Стеклянные люди

Дождь, снег, град – какая-то погода. Тучи, кажется, спят. А может, такая осенняя мода? Мелькают тени за пыльным окном, на подоконнике завял пион. То ли утра зевок, то ли вечера праздник: дрожит на стене солнечный зайчик. Играет погода с людьми за стеклом, на старом столе в паутине Гвидон. На полке из ели потертый медведь. В забытой коробке картон и браслет. На серой стене красный кирпич: «Ваня Сорокин, шесть палочек, штрих; шесть палочек, штрих…»
- Ваня! Ваня, ты чего там застрял? Пойдем! Мы нашли! В 12-й комнате. Ваня?
В проеме показался всклокоченный белобрысый парень  в желтом пальто и перчатках. На его бледном лице красный нос казался обидным дефектом. Парень шмыгал  и нервничал.
- Вань? Ты куда уставился? А, ага. Ваня Сорокин... похоже, он тут долго сидел. По меньшей мере - год, судя по палочкам. А кто это? Теска твой, гляди…
Я повел плечом. Все настроение мне сбил. Тимуровец.
Я смял бумажку, что держал в руках и спрятал в нагрудный карман:
- Пойдем. Покажешь, что там у вас в 12-й.
Мы вышли из 6-й и свернули вправо по свистящему коридору. В углу, у окна на петлях висело нечто, бывшее дверью. Осторожно переступая через битое стекло и кирпичи, входим в комнату. Такая же старая, забытая и дикая. На серых стенах детские рисунки грифелем.  Ржавая пружинная кровать без матраца и под ней шкатулка.
- Иван Алексеевич, посмотрите на это.
Передо мной вдруг вырос Паша и сунул мне какую-то грязную тряпицу:
- Что это?
- Вы почитайте на воротнике.
«Дима Остапов». На долю секунды я похолодел.
- Вы здесь больше ничего не трогали?
- Ничего. Тебя ждали, - Саша оправил свое желтое пальто и поморщился от поднявшейся с пола пыли.
- Заверни, - я кинул тряпку, бывшую пиджаком, Паше, и бросился к шкатулке. Стер пыль с крышки. Сердце застучало, заколотилось: дрожащими руками повернул замочек и открыл. То, что я там увидел, невозможно передать словами. Я впервые за долгие годы потерял над собой контроль. Слезы сами катились по лицу, плечи дрожали. Я прижал шкатулку к себе. Промелькнула единственная мысль - «Нашел!».
- Иван Алексеевич, с вами все в порядке?
- Да-да, конечно, - я вдохнул и резко встал.
- Ваня, ты неважно выглядишь, - белобрысый шмыгал и как-то странно смотрел на меня. Он снимал с себя любимые кожаные перчатки и  надевал хирургические.
- Давай шкатулку, Вань, я запакую. А то итак уже много пальчиков оставил.
- Нет, Саша, я никому ее не дам.
- Что?
- Я все сказал.
- Ваня, это же наше общее дело!
-Ничего слышать не хочу! -  я был близок к бешенству. Никак не мог себя сдержать. Чуть задев Сашу, выбежал в коридор, пробегая мимо 6-й, с болью посмотрел на пион и медведя. Почти дошел до  лестницы, но я просто не мог идти дальше. Вернулся в 6-ю, сдунул паутину с Пушкина, взял книгу. В проеме показалось бледное лицо Саши:
-  А вот ты где. Не хочешь отдавать шкатулку, ладно, сам неси. Только пойдем уже скорее, тут слишком холодно. Что это у тебя? Книга?
-Да, книга.
Я, наверное, выглядел в тот момент очень странно, почти несчастно, что Саша передумал что-либо еще спрашивать, он лишь пропустил меня вперед и молча дышал мне в спину, пока мы не вышли на улицу.
На улице, по слякоти трусили прохожие, моросил колкий дождь, и меж туч заигрывало солнце.
- Хоть пакет-то возьми, - Саша уже раскрыл зонт и протягивал мне пакет.
- Э-э-э, да, конечно.
Я погрузил шкатулку и книгу в мешок, завернул и опять прижал к себе. Саша вздохнул за спиной.
- Иван Алексеевич, может, пойдем?
Совсем забыл про Пашу. Хороший он парень, скромный, любознательный. Ему всего 15, а ведет себя повзрослее многих моих сверстников.
- Конечно, Паша. И я же тебе много раз говорил, что можешь называть меня просто Ваня и на «ты».
- Да, Иван Алексе… Ваня… извините, - он раскраснелся.
Хотя какой же он еще ребенок. Я по-дружески похлопал его по спине.
- Саша, - я обернулся. Мне казалось правильным смотреть прямо в глаза собеседнику:
- Вы идите в офис, а я… мне надо побыть одному.
Прикосновения. Прикосновения очень важны. Я сжал плечо Саши и двинулся сквозь лужи.
- Ну и долго это у тебя будет продолжаться? Даже не скажешь что там?
Я лишь ухмыльнулся через плечо. Скажу ему что там? Это личное, неприкосновенное, тем более для его бледных пальцев.
- Чертов засранец…
О, он думает, что его импульсивный шепот  неслышен. Донельзя наивный. Возомнил себя интеллигентом. Тянет шейку, хвалится пушкинским профилем, шелковой подкладкой пальто. Ничего общего с Александром Сергеевичем, ничего! Кроме разве что носа. Ни чуткой натуры, ни дерзкого нрава, да и за спиной поколения чистых арийцев. Холеный, белый Фон Фейербах.  Вы спросите, чего я с ним работаю? Да вот чего: я ценю в людях их профессиональные навыки и умения, а на то, какая он на деле сволочь, стараюсь не обращать внимания в рабочее время. Тем более, что Саша не знает истинной цели нашей с ним работы. Он наивно полагает, что мы ищем улики убийства совершенного 10 лет назад. Убийства Димы Остапова. Но, на деле, его никто не убивал. Он сам навернулся на лестнице, увлеченный своими записками, и расшибся насмерть. До сих пор горюю по нему. 
Я пришел домой, окликнул сестру – никто не ответил. Разделся, бережно вытащил свои сокровища, прошел в кабинет и упрятал их в ящик стола, под замок. По пути на кухню задержался у гостиной – в приоткрытую дверь я заметил родную тень – Машенька, моя милая Машенька, моя жизнь, моя любовь, моя сестренка. Ее как обычно что-то заботило. Думая, она всегда бродила по комнате, немножко по-мужски, сутуло покачиваясь, заложив руки за спину и никого не замечая. Я любил смотреть на нее в эти моменты, особенно жарким летним днем в душной комнате, когда на смену теплым зимним вещам и рукавицам, розовым щечкам приходят легкие летние платьица. Ведь даже такая девочка-пацанка чувствует себя девушкой, надевает прекрасное платье в горошек или цветочек, и ходит, думает над чем-то очень серьезным и очень важным, сутуло покачиваясь, сложив руки за спину и шкрябая по брусчатому скрипучему полу, цепляя голыми пятками занозы. Но сейчас были осень, старые джинсы, растянутый свитер и пушистые тапочки.
Дверь скрипнула.
- Ваня, это ты?
- Да, Машенька. Опять мечтаешь о чем-то? – я поцеловал ее.
- Знаешь, о чем я сегодня думала?
- Наверное, о любви. Все девочки думают о любви.
- Нет, не совсем. Вовсе нет. Я думала о музее.
- Музее? – я приобнял ее, теребя по-паучьи длинные рукава свитера.
- Да. Представляешь, как это странно: ходить по широким гулким залам и смотреть на древние картины Айвазовского, Репина, Моне, да Винчи…
- Хо-хо, Айвазовский это не древность. Он жил-то в 19 веке, даже в 20 успел пожить немного. Да и Репин тоже…
- Нет, ты не понимаешь. Ты ходишь по залам, а там на тебя с полотен смотрят барышни, императоры, плещутся дети в водоемах, портреты сменяются пейзажами, или даже жуткими баталиями… а это ведь что-то значит. Все в целом. Не только каждая картина в отдельности, а все, все, что принес в мир какой-то художник. Что он этим сказал. Картины, они ведь пишутся зачем-то. Зачем-то особенным, важным. Иначе бы их не писали. Зачем писать о глупостях, а потом вешать на всеобщее обозрение в музеи и представлять как наследие культуры? Тогда получается, что если художник нарисовал натюрморт из фруктов, мясных деликатесов, сыра и бутылки сладкого вина, он тоже хотел этим что-то сказать, верно? Наверное, он был на диете и таким образом пытался передать свои пищевые переживания. А может он хотел подразнить своего старого приятеля своей картиной, подарить ее в качестве приглашения на ужин, чтобы взбодрить аппетит? Или вот почему на картине раненый солдат в полный рост? Может быть, это сын художника и так он передает свои беспокойства за отпрыска? А может это облик войны, в лице безыменного солдата, или…
Я слушал ее и улыбался. Какая же она у меня фантазерка. Невероятная фантазерка...
 Как говорил Димка Остапов, все люди стеклянные, и бывают четырех типов: первый – прозрачные и пустые. Это Саша Фон Фейербах. Человек без гордости, тепла, фантазии. Пустой стеклянный сосуд, даже не скрывающий своей пустоты и не понимающий ее.
Второй – прозрачные и полные. Это Машенька. Она чиста, наполнена грезами, теплом и любовью. Ты смотришь на нее, а она вся прямо светится и блестит. Она не скрывает своей чистоты, она не понимает, что в наше время очень просто испачкаться о случайное слово, случайного человека. Поэтому я так ее берегу.
 Третий -  матовые и пустые. Самые опасные из всех. Они гнетут и томят, они воплощения бессердечности, безумства и хладнокровности. Им чужды любовь и сострадание и тем более тепло и доброта, но они способны притворяться полными, обманывать взгляды. Даже порой обманывать самих себя. Вот и все, на что у них хватает фантазии.
Четвертый – матовые и полные, как вы уже догадались. Самые необычные из всех. С первого взгляда можно подумать, что они пусты, и необоснованно отправить их в ряды третьих. Но это вовсе не так. Они добры, красивы душой и мягки. Они полны всех чудных чувств, но очень сильно бояться испачкаться о внешний мир, потому что понимают его. От этого они, наверное, самые несчастные. Да, мы действительно такие.
При определенных обстоятельствах человек может менять свой тип. Невольно или намеренно. Из первого в четвертый, из второго в третий… Дима писал об этом целые философские трактаты. Какой же он был смышленый парень. Мой замечательный Димка…
 Боюсь, я чего-то недоговариваю, а может, даже путаю. Дима писал все подробно и четко, правда, новая мысль могла настигнуть его в самый неподходящий момент, например: в очереди в столовую или в уборной. Поэтому свои мысли он часто царапал карандашом на салфетках, туалетной бумаге, обрывках листов и все это аккуратно складывал в свою шкатулку, чтобы потом переписать в дневник. В один прекрасный день его дневник закончился. Он стал писать поверх строк красными чернилами, но это только делало мазню.  Тогда он решил просто сшивать салфетки и обрывки бумажек в нужном порядке. Где-то на одной из таких связок и была подробно описана теория о стеклянных людях.
Я поцеловал в лоб сестренку и предложил ей чаю. Она рассмеялась, сказала, что я не умею заваривать чай и сама ушла на кухню. Я подошел к окну. На подоконнике стоял одинокий пион. Я полил его, нежно погладил лепестки. Я люблю пионы.
- Вань, я заварила чай, иди сюда.
Я вошел в кухню. На красном столе стояла чашка и тарелка с булочками, пахло чабрецом.  Маша, с ногами забравшись на подоконник, уминала булочку с маком, чашка качалась на ее голове.
- Машка, перестань дурачиться. Разобьешь же.
- Вань, а можно я  сегодня пойду гулять?
- Разве я тебе когда-то запрещал? – я улыбнулся и втянул в себя немного обжигающего чая.
- С Пашей.
- Каким Пашей?
В дверь позвонили. Маша вскочила и побежала в коридор:
- С твоим Пашей.
-Каким это таким моим? – я даже поперхнулся от возмущения.
В коридоре послышались голоса. Я вышел и увидел, как мой скромный любознательный Паша, которого я так настоятельно просил называть меня на «ты», дарил моей девочке цветы и обнимал  ее за нежные плечи! А она… она… отвечала на его движения.
- Ну, что, Вань, мы пойдем? Обещаю вернуться к полуночи.
- К 11, - я смотрел только на парня. Маковая булочка крошилась у меня в руке.
- Хорошо, Ванечка. Ну, тогда мы пошли? - она взяла за рукав Пашу и потащила его за собой.
- Подожди за дверью нас, пожалуйста, - я перевел взгляд на сестру и постарался нежно улыбнуться.
Она тихонько вышла и прикрыла за собой дверь.
- А теперь слушай меня внимательно, мальчик. Если она тебя выбрала, я ей не судья, но только попробуй обидеть ее, слышишь? Только попробуй и ты об этом горько пожалеешь, - я ухватил его за воротник, - она – Ангел. Чистый и непорочный. Понимаешь? Ангел! Я не знаю, что она в тебе нашла, но если так, то так тому и быть, - это я прошептал прямо в его предательское ухо, -  и чтоб в 11 вы оба стояли у порога, ты меня понял?
Последнее я просто проорал. Мне очень хотелось его ударить, но я не мог. Чтобы тогда подумала Машенька?
- Да, - он тихо пискнул.
- Не слышу! – я дернул его за воротник еще раз и, еле сдерживая себя, стал крошить хлеб ему на голову. Я крошил на него хлеб, сверлил его взглядом. Сердце билось, меня поглощало чувство одиночества и потерянности, мне казалось, что я терял мою Машеньку, терял мое Солнышко из-за этого  глупого мальчишки. Я тряс его и засыпал крошками, тряс и засыпал. Все время будто бы замедлилось, я занес руку, чтобы ударить, и…
- Да, я все понял! В 11. Здесь. Вдвоем, - он забрыкался, - пустите!
Я запихал булочку ему в рот и толкнул в двери. Я слышал, как он ругался на меня. Тихо, шепотом, пугливо. Я знал, что она сейчас гладит его по голове, обнимает, оттряхивает. Я чувствовал, как она берет его за руку, целует в щеку, шутит, просит не обращать на меня внимания. Я слышал, как они, смеясь, спускаются вниз. Я сползал по стенке.
 Отдышавшись, я встал, ударил себя по лицу, чтобы собраться, вошел в кабинет и всмотрелся в окно. Они шли, держась за руки. Я перекрестил ее.
Третий – матовые и пустые. Я теперь знаю кто это. Это Паша. О, какой же он коварный. Я сел за стол, отпер ящик, достал шкатулку и Пушкина. Повернул замочек и вдохнул запах горелого кофе. Дима всегда, каждую неделю засыпал в шкатулку новую порцию кофе. Ему казалось, что его запах отгоняет термитов. Я взял верхнюю связку бумажек. От кофе она потемнела. Я листал ее, думал о сестре и давился слезами.  Текст сливался в одно пятно, а я дрожал.
В углу стола всегда стояла гитара. Аккорд в ля минор.  В ми минор. В ля минор.
Дождь, снег, град – какая-то погода. Тучи, кажется, спят. А может, такая осенняя мода? Мелькают тени за пыльным окном, на подоконнике завял пион. То ли утра зевок, то ли вечера праздник: дрожит на стене солнечный зайчик. Играет погода с людьми за стеклом, на старом столе в паутине Гвидон. На полке из ели потертый медведь. В забытой коробке картон и браслет. На серой стене красный кирпич: «Ваня Сорокин, шесть палочек, штрих; шесть палочек, штрих…»
Десять лет назад в интернате номер 7 в ужасно пасмурный вечер распахнулись двери, и на пороге оказались 2-е детей. Старший – Ваня Сорокин, семнадцати лет, а младшая – Маша Сорокина, лет пяти. Ужасное ДТП забрало жизни их родителей. Больше у них никого не было.
Почти целый год провели они в  интернате.  Там Ваня впервые столкнулся с вечно занятым своим дневником Димкой. Тот шел по коридору, виляя от стенки к стенке, словно пьяный. Они столкнулись, клочки бумаги разлетелись по сторонам. Они потом долго прыгали по коридору, собирая заветные мысли.  Ваня с Димой стали друзьями.
Время шло, в интернат приходили люди, выбирали детей, словно на базаре… мне, пожалуйста, сына, кудрявого и чтоб с хорошей генетикой, а мне дочку – обязательно голубоглазую и некапризную.,. а мне парня покрепче – дрова на даче таскать будет…
Однажды захотели забрать Машеньку. Пришла статная дама в норковой шубе и кожаных сапожках  и выбрала Машеньку, обозвав ее «хорошенькой куколкой».  Ваня тогда долго упрашивал воспитательницу не отдавать ей одну Машеньку. Чуть ли не до слез умаливал добрую старушку. Она не смогла отказать, хоть интернат и так был битком набит, она не смогла разлучить брата и сестру. Дамочка в шубе ушла вне себя от возмущения. Тогда Ваня впервые понял, что не может потерять сестренку. Ни за что.
Спустя почти 12 месяцев произошел несчастный случай. Димка навернулся с лестницы, рассыпав новые идеи. Он умер удивленным. Кто-то из девочек завизжал. Ваня, сидевший в общей комнате, затылком почувствовал неладное. Он бежал по коридору мимо 12й комнаты, мимо шестой, вниз к пролету… Горошинка страха медленно раздувалась, раздувалась холодным пузырем и лопнула, обдав шею, руки, плечи и лицо холодным огнем. Он увидел удивленные , залитые кровью глаза Димки. Он собирал листочки идей, мял их мокрыми руками, тряс Диму за плечи… плакал… плакал…
В этот же день в интернат наведывался следователь. Мокрый от волнения директор глотал успокоительные горстями и подписывал какие-то бумажки. Спустя пару дней на пороге интерната появились ряженые в деловые костюмы суровые мужчины, показали свои документы и без лишних слов зашли в кабинет директора. Несколько воспитательниц тихонечко шушукались у дверей.  Когда эти господа в костюмах ушли, приехала скорая и увезла директора с сердечным приступом. Спустя пару дней интернат закрыли. 
Ване тогда было почти 18 лет. Без двух дней совершеннолетний он вместе с сестрой на время переехал к той милой старушке-воспитательнице. В день своего рождения Ваня взял за ручку сестру, и они вместе со старушкой отправились в суд, подавать бумаги на удочерение Машеньки. Добрая воспитательница стала опекуншей для девочки.
Так они и жили втроем. Ваня окончил университет, обзавелся работой, капиталом. Помогал сестренке учиться, а старушке по дому. Он был счастлив, как раньше. А когда ему было грустно, он доставал из-под кровати из маленькой щели между пружинами листочки последних идей своего единственного друга и предавался воспоминаниям. О Диме, о родителях… правда, одна проблема не давала ему вспомнить все. Врачи говорили о нарушениях в работе мозга. Сорокин медленно терял память…
 А потом старушка скончалась. Она ушла с улыбкой на лице. Ваня и Маша были ее единственными детьми. Она желала им счастья. Ее маленькая квартирка осталась брату с сестрой.
Еще один родной и близкий человек покинул Ваню. Юноша глубоко ушел в себя. Новое потрясение плохо сказалось на его здоровье. К 25 года он уже почти не помнил своих родителей. Частично утерял воспоминания о Диме, интернате. Но обрывки идей из-под кровати не давали ему забыться окончательно.
Спустя еще пару лет Иван встретил Сашу фон Фейербаха. Молодого криминалиста. Тогда Сорокин загорелся идеей найти ту самую шкатулку идей своего старого друга. Он хотел вспомнить все то, что когда-то забыл… понять, что когда-то не понимал… Иван сменил фамилию на выдуманную, чтобы не вызывать лишних вопросов.  Он придумал историю с убийством мальчика десятилетней давности, чтобы при помощи Саши найти тот интернат… и шкатулку. Он торопился, пока еще помнил о заметках, помнил об интернате…
Кругом ободранные стены. Побитый лестничный пролет. На полу у старого плинтуса въевшееся в древесину пятно крови. Я помню, как Дима умер. Я помню  это телом и руками. Я помню холод, дрожащий на лице. Я помню.
- Ты плачешь? – за моей спиной послышался тихий шепот. Я обернулся.
Фон Фейербах стоял у перил  и обеспокоенно меня разглядывал. Слезы струились по моему лицу. Мы молчали.
- Ты – Ваня Сорокин, верно?
Я кивнул.
- Извини, я поднял архивы, я звонил тебе, но ты не брал трубку…
Я не мог смотреть ему в глаза. Я думал, о Машеньке, о Паше, Диме. Мне не хотелось, чтобы сейчас рядом со мной был Саша. Только не он.
Фон Фейербах подошел ко мне и сжал мое плечо. 
-Все будет, - он смотрел на меня так, так…  по-человечески…
- Я знаю одного очень хорошего врача, он тебе поможет, Вань. Он поможет… пойдем.
Во дворе цветут каштаны. Прочищающие голову каштаны. Я поливаю свои цветущие гиацинты ( от пионов я избавился) и выхожу на улицу. В паре кварталов от дома, в ухоженном парке меня уже ждут: на скамейке у фонтана сидят Паша с Машей и маленьким Ванюшей. Кидают голубям горбушки и смеются.
- Эй, Ванечка! Смотри, кто к нам идет, Ванюш! Это же дядя Ваня! – Машенька смеется. Ей 22 и она прекрасна. Она так похожа на мать: широкие красивые плечи, легкое платьице в цветочек и босые, закаленные ножки. Все такая же, как раньше, только теперь настоящая девушка.  Я радостно приветствую семью, хватаю племянника и кружу с ним вокруг фонтана, кружу! Я счастлив.
Мы сидим на скамейке, смеемся, беседуем о пустяках. Машенька теперь экскурсовод, а Паша стал географом. Он лучшее, что я мог бы посоветовать своей сестренке.
 Из-за карусели, светясь в лучах солнца, к нашей скамейке подходит Саша – друг семьи. Малыш его очень любит, я даже немного ревную. Фон Фейербах рассказывает сказку про пони. Он чудесный рассказчик. Все его слушают с удовольствием, а я смотрю на золотистый песок у фонтана. На нем блестит и резвится солнечный зайчик. Праздничный солнечный зайчик в праздничный летний день. 

 











Калерия К. 20.03.16