Восемь девок, я один

     В тихое утро, когда только чириканье птичек нарушало рассветную тишину, корнет Петр Андреевич Бухвостов, молодой человек двадцати четырех лет, проснулся рано и от нечего делать долго зевал и потягивался в постели. В такое утро поехать бы на охоту, да больно пасмурно, неровен час дождь зарядит. Купаться на пруду или на речке уже холодно: осень. Поехать с визитом в гости? Раньше корнет любил, вскочив на коня, помчаться за сорок верст в соседнее имение, чтоб навестить соседнего помещика и заодно повидать какую-нибудь хорошенькую девчонку, ну там дочь хозяина дома, или юную родственницу, живущую вместе с барскими детьми вместо гувернантки. Но в последние месяцы, а именно с того дня, как Петр Андреевич завел себе дома гарем из крепостных девок, как-то наскучили ему и эти визиты, и соседи казались ему занудными, скучными, и дочки их такими недоступными, что не заслуживали они того внимания, которое он им оказывал.
     Даже на охоту корнет уже ездил как-то неохотно. К чему выдумывать всякие развлечения, если он может по праву хозяина и владельца трехсот крепостных душ в любой момент предаться тому, что старый дядька-гувернер называл развратом и мерзостью? Батюшка, тот вовсе не одобрял бы его увлечений. Он был полковник, старый рубака, в четырнадцатом году Париж брал. Но что ж, разве в Париже меньше раздолья было, раз каждая вторая француженка родила потом или русского или казака? Если батюшка погулял, так и сыну погулять можно.
     Вот и Петр Андреевич не видел ничего дурного в том, чтобы своим законным правом дворянина, помещика и собственника воспользоваться как подобает. Выпросил у родителей на восемнадцатый день рождения отдельное имение – деревеньку Любомирово, и попросил себе особый подарок – выбрать самому крестьянские семьи, что перейдут в его владение. Был он единственным сыном в семье, ни в чем отказу не знал, и тут получил все, что просил. А девок он себе давно уж присмотрел. Построил в Любомирове дом барский двухэтажный, просторный, светлый, выписал из Санкт-Петербурга рояль, библиотеку привез, да и стал править своими мужиками да бабами. Оброка да барщины много не требовал, и потому за его проделки с девками не особенно обижались и крепостные. На то он и молодой барин, чтоб каждую пригожую крестьянскую девку звать к себе в спальню.
     И хотя старик-отец и говорил, что неприлично молодому сидеть в поместье да развратом заниматься, лучше бы вернуться на службу да новых чинов добыть – а Петя на службу не торопился. К чему эти воинские смотры, да парады, да маневры? Так и вся жизнь мимо пройдет. Как был корнетом, так им лучше и остаться. Даже при дворе императорском в Санкт-Петербурге – ну чего он там не видел? Вот только в Европу его давно тянуло, говорили, что в Париже да в Венеции, да в Риме и в Лондоне тамошние девки-потаскухи такое умеют… Петя собирался поехать на следующее лето, а вот пока… пока лучше еще девиц позвать да с ними почудить, коли есть охота. Но с утра Петр Андреевич решил заняться серьезным делом. Встал с постели, надел тапочки, накинул халат и сел за большой стол. Взял очиненное перо, обмакнул в чернильницу и стал писать полковому приятелю:
     «Любезный друг! Прочел на днях твое письмо и целиком с тобою согласен! Живем мы с тобой в стране, где попираются священные права человека и где никто себя гражданином назвать не вправе. Деспотизм душит нашу свободу, и каждый россиянин чувствует себя рабом, будь он крепостной или землевладелец. Я, дорогой Саша, всецело разделяю душевный порыв всех наших передовых людей, и нашим вольтерьянцам сочувствую полностью. Дело их не погибнет, и мы с тобой должны способствовать и дальше просвещению России. У всего мира надлежит нам учиться борьбе за свои права, и величие нашего духа тогда лишь проявится, когда, отринув личные наши блага и наслаждения, устремим мы свои взгляды на ту возвышенную цель, которую видели перед собой еще древние ораторы и герои…»
     Корнет зевнул и перестал писать. Что-то у него сегодня не складывалось. Мысли спросонья путались, и лезли в голову какие-то готовые заученные обороты, а Петр Андреевич сам себя считал сочинителем не хуже любого столичного поэта. Видать, вчера в баньке перегрелся, а там парился сразу с тремя девицами – понятно, устал. Ну и перебрал, конечно. Потому, положив перо и закрыв черинильницу, решил он пойти выпить красного вина. Может, в голове мысли живее станут.
     Вышел Петр Андреевич в столовую, а там вертится девка упругая, с толстой косой да сочными красными губами. На столе уже бутылка французского. Дунька знает, что любит барин с утра. И не уходит поэтому, ждет. Поприветствовала барина, поклонилась, и стоит возле стола, улыбается. Петя даже сначала рассердился. Покою уже нет от этих девок чертовых. Вчера в бане измочалили его, как веник, а сегодня с утра снова хотят. Хотел отпустить Дуньку, но глянул на губы полные, красные, на розовые круглые щеки, да глаза голубые огромные – и не стерпел. Пальцем Дуньку к себе поманил, а та покраснела, глазки опустила. Всё стыдится, как в первый раз. А когда берет у барина – вообще краской заливается. Вот дуреха! От того, что корнет это припомнил, сейчас же захотелось ему почувствовать прикосновение Дуньких губ к своему дружку.
     Петр Андреевич выпил и затем поманил Дуньку пальцем. Дунька улыбнулась лукаво, встала на колени и, как всегда покрасневши, нежно обхватила своими сочными губами головку его члена. Петр Андреевич поставил стакан и откинулся на спинку стула. Стоя на коленях, Дунька медленно облизывала стебель, то глубоко надеваясь на него ртом, то почти выпуская его и снова всасывая в себя. Старательная девка. Барин уже и не думает про письмо. Руку положил на голое плечико Дуняши и наслаждается. Хорошо-то как!
     Уже вот совсем кончил, но тут, как назло, в дверь снаружи бухнуло и вкатились остальные девчонки, всей стаей, визжа и пихая друг друга. Дунька от неожиданности зубками клацнула, а барин по столу кулаком:
     – Вы почему без спросу лезете? Ух вы стервозы!
     И все настроение разом пропало.
     Девки примолкли, но стоят все красные, растрепанные и улыбаются. Как на подбор, семь девиц: Машка, Дашка, Настюха, Маринка, Катька, Дунька, Аленка. Видать, из спальни прибежали, а в спальне кувыркались друг с другом на большой тахте, которую он специально из Петербурга привез. Оргиям, которые он на ней устраивал, позавидовал бы иной римский император (Петя очень любил читать историков древности, но исключительно для того, чтобы узнать, как развлекался с наложницами тот или иной герой античной истории).
     С самого начала Петр Андреевич понимал, что держать так долго восемь красивых девок без мужиков не удастся – хотя бы и под страхом порки. А чтобы они ему не наставили рогов, оставалось только одно: приучить их к сапфической любви, или к лесбиянству. Ну, конечно, девки сначала и слышать не хотели. Мол, грех это, разврат и тому подобная чушь. Пришлось наврать (народ ведь всякому вранью охотно верит, особенно ежели говорит начальство), что в Греции есть такой остров – Лесбос, что на нем и сейчас девушки живут только с девушками, а мужчин на этот остров не пускают. В общем, много всего наболтал с серьезным видом. Проповеди свои он перемежал практическими занятиями, и тем девкам, что не желали облизывать друг друга, он довольно круто угрожал конюшней. Долго ли, коротко – девицы это дело полюбили больше всего на свете. Только двух-трех по привычке еще тянет на сеновал, к мужикам. Остальные и смотреть не хотят на парней – ну только разве на барина, потому как он ихний хозяин.
     Девки стоят полуголые, а Петр Андреич им приказывает раздеться донага. Велел повернуться спиной Маринке. Ну да, правильно: ее вчера и пороли. Ноги у Марины красивые, полные, а ляжки четко разлинованы темно-красными полосками: следы от лозины. Так и не вспомнил, когда и за что велел Марину высечь. То ли блюдце разбила, то ли просто не так подала, а может, и вообще без всякой вины. Может, просто захотелось поглядеть, как хнычет под розгами девка. И еще он заметил: которую отстегаешь, та какое-то время ему больше по сердцу, чем все остальные. Вот и сейчас он решил, что вечером позовет к себе в спальню именно Маринку. А пока…
     Мигнул Катьке, самой расторопной из всех девиц. Катька подала ему колоду карт, быстро стасовала и протягивает барину – четыре дамы, четыре короля. У молодого барина это любимая игра. Иной раз не знает, чем заняться с утра, но если есть под рукой восемь карт и семь девок, задумываться не приходится. Игру эту он давно придумал. Девицы, которые вытянут карты одной масти, до вечера объединяются в пару. Та, что вытянула короля – в этот день за барыню, а та, что вытянула даму, должна ее слушаться. 
     Положил барин карты на стол, рубашкой вверх. А девки все затихли, знают: от того, какую вытянуть, многое зависит. И от масти тоже – чем будет заниматься каждая пара. Вытянешь бубны – надо просто любиться на глазах у остальных. Червы – значит, надо ртом удовлетворить. Если трефы – тебя отшлепают. Ну а если пики – будет настоящая порка. Прутья для нее всегда мокнут в сенях. Катька за ними присматривает: старательная девка. Петр Андреич на тощую, белобрысую Катьку полагался больше, чем на остальных девчонок, велел грамоте ее обучить и подумывал о том, чтобы дать вольную, но потом, конечно, после. Пока что взял себе одну карту – пикового короля, потому что желал выдрать одну из девиц, а которую – пусть судьба выберет.
     Начали тащить. Дунька и Настюха достали бубнового короля и даму. Дашка и Аленка вытянули червонные карты. Катьке досталась дама треф, а король – Маринке; вчера, значит, Марину пороли, а сегодня она сама свою подругу воспитывать будет. Катька вздохнула глубоко, но на барина смотрит с истовой покорностью: мол, как пожелаешь, милостивец, так и будет. А даму пик вынула Машка. Петя любил ее пороть: девка в теле, губы пунцовые, наливные, глаза голубые, глупые, под розгами только визжит отчаянно.
     Дуньку с Настей, Дашу с Аленой он отпустил. Пошли они в обнимку по комнатам. А Машке и Катьке велел готовиться к порке. Маринка сама розог не любит, но другим спуску не дает, вот и Катьке сегодня несладко придется. А Машке барин решил всыпать погорячее. Но пока – завтракать. Да и потом спешить не надо. Петр Андреич иной раз заставлял дожидаться полдня девицу, которой назначил наказание, а то и уводил в спальню. К экзекуции нужно готовиться долго. Предвкушение порки иной раз приятней самой порки. Это для барина, конечно. А для девушки, которой предстоит лечь под розгу – все наоборот.
     Позавтракали вчетвером, и Маринка пошла за розгами в сени. Катька раздевается. Робко на барина смотрит: может, передумает. Ну а с чего бы? Если девка хнычет и просит не пороть, то простить ее можно. Но вот так пожалеешь два раза – и после сам рад не будешь: начнет привередничать. Сколько раз добрым был, столько раз жалел. А вот если отстегаешь девицу без всякой вины – так она потом и довольна. Нежная становится, как шелковая, с полуслова понимает. И целует жарко, и льнет всем телом… Неужели только потому, что розги боится? Шут его знает. Но лучше уж перестараться, чем недоработать.
     Вот Катька разделась и пошла к стене, где стояла лавка. Такие лавки в барском доме стояли в каждой комнате. Чтоб не тратить время, если надо кого посечь. Катька забралась на лавку. Поежившись, легла на гладкое холодное дерево. Вытянулась во весь рост. Корнет полюбовался ее стройным телом, длинными ножками. Маринке кивнул: давай, мол. Розга – тонкий пучок прутьев, мокрых и гибких – приблизилась к катькиной попе, прикоснулась слегка к белой коже. Из-под распущенных волос Катьки – тихий стон. Не любит девчонка боли… А вот если ей других пороть поручают – это запросто. Так ретиво машет прутьями, что осаживать приходится. Ну, так пусть не забывает сама, каково это!
     Но Катьке сегодня получить свою порцию была не судьба. Только Маринка руку подняла, как дверь распахнулась, и влетели заполошные Дунька и Настюха:
     – Барин! Ой, барин, неладное творится!
     Петр Андреич так и подскочил:
     – Опять?! Что там у вас?
     – Дашка на свиданку побежала! – выпалила Настюха, а Дунька закивала головой.
     – Что-о? – корнет поднял брови.
     – За деревню… На сеновал. Хахаль у нее. Аленка их сторожит. Ежели сейчас побежать, поймаем. Только сейчас надо, скорее!
Барин покачал головой:
     – Ну, ладно. Если врете… Сами знаете, что будет!
Это правило он давно установил: за ложный донос, за оговор девки получали крапиву. Да не только по заднице, а еще и губы ею обстрекать полагалось за болтовню. Губы после этого распухали так, что всем было было видно, за что наказана была.
     – Нет, барин! Вот те крест, чистая правда! – божится Настюха. Она давно уж Дашку хочет приструнить, да всё не было случая.
     – Ну, бегите!
     И девки дружно бросились в двери.
     Петр Андреич вздохнул коротко. Досадно ему как-то стало, что девицы его обманывают. И если правда, то Дашке надо задать жару, чтобы урок был настоящий. А раз так – порку Катьки и Машки на сегодня отложить. Игры отставить.
     Полчаса спустя Дашку, растрепанную и заплаканную, ввели в комнату под руки Настя и Дуня. Алена следом вошла и сразу в уголок стала, вроде она тут и ни при чем. Барин на них только раз взглянул и бросил сердито:
     – На конюшню!
     Дашка тихонько заголосила, а Аленка была умнее – вышла, опустив голову, без звука. Все остальные девицы кубарем выкатились за ней. Петр Андреич дождался, пока Катька оденется, и кивнул ей.
     – Пойди Аглаю позови. Скажи, много будет работы. – Задумался и заключил: – Дашке – сто горячих по заднице. Аленке – двадцать, но спереди. А может, и добавить понадобится!
     Аглая была женой управляющего поместьем. Молодая, веселая, любимица молодого барина, все умеет, за что не возьмись. А пуще всего на свете любит драть розгами молодых девок. Когда Пете некогда, он всегда порку поручает Аглае: знает, что она за всем проследит. Девицы дворовые Аглаю ненавидели, обзывали злодейкой и ведьмой. А ей и горя мало. Главное, чтоб барин был доволен.
     Петр Андреич вышел на крыльцо. Вот и виновник торжества – во дворе понуро стоял парень, на которого барин и подумал с самого начала: Федька. Он, как рассказывали, не меньше девок на деревне перепортил, чем сам барин, и хотя жениться наотрез отказывался – и молодки, и девицы, и вдовицы к нему так и льнули, бегали за ним от женихов и мужей. Не раз Федьке морду били за его похождения, но он был парень сильный, постоять за себя умел. Только барина побаивался, но все равно так и косил глазом за девками, стоявшими поодаль.
     – В солдаты захотел? – сурово глянул на него Петр Андреич.
     Федька головой мотнул.
     – Нет, барин, я тово… жениться хочу.
     – Чё врешь? Чтоб ты да женился? Скорей уж я на ней женюсь!
     – Ей-богу, правда. Дашка мне обещалась…
     Петр Андреич на него поглядел. Может, и не врет парень?
     – Ну так жди, когда твоя будет!
     – Спасибо, Петр Андреич!
     Федька исчез, а Бухвостов зашагал к дверям конюшни, где Аглая уже должна была наготовить всё, что положено. Хотя девиц давно уже пороли в самом барском доме, Петя все ж таки соблюдал традицию: в самых важных случаях экзекуции производились на конюшне.
     Даша и Алена зареванные, остальные от любопытства сгорают. Дождались, пока барин прошел, и за ним следом.
     Кони в полутьме жуют сено. Аглая напевает что-то, связывает прутья. Барину улыбнулась, голову склонила, хотя могла бы и не кланяться – любимица... Розги наготовила старательно. Скамья стоит большая, тяжелая, резная. Для рук и для ног – толстые веревки по углам закреплены. Девки, войдя, притихли. Каждая из них лежала на этой скамье. Каждая помнит, как умеет сечь Аглая. У, стерва!
     …Даша, как увидела скамью и рядом в корыте разложенные розги, так и рванулась назад, но Дунька и Настюха держали ее крепко. Волосы Даши растрепались, закрыли лицо, а ноги сами упирались в пол, и девицы вели ее к скамье шаг за шагом: ступит ногой – остановится, еще ступит – опять на месте. Аглая, стоя с розгой в руке, даже улыбалась алыми губами: вот как девчонка под прутья не хочет! А придется…
     – Барин, свет мой, прости, ради всего святого! Бес попутал, – взмолилась Даша, когда ловкие руки подружек начали стягивать с нее платье.
     – Прощу обязательно, – весело ответил Петя, подмигнув Аглае. – Но это после, сама понимаешь. А пока что Аглая тебя посечет, глядишь, ума и прибавится.
     – Ой, не хочу! – заголосила Даша, когда девки заголили ей ноги до пояса и стали снимать с нее и остальную одежду. – Ой, барин, больно будет!
     – Ну конечно, больно, – вздохнул Петя, с удовольствием глядя на ее белые ягодицы и стройные ноги, что подламывались от страха. – Попе твоей больно будет, зато голова поумнеет. Будешь хорошо себя вести – меньше розог получишь. Это я тебе говорю, потому что добра желаю. Жаль дуру-девку. Мне-то нравится смотреть, сколько бы тебя ни секли.
     – Не боись, Дашка! – весело крикнула Аглая. – У нас под розгами еще никто не умирал!
     – Ой, как больно будет, – всхлипнула Даша еще раз, и перестала причитать, с тоской глядя перед собой. Сама помогла подружкам снять с себя всю одежду и осталась голая – с налитыми бедрами и округлыми плечиками, с русыми волосами, что соблазительно рассыпались по спине, с опущенной головой. Аглая взяла ее за руку, Дашка шагнула вперед, встала на скамью, опустилась на колени. Вздохнула громко, легла на скамью и растянулась во всю ее длину. 
     Барин кивнул головой девчонкам, и сейчас же Дунька забежала с другой стороны скамейки, чтоб привязать Дашкины руки толстыми веревками. Обычно когда девок секли, их не привязывали, потому что Петр Андреевич любил, чтоб девушки были послушными, сами на скамью ложились, сами вставали, благодарили потом за порку и целовали ручку. Но Даша уже вот заупрямилась, не хотела получать того, что заслужила, и теперь барин не хотел, чтоб она, не выдержавши, вскочила и испортила зрелище. Поэтому Дунька взяла веревки, что были пропущены в дырки на краю скамейки, захватила ими дашины руки и стала вязать узел. Даша только ревела тихонько, слезами капая на скамейку, а Настюха тем временем взяла в руки другие такие же веревки и стала привязывать дашкины ноги. Аглая даже головой покачала от удивления, глядя, как споро девчонки делают эту работу, как будто в помощницах у нее ходили. А ведь сами не раз на этой скамье и визжали, и хныкали, и такие обещания сулили, что рука у Аглаи сама собой опускалась не так быстро…
     А Петр Андреевич улыбался хитро. Он-то знал, отчего и Дуньке, и Насте, да и всем другим девицам так весело знать, что Дашу и Алену выпорют. Девки в его «гареме» вроде бы и дружили, и блудили вместе, и каждая успела другую попробовать, и каждая себе пару нашла. Но знали они и то, что барину рано или поздно надоест сидеть в имении, уедет он в Москву, или в Питер, а то и в загадочный Париж. И не возьмет он с собой их всех, а только одну, может быть, прихватит. А куда деваться тем, кто останется? Пойти в избу к мужику, который мало что и работать заставит, как лошадь, мало что жарить станет по три раза в сутки, потому что – какая еще у крепостного в жизни радость?... так еще и всю жизнь попрекать будет: мол, ты с барином на перинах кувыркалась! И уж лучше быть драной розгами, чем жить в курной избе и работать за десятерых. Потому и старались девки обойти одна другую, к барину подлизаться, угодить ему. Может, и выпадет счастье. И если соперница барина рассердила, так ей и надо! Мало еще ста розог, а надо бы триста! Потому-то Дунька и Настя так старательно Дашу привязали к скамье, что она с трудом пошевелиться могла.
     Настюха и Дунька полуголые стоят у стенки, смотрят на Дашу и на Петю, стараются, чтоб он на них внимание обратил. Но сегодня барин все больше на Аглаю смотрит. А она и рада. Улыбнулась ему, показала белые зубы, и сбросила с плеч накидку, осталась в ночной рубашке. Ноги голые открыла до самого срамного места. Горячая, мол, предстоит работа, все равно распарюсь. А барин знает, что Аглая хочет лишний раз показать себя, какая она красавица и как с розгой управляется.
     Махнул он рукой, и порка началась. Аглая размахнулась – и опустила мокрые прутья на белый зад, подняла руку – и красные полосы на коже загорелись. Взвизгнула Даша, забилась и задергалась, но веревки крепкие, сбежать некуда. Размахнулась Аглая и снова стегнула – и опять красные полосы загорелись, а первые уже припухли. Так оно и пошло. Дашка кричит-заливается, пощады просит. Алена у входа на коленках стоит, лицо руками закрыла – так ей хочется, чтоб хоть ее простили, чтоб не лежать после Дашки на скамейке под розгами. Дунька и Настюха стоят, глаз не могут оторвать, рты рукой прикрыли, дышать боятся. А ну как их сюда же?!… Грешки-то за каждой водятся. Петр Андреевич глядит на Аглаю и любуется. Вот как работать умеет! Ну-ка припеки ее хорошенько! Пусть девка помнит, кто ее хозяин! Пусть трижды подумает, прежде чем ко всяким болванам на свидания ходить! И чего не хватает этой дурехе? Раз уж думает не головой, а тем, что ниже пояса, так пускай ниже пояса и получает. Глядишь, быстрее дойдет.
     – Ой, барин! Ой, миленький! – визжит Даша, извиваясь на скамье и пытаясь уклониться от безжалостной розги. – Ой, не буду! Пожалуйста, прости меня, сделаю все, что скажешь! Ай, как больно! Не надо, не надо! Прости меня дурочку, не думала, что делаю!... Ай-я-я-а-а-а-ай! Барин, прости пожалуйста! Ой! О-о-о-о-ой! 
     – Терпи, девчонка, – приговаривает Аглая, хлеща розгами по уже красному заду привязанной девушки. – Терпи! Думать надо было, что делаешь! Барин тебя кормит? Кормит! Одевает? Одевает? Ублажает? Ублажает! А ты как себя ведешь? Как ****ь последняя! Вот получи! А вот так! А вот так! Визжишь? Больно? Ничего, запомнишь получше!
     – Ой, миленький! Ой, родненький! – молит девка, захлебываясь слезами. – Не буду больше! А-а-а-а-ах! Больно как! Барин, сделаю все, что прикажешь! Ублажать буду на глазах у всех! Буду лизать всем девчонкам по очереди, лишь бы тебе угодить! И Аглае буду лизать! А-а-а-а-а-аий! Барин, только тебя я люблю… Родненький мой, милостивец… Ой! Как больно-то, барин, терпежу нет! Помилуй! Одного тебя я люблю! Любимый ты мой навеки!
     – Ой, даже уши болят, – воскликнула Аглая. – Может, рот ей завязать, Петр Андреич, чтоб не орала?
     А Петр Андреич тем временем скамью обошел, приблизился сзади к Аглае и руку ей положил на бедро. А другой рукой обнял ее за грудь и привлек к себе. Аглая, конечно, не противилась, сечь Дашу перестала, подалась назад и прильнула спиной и задом к своему барину, как много раз когда-то раньше. Нечего и говорить, Петр Андреевич уже был возбужден видом девки под розгами, ну а теперь знакомый запах тела его первой девушки пробудил в нем живейшие воспоминания… Как разбудил в нем когда-то мужское начало вид статной, упругой дворовой девки с юбкой, подобранной высоко-высоко… Как он, тринадцатилетний барчук, назначил ей свидание в сенях. Аглае было тогда семнадцать, была она уже не девкой, но и не замужем, знала она уже много, но он еще ничего о ней не знал. Голова кружилась, когда он в темноте, схватив ее за руку, быстрым шепотом велел ей прийти назавтра за деревню, на сеновал. Не знал, что делать, если она откажется. Готов был обещать ей вольную, готов был угрожать, что запорет на конюшне, сошлет на Камчатку… Но не пришлось. Аглая пообещала, что придет, и слово свое сдержала. Она позволила ему делать с собой все, что придет в голову, а он, кроме поцелуев, ничего тогда и не умел. Но мало-помалу, почувствовав сквозь легкую ткань упругие груди с торчащими сосками, тугие бедра, запах потного тела, мальчик понял, что надо делать, и когда оба были уже голые, нашел влажную щель, но вставить туда уже не успел… Только сам потом удивился, почему и его бедра, и бедра Аглаи оказались в чем-то липком и горячем, совсем не похожем на мочу. А красавица не растерялась: склонилась к нему и начала слизывать то, что растеклось по его ногам. Вот за это и полюбил он тогда Аглаю. Ни одна из крепостных девиц, с которыми он потом спал и которых лишал невинности в бане, не умела так угождать своему барину. И много еще умела Аглая, до чего и столичные курвы додуматься не могли.
     Мальчик Петя еще много раз звал Аглаю на сеновал. А когда их однажды все-таки поймали, Петю на целых две недели лишили сладкого, а Аглаю на конюшне так выдрали, что она те же две недели сесть на попу не могла. Но Аглая на Петю не обиделась, и не созналась, что с ним она грешит уже не один год. И он ее не забыл, когда получил в подарок именьице: сделал он Аглае подарок – позволил ей выбрать себе в женихи самого красивого парня на деревне, и когда свадьбу сыграли, назначил его управляющим. Парня того звали Ванютка, был он дурак из дураков, но собою хорош и, как рассказывала Аглая, член его был огромным, и работать им он любил. Управлять он ничем не умел, знай по целым дням в карты играл с дворовыми, заправляла всеми делами его жена-краса, а молодой барин дал вольную ее мужу, потом двоим детям, которых она родила (от кого? Бог его знает), и только саму Аглаю никак не отпускал на свободу. Как же такую сладкую девку отпустить? Петр Андреевич как обнял ее сейчас, так и замер, не в силах с места сдвинуться. Даша лежит, рыдает, слезами обливается, а Аглае не до нее: прямо над скамьей она чуть раздвинула ноги, впустила в себя член и застонала, как от невыразимого удовольствия. Петр Андреевич задрал на ней рубашку и натянул Аглаю на себя до упора… И пошло, и пошло. Корнет уже был распален зрелищем порки, и кончил почти тут же, едва взял в обе руки упругие груди Аглаи. Отпустил ее, дух перевел, поцеловались они, а привязанная девушка стонет, знает, что пощады она не дождется. И точно, Аглая снова в руку розгу взяла, свистнула ею в воздухе – и снова завизжала Даша, слезами захлебываясь:
     – Ой, миленький! Ой, родненький! Не бу-у-ду-у-у-у!
     Лежит Дашка на скамье, света белого не видит. Попка-то у нее нежная, как и все тело, а тут полосуют его прутья со всего размаху… Кажется Даше, что попа ее в огне горит, а каждый удар еще горячего добавляет. Жалит ее розга, кусает, заставляет извиваться и биться в веревках. И не вырвешься, не убежишь, и терпеть мочи нет, только кричать и плакать – это одно и остается. Молит Даша о пощаде, кричит, что есть сил – хоть и знает, что не помилуют ее, а все равно как-то легче. Личико ее все в слезах и соплях, губы распухли, волосы растрепались, а огонь на попке все горит и горит, и целует ее розга огненными поцелуями… А-а-а-а-а-а-а-а-х!
     Аглая уж распалилась, не остановишь. Но Петр Андреевич всегда знал, когда надо закончить. Взял он Аглаю за руку и подмигнул ей. Аглая полоснула со всего размаху еще пару раз – чтоб девка надолго запомнила – и перестала сечь. А до Дашки еще не дошло, она все крутится на лавке и вопит, как оглашенная:
     – Ой, барин! Не могу больше! Ой не надо-о-о-о-о-о!
     – Ладно уж, вставай, дура, – говорит Петр Андреич и вздыхает. Надо ведь еще Аленку выдрать, а у него уже не поднимается. Ну ничего, пусть зато Аглая потешится.
     – Настька, Ксюха! Отвяжите её и другую сюда. Да привяжите ее на скамейке не кверху задом, а наоборот. А Дашку на улицу! И выставьте на всеобщее обозрение!
     Девицы подбежали, быстро Дашу отвязали – она хнычет, охает, потом барину ручки целовать кинулась. А Настя и Дунька подхватили Аленку за руки и к скамье потащили. Аленка упирается, ноет, не хочет под розги – ну, а кому же охота на скамью, да еще не кверху задницей? Значит, достанется ее упругим грудкам. Отбивается Аленка, плачет, но как увидела, что Петр Андреевич нахмурился, сразу послушно улеглась на скамью, даже раскинулась, чтоб барин мог ею полюбоваться. Хитрая девка!
     Привязали ее.
     Размахнулась Аглая, опустила прут на белые груди Алены. Как завизжит деваха:
     – А-а-а-а-ай, больно-о-о-а-а!
     – Терпи, Аленка, – приговаривает Аглая ласково. И стегает опять, а Аленка еще пуще визжит.
     – Ну, Аглая, ты ей всыпь, а мы с девками выйдем, – говорит молодой барин. Кивнул он обеим, повернулся и пошел к выходу, а Ксюха и Настя нехотя следом, ведя с собой Дашку. Охота им узнать, что дальше будет. Но барина сердить не смеют.
     А Аленка лежит, в ужасе на лозину смотрит. Размахнулась Аглая и снова ей по грудкам:
     – А-а-а-а-а-а-а-а-а-ай! – визжит Аленка, а сама смотрит, вышли ли другие из конюшни. И тут же шепчет торопливо:
     – Аглая Михайловна! Царица моя, красавица, второй такой нет, не бейте меня по сисям! Они у меня такие нежные! Я вам сделаю все, что прикажете, вылижу вам так, что будете довольны, спать с вами буду и сегодня, и завтра, и послезавтра, и попу вам буду лизать, и в баньке я с вами буду. Только по сисям не секите…
     Опять размахнулась Аглая, и завизжала Аленка, что есть мочи, не дожидаясь, пока лоза стегнет ее по груди. Только удара почти и нет, схитрила Аглая, не полоснула со всей силой, а прикоснулась легонько. И подмигивает Алене, и снова руку заводит. Аленка в один миг все поняла, снова завопила как резаная, а Аглая опять повторила фокус. Так двадцать воплей с замиранием сердца отсчитали девки, стоящие у конюшни. А грудкам Алены почти ничего и не досталось. Зато Аглая довольна. Криком и слезами Даши она уже насытилась вволю, а Аленка пускай ей полижет, это гораздо лучше.
     А Дашку на улице поставили у большой березы – лицом к дереву, привязали к нему вожжами, и оставили – чтоб ее голый исхлестанный зад видели все. Чтобы, значит, всем дворовым, а то и гостям, было ясно, что девка блудила, рассердила хозяина, под розги попала. Стыда хватит на пятерых. Но Дашка о стыде уже не думает, ей то счастье, что сечь больше не будут. Вся ее задница красная, ноги расписаны припухшими полосками от прутьев, а несколько рубцов аж до крови лопнули.
     Вопли Аленки с конюшни тем временем прекратились, но раз барин не велел ее привязывать после порки, то девушки побежали в дом. Аленку, отвязав от скамьи, Аглая увела к себе. Даша осталась одна посреди двора. Приникла к стволу дерева, щекой к нему прижалась. И всхлипывает все тише. Задница горит огнем, но все тише и тише. Дашка плачет, но думает: если бы вышла за мужика, так тот бы ее не розгами выдрал за такое дело, а вожжами. А то крапивой, а по пьянке – и кулаками бы потчевал. А тут она спит на лебяжьих перинах да на мягких подушках, ест вкусно, пьет сладко. И что же она такая дура, что от барина да к мужику сбежать хотела? Чего она там бы нашла, чего сейчас не имеет? Выходит по всему, что правильно ее высекли. И вечером, когда ее отвяжут, она в баньку сходит, а завтра барина при всех благодарить будет, что ее простил да не выгнал, а только постегал.
     Где он сейчас, барин, милостивец?
     А барин – в спальне, с Мариной. Про Дашку и забыл уже.
     Маринка – голая, с распущенными волосами – подала бокал вина и сама присела на постель. Барин отпил глоток – Марине дал, так и пьют по очереди. Марина протянет руку, тронет нежно хозяина промеж ног, и снова руку уберет. Знает, курва такая, как добиться своего! Вот Петр Андреич допил вино, вздохнул глубоко и притянул к себе Маринку. Девка всем своим упругим, нежным телом к нему прижалась, горячим дыханием – в плечо. А уж когда Петя влажные Маринкины губы ртом почувствовал – совсем сомлел… Расслабился, откинулся на подушки и только смотрит, как старается его красавица. Любуется ее белыми плечами, округлыми руками, качающимися налитыми грудками, а больше всего – красными полосками на заду и на ляжках. Тут еще вспомнил, как Марина вчера под розгами визжала да причитала – и не утерпел. Притянул ее к себе, повалил на постель и еле успел лечь сверху…
     Отдышался. Велел Маринке идти спать. Прикинул: не посечь ли завтра и ее? Вон как старается, после розог. Как ни хныкала, а видать, понравилось!
     Ну Марина, ну стерва! Вот ее с собой в Париж и прихватить! А то там скучно будет – без русских-то девчонок.
     Петр Андреич зевнул и потянулся. Он уже совсем было собрался лечь спать, но тут припомнил свое утреннее намерение. Петр Андреич был человек долга и не любил оставлять дела на завтра. Встал с постели, сунул ноги в шлепанцы и прошел в кабинет. Там, взяв перо и обмакнув его в чернильницу, быстро, решительно закончил:
     «…А с другой стороны, Саша, иной раз кажется, что судим мы о своем отечестве пристрастно. И о порядках, которые критикуем, порою надо нам задуматься и взглянуть на них с иной точки зрения. Я думаю, что если б не имели мы крепостных, то у нас не было бы и времени думать о вольности и правах: вкалывать бы пришлось с утра до вечера. И среди сборища хамов, которыми наши рабы запросто станут, если им дадут волю, мы с тобой будем иметь бледный вид. Вот подумай, стала бы твоя мадемуазель Надин (то бишь Матрена) спать с тобою просто так, если б не принадлежала тебе от рождения? Да сбежала бы она от тебя к нашему генералу, даром что он плешивый и пузатый. Чтоб он оплачивал ей брильянты, тряпки, экипаж и квартиру и возил по заграницам. А то и еще обидней – сбежала бы к твоему же холопу, который ни читать, ни писать не умеет и пальцами очищает нос. И что же? Это, по-твоему, справедливо? Где тут свобода? Где равенство? И что вместо братства? Так что, любезный друг, хватит нам заниматься ерундой, рассуждать о высоких материях, а давай-ка мы на будущий год закатимся в Париж, каждый со своей девкой, и погуляем там от души. И не будем поругивать то, что нам самим еще пригодится. Будь здоров!»