За окном

Каждый день я наблюдаю одну и ту же картину во дворе подле своего небольшого домика на окраине большого города.
Маленькая сухонькая старушенция, свернувшись спиралькой и вытянув вперед, как утка, свою тощую шейку, вертя огромными хамелеонскими глазищами, прошкрябала мимо скамейки, громко проклиная имя Сталина:
- Урод доморожденный, кабанчик клыкастый, да чтоб тебя земля выхаркнула, нечистый ты, ай, нечистый!
Маленькая, чахленькая, посиневшая от худобы собачонка, лениво проводив затекшими глазами старушку, вдруг взорвалась то шипящим, то визгливым лаем, что пробивал уши нечеловеческой болью и заставлял сотрясаться уставшие березки.
- Да что ты твОришь, тварь безмозглая?! Да как ты смеешь повышать голос на председателя профсоюза?! Да за кого ты себя принимаешь?! – старушка, хрустнув трухлявыми косточками, расправилась, приняв форму буквы «Г», и навострила свой длинный крючкообразный нос в сторону собачонки, неумолимо  вертя слеповатыми глазенками в поисках  крошечной обидчицы.
Синенькая дворняжка лишь грозно оскаблилась и шмыгнула под скамейку, с силой натянув коротенький поводок. Старушка перестала вертеть своими огромными глазами, спрятала их за толстенными линзами и, бубня что-то про испортившуюся нынче молодежь,  двинулась дальше по дороге.
Она как обычно зайдет в магазин за буханкой хлеба, прикупит пачку соли и бутыль молока, наскребя мелочь по обветшалым карманам столетней юбки. Ее сухонькое тело едва будет заметно за прилавком, а свистящий как ветер в трубах голос, поведает кассирше о разыгравшемся радикулите и шумных детях во дворе. Не получив сдачи, старушка  тряхнет своими присосавшимися к плоской груди плечами и взорвется  хрустящим как сухие осенние листья лаем на неродивую кассиршу, проклиная ее на чем свет стоит:
- Ах, понарожали ж вас, сопляков! Кнута на вас не хватает, твари безмозглые! Да как вы смеете... Да как ты смеешь обсчитывать меня?! Председателя профсоюза! Члена партии! – и тут же впилит слепые  хамелеонские глазки в чек, где написано, что сдачи не положено, что даже сумма нужная-то и то не доплачена, а на стол уже со звоном падают блестящие медаки и кассирша, грустно улыбаясь, повторяет:
- Что с миром делается, что с миром делается? Пожилого-то человека и ах вот так! Что с миром делается?
А старушка, скребя грязными ногтями по столу, подгребает по себя монетки и, чертыхаясь  и злясь, уходит. Шаркает по улице, подтаскивая за собой сетку с продуктами и вздымая в воздух клубы пыли. А я все слежу за ней и слежу. В комнате душно, даже временами жарко и влажно, стекла потеют и через блестящие капли на окне я вижу скуповатые шажки председателя профсоюза. Я слышу через стеклопакет, как она обзывает  мимо пробегающих детей свиньями за их грязные руки, только что вытащенные из песочницы, слышу как она вновь пересекается с брошенной привязанной собачонкой, которая уже, скромненько  высовываясь из-под скамейки, отвешивает звонкие рыки направо и налево, пытаясь запугать свою “гавкучую” и вооруженную золотым зубным протезом  соперницу. А старушка тем временем, рычит на собаку, стиснув свои неживые зубы, и грозиться сдать ее в соответствующие инстанции за ее безрассудное поведение, а я сижу и плачу. Так больно смотреть мне на нее каждый день, каждый час, каждую минуту. Я вижу все одно и то же, как заевшую пластинку с короткометражным фильмом, исход которого я знаю наизусть и тщетно завидую  этой самой старушке, протирая окошко платком, примотанным к руке.
Мне захочется выйти на улицу, вкусить аромат пришедшего лета, я  подцеплю рукой жестяную кружку на подоконнике и лихо застучу ей по батарее. Послышится топот и в распахнутые двери влетит  милая  девушка, лет 20 – моя старшая сестра – посмотрит на меня своими грустными глазами и спросит:
- Гулять?
А я лишь кивну, и она тут же схватит мою коляску за ручки, снимет с тормозов и выкатит на улицу, припаркует у крыльца, и я буду  провожать растерянным взглядом исчезающую за горизонтом сухонькую фигурку старушки и буду ей бесконечно завидовать, завидовать ее счастью, которого мне никогда не поиметь. А Людочка сядет рядом со мной на скамеечку и спросит меня:
- Ну, что, сестричка? Сегодня у нас Лермонтов: «Герой нашего времени». Готова?
Я снова кивну, откинусь на спинку кресла, закрою глаза и буду слушать, слушать, слушать... Деревянные пальцы чуть дернуться на подлокотнике, когда мимо ушей пронесется «Печорин» и снова замрут в своей несуразной позе церебрального паралича. Такими, как я, рождаются люди. Рождаются умными, но деревянными, знаю, вам этого никогда не понять, а мне, а мне ужасно стыдно, что Людочка из-за меня не может жить полной жизнью, но она говорит, что любит меня и что ей важнее всего мое здоровье, но я-то прекрасно знаю, что ей много чего другого хочется, по себе знаю.
И вот вновь где-то издалека слышны знакомые скрипящие, как ржавые ворота, крики старушки, и я приоткрываю глаза, чтобы посмотреть на ее утиное личико, поймать на себе вращающиеся в поисках обидчика подслеповатые белки глаз и снова закрыть свои очи, чтобы спрятаться от нее. А старушка вдруг замрет около меня, рыкнет, задыхаясь, хлебнет воздуха, чтобы выхаркнуть на меня всю свою ненависть к этому миру,  а потом вдруг подавиться словами, пустит слезу под мое нервное мычание и прошаркает мимо, причитая:
- Ах, бедные, бедные дети! Им же уже ничего не поможет и государство о них не позаботиться! Вот когда я была председеталем профсоюза, вот тогда не допускалось такое похабное отношение к несчастным детям! Вот тогда!.. Ах, вы свиньи безмозглые, да пропадите вы пропадом четвероногие оборванцы,  да ваши пятки чище ваших ладошек, ах вы засранцы! Не трогайте  меня не подходите, а то, а то, а то я вас всех тут порешу, да как вы смеете на члена партии, ах!...
И повалится где-то на скамейку обдуваемая прохладным ветерком, и захрапит под тенью спелого каштана, а я опущу глаза на колени и увижу там те 2 мядака и расплачусь, заливаясь беспомощными слезами, мыча и краснея. А Людочка спросит лишь:
- Неужели тебя так тронула книга?
И я утвердительно закиваю, ведь она так заботится обо мне, ведь я ей ничего не сделала дурного. А старушка вдруг встанет, оправиться, ругнется и уже минут через тридцать снова прошаркает мимо меня, подтаскивая за собой кулек с картошкой и  нежно погладит меня по головке. Я улыбнусь одним  лишь краем губы и, завистливо  сверкая глазами, провожу ее до самого горизонта.
- «...Больше  я  от  него  ничего  не  мог  добиться:  он  вообще  не   любит метафизических прений.»


Калерия К. 28.06.14