Взрослые и дети 77

Святочный рассказ


На горе губернский город П. Липовая аллея ведет к усадьбе богатого купца Дядьева. Двухэтажный дом с двумя флигелями в виде средневековых башенок и с мезонином. Собственная оранжерея с апельсиновыми деревьями. Кругом щедрые на урожай огороды,  сады, благоухающие по весне и ломящиеся от фруктов осенью.

Сонечка --- последыш из семерых дядьевских детей. Всеобщая любимица немножко походит на фарфоровых немецких куколок с ангельскими личиками и небесно-голубыми глазами. Если с сыновьями папаша Дядьев бывал порой резон, крутенек и строг, то младшенькую дочку баловал напропалую. Сонечка на всеобщую любовь отвечала всегда готовой проявиться порывистой и сердечной нежностью.

Сонечка получила от жизни все блага, какие только можно получить в глухой провинции, из которой, по Гоголю, хоть два года скачи, а не доскачешь до ближайшей границы. Сонечка к семнадцати годам легко говорила и читала на пяти языках, играла на фортепьяно несложные пиесы и развлекала гостей и родню сентиментальными романсами о быстротечной жизни и/или неутешной любви. 

Огорчительный поворот в ее судьбе случился как-то параллельно с семейными драмами и обвальными разрушениями в общем мироустройстве. Сначала всеобщая любимица катастрофически влюбилась в поручика Хлебского. Главе семейства Дядьеву  он был седьмая вода на киселе. В пасхальный отпуск гостил в доме с липовой аллеей и Сонечка, что называется, втрескалась по уши в душку военного.  И немудрено было остаться равнодушной к стройному офицерику, обладавшему безукоризненными манерами, черными как угли глазами, бархатным баритоном и особенно лихо закрученными усиками. Голос поручика, лаская слух окружающих раскатистыми обертонами, мог свести с ума кого угодно, тем более Сонечку, чей весь девичий опыт и знания о представителях сильного пола сводился к увлекательным романам немца Гирдлера, кружащим голову стихам   француза Парментье да смутным сплетням, полученным от гимназических подруг.

Папаша Дядьев мог только сетовать на собственный недогляд, но перечить выбору любимой доченьки не стал, устроил новобрачным свадьбу, размахом и пышностью вполне отвечавшую дядьевским статусам и капиталам, а сверх того дал за Сонечкой приданое «с премногими нулями».

Ничто не предвещало ни семейного, ни тем более государственного апокалипсиса, а он оказался на расстоянии протянутой руки. Сначала Ефрем Дядьев в октябрьскую распутицу выпал из собственной коляски, при падении получил «сильное контузионное  потрясение всего организма» и, несмотря на все усилия  провинциальных эскулапов, на пятые сутки вдруг отдал Богу душу. Когда Сонечка приехала из Саратова к родным пенатам, ей оставалось всего лишь покрыть поцелуями и слезами лицо родимого батюшки, лежавшего в гробу с сосредоточенной на неизвестной грустной мысли миной. Дядьева отпели в домашней церкви Святого Николая и всем городом проводили на Мирроносицкое кладбище, где положили под массивный гранитный крест с цитатой из Святого Павла, которую купец особо выбрал для собственной эпитафии.

Сонечка с муженьком вернулась в саратовские палестины, где господин Хлебовский показал себя на супружеском поприще не с самой лучшей стороны. Выйдя после женитьбы в отставку «по семейным обстоятельствам», красавец Игорек пустился, как говорится,  во все тяжкие.  Пьяные кутежи муженек успешно чередовал с многосуточными бдениями за игорным столом, где ему фантастически не фартило. Хлебовский утешал себя старым присловьем «Не везет в карты --- повезет в любви». При этом невезучий игрок находил утешение в объятиях не только верной Сонечки, но и в компании других представительниц прекрасного пола. В одной из бесчисленных экстрафамильных связей Игорек даже обзавелся морганатическим сынишкой, которого всячески баловал. Сонечка сначала гнала от себя все подозрения в адрес красавца мужа, потом, удостоверяясь в его изменах,  только плакала, молилась и терпела.

Казавшееся бесконечным приданое таяло, как снег на весеннем солнце. Из богатой квартиры в конце концов пришлось переехать в жилье поскромнее, а потом и вовсе переместиться в какую-то дыру на Безымянке. Игорек настаивал на получении помощи от сониной матушки и братьев. Когда же молодая супруга наотрез отказалась от такого иждивенчества (в основном из соображений стыда), Игорек начал поколачивать женушку, выбивая из нее «дурь и строптивость».

По счастью, побои от супруга Соне принимать пришлось не слишком долго. Наступил роковой август 14-го года. Патриотическая волна всколыхнула Россию и в том числе Игорька, который срочно вернулся в родной полк и под духовые оркестры и букеты цветов отбыл бить кайзера Вильгельма и громить императора Франца-Иосифа. Потом из Галиции пришло фронтовое извещение о том, что Игорек то ли пропал бесследно в буковом лесу, то ли упал в пропасть, то ли угодил в плен, но, в общем и целом,  благополучно пропал без вести.

Оставшись одна, Сонечка, как ни парадоксально, зажила лучше, чем при драчливом кутиле-муже. Она давала уроки иностранных языков по купеческим семьям, ухаживала за ранеными в военном госпитале (и там же питалась в качестве гонорариума), занималась вязанием и шитьем на продажу, а кроме того получала пособие как офицерская жена.

Сонечка даже переехала из жалкой конуры на Безымянке в центр Самары, где сняла довольно уютное гнездышко в доходном доме Чупырина на волжской набережной. Мать и братья звали ее в родную П., но Сонечка решила дожидаться мужа (а вдруг да вернется?) именно в Самаре, где великая война разлучила супругов.

«Я, матушка, даже сама на себя дивлюсь, что стала живуча, как кошка, --- писала Сонечка в родную П., --- бедность меня не погубила, невзгоды не сломали. Богородица помогает, молюсь ей непрерывно. Молюсь за Вас, за Игорька (верю, что он жив), за братиков, за всех хороших людей, которых встречается мне на жизненной стезе куда как больше, чем дурных. Конечно, дороговизна везде ужасная (подозреваю, и П., уже не такая хлебосольная, как до войны),  многие ожесточаются, но христианская взаимная выручка чаще берет верх. Поцелуй от меня всех моих любимых братиков, племянников и племянниц. Храни Вас Господь».

Ждали скорой победы, а пришла затяжная, надрывающая народные силы война с переменными успехами и неясными перспективами. Теперь дикими казались предсказания о том, как казаки входят с триумфом в Вену и Берлин и на аркане ведут плененных поджигателей мировой бойни. Теперь на вокзале и в госпитале при поступлении все новых и новых партий раненых Сонечка все чаще слышала спонтанные вздохи простых горожан: «Йех, куды ж Господь так допустил?.. Народу-то, народу-то сколь попортило…».

Сначала смутно, а потом грозно из северной метрополии пришел слух о том, что убит Гришка Распутин, ****ун, колдун, наведший порчу на страну и царское семейство. В народе болтали, что это верный знак, что скоро с немцем  замирение и войне каюк.  Пушечно прогремело известие об отречении государя-императора и установлении на Руси какой-то республики с французской «Марсельезой» вместо прежнего «Боже, царя храни». В цирках и электро-театрах пошли бесконечные митинги, где чаще всего на все лады повторялось слово «свобода». У Сонечки голова шла кругом. Она понять не могла, как это теперь люди смогут жить без помазанника Божьего. В такой бескрайней стране со ста миллионами людей, озверевших от войны и плывущих невесть куда «без руля и без ветрил» Сонечка ожидала только чудесного спасения, вмешательства свыше, уповала, что Русский Бог избавит державу от беды, как это случилось при  нашествии Наполеона и двунадесяти языков.


Она робко расспрашивала людей, что же будет дальше, и все горячо заверяли ее, что впереди будет все прекрасно и замечательно, ибо хуже уже быть просто не может. Домовладелец Влас Чупырин, носивший теперь круглосуточно  огромный красный бант в петлице, пел Сонечке юмористически: «Аллёнз анфан де ля по четыре!» и прибавлял (старый селадон): --- Теперь, Сонечка, надо бы каждому крепко подумать, как устроить свою судьбу, коль скоро Русь-матушка рванулась к прогрессу и сивилизасьён.

Сонечка заметила, что после победоносного Февраля мужчины самых разных слоев стали оказывать ей довольно прозрачные знаки внимания. И если толстосум Чупырин   намекал на некую форму матримониальных отношений, то многие другие самарские «дженьлтиены» одаривали молодую женщину вполне оценивающими взглядами, а то и вовсе плотоядно. Особенно нагло изучали ее абсолютно незнакомые тиры криминального или дезертирского вида. Сонечка и сама чувствовала, что входит в пору третьего женского акме, но инстинктивно не торопила события, а напротив, старалась одеваться поскромнее и, упаси Бог, не пользоваться никакими косметическими ухищрениями. Мысли об исчезнувшем на фронте Игроке с течением времени ослабевали, но все равно не спешили  покидать ее окончательно.

Матушка в письмах ахала, что в П. пошли грабежи и налеты, молодежь принялась убивать полицейских всякими способами (одного несчастного городового даже сожгли живьем на куче хвороста). Потом письма из П. стали приходить все реже --- видно, матушке было не до эпистолярностей да и почта республиканская стала работать все безобразнее, чем прежняя императорская.

Жарким летним днем Сонечку взяли с собой на митинг молодые люди из подомовой охраны и подруги-медсестры. Молодая компания отправилась в цирк-шапито из чистейшего любопытства --- посмотреть на большевиков, о которых в последнее время упоминалось все чаще. Чистой публики в амфитеатре почти не было видно, зато преобладали угрюмые типы в солдатских шинелях с бородами лопатой. Грянул «Интернационал», публика пела стоя, хотя многие только открывали рты или мычали, не зная точного текста.

«Товарищи!» --- на модный манер приветствовал публику зычный оратор. Соня не понимала некоторых слов --- «пролетариат», «классовая война», «экспроприация экспроприаторов» --- но, на удивление, общий смысл агитационного выступления  был для нее ясен и понятен. У вас, говорил оратор, нет ничего. У них награблено все. Вы должны пойти и отобрать у них все, что принадлежит вам по справедливости. Триада «Мир народам --- фабрики рабочим --- земля крестьянам» пугала простотой. Публика ревела от восторга. Компания Сонечки переглядывалась по сторонам и между собой, но вела себя нарочито смирно, чтобы ненароком не вызвать гнев окружающего их моря простолюдинов. Снова оркестр из обливающихся потом музыкантов  заиграл «Интернационал», каждая строчка которого теперь звучала с зловещей убедительностью.

---  «Весь мир насилья мы разрушим, --- с издевательской серьезностью пропел на улице студент Володя Леплейский. --- Кто был ничем, тот станет всем»… Был баран, станет барон. Из грязи в князи.

---- Революция рассвирепевших баранов, --- поджватил мысль его приятель Костя Самошкин. --- Овцы грозятся восстать против волков…

--- Нет, господа, сила не за нами. У богатых все отберут… --- рассуждала Сонечка, когда цирк-шапито остался далеко и безопасно позади. --- Раз у  бедных теперь оружие, это сделать будет можно без особого труда. У богатых оружия нет. Землю крестьяне и без большевиков могут отобрать --- помещиков просто мало. Мир подписать с врагами России тоже можно. Хотя офицеры, конечно, не согласятся, присягу давали… А вот нас с вами куда денут?

--- Вам-то что беспокоиться, сестрам милосердия? --- засмеялся студент Володя. --- Сестры милосердия, врачи, учителя, это, по-марксистски, тот же пролетариат, только умственный.  Как инженеры, музыканты или землемеры…

Сонечка хотела спросить всезнающего Володю, что же будет с ее семьей в далекой П., но она поостереглась. Быстро наступали времена, когда даже за невинный вопрос можно было жестоко поплатиться.

Домовладелец Влас Чупырин все реже теперь напевал юмористическую строку из «Марсельезы»  и даже стал критиковать власти предержащие:

--- Куда, собственно, смотрит господин Керенский? Он наш,  крепкий волгарь или жидкий столичный кисель? Как Иван Крылов говорил? «Чтоб слов не тратить по-пустому, где можно власть употребить…». Теперь уже не «можно», а «должно»!

Наступила осень. Собран был вполне отменный урожай. Вести с фронта не радовали, но и особо не огорчали. Обыватели ежились, слыша чудовищные рассказы дезертиров о расправах с «контрреволюционными» офицерами и о каких-то там «братаниях» наших солдатиков с вражескими.  Быстро распадалась не только шекспировская связь времен, но и спасительные для страны вертикальных связи столиц и провинций. Хлебная Самара никак не могла взять в толк слухи о неких «хлебных бунтах» в Северной Пальмире и народных волнениях в Первопрестольной. 

Назойливый Чупырин, наконец зазвав к себе в гости Сонечку, вывалил безо всяких  обиняков:

---  Сонечка, финита ля комедия. Это и слепому видно. Розовая романтика кончается, начинается суровая  реалистика. Я еще в пятнадцатом году, как чувствовал, сделал два страховых вклада в Лионском кредите и в Швейцарии. Теперь намерен мигом продать самарскую недвижимость и маршон-маршон в теплую Ниццу. Купим там домик у моря. Вы молодая. Вам ведь двадцать пять?

--- Двадцать четыре, --- зарделась от волнения Сонечка. Она почти не притрагивалась к налитой в ее бокал «Мадам Клико».

--- Поженимся честь-честью, по православному обряду. Я, душенька, еще достаточно бодр телесно. Родим в браке ребеночка, пусть произрастает в довольстве и спокойствии. А здесь… Вот я вам честью клянусь,  пароль д’онёр,  ничего путного здесь не наступит. А смута вселенская вон она --- прямо за углом. Ну и почнут друг дружку резать. Аля гер --- ком аля гер. Брат на брата, отец на сына. И… приходи, кума, любоваться. По-библейски самоуничтожаться будут.

--- Ужасы какие вы изволите рассказывать, Влас Ульяныч…

---  Вы не ребенок, я не сказочник, Софья Ефремовна. Чем витать в облаках и уповать на миражи и миракли, надобно поступить так. Я здесь, в Самаре, кладу на ваш заграничный счет сумму --- для гарантии. Мало ли чего. Чтобы вы не оказались вдруг в чужом зарубежье совершенно голая и беззащитная. Брак наш мы заключим не здесь, а уже в Ницце или где еще пожелаете. То бишь, документы на наследство, случись со мной удар или несчастный случай, все будут французского происхождения. Ву компроне, насколько я серьезно думаю о вашем будущем?

--- А как же матушка моя? У меня в П. три брата… И потом, милый Влас Ульяныч, я ведь, по юридическому статусу, даже и не  вдова, а еще жена пропавшего без вести героя.

Чупырин отошел к окну. Над Волгой осенний ветер гнал острые облака, похожие на стаю щук.

--- Этого я боялся больше всего, --- произнес он наконец, не поворачиваясь. --- Ну да… Разница лет. Главное же, вы ко мне холодны. Абсолютиссимо безразличны. Вы сами прекрасно понимаете, что все сказанное вами --- мелкие отговорки. Эмоциональные чувства, да-с.

--- Покинуть, возможно навсегда, родину, оставить самых близких мне людей…

--- Ладно, Сонечка. Будем считать, что это только первый тур вальса. Вы подумаете, взвесите ситуасьён досконально, а я подожду. Только не забудьте, песок в часах сыплется быстро.

Напольные часы в кабинете начали басом подтверждать слова домовладельца.

--- Ой, милль пардон, Влас Ульяныч, мне же в госпиталь давно пора. У меня же нынче дежурство.

--- Как надумаете, приходите, милая. Возвращайтесь. В любое время дня и ночи.

Сонечка упорхнула, как птичка. Чупырин стоял все так же лицом к окну. В глазах его стояли скупые мужские слезы.


Опасаясь, что Чупырин от галантностей вдруг перейдет к прямому штурму крепости, Сонечка  все чаще предпочитала ночевать не в уютном гнездышке под боком у Чупырина, а в бельевой комнате госпиталя либо у кого-то из подруг. Чупырин не форсировал события, хотя негласно  и несуетно распродал-таки всю свою самарскую недвижимость через местное отделение банка «Россия». Банкирам Чупырин наврал, что врачи отсылают его за границу лечить водянку. У банкиров не было оснований не верить уважаемому в городе гражданину с комплекцией и в возрасте, при которых эдема может приключиться очень даже просто.

Роман этот закончился, как говорят спортсмены, вничью. И экс-домовладелец ни в какую Ниццу не скрылся от революционной грозы, и Сонечка так и не собралась сочетаться узами Гименея с немолодым ухажером.  Просто события с грохотом покатились по предсказанному домовладельцем руслу.  Самару в одночасье   заполонила Волжская флотилия. Улицы города подметали клешами лихие морячки в брюках, бескозырках и с неизменными красными бантами на всех видных местах. Военный госпиталь новая власть переиначила на свой флотский лад. Собственных докторов и сестричек красные моряки доставили из Астрахани, а самарскому персоналу предоставили возможность уйти, куда глаза глядят. Тут уж Сонечке не оставалось ничего иного, как броситься в свое уютное гнездышко, чтобы переждать там острый фазис становления новой власти.

И до самого смертного часа Сонечка не забудет увиденную ею в тот день картину. Чугунные ворота доходного дома были распахнуты настежь. В воздухе почему-то летала какая-то жирная гарь и мелкие куриные перья. Дворник Нефёдыч  обретался неизвестно где. Домовладелец Чупырин лежал на внутренней бело-мраморной лестнице ---  диагонально, сапогами вверх, раскинув в стороны руки, и из головы его вытекал мозг, выбитый наружу винтовочным выстрелом.

Бочком, сторожко поднявшись к своему уютному гнездышку, Сонечка моментально узнала значение грозного слова «реквизиция», а кроме того радехонька была убраться  восвояси, подальше от новых жильцов в ее комнатке, от забранного ими ее личного скарба --- но зато живой, здоровой и свободной.

На время ее приютила подруга Люся Садовская, но потом Люся вышла замуж за пленного польского улана и уехала куда-то  в  обретшую независимость Польшу. Из П. добралось до нее письмо с такими известиями, от которых моментально седеют или лишаются рассудка. Во время боев с Советами  артиллерия белочехов била по площадям, подавляя сопротивление коммунистов, и невзначай два снаряда упали прямо на усадьбу Дядьевых. От родового гнезда, писал ей сосед (учитель пения Владимирцев), остались одни страшные руины, под которыми погибли разом и братья Сонечки, и их семьи, а матушка Мария Тихоновна промучилась еще с ранением в живот два дня и умерла, попросив  напоследок известить о случившейся беде любимую доченьку. 

Сонечка оказалась в буквальном смысле на улице, благо было лето и погода стояла отменная.

Страна сотрясалась в конвульсиях гражданской войны и иностранной интервенции со всех четырнадцати концов света, а наша Сонечка просто нищенствовала, пела лазаря на папертях и у кладбищенских ворот, побиралась на базарах, бесконечно стыдясь своего возраста, унижения  и подлой необходимости отбивать хлеб у людей в еще более несчастном положении, чем у нее.

Потом Сонечке дважды повезло --- хотя и довольно своеобразным способом. Сначала она подцепила где-то сыпняк и ее, подобрав у Воскресенского храма, отвезли на голой телеге умирать за город, в заразные бараки --- к таким же больным и никому не нужным человекообразным особям. Удивительно, но она как-то выкарабкалась из тифа и, подкормившись на скромных барачных харчах, даже вернулась отчасти к прежнему вполне привлекательному женскому виду. Потом Мирон Селезнев, писарь 27-го пехотного полка, сжалился над приглянувшейся ему нищенкой, накормил ее из котелка пшенной кашей, напоил чаем с сахарином  и на ночь пустил ее к себе под одеяло. Потом Советы отступили и красноармеец Селезнев принужден был оставить Сонечку, но не одну, а с ребеночком, который у нее зародился в животе в результате нежных отношений с военным писарем.


Рожать она пришла пешком в Апраксинский женский монастырь, где прижилась недурно, проявив певческие таланты в хоре и помогая реставрировать иконостас. Появившийся на свет мальчик Степка на монастырских хлебах быстро окреп и даже наметившийся у него рахит куда-то и как-то волей Божтей испарился. Казалось бы, от добра и добра искать не нужно, но и в ворота Апраксинской обители однажды грозно постучала рука судьбы. Большевики, взяв верх в очередной раз, разогнали Апраксинский монастырь, отдав его помещения под казармы артиллерийскому дивизиону.

Трудное странствие привело мать-нищенку с ребенком в уездный Усть-Баратск. Соня ходила по стиркам, руки ее покраснели как у профессиональной прачки, покрылись цыпками, но зато она обрела надежный источник пищи. Мальчик терпеливо дожидался мать в землянке на краю леса --- если только землянкой можно было  назвать эту брошенную лесными зверями нору.

То упрямый материнский инстинкт, то чистой воды везение, то божественное провидение помогали матери и сыну не только бороться с текущими невзгодами, но и предвосхищать грядущие угрозы.

Скверно было, что Соня, которой незаметно исполнилось тридцать лет, была лишена документов и, расскажи она в милиции правду о своем очень непролетарском происхождении,  ее могли еще и привлечь к ответственности как представительницу паразитического класса, живущую за счет бродяжничества.

На другом конце Усть-Баратска ей повезло найти оставленный на произвол судьбы свиной хлев в очень и очень приличном состоянии и даже с двумя маленькими окошками. У брошенного во время гражданской войны карьера, где сменяющие друг друга власти регулярно расстреливали своих врагов и прочих подозрительных элементов, Соня сначала накопала отличного качества глины, которой обмазала свое новое жилище. Дальнейшие хождения и поиски Сони были награждены обретением ничейной «буржуйки» из чугуна. Едва мать с сыном притащили и установили в хлеву чугунную печку, приладили и вывели наружу трубу, натаскали отовсюду сучья, ветки, кору, поленья, куски торфа (и даже десятка два кусков каменного угля), как задули холодные ветры, из прохудившегося неба полили нудные дожди, но матери и мальчику было уже тепло и уютно во вновь обретенном доме, который они предпочитали называть не хлевом, но хаткой.

Мама зарабатывала на жизнь стиркой. Степка таскал воду из ключа, искал топливо для печки. Вечерами под умиротворяющее гудение пузатой печки Соня учила Степку грамоте и другим знаниям и навыкам, которые не успела утратить ее цепкая память. Степка тоже постоянно что-то мастерил и строил. Подглядев, как городские пацаны гоняют на лыжах по склону оврага, Степка тоже изготовил себе «лыжи» --- две гнутых бочковых дощечки с веревочками в качестве крепления для ног, которые он приколотил к дощечкам гвоздями. На этих «лыжах» удобнее было падать, чем кататься, но Степка был горд, что смастерил всё снаряжение своими руками.

В канун Рождества мать решила устроить настоящий семейный праздник. Она побелила изнутри жилье, перед образком Николая-угодника затеплила лампадку. Образок она украсила еловыми лапами, которые тотчас дали по всей хате крепкий и здоровый смоляной дух. Перед образком же были прикреплены пять заранее добытых копеечных свечек из воска. К веткам были подвешены на нитках два румяных  крымских яблока --- рождественский подарок расщедрившейся очередной хозяйки постиранного Соней белья. Праздничное убранство отлично дополняли четыре недорогих конфетки в разнокалиберных ярких обертках.

За стеной хаты послышались шаги и пыхтение  --- Степка притащил с ключа ведро воды. Соня зажгла от печки лучину, а от лучины затеплила свечки перед Николаем-угодником. Невольно вспомнились ей  все прежние веселые Рождественские елки в большом отцовском доме, приятные хлопоты по хозяйству, праздничная музыка, хороводы и песни с играми, разнообразные яства, запах апельсинов, родные лица. Едва она пригорюнилась, как сзади раздался шорох и послышалось восхищенное «Ах!».

--- Мамочка, ой как красиво! До чего же хорошо…

Степка стоял на пороге, не отрывая глаз от устроенной мамой «елки».

Он аккуратно поставил полное ведро в угол. Сбросил пальтецо и шапку и принялся любоваться еловыми ветками и лакомствами, образком, лампадкой. Глаза его разгорелись чуть ли не ярче восковых свечек.

--- Мама, ты даже не понимаешь, как это красиво, как здорово…

Соня тихо улыбалась, опустив почему-то голову.

Малыш любовался рождественским зрелищем, сел, прислонившись к материнскому колену. Похрумкал яблоком, глубоко вздохнул  и в полном восхищении произнес:

--- Мамочка, какие же мы с тобой счастливые!