записки лежат под спудом под тем предлогом, что без автора издать их неловко. А посмотришь, приедет автор, то ему даже попрепятствуют». Так и случилось. Рукопись Хлебников «Записки о колониях в Америке» лежала без движения. Главное правление увидело в ней неудобную критику. Тусклое и затёртое клеймо декабриста также мешало дать ход изданию книги.
«Записки…» попали к Литке через прежнего главного правителя колоний капитана 2-го ранга Петра Чистякова, сдавшего «пост» Врангелю. Мемуарист прочитал их, кое-что переписал и воспользовался ими для работы над книгой. Эту щекотливую ситуацию урегулировали через Врангеля. Хлебников пошёл на компромисс с наукой. Дал добро на использование текста. Морские мемуары Литке «Путешествие вокруг света, совершённое по велению имп. Николая I на военном шлюпе «Сенявин» в 1826, 1827, 1828 и 1829 годах» издавались в Петербурге с 1834 по 1836 годы по частям.
Нынешняя встреча была отдушиной для обоих. Хлебников подарил книгу о Баранове. Литке показал, где в его сочинении о путешествии на «Синявине» есть сноска на использование труда Хлебникова. Его авторство таким образом подтверждалось публично. Разве сие не открывает добрые отношения с журналами?
Настроение Хлебникова стало в то время созвучно тому, что чувствовал Николай Полевой, отписавший А.И. Герцену: «…Я проживу в Петербурге. Если уж надобно, неволя велит продолжать мне мою деятельность, то надобно продолжать её в Петербурге, который, как молодой красавец, растёт и величится на счёт Москвы, стареющей и дряхлеющей во всех отношениях».
Потом состоялся визит к акционеру РАК графу Николаю Мордвинову. Книга о Баранове вышла с посвящением на титульном листе «Его сиятельству». Граф решал многие вопросы РАК на уровне правительства и для акционеров, директоров компании был нужным человеком. Он «составил протекцию» первой и единственной книге Хлебникова, при случае и дальше мог «замолвить словечко». Этот принцип Хлебников сформулировал по-своему: «Не получивший коммерческих интересов на капитал за время, которое капитал на руках, теряет выгоды».
Так налаживалась петербургская жизнь. Она же засасывала рутиной. Директора РАК Хлебникова ждали новые визиты, обязательные и иногда полезные. Он встретился с Александром Гельмерсеном, братом геолога, академика Григория Гельмерсена. Нужно было оценить и пристроить личную коллекцию минералов, собранную на островах, в которой по описи были камни «ископаемые, охрусталованные и другие, сырые и шлифованные, без оправы». Родственники наседали пристроить чад своих, похлопотать за них. Провинция тревожила могущественного в её понимании жителя столицы, не последнего среди сильных мира сего.
В «Записках…» Хлебников так и не открылся, где собраны геологические сокровища. Указал лишь на остров Ситха, где «в заливах Льтуа и Якутате» «во многих местах – слои кварцевые, рогового камня, роговой бленды, хлорита, серпентина и диалаша». По его словам, «в гнейсе и слюдяном сланце находятся крупные гранаты», «редко попадаются чистые, а вообще с трещинами». «Там же находят белый и серый мрамор, известковый шпат и иногда сердолики и халкидоны в кругляках», - отмечал Хлебников. «Много камений кремнистой породы» «чрезвычайно красивого вида, с нежными, разных цветов жилками» найдено на острове Св. Матвея. Коллекцию пристроить не удалось. Хлебников завещал её барону Врангелю. Следы её затерялись. Поиск никто не вёл.
Много поездок было по столичной губернии: Царское село, Выборг, Павловск, Гельсинфорс. Туда ездил в гости к сослуживцам по Русской Америки. Когда вернулся из далёкого края Фердинанд Врангель, Хлебников был неразлучен с ним. Семейно, уговорив супругу Врангеля Елизавету Васильеву и вдову адмирала Головнина Евдокию Степановну, прокатились на «чугунке». Это были домашние женщины, в характерах которых, в отличие от светских львиц, далёких от тургеневских девушек, не было места жеманству, неискренности, затаённой расчётливости и ожидания мужской жертвенности. Движение по Царскосельской железной дороге открылось 30 октября /11 ноября/ 1837 года и было в диковинку. По ней курсировали поезда, что закупались в Англии и Бельгии. Движение было редким, только по выходным. А с января 1838 года стало ежедневным.
Друзья угощались пирожками и расстегаями в пристанционных буфетах. Заглянуть в ресторан при вокзале – тоже было событием.
Хлебников знал толк в еде. В мемуарах он посвятил этой теме четыре журнальных страницы с большим перечнем экзотических яств разных континентов. Выделял калифорнийские, бразильские, индонезийские блюда. Гордился тем, что сидел за столами американскими, итальянскими, испанскими, норвежскими, французскими, английскими и прочими.
При интересе собеседников отмечал, что «самое благодетельное изобретение здоровой пищи» - это «английские Донкиновы супы», из кур, мяса, зелени и сыра, в консервах для морских путешествий. О них, кстати, благожелательно отзывался современник Хлебникова российский мореплаватель А.П. Лазарев.
Блюдо было знакомо и Фердинанду Врангелю, который при дамах, не чувствовавших подвоха, интересовался у Хлебникова камчатскими изысками. «В Ижиге я полюбил чичгитал, сыр, приготовленный коряками из мозгов, в оленьих нога находящихся, и ел оный с жадностью», - отвечал, упуская подробности, Хлебников. «Многими прекрасными блюдами я пресыщался, но никогда от перемены пищи не бывал болен», - заверял он.
О корякском сыре Хлебников рассказывал сослуживцам так: «Один раз приезжаю в стойбище оленьих коряков и спрашиваю своего любимого кушанья. Хозяйка отвечает, что готового нет, но она сейчас сделает. И вот достали мозгу, вложили в скверную деревянную посудину, истолкли. И чтобы сделать его круглым, мерзкая корячка, откинув полу своей кухлянки, на голой, грязной лядве начала его катать. Я увидел приготовление, и охота исчезла».
Лядва – рот по старо-русскому новгородскому, родному для Хлебниковых говору. У казаков – крышка погреба. А в словаре смоленских говоров – бедро, ляжка. Такое значение проясняет хлебниковское воспоминание.
Это было не самое жёсткое гастрономическое испытание. По признанию Хлебникова, он «пробовал ворон». В этом же списке – голуби, дрозды, лебеди, журавли, цапли, орлы.
Исключения из правил были и в питие. Случалось, что «для утоления жажды грыз свинец, пил морскую воду». «В довольно жаркое время не достало воды на несколько дней, и я покупал её иногда у матросов на водку, мера в меру», - сокрушался наш путешественник. Он имел познания в диапазоне «от кислых щей до мёдов и наливок», «от медока до шампанского», «от каркавелы до констанского», и далее по счёту: коньяк, мескаль, эль, сайдер, саке, якутские ухдак и кумыс.
«Составится такая микстура, от которой с одного воображения бросит в пот», - подводил итог пристрастий Кирилл Тимофеевич во «Взгляде на полвека моей жизни», там же вздыхая: «И после этого ещё существую?». Самоирония Хлебникова нам понятна. Она - свидетельство высокого коэффициента интеллекта IQ.
Вопрос - в другом: вот это перечисление – предмет гордости или сожаления? Есть ли в нём «подводные камни» или, точнее сказать, осадок? Взять хотя бы пресловутый «бочонок рома», который был в перечне закупаемых РАК товаров. Как отмечали историки, «компания платила янки» за него /9.75 галлонов/ 170-228 рублей, а «в Северной и Южной Америке, где производили этот товар», стоимость составляла 15 рублей, более чем на порядок ниже. Таков «осадок», по поводу которого Хлебников, как опытный оптовик, не мог не сокрушаться. Потому, наверно, не включил в список личных предпочтений, хотя во времена А.А. Баранова, отмечали летописцы, «по праздникам и торжественным дням водка и ром текли рекой».
Более того: «К этому времени сложился своего рода ритуал массовых попоек, о которых впоследствии ходили легенды». Как записал в корабельном журнале лейтенант С.Я. Унковский о Баранове /во время зимовки 1814-1815 годов в Ново-Архангельске на корабле «Суворов»/, «напивается до потери памяти, и при таких случаях нередко доходило до смертоубийства». А при Гагемейстере, с которым Хлебников начинал многолетнее житие на дальних островах, приглушали недовольство работников и служащих искусственно установленной оплатой труда, при переводе с паевой на фиксированную зарплату, дедовским способом. Бесплатно выдавали восемь раз в год, по праздникам чарку рома. Впрочем, дело прошлое, к Хлебникову отношение не имеет, хотя и служит убедительным, контрастным фоном его личностного становления.
Было что рассказать и барону Фердинанду Врангелю. Он, кстати, спиртное отвергал и даже ввёл кое-какие запретные меры в наших колониях. В 1831-1832 годах при Хлебникове Врангель усилил оборону Ново-Архангельска, выстроил деревянную башню с пушками, направленными на индейское селение. Возвёл две невысокие кирпичные стены с орудийными амбразурами для обороны подходов с моря. Индейцы заметно присмирели и отношения с ними пошли на поправку. А в 1833 году, когда уезжал Хлебников, Врангель контролировал сооружение мукомольной и пильной водяных мельниц в Озерском редуте. Жаль, что Хлебников не увидел там построенных после него при целебных минеральных ключах два маленьких домика для больных служащих. Этому поселению, которым Врангель гордился не меньше, чем оборонным строительством и спуском на воду многих судов в Ново-Архангельске, дали название «Горячие ключи». Оно славилось целебными минеральными водами. Это местное средство помогало страдающим от ревматизма. С годами известия на эту тему слушаются с повышенным интересом и сожалением об утраченных возможностях.
Не забывали петербуржцы и о пище духовной. В Павловске, говорят, построили вокзальный концертный зал. Он быстро стал знаменитым. Но Кирилла Тимофеевича тянуло в Кронштадт, часто ездил туда, встречал «родной» транспорт «Америка», провожал корабль «Николай I».
Необходимость в визитах, встречах, поездках диктовалась во многом и службой. Он опасался потерять в этой суете главный ориентир: служение печатному слову. Поэтому много читал и торопился писать. Из-под его пера вышло несколько статей о Русской Америке и её людях, петербургские встречи с которыми обновляли былые впечатления и насыщали новыми знаниями. Информационное поле под названием «Новороссия» или по-нашему «Русская Америка» питало его и здесь, в городе на Неве.
Но главным его спутником была и оставалась книга. Жизнь вокруг неё и внутри, с проникновение в текст ради сопереживания и интеллектуальной зарядки, и определили его завет землякам. Завещание было составлено накануне смерти.
Путешествие десятое – книжное
1 апреля 1838 года директор Российско-американской компании Кирилл Тимофеевич Хлебников рано затеплил свечу. В этом не был необходимости. Белые ночи в Санкт-Петербурге уже оглушали неоновым светом. Но сказалась привычка до дневной суеты взглянуть на белый лист и проложить на нём световую дорожку чёрному кончику гусиного пера.
Что на этот раз волновало 54-летнего Хлебникова? Что оставит утренняя запись потомкам?
Он в это светлое утро думал о том, что всегда навевало светлые мысли и светлое настроение. О книгах. В его личной библиотеке насчитывалось 1051 книга на русском языке. Под стать им, такие же массивные и толстые, были журналы – 135 томов.
Имелось 116 книг на иностранных языках, из них 80 – на английском, 10 – на испанском языках, которые Хлебников освоил самоучкой. Бывали в Русской Америке дни, когда он говорил только по-иноземному с бостонскими купцами в Ново-Архангельске и торговыми поставщиками и испанскими властями в Калифорнии. Французский язык представляли в библиотеке семь книг и одна рукопись в виде военных записок. Книги на немецком, итальянском, латинском и других языках насчитывали по одному-два богато иллюстрированных экземпляра. Хлебников ценил их за выразительные линогравюры. Ценностью библиотеки он считал рукописный «список» комедии Грибоедова «Горе от ума» и 44 географических карты. Приблизительная стоимость библиотеки составляла почти две трети его годового жалования.
Большинство изданий затеряется и снивелируется в пространстве и времени, единицы сохранят дыхание Хлебникова благодаря автографам владельца и дарственным надписям.
«Милостивому Государю Кириллу Тимофеевичу Хлебникову в знак искреннего уважения от Василия Берха. 1834», - такой автограф накануне своей кончины оставил полковник корпуса флотских штурманов, участник первого русского кругосветного плавания на корабле «Нева» под командованием Ю.Ф. Лисянского, историк русского флота. Хлебникову вспомнилось, как 1 февраля 1809 года выезжал из Петропавловска с коллегой, иркутским мещанином и комиссионером РАК Дмитрием Месниковым, а также с группой офицеров, среди которых был и Берх. Ехали через Верхнекамчатск в Нижнекамчатск. Потом дороги разошлись. Берх в середине марта выехал в Петропавловскую гавань, остальные через Тигиль – в Большерецк. Оттуда в конце апреля добрались до Петропавловска. 1 июня в море вышел бриг «Святой Павел» с офицерами и Месниковым, которому год назад Государственным советом было отказано навсегда в Америке. Берх тоже год назад уволился с военно-морской службы по состоянию здоровья с присвоением звания капитан-лейтенанта и отбыл служить по гражданской части.
Словом, они все покидали тогда дальние края, а Хлебников оставался. Позднее он использовал научные работы Берха в своих «Записках», сославшись, в частности, на его «Хронологическую историю открытия Алеутских островов, или Подвиги российского купечества» и на другие издания, а также на знание морским историком лекарственных растений. По оценке Хлебникова, «г[осподин] Берх собрал все сведения, какие только приискать мог об открытиях, и, следовательно, они и должны почитаться единственными».
Книга с дарственной надписью Лисянского тоже имелась в домашней библиотеке Хлебникова, как и Леонтия Гагемейстера – главного правителя российских владений в Америке в 1818 году и непосредственного начальника Хлебникова в его новой должности помощника Главного правителя и также правителя Ново-Архангельской конторы РАК. Многое вспоминалось при перелистывании этих книг: события, путешествия, судьбы офицеров, ученых и чиновников.
Это была не единственная библиотека, которой Хлебников пользовался. Через его руки прошло много книг. А точнее - много библиотек. И рождению собственной он обязан неудовлетворённостью теми, которыми пользовался, - общественными и частными. Хлебников осваивал чтение в Кунгуре, где отцовский дом, храмы, родственники и знакомые ограничивались чаще всего сундучком с церковными изданиями. Наслаждался чтением в Иркутске, где частная библиотека была на выбор. Книга согревала на Камчатке – в Гижигинске и Нижнекамчатске с сиротскими связками случайных изданий и в Охотске, где их поболе будет. А также в Русской Америке – в книжном царстве Ново-Архангельска, от щедрот которого перепадало конторам, селениям, крепостям и редутам на Алеутских островах. Лоснились кожаной отделкой книги в Калифорнии – в форте Росс и в Сан-Франциско. Манили в странах и городах, когда попадали «под горячую руку» Хлебникова-книжника на маршрутах двух «кругосветок». И, наконец, книга создавала семейный уют в российской Мекке библиофилов, в Санкт-Петербурге, где он жил сейчас в доме у Синего моста.
В этом мелькании параллелей и меридианов Камчатка и Русская Америка были в жизни Хлебникова главными поставщиками книжной мудрости. Библиотеку РАК в Ново-Архангельске он по праву считал личной. Именно Хлебников приложил руку к её формированию.
Для него всё началось с письма главного правителя колоний Александра Баранова в Охотск. Купец просил прислать книг на острова. Хотя основной книжный багаж сформировал Петербург, «любитель просвещения» приказчик Хлебников тоже откликнулся, собрал посылку. В книге о Баранове себя, как всегда, оставляет «за кадром»: «Он читал много книг, и в колониях были почти все историческия и литературныя произведения Русской Словесности за 1803 год, в которой они были отправлены любителями просвещения на корабле «Надежда».
Ново-архангельскую библиотеку Хлебников знал хорошо: «Библиотека в Ситхе состоит [из] более тысячи двухсот номеров книг, которые считаются в 7,5 тыс. руб. В числе коих более 600 на русском, до 300 на французском, 130 на немецком, 35 на английском, 30 на латинском и остальные на шведском, голландском, испанском итальянском языках. Основание сего собрания началось в С.Петербурге, когда изготавливалась первая экспедиция кругом света».
В Ново-Архангельске Хлебников читал письма дарителей книг. Русский поэт и баснописец Иван Дмитриев сообщал, что «М.М. Херасков уже послал два тома эпических творений – Кадма и Гармонию и Полидора». По его словам, «Карамзин также хотел послать». А сам «тяжёлой почтой» «решился отправить» басни и сказки. Послал книгу и сообщил об этом граф и сенатор Павел Строганов. «Посылаю труды Вольного экономического общества», - извещал граф Николай Румянцев. В ново-архангельском библиотечном списке Хлебникова – книги от президента Петербургской Академии наук Николая Новосильцева, учёного-палеографа Алексея Оленина, сенатора Ивана Захарова, митрополита Амвросия, от министров и адмиралов.
Эти и другие имена откроют ящик Пандоры, книжных «бедствий» Хлебникова. Ему ли не знать, что книга - самая тяжёлая вещь в дороге? Дорог в его жизни было достаточно. Книг всегда не хватало. Он будет покупать академические издания. Поставит на свою книжную полку «Полное собрание учёных путешествий по России, издаваемое Императорской Академией Наук по предложению президента, описание Камчатки» 1818 года выпуска.
Запомнится Хлебникову в Ново-Архангельске письмо историка Егора Фукса, считавшего что «полёт просвещения» в России начался «от творческого вдохновения Петра Великого». С его подачи в личной библиотеке Хлебникова появятся санкт-петербургские издания «История Петра Великого» /типография Конрада Вингебера/ и «Собрание писем Императора Петра I к разным лицам с советами на оныя» /Морская типография/. «Увидев Петербург и Кронштадт, я представляю великого их зиждителя», - это слова Хлебникова о Петре Великом.
Хлебников присмотрится к книгам, изданным ведомственными типографиями – департамента Внешней торговли и Народного просвещения, Штаба Отдельного корпуса Внутренней стражи, Императорского воспитательного дома. В последней из этих типографий приобретёт «Начертания статистики Российского государства» 1818 года и «Рассуждения о пользе могущих последовать от учреждения частных по губернии банков Адмирала Мордвинова» 1829 года.
Интерес к книгам частных типографий будет связан с издательскими планами. Занявшее место на книжной полке сочинение Р. Валоше «Путешествие по Турции из Константинополя в Англию через Вену», изданное в 1829 года «Типографий вдовы Плюшара», приведёт Хлебникова к издателю Адольфу Александровичу Плюшару. Типография и словолитня Плюшара считались тогда лучшими в Петербурге. Для его «Энциклопедического лексикона», начавшего жизнь в 1834 году, Хлебников напишет ряд статей по вопросам географии и этнографии. Эта работа продолжится и в 1838 году. Издание «Лексикона» растянется на долгие годы. К 1841 году будет издано 17 томов из 40 на средства издателя и завещанные деньги Хлебникова. Подписчики к «Лексикону» охладеют.
О собственных читательских предпочтениях Хлебников однажды высказался так: «Сколь бедственна наша жизнь, о том исписаны тысячи книг. Соломон, Сократ, Златоуст, Жан-Жак Руссо, Юнг и многие, более или менее о том говорили».
.Возможно, Хлебников чувствовал, что силы уходят, и испытывал беспокойство, что годы в личном плане потрачены лишь на создание условий для иной самореализации, для той, основа которой – литературный талант и призвание. Поздно пришло осознание истины, что смысл будущих личностных усилий - в науке, в писательстве. Пришло понимание, что они требовали не мимоходного внимания, не короткого отвлечения от основных торговых, купеческих, служебных дел, а изначально полного погружения в эти творческие профессии учёного и литератора, с первых самостоятельных шагов по жизни, с младых ногтей, не отвлекаясь на повседневность и кусок хлеба. Настоящие профессии отвергают любительство и при этом не одаривают искренней благосклонностью, если упущено благодатное время.
«Как ни глубок был его природный ум, как ни светла голова, как ни много впоследствии работал он сам для образования себя – но всего этого было недостаточно для того, чтобы вознаградить потерянные годы детства и отрочества, проведённые им без всякого ученья», - высказался бы на его счёт наш цитируемый критик.
Вопреки умению находить и ставить на пьедестал яркие имена сильный критик порой ради истины, понятной ему одному, режет по живому их бытие творческое и обыденное. Вот и Виссарион Белинский в письме к Александру Герцену от 6 апреля 1846 года этим отличился: «У художественных натур ум уходит в талант, в творческую фантазию, - и потому в своих творениях, как поэты, они страшно, огромно умны; а как люди – ограниченны и чуть не глупы /Пушкин, Гоголь/».
В чём и как был талантлив и умён Кирилл Тимофеевич Хлебников? Там, где материальное накопление и потребление, или где литература и наука? Самообразование помогло ему устранить изъяны в общем образовании. Новые должности подстёгивали к развитию. Личные качества сработали на целеустремлённость. И в итоге жизни вот они – две равные доли, половинки судьбы купца и литератора. Они соединились в цельности личности и вывели Хлебникова на осознание смысла жизни, что реализовался в последней его заботе: оставить после себя добрую память.
Случается, что родители с достатком выстраивают целеустремлённо судьбу своих чад. Им благоприятствуют условия образования, воспитания, домашние библиотеки, надёжные наставники, родственные и служебные связи, финансовые вливания. Такой, в общем-то завидный интеллектуальный рывок в детстве и юности порой чреват интеллектуальной усталостью. Тот, кого мы считали вундеркиндом, к 40 годам не удивит нас всплесками научного и творческого дарования. Бывает и хуже. Этот индивид, как переметнувшийся в стан царских чиновников революционер, оценивает обывательски, с иронией свою юношескую целеустремлённость, смешивает её с радикализмом и приравнивает к ошибкам молодости.
Хлебников был далёк от плебейского происхождения. Но юность не стелила ему для путешествий гладкую дорожку. Его интеллект рос медленно, собирался по пазлам, которые ещё нужно самому, теряя в начале пути драгоценное время, с трудом отыскать и правильно сложить. В отличие от успешных дворянских юнцов он, судя по уверенному, настойчивому продвижению вперёд, не расслабился, не потерял юношеские ориентиры и сохранил целеустремлённость до конца жизни.
Важно вскользь отметить, что он удачно переориентировался в профессии и отчасти увеличил срок своей работоспособности. Кто попадёт в клещи пенсионных реформ, тот ему позавидует.
Его «доброй памяти» предстоял долгий и трудный путь. После некролога Полевого императорская Россия масштабно Хлебникова не вспоминала. Советскую науку сталинской поры история Русской Америки слабо интересовала. Интерес же к личностным качествам исторических персонажей выстраивался по ленинскому принципу отвергать понятие «хороший человек», отдавать приоритет политической позиции.
В начале XX века имя Хлебникова всплыло случайно. Пушкинист Борис Львович Модзалевский попытался влить «свежую кровь» в начинающую слегка тускнеть пушкинскую тему. Он обнаружил в архивах рукопись кунгуряка о русских колониях, отосланную в пушкинский «Современник» за три недели до гибели поэта на дуэли. С Пушкиным Хлебников контактов не имел, хотя и невольно погрелся вот таким способом в лучах его славы. Журнал ограничился ответным письмом А.А. Краевского. Он вёл редакционную переписку.
Попытка историков поднять статус Хлебникова на декабристской теме не увенчалось успехом. В декабристской среде он оказался почти случайно. Политически себя никак не проявил. Тема давления царской цензуры на Хлебникова-«декабриста» оказалась несостоятельной.
Имя Хлебникова в русской журналистике не прижилось. Его прижизненных публикаций было немного, на магистральное развитие русской печати они не повлияли. Другой хлебниковский «изъян» - с революционными демократами он не общался. Более того, находился в стане русского писателя, издателя консервативного толка Николая Ивановича Греча, который часто подвергался критике Белинского. Правда, тот единственный раз сделал реверанс в его сторону: «От души радуюсь, например, «Энциклопедическому лексикону», хотя и знаю, что в составе оного участвуют гг. Греч, Булгарин и др.»
«Реанимация» Хлебникова со стороны земляков была более удачной. Брошюра пермского профессора Б.Н. Вишневского о нём в 1957 году, вопреки некоторым биографическим неточностям, «разбудила» некоторых литераторов-очеркистов и, в особенности, ленинградских учёных. Они издали два тома «Записок» Хлебникова о Русской Америке в 1979 и 1985 году. Несмотря на сопроводительные биографические статьи, эти издания ещё больше укрепили заявленный в XIX веке статус Хлебникова как источника информации. Этим приоритетом кунгуряка воспользовались в 90-е годы прошлого века создатели трёхтомника «История Русской Америки», обильно «вскрыв» архивные фонды Хлебникова, в том числе и американские. К чести этих учёных, были использованы добрые слова современников о «хорошем человеке» Хлебникове.
Но скажите, кого взволнуют записи в его трудовой книжке с послужным списком, его регалии с Владимиром и Анной на шее, как и сабля на золоте его предка от Екатерины Великой? Мы ждём от Хлебникова его живого слова, спрятанного в его текстах, не доступных массовому читателю, не откомментированных, и не адаптированных до лексического и понятийного понимания современными школьниками. Именно оно, это слово, обеспечит проникновение в психологию исторической личности, отмеченной отчасти краеведческим масштабом, обеспечит наше прикосновение к живому облику с его почти реальным сердцебиением.
Современные литераторы, как и все, кто влияет на развитие культуры народов, стран, сообществ, ощущают себя в центре этого цивилизационного процесса. Ключевое слово и суть его – «развитие». Они за повседневностью не подозревают, что есть недружественные им люди, которые смотрят на них и их творческие свершения под скорбным углом зрения. Это археологи. Для них все наши творческие потуги – это геологический слой. И то, что мы называем развитием, для них это наслоение культур.
Казалось бы, нам не до волнений. Наслоения – это неизбежность, на которую тратятся века. А можно ли уже сейчас почувствовать, в каком слое или на каком оказался ты? Хорошо, если наверху. А если нет уже при жизни? Ведь наслоение, как и переслоение, – процесс непрерывный, как смена по ранжиру на эстраде дискотек 80-х, 90-х и так далее лет. Каково нам, застрявшим в дискотеке 30-х прошлого века с песней «Если ранили друга, сумеет подруга врагам отомстить за него»? И куда мы попадём после? В историю как науку или в забвение? На кого нам в сговоре с вечностью опираться: на науку или процесс под названием «культура»? Грозит ли нам, исчерпавшим свой творческий и жизненный потенциал, полное забвение или идеальный случай частичного забвения? Его, этот случай, можно назвать вторичным попаданием, прости, Господи, в морг - в архив, в музейный запасник.
И тут под всхлипы горестных раздумий мы выводим на сцену реаниматолога с более комфортным нам именем Историк. Он наш спаситель. Он оживит нас, реконструирует обстоятельства и обстановку нашей ушедшей жизни, а то и эпоху. Вот с каким посланцем вечности нам дружить. Если не уверены в значимости себя для будущих поколений, как личности, дружите с краеведами.
Вот он почувствовал теперь, что осталось позаботиться о накопленном, дорогом, нуждающемся в присмотре без него самого. До преждевременной кончины оставалось две недели. Сейчас в утренний час Хлебников писал завещание.
«Человек, который десять, двадцать лет может пробыть в чужих землях, между чужими людьми, не тоскуя о тех, с которыми он родился под одним небом, питался одним воздухом, учился произносить первые звуки, играл в младенчестве на одном поле, вместе плакал и улыбался, - сей человек никогда не будет мне другом!» - это высказывание писателя, историка, путешественника Н.М. Карамзина никак не относится к его современнику, нашему кунгуряку.
Библиотеку Хлебников завещал Кунгуру. Он не знал, что одним росчерком пера обрекал своё сокровище на медленное и неизбежное умирание. Кому завещал мудрёные, богато изданные книги? Пропахшим карточной игрой дворянам, впитавшим запах выделанной кожи купцам, лоснящимся от чайной испарины мещанам и босоногим кухаркиным детям, Повседневная жизнь подталкивала этих людей к поиску прибытка и куска хлеба, но не книги. Они изредка листали засаленную библию, разглядывали лубочные картинки, не признавали иностранные языки и не знали, с какой стороны подойти к географической карте. Позднее, получив хлебниковские книги в пользование, они доказали это.
Кунгур принял дарёную книгу, объявил в 1840 году об открытии в городе Хлебниковской библиотеки. Брат Хлебникова Иван ненадолго и нехотя стал её попечителем. У него не лежала душа ни к книге, ни к общественной нагрузке, которая требовала расходов из своего кармана. Попечители менялись с калейдоскопической скоростью. Было ясно, что хлебниковская книга не востребована у населения приуральского городка. До тех духовных запросов, что удовлетворяла дарственная книга, ему ещё расти и расти. Книги, не разобранные со времени новоселья, богато иллюстрированные, грудами пылились в углу. Домочадцы попечителей подходили, копались, выбирали фолианты и дома вырезали картинки. Так вслед за линогравюрой пропадала и книга.
Наша досада, к сожалению, не устранит закономерность исчезновения всех домашних библиотек, какими бы тайнами мы их ни окружали, от Либерии Ивана Грозного до дара Кирилла Хлебникова. Ведь книги - это не кусок метеорита, передающийся по наследству, а замок из сухого песка. Пока хозяин жив, эти сотни и тысячи востребованных песчинок под его присмотром. Держать их в прежней монолитной массе людям случайным, пришлым, с иными интересами не подвластно. Нужен аналог хозяина, который бы, глядя в глаза прежнему владельцу, выдержал его взгляд и напитался его доверием. У книг, посланных в пространство к аморфным, безликим адресатам, а не к преданному, надёжному наследнику, трагическая судьба. Поэтому искать царскую библиотеку в московских подземельях – это тешить свою выдумку и дразнить публичное воображение. Горько, но приходится осознавать, что личные вещи покойника вслед за ним рассыпаются в прах. И разницы между нами и нашей любимой вещью никакой. Общий, конечный итог равен космической пыли.
Разграбление продолжилось бы, если бы хлебниковская книга не поменяла статус. Она стала экспонатом музея. В этом последнем пристанище сберегли то, что осталось от Хлебникова, – 87 книг. Среди них – книги его друзей-путешественников Крузенштерна, Берха, Лисянского. Скромная, прореженная временем книжная полка Хлебникова хранит память о тех, кто помогал ему примером, силой духа выстоять в житейских невзгодах. Книги из его библиотеки ещё в силах поведать о легендарных правителях Русской Америки Александре Баранове и Григории Шелихове.
Как бы откликнулась Русская Америка на уход нашего героя в середине апреля 1838 года, если бы телеграфные провода скорбно зазвенели, а интернет-пространство взорвалось бы истошным криком? Островам было не до этого. Перефразируем известное высказывание: «На Шипке не всё спокойно».
Острова в то весеннее время содрогнулись от криминальных потрясений. Из Ново-Архангельска сбежало трое служащих РАК: «Сговорившись с креолом Солтановым, они украли у живших по соседству с Ново-Арангельском тлинкитов-ситкинцев [индейцев – С.О.] каноэ и, прихватив с собой двух индианок, бежали в проливы». Эпопея дезертиров длилась два месяца. Они занимались грабежом и разбоем, убили двух индейцев, вырезали две индейские семьи, оставив после себя ещё восемь трупов. Двух женщин из этих семей пощадили, увезли с собой. В перестрелке с семью индейцами один дезертир был смертельно ранен, двое других тоже получили ранения. У индейцев погиб вождь. Все остальные, получив ранения, разбежались. Дезертиры сдались в Дионисиевском редуте. Русское поселение осадили индейцы. Но местные соплеменники отговорили их от расправы над русскими. К тому времени подошёл бриг «Чичагов», которому через семь лет в апреле назначено судьбой выброситься на камни и развалиться. Демонстрация силы пришлась кстати. Состоялись переговоры. Родственникам погибших была выплачена денежная компенсация. Дезертиров отправили на суд в Охотск, ибо «вина их великой важности». Преступники затерялись во мгле веков, в которых солнечным светом измеряются не расстояния, а лучезарные людские судьбы, их близость к нам. Этот свет открыл Пушкину «высокий лик в грядущем поколеньи».
Столетия сохраняют для нас лучших из лучших, превращая их в легенды. Легендой стал и летописец Русской Америки Кирилл Тимофеевич Хлебников. Рождённый в Кунгуре, он совершил большое путешествие длиною в жизнь и завещал нам ту историю государства Российского, к которой прикоснулся сам.
Под парусами Кирилла Хлебникова
В течение 2017 года газета «Искра» публиковала очерки о кунгуряке-путешественнике Кирилле Тимофеевиче Хлебникове. Читателю была предложена одна из версий биографии нашего знаменитого земляка. Поставлена ли точка в новом исследовании? Об этом наш разговор с автором публикации, московским журналистом Сергеем Останиным.
- Путешествие закончено. Какие трудности встретились на вашем пути?
- Летописца Русской Америки Кирилла Хлебникова /1784-1838/ я бы назвал сапожником без сапог. Оставив исторические записки о северо-западных островах Америки и Аляски, он мало что сказал о себе. По этой причине и затруднены подходы к его жизнеописанию. О научной биографии. Хлебникова пока приходится только мечтать. Я напомню: основную канву его жизненного пути ровно 60 лет назад, в 1957 году, изложил советский антрополог, историк и географ Борис Вишневский в изданной в Перми брошюре «Путешественник Кирилл Хлебников». Других биографических книг о нашем земляке до сих пор не создано. В какой-то мере чуть-чуть пролистала в 1985 году отдельные страницы его жизни в статьях-комментариях ленинградский составитель его записок об Америке Светлана Фёдорова. Из того, что она обозначила, биография Хлебникова выглядит прерывистой, краткой и неполной. В ней очень много «белых пятен».
- Откуда они взялись?
- Надо помнить, что, как правило, хорошую информационную основу собственной биографии литераторы закладывают сами. В виде дневниковых записей, писем, мемуаров, а также свидетельств современников, дружно уверовавших в значимость творческой личности. Принцип создания источниковедческой базы тут прост. Человек рано осознаёт суть своего призвания и потому тексты «выпекает» столь же энергично, как пекарь - пирожки. Возьмите классиков нашей, да и зарубежной литературы. После себя они оставили море исписанных бумаг. Вот где вольготно «плавать» биографам! С Хлебниковым вышло иначе. Он поздновато осознал призвание литератора, шёл к нему окольными путями, самоучкой, припозднился с самореализацией и дело до конца не довёл.
- Но ведь есть же его дневник, которым воспользовались и составители его «Записок о колониях в Америке».
- Да, это тетрадь. Записи в ней вмещают 38 лет его жизни и только обозначают некоторые даты его поездок, встреч с известными людьми, движение по карьерной лестнице. Они как записи в трудовой книжке. Без расшифровки событий, деталей жизни.
- А статья Хлебникова «Взгляд на полвека моей жизни»?
- Он вышла в 1836 году в журнале «Сын Отечества». Где номер этого журнала теперь? Доступен ли он исследователям? Даже такого рода источник информации в век сканирования текстов пока не доступен массовому читателю. Кроме того, архивные материалы, имеющие отношение к Хлебникову, разбросаны по городам и весям: Санкт-Петербург, Москва, Пермь, Кунгур, Тарту /Эстония/. Я не склонен к пессимизму, но всё же обозначу и другой повод погрустить. Хлебников чаще всего попадает в поле зрения учёных не как объект изучения, а как источник информации о Русской Америке. До сего дня интерес читающей публики к его личности минимален. Слабо подогревают читательский интерес и те краеведческие статьи о Хлебникове, что похожи на справки из отдела кадров.
- Каков ваш опыт общения с архивными документами?
- Благодаря Интернету, я просмотрел все документы из фонда Хлебникова в Государственном архиве Пермского края. Могу с уверенностью сказать, что о себе он сведений оставил мало. Там в основном тексты об истории Российско-американской компании и об её сотрудниках. Несколько слов о Хлебникове можно извлечь из его наградных документов. В какой-то мере этими бумагами обозначена тупиковая ситуация в работе над биографией нашего земляка.
- Так значит тупик?
- Не всё так плохо. Есть архивные фонды на другие фамилии. Там и запрятаны «кусочки» биографии Хлебникова. «Полакомиться» ими – большая, кропотливая работа. Одному человеку она не под силу. Её успех возможен в рамках не одной, а нескольких целевых научно-практических конференций, посвящённых исключительно Хлебникову. Кому собрать и повести в бой такую «армию» энтузиастов? Юбилея Хлебникова для форума маловато. Только общероссийский интерес к судьбам Русской Америки и её персонажей соберёт историков под парусами путешественника Кирилла Хлебникова.
- Хорошо. А в случае проведения подобных форумов каких открытий ждать?
- Как минимум – отыскания портрета Хлебникова. Ведь до сей поры нет ни канонического, ни какого-то вообще достоверного изображения Хлебникова. На сайте Пермского Госархива он представлен в виде дремучего, бородатого мужика. В Интернете кочует портрет якобы Хлебникова – светского щёголя чуть ли ни конца XIX-го века. Московский скульптор Илья Вьюев изваял его на барельефе а ля Кашпировский, с мощно выпуклым лбом. Тоже не то.
- Где же, на ваш взгляд, вход в подлинную портретную галерею Хлебникова?
- Надо покопаться в военно-морских архивах «рисовальных мастеров». Так называли художников, которых брали в кругосветные плавания. У меня, например, на примете художник Михаил Тиханов. Он участник «кругосветки» 1817-1819 годов под командованием Василия Головнина – искреннего друга Хлебникова. Именно этот рисовальщик писал с натуры канонический портрет первого правителя Русской Америки Александра Баранова. В то же самое время, в течение десяти месяцев Хлебников принимал дела у Баранова. Не исключено, что и сам попал под «горячую» руку рисовальщика. Вполне вероятно, что наш земляк «прячется» в альбомах среди отдельных и групповых зарисовок других «рисовальных мастеров» из числа участников морских вояжей к берегам Камчатки и Аляски. Далеко ходить не надо. Разгадка - в Санкт-Петербурге, в Научном архиве Русского Географического общества. Или в Москве, в Архиве внешней политики РФ.
- Судя по вашим усилиям, реальные возможности биографов Хлебникова не исчерпаны.
- Сейчас в научном обороте находятся документы, на основе которых можно создать живой образ Хлебникова, с голосом, речью, мыслями, чувствами, настроениями. Я попытался таким образом оживить его в очерках. Спасибо «Искре», предложившей их читателю в начале каждого месяца с февраля по ноябрь.
- Почему такое название: «Десять путешествий Кирилла Хлебникова»?
- Это известный принцип подачи материала. Его немного, но достаточно, чтобы не очень навязчиво и не очень утомительно сформировать читательский интерес. По этому принципу Джон Рид писал об Октябрьской революции в книге «10 дней, которые потрясли мир». А советские идеологи – создавали первую версию истории Великой Отечественной войны под названием «Десять сталинских ударов». Меня, например, вдохновили другие книги: о выживании – «Десять писем Робинзону», о литературном труде – «Десять советов, как стать писателем». Если мой читатель почувствовал Хлебникова как живого, услышал его речь, проникся его настроениями и переживаниями, значит, я свою задачу выполнил.
- Для этого подошла бы и другая форма, не очерка-путешествия, а художественного произведения.
- Согласен, но при условии, если на руках научная биография Хлебникова. Она в работе. Поэтому лазеек для фантазий, домыслов – масса. А это – путь к искажению и личности, и биографии. Вот почему не было желания домысливать ситуации, выдумывать диалоги при дефиците информации. Уж лучше правда жизни в ссылке на документ, чем вымысел, который, как показывает интернетный облик Хлебникова, вредит его имиджу.
- Исчерпана ли, по вашим ощущениям, тема Хлебникова в краеведении?
- Нет, ни эти 10 биографических очерков-путешествий, ни те 12 моих докладов, которые были озвучены на «Грибушинских чтениях», не разрядили информационный ресурс. Прорубаю новые просеки в биографии Хлебникова. Они касаются его религиозных воззрений, его дружбы с легендарным флотоводцем Василием Головниным, роли личности в насыщении Русской Америки культурой, традициями, книгой, в цивилизованном освоении территорий. Мне это по силам. Засучив рукава, по-прежнему осваиваю малоизвестные страницы биографии Хлебникова и надеюсь порадовать новым творческим продуктом своих земляков.
- Успехов!
Беседу вёл Владислав Одегов.
«Искра», 2 декабря 2017 г.
«Вопрос – существовал ли каталог или хотя бы упрощённая опись сочинений Хлебникова, интересовал в середине 1960-х годов молодого кунгурского журналиста Валерия Варзакова. И не из простого любопытства – он чуть ли не первым загорелся желанием сохранить память о даре земляка и стал искать его следы.
…Разве что в краеведческом музее? Туда он и направился - в бывший воеводский дом, где, кстати, несомненно, бывал в дни своей юности и сам Кирилл Тимофеевич.
Старых книг там оказалось изрядно, несколько тысяч, но они были свалены в каком-то закутке и тоже без описи. Вот за них-то и принялся Варзаков, решив просматривать все подряд в надежде обнаружить хоть какие-то предметы.
И они нашлись вскоре же – и автографы Хлебникова, и дарственные надписи, в том числе от В.Н. Берха, Ю.Ф. Лисянского, Л.А. Гагемейстера и других видных учёных, путешественников и мореплавателей. За довольно короткий срок выявилось несколько десятков книг, несомненно входивших в собрание Кирилла Тимофеевича.
Конечно, мне приходится здесь рассказывать об этом интересном поиске, о найденных редкостях бегло, скороговоркой, поэтому отсылаю желающих узнать подробности к очерку самого Варзакова «Клад воеводского дома» в № 12 журнала «Уральский следопыт» за 1966 год.
Но Варзаков умер, не закончив работы, а продолжать её охотников пока не нашлось».
Юрий Курочкин «Книжные встречи».
Библиография
1. Белинский В.Г. Собрание сочинений. В 9-ми томах. Том 1. – М.: Художественная литература, 1976.
2. Бестужев-Марлинский А. Фрегат «Надежда». – Одесса: Маяк, 1983.
3. Болховитинов Н.Н. Россия открывает Америку. 1739-1799. – М.: Международные отношения, 1991.
4. Бунин И.А. Собрание сочинений. В 9-ти томах. Том 2. – М.: Художественная литература, 1965.
5. Бурлак В.Н. Русская Америка. - М.: Вече, 2009.
6. Бушков А. Русская Америка: слава и позор. – М.: ЗАО «ОЛМА Медиа Групп», 2009.
7. Варзаков В. Клад воеводского дома. // Уральский следопыт. - № 12. - 1966.
8. Вишневский Б.Н. Путешественник Кирилл Хлебников. – Пермь, 1957.
9. Врангель Ф.П. Путешествие по Сибири и Ледовитому морю. – М.: Эксмо, 2010.
10. Герцен А.И. Собрание сочинений. В 9-ти томах. Тома 4 и 6. – М.: Художественная литература, 1957.
11. Головнин В.М. Путешествия вокруг света. – М.: Дрофа, 2007.
12. Гринёв А.В. Кто есть кто в истории Русской Америки. Энциклопедический словарь-справочник. Под ред. Академика Н.Н. Болховитинова. – М.: Academia, 2009.
13. Дмитриев В.Г. По стране Литературии. - М.: Московский рабочий, 1987.
14. Добролюбов Н.А. Избранные статьи. – М.: Современник, 1980.
15. Замостьянов А. Русская чугунка. // Наша история. - № 11. – 2022.
16. Ёлтышева Л.Ю. Летописец Русской Америки. // Искра. – 2004. – 23 марта.
17. Ёлтышева Л.Ю. К.Т. Хлебников и его книга о Главном правителе Русской Америки А.А. Баранове. // Пермский край в контексте истории России. – Пермь, 2013.
18. Иннокентий, митрополит Московский и Коломенский. По его сочинениям, письмам и рассказам современников. – М.: Фирма Аллея, 1997.
19. История Русской Америки. В 3-х томах. – М.: Международные отношения, 1997-1999.
20. Карамзин Н.М. Письма русского путешественника. – М.: Правда, 1980.
21. Книговедение. Энциклопедический словарь. – М.: Советская энциклопедия, 1982.
22. Командор. – Красноярск: ПИК «Офсет», 1995.
23. Кропоткин П.А. Дневники разных лет. – М.: Советская Россия, 1992.
24. Крузенштерн И.Ф. Первое российское плавание вокруг света. – М.: Дрофа, 2007.
25. Куваев О. Дневник прибрежного плавания. – М.: Физкультура и спорт, 1988.
26. Курилов А.С. «Услышать уроки истории…». // Полевой Н.А. Избранная историческая проза. – М.: Правда, 1990.
27. Курочкин Ю.М. Книжные встречи. – М.: Книга, 1988.
28. Лепихина З.Я. История Сибирского тракта. // Искра – 1993. – 11 февраля.
29. Лепихина З.Я. Православный Кунгур. – Пермь: ЗАО «ИГ «Энтер-профи», 1999.
30. Лепихина З.Я. Первая библиотека на Урале. // Искра. – 1977. – 26 марта.
31. Лепихина З.Я. Искатель приключений. // Искра. – 1991. – 4 сентября.
32. Ленинград. Путеводитель. – Лениздат, 1988.
33. Логинов А. Судьба одной библиотеки. // Искра. 1992. – 25 февраля.
34. Мануильская М. «…является знатным земляком». // Искра. – 1980. – 22 марта.
35. Марков С.Н. Вечные следы. – М.: Молодая гвардия, 1973.
36. Марков С.Н. Летопись Аляски. – М.: Русский центр «Пересвет», 1991.
37. Марков С.Н. Обманутые скитальцы. - М.: Русский центр «Пересвет», 1991.
38. Миронов И.Б. Аляска преданная и проданная. История дворцового заговора. Изд. 3-е, доп. – М.: Книжный мир, 2013.
39. Мушкалов С.М. Забытое кунгурское купечество. – Кунгур, 2001.
40. Мушкалов С.М. Завещание Кирилла Хлебникова. // Искра. – 2003. – 5 июня.
41. Мушкалов С.М. «Может собственных Платонов…». – Пермь, 2023.
42. Николаев С. «Комиссионер Российско-Американской компании». // Наука Урала. – 1988. – 23 июня.
43. Одегов В. «О, сколько нам открытий чудных…». // Искра. – 2017. - 25 апреля.
44. Одегов В. Под парусами Кирилла Хлебникова. // Искра. – 2017. – 2 декабря.
45. От Кунгура до Русской Америки: маршрутами Кирилла Хлебникова. – Пермь, 2019.
46. Останин С.В. Ранчо Кирилла Хлебникова. // Искра. – 1991. – 24 сентября.
47. Останин С.В. Летописец Русской Америки. // Искра. – 1992. – 11 апреля.
48. Останин С.В. Имя Хлебникова – в энциклопедии. // Искра. – 2001. – 27 ноября.
49. Останин С.В. Десять путешествий Кирилла Хлебникова. // Искра. – 2017. – 4 февраля, 11 марта, 1 апреля, 13 мая, 10 июня, 8 июля, 5 августа, 9 сентября, 7 октября, 2 ноября.
50. Останин С.В. «Тайны» сгоревшей переписки. // Грибушинские чтения-2009: музей в пространстве и времени. – Кунгур, 2009.
51. Останин С.В. Кирилл Хлебников и Сан-Франциско: первое посещение. // Грибушинские чтения-2009: музей в пространстве и времени. – Кунгур, 2009.
52. Останин С.В. Калифорнийское ранчо Хлебникова. // Грибушинские чтения-2011. На стыке традиций, эпох, континентов. – Кунгур, 2011.
53. Останин С.В. Первооткрыватели земель – кумиры Кирилла Хлебникова. // Грибушинские чтения-2011. На стыке традиций, эпох, континентов. – Кунгур, 2011.
54. Останин С.В. На дальних островах. // Проза.ру.
55. Останин С.В. Московские связи К.Т. Хлебникова. // Грибушинские чтения-2013. Летопись наследия. – Пермь, 2013.
56. Останин С.В. Долгая командировка Кирилла Хлебникова. // Грибушинские чтения-2013. Кунгурский диалог. – Пермь, 2013.
57. Останин С.В. Кирилл Хлебников и индейцы. // Грибушинские чтения-2013. Кунгурский диалог. – Пермь, 2013.
58. Останин С.В. Авторское «Я» К.Т. Хлебникова в его биографической книге об А.А. Баранове. // Грибушинские чтения-2013. Кунгурский диалог. – Пермь, 2013.
59. Останин С.В. Оружейная страница в жизни К.Т. Хлебникова. // Грибушинские чтения-2015. Кунгурский диалог. – Пермь, 2015.
60. Останин С.В. К.Т. Хлебников в воспоминаниях современников. // Грибушинские чтения-2015. Кунгурский диалог. – Пермь, 2015.
61. Останин С.В. Литературная судьба К.Т. Хлебникова. // Грибушинские чтения-2017. Кунгурский диалог. – Пермь, 2017.
62. Останин С.В. К.Т. Хлебников и Ф.П. Врангель: дружба на благо науки. // Грибушинские чтения-2017. Кунгурский диалог. – Пермь, 2017.
63. Останин С.В. Копенгаген в «кругосветке» Кирилла Хлебникова. // Грибушинские чтения-2019. Кунгурский диалог. – Пермь, 2019.
64. Останин С.В. Энциклопедическая стезя Кирилла Хлебникова. // Грибушинские чтения-2019. Кунгурский диалог. – Пермь, 2019.
65. Останин С.В. Летописец Русской Америки. // К единству! - № 5 /134/. - 2020.
66. Останин С.В. Благотворительная деятельность Кирилла Хлебникова. // Грибушинские чтения-2021. Кунгурский диалог. – Пермь, 2021.
67. Останин С.В. Кирилл Хлебников и Пиковая Дама. // Грибушинские чтения-2021. Кунгурский диалог. – Пермь, 2021.
68. Останин С.В. Атлант Русской Америки. // Проза. ру.
69. Останин С.В. Кирилл Хлебников и Строгановы. // Грибушинские чтения-2025. Кунгурский диалог. – Пермь, 2025
70. Останин С.В. Пермские адресанты Кирилла Хлебникова. // Грибушинские чтения-2025. Кунгурский диалог. – Пермь, 2025. .
71. Пальман В.И. За линией Габерландта. – М.: Детская литература, 1967.
72. Петров В. Русские в истории Америки. – М.: Наука, 1991.
73. Пигалева С.В. Л.А. Гагемейстер и К.Т. Хлебников: через моря и континенты. // Грибушинские чтения-2017. Кунгурский диалог. – Пермь, 2017.
74 Полевой Н.А. Кирило Тимофеевич Хлебников. Некролог. - Сын Отечества. – 1838, т. IV, отд. VI.
75. Пушкин А.С. Полное собрание сочинений. В шести томах. Том 3 и 5. – М.: Художественная литература, 1936.
76. Ренёва О.А. Кунгур. Хроники старых домов. – Кунгур, 2007.
77. Романов Д.М. Бурям навстречу. Тула: Приокское книжное издательство, 1986.
78. Русская Америка в «Записках» Кирила Хлебникова. Ново-Архангельск. М.: Наука, 1985.
79. Русская Америка в неопубликованных записках К.Т. Хлебникова. – Л.: Наука, Ленинградское отделение, 1979.
80. Русская Америка. По личным впечатлениям миссионеров, землепроходцев, моряков, исследователей и других очевидцев. – М.: Мысль, 1994.
81. Рылеев К.Ф. Сочинения. – М.: Правда, 1983.
82. Сарапульцева В.В. Наш земляк К.Т. Хлебников. // Грибушины и время. – Кунгур, 2000.
83. Свиньин П.П. Американские дневники и письма. – М.: Издательский дом «Парад», 2006.
84. Сивицкий Д. Как русские с индейцами воевали. // Наша история. - № 7. - 2022.
85. Соколов Д. А на том берегу… // Наша история. - № 1. – 2024.
86. Станюкович К.М. Морские рассказы. – М.: Правда, 1984.
87. Удюрминский И. 200 лет Сибирскому тракту. // Искра. - 1983. – 22 октября.
88. Фёдорова С. Русская Америка от первых поселений до продажи Аляски. Конец XVIII века – 1867 год. - М.: Ломоносов, 2011.
89. Фролов А. Сибирский тракт. // Наша история. - № 12. – 2022.
90. Харитонова Е. Под российским флагом – в Америку. // Искра. – 1988. – 19 марта.
91. Хлебников К.Т. Записки о Калифорнии. – Сын Отечества. – 1829. – Ч. 174.
92. Хлебников К.Т. Жизнеописание Александра Андреевича Баранова, Главного Правителя Российских Колоний в Америке. – Санкт-Петербург: Морская типография, 1835.
93. Хлебников К.Т. Взгляд на полвека моей жизни. - Сын Отечества. – 1836. – Ч. 175.
94. Хлебников К.Т. Отрывки из записок русского путешественника /К.Т./ в Бразилию в 1833 г. – Северная пчела. – 1838. - № 56, 57.
95. Ципоруха М.И. Забытые исследователи русских морей. Очерки. – М.: Воениздат, 2005.
96. Чиж Г. К неведомым берегам. - М.: Молодая гвардия, 1962.
97. Шадрин А. Русский американец. // Искра. – 1994. – 26 июля.
98. Щеколдин А.Н. Из летописи Земли Кунгурской. - Пермь, 1967.
99. Шигаев Р. Русская Америка: упущенный шанс. // Русская история. - № 3. – 2024.
100. Шихвинцева Н. Эх, дороги… или Немного о Сибирском тракте. // Искра. – 1994. – 22 марта.
Десять путешествий Кирилла Хлебникова
© Copyright: Сергей Останин, 2016
Свидетельство о публикации №216122800553
Свидетельство о публикации №216122800553
Рецензии